Дорога промелькнула необыкновенно быстро. Ни разу еще въ своей жизни не путешествовалъ Цвѣтъ съ такими широкими удобствами, и никогда не бѣжало такъ незамѣтно для него время. Попадались ему очень любезные спутники—вѣжливые, внимательные, разговорчивые безъ навязчивости. Сладко и глубоко спалъ Цвѣтъ двѣ ночи подъ плавное укачиваніе пульмановскихъ рессоръ, а днемъ любовался изъ окна на рѣки, поля, лѣса и деревни, проходящіе мимо и назадъ, или основательно и съ толкомъ закусывалъ въ свѣтломъ нарядномъ вагонѣ-ресторанѣ, гдѣ на блестящихъ снѣжныхъ скатертяхъ раскачивали свои яркія головки цвѣты, а за столами сидѣли обычныя дамы поѣздовъ-экспрессовъ: всѣ, какъ на подборъ, большія, пышнотѣлыя, роскошно одѣтыя, самоувѣренныя, съ громкимъ смѣхомъ и французскими словами,—женщины, пахнувшія крѣпкими, терпкими духами. Для него онѣ были созданіями съ другой планеты и возбуждали въ немъ любопытство, удивленіе и стѣснительное сознаніе собственной неловкости.
Одно только безпокоило и какъ-то непріятно, пугающе раздражало Цвѣта въ его праздничномъ путешествіи. Стоило ему только хоть на мгновеніе возвратиться мыслью къ конечной цѣли поѣздки, къ этому далекому имѣнію, свалившемуся на него точно съ неба, какъ тотчасъ же передъ нимъ вставалъ энергичный лукавый и рѣзкій ликъ этого удивительнаго ходатая по дѣламъ—Тоффеля, и появлялся онъ не въ зрительной памяти, гдѣ-то тамъ, внутри мозга, а показывался вьявь, такъ сказать, живьемъ. Онъ мелькалъ своимъ крючконосымъ, крутобровымъ профилемъ повсюду: то на платформѣ среди суетливой станціонной толпы, то въ буфетѣ 1-го класса въ видѣ шмыгливаго вокзальнаго лакея, то воплощался въ затылкѣ, спинѣ и походкѣ поѣздного контролера. «Просто какое-то навожденіе,—думалъ тревожно Цвѣтъ.—Неужели такъ прочно запечатлѣлся въ моей душѣ этотъ странный человѣкъ, что я, даже отдѣленный отъ него большимъ пространствомъ, все-таки брежу имъ такъ сильно и такъ часто.«
Къ концу вторыхъ сутокъ Цвѣтъ сошелъ на станціи Горынище и нанялъ за три рубля сивоусаго дюжаго хохла до Червонаго. Когда Цвѣтъ по дорогѣ объяснилъ, что ему надо не въ деревню, а въ усадьбу, возница обернулся и нѣкоторое время разсматривалъ его съ пристальнымъ и безцеремоннымъ любопытствомъ.
— Такъ-таки до самого, до паньского фольварку?—спросилъ онъ, наконецъ, недовѣрчиво.—До того Цвита, що вмеръ?
— Да, въ имѣніе, въ господскій домъ,—подтвердилъ Иванъ Степановичъ.
— Эге жъ.—Старикъ чмокнулъ на лошадей губами.—А вы сами изъ какихъ будете?
Цвѣтъ разсказалъ вкратцѣ о себѣ. Упомянулъ и о наслѣдствѣ и о родствѣ. Старикъ медленно покачалъ головой.
— Эхъ, не доброе діло… Не фалю.
— Почему не хвалите, дядя?
— А такъ… Не хо̀чу…
И замолчалъ. Такъ они въ безмолвіи проѣхали около двѣнадцати верстъ до села Червонаго, раскинувшагося своими бѣлыми мазанками и кудрявой зеленью садовъ на высокомъ холмѣ надъ свѣтлой рѣчонкой, свернули черезъ плотину и подъѣхали къ усадьбѣ, къ чугуннымъ сквознымъ воротамъ, распахнутымъ настежь и криво висѣвшимъ на красныхъ кирпичныхъ столбахъ. Отъ нихъ вела внутрь заросшая дорога, посрединѣ густой аллеи изъ древнихъ могучихъ тополей. Вдали сѣрѣла постройка, бѣлѣли колонны, и алымъ отблескомъ дробилась въ стеклахъ вечерняя заря. У воротъ старикъ остановилъ лошадей и сказалъ рѣшительно:
— Вылазьте, ну, панычу. Бильшь не поіду.
— Какъ же это такъ не поѣдете?—удивился Цвѣтъ.—Осталось, вѣдь, немного. Вонъ, и домъ виденъ.
— Ни. Не поіду. А ни за пьять корбованцивъ. Не хо̀чу.
Цвѣтъ вспомнилъ слова Тоффеля о дурной славѣ, ходившей среди крестьянъ про старую усадьбу, и сказалъ съ принужденной усмѣшкой:
— Боитесь вѣрно?
— Ни. Ни трошки не боюсь, а тилько такъ. Платите мини мои гроши, тай годи.
Попросивъ возчика подождать немного, Цвѣтъ одинъ пошелъ по темной прохладной аллеѣ къ дому. Тоффель говорилъ правду. Постройка оказалась очень древней и почти развалившейся. Покривившіяся колонны, нѣкогда обмазанныя бѣлой известкой, облупились и обнажили гнилое, трухлявое дерево. Кой-гдѣ были въ окнахъ выбиты стекла. Трава росла мѣстами на замшѣлой позеленѣвшей крышѣ. Флюгеръ на башенкѣ печально склонился набокъ. Въ саду подъ коряво разросшимися деревьями стояла сырая и холодная темнота. Крапива, лопухи и гигантскіе репейники буйно торчали на мѣстахъ, гдѣ когда-то были клумбы. Все носило слѣды одичанія и запустѣнія.
Цвѣтъ обошелъ вокругъ дома. Всѣ наружныя двери—парадная, балконная, кухонная и задняя, ведшая на веранду изъ разноцвѣтныхъ стеколъ, были заперты на ключъ. Съ недоумѣніемъ, скукой и растерянностью вернулся Цвѣтъ къ экипажу.
— А гдѣ бы мнѣ здѣсь, дяденька, ключи достать?—спросилъ онъ.—Всюду заперто.
— А чи я знаю?—равнодушно пожалъ плечами мужикъ.—Мабудь у господина врядника, чи у станового, чи у соцькаго, а мабудь у старосты, альбо учителя. Теперички вси забули про цее бисово кубло. И хозяина нема ему. Вы мене, просю, звините, а тильки люди недоброе балакаютъ про вашаго родича. Бачите—такее зробилось, що, кажуть, поступилъ онъ на службу до самого до чертяки… И загубилъ свою душу, а ни за собачій хвистъ. И васъ, панычу, нехай боронитъ Господь Богъ и Святый Мыкола.
Онъ едва замѣтнымъ движеніемъ перекрестилъ пуговицу на свиткѣ. Внезапно откуда-то сорвался вѣтеръ. Обвисшая половина воротъ пошатнулась на своихъ ржавыхъ петляхъ и протяжно заскрипѣла.
«Точь въ точь, какъ голосъ Тоффеля«,—подумалъ Цвѣтъ. И въ тотъ же мигъ разсердился на себя за это назойливое воспоминаніе.
— А, ну, сѣдайте, панычу, скорійше и поидеме до села,—сказалъ хохолъ.
Опять пришлось переправляться черезъ плотину и подыматься вверхъ въ Червоное. Послѣ долгихъ розысковъ, наводившихъ суевѣрный ужасъ на простодушныхъ поселянъ, Цвѣтъ отыскалъ, наконецъ, слѣдъ ключей, которые, оказалось, хранились уже много лѣтъ у церковнаго сторожа. Сообщилъ ему объ этомъ священникъ. У него Иванъ Степановичъ немного передохнулъ и даже выпилъ чашку чая, пока толстопятая дивчина Гапка бѣгала за сторожемъ.
Батюшка говорилъ, поглаживая рукой пышную, сѣдѣющую бороду и сверля Цвѣта острыми, маленькими, опухшими глазками:
— Какъ человѣкъ, до извѣстной степени, интеллигентный, я отнюдь не раздѣляю глупыхъ народныхъ примѣтъ и темныхъ суевѣрій. Но, какъ лицо духовное, не могу не свидѣтельствовать о томъ, что въ твореніяхъ отцовъ церкви упоминается и даже неоднократно о всевозможныхъ козняхъ и ухищреніяхъ князя тьмы для уловленія въ свои сѣти слабыхъ душъ человѣческихъ. И потому, во избѣжаніе всякихъ кривотолковъ и разныхъ бабьихъ забубоновъ, позволяю себѣ предложить вамъ хоть на сію ночь мое гостепріимство. Постелятъ вамъ вотъ здѣсь, въ гостиной, на диванчикѣ. Не весьма роскошно и, пожалуй, узковато, но извините, чѣмъ богаты… А домъ успѣете осмотрѣть завтра утромъ. Поглядите, какая темь на дворѣ.
