Заём (Дорошевич)/ДО
| Заемъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. При особомъ мнѣніи. — Кишиневъ: Изданіе товарищества «Бессарабское книгоиздательство», 1917. — С. 23. |
I[править]
Заставимъ служить новой Россіи лучшаго изъ слугъ стараго режима.
Единственнаго государственнаго человѣка этого режима.
Самаго умнаго, самаго талантливаго.
Пусть въ эту трудную, эту роковую минуту человѣкъ, умѣвшій находиться въ трудныя минуты, изъ-за гроба подастъ намъ совѣтъ.
Какъ былъ спасенъ на краю гибели старый строй въ роковое для него время 1905—1906 гг.?
Какъ спасаются всякіе режимы. Какъ спасается всякій строй.
Витте на это отвѣчалъ откровенно, спокойно, ясно:
— Передъ нами стояли два вопроса. Армія и деньги. Какъ вернуть изъ Манчжуріи армію? Озлобленную неудачной войной, революціонно настроенную. Она совершила бы переворотъ.
Второй вопросъ былъ — какъ достать денегъ.
— Обезвредить армію намъ удалось. Благодаря разстоянію. Мы ее вернули par les petits paquets.
Витте почему-то по-французски говорилъ это: маленькими количествами.
— По дорогѣ мы ее разоружали. И, вмѣсто арміи, въ Россію вливались маленькими струйками горсточки безоружныхъ обывателей. И разсасывались въ странѣ. Впитывались. Какъ капли дождя въ песокъ. Армія была возвращена. За армію мы были спокойны. Эта опасность исчезла. Оставалась другая, такая же огромная. Достать денегъ. И это сдѣлалъ я!
— Онъ думаетъ…
Витте произносилъ: думаетъ, слушаетъ, пишетъ:
— Коковцевъ думаетъ, что деньги досталъ онъ! Деньги дали мнѣ. Заемъ подготовилъ я! А онъ только съѣздилъ за деньгами.
Гр. Витте говорилъ о гр. Коковцевѣ со злобой, съ уничтожающей ироніей.
— Это все равно, что какому-нибудь фабриканту согласятся дать въ банкѣ подъ вексель 100.000 рублей, онъ пошлетъ съ векселемъ артельщика получить деньги, а тотъ и станетъ увѣрять: «Деньги дали мнѣ! Вотъ какой у меня кредитъ!» Деньги дали мнѣ. Я подготовилъ заемъ. А онъ… Вмѣсто него, можно бы послать просто артельщика за полученіемъ. Толкъ одинъ и тотъ же. А стоило бы дешевле. Проѣздъ по второму классу туда и обратно и 200 рублей наградныхъ. Только и всего.
— А когда русскіе подняли агитацію въ Парижѣ, чтобы намъ денегъ не давали, — они знали, что дѣлали. Они знали, что это будетъ для строя смертельный ударъ. Знали, что бьютъ по самому больному мѣсту. Подъ сердце.
— Но когда армія была больше не страшна, а заемъ удался, — строй былъ спасенъ. Даже больше, чѣмъ я предполагалъ и… хотѣлъ.
Онъ всегда говорилъ, указывая на сердце:
— Здѣсь я за самодержавіе.
Но это…
Онъ указывалъ на лобъ!
— Это говоритъ мнѣ, что нужно другое.
— Строй былъ спасенъ. Больше намъ ничего не было страшно.
Такъ былъ спасенъ старый строй. Такъ уцѣлѣлъ въ роковую для него минуту старый режимъ.
Такъ спасаются всѣ строи. Всѣ режимы.
Старые и новые.
II[править]
Новая Россія за свою армію можетъ быть спокойна.
Ея армія революціонна.
Ея армія стоитъ и станетъ на стражѣ свободы.
Но какое бы у насъ ни было министерство, — коалиціонное, соціалистическое, — безъ денегъ оно ничего не сдѣлаетъ и ничего не спасетъ.
Эти проклятыя машины, день и ночь печатающія и не успѣвающія печатать для насъ кредитки, — это кузница, гдѣ неумолчно куется гибель Россіи, гибель всѣхъ насъ, гибель нашего достоянія, гибель всей жизни.
Это куютъ каторжныя цѣпи, — разоренья, долговъ, нищеты, — для нашихъ дѣтей.
Выслушаемъ снова слова Витте:
— Заемъ былъ необходимъ для спасенія строя. Вѣдь, не слушать же было тѣхъ идіотовъ, «сторонниковъ бумажныхъ денегъ», которые говорили: «Ишь! Машинъ накупили, а денегъ не печатаютъ!»
Словно съ вершины высокой горы на насъ несется снѣжный обвалъ.
Огромный снѣжный комъ, который все растетъ и растетъ, летитъ все быстрѣе и быстрѣе.
И скоро, — и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, — обрушится на насъ, раздавитъ, расплющитъ насъ въ дребезги и похоронитъ подъ собой.
Мы въ заколдованномъ, мы въ огненномъ кругу.
Изъ котораго нѣтъ выхода.
Вѣдь, это двѣ чашки вѣсовъ.
На одной лежитъ рубль. На другой лежитъ товаръ.
Чѣмъ ниже падаетъ рубль, тѣмъ больше повышается все въ цѣнѣ.
Скоро рубль не будетъ стоить ничего.
Мы будемъ сидѣть голодные, нищіе среди грудъ мусора, ничего не стоящаго сора, — нашихъ кредитныхъ бумажекъ.
Мы похожи на промотавшагося мота, на спившагося пьяницу, на потеряннаго человѣка, который самъ махнулъ на себя рукой.
Все равно, завтра — или пулю въ лобъ, или въ долговое.
Вѣдь, кредитный билетъ — это вексель.
И мы «подмахиваемъ», «жаримъ» векселя.
Сегодня подмахивали на сто рублей — за пятьдесятъ.
Завтра будемъ подмахивать за сорокъ.
Скоро — за четыре, за два рубля.
— День да ночь — сутки прочь.
Лишь бы сегодня прожить.
Лишь бы сегодня пожрать.
И кто же это дѣлаетъ?
Страна, полная богатствъ.
Страна, полная людей, сильныхъ, здоровыхъ, могучихъ, которые жаждутъ жизни, труда.
И когда? Когда?
Мы никогда еще не выходили на историческую арену такъ, какъ выйдемъ теперь, завтра.
Трезвыми и свободными.
Что сдѣлаетъ въ мірѣ трезвая и свободная Россія!
Какая будущность насъ ждетъ! Ждетъ эту новую Россію.
И мы ее рѣжемъ.
Мы заковываемъ въ цѣпи, которыя куются на этихъ проклятыхъ, безъ-умолку работающихъ мусорныя кредитки машинахъ, — заковываемъ въ цѣпи нищеты, неоплатныхъ долговъ, разоренья.
Рабства.
Ибо нищета всегда рабство.
Для спасенія новой Россіи, какъ для спасенія всякой страны, всякаго строя, всякаго режима, одно средство:
— Деньги.
Заемъ.
Прекратить работу проклятыхъ машинъ.
Займомъ выловить часть нашихъ векселей.
Чтобъ повысить ихъ цѣну.
Чтобъ не писать каждую минуту новыхъ.
III[править]
Цѣна нашего спасенія?
Шесть милліардовъ.
— Это было бы совсѣмъ хорошо.
Я привожу не свои слова.
У насъ собрали всего одинъ.
Остальные пять у васъ оставались въ карманахъ.
Но потому, что собрано всего одинъ, эти оставшіеся у васъ пять милліардовъ стоятъ всего два съ половиной!
Два съ половиной милліарда вы потеряли.
Вы обезцѣнили собственныя же деньги.
Выгодная финансовая операція!
Васъ истинно можно поздравить.
IV[править]
Въ первый день Пасхи, на засѣданіи комитета по распространенію займа, бритый молодой человѣкъ англійской складки г. Терещенко говорилъ застѣнчиво, — быть-можетъ оттого, что онъ былъ вновь министромъ:
— Заемъ долженъ быть принятъ не только сочувственно. Этого мало. Онъ долженъ быть принятъ съ энтузіазмомъ.
Прекрасное, горячее чувство!
Только все было сдѣлано, чтобъ его потушить.
На эти загорѣвшіяся дрова сразу вылили ушатъ воды.
И теперь изъ всѣхъ силъ раздуваютъ полупотухшія головни.
Какой чадъ тогда поднялся!
Заколебались соціалистическіе круги, а съ ними рабочіе и тѣ крестьяне и рабочіе, которые одѣты сейчасъ въ солдатскія шинели.
— Заемъ…
— А не родной ли онъ братъ «тому кобелю, котораго вы знаете», — какъ говорится въ «Ревизорѣ».
— Заемъ «свободы». Гм… свободы.
А то вотъ они военными все назывались.
Какъ-будто, кромѣ войны, у страны, передъ которой стоятъ великія, небывалыя въ исторіи задачи, — мало надобностей, мало нуждъ!
Вѣдь, все старое рухнуло, разсыпалось въ прахъ, въ гниль.
Вѣдь, передъ нами даже не пустое мѣсто.
Передъ нами груды никуда негоднаго щебня, мусора, дряни, навоза.
Все это нужно расчистить.
Выкорчевать старыя сгнившія сваи, старый гнилой фундаментъ. А потомъ приняться закладывать новый, возводить новое зданіе.
И въ странѣ разсыпался весь аппаратъ, которымъ она собирала доходы. Ниоткуда ничего не поступаетъ. А требованія со всѣхъ сторонъ растутъ. И справедливо, и законно растутъ. Прежнее государство платило гроши, держало своихъ мелкихъ, но безчисленныхъ слугъ впроголодь, а жизнь вздорожала и дорожаетъ съ каждымъ днемъ.
Со всѣхъ сторонъ несутся крики:
— Справедливости!
Справедливые крики, — потому что голодные.
А соціальная справедливость выражается, прежде всего, въ денежныхъ знакахъ.
И при такихъ обстоятельствахъ неужели только на продолженіе войны странѣ нужны деньги?
Исполнительный комитетъ петроградскаго совѣта рабочихъ и солдатскихъ депутатовъ съ трудомъ и нехотя благословилъ заемъ.
Соціалистическія газеты не хотѣли печатать объявленій о немъ.
Къ безчисленнымъ русскимъ «долоямъ» прибавился еще одинъ, очень ходовой:
— Долой заемъ!
Хотѣлось крикнуть:
— Граждане соціалисты! Старый режимъ долго заставлялъ васъ ѣсть горькій хлѣбъ изгнанья. Вы жили на Западѣ. Вы знаете, что тамъ принимаются въ разсчетъ только тѣ общества, въ которыхъ есть хоть какой-нибудь членскій взносъ. Общества, куда всякій безданно, безпоименно можетъ записаться въ члены — всерьезъ не считаются. Всякій прохожій можетъ вступить, раздѣляетъ или не раздѣляетъ взглядовъ: «Почему не вступить, — разъ даромъ». И только, когда человѣкъ, вступая, дѣлаетъ взносъ, — есть основанія предполагать, что и онъ самъ серьезно относится къ обществу, и къ нему можно отнестись серьезно. Что же Россія, новая Россія — неужели такое общество, что не стоитъ въ него сдѣлать даже взноса?
Скажутъ:
— Тогда было буржуазное министерство.
Я думаю, что, — за исключеніемъ двоихъ, гг. Милюкова и Гучкова, — соціалистамъ никогда не имѣть болѣе послушнаго министерства!
Свои еще посмѣютъ «свое сужденіе имѣть»[1].
Тѣ никогда бы на это не дерзнули.
Свой скажетъ:
— Я самъ соціалистъ. Со мной еще поспорь!
Тѣ конфузились:
— Развѣ возможно? А вдругъ насъ за буржуевъ примутъ!
И въ покаянномъ сознаніи своей буржуазности, ложась спать и утромъ вставая съ кроватки, молились только объ одномъ:
— Боженька! Сдѣлай такъ, чтобъ я дядямъ-соціалистамъ понравился!
Когда на томъ же совѣщаніи г. Шингаревъ первымъ словомъ сказалъ:
— Прежде всего, я думаю, необходимо пригласить на наши засѣданія представителей совѣта рабочихъ и солдатскихъ депутатовъ!
Г. Терещенко немедленно же конфузливо добавилъ:
— Андрей Ивановичъ предвосхитилъ мою мысль!
И не ихъ вина, что представители совѣта не пошли.
Въ дни свободы слова позвольте свободно сказать то, что думается.
Тутъ дѣло не въ недовѣріи къ министерству, послушность котораго была внѣ сомнѣній, а просто въ новизнѣ дѣла.
Государственнаго дѣла.
Съ которымъ совѣтъ тогда еще впервые встрѣчался.
