Изгнанники. Часть первая (Дойль; Кошевич)/ДО

Изгнанники — Часть первая: В Старом Свете
авторъ Артур Конан Дойль, пер. Варвара Кошевич

Оригинал: англ. The Refugees: A Tale Of Two Continents, опубл.: 1893. — Перевод опубл.: 1900. Источникъ: Изгнанники. Историческій романъ А. Кононъ-Дойля. Въ двухъ частяхъ. Часть первая. Въ Старомъ свѣтѣ / Сокращенный переводъ съ англійскаго В. Кошевичъ. С.-Петербургъ. Тип. Спб. акц. общ. печ. дѣла въ Россіи Е. Евдокимовъ. Троицкая, 18. 1900. («Библіотека Юнаго Читателя») az.lib.ru

Изгнанники. ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ А. Кононъ-Дойля. ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВЪ СТАРОМЪ СВѢТѢ.

ГЛАВА I.

Человѣкъ изъ Америки.

Окошко было такое, какъ большая часть оконъ въ Парижѣ XVII-го вѣка: высокое, раздѣленное пополамъ широкимъ поперечнымъ брусомъ и, надъ срединою этого бруса, украшенное маленькимъ гербомъ — три красныхъ чертополоха на серебряномъ полѣ — нарисованномъ на стеклѣ ромбовидной формы. Снаружи торчалъ толстый желѣзный прутъ, на которомъ висѣло позолоченное изображеніе тюка шерсти, качавшееся и скрипѣвшее при каждомъ порывѣ вѣтра. Въ окно были видны дома другой стороны улицы: высокіе, узкіе, нарядно разукрашенные деревянной рѣзьбою на фасадахъ и увѣнчанные лѣсомъ островерхихъ коньковъ и угловыхъ башенокъ. Внизу виднѣлась булыжная мостовая улицы св. Мартына, откуда доносился топотъ множества ногъ.

Изнутри къ окну была прислонена широкая скамья, крытая коричневой испанской кожей; сидя на ней, обитатели дома могли видѣть изъ за занавѣсокъ все, что происходило внизу, на шумной улицѣ. Теперь на ней сидѣло двое, мужчина и женщина; но къ улицѣ обращены были ихъ спины, а лица — ко внутренности большой и богато убранной комнаты.

Она была очень молода, никакъ не старше двадцати лѣтъ, и, правда, блѣдна, но той полною жизни блѣдностью, ясною и свѣжею, какъ бы говорящею о чистотѣ и невинности, такъ что никто не пожелалъ бы испортить болѣе яркими красками ея дѣвственную прелесть. Черты лица были нѣжны и изящны, а синевато-черные волосы и длинныя, темныя рѣсницы составляли красивую противоположность съ мечтательными сѣрыми глазами и бѣлизною кожи, напоминавшей слоновую кость. Во всемъ ея существѣ было что-то спокойное и сдержанное, съ чѣмъ гармонировало и простое платье, сшитое изъ черной тафты, такъ же какъ единственныя ея украшенія — каменноугольная брошка и браслетъ. Такова была Адель Катина, единственная дочь извѣстнаго гугенота^[1], торговца сукномъ.

Но простота ея наряда вознаграждалась роскошью одежды ея собесѣдника. Это былъ человѣкъ старше ея лѣтъ на десять, съ суровымъ солдатскимъ лицомъ, мелкими и очень опредѣленными чертами, тщательно закрученными черными усами и темно-карими глазами. Кафтанъ его былъ небесно-голубого цвѣта съ нашивками изъ серебрянаго галуна и широкими серебряными погонами. Изъ подъ него выглядывалъ жилетъ изъ бѣлой шерстяной коломянки, а брюки изъ той-же матеріи исчезали въ высокихъ лакированныхъ сапогахъ, украшенныхъ золочеными шпорами. Рапира съ серебряной рукояткой и шляпа съ перомъ дополняли костюмъ, по которому каждый французъ узналъ бы въ немъ офицера знаменитой голубой гвардіи Людовика XIV^[2]. Молодой человѣкъ съ кудрявыми черными волосами и красиво посаженной головой глядѣлъ бравымъ и проворнымъ солдатомъ, какимъ показалъ себя и на поляхъ сраженій, такъ что имя Амори де-Катина стало извѣстнымъ преимущественно передъ многими именами представителей мелкаго дворянства, которые тысячами собирались на службу къ королю.

Амори де-Катина приходился двоюроднымъ братомъ Aдели; они даже слегка походили другъ на друга лицомъ. Де-Катина происходилъ изъ гугенотскаго дворянскаго рода, но рано лишился родителей и поступилъ въ армію, гдѣ пробилъ себѣ дорогу безъ всякой помощи и, даже вопреки разнымъ препятствіямъ, достигъ настоящаго своего положенія. Младшій же братъ его отца, найдя всѣ пути для себя закрытыми, благодаря тѣмъ преслѣдованіямъ, которымъ уже подвергались его единовѣрцы, откинулъ частицу де, свидѣтельствовавшую о дворянскомъ происхожденіи и, записавшись въ купцы, сталъ торговать въ Парижѣ такъ успѣшно, что со временемъ сдѣлался однимъ изъ богатѣйшихъ и вліятельнѣйшихъ гражданъ этого города. Въ его то домѣ и находился въ настоящую минуту гвардеецъ, державшій за руку его единственную дочь.

— Скажи мнѣ, Адель, — говорилъ онъ, — отчего ты какъ-будто огорчена?

— Я ничѣмъ не огорчена, Амори.

— Ну, развѣ я не вижу складочки у тебя между бровями? Ахъ, я умѣю угадывать твои мысли по лицу, какъ пастухи угадываютъ время по звѣздамъ!

— Да ничего же, Амори; только…

— Только что?

— Ты уѣдешь сегодня вечеромъ.

— Я вернусь завтра утромъ.

— А никакъ нельзя не уѣзжать?

— Это невозможно. Завтра утромъ — мое дежурство у королевской спальни! Послѣ обѣдни майоръ де-Бриссакъ замѣнитъ меня, и тогда я опять свободенъ.

— Ахъ, Амори, когда ты говоришь о королѣ и о придворныхъ, и о важныхъ домахъ, то я просто удивляюсь!

— Чему же ты удивляешься?

— Какъ это ты живешь среди такого великолѣпія и все таки бываешь у простого купца.

— Но у этого купца кого я вижу?

— Вотъ это-то и всего удивительнѣе. Ты проводишь цѣлые дни съ такими красавицами, такими умницами, и считаешь, что я стою твоей любви, — я, такая тихая, точно мышка, всегда одинокая въ этомъ большомъ домѣ, ненаходчивая и робкая! Вотъ это такъ ужъ чудо!

— У всякаго свой вкусъ, — отвѣтилъ онъ. — Женщины — точно цвѣты. Кто любитъ громадный подсолнечникъ, кто розу, которая такъ ярка и крупна, что всегда бросается въ глаза; я же люблю фіалочку, которая хоть прячется въ мху, однако такъ мила и ароматна. Но ты все-таки морщишь лобъ, моя милая?

— Мнѣ бы хотѣлось, чтобы вернулся отецъ.

— А почему? Развѣ тебѣ такъ скучно?

Ея блѣдное лицо просіяло внезапной улыбкой.

— Мнѣ не будетъ скучно до самой ночи. Но я всегда безпокоюсь, когда его нѣтъ. Теперь такъ много слышишь о преслѣдованіи нашихъ собратьевъ.

— Ну, дядю не посмѣютъ тронуть.

— Онъ поѣхалъ къ купеческому головѣ по поводу распоряженія о расквартированіи драгунъ.

— А ты мнѣ ничего не сказала!

— Да вотъ оно. — Она встала и взяла со стола листокъ синей бумаги, на которомъ болталась красная печать. Его густыя черныя брови нахмурились при взглядѣ на этотъ листъ.

— Симъ предписывается, — прочелъ онъ, — вамъ, Теофилу Катина, торговцу сукномъ на улицѣ св. Мартына, дать помѣщеніе и продовольствіе двадцати рядовымъ Лангедокскаго полка Голубыхъ Драгунъ подъ командою капитана Дальбера, впредь до дальнѣйшихъ распоряжепій. (Подпись): Де Бойре, королевскій комиссаръ.