Цвѣтъ обернулся къ окнамъ. Онѣ были черны. Ему хотѣлось принять предложеніе священника, потому что изморенное дорогой тѣло просило отдыха и сна, но какое-то властное и томительное любопытство неудержимо тянуло его назадъ въ старый заброшенный домъ. Онъ поблагодарилъ и отказался.
Пришелъ церковный сторожъ, древній маленькій старичокъ, уже не сѣдой, а какой-то зеленоватый, и такъ скрюченный ревматизмомъ, что казалось все время собирается стать на четвереньки. Въ рукахъ онъ держалъ большой фонарь и связку огромныхъ ржавыхъ ключей. На прощаніе батюшка далъ Цвѣту запасную свѣчу и пригласилъ его на завтра къ утреннему чаю.
— Если что понадобится, радъ служить. По-сосѣдски. Какъ никакъ, а будемъ жить рядомъ. Но простите, что не провожаю лично. Народъ у насъ сплетникъ и дикарь, и даже многіе склоняются къ уніи.
Ночь была темна и беззвѣздна, съ легкимъ теплымъ вѣтромъ. Свѣтло-желтое, мутное пятно отъ фонаря причудливо раскачивалось на колеяхъ, избороздавшихъ дорогу. Цвѣтъ не видѣлъ своего провожатаго, шедшаго рядомъ, и съ трудомъ разбиралъ его слабый, тонкій, шамкающій голосъ. Старикъ, по его словамъ, оказывался единственнымъ безстрашнымъ человѣкомъ во всемъ Червономъ, но Цвѣтъ чувствовалъ, что онъ привираетъ для собственной бодрости.
— Чего мнѣ бояться. Я ничего не боюсь. Я—солдатъ. Еще за Николая, за перваго, севастопольскій. И подъ турку ходилъ. Солдату бояться не полагается. Пятнадцать лѣтъ я сторожемъ при церкви и на кладбищѣ. Пятнадцать лѣтъ моя такая должность. И скажу: все пустое, что бабы брешутъ. Никакихъ нѣтъ на свѣтѣ: ни оборотней, ни привидѣніевъ, ни ходячихъ мертвяковъ. Мнѣ и ночью доводится иной разъ сходить на кладбище. Въ случаѣ воры, или шумъ какой и вообще. И хоть бы что. Которые умерли, они сплятъ себѣ тихесенько, на спинкѣ, сложивши ручки, и ни-муръ-муръ. А нечистая сила, такъ это она въ прежнія времена дѣйствовала, еще когда было припасное право, когда мужикъ у помѣщика былъ въ припасѣ. Тогда, бывало, иной землячокъ, отчаявшись, и душу продавалъ нечистому. Это бывало. А теперь вся чертяка ушла на зализную дорогу, да на пароходы, чтобъ ей пусто было. Вотъ еще по элекстричеству работаетъ.
Старикъ, а за нимъ Цвѣтъ прошли черезъ ворота, уныло поскрипывавшія голосомъ Тоффеля, вдоль черной аллеи, глухо шептавшей невидимыми вершинами, до самаго дома. Долго имъ обоимъ пришлось повозиться съ ключами. Покрытые древней ржавчиной, они съ трудомъ влѣзали въ замки и не хотѣли въ нихъ вращаться. Наконецъ, послѣ долгихъ усилій, подалась кухонная дверь. Кажется, она не была даже заперта, а просто уступила сильному толчку.
Старикъ ушелъ, отдавъ Ивану Степановичу свой фонарь. Цвѣтъ остался въ пустомъ и незнакомомъ домѣ. Онъ не испытывалъ страха: ужасъ передъ сверхъестественнымъ, потустороннимъ былъ совершенно чуждъ его ясной и здоровой душѣ,—но отъ дороги у него сильно болѣла голова, все тѣло чувствовало себя разбитымъ, и гдѣ-то глубоко въ сознаніи трепетало томительное любопытство и смутное предчувствіе приближающагося необычайнаго событія. Съ фонаремъ въ рукѣ обошелъ онъ всѣ комнаты нижняго этажа, странно не узнавая самого себя въ высокихъ старинныхъ, блѣдно-зеленыхъ зеркалахъ, гдѣ онъ самъ себѣ казался кѣмъ-то чужимъ, движущимся въ подводномъ царствѣ. Шаги его гулко отдавались въ просторныхъ пустынныхъ покояхъ, и было такое ощущеніе, что кто-то можетъ проснуться отъ этихъ звуковъ. Обои оборвались, отклеились и свисали большими колеблющимися лоскутами. Все покоробилось, сморщилось отъ времени и издавало тяжелые старческіе вздохи, кряхтѣніе, жалобные скрипы: и изсохшійся занозистый паркетъ, и рѣзные раскаряченные стулья и кресла краснаго дерева, и причудливые фигурные диваны, съ выгнутыми, въ видѣ раковинъ, спинками. Огромные шатающіеся хромоногіе шкапы и комоды, картины и гравюры на стѣнахъ, покрытые слоями пыли и паутины, бросали косыя, движущіяся тѣни на стѣны. И тѣнь отъ самого Цвѣта то уродливо вырастала до самаго потолка, то падала и металась по стѣнамъ и по полу. Тяжелыя драпри на окнахъ и дверяхъ слегка пошевеливали своими мрачными глубокими складками, когда мимо нихъ проходилъ одинокій, затерянный въ безлюдномъ домѣ, человѣкъ.
По винтовой узенькой лѣстницѣ Цвѣтъ взобрался наверхъ, во второй этажъ. Тамъ всѣ комнаты были завалены и заставлены всякимъ домашнимъ скарбомъ: поломанной мебелью, кучами тканей, сундуками, рогожами, корзинами, связками старыхъ газетъ. Но двѣ комнаты сохранили живую своеобразную физіономію. Одна изъ нихъ раньше служила, вѣроятно, спальней. Въ ней до сихъ поръ еще сохранились умывальникъ, туалетный столъ и зеркальный гардеробный шкапъ. Вдоль стѣны стоялъ прекрасный старинный турецкій диванъ, обитый оленьей кожей—такой ширины и длины, что на немъ могли бы улечься поперекъ шесть, или семь человѣкъ. На полу лежалъ огромный, чудесныхъ красныхъ тоновъ текинскій коверъ. Другая комната, нѣсколько большихъ размѣровъ, сразу удивила и очаровала Цвѣта. Она одновременно походила и на рѣдкостную любительскую библіотеку, и на кабинетъ чертежника, и на лабораторію алхимика, и на мастерскую кузнеца. Больше всего занималъ мѣста зіяющій черной пастью горнъ съ нависшимъ челомъ, сложенный изъ массивнаго прокопченаго кирпича; около него сбоку на подставкѣ помѣщались раздувательные двойные мѣха. Одинъ круглый треногій столъ былъ уставленъ ретортами, колбами, пробками, тиглями, мензурками, термометрами, вѣсами всякихъ родовъ и многими другими инструментами, смыслъ и назначеніе которыхъ Цвѣтъ не въ состояніи былъ постичь. Однако, онъ замѣтилъ, что на многихъ изъ хрустальныхъ флакончиковъ, наполненныхъ порошками и жидкостями, приклеены были этикеты съ рисункомъ мертвой головы, или съ латинской надписью «venena«[1].
Другой столъ, ясеневый, большой, на козлахъ, похожій на обычные чертежные столы, былъ заваленъ папирусными свитками, записными книжками, исчерченными и исписанными листами бумаги, циркулями, линейками, а также книгами всякихъ форматовъ. Впрочемъ, книги были повсюду: на стульяхъ, на полу и, главнымъ образомъ, на дубовыхъ полкахъ, прибитыхъ вдоль стѣнъ, въ нѣсколько этажей, гдѣ онѣ стояли и лежали въ полнѣйшемъ безпорядкѣ, всѣ очень стариннаго, солиднаго вида, большинство in folio[2], въ толстыхъ кожаныхъ переплетахъ, на которыхъ тускло поблескивало золотое тисненіе.
Два предмета на ясеневомъ столѣ привлекли особенное вниманіе Цвѣта: небольшая въ футъ длиною черная палочка; одинъ изъ концовъ ея обвивала нѣсколько разъ золотая змѣйка съ рубиновыми глазами; а также шаръ величиною въ крупное яблоко изъ литого мутнаго стекла или изъ полупрозрачнаго камня, похожаго на нефритъ, опалъ, или на сардониксъ. Палочка была тяжела, какъ свинцовая, или налитая ртутью, и чрезвычайно холодна наощупь. Шаръ же, когда его взялъ въ руку Цвѣтъ, поразилъ его своей легкостью, хотя не было сомнѣнія въ томъ, что онъ состоялъ изъ сплошной массы. Отъ него исходила странная, точно живая теплота, и въ глубинѣ его, въ самомъ центрѣ, рдѣлъ странный, густой и, въ зависимости отъ поворотовъ около фонаря, то бархатно-зеленый, то темно-фіолетовый крошечный огонекъ. Поверхность его подъ пальцами давала ощущеніе, подобное тому, какое даютъ талькъ, стеаринъ, мыло или слюда. Но чувствовалось, что онъ проченъ, какъ стальной.
Поставивъ фонарь на столъ, Цвѣтъ опустился возлѣ него въ глубокое старинное, мягкой кожи кресло и, движимый какимъ-то необъяснимымъ, безсознательнымъ любопытствомъ, точно управляемый чьей-то чужой нѣжной, но могучей волей, потянулся за одной изъ лежавшихъ на столѣ книгъ, переплетенной въ ярко-красный сафьянъ, и раскрылъ ее.
На самомъ верху первой, обычно пустой страницы выцвѣтшими рыжими чернилами, очевидно, гусинымъ перомъ, четкимъ стариннымъ почеркомъ съ раздѣльными буквами въ словахъ, съ «н« похожими на «т« и «д« на «п«, тѣмъ характернымъ почеркомъ конца XVIII столѣтія, который такъ наивно схожъ съ печатнымъ курсивомъ того времени, было очаровательно-красиво выведено.
«Сія книга замѣтъ, наблюденій и опытовъ начата Отставнымъ Лейбъ-гвардіи Поручикомъ княземъ Никитой Федоровичемъ Калязинымъ Апрѣля 11-го дня, 1786-го года въ усадьбѣ Свистуны, Калязинской вотчины, Пензенской Губерніи.«
Нѣсколько ниже, посрединѣ страницы, круглымъ почеркомъ николаевскихъ временъ со множествомъ завитковъ надъ большими буквами и съ закорючками на хвостахъ выступающихъ буквъ, въ родѣ «р«, «д«, «у«, «з« и т. п. стояло:
«Сію книгу разыскалъ на ларькѣ у Сухаревой башни 24-го апрѣля 1848 года и того же числа приступилъ къ ея продолженію, дворянинъ Сергѣй Эрастовичъ Гречухинъ.
Москва, Сивцовъ Вражекъ, свой домъ.«
И еще ниже мелкимъ, легкимъ, граціознымъ, безъ малѣйшихъ нажимовъ, своеобразнымъ почеркомъ умницы, скупца, фантазера и математика:
«По мѣрѣ слабыхъ силъ буду продолжать этотъ великій трудъ, оставленный мнѣ по завѣщанію, какъ неоцѣненый даръ, моимъ учителемъ и другомъ. Надворный совѣтникъ Аполлонъ Цвѣтъ. 1899 г. Апрѣля 3-го, ус. Червоное, Черниг. губ. Стародубскаго у.«
Съ почтительнымъ, тревожнымъ и умильнымъ чувствомъ принялся Цвѣтъ бережно перелистывать одну за другой твердыя, какъ картонъ, желтыя, какъ слоновая кость, страницы.
Но содержаніе книги было выше тѣхъ средствъ, которыми Цвѣтъ располагалъ. На каждомъ шагу попадались въ ней мѣста, а порою и цѣлыя страницы, писанныя по-французски и по-нѣмецки, часто по-латыни, рѣже по-гречески, иногда же встрѣчалась пестрая восточная вязь—не то арабская, не то еврейская. Изъ латинскихъ словъ Цвѣтъ еще кое-какъ, съ трудомъ, напрягая усиленно память, понималъ десятое слово (онъ когда-то, въ свое время, дошелъ до IV класса классической гимназіи), но цѣлыхъ изрѣченій одолѣть не могъ. Русскій текстъ двухъ первыхъ владѣльцевъ книги былъ также чрезвычайно тяжелъ для уразумѣнія. Онъ былъ написанъ тѣмъ стариннымъ, высокопарнымъ, таинственнымъ и туманнымъ слогомъ, какимъ писали прежде розенкрейцеры, а потомъ массоны.
Сравнительно понятнѣе были русскія строки, набросанныя изумительно красивымъ, прихотливымъ, тонкимъ почеркомъ покойнаго Цвѣта. Но смыслъ ихъ былъ или иносказателенъ, или содержалъ неинтересныя, сухія и краткія замѣтки о погодѣ, объ атмосферическихъ явленіяхъ, о нѣкоторыхъ открытіяхъ въ области химіи, физики и астрономіи, о кончинахъ никому неизвѣстныхъ и ничѣмъ не замѣчательныхъ людей.
Зато многія мѣста въ дядиномъ писаніи были, очевидно, зашифрованы, потому что представляли изъ себя, по первому взгляду, полную безсмыслицу. Однако, Цвѣту послѣ небольшихъ попытокъ удалось найти ключъ. Онъ былъ не особенно обыченъ, но и не чрезвычайно труденъ. Оказалось, надо было въ каждомъ словѣ, вмѣсто первой его буквы, подставлять букву, слѣдующую за нею въ порядкѣ алфавита, вмѣсто второй—третью, вмѣсто третьей—четвертую и т. д. Такимъ образомъ, въ этихъ секретныхъ записяхъ буква «а« значила мѣстоименіе я, буква «к«—союзъ и, «пессв«—расшифровывались въ «огонь«, часто встрѣчающійся знакъ «ехт« значилъ—«духъ«, «тнсжу«—читалось, какъ «слово«, нелѣпое «грлбсп« означало «возьми«.
Но и раскрытіе шифра не повлекло за собой ничего новаго. Разгаданныя фразы выходили запутанными, величественными и темными, подобно изрѣченіямъ оракуловъ, или духовъ на спиритическихъ сеансахъ. Чтобы ихъ одолѣть, надо было быть алхимикомъ, астрономомъ, герметистомъ или теософомъ. Цвѣтъ же былъ всего на-всего скромнымъ сиротскимъ чиновникомъ и лишь недурнымъ разгадывателемъ невинныхъ журнальныхъ ребусовъ и шарадъ. Однако, черезъ нѣсколько минутъ его способность къ раскрыванію замаскированныхъ рѣчей все-таки пригодилась ему.
Вся книга была вперемежку съ текстомъ испещрена множествомъ странныхъ рецептовъ, сложныхъ чертежей, математическихъ и химическихъ формулъ, рисунковъ, созвѣздій и знаковъ зодіака. Но чаще всего, почти на каждой страницѣ, попадался чертежъ двухъ равныхъ треугольниковъ, наложенныхъ другъ на друга такъ, что основанія ихъ противолежали другъ другу параллельно, а вершины приходились—одна вверху, другая внизу, и вся фигура представляла изъ себя нѣчто въ родѣ шестилучной звѣзды съ двѣнадцатью точками пересѣченій. Чертежъ этотъ такъ и назывался въ дядюшкиномъ шифрѣ «Звѣздой Соломона«.
И всегда «Звѣзда Соломона« сопровождалась на поляхъ или внизу столбцомъ изъ однихъ и тѣхъ же семи именъ, написанныхъ на разныхъ языкахъ; то по-латыни, то по-гречески, то по-французски и по-русски:
Асторетъ (иногда Астаротъ или Аштаретъ).
Асмодей.
Виліалъ (иногда Ваалъ, Белъ, Вельзевулъ).
Дагонъ.
Люциферъ.
Молохъ.
Хамманъ (иногда Амманъ и Гамманъ).
Видно было, что всѣ три предшественника Цвѣта старались составить изъ буквъ, входящихъ въ имена этихъ древнихъ злыхъ демоновъ, какую-то новую комбинацію,—можетъ быть, слово, можетъ быть, цѣлую фразу—и расположить ее по одной буквѣ въ точкахъ пересѣченія звѣзды Соломона или въ образуемой ею треугольникахъ. Слѣды этихъ безчисленныхъ, но, вѣроятно, тщетныхъ попытокъ, Цвѣтъ находилъ повсюду. Три человѣка послѣдовательно, одинъ за другимъ, въ теченіе цѣлаго столѣтія, трудились надъ разрѣшеніемъ какой-то таинственной задачи—одинъ въ своей княжеской вотчинѣ, другой въ Москвѣ, третій въ глуши Стародубскаго уѣзда. Одно диковинное обстоятельство не ускользнуло отъ вниманія Цвѣта. Какъ фантастически не перестраивали и не склеивали буквы прежніе владѣльцы книги—всегда и неизбѣжно въ ихъ работу входили два слога Sa-tan.
Яснѣе всего о безплодности этихъ попытокъ высказался Аполлонъ Цвѣтъ въ своей послѣдней замѣткѣ на 236 страницѣ. Тамъ стояли слѣдующія зашифрованныя слова, продиктованныя отчаяніемъ и усталостью. «Подумать только? Семнадцать буквъ. Изъ нихъ надо выбрать 13. Пять найдено—Sa-tan. Два раза «А«. Итого четыре. Еще одиннадцать. Или восемь? Или буквы опять повторяются? По теоріи чиселъ возможны милліоны комбинацій, сочетаній и перемѣщеній. Ключъ къ страшной формулѣ Гермеса Трисмегиста утерянъ. Кѣмъ? Великимъ Парацельсемъ? Или этимъ всесвѣтнымъ бродягой и авантюристомъ Каліостро? Всѣ мы бредемъ ощупью и только безумный случай можетъ притти на помощь счастливцу. Или воля мудрыхъ пропала безвозвратно?
Ниже этихъ строкъ, немного отступя стояли еще три строки, исписанныя очень неразборчиво, дрожащей рукой:
«Чувствую упадокъ силъ. Заканчиваю свой трудъ. Все напрасно! Передаю слѣдующему за мной. Въ ключѣ формула. Въ формулѣ—сила. Въ силѣ—власть.
У Ивана Степановича въ карманѣ была записная книжка, а въ ней всегда находился анилиновый карандашъ. Цвѣтъ досталъ его, послюнилъ и съ рѣшимостью вдохновенія написалъ на первой страницѣ слѣдующее.
«26-го апрѣля 19** года сію книгу нашелъ въ ус. Червоное и трудъ почтенныхъ предшественниковъ продолженъ. Канц. Служ. И. Цвѣтъ. Червоное«.
И когда онъ снова развернулъ книгу наудачу, на серединѣ, она открылась какъ разъ тамъ, гдѣ лежала странная закладка: тонкая изъ желтоватой массы таблетка вершковъ 4-хъ въ квадратѣ съ вырѣзаннымъ на ней рисункомъ «звѣзды Соломона« и множество крошечныхъ сантиметровыхъ квадратиковъ изъ того же матерьяла: на каждомъ изъ нихъ была выгравирована и выведена чернымъ лакомъ латинская буква. Цвѣтъ перевернулъ книгу, взявшись за оба корешка и сильно потрясъ ее. Еще нѣсколько квадратиковъ съ легкимъ стукомъ упали на столъ. Цвѣтъ пересчиталъ: ихъ было сорокъ четыре.
Странно:—подумалъ онъ.—Неужели мнѣ суждено открыть то, что не давалось тремъ умнымъ и образованнымъ людямъ на протяженіи цѣлаго вѣка? Ну, что-же… попробуемъ…
Въ фонарѣ свѣча догорала. Цвѣтъ зажегъ запасную, подержалъ ея тупой конецъ на огнѣ и прилѣпилъ свѣчу прямо на столъ, фонарь же задулъ. Теперь ему стало свѣтлѣе, уютнѣе, и точно теплѣе. Онъ придвинулся еще ближе къ столу, и склонился надъ таблеткой. Вѣтеръ пересталъ трепаться за окнами. Въ комнатѣ стояла глубокая, равномѣрная тишина. И у Цвѣта было такое чувство, что онъ одинъ во всемъ мирѣ, сидитъ за своими костяшками въ маломъ тихомъ освѣщенномъ пространствѣ, а жизнь —гдѣ-то далеко, въ темнотѣ, въ прошедшемъ, въ будущемъ. Громко тикали карманные часы.
Прежде всего онъ сложилъ изъ косточекъ и выровнялъ столбцомъ, какъ умѣлъ, имена этихъ злыхъ и кровожадныхъ боговъ. У него получилось ровно семь строкъ по одному имени въ каждой.
Astoret
Asmodeus
Dagon
Hamman
Lucifer
Moloh
Velial
И если онъ составлялъ ихъ немного безграмотно, или нѣсколькихъ квадратиковъ ему не хватало, то во всякомъ случаѣ всѣ 44 костяшки пошли у него въ дѣло и уже больше не было сомнѣнія въ томъ, что онъ правильно стоитъ на пути своихъ предшественниковъ.
Потомъ онъ сложилъ по кучкамъ всѣ одинаковыя буквы. Кучекъ оказалось 17. «Опять вѣрно«—подумалъ Цвѣтъ. Но въ формулу входитъ только тринадцать. Четыре лишнихъ. И почемъ знать—не повторяется ли какая-нибудь буква два или три раза въ «звѣздѣ Соломона?«
«Въ звѣздѣ всего 12 точекъ, значитъ тринадцатая и вѣрно, самая важная, пойдетъ въ середину. Если начать со слова Satan, то не помѣстить ли S въ центрѣ внутренняго шестиугольника? И правда, у дядюшки сказано нѣсколько страницъ назадъ: «титулъ имени могущественнаго духа совмѣщаетъ въ себѣ мудрость змѣи и блескъ солнца«. Конечно—S. И Цвѣтъ поставилъ эту букву въ центрѣ шестиугольника, а по сторонамъ расположилъ другія буквы—a, t, a, n.
Начало вышло довольно удачнымъ, но дальше дѣло не пошло, а темныя указанія покойнаго Аполлона Цвѣта не приносили никакой пользы. Насилуя свою память, Цвѣтъ придумывалъ самыя ужасныя фразы и составлялъ ихъ изъ костяшекъ: Voco te Satanoe! Avoco te Satan! Veni huc Satana[3]…
Но онъ самъ чувствовалъ инстинктомъ, что заблуждается.
И вдругъ у него мелькнула въ головѣ одна мысль, до того простая и, даже пошлая, что она, навѣрно, никакъ не могла притти въ голову прежнимъ, углубленнымъ въ высокую и тайную науку мудрецамъ. Пересмотрѣть квадратики на свѣтъ!
Черезъ минуту его догадка дала блестящій результатъ. Онъ могъ бы надменно торжествовать надъ безплодными столѣтними поисками предковъ, если бы по натурѣ не былъ такъ скроменъ. Изъ всѣхъ сорока четырехъ квадратиковъ, которые онъ поочередно подносилъ къ свѣчѣ, тринадцать совершенно не пропускали свѣта. Это были слѣдующия буквы: a, a, e, f, g, i, m, n, o, o, r, s, t. И въ нихъ также входили буквы составляющія страшное мудрое и блестящее имя Satan. Оставалось только рѣшить участь остальныхъ 8-ми буквъ e, g, i, m, o, o, r, f. И поэтому, спрятавъ лишнія косточки въ карманъ, Цвѣтъ терпѣливо и внимательно принялся передвигать маленькіе квадратики по тѣмъ пунктамъ, гдѣ пересѣкались линіи красивой шестиугольной фигуры со змѣевиднымъ S въ центрѣ. Дѣлалъ онъ это лѣвой рукой, а правой разсѣянно постукивалъ по таинственному легкому шару черной палочкой, которую машинально взялъ со стола.
Теперь онъ воочію убѣдился въ безконечномъ разнообразіи расположенія буквъ, слоговъ и словъ. Онъ пробовалъ читать по линіямъ «звѣзды Соломона« справа и слѣва, сверху и снизу, по часовой стрѣлкѣ и обратно. У него получились необыкновенныя фантастическія слова въ родѣ—афит, ониг, гано, офт, офир, мего, аргме, обхари, тасеф, нилоно и т. д. Но они ничего не значили ни на какомъ изъ языковъ. Тогда, продолжая постукивать палочкой по шару, Цвѣтъ сталъ пробовать выговорить всѣ тринадцать буквъ въ любомъ возможномъ для произношенія порядкѣ. «Танорифогемасъ, Морфогенатаси, Расатогоминфе… Голова его отяжелѣла. Уныніе и усталость все сильнѣе овладѣвали имъ. И вдругъ… точно вдохновеніе подхватило Цвѣта, и его волнистые волосы выпрямились и холоднымъ ежомъ встали на головѣ.
— Афро-Аместигонъ!—воскликнулъ онъ громко и ударилъ палочкой по шару. Жалкій, тонкій пискъ раздался на столѣ. Цвѣтъ поднялъ глаза и сразу выпрямился отъ изумленія и ужаса. Странный шаръ раздался до величины арбуза. Внутри его ходили, свиваясь, какіе-то дымные сизые густые клубы, похожіе на тучи во время грозы, и зловѣщимъ кровавымъ заревомъ освѣщалъ ихъ изнутри невидимый огонь. А на шарѣ стояла на заднихъ лапахъ огромная черная крыса. Глаза ея свѣтились голубымъ фосфорическимъ блескомъ. Изъ раскрытой красной пасти выходилъ жалобный визгъ. И вся крысиная морда была поразительно похожа на чье-то очень знакомое лицо. «Мефодій Исаевичъ Тоффель!« мелькнуло быстро въ памяти Цвѣта.—Меф-ис-тоффель!
Онъ замахнулся палкой и крикнулъ на весь домъ.
— Кш! проклятый! Брысь! Афро-Аместигонъ!
Онъ самъ не зналъ, почему у него назвалось это фантастическое имя. Но крыса тотчасъ же исчезла, точно растаяла. Вмѣсто нея изъ темноты выдвинулась огромной величины козлиная голова, съ дрожащей бородой, съ выпученными фосфорическими глазищами, съ шевелящими губами, мерзко и страшно похожими на человѣческое лицо. Отвратительно и остро запахло въ комнатѣ козлинымъ потомъ.
— Мэ-э-э!… угрожающе заблеялъ козелъ и наклонилъ рога.
— Ахъ, такъ?—крикнулъ въ иступленіи Цвѣтъ.—Афро-Аместигонъ!
Изъ всей силы онъ пустилъ тяжелой палкой въ козлиную морду. Но не попалъ. Ударъ пришелся по огненному шару. Раздался страшный грохотъ, точно взорвался пороховой погребъ. Ослѣпительное пламя рванулось къ потолку. Сѣрный удушливый ураганъ дохнулъ на Цвѣта.
И онъ потерялъ сознаніе.
Примечания[править]
- ↑ лат. venena — яд. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ лат. in folio — форматом в половину размера типографского листа (см. статью Формат книги в Википедии). — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ лат. Voco te, Satanoe! Avoco te, Satan! Veni huc, Satana — Зову тебя, сатана! Призываю тебя, сатана! Приди, сатана. — — Примѣчаніе редактора Викитеки.