Двѣ новые шестеренки, министерство и совѣтъ, еще не приработались другъ къ другу и страшно рычали.
Явленіе естественное. Законное. Нормальное.
Новыя шестеренки всегда рычатъ, пока не приработаются.
Это дѣлаютъ только время и совмѣстная работа.
Великая школа — работа. Она пришлифовываетъ ихъ къ жизни. Такъ что они подходятъ вплотную.
Критиковать и мечтать. И нести работу на себѣ.
Строить изъ теорій и мечтаній. Или строить изъ кусковъ жизни.
Я увѣренъ, что даже г. Ленинъ, — я говорю безъ всякой ироніи, потому что приходится относиться съ уваженіемъ къ энтузіазму, даже когда его не раздѣляю, — даже г. Ленинъ, если бы онъ сдѣлался министромъ, черезъ двѣ недѣли удивилъ бы г. Зиновьева.
Мы всѣ вотъ уже три мѣсяца учимся государственному дѣлу.
Въ этомъ и заключается захватывающій интересъ нашей жизни.
Вся Россія сейчасъ одна колоссальная государственная школа.
И мы много ужъ прошли.
Жизнь даетъ такіе потрясающіе уроки, что въ одинъ часъ узнаешь больше, чѣмъ прежде въ десять лѣтъ. Кипуче, лихорадочно работаютъ народное сердце и народный умъ.
Государственная Дума была приходскимъ училищемъ передъ этимъ всероссійскимъ народнымъ университетомъ.
Все, что прежде было скрыто, за стѣнами, сейчасъ подъ стекломъ.
Мы видимъ все. Каждую малѣйшую удачу. Малѣйшую неудачу.
Смотримъ съ ужасомъ.
Такъ студентъ-медикъ, впервые присутствуя при операціи, смотритъ на обнажившееся пульсирующее сердце или на обнаженный мозгъ.
Съ ужасомъ смотритъ.
Потому что страшно смотрѣть на открытое живое сердце, на обнаженный мозгъ.
Отсюда испугъ отъ революціи. Это испугъ урока. Испугъ ученья.
И мы многому научились.
Сейчасъ говорить объ отношеніи займа къ выпуску кредитныхъ билетовъ безполезно даже на митингѣ. Васъ остановятъ скучающими возгласами.
— Довольно!
Это знаетъ всякій прохожій.
Мы разогрѣваемъ сейчасъ это блюдо, которое лучше бы было ѣсть горячимъ.
Въ соціалистическихъ газетахъ видишь объявленія о займѣ.
Заемъ проповѣдуютъ ветеранъ революціи Вѣра Засуличъ, вступившаяся за попранное достоинство человѣка еще тогда, когда въ Россіи не только наверху, но и внизу мало кто думалъ о томъ, что у человѣка есть еще и достоинство, и послѣдніе герои, волынцы, первыми вступившіе на послѣдній, побѣдный, бой за свободу, жертвовавшіе собой, арестованные, которыхъ разстрѣляли бы, если бы побѣда революціи запоздала хоть на одинъ день.
Богъ земли русской, помоги имъ раздуть искры въ полупотухшихъ головняхъ въ огромное яркое пламя.
Если ужъ не было энтузіазма восторга, — то пусть хоть вспыхнетъ энтузіазмъ отчаянья.
V[править]
Но кто поражаетъ больше всего въ вопросѣ о займѣ, — это имущіе классы.
Вы, гг. капиталисты!
Если рабочимъ понадобилось время, чтобы пройти въ школѣ государственной жизни эту новую, неизвѣстную имъ главу объ отношеніи займовъ къ выпуску кредитныхъ билетовъ, — то вамъ-то, только и имѣющимъ дѣло что съ рублемъ, должно быть хорошо извѣстно, что за зыбкая величина этотъ самый рубль.
Если вы не знаете, — спросили бы у профессоровъ, которые съ такой нѣжностью и заботливостью наполняютъ ваши банки и правленія.
Вѣдь, вы-то понимаете, и съ самаго начала должны были понимать, въ какомъ безвыходномъ, огненномъ кругу мечется Россія.
Зачѣмъ же вы даете смыкаться этому кругу?
Вѣдь, вы-то понимаете, что здѣсь начала сходятся съ концами, слѣдствія — съ причинами.
Что если сегодня рабочіе ужасаютъ васъ, какъ вы увѣряете, своими непомѣрными требованіями, то завтра, когда рубль еще упадетъ, а жизнь, благодаря этому, еще больше вздорожаетъ, — они предъявятъ, вынуждены будутъ предъявить требованія еще непомѣрнѣе.
Что этому нѣтъ конца.
Что это винтовой кругъ, который все глубже и глубже ввинчивается въ русскую жизнь.
Вотъ мы сейчасъ, для поправки нашего разбитаго транспорта, должны получить въ долгъ паровозы и вагоны изъ Америки.
По какимъ же бѣшеннымъ цѣнамъ, при теперешнемъ курсѣ рубля, достанется это намъ?
Въ какіе бѣшенные долги мы сейчасъ лѣземъ за все, что получаемъ изъ-за границы?
Что ждетъ насъ, — что ждетъ васъ, вашихъ дѣтей?
Вѣдь, вы же прекрасно понимаете, что если у васъ сто рублей, то выгоднѣе, — выгоднѣе, — отдать 30 рублей на заемъ, чтобы удержать остальные на уровнѣ хоть тридцати рублей.
Чѣмъ сохранить сторублевую бумажку, которой цѣна будетъ десять.
Рабочіе, которые, быть-можетъ, потому, что они не вѣрили «буржуазному правительству», быть-можетъ, потому что не прошли еще этого урока государственной жизни, были противъ займа.
Самый энтузіазмъ къ нему казался имъ подозрительнымъ.
Они были прямы.
Вы сыграли комедію энтузіазма.
Въ Москвѣ, напримѣръ, въ отвѣтъ на рѣчь г. Терещенко, вы объявили, что подписываетесь на четверть основныхъ капиталовъ своихъ предпріятій.
Сколько же подписалось?
Мы хотѣли бы, чтобы эти благородныя имена стали извѣстны. Чтобы мы, русскіе граждане, знали, кого поминать въ своихъ гражданскихъ молитвахъ.
Да кстати ужъ, чтобы знали и имена «дезертировъ займа».
Что жъ заставляетъ васъ сидѣть на деньгахъ, которыя въ вашихъ сундукахъ превращаются въ мусоръ.
Что это?
Невѣріе въ Россію?
Если всѣ мы будемъ въ нее не вѣрить, она оправдаетъ ваше невѣріе. И рухнетъ.
Нѣчто преднамѣренное?
Вы ждете, чтобъ сомкнулся огненный кругъ. Революція превзошла ваши ожиданія.
— Пусть смыкается. Чѣмъ хуже, тѣмъ лучше.
Или это просто дрожь:
— Деньги всегда деньги.
И припрятать ихъ всегда лучше.
Позвольте предложить вашему вниманію то, что старинныя лѣтописи разсказываютъ о паденіи Царьграда.
Когда Меметъ завоеватель подошелъ уже къ Босфору, — заметался Константинъ, послѣдній императоръ Византіи.
Тогда можно было нанимать войска.
Онъ обратился къ богачамъ Константинополя:
— Дайте ваши сокровища. Наймемъ на нихъ войска у сосѣднихъ народовъ и отобьемся.
Но богачи, говорятъ лѣтописи, — сказали въ сердцѣ своемъ:
— Богъ одинъ знаетъ, что еще ждетъ насъ впереди.
Сохранить свои богатства все-таки благоразумнѣе.
И не дали даже части своихъ богатствъ на спасеніе родного города.
И закопали сокровище свои въ землю.
И Меметъ осадилъ Царьградъ.
И взялъ его.
И храмъ св. Софіи наполнился трупами. На конѣ взлетѣлъ Меметъ на гору труповъ, обмакнулъ руку въ крови и ударилъ ею по колоннѣ:
— Этотъ храмъ я посвящаю Единому Богу!
Янычары кинжалами вырубили на колоннѣ отпечатокъ руки Мемета:
— Какъ никто не сотретъ съ этой колонны отпечатка кровавой руки, такъ никогда больше не будетъ Константинополь подъ властью невѣрныхъ!
Такъ погибъ Царьградъ.
И богачи его.
И богатства ихъ, зарытыя въ землю.
Когда рушится Россія, рушится все, рушатся всѣ.
Только нищіе ничего не потеряютъ.
Остальные потеряютъ все.
Примѣчанія[править]
- ↑ А. С. Грибоѣдовъ «Горе отъ ума». Прим. ред.