Зелёные святки (Амфитеатров)/ДО

 См. также одноимённые страницы.

Зеленыя святки
авторъ Александръ Валентиновичъ Амфитеатровъ

Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сказочныя были. Старое въ новомъ. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 195.^[1]

Май и начало іюня, переходъ отъ весны къ лѣту, — лучшее время года въ средне-европейскихъ земляхъ: пора владычества солнца и могучаго расцвѣта силъ оживленной вешними чарами природы, — пора зелени, цвѣтовъ, грозъ и теплыхъ плодотворныхъ дождей, пора любви животныхъ и растеній, — пора, когда перелетныя птицы спариваются и завиваютъ гнѣзда въ «зеленомъ шумѣ» молодой листвы рощъ, лѣсовъ и садовъ. Жизнь и вѣрованія первобытнаго обитателя средней Европы и, въ особенности, Европы славянской, тѣсно сближались съ жизнью природы, одухотворенной и обоготворенной въ тысячахъ антропоморфическихъ образовъ. Чуткое ко всѣмъ стихийнымъ перемѣнамъ вниманіе полудикихъ языческихъ народовъ не могло не отозваться на великій праздникъ вешняго возрожденія природы эхомъ символическихъ общественныхъ празднествъ.

Дни, въ которые христіанство справляетъ Вознесеніе Христово, Пятидесятницу, Рожденіе Іоанна Крестителя, были священными днями на огромномъ пространствѣ славянскихъ земель между Эльбой, Дунаемъ и Днѣпромъ задолго до того, когда свѣтъ Христовой вѣры разлился по этимъ странамъ, когда бытъ ихъ населенія покоренъ былъ церковному чину и календарю. Весьма можетъ быть, что, первоначально, счастливое совпаденіе — точное или приблизительное — торжествъ церковнаго календаря съ праздничнымъ календаремъ стихійнаго язычества сослужило добрую службу дѣлу христіанскаго миссіонерства въ славянскихъ поселахъ. Консерватизмъ обычая гораздо сильнѣе и упорнѣе въ славянской средѣ, чѣмъ консерватизмъ убѣжденія, и славянскіе неофиты гораздо легче разставались съ самыми старыми богами своими, чѣмъ съ порядками, обрядами и примѣтами своихъ отцовъ и дѣдовъ и — на первомъ мѣстѣ — съ ихъ празднествами. Видя, что новая вѣра не только не отметаетъ, но и сама торжественно справляетъ привычные ему великіе дни, язычникъ шелъ навстрѣчу миссіонерамъ уже съ меньшимъ предубѣжденіемъ: онъ разсчитывалъ найти въ новыхъ мѣхахъ старое вино, подъ новою, чужою, пришлою формою — прежнюю родную суть.

Особенно ярко сказались эти календарные компромиссы стараго язычества съ молодымъ христіанствомъ именно въ вешнихъ празднествахъ Вознесенья, Семика, Троицкой субботы, Троицына и Духова дня и т. д. Въ эпоху поклоненія одухотвореннымъ стихіямъ эти дни были посвящены апоѳеозу «весны-красны», побѣдоноснаго божества, окончательно восторжествовавшаго надъ загнанной на дальній безвѣстный сѣверъ колдуньей-зимой, чествованію начала, все животворящаго и возрождающаго. Характеръ языческихъ празднествъ отъ переименованія ихъ въ празднества христіанскія измѣнился весьма мало, и, надо полагать, послѣдующій вредъ языческаго календаря значительно превысилъ первоначально принесенную было имъ пользу: по крайней мѣрѣ, на первыхъ же страницахъ лѣтописи русской мы встрѣчаемся съ жалобами духовенства на весеннія бѣснованія народа, какъ на явное доказательство крѣпко засѣвшей въ немъ идолопоклоннической закваски. Противъ этихъ празднествъ ополчается Несторъ (подъ 1067 годомъ), а Кириллъ Туровскій относитъ ихъ къ числу «злыхъ и скверныхъ дѣлъ, ихъ же ны Христосъ велитъ отступити».

Справляемыя во всемъ славянскомъ мірѣ, безъ исключеній, и всюду по довольно схожему ритуалу, вешнія празднества всюду носили и одно и то же названіе, лишь подвергавшееся у разныхъ племенъ этимологическимъ варіаціямъ, соотвѣтственнымъ языку и говору народа. Названіе это — русаліи, русалка, risale и т. д. Названіе недѣли по Троицынѣ днѣ русальною сохранилось въ народѣ до нашего времени; въ старину же оно было общеупотребительнымъ и распространеннымъ настолько, что, несмотря на свой ярко-языческій характеръ, попало и въ хартіи лѣтописцевъ, въ общемъ весьма ревнивыхъ къ христіанскому календарю, и даже въ книги духовныхъ писателей, для которыхъ внѣдреніе христіанскаго календаря и уничтоженіе остатковъ идольской старины являлись прямыми обязанностями. Названіе священныхъ вешнихъ дней по русалкамъ — самое ясное свидѣтельство, что въ дни эти предки наши праздновали не только зримое возрожденіе природы, но и возвращеніе къ жизни и дѣятельности стихійныхъ духовъ, ее оживляющихъ, — вмѣстѣ съ нею уснувшихъ на зиму и вмѣстѣ съ нею очнувшихся отъ спячки. Въ особенности характерно въ этомъ смыслѣ названіе «Русальчинъ Великъ День», т.-е. Свѣтлое Воскресеніе русалокъ, до сихъ поръ прилагаемое на Украйнѣ къ четвергу Троицкой недѣли. Какъ уже говорилъ я въ очеркѣ «Неурожай и суевѣріе», миѳъ о русалкахъ до того сложенъ, настолько разнообразно и пестро разработанъ народнымъ суевѣріемъ, что точнаго изслѣдованія его хватило бы на цѣлую диссертацію. Мы встрѣчаемъ русалку въ народныхъ сказаніяхъ то какъ дѣву водную, то какъ дѣву лѣсную, то какъ житнаго духа, т.-е. генія посѣвовъ, нивъ и луговъ, то какъ грѣшную душу утопленницы, младенца, некрещенаго или проклятаго родителями, и т. д. Русалка, для древняго славянина, являлась, такимъ образомъ, какимъ-то пантеистическимъ коэффиціентомъ ко всякому явленію въ природѣ въ лѣтніе ея мѣсяцы.

Такимъ образомъ, разбирая легенды и обряды, сопровождающіе Пятидесятницу — быть можетъ, самый богатый символами праздникъ христіанства — необходимо памятовать, что легенды и обряды эти формулировались, такъ сказать, въ три слоя. Внизу — прямые, откровенно-языческіе остатки древняго стихійнаго вѣрованія, переживанія пантеистическихъ культовъ; надъ ними — приспособленія языческихъ обрядовъ на новый ладъ, къ христіанскимъ взглядамъ, нравамъ и понятіямъ; вверху — поэтическія наслоенія, непосредственно христіанскаго происхожденія.

Христіанская эмблема праздника Пятидесятницы — огненный языкъ и бѣлый голубь, символизирующіе сошествіе Св. Духа на апостоловъ. Первый символъ исторически объясненъ во второй главѣ Дѣяній апостольскихъ. Голубь, еще до христіанства, почитался птицею священною едва-ли не во всѣхъ языческихъ культахъ: голубкою улетѣла съ земли Семирамида, голубками запряжена колесница Афродиты, голубь былъ единственною птицею, терпимою въ Дельфахъ, голубка дала даръ пророчества оракулу Додонскому; въ культахъ спиритуалистическихъ птица эта пользуется такимъ же уваженіемъ: Моисей заповѣдалъ женщинамъ, приходящимъ въ храмъ за очистительною молитвою, приносить въ жертву двухъ голубей. Христіанская символика воспользовалась всеобщимъ почтеніемъ къ красивой и всюду любимой птицѣ, чтобы облечь въ ея образъ самыя священныя тайны свои: представленіе о Духѣ Святомъ и идею безсмертія души, причемъ первое олицетвореніе освящено авторитетомъ Евангелія (Марка, I, 10). Св. Духа, въ видѣ голубя, встрѣчаемъ мы на каждомъ образѣ Св. Троицы, Благовѣщенія, Крещенія Господня. Воображеніе народовъ христіанскихъ привыкло къ этому олицетворенію настолько же, насколько привыкло узнавать прообразъ Христа въ агнцѣ, прообразъ Творца-Вседержителя во Всевидящемъ Окѣ, заключенномъ въ сіяющій лучами треугольникъ. Наши русскіе сектанты, претендуя на способность непосредственныхъ вдохновеній отъ Духа Святого, зовутъ себя въ честь Третьяго Лица Св. Троицы бѣлыми голубями.

Что касается идеи безсмертія души, то обычай олицетворять послѣднюю въ видѣ бѣлой или сизой голубки лишь усвоенъ и широко развитъ христіанствомъ; и славянскій, и германскій народы издревле были убѣждены, что душа человѣка по смерти долгое время летаетъ на землѣ птицею, — и по преимуществу голубемъ. Этотъ граціозный миѳъ развѣтвился въ сотни преданій. Насколько широко было его распространеніе и какъ долго держалось оно въ сознаніи народномъ, можетъ дать понятіе слѣдующій примѣръ. Въ 1754 году, въ апрѣлѣ, умеръ нѣкій гофмейстеръ Чоглоковъ. Въ открытое окно спальни его жены влетѣла птица и сѣла на картинѣ противъ постели; увидя птицу, Чоглокова вообразила, будто прилетѣла душа ея мужа, и разубѣдить ее въ этомъ не было никакой возможности. Анекдотами, сопряженными съ этимъ повѣрьемъ, можно бы заполнить много страницъ.

Изображеніе голубя археологи находятъ на древнѣйшихъ гробницахъ и базиликахъ христіанскихъ, вмѣстѣ съ пальмою, эмблемою мученичества, и рыбою, эмблемою Христа. Извѣстно католическое изображеніе дѣвъ-мученицъ — съ голубями на правомъ плечѣ, между тѣмъ, какъ слѣва вьется крылатый дьяволъ, нашептывая невѣстамъ Христовымъ злыя искушенія отступничества. Въ средневѣковомъ Парижѣ, въ церквахъ Notre Dame^[2] и y St. yacques la Boucherie^[3], на Троицынъ день, когда раздавался гимнъ Veni Creator^[4], бѣлый голубь слеталъ изъ купола къ алтарю. Въ ту же минуту, съ хоръ, выпускали стаи птицъ, бросали въ народъ цвѣты, облатки и зажженую паклю. Каноники увѣряли народъ, будто все это падаетъ съ неба, причемъ каждому достается по дѣлалъ его — къ кому благоволитъ Богъ, тому цвѣты и облатки, на кого Онъ гнѣвенъ, тому зажженная пакля. Попасть подъ то или другое считалось вѣрнымъ предзнаменованіемъ успѣха или худа на будущій годъ. Внѣ гадательнаго значенія, церемонія эта, возникшая въ падкіе до духовныхъ мистерій средніе вѣка, была, конечно, грубою попыткою изобразить сошествіе Св. Духа на апостоловъ, какъ разсказано оно въ Дѣяніяхъ — однородною съ тѣмъ, какъ у гроба Господня имитируется возженіе огня небеснаго. Обычай, только-что разсказанный, до сихъ поръ держится во Фландріи. Съ нимъ связана легенда о началѣ процвѣтанія знаменитой парижской таверны «Сошествія Св. Духа» на Птичьемъ мосту, какъ прозвалъ народъ Pont Marchand^[5], построенный въ 1609 году. Дочь перваго хозяина таверны, по имени Коломбетга, т.-е. голубка отправилась на Троицу къ обѣднѣ въ Notre Dame^[2]. Когда началась церемонія съ птицами, бѣлый голубь, вмѣсто того, чтобы летѣть къ алтарю, спустился на голову Коломбетты и, испуганный шумомъ толпы, забился въ капюшонъ дѣвушки. Суевѣрные парижане огласили Коломбетту избранницею Божіею; тысячи людей стекали поглазѣть па дочь трактирщика, какъ на святую, — и, понятное дѣло, таверна отца Коломбетты стала процвѣтать и процвѣла. Репутація дома Коломбетты держалась весьма долго и прочно, изъ поколѣнія въ поколѣніе.

Заимствуя какой-либо символъ изъ языческаго наслѣдства, христіанство всегда старалось, по мѣрѣ силъ, затушевать его подлинное происхожденіе, изобрѣтая въ объясненіе его самостоятельныя легенды. Таково католическое сказаніе, — почему голубь сталъ священною птицею, удостоился воплощать Духа Святого и символизировать все чистое, прекрасное и возвышенное въ области вѣры. Счастливая виновница этой благодати — голубка, выпущенная Ноемъ изъ Ковчега всемірнаго потопа. Когда вода поглотила землю, дьяволъ, довольный, что довелъ человѣчество до столь ужасной казни Божіей, удалился въ черную тучу, висѣвшую какъ разъ надъ Араратомъ, и едва обнажилась вершина горы, спустился на нее, готовый наброситься на первое живое существо, которое окажется спасеннымъ отъ потопа. Существомъ этимъ оказался воронъ, выпущенный Ноемъ изъ ковчега. Дьяволъ научилъ птицу питаться мясомъ труповъ, которые всюду гнили въ изобиліи, — и воронъ, насыщая свою утробу, забылъ объ ожидавшемъ его хозяинѣ, остался вѣковать на свободѣ. Вслѣдъ затѣмъ, какъ гласитъ Библія, Ной выпустилъ на развѣдку голубку.

Дьяволъ пытался развратить трупоядѣніемъ и эту птичку, — но видъ ворона, клюющаго мертвыя тѣла, привелъ ее въ ужасъ и она поспѣшно возвратилась къ Ною, неся въ клювѣ масличную вѣтвь (эмблему мира и спасенія), а сама стала съ тѣхъ поръ эмблемою чистоты, вѣрности и кротости. Голубка съ масличною вѣтвью въ клювѣ, какъ видно изъ легенды, — самый подходящій гербъ для вегетаріанскихъ обществъ.

Обычай украшенія въ Троицынъ день церквей и домовъ цвѣтами и зеленью принадлежитъ ко второму наслоенію, т.-е. къ разряду языческихъ переживаній, молчаливо признанныхъ христіанскою церковью правоспособными подъ условіемъ, что свершаться они будутъ во имя Христа, Божіей Матери, Св. Духа, а не старыхъ стихійныхъ боговъ. Въ великорусской семицкой березкѣ въ соотвѣтствующихъ ей украинскомъ «тополѣ», бѣлорусскомъ «кустѣ», сербскихъ, «кралицахъ»^[6] и тому подобныхъ, прямо, можно сказать, безчисленныхъ, но однородныхъ и однообразныхъ обрядахъ и символахъ народъ чтитъ забытую имъ лѣсную дѣву, оживающую въ зелени дубравъ или самую богиню весну, одѣвающую деревья листьями и цвѣтами. Но поетъ онъ при этомъ не о лѣсной дѣвѣ и не о богинѣ веснѣ, а

Благослови, Троица,
Богородица!
Намъ въ лѣсъ пойти,
Намъ вѣнки завивать,
‎Ай Дидо, ой Ладо!
Намъ вѣнки завивать
‎И цвѣты сорывать.

Нельзя придумать лучшей характеристики народному празднику Троицы — «зеленымъ святкамъ», какъ слывутъ на Руси три послѣдніе дня семицкой недѣли, Троицынъ и Духовъ день — чѣмъ только-что приведенная пѣсня, молящая «Троицу-Богородицу» о разрѣшеніи исполнить старый языческій обычай, поминая старыхъ, таинственныхъ Дида и Ладу — боговъ лѣтняго плодородія, любви и брачныхъ связей. Обычай справлять зеленыя святки далеко не ограниченъ однѣми славянскими землями. Мы находимъ его и въ Германіи, и во Франціи, и въ Англіи. Въ мемуарахъ 1615 года, написанныхъ аббатиссою Ремиремона Катериною Лотарингскою, мы читаемъ, что въ Духовъ день восемь окрестныхъ приходовъ обязаны были являться въ монастырь, причемъ поселяне несли въ рукахъ вѣтви разныхъ деревьевъ и кустарниковъ. Каждый приходъ пѣлъ особо ему присвоенный псаломъ и долженъ былъ сдѣлать монастырю опредѣленное приношеніе. Въ томъ числѣ, деревня Сенъ-Реми обязывалась поднести капитулу блюдо снѣга за неимѣніемъ же его — двухъ бѣлыхъ быковъ. Блюдо снѣга, тающаго подъ солнечными лучами, являлось эмблемою побѣжденной, уничтоженной колдуньи — зимы, забытой среди побѣдоноснаго ликованія зеленыхъ святокъ. Курьезно, что вслѣдъ за описанною процессіей въ Ремиремонѣ, аристократическомъ монастырѣ, начиналось нѣчто въ родѣ именно русалій, проклятыхъ нашимъ Кирилломъ Туровскимъ: монахини должны были танцовать во дворѣ аббатства. Первый танецъ принадлежалъ аббатиссѣ, а второй капитулу. «Если же дама-аббатисса не хочетъ или не можетъ участвовать въ танцѣ, принадлежитъ ей предоставить себѣ замѣстительницу. Также требуютъ инокини, чтобы граждане ремиремонскіе являлись на праздникъ ей въ оружіи, и былъ послѣ обѣда смотръ и парадъ, и шли бы они предъ инокинями въ церковь и черезъ дворъ аббатства по разнымъ башнямъ». Въ одной изъ башенъ аббатисса предлагала ремиремонцамъ угощеніе, и они пили, любуясь какъ во дворѣ монастыря пляшутъ инокини. Во все продолженіе этого страннаго визита, въ церкви горѣла лампада, приносимая тоже ремиремонцами.

Католическое духовенство всегда отличалось умѣньемъ взять власть надъ народомъ, — гдѣ не хватало силы, хитростью, гдѣ нельзя было побѣдить предразсудка, оно поддѣлывалось подъ предразсудокъ, стараясь лишь влить въ его старые мѣхи вино новое. Миссіонеръ-іезуитъ, преклонившійся передъ Буддою, подкинувъ предварительно къ подножію кумира маленькій крестикъ — католическій типъ, живой во всѣ вѣка и во всѣхъ странахъ. Не въ состояніи воспрепятствовать троицкимъ сборищамъ народнымъ, св. Медаръ, епископъ Ніонскій задумалъ по крайней мѣрѣ облагородить ихъ, вложить въ нихъ начала нравственныя, поучительныя. Съ этою цѣлью онъ учредилъ въ Саланси особый обрядъ выдачи преміи за добродѣтель, справлявшійся ежегодно въ Троицынъ день. Это — пресловутый обрядъ «розьеры»^[7]. Дѣвушку, отличавшуюся особымъ благонравіемъ въ теченіе цѣлаго года, епископъ торжественно украшалъ вѣнкомъ изъ бѣлыхъ розъ, въ награду за доброе поведеніе. Первую награду получила сестра епископа Гертруда — дѣвица, какъ гласитъ легенда, весьма страстнаго темперамента, однако, блистательно отражавшая искушенія діавольскія. Съ эпохи Людовика XIII, по почину самого короля, къ розовому вѣнку были прибавлены голубая лента и золотое кольцо. Св. Медаръ переработалъ изобрѣтенный имъ обрядъ изъ стариннаго, еще въ XIII вѣкѣ отмѣченнаго лѣтописцами права синьоровъ Саланси выбирать для себя самую красивую и добродѣтельную дѣвушку селенія. Такимъ образомъ, развратъ по праву primae noctis^[8] перешелъ въ торжество добродѣтели. До XVIII вѣка праздникъ «розьеры» былъ привилегіею Саланси, но при Людовикѣ XV, т.-е. точно на смѣхъ, въ самый безпутный историческій періодъ Франціи, распространился по всей странѣ, проникъ даже въ Германію. Ламберъ и Делилль воспѣвали праздникъ «розьеры» стихами, Гретри написалъ на сюжетъ его оперу, музыку изъ которой долгое время пѣли при торжествѣ. Революція смела своимъ вихремъ старинный праздникъ съ лица земли повсюду кромѣ Нантерра, близъ Версали, гдѣ онъ и по-сейчасъ справляется, причемъ вѣнчаетъ «розьеру» уже не епископъ, но мэръ мѣстечка. Оффенбахъ жестоко осмѣялъ устарѣвшій обычай въ «Синей Бородѣ» и едва-ли не былъ правъ: преміи за добродѣтель совсѣмъ не къ лицу современному французскому простонародью, — героямъ «La Terre»^[9], «Жерминаль» и т. д.; гдѣ тысячами рождаются Буллоты, тамъ поздно искать Жанну д’Аркъ.

Обычай избранія молодой дѣвушки въ царицы праздника, выродившійся во Франціи въ торжество «розьеры» — въ тѣхъ или другихъ видоизмѣненіяхъ, держится повсемѣстно. Въ Англіи это — lady of the may^[10], въ Германіи — Maibraut^[11], у чеховъ — кралька^[12]. Въ наиболѣе чистомъ видѣ мы встрѣчаемъ обрядъ въ Малороссіи («тополя») и на Полѣсьи («кустъ»). Въ Сербіи Троицынъ день называется праздникомъ кралицъ и справляется слѣдующею церемоніей. Десять или пятнадцать дѣвушекъ, изъ которыхъ одна представляетъ знаменосца (баряктара^[13]), другая краля, третья, подъ покрываломъ, королеву или (кралицу^[6]), четвертая ея прислужницу (дворкиню^[14]), съ плясками и пѣснями ходятъ по деревнѣ, останавливаясь передъ каждымъ дворомъ. Въ этихъ пѣсняхъ говорится всего больше о выборѣ невѣсты, о свадьбѣ, о счастливомъ супружествѣ, о родительскомъ счастьи; каждый стихъ сопровождается припѣвомъ «лело!»^[15] — именемъ древне-славянскаго божества любви. Въ хороводной пѣснѣ разсказывается о женскихъ божествахъ, вилахъ, пляшущихъ подъ деревомъ, о томъ, какъ Родиша^[16] (вѣроятно, мужское божество, такъ какъ Лело — женское) собираетъ передъ ними росу съ цвѣтовъ и листьевъ и сватается за одну изъ вилъ (Л. Ранке). Въ Орловской губерніи, въ Сѣвскомъ уѣздѣ, троицкій припѣвъ «Леле ми!» также сохранился; любопытно, что троицкое гулянье называется въ этой мѣстности «Троянами», напоминая, быть можетъ, о томъ таинственномъ Троянѣ, чей неясный слѣдъ, на великое мученіе миѳологовъ, мелькнулъ въ «Словѣ о полку Игоревѣ». Въ Зарайскомъ уѣздѣ выбираютъ дѣвушку въ «русалки». Въ одной рубашкѣ, съ распущенными волосами, верхомъ на кочергѣ, съ помеломъ черезъ плечо, она идетъ впереди шумной процессіи бабъ и дѣвокъ, которыя поютъ пѣсни и бьютъ въ заслонъ. Ребятишки дразнятъ русалку, пока процессія не выйдетъ изъ деревни и не приведетъ русалку ко ржамъ. Здѣсь русалка бросается въ толпу и, схвативъ первую встрѣчную женщину, принимается ее щекотать. Начинается драка и свалка; русалкѣ приходится уже защищаться, а не нападать. Наконецъ ей удается вырваться и спрятаться въ рожь. «Теперь, кричатъ всѣ: мы русалку проводили, можно будетъ вездѣ смѣло ходить!» Толпа возвращается къ домамъ. Русалка, посидѣвъ немного въ полѣ, тоже крадется задками въ деревню. Народъ же всю ночь до самой зари гуляетъ на улицѣ (П. Шейнъ). На ржахъ справляютъ Троицынъ день и во Владимірской губерніи довольно сложною церемоніей, которая и названіе-то имѣетъ «колосокъ», причемъ «колоскомъ» избирается самая красивая дѣвочка села, изъ подростковъ лѣтъ 11—12.

Всѣ эти обряды, въ нѣкоторомъ родѣ, мистеріи, театральныя представленія на старо-языческія темы. Но во многихъ мѣстностяхъ сохранились и совершенно идольскія игрища. Таковъ обрядъ троицкой куклы въ Воронежской и Рязанской губерніяхъ; таковъ почти повсемѣстный въ среднихъ губерніяхъ Россіи обрядъ «гостейки»: молодую березку одѣваютъ въ женское платье и ставятъ въ лучшей избѣ деревни; между Семикомъ и Троицынымъ днемъ въ ней ходятъ въ гости, величаютъ ее, а вечеромъ Троицына дня — топятъ въ рѣкѣ.

Въ очеркѣ «Неурожай и суевѣріе» было указано, какъ народъ связалъ земное плодородіе съ волею усопшихъ. Въ вешніе дни, когда все въ землѣ оживаетъ, предполагается народными повѣрьями, что и души усопшихъ на волѣ. Христіанство поддержало это убѣжденіе днемъ Св. Духа, когда, какъ и въ Семикъ, народъ привыкъ поминать своихъ родныхъ покойниковъ. Мертвецовъ, отшедшихъ въ вѣчность съ миромъ, естественною смертью, напутствованныхъ по установленному религіозному обряду, поминаетъ церковь. Но, кромѣ этихъ счастливыхъ покойниковъ, есть множество несчастныхъ. Это — души младенцевъ, умершихъ некрещеными, проклятыхъ матерями въ утробѣ или до крещенія, утопленницъ, удавленницъ и, вообще, женщинъ и дѣвицъ, самопроизвольно лишившихъ себя жизни, то-есть, вообще, души неудостоенныхъ христіанскаго погребенія. Взрослыхъ изъ этого отверженнаго сонмища народъ зоветъ, какъ сказано, русалками, младенцевъ — мавками. Троицынъ и Духовъ день — единственное время года, когда можно спасти этихъ малютокъ отъ вѣчнаго проклятія. Онѣ носятся надъ землею, вымаливая у живыхъ людей себѣ крещенія. Заслышавъ голосъ мавки, надо громко произнести обрядовую формулу: «прощаю тебя во имя Отца, Сына и Св. Духа!» и отслужить панихиду на первой недѣлѣ Петровскаго поста. Если въ теченіе семи лѣтъ мавка не дождется ни того, ни другого, она становится русалкою, проклятою безъ возврата къ спасенію.

Это — повѣрье христіанское и христіанскимъ благочестіемъ комментированное. Но Афанасьевъ хорошо замѣчаетъ, что — когда не было ни христіанства, ни, слѣдовательно, христіанскаго погребенія, — то не только души погибшихъ преждевременною или насильственною смертью, но и вообще всѣ души усопшихъ, какъ предполагалось — становились русалками и мавками и, выходя весною изъ оттаявшей земли, наполняли собою природу. Славянскій пантеизмъ не допускалъ исчезновеній души изъ міра. Отшедшая изъ людского круга, она жила близъ людей въ мотылькѣ, въ птицѣ, въ деревѣ, въ рѣчномъ туманѣ, изъ причудливыхъ клубовъ котораго родились для народной фантазіи мавки и русалки. Вешнее время — пора наибольшей чуткости ихъ къ отжитой жизни, пора, когда живой можетъ войти съ ними въ ближайшее общеніе съ особою легкостью и удобствомъ; если онъ станетъ просить ихъ, — просьба его будетъ услышана; будетъ чтить ихъ, — почетъ примется благосклонно и непосредственно. И, съ вѣрою этою, наивный язычникъ дѣйствительно, чтилъ все, что въ воскрешающей природѣ могло напомнить ему о воскрешающей душѣ, кланялся дереву, заново одѣтому въ зелень, и рядилъ его въ ленты и цвѣтныя платья; освобождалъ птицу и кормилъ ее, потому что видѣлъ въ ней прообразъ души, улетающей на волю изъ могильнаго мрака; справлялъ русалочьи праздники. Въ заблужденіяхъ его было такъ много поэзіи, они такъ соблазнительно сближали человѣка съ природою, душу его съ міровою душою, что даже забывъ содержаніе старыхъ суевѣрій, мы не могли разстаться съ ихъ формами. Эстетика превозмогла, и мы до сихъ поръ торжественно кормимъ птицъ въ Троицу, одѣваемъ дома свои зеленью, рубимъ березки, хвалимъ Дида и Ладо, хотя все это давнымъ-давно потеряло для насъ свой истинный тайный смыслъ. Привычка къ поэзіи стихійной вѣры, такимъ образомъ, оказалась сильнѣе, прочнѣе и долговѣчнѣе самой вѣры. И, какъ бы широко ни шагалъ прогрессъ, надо думать, что привычка эта будетъ жить вѣчно — до тѣхъ поръ, пока весны смѣняютъ зиму, пока въ шумѣ лѣсовъ, птичьемъ стрекотѣ, жужжаньи пчелъ и жуковъ будетъ слышаться человѣку таинственный голосъ, возвѣстившій нѣкогда Святому Оттону величественныя слова отъ имени славянскаго бога весны Яровита: «Я — твой богъ; я — тотъ, который одѣваетъ поля муравою и листьями лѣса; въ моей власти — плоды нивъ и деревъ, приплодъ стадъ и все, что служитъ на пользу человѣка: все это я даю чтущимъ меня и отнимаю у отвергающихъ меня».

Примѣчанія

1. Вошелъ въ Амфитеатровъ А. В. Старое въ новомъ. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1907. — С. 16.
2. фр. Notre Dame de Paris — Соборъ Парижской Богоматери. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
3. фр.
4. лат.
5. фр.
6. сербск. Краљица — Королева. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
7. фр.
8. лат. Primae noctis — Первая ночь. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
9. фр.
10. англ. Lady of the may — Лэди мая. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
11. нѣм.
12. чеш.
13. сербск. 
14. сербск. 
15. сербск. 
16. сербск.