Именно съ этого же дня начались блестящіе успѣхи Цвѣта въ большомъ обществѣ. Полоса удачи, о которой онъ думалъ и которую пыталъ, ѣдучи въ вагонѣ, развертывалась передъ нимъ, какъ многоцвѣтный восточный коверъ, и Цвѣтъ попиралъ ногами его роскошную ткань съ привычнымъ равнодушіемъ владыки.
Въ короткое время Иванъ Степановичъ сталъ пышной сказкой города. Живая бѣгучая молва увеличила размѣры его наслѣдства до сотенъ тысячъ десятинъ и до десятковъ милліоновъ рублей. За нимъ ходили, разинувъ ротъ, любопытные, его показывали пріѣзжимъ, какъ восьмое чудо свѣта, о его экцентричностяхъ, о его щедрости и счастіи чуть не ежедневно писали въ газетахъ. Нечего и говорить о томъ, что вокругъ него сразу, сама собой, образовалась шумная свита друзей, знакомыхъ, прихлебателей, попрошаекъ, болтуновъ и увеселителей. И Цвѣтъ, вовсе не утерявъ въ душѣ присущихъ ему доброты и скромности, очень быстро научился тяжкому искусству владѣть людьми. Ему иногда достаточно бывало медленно, вскользь, поглядѣть въ глаза зазнавшемуся наглецу, или назойливому вымогателю и только слегка подумать: «не хочу тебя больше видѣть!«—какъ тотъ мгновенно отодвигался, куда-то на задній планъ, блѣднѣлъ, линялъ и навсегда, безвозвратно растворялся, исчезалъ въ пространствѣ.
Одинъ Тоффель упорно возвращался къ нему, хотя Цвѣтъ очень нерѣдко мысленнымъ приказомъ прогонялъ его. Бывало это въ тѣ минуты, когда, внезапно обернувшись, Иванъ Степановичъ вдругъ ловилъ на себѣ взглядъ ходатая—жадный, умоляющій, гипнотизирующій.—«Слово! Назови слово!«—кричали жалкіе и грозные, пустые глаза. Цвѣтъ внутренно произносилъ: «Уйди!«—И Тоффель весь поникалъ и удалялся, позорно напоминая умную, нервную, старую собаку, которая, послѣ окрика, присѣдаетъ на всѣ четыре лапы, горбитъ спину, прячетъ хвостъ подъ животъ и ползетъ прочь; оглядываясь назадъ обиженнымъ, виноватымъ глазомъ.
Но черезъ день, черезъ часъ, онъ опять, какъ ни въ чемъ не бывало, являлся передъ Цвѣтомъ съ извѣстіемъ о колоссальной побѣдѣ на биржѣ, съ портфелемъ биткомъ набитымъ пачками свѣжихъ, только что отпечатанныхъ хрустящихъ ассигнацій, съ моднымъ пикантнымъ анекдотомъ, съ предложеніемъ шикарнаго или лестнаго знакомства, съ цѣлымъ выборомъ новыхъ развлеченій.
Онъ какъ-будто бы безпрестанно стерегъ Цвѣта, подобно нянькѣ, ревнивой женѣ, или усердному сыщику. Если бы онъ могъ, онъ, кажется, подслушивалъ бы: не пробредитъ ли Цвѣтъ что-нибудь во снѣ. Можетъ быть, онъ даже, и въ самомъ дѣлѣ, подслушивалъ, хотя Цвѣтъ прежде чѣмъ лечь въ постель, всегда собственноручно запиралъ на ключъ всѣ двери въ квартирѣ.
Каждое желаніе Ивана Степановича исполнялось почти моментально, точно ему, въ самомъ дѣлѣ, послушно служили чьи-то невидимыя ловкія руки и неслышныя, быстрыя ноги. Но чудо здѣсь отсутствовало. Было только вѣчное, не перемежающееся и совсѣмъ простое совпаденіе мыслей и событій.
Многіе изъ наиболѣе фантастическихъ капризовъ Цвѣта осуществлялись при помощи самыхъ простыхъ средствъ. Такъ иногда, сидя одинъ въ своемъ роскошномъ кабинетѣ на стулѣ, онъ говорилъ мысленно: «хочу вмѣстѣ со стуломъ подняться на воздухъ! И правда, стулъ слегка скрипѣлъ подъ нимъ, точно стараясь отодраться отъ пола, однако великій законъ тяготѣнія оставался ненарушимымъ. Но однажды утромъ Цвѣтъ заглядѣлся въ окно на летающихъ высоко въ небѣ голубей и позавидовалъ ихъ легкимъ прекраснымъ движеніямъ. «Ахъ, если бы человѣку испытать что-нибудь подобное!«—подумалъ онъ искренно и совершенно безцѣльно. Когда же онъ отвернулся отъ окна, то его первый разсѣянный взглядъ упалъ на газету, гдѣ на первой страницѣ крупнымъ шрифтомъ стояло объявленіе о нынѣшнемъ авіаціонномъ днѣ. И въ тотъ же вечеръ за сумасшедшую плату Цвѣтъ взгромоздился сзади пилота на тяжелый неуклюжій фарманъ № 4 и сдѣлалъ два круга надъ полемъ, переживъ въ продолженіе десяти минутъ одно изъ самыхъ чистыхъ, упоительныхъ и гордыхъ ощущеній, какіе только доступны человѣку въ его грузной земной жизни.
Нѣсколько разъ, глядя на стоящій передъ нимъ стаканъ съ водой, онъ настойчиво шепталъ: «пусть вода закипитъ!« Она оставалась прозрачной и холодной. Но каждый разъ, по его желанію, очень скоро переставалъ дождь, шедшій упорно съ утра. Когда угодно, онъ, по своему желанію, могъ услышать музыку или ароматъ цвѣтовъ, неизвѣстно откуда доносившійся. Но однажды среди ночи въ паркѣ ему захотѣлось луннаго освѣщенія, и у него ничего не вышло, потому что въ эту ночь мѣсяцъ скрылъ свою послѣднюю узенькую полосу.
Онъ никогда не могъ заставить воспламениться самопроизвольно свѣчу или спичку. Но въ одинъ вечерній часъ, по его случайной прихоти, въ городѣ мгновенно погасли всѣ электрическія лампы и остановились всѣ трамваи, вслѣдствіе, какъ потомъ оказалось, какой-то путаницы въ проводахъ.
Что же касается жизненныхъ человѣческихъ событій, то они слѣпо повиновались Цвѣту, и только его сердечная доброта и безсознательная скромность удерживали его на грани смѣшного, позорнаго и преступнаго. Впрочемъ о его безумныхъ удачахъ разсказывали съ восторгомъ въ городскомъ «свѣтѣ«.
Въ одинъ прелестный, сіяющій весенній полдень онъ и Тоффель поѣхали на скачки. Они попали какъ разъ къ розыгрышу главнаго приза. Всезнающій Тоффель провелъ Цвѣта въ членскую трибуну и мигомъ перезнакомилъ его со всѣми спортсменами и владѣльцами скаковыхъ конюшенъ…
Когда, по звонку, лошадей одну за другой—ихъ всѣхъ было одиннадцать—выводили на кругъ, Цвѣтъ стоялъ у самаго барьера, рядомъ съ высокимъ грузнымъ бритымъ господиномъ въ широкомъ пальто, который, съ видомъ внѣшняго безучастія, курилъ сигару, но все время нервно ее покусывалъ. Цвѣтъ, мелькомъ, слышалъ его фамилію, но не разобралъ, какъ это всегда бываетъ при быстрыхъ случайныхъ знакомствахъ. Этотъ человѣкъ, лѣниво скосивъ глаза сверху внизъ, на Цвѣта, спросилъ:
— На кого ставите?
— Сію минуту—отвѣтилъ вѣжливо Цвѣтъ,—я только соображу.
Сзади, въ публикѣ, называли лошадей по именамъ и взвѣшивали ихъ шансы. Судьба перваго и второго приза ни въ комъ не возбуждала сомнѣнія. Первымъ долженъ былъ притти сухой съ птичьимъ лицомъ англичанинъ въ черномъ камзолѣ съ бѣлыми рукавами, вторымъ негръ весь въ красномъ, скалившій бѣлыя зубы и сверкавшій огромными бѣлками на зрителей. На нихъ двоихъ и велась вся игра въ тотализаторѣ. На третье мѣсто ждали еще двухъ лошадей, но ими мало интересовались.
Дойдя шагомъ до извѣстной черты, жокеи повернули лошадей и поочередно, въ порядкѣ афишныхъ нумеровъ, сдержаннымъ галопомъ, проскакали передъ публикой, показывая ей своихъ нервныхъ, худыхъ, высокихъ, породистыхъ лошадей во всей красотѣ ихъ формъ и легкости движеній. Сами жокеи сидѣли слегка согнувшись, небрежно и красиво въ сѣдлахъ, на короткихъ стременахъ съ остро согнутыми въ колѣнахъ ногами. На ихъ бритыхъ остроносыхъ лицахъ изсушенныхъ работой, темныхъ отъ загара, рѣзко обрисовывались подъ морщинистой кожей всѣ выпуклости и впадины череповъ.
Послѣ всѣхъ другихъ лошадей прошла со значительнымъ промежуткомъ и въ большомъ безпорядкѣ прелестная по формамъ, не особенно высокая, золотисто-рыжая кобыла подъ жокеемъ въ голубомъ камзолѣ съ бѣлыми звѣздами. Она горячилась и не хотѣла слушаться всадника. Уши ея нервно двигались, обращаясь то къ жокею, то впередъ, шерсть уже теперь лоснилась потомъ, съ удилъ падала пѣна и въ большихъ выпуклыхъ черныхъ безъ бѣлка глазахъ острыми огоньками блестѣлъ солнечный свѣтъ. Съ галопа она срывалась на рысь, танцовала на мѣстѣ, прыгала бокомъ и старалась рѣзкими движеніями красивой сухой головы вырвать поводья.
— А вотъ на эту… рыженькую,—сказалъ наивно Цвѣтъ. Она придетъ первой.
Сзади засмѣялись. Кто-то замѣтилъ насмѣшливо, но вполголоса:
— Вѣрно, какъ въ государственномъ банкѣ.
Сосѣдъ Ивана Степановича поднялъ кверху темныя черныя брови, отставилъ отъ себя двумя пальцами на далекое разстояніе сигару, слегка свистнулъ и протянулъ черезвычайно густымъ хриплымъ басомъ:
— На Сатанеллу? Замѣча-а-а… Смѣю васъ увѣрить, что она придетъ никакой. Она и не въ своей компаніи, и не въ порядкѣ, и не въ рукахъ. Кто на ней сидитъ? Казумъ-Оглы, татарская лопатка. Еще въ прошломъ году былъ конюшеннымъ мальчикомъ… Мнѣ все равно, но деньги бросаете на вѣтеръ.
Цвѣтъ однимъ пальцемъ поманилъ къ себѣ Тоффеля.
— Поставьте на эту… на какъ ее… на рыженькую… Голубая рубашка со звѣздами.
— Сатанелла, нумеръ одиннадцатый.
— Да, да.
— Сколько прикажете?
— Все равно. Ну тамъ билетовъ… десять… пятнадцать… распорядитесь, какъ хотите.
— Слушаю,—поклонился Тоффель и побѣжалъ рысцей въ кассу.
— Прекра-а-а…—пустилъ октавой грузный господинъ и совсѣмъ повернулъ къ Цвѣту свое бритое лицо. У него былъ большущій горбатый волосатый и красный носъ, толстая нижняя губа отвисла внизъ, обнажая крѣпкіе, желтые прокуренные зубы.—Изуми-и-и… Но послушайте-же,—перемѣнилъ онъ голосъ на болѣе естественный. Мнѣ не жаль вашихъ денегъ, но я вижу, что вы на скачкахъ новичокъ.
— Въ первый разъ.
— Вотъ видите… Ну, я понимаю игру на фуксъ, на слѣпое сумасшедшее счастье… Но надо, чтобы былъ хоть одинъ шансъ на милліонъ… А здѣсь аб-со-лютный нуль!… На Сатанеллу, такъ же нелѣпо ставить, какъ, напримѣръ, на лошадь, которая совсѣмъ въ этой скачкѣ не участвуетъ, которой даже нѣтъ во всей сегодняшней программѣ, которой и вообще не существуетъ на бѣломъ свѣтѣ… понимаете, которая еще не родилась.
— Однако, она—вотъ она!—весело возразилъ Цвѣтъ.—И придетъ первымъ нумеромъ.
— Удиви-и-и… прохрипѣлъ сосѣдъ. Насъ съ вами познакомили? Не такъ ли? Билеты вы уже взяли? Такъ? Я васъ не только не втравлялъ въ это гнусное предпріятіе, но даже удерживалъ? Вѣрно? Ну, такъ позвольте вамъ сказать, что я имѣю несчастье быть владѣльцемъ этой самой водовозки. Поглядите-ка, нѣтъ вы поглядите въ программу. Видите: нумеръ одиннадцатый Сатанелла… влад. Осипъ Федоровичъ Валдалаевъ. Это мы—ткнулъ онъ себя въ грудь большимъ пальцемъ, пухлымъ и волосатымъ.—И мы вамъ говоримъ, что она безъ мѣста.
— Первой.
— Не пос-ти-гаю—пожалъ плечами владѣлецъ.—Ну хотите,—я ставлю сейчасъ тысячу рублей противъ вашихъ ста, что она не займетъ ни одного платнаго мѣста, т.-е. не будетъ ни первой, ни второй, ни третьей?
Цвѣтъ упрямо тряхнулъ головой.
— Не желаю. Тысячу противъ тысячи, что она возьметъ первый призъ. Я не нуждаюсь въ снисхожденіи.
— Но и я не хочу выигрывать навѣрняка,—холодно возразилъ сосѣдъ.—А за то, что она не придетъ первой я готовъ сію минуту поставить сто тысячъ противъ полтинника.[1]
— А я—сказалъ онъ рѣзко—ставлю не фантастическихъ сто тысячъ, а реальныхъ, живыхъ пять противъ вашей одной. Ваша Сатанелла придетъ первой.
Въ это время лошади подъ жокеями живописной волнующейся, пестрой группой вернулись назадъ, на прежнюю черту, откуда начали пробный галопъ. Тамъ онѣ нѣсколько минутъ крутились на мѣстѣ, объѣзжая одна вокругъ другой, стараясь выравняться въ подобіе линіи и все разравниваясь. Уловивъ какой-то быстрый, подходящій мигъ, жокеи какъ одинъ привстали на стременахъ, скорчились надъ лошадиными шеями и рванулись впередъ. Но къ старту лошади подскакали такъ разбросанно, что ихъ не пустили, и нѣкоторымъ изъ нихъ, наиболѣе горячимъ, пришлось возвращаться назадъ съ очень далекаго разстоянія. Сатанелла же проскакала понапрасну около четверти версты и пришла обратно вся мокрая.
— Не будемъ сердиться—добродушно сказалъ Валдалаевъ. Посмотрите сами, въ какомъ видѣ кобыла. Никуда!… Но въ ея жилахъ текутъ капли крови Лафлеша и Гальтимора, и ея цѣна, если продавать, три тысячи. Въ эту сумму я и заключаю пари противъ вашихъ трехъ въ томъ, что она не будетъ ни первой, ни второй.
— Первой,—уперся Цвѣтъ.
— Хорошо,—пожалъ плечами Валдалаевъ. Но поставимъ также и промежуточное условіе, которое насъ примиритъ. Если она придетъ третьей или никакой, то выигралъ я. Если первой, то вы. Ну, а если второй то—ни вы, и ни я, и тогда мы поставимъ пополамъ три тысячи въ пользу Краснаго Креста. Идетъ?
Цвѣтъ ясно улыбнулся ему.
— Хорошо.
— И великолѣ-ѣ-ѣ…
Разъ пять не удавалось пустить лошадей кучно. Всѣхъ пугала горячившаяся, дыбившаяся Сатанелла, которая то пятилась задомъ, то наваливалась бокомъ на сосѣдокъ. Изъ двухрублевыхъ трибунъ слышались уже негодующіе голоса: «долой Сатанеллу, снять ее! Кобыла совсѣмъ выдохлась«. Но въ шестой разъ лошади пошли сравнительно кучно, сжались передъ стартомъ и точно замялись секунду у столба и вдругъ пустились впередъ съ такой быстротой, что вѣтромъ обдало близстоящихъ зрителей. Бѣлый высоко поднятый въ рукѣ стартера флажокъ быстро опустился къ землѣ.
Подошелъ Тоффель съ билетами.
— Такая была тѣснота у кассъ, что я едва добрался. Поздравляю васъ, Иванъ Степановичъ—за нумеръ одиннадцатый, ни въ одной кассѣ ни одного билета. Чисто!
Эта скачка была, по своей неожиданности и нелѣпости, единственной, какую только видѣли за всю свою жизнь посѣдѣлые на ипподромѣ знатоки и любители скакового спорта. Одного изъ двухъ общихъ фаворитовъ, негра Сципіона, лошадь сбросила на первомъ же поворотѣ и при этомъ ударила ногой въ голову. Несчастнаго полуживымъ унесли на носилкахъ. Вслѣдъ за тѣмъ упалъ вмѣстѣ съ лошадью какой-то жокей въ малиновомъ камзолѣ съ зеленой лентой черезъ плечо. Онъ отдѣлался благополучно и, ловко вскочивъ, успѣлъ поймать поводъ. Но лошадь съ полминуты не давала ему сѣсть въ сѣдло, и онъ потерялъ, по крайней мѣрѣ, саженъ съ двѣсти. У третьяго всадника лопнула подпруга… Двое столкнулись другъ съ другомъ такъ жестоко, что не могли продолжать скачку. У одного оказалось вывихнутой рука, а у другого сломалось ребро. Словомъ, почти всѣхъ лошадей и жокеевъ постигали какія-то роковыя и злыя случайности.
Къ концу второй минуты, послѣ послѣдняго поворота, когда зрители глазами, головами и тѣлами судорожно тянулись налѣво, имъ представилась слѣдующая картина. Впереди, по прямой, увѣренно и спокойно скакалъ черный съ бѣлыми рукавами англичанинъ. Онъ шелъ безъ хлыста, изрѣдка оборачиваясь назадъ, собираясь перевести лошадь на кентеръ[2]. За нимъ, отставшая корпусовъ на сорокъ, съ поразительной рѣзвостью выскочила изъ-за поворота, точно разстилаясь по землѣ, Сатанелла. Казумъ-Оглы почти лежалъ у нея на вытянутой шеѣ. Онъ работалъ лѣвой рукой кругообразно поводами, а правой часто хлесталъ лошадь стэкомъ. Еще дальше дико несся вороной жеребецъ съ пустымъ сѣдломъ, ошалѣвшій отъ стремянъ, которыя били ему по бокамъ, и очень далеко за нимъ скакалъ малиновый съ зеленой лентой жокей… Остальныя лошади остались на той сторонѣ круга.
Цвѣтъ никогда не былъ игрокомъ и не чувствовалъ боязни проиграть: деньги давно уже стали для него чѣмъ-то въ родѣ мусора. Но въ это мгновеніе его какъ внезапный приступъ лихорадки подхватилъ страшный азартъ за Сатанеллу. Крѣпко стиснувъ зубы и сморщивъ все лицо, онъ крикнулъ мысленно.
«Ты, ты, должна быть первой!…«
Случилось что-то странное. Съ волшебной быстротой Сатанелла стала приближаться къ англичанину. Черезъ какихъ-нибудь пять секундъ она вихремъ промелькнула мимо него. Сейчасъ же слѣдомъ за ней его обогналъ и вороной жеребецъ. Лошадь англичанина совсѣмъ остановилась. Онъ быстро соскочилъ съ нея и, нагнувшись, сталъ разсматривать ея правую переднюю ногу… Она была сломана ниже колѣна. Продравъ кожу, наружу торчала бѣлая окровавленная кость. Никто не апплодировалъ Сатанеллѣ. Въ рублевыхъ трибунахъ слышались свистки и гнѣвные крики.
— Поздравляю,—льстиво сказалъ на ухо Цвѣту Тоффель…
— Ну васъ къ чорту!—рѣзко швырнулъ ему Иванъ Степановичъ.
Толстый, громадный Валдалаевъ уперся глазами Цвѣту въ сапоги, а потомъ медленно поднялъ на него яростный и презрительный взглядъ и прохрипѣлъ, доставая бумажникъ.
— Ваша удача отъ дьявола. Не завидую вамъ. Получите.
— Да мнѣ собственно… не надо—залепеталъ Цвѣтъ… я вѣдь это просто… такъ… зачѣмъ мнѣ?…
— Что-съ?—рявкнулъ гигантъ и сразу его большое лицо наполнилось темной кровью.—Н-не-на-до? Эття чтэ тэкое? А за уши? Я Вал-да-лаевъ!—громомъ пронеслось по судейской бесѣдкѣ.
И сунувъ деньги въ дрожащую руку Цвѣта, который въ эту секунду совсѣмъ забылъ о своемъ страшномъ могуществѣ, владѣлецъ золото-рыжей Сатанеллы повернулся къ нему трехэтажнымъ, свисавшимъ, какъ курдюкъ, краснымъ затылкомъ и величественно удалился отъ него.
Мимо Цвѣта провели искалѣчившуюся лошадь. Подъ ея грудью было продѣто широкое полотнище, которое съ обѣихъ сторонъ поддерживали на плечахъ конюхи. Она жалко ковыляла на трехъ здоровыхъ ногахъ, неся сломанную ножку поднятой и безжизненно болтавшейся. Изъ ея глазъ капали крупныя слезы. Ручейки пота струились по кожѣ.
— Э, чортъ! тоскливо выругался Цвѣтъ. Если бы зналъ, ни за что бы не поѣхалъ на эти подлыя скачки. Какъ это такъ случилось?—спросилъ онъ кого-то, стоявшаго у барьера.
— Уму непостижимо. Камушекъ какой-нибудь подвернулся, или подкова расхлябла… Да впрочемъ и жокеи тоже… извѣстные мазурики.
Примчался Тоффель. Онъ сіялъ и еще издали побѣдоносно размахивалъ въ воздухѣ толстой пачкой сторублевыхъ.
— Наша взяла!—торжествовалъ онъ, подбѣгая къ Цвѣту.—Понимаете: ни въ ординарномъ, ни въ двойномъ, ни въ тройномъ, кромѣ вашихъ, ни одного единаго билета! Извольте: три тысячи пятьсотъ съ мелочью. Это вамъ не жукъ начихалъ.
Цвѣтъ молчалъ. Тоффель поймалъ направленіе его взгляда.
— Сто? Лосадку залко?—спросилъ онъ, скрививъ насмѣшливо и плаксиво губы и шепелявя по-дѣтски.—Э, бросьте, милѣйшій мой. Судьба не знаетъ жалости. Ѣдемте-ка въ Монплезиръ спрыснуть выигрышъ.
— Тоффель!—съ ненавистью воскликнулъ Цвѣтъ. Ему хотѣлось ударить по лицу этого вертляваго человѣка, показавшагося сейчасъ безконечно противнымъ. Но онъ сдержался и прибавилъ тихо.
— Уйдите прочь.
Но про себя онъ подумалъ съ горечью и тоской:
«Сколько еще несчастій причиню я всѣмъ во кругъ себя. Что мнѣ дѣлать съ собой? Кто научитъ меня?« Но о Богѣ набожный Цвѣтъ почему-то въ эту минуту не вспомнилъ.
Когда онъ шелъ къ выходу, то даже съ опущенными глазами, чувствовалъ, что всѣ глаза устремлены на него. Вверху, въ ложѣ кто-то захлопалъ въ ладоши. А вдругъ это она, Варвара Николаевна,—подумалъ почему-то Цвѣтъ. Но ему такъ стыдно было за свой позорный выигрышъ, что онъ не осмѣлился поднять голову. А сердце забилось, забилось.
Примечания[править]
- ↑ По смыслу очевидно, что далее пропущено предложение. Приводится по изданию А. И. Куприн. Собрание сочинений в шести томах. — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1958. — Т. 5. — С. 497.: Алая краска обиды бросилась в нежное лицо Цвета. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ Кентер — средний по темпу вид галопа. См. аллюр в Википедии. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