Де Катина хорошо зналъ, что этотъ способъ притѣсненія гугенотовъ практикуется по всой Франціи; но льстилъ себя надеждою, что его собственное положеніе при дворѣ избавитъ его родственника отъ такого оскорбленія. Онъ отбросилъ бумагу съ восклицаніемъ гнѣва.

— Когда же они явятся?

— Отецъ сказалъ, что сегодня.

— Такъ имъ придется погостить недолго. Завтра же я добьюсь приказа объ ихъ удаленіи. Однако солнце уже спряталось за церковь св. Мартына. Мнѣ уже пора.

— Нѣтъ, нѣтъ; погоди еще.

— Мнѣ бы хотѣлось дождаться твоего отца, чтобы тебя не застали одну эти солдаты. Но ничто не будетъ принято во вниманіе, если я опоздаю въ Версаль. Смотри-ка: у воротъ остановился верховой. Онъ не въ мундирѣ. Можетъ быть, его послалъ твой отецъ.

Дѣвушка живо подбѣжала къ окошку и выглянула на улицу, опершись рукой на украшенное серебромъ плечо своего двоюроднаго брата.

— Ахъ! — вскричала она. — А я и забыла. Это — человѣкъ изъ Америки. Папа говорилъ, что онъ пріѣдетъ сегодня.

— Человѣкъ изъ Америки! — повторилъ офицеръ съ изумленіемъ; и они оба вытянули шеи, чтобы лучше видѣть. Всадникъ, широкоплечій и коренастый молодой человѣкъ, коротко остриженный и бритый, повернулъ къ нимъ свое смуглое, продолговатое лицо со смѣлыми чертами, окидывая взоромъ фасадъ дома. На немъ была мягкая сѣрая шляпа съ полями, фасонъ которой казался страннымъ для глазъ столичнаго жителя; но его темная одежда и высокіе сапоги ничѣмъ не отличались отъ платья любого парижанина. Тѣмъ не менѣе, во всей его внѣшности было нѣчто настолько необычное, что вокругъ него уже собралась небольшая толпа зрителей, разѣвавшихъ рты на него и на его лошадь. Старое ружье съ необыкновенно длиннымъ стволомъ было прикрѣплено къ его стремени, такъ что дуло торчало въ воздухѣ позади его. У каждой луки болталось по большому черному мѣшку, а за сѣдломъ скатано было яркое, съ красными полосами, одѣяло. У лошади, сѣрой въ яблокахъ и крѣпкой на видъ, покрытой пѣною сверху и забрызганной грязью снизу, подгибались ноги отъ изнеможенія, когда она остановилась у воротъ дома. Всадникъ, осмотрѣвшись хорошенько, легко спрыгнулъ съ нея; снявши ружье, одѣяло и мѣшки, безъ стѣсненія протискался сквозь толпу и громко постучался въ дверь.

— Кто же онъ такой? — разспрашивалъ Де-Катина. — Канадецъ? Я самъ почти канадецъ. У меня столько же пріятелей за моремъ, какъ и здѣсь. Можетъ быть, я его знаю? Тамъ бѣлыхъ очень немного, и за два года я перевидалъ ихъ.

— Нѣтъ, онъ изъ англійскихъ провинцій Америки, но говорить по нашему. Его мать была француженка.

— А какъ его зовутъ?

— Да, какъ зовутъ? Амосъ, Амосъ… Все забываю… Гринъ, кажется… Да, Амосъ Гринъ. Его отецъ давно ведетъ дѣла съ моимъ, а теперь послалъ сюда сына, который, какъ я поняла, жилъ, всегда въ лѣсу, чтобы тотъ повидалъ людей и города. Ахъ! Боже! Что это случилось!?

Изъ нижнихъ сѣней внезапно раздался визгъ и крики, послышались мужскія восклицанія и быстрые шаги. Де-Катина въ одну минуту сбѣжалъ съ лѣстницы и съ изумленіемъ увидалъ слѣдующую сцену. По обѣ стороны входной двери стояли и пронзительно визжали двѣ служанки. Посреди сѣней, слуга Пьеръ, суровый, старый гугенотъ, никогда не терявшій внѣшняго достоинства, кружился какъ волчекъ, махалъ руками и вопилъ, такъ что было слышно чуть-ли не въ Луврѣ (дворецъ въ Парижѣ). Въ сѣрый шерстяной чулокъ, одѣвавшій его костлявую ногу, вцѣпился какой-то пушистый черный шаръ, съ блестящимъ краснымъ глазомъ и острыми бѣлыми зубами. Услышавъ крики, молодой иностранецъ, который, было, вышелъ къ своей лошади, поспѣшно вернулся и, оторвавши звѣрька, два раза хлопнулъ его по мордѣ, послѣ чего сунулъ его, головою впередъ, въ кожанный мѣшокъ, изъ котораго тотъ выскочилъ.

— Это ничего, — сказалъ онъ на прекрасномъ французскомъ языкѣ. — Это — только медвѣженокъ.

— Ахъ, Боже мой! — воскикнулъ Пьеръ вытирая потъ. — Я вышелъ на порогъ поклониться гостю, и вдругъ тотъ сразу, сзади…

— Я виноватъ, что не завязалъ мѣшка. Но эта штучка только что родилась, когда я уѣзжалъ изъ Нью-Іорка, шесть недѣль назадъ. Не вы ли — пріятель моего отца, г. Катина?

— Нѣтъ, сударь, — отвѣтилъ гвардеецъ съ лѣстницы. — Дяди нѣтъ дома, а я — капитанъ де-Катива, къ вашимъ услугамъ, и вотъ дѣвица Катина, она здѣсь хозяйка.

Пріѣзжій поднялся по лѣстницѣ и раскланялся съ обоими, причемъ видно было, что онъ застѣнчивъ и робокъ, точно дикая серна. Онъ прошелъ съ ними въ гостиную, но тотчасъ опять вышелъ вонъ, и они услышали топотъ его ногъ по ступенямъ. Онъ очень скоро вернулся съ красивымъ и блестящимъ мѣхомъ въ рукахъ. — Медвѣженка я привезъ вашему отцу, — сказалъ онъ, — а вотъ эту шкурку — для васъ. Вещь пустая, конечно, а все же пригодится на сумочку или пару мокассинъ^[3].

Адель вскрикнула отъ восторга, запустивши руки въ мягкій мѣхъ. Не мудрено было имъ залюбоваться, потому что лучшаго не могло бы найтись у самого короля.

— Ахъ, какая прелесть! — воскликнула она. — Съ какого же это звѣря? И гдѣ онъ водится?

— Это чернобурая лисица. Я самъ застрѣлилъ ее въ послѣднюю экспедицію близъ Ирокезскихъ селеній, у озера Онеиды.

Она прижалась къ мѣху щекою, и ея бѣлое личико казалось мраморнымъ на этомъ темномъ фонѣ.

— Очень жаль, что мой отецъ не могъ самъ встрѣтить васъ, — сказала она; — но я за него привѣтствую васъ отъ всего сердца. Комната ваша наверху, и Пьеръ сейчасъ проводитъ васъ, если желаете.

— Моя комната? Зачѣмъ?

— Какъ зачѣмъ? Ну, чтобы ночевать въ ней.

— Я долженъ буду спать въ комнатѣ?

Де-Катина разсмѣялся надъ пріунывшимъ американцемъ: — Вы можете и не спать тамъ, если не захотите! — сказалъ онъ.

Тотъ тотчасъ же просіялъ и подошелъ къ дальнему окну, выходившему во дворъ,

— Отлично! — воскликнулъ онъ. — Вотъ надворѣ есть береза, и если вы позволите мнѣ разостласть подъ нею одѣяло, то я высплюсь лучше, чѣмъ во всякой комнатѣ. Зимою ужъ дѣлать нечего; а лѣтомъ потолокъ просто давитъ меня.

— Вы не живали въ городахъ? — спросилъ Де-Катина.

— Мой отецъ живетъ въ Нью-Іоркѣ, черезъ два дома отъ Патера Стьювезанта, о которомъ вы, безъ сомнѣнія, слыхали. Онъ — очень выносливый человѣкъ, и для него это возможно; но я — я не выдерживаю и нѣсколькихъ дней въ городѣ. Вся моя жизнь проходитъ въ лѣсахъ.

— Я увѣрена, что мой отецъ разрѣшитъ вамъ спать, гдѣ вы пожелаете, и, вообще, дѣлать что вамъ угодно, лишь бы вамъ было хорошо.

— Благодарю васъ, Такъ я вынесу мои вещи и уберу лошадь.

— Зачѣмъ же? На это есть Пьеръ.

— Нѣтъ, я ужъ привыкъ самъ.

— Такъ и я выйду съ вами, — сказалъ де-Катина, — потому что хочу сказать вамъ кое-что. Итакъ, до завтра, Адель!

— До завтра, Амори.

Мужчины вмѣстѣ сошли по лѣстницѣ, и гвардеецъ проводилъ американца во дворъ.

— Вы много проѣхали сегодня? — спросилъ онъ.

— Да; отъ Руана.

— Вы устали?

— Нѣтъ; я рѣдко устаю.

— Такъ побудьте съ барышней, пока вернется ея отецъ.

— Зачѣмъ вы говорите это?

— Потому что мнѣ необходимо отлучиться, а ей можетъ понадобиться защитникъ.

Иностранецъ ничего не отвѣтилъ, только кивнулъ головой и усердно принялся оттирать загрязненную путешествіемъ лошадь.

ГЛАВА II.

Монархъ въ домашней обстановкѣ.

Большіе часы въ Версали^[4] пробили восемь, и приближалось время пробужденія короля. Во всѣхъ корридорахъ и росписныхъ переходахъ громаднаго дворца слышался подавленный гулъ и тихій шумъ какихъ-то приготовленій, ибо вставаніе короля было важнымъ придворнымъ событіемъ, въ которомъ многимъ приходилось принимать участіе. Пробѣжалъ слуга съ серебрянымъ блюдцемъ, неся кипятокъ г-ну де-Сен-Кентенъ, придворному цирюльнику; другіе слуги, съ переброшенными черезъ руку частями одежды, толпились въ корридорѣ, который велъ въ прихожую. Отрядъ гвардейцевъ въ великолѣпныхъ голубыхъ съ серебромъ мундирахъ подтянулся и взялъ алебарды по предписанію; а молодой офицеръ, до тѣхъ поръ глядѣвшій въ окно на придворныхъ, которые смѣялись и болтали на террасахъ, быстро повернулся на каблукахъ и подошелъ къ бѣлой съ золотомъ двери королевской спальни.

Едва онъ успѣлъ стать на свое мѣсто, какъ ручка изнутри тихо повернулась, дверь растворилась безъ шума и изъ комнаты молча выскользнулъ человѣкъ, тотчасъ же затворившій ее за собою.

— Тише! — сказалъ онъ, прикладывая палецъ къ своимъ тонкимъ губамъ и всѣмъ своимъ чисто выбритымъ лицомъ съ высоко поднятыми бровями выражая предостереженіе и просьбу. — Король еще спитъ.

Эти слова шепотомъ передались отъ одного къ другому въ группѣ, собравшейся передъ дверью. Произнесшій ихъ г. Бонтанъ, главный камердинеръ, поклонился гвардейскому офицеру полупочтительно, полуфамильярно, а потомъ прошелъ сквозь быстро возраставшую толпу въ корридоръ съ тѣмъ видомъ гордаго смиренія, который считалъ приличнымъ для человѣка, хотя и служившаго въ лакеяхъ, но зато у короля, а потому и смотрѣвшаго на себя какъ на короля всѣхъ лакеевъ.

— Здѣсь ли придворный истопникъ? — спросилъ онъ.

— Да, сударь, — отвѣтилъ служитель, державшій передъ собою эмалированный подносъ съ кучкою сосновыхъ щепокъ.

— А открывальщикъ ставень?

— Здѣсь, сударь.

— А смотритель за подсвѣчникомъ?

— Здѣсь, сударь.

— Ну, будьте же готовы!

Слуги въ напудренныхъ парикахъ, красныхъ плюшевыхъ кафтанахъ и серебряныхъ аксельбантахъ вмстроились въ линію у самыхъ дверей, а Бонтанъ снова повернувъ рукоятку, опять исчезъ въ темной комнатѣ.

Спальня была большая квадратная комната въ два окна, закрытыхъ занавѣсками изъ дорогого бархата. Сквозь щели пробивалось нѣсколько лучей утренняго солнца, образуя яркія пятна на противоположной стѣнѣ. Большое кресло стояло перодъ погасшимъ каминомъ, надъ громадной мраморной доской котораго вились и переплетались съ девизами и гербами безчисленныя арабески, достигавшія до самаго потолка, гдѣ сливались съ роскошною живописью. Въ одномъ углу стояла узенькая кушетка съ накинутымъ на нее одѣяломъ; здѣсь ночевалъ вѣрный камердинеръ Бонтанъ.

По самой серединѣ комнаты стояла большая кровать о четырехъ колоннахъ, роскошный пологъ который былъ приподнятъ, открывая изголовье. Кругомъ шла ограда изъ полированныхъ перилъ, такъ что между нею и кроватью получался со всѣхъ сторонъ свободный проходъ, футовъ въ пять шириною. Въ этой загородкѣ стоялъ круглый столикъ, покрытый бѣлой салфеткой, а на немъ, въ эмалированномъ кубкѣ и на серебряной тарелочкѣ, приготовлено было немного вина и три ломтя цыплячьей грудинки на тотъ случай, если оы королю ночью захотѣлось ѣсть.

Бонтанъ, утопая ногами въ мягкомъ коврѣ, безшумно прошелъ по комнатѣ, самый воздухъ которой, казалось, былъ напоенъ сномъ; въ тишинѣ отчетливо раздавалось мѣрное дыханье спящаго. Камердинеръ прошелъ за перила и остаповился съ часами въ рукахъ, выжидая наступленія той самой секунды, когда, согласно неумолимымъ требованіямъ придворныхъ правилъ, слѣдовало разбудить короля. Передъ нимъ, надъ дорогимъ зеленымъ одѣяломъ изъ восточнаго шелка, утопала въ пышныхъ кружевахъ, окаймлявшихъ подушку, круглая, коротко остриженная голова съ горбатымъ носомъ и выдающеюся губою. Лакей захлопнулъ крышку чаеовъ и наклонился ладъ своимъ повелителемъ.

— Честь имѣю доложить Вашему Величеству, что настала половина девятаго, — сказалъ онъ.

— А?! — король медленно открылъ свои большіе темнокаріе глаза, перекрестился и приложился къ маленькой темной ладонкѣ, которую вытянулъ изъ-за ворота ночной рубашки. Затѣмъ онъ сѣлъ въ кровати, щурясь, какъ человѣкъ, который собирается съ мыслями.

— Ты передалъ мои распоряженія офицеру лейбъ-гвардіи, Бонтанъ? — спросилъ онъ.

— Да, Ваше Величество.

— Кто дежурный?

— Майоръ де Бриссакъ на главномъ посту и канитанъ де-Катина въ корридорѣ.

— Де-Катина? Да, тотъ молодой чоловѣкъ, который остановилъ мою лошадь въ Фонтенбло. Помню! Можешь подать сигналъ, Бонтанъ.

Главний камердинеръ быстро подошелъ къ двери и распахнулъ ее. Тотчасъ въ комнатѣ очутились истопникъ и четверо лакеевъ въ красныхъ кафтанахъ и бѣлыхъ парикахъ; проворно и безшумно каждый началъ исполнять свою обязанность. Одинъ схватилъ кушетку и одѣяло Бонтана и въ одну секунду утащилъ ихъ куда-то въ прихожую, другой унесъ приготовленную на ночь закуску и серебряный подсвѣчникъ, а третій отодвинулъ большіе бархатные занавѣсы, впустивши въ комнату потоки свѣта. Между тѣмъ въ каминѣ уже потрескивали поспѣшно зажженныя сосновыя щепки; истопникъ крестообразно положилъ на нихъ два круглыхъ полѣна, такъ какъ утро было прохладное, и ушелъ со своими спутниками.

Не успѣли они удалиться, какъ въ спальню вступили болѣе знатные посѣтители. Двое шли рядомъ впереди. Изъ нихъ одинъ былъ юноша, немногимъ старше двадцати лѣтъ, наклонный къ полнотѣ, съ медленными и торжественными движеніями, красивыми ногами и лицомъ довольно привлекательнымъ, но похожимъ на маску, до того оно было лишено всякаго выраженія, за исключеніемъ тѣхъ рѣдкихъ минутъ, когда по немъ проскальзывалъ лучъ лукавой насмѣшливости. Онъ былъ богато одѣтъ въ темнолиловый бархатный костюмъ, съ широкой голубой лентой на груди, изъ подъ которой выглядывалъ сверкающій край ордена св. Людовика. На его спутникѣ, человѣкѣ лѣтъ сорока, смугломъ, полномъ достоинства и важности, было простое, но богатое платье изъ чернаго шелка съ золотыми украшеніями на воротѣ и рукавахъ. Когда эта пара остановилась передъ королемъ, то по нѣкоторому сходству между тремя лицами легко можно было признать въ нихъ членовъ одной семьи и угадать въ старшемъ королевского брата, а въ другомъ — Людовика-дофина^[5], его сына и наслѣдника престола, на который, по удивительному предопредѣленію Божію, не суждено было вступить ни этому юношѣ, ни его дѣтямъ.

Какъ ни сильно было сходство между тремя лицами, выражавшееся въ горбатомъ носѣ Бурбоновъ^[6], большихъ круглыхъ глазахъ и толстой нижней губѣ, наслѣдіи Габсбурговъ, полученной всѣми ими отъ Анны Австрійской,^[7] однако замѣчалось и большое различіе, ибо разница характеровъ наложила особый отпечатокъ на черты каждаго. Королю шелъ сорокъ шестой годъ, и волосы на его остриженной, черной головѣ уже слегка просвѣчивали на макушкѣ, а къ вискамъ отливали сѣдиною. Впрочемъ, онъ еще сохранилъ значительную долю красоты своей юности, хотя теперь на лицѣ его прибавилось выраженіе достоинства и суровости, которыя возрастали съ годами. Его темные глаза были весьма выразительны, а правильныя черты приводили въ восторгъ скульпторовъ и живописцевъ. Твердыя, но подвижныя линіи рта и густыя дугообразныя брови придавали лицу короля выраженіе власти и силы; между тѣмъ какъ болѣе покорное выраженіе на лицѣ его брата изобличало человѣка, проведшаго всю жизнь въ повиновеніи и самоограниченіи. Съ другой стороны, дофинъ хотя и былъ красивѣе отца, но совершенно не имѣлъ ни его быстрой игры физіономіи при волненіи, ни его царственной ясности въ спокойномъ настроеніи.

За королевскимъ сыномъ и братомъ шла небольшая группа знати и придворныхъ, обязанныхъ ежедневно присутствовать при церемоніи вставанія. Здѣсь были: главный гардеробмейстеръ^[8], первый камергеръ опочивальни, герцогъ Мэнскій — блѣдный юноша въ черномъ бархатѣ, замѣтно хромавшій на лѣвую ногу, и его маленькій братъ, юный графъ Тулузскій. Оба послѣдніе были родныя дѣти короля. За ними вошли первый камердинеръ гардероба, Фагонъ — лейбъ-медикъ, Телье — лейбъ-хирургъ, и три пажа въ пурпурѣ и золотѣ внесли королевское платье. Это были участники малаго, семейнаго пріема, доступъ къ которому составлялъ высшую почесть при французскомъ дворѣ.

Бонтанъ полилъ на руки короля нѣсколько капель спирта, подставивъ, чтобы дать имъ стечь, серебряное блюдо, а первый камергеръ опочивальни подалъ чашу со святою водою, въ которой король омочилъ руку, крестясь и бормоча краткую молитву. Затѣмъ, кивнувши брату и поздоровавшись съ наслѣдникомъ и съ герцогомъ Мэнскимъ, онъ спустилъ ноги и усѣлся на краю кровати въ своей длинной шелковой рубашкѣ, изъ подъ которой болтались его маленькія бѣлыя ноги, — поза, принять которую счелъ бы рискованнымъ всякій другой на его мѣстѣ; но Людовикъ былъ до того проникнутъ чувствомъ собственнаго величія, что для него непостижима и немыслима была возможность показаться кому либо смѣшнымъ при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ. Такъ сидѣлъ властитель Франціи, рабъ каждаго случайнаго сквозняка, заставлявшаго его вздрагивать. Г. де Сен-Кентенъ, благородный цирюльникъ, накинулъ на плечи короля пурпуровый халатъ, а голову облекъ въ придворный парикъ со множествомъ длинныхъ локоновъ, между тѣмъ какъ Бонтанъ натянулъ на ноги короля красные чулки и подставилъ вышитыя бархатныя туфли. Король сунулъ въ нихъ ноги, подпоясалъ халатъ и перешелъ къ камину, гдѣ сѣлъ въ большое кресло, протягивая къ пылающему огню свои нѣжныя руки. Присутствующіе стали вокругъ него полукругомъ, ожидая «большого пріема», который сейчасъ долженъ былъ начаться.

— Что это такое, господа? — вдругъ спросилъ король, оглянувшись, съ выраженіемъ неудовольствія на лицѣ. — Я ощущаю запахъ духовъ. Неужели кто-либо изъ васъ рѣшился явиться ко мнѣ надушеннымъ; вѣдь всѣ вы должны знать, что я этого не выношу!

Члены маленькой группы переглянулись и начали увѣрять въ своей невиновности. Однако, вѣрный Бонтанъ, обойдя позади нихъ неслышными шагами, открылъ виновнаго.

— Ваша свѣтлость, запахъ идетъ отъ васъ, — сказалъ онъ графу Тулузскому.

Графъ Тулузскій, маленькій краснощекій мальчикъ, весь вспыхнулъ при этомъ обличеніи.

— Извините, Ваше Величество; очень возможно, что мадемуазель де-Граммонъ обрызгала меня изъ своего флакона, когда мы вмѣстѣ играли вчера, въ Марли, — пролепеталъ онъ. — Я не обратилъ вниманія; но если это непріятно Вашему Величеству…

— Чтобы не было этого запаха! — крикнулъ король. — Фу! я просто задыхаюсь! Отвори нижнюю раму, Бонтанъ. Нѣтъ; разъ ужъ онъ ушелъ, то ненужно. Г. де-Сен-Кентенъ, развѣ сегодня намъ не назначено бриться?

— Да, Ваше Величество, и все готово.

— Такъ отчего же не начать? Прошло уже три минуты лишнихъ. За дѣло, сударь; а ты Бонтанъ, объяви о началѣ большого пріема.

Было ясно, что король въ это утро не въ духѣ. Онъ кидалъ быстрые вопросительные взгляды на брата и сыновей, но не могъ выразить словами ни насмѣшки, ни упрековъ, такъ какъ манипуляціи де-Сен-Кентена совершенно уничтожали возможность говорить. Съ небрежностью, происходившей отъ долголѣтней привычки, брадобрей мылилъ королю подбородокъ, быстро водилъ по нему бритвой, а затѣмъ обмывалъ спиртомъ. Потомъ, одинъ изъ дворянъ натянулъ на короля короткіе штаны чернаго бархата, а другой помогъ надѣть ихъ окончательно, между тѣмъ какъ третій черезъ голову снялъ съ него ночную рубашку и поднесъ денную, до тѣхъ поръ грѣвшуюся у огня. Башмаки съ брилліантовыми пряжками, гамаши и красный камзолъ были надѣты поочередными стараніями придворныхъ вельможъ, изъ которыхъ каждый ревниво блюлъ свое право. На камзолъ была возложена голубая лента съ брилліантовымъ крестомъ Св. Духа и крестъ Св. Людовика на красной лентѣ. Тому, кто въ первый разъ увидѣлъ бы это зрѣлище, могъ показаться страннымъ этотъ маленькій человѣчекъ, стоявшій неподвижно и безучастно, устремивши задумчивый взглядъ въ каминъ, между тѣмъ какъ эта группа людей, изъ которыхъ каждый носилъ историческое имя, хлопотала вокругъ, наряжая его, точно дѣти любимую куклу. На короля надѣли черный нижній кафтанъ, потомъ подвязали галстухъ изъ дорогого кружева, накинули свободный верхній кафтанъ, поднесли на эмалевомъ блюдцѣ два богато-расшитыхъ носовыхъ платка, которые были засунуты въ боковые карманы двуми отдѣльными прислужниками, вложили въ руку палку чернаго дерева, украшенную серебромъ, — и государь былъ готовъ для дневныхъ трудовъ.

Въ теченіе получаса, пока его одѣвали, дверь опочивальни поминутно открывалась, и не прекращалось перечисленіе именъ входившихъ, о которыхъ капитанъ лейбъ-гвардіи докладывалъ дежурному изъ свиты, а этотъ послѣдній — первому камергеру. Каждый, входя, три раза низко кланялся королевскому величеству, а потомъ присоединялся къ своему кружку, потихоньку болтавшему о погодѣ, новостяхъ и планахъ будущаго. Все болѣе и болѣе набиралось людей, которымъ Людовикъ доставлялъ то, что самъ онъ открыто называлъ высочайшимъ изъ доступныхъ человѣку удовольствій — возможность лицезрѣть монаршій ликъ; и молодой гвардеецъ, почти не умолкая, называлъ ихъ титулы и фамиліи, причемъ успѣвалъ обмѣниваться почти со всѣми улыбкою или словомъ привѣта, такъ какъ его открытое и красивое лицо хорошо было извѣстно при дворѣ. Его веселые глаза и живыя движенія яспо говорили объ удачахъ въ жизни. Дѣйствительно, ему везло. Три года назадъ, будучи неизвѣстнымъ оберъ-офицеромъ, онъ участвовалъ въ партизанской войнѣ съ ирокезами въ дебряхъ Канады, а затѣмъ былъ переведенъ во Францію, въ Пикардскій полкъ; но тутъ однажды зимою, въ Фонтенбло, ему посчастивилось остановить подъ королемъ лошадь, которая неслась прямо къ глубокой ямѣ, и эта случайность сдѣлала для него больше, чѣмъ могли бы дать ему десять походовъ. Теперь, пользуясь королевскимъ довѣріемъ, будучи офицеромъ лейбъ-гвардіи, молодымъ, любезнымъ и любимымъ, онъ могъ считать свою участь завидною. Однако, по странной непослѣдовательности человѣческой природы, онъ успѣлъ уже пресытиться великолѣпіемъ и однообразіемъ жизни во дворцѣ и съ сожалѣніемъ вспоминалъ о болѣе суровомъ и свободномъ существованіи, которое велъ въ первые годы службы. Даже теперь, отъ королевской двери, отъ покрытыхъ живописью сѣней и отъ придворной знати, воображеніе его улетало къ дикимъ пропастямъ и пѣнящимся потокамъ запада, — и вдругъ передъ глазами его мелькнуло лицо, которое онъ видалъ именно тамъ, далеко.

— Г. де-Фронтенакъ! — воскликнулъ онъ. — Смѣю надѣяться, вы не забыли меня?

— Какъ? Де-Катина? Ахъ, какъ я радъ видѣть знакомаго изъ-за океана! Но оберъ-офицеръ въ Кариньянскомъ полку — совсѣмъ не то, что капитанъ лейбъ-гвардіи. Вы далеко шагнули.

— Да; но я врядъ ли сталъ счастливѣе. По временамъ я радъ отдать все на свѣтѣ, только бы покачаться на Канадскихъ быстринахъ въ береговомъ челночкѣ, или взглянуть еще разъ на тѣ разубранные золотомъ и пурпуромъ холмы во время листонада.

— Да, — вздохнулъ де-Фронтенакъ. — А знаете, мнѣ настолько же не посчастливилось, насколько вамъ повезло. Я былъ отозванъ, а на мое мѣсто назначенъ де-ла-Ворръ. Но тамъ поднимается буря, которой не выдержать такому человѣку. Когда ирокезы запляшутъ военную пляску, тогда понадоблюсь я, и гонцы застанутъ меня готовымъ. Теперь я увижу короля и постараюсь побудить его быть великимъ государемъ тамъ, какъ и здѣсь. Будь власть въ моихъ рукахъ, я измѣнилъ бы весь ходъ исторіи!

— Тише! Не говорите бунтовскихъ рѣчей при капитанѣ лейбъ-гвардіи! — засмѣялся Катина, пропуская суроваго воина въ королевскую спальню. Въ это время королю принесли его первый скудный завтракъ, состоящій изъ хлѣба и вина, на двѣ трети разбавленнаго водою. Большая квадратная комната была теперь совершенно полна толпою лицъ, изъ которыхъ многіе принадлежали къ числу тѣхъ, благодаря кому эта эпоха стала одною изъ самыхъ блестящихъ въ исторіи Франціи. Подлѣ самаго короля, грубый, но энергичный Лувуа, военный министръ Людовика XIV, всемогущій со смерти своего соперника, Кольбера, бесѣдовалъ объ организаціи войска съ двумя военными. Неподалеку отъ нихъ невысокій, сѣдой священникъ съ добрымъ лицомъ, отецъ Лашезъ, духовникъ короля, шепотомъ разговаривалъ съ величавымъ Боссюетомъ^[9] краснорѣчивымъ епископомъ изъ Mo, и высокимъ, худымъ молодымъ аббатомъ де-Фенелонъ^[10]. Здѣсь же живописецъ Лебренъ толковалъ объ искусствѣ съ небольшимъ кружкомъ своихъ сотрудниковъ. У самой двери знаменитый поэтъ Расинъ, съ безсмѣнною улыбкою на красивомъ лицѣ, болталъ съ поэтомъ Буало и архитекторомъ Мансаромъ, причѣмъ всѣ трое шутили и смѣялись съ непринужденностью, естественной для любимыхъ слугъ короля, изъ всѣхъ его подданныхъ, единственныхъ, которымъ было разрѣшено безъ доклада и запросто входить въ его покои и выходить обратно.

— Что съ нимъ сегодня? — спрашивалъ Буало, кивая по направленію къ королевской группѣ. — Кажется, сонъ не улучшилъ его настроенія!

— Все труднѣе становиться его забавлять, — сказалъ Расинъ, качая головою. — Мнѣ назначено въ три часа быть у г-жи де-Ментенонъ^[11] и попытаться развлечь его отрывкомъ изъ Федры^[12].

— Мой другъ, — сказалъ архитекторъ, — не думаете ли вы, что сама хоэяйка разсѣетъ его лучше всякой Федры?

— Г-жа де-Ментенонъ — удивительная женщина. Она обладаетъ и умомъ, и сердцемъ; она неподражаема.

— Однако въ числѣ ея достоинствъ есть одно излишнее.

— Какое же?

— Старость.

— О! Что за дѣло до ея лѣтъ, если на видъ ей можно дать тридцать?… Но что это за господинъ? У него лицо посерьезнѣе, чѣмъ принято при дворѣ. А! Король его замѣтилъ, и Лувуа манитъ къ себѣ. Даю слово — ему умѣстнѣе было бы находиться въ палаткѣ, чѣмъ подъ росписнымъ потолкомъ.

Посѣтитель, обратившій на себя вниманіе Расина, былъ высокій и худой, съ орлинымъ носомъ, суровыми сѣрыми глазами, горѣвшими изъ-подъ густыхъ бровей, и лицомъ, на которое возрастъ, заботы и борьба со стихіями наложили такой отпечатокъ, что, среди свѣжихъ лицъ окружавшихъ его придворныхъ, человѣкъ этотъ производилъ впечатлѣніе стараго сокола, посаженнаго въ одну клѣтку съ пестренькими птичками. Одежда его была того темнаго цвѣта, который вошелъ въ моду при дворѣ съ тѣхъ поръ, какъ король отказался отъ легкомысленной жизни; но шпага, висѣвшая у него на боку, была не придворная игрушечная рапира, а добрый стальной клинокъ съ мѣдною рукоятью въ запятнанныхъ кожанныхъ ножнахъ, изъ которыхъ, очевидно, не разъ вынималась на полѣ битвы. Онъ стоялъ у дверей, держа въ рукахъ войлочную шляпу съ чернымъ перомъ, и съ полупрезрительнымъ выраженіемъ смотрѣлъ на окружающихъ болтуновъ; когда же военный министръ сдѣлалъ ему знакъ, онъ началъ проталкиваться впередъ, безъ всякой церемоніи отодвигая тѣхъ, кто стоялъ на его пути.

Людовикъ обладалъ въ высокой степени царской способностью узнавать людей.

— Сколько лѣтъ я не видалъ его, однако, хорошо помню его лицо, — сказалъ онъ своему министру. — Это графъ де-Фронтенакъ, не правда-ли?

— Да, Ваше Величество, — отвѣтилъ Лувуа; — это, точно, Людовикъ де-Бюадъ, графъ де-Фронтенакъ, бывшій губернаторъ Канады.

— Мы рады опять видѣть васъ у себя на пріемѣ, — сказалъ монархъ, когда старый вельможа наклонилъ голову и поцѣловалъ протянутую ему бѣлую руку. — Надѣюсь, что канадскіе морозы не охладили вашихъ вѣрноподданническихъ чувствъ?

— Ваше Величество, только смерть въ состояніи была бы сдѣлать это.

— Тогда пожелаемъ, чтобы намъ еще долгіе годы утѣшаться ими. Мы хотѣли поблагодарить васъ за ваши заботы и труды на пользу нашей провинціи, и если отозвали васъ, то главнымъ образомъ затѣмъ, чтобы изъ вашихъ собственныхъ устъ узнать о тамошнихъ дѣлахъ. Во первыхъ, такъ какъ дѣла Господни должны имѣть преимущество надъ дѣлами земными, какъ подвигается обращеніе язычниковъ?

— Мы не можемъ жаловаться, Ваше Величество. Святые отцы, какъ іезуиты, такъ и реколекты^[13] стараются по мѣрѣ силъ, хотя, правда, бываютъ склонны забывать о дѣлѣ душевнаго спасенія ради вмѣшательства въ дѣла мірскія.

— Что вы на это скажете, батюшка? — спросилъ Людовикъ духовника-іезуита, подмигивая ему глазомъ.

— Я скажу, Ваше Величество, что когда дѣла мірскія могутъ оказать вліяніе на дѣло душевнаго спасенія, то обязанность каждаго добраго священника, какъ и вообще каждаго добраго католика, состоитъ въ томъ, чтобы направлять ихъ ко благу.

— Это совершенно вѣрно, Ваше Величество, — сказалъ де-Фронтенакъ, и его смуглыя щеки вспыхнули гнѣвомъ; — но пока Ваше Величество дѣлали мнѣ честь возлагать эти дѣла на мою отвѣтственность, я не могъ терпѣть ничьего вмѣшательства при исполненіи моихъ обязанностей, невзирая на то, одѣтъ ли вмѣшивающійся въ рясу или въ кафтанъ.

— Довольно, сударь, довольно, — строго произнесъ Людовикъ. — Я спрашиваю васъ о миссіяхъ.

— Онѣ процвѣтаютъ, Ваше Величество. Ирокезы у Сольта и въ горахъ, Гуроны въ Лореттѣ и Алгонкикцы вдоль рѣчного побережья отъ Тадузака на востокъ до Сольта-ла-Мари и до самыхъ великихъ равнинъ Дакоты, всѣ приняли знаменіе креста. Маркеттъ прошелъ внизъ по западной рѣкѣ, проповѣдуя Иллинойцамъ, а іезуиты пронесли слово Божіе воинамъ Длиннаго Дома въ ихъ вигвамы (жилища индѣйцевъ) у Онондаги.

— Могу прибавить, Ваше Величество, — проговорилъ отецъ Лашезъ, — что, оставляя тамъ слово истины, они слишкомъ часто оставляли и жизнь свою.

— Да, Ваше Величество, это совершенная правда, — съ полною искренностью воскликнулъ Фронтенакъ. — Во владѣніяхъ Вашего Величества есть много храбрыхъ людей, но нѣтъ ни одного храбрѣе этихъ. Изъ ирокезскихъ селеній, по рѣкѣ Ришелье, они возвращались безъ ногтей, съ вывернутыми пальцами, съ ямою вмѣсто одного глаза и со столькими ранами на тѣлѣ, сколько лилій вонъ на той занавѣскѣ. Но пролежавши мѣсяцъ у добрыхъ монаховъ, они пользовались своимъ оставшимся глазомъ, чтобы опять идти въ страну индѣйцевъ, гдѣ даже собаки пугались ихъ изможденныхъ лицъ и изуродованныхъ членовъ.

— И вы допускали это! — воскликнулъ Людовикъсъ! жаромъ, — Вы оставили въ живыхъ этихъ зловредныхъ убійцъ?

— Я просилъ войска, Ваше Величество.

— Я вамъ послалъ.

— Одинъ полкъ.

— Кариньянъ — Сальерскій. У меня лучшаго нѣтъ.

— Но этого мало, Ваше Величество.

— Наконецъ, есть же и Канадцы. Развѣ у васъ нѣтъ милиціи? Развѣ вы не могли собрать достаточно силъ, чтобы наказать этихъ негодяевъ, истребителей слугъ Божіихъ? Я всегда считалъ васъ солдатомъ.

Глаза Фронтенака сверкнули, и съ губъ чуть не сорвался необдуманный отвѣтъ; но горячій старикъ сдѣлалъ усиліе, чтобы сдержаться, и сказалъ: — Ваше Величество лучше узнаетъ, солдатъ я или нѣтъ, если благоволитъ спросить у тѣхъ, кто видѣлъ меня подъ Сенеффомъ, Мюльгаузеномъ, Зальцбахомъ и въ десяти другихъ мѣстахъ, гдѣ я имѣлъ честь сражаться подъ знаменами Вашего Величества.

— Ваши заслуги не забыты.

— Именно потому, что я солдатъ и видѣлъ, что такое война, я знаю, какъ трудно проникнуть въ страну, гораздо болѣе обширную, чѣмъ Нидерланды, всю покрытую болотами и лѣсами, гдѣ за каждымъ деревомъ таится краснокожій, который, не умѣя маршировать и выкидывать артикулы, умѣетъ свалить оленя, пробѣгающаго въ двухъ стахъ шагахъ, и пройти три мили, пока вы пройдете одну. И наконецъ, если дойти до ихъ селеній и сжечь ихъ пустые вигвамы, да нѣсколько акровъ маисовыхъ полей, что будетъ этимъ достигнуто? Можете возвращаться, откуда пришли, съ невидимой погоней позади, сдирающей скальпъ со всякаго отставшаго солдата! Государь, вы сами — воинъ. Спрашиваю васъ, легко ли вести такую войну съ горстью солдатъ и отрядомъ лѣсныкъ охотниковъ, которые все время думаютъ только о своихъ западняхъ и бобровыхъ шкурахъ.

— Нѣтъ, нѣтъ; я сожалѣю, что высказался черезъчуръ поспѣшно, — сказалъ Людовикъ. — Мы разсмотримъ это дѣло въ нашемъ совѣтѣ.

— Слова эти согрѣваютъ мнѣ душу! — воскликнулъ старый губернаторъ. — Радость будетъ всеобщая вдоль рѣки св. Лаврентія, безъ различія между краснокожими и бѣлыми, когда тамъ узнаютъ, что ихъ великій отецъ изъ-за моря вспомнилъ о нихъ.

— Однако, не ожидайте слишкомъ многаго, потому что Канада и такъ дорого намъ стоитъ, а у насъ много расходовъ и въ Европѣ.

— Ахъ, государь, я бы хотѣлъ, чтобы вы повидали эту великую страну! Когда Ваше Величество здѣсь одерживаетъ побѣду, каковъ бываетъ результатъ? Слава, нѣсколько миль земли, какой нибудь Люксанбургъ или Страсбургъ, — одинъ лишній городъ въ государствѣ; а тамъ нужно въ десять разъ меньше денегъ и въ сто разъ меньше войска, чтобы завоевать цѣлый міръ. И какой міръ! Какъ онъ обширенъ, государь, какъ богатъ, какъ прекрасенъ! Гдѣ найдутся еще подобные холмы, лѣса и рѣки? И все это — наше, если только мы захотимъ взять. Кто можетъ заградить намъ путь? Нѣсколько разрозненныхъ индѣйскихъ племенъ и рѣденькіе поселки англійскихъ рыбаковъ и земледѣльцевъ? Обратитесь мыслію туда, государь, и не пройдетъ нѣсколькихъ лѣтъ, какъ со стѣнъ вашей крѣпости въ Квебекѣ^[14] вы въ состояніи будете провозгласить, что существуетъ лишь одна имперія отъ снѣговъ сѣвера до теплаго южнаго залива, и отъ волнъ океана до великихъ равнинъ за Маркеттовой рѣкою, что имя этой имперіи — Франція, что властитель ея — Людовикъ, а на знамени ея красуются лиліи (государственный гербъ Франціи).

Щеки Людовика вспыхнули отъ честолюбія, и онъ поддался впередъ съ разгорѣвшимся взоромъ, но откинулся назадъ въ кресло, какъ только губернаторъ умолкъ.

— Честное слово, графъ, — сказалъ онъ, — вы позаимствовали у индѣйцевъ ихъ даръ краснорѣчія, о которомъ я слыхалъ. Но кстати объ англичанахъ. Они, вѣдь, гугеноты; не такъ ли?

— По большей части. Особенно на сѣверѣ.

— Такъ мы услужимъ Святой Церкви, если заставимъ ихъ убраться. Мнѣ говорили, у нихъ тамъ городъ. Нью… Нью… Какъ его?

— Нью-Іоркъ, Ваше Величество. Они отняли его у голландцевъ.

— Да, Нью-Іоркъ. И еще другой? Бос… Бос?

— Бостонъ, Ваше Величество.

— Ну, ли. Эти гавани могли бы намъ пригодиться. Скажите же мнѣ, Фронтенакъ, — и онъ понизилъ голосъ, чтобы слышали только графъ, Лувуа и тѣ, кто стояли съ ними, — сколько вамъ надо бы войска, чтобы выпроводить этотъ народъ? Одинъ, два полка, и, можетъ быть, два фрегата?

Но бывшій губернаторъ покачалъ посѣдѣвшей головой.

— Ваше Величество не знаетъ ихъ, — сказалъ онъ. — Это — упорный народъ. Намъ въ Канадѣ, со всею вашею милостивою помощью, и то трудно бывало держаться. Эти же люди ни откуда не видѣли помощи, а повсюду препятствія, да холодъ и болѣзни, безплодную почву и воинственныхъ индѣйцевъ. Несмотря на это, они процвѣтаютъ и размножаются. Лѣса таютъ передъ ними, какъ ледъ на солнцѣ, и благовѣстъ ихъ церквей слышенъ тамъ, гдѣ недавно еще раздавался только волчій вой. Они — народъ мирный и не скоро рѣшаются воевать; но ужъ разъ начнутъ, то ихъ не остановишь. Чтобы передать Новую Англію во власть Вашего Величества, я попросилъ бы пятнадцать тысячъ вашего лучшаго войска и двадцать линейныхъ кораблей.

Людовикъ нетерпѣливо вскочилъ съ кресла и схватилъ свою трость.

— Желалъ бы я, — сказалъ онъ, — чтобы вы взяли примѣръ съ этихъ людей, которыхъ считаете такими опасными, и усвоили бы ихъ превосходную привычку дѣлать свои дѣла безъ чужой помощи. Этотъ вопросъ пойдетъ на обсужденіе въ совѣтѣ. Преподобный отецъ, я думаю, пора въ церковь? Все прочее можетъ повременить, пока мы не отдадимъ должнаго Богу.

Взявши молитвенникъ изъ рукъ прислужника, онъ пошелъ къ двери такъ быстро, какъ только позволяли ему его чрезвычайно высокіе каблуки; а дворъ разступился, чтобы пропустить его, и затѣмъ сомкнувшись, двинулся вслѣдъ за нимъ въ томъ порядкѣ, который опредѣлялся чиномъ каждаго.

ГЛАВА III.

Отецъ своихъ подданныхъ.

Стоя на колѣняхъ въ церкви, Людовикъ предавался своимъ мыслямъ. Съ того самаго дня, какъ величественная и молчаливая вдова поэта Скаррона поступила къ его дѣтямъ воспитательницей, ему становилось все пріятнѣе бывать въ ея обществѣ. Съ самаго начала онъ присутствовалъ на ея урокахъ, удивляясь уму и кротости, при помощи которыхъ ей удавалось обуздывать непокорность непосѣдливаго герцога Мэнскаго и шаловливость маленькаго графа Тулузскаго. Онъ приходилъ какъ бы затѣмъ, чтобы слѣдить за преподаваніемъ, но въ концѣ концовъ подпалъ подъ ея вліяніе, сталъ совѣтоваться съ нею о разныхъ дѣлахъ и подчинялся ей съ готовностью, какой не видывали отъ него ни близкіе люди, ни министры. Было время, когда онъ думалъ, что ея благочестивыя рѣчи служатъ ей лишь маскою, такъ какъ онъ привыкъ видѣть лицемѣріе въ окружающихъ.

Но въ этомъ отношеніи онъ скоро разубѣдился. Ея дружба дѣйствовала на него благотворно. Сидѣть въ ея комнатѣ каждый день послѣ обѣда, слышать рѣчи, чуждыя лести, мнѣнія, высказывавшіяся не ради угожденія ему, — въ этомъ состояло теперь его счастье.

Кромѣ того, ея вліяніе всегда направляло его къ добру. Она говорила ему о королевскихъ обязанностяхъ, о необходимости подавать примѣръ подданнымъ, о подготовленіи къ загробной жизни и о томъ, что въ сорокъ шесть лѣтъ ему пора уже избавиться отъ несовершенствъ, свойственныхъ юности.

Такія мысли занимали короля, между тѣмъ какъ онъ склонялся надъ роскошной малиновой подушкой, лежавшей на его аналойчикѣ рѣзного дуба. Для него было устроено отдѣльное мѣсто справа отъ алтаря; за нимъ стояли его гвардейцы и домочадцы, тогда какъ придворныя дамы и кавалеры наполняли всю остальную часовню. Благочестіе вошло теперь въ моду вмѣстѣ съ темными кафтанами и кружевными галстуками. И съ тѣхъ поръ, какъ король сдѣлался набожнымъ, благодать не миновала ни одного изъ придворныхъ. Впрочемъ, эти воины и вельможи, повидимому, очень скучали: они зѣвали и щурились надъ молитвенниками, а нѣкоторые изъ нихъ, какъ будто погруженные въ ихъ чтеніе, на самомъ дѣлѣ наслаждались какимъ-нибудь романомъ, нарочно переплетеннымъ въ темную кожу. Правда, дамы молились усерднѣе, стараясь притомъ, чтобы это было замѣтно всѣмъ; каждая держала въ рукахъ по восковой свѣчкѣ, какъ будто освѣщая свой молитвенникъ, а на самомъ дѣлѣ съ тою цѣлью, чтобы лицо ея было видно королю и чтобы отъ замѣтилъ по его выраженію, что имѣетъ въ ней родственную душу. Конечно, были и такіе, которые пришли по доброй волѣ и молились отъ души; но, въ общемъ, политика Людовика превратила французскахъ дворянъ въ придворныхъ, а свѣтскихъ людей — въ лицемѣровъ, такъ что теперь онъ оказывался какъ бы передъ громаднымъ зеркаломъ, которое сотни разъ отражало въ себѣ его собственный образъ.

На пути изъ церкви, Людовикъ имѣлъ обыкновеніе принимать просьбы, письменныя или устныя, отъ своихъ подданныхъ. Чтобы вернуться на свою половину, ему надо было проходить по открытой площадкѣ, гдѣ обыкновенно и собирались просители. Въ это утро ихъ было всего два или три: парижанинъ, считавшій себя обиженнымъ старшиною своей гильдіи; крестьянинъ, у котораго охотникъ затравилъ собакою корову, и арендаторъ съ жалобою на притѣсненія со отороны своего господина. Нѣсколько вопросовъ и затѣмъ короткій приказъ секретарю разрѣшили всѣ эти дѣла; ибо хотя Людовикъ самъ былъ деспотомъ, но имѣлъ ту заслугу, что не терпѣлъ другихъ деспотовъ въ своемъ королевствѣ. Онъ намѣревался уже идти далѣе, когда выступилъ впередъ пожилой человѣкъ, въ одеждѣ почтеннаго гражданина, съ характерными чертами лица, и упалъ передъ королемъ на колѣни.

— Окажите справдивость, Ваше Величество! — воскликнулъ онъ.

— Что это такое? — спросилъ Людовикъ. — Кто вы и что вамъ нужно?

— Я — гражданинъ города Парижа, и меня жестоко притѣсняютъ.

— Вы кажетесь человѣкомъ достойнымъ. Если на самомъ дѣлѣ вы терпите обиды, то получите удовлетвореніе. На что вы жалуетесь?

— У меня въ домѣ расквартировано двадцать человѣкъ Лангедокскихъ драгунъ подъ начальствомъ канитана Дальбера. Они поѣдаютъ мои запасы, расхищаютъ мое добро, бьютъ моихъ слугъ, и въ судахъ я не добился удовлетворенія.

— Клянусь, правосудіе странно отправляется въ нашемъ городѣ Парижѣ! — гнѣвно воскликнулъ король.

— Въ самомъ дѣлѣ, какое постыдное дѣло! — замѣтилъ Боссюэтъ.

— И, однако, пичто не бываетъ безъ причины, — проговорилъ отецъ Лашезъ. — На мѣстѣ Вашего Величества, я спросилъ бы у этого человѣка, какъ его зовутъ, чѣмъ онъ занимается и почему у него расквартированы драгуны.

— Вы слышите вопросъ достопочтеннаго отца?

— Ваше Величество, моя фамилія — Катина; по ремеслу я торговецъ сукномъ, а притѣсняютъ меня за то, что я принадлежу къ протестантской церкви.

— Я такъ и думалъ! — воскликнулъ духовникъ.

— Это мѣняетъ дѣло, — сказалъ Боссюэтъ. Король покачалъ головой, и лицо его омрачилось.

— Вы сами виноваты и сами можете помочь себѣ.

— Какимъ образомъ, Ваше Величество?

— Перейдите въ единую истинную вѣру.

— Я уже нахожусь въ ней, Ваше Величество.

Король сердито топнулъ ногой.

— Вижу, что вы очень дерзкій еретикъ, — сказалъ онъ. — во Франціи лишь одна истинная вѣра, а именно: моя. Если вы ея не придерживаетесь, то не можете обращаться ко мнѣ и за помощью.

— Свою вѣру я наслѣдовалъ отъ отца и отъ дѣда, Ваше Величество.

— Если они грѣшили, то не причина, чтобы грѣшить и вамъ. Мой собственный дѣдъ также заблуждался, прежде нежели позналъ истину.

— Но онъ благородно загладилъ свой грѣхъ, — пробормоталъ іезуитъ.

— Итакъ вы не поможете мнѣ, Ваше Велцчество?

— Сначала помогите себѣ сами.

Старый гугенотъ поднялся съ жестомъ отчаянія, а король пошелъ дальше въ сопровожденіи обоихъ священниковъ, шептавшихъ ему на ухо слова одобренія.

— Вы поступили благородно, Ваше Величество.

— Вы достойно называетесь старшимъ сыномъ церкви.

— Вы — истинный наслѣдникъ Святого Людовика.

Но по лицу короля видно было, что онъ не особенно доволенъ своимъ поступкомъ.

— Не находите ли вы, что мѣра бѣдствій этихъ людей переполнена? — сказалъ онъ.

— Переполнена? Напротивъ, Ваше Величество скорѣе грѣшите милосердіемъ.

— Я слышалъ, что они въ большомъ числѣ покидаютъ мое королевство.

— Но вѣдь это и къ лучшему, государь; ибо можетъ ли Божіе благословеніе покоиться на странѣ, гдѣ живетъ столько невѣрныхъ?

— Кто не вѣренъ Богу, едва ли можетъ быть вѣренъ и королю, — замѣтилъ Боссюэтъ. — Власть Вашего Величества возрасла бы, если бы въ вашихъ владѣніяхъ не было ихъ храмовъ, какъ они называютъ свои еретическіе притоны.

— Мой дѣдъ обѣщалъ имъ покровительство; ихъ охраняетъ, какъ вамъ хорошо извѣстно, эдиктъ (указъ) изданный въ Нантѣ.

— Но отъ Вашего Величества зависитъ прекратить зло, сдѣланное такимъ образомъ.

— Какъ же это исполнить?

— Отмѣнить Нантскій эдиктъ.

— И прогнать во владѣнія моихъ враговъ два милліона моихъ лучшихъ ремесленниковъ и храбрѣйшихъ солдатъ? Нѣтъ, нѣтъ, батюшка; я, кажется, усерденъ къ матери нашей, церкви, но есть правда въ словахъ Фронтенака, сказанныхъ сегодня утромъ о томъ, что вредно мѣшать мірскія дѣла съ духовными. Какъ по вашему, Лувуа?

— При всемъ моемъ уваженіи къ церкви, Ваше Величество, я не могу отрицать, что дьяволъ далъ этимъ людямъ большую ловкость рукъ и смышленность, почему они являются искуснѣйшими ремесленниками и работниками въ королевствѣ Вашего Величества. Право, не знаю, кѣмъ будетъ пополняться казначейство, если мы лишимся такихъ плательщиковъ. Многіе уже покинули свою родину и унесли съ собою свое искуоство. Если удалятся всѣ, то для насъ это будетъ хуже пораженія на войнѣ.

— Но, — замѣтилъ Боссюэтъ, — если воля Вашего Величества станетъ извѣстною, то можно быть увѣреннымъ, что даже самые упорные изъ подданныхъ Вашего Величества, ради любви къ своему монарху, поспѣшатъ вернутьсія въ лоно Святой Церкви. Покуда же существуетъ эдиктъ, имъ кажется, что король равнодушенъ къ дѣламъ вѣры и позволяетъ имъ оставаться при ихъ заблужденіяхъ.

Король покачалъ головой. — Они всегда были упрямы, — сказалъ онъ.

— Пожалуй, — сказалъ Лувуа, лукаво взглядывая на Боссюэта, — если бы французскіе епископы пожертвовали въ казну часть имуществъ изъ своихъ казначействъ, то мы могли бы обойтись безъ податей съ этихъ гугенотовъ.

— Все, что имѣетъ церковь, готово къ услугамъ короля. — вѣжливо отвѣтилъ Боссюэтъ.

— Королевство принадлежитъ мнѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ все, что въ немъ есть, — замѣтилъ Людовикъ, входя въ большую залу, гдѣ собрался весь дворъ послѣ обѣдии. — Однако, надѣюсь, что мнѣ еще не скоро придется прибѣгнуть къ имуществамъ церкви.

— И мы надѣемся, Ваше Величество, — откликнулись духовные.

— Однако подобныя совѣщанія отложимъ до засѣданія совѣта. Гдѣ же Мансоръ? Мнѣ нужно посмотрѣть его планъ новаго флигеля въ Марли.

Онъ подошелъ къ боковому столу и на минуту погрузился въ свое любимое занятіе, разсматривая громадные планы знаменитаго архитектора и съ увлеченіемъ распрашивая о ходѣ его работъ.

— Мнѣ кажется, — сказалъ отецъ Лашезъ, отведя Боссюэта въ сторону, — что ваша милость произвели нѣкоторое впечатлѣніе на умъ короля.

— Съ вашей могущественной помощью, батюшка.

— О, вы можете быть увѣрены, что я не пропущу случая посодѣйствовать доброму дѣлу.

— Если вы за него возьметесь, оно будетъ исполнено.

— Но есть лицо, имѣющее на него еще больше вліянія. Это — госпожа де-Ментенонъ.

— Я слышалъ, что она очень набожна.

— Очень; но она не любитъ членовъ нашего ордена. Впрочемъ, мы всѣ можемъ дѣйствовать заодно. Можетъ бытъ, вашему преподобію поговорить съ нею.

— Съ большимъ удовольствіемъ.

— Объясните ей, какую услугу она окажетъ, если добьется изгнанія гугенотовъ….

— Я это сдѣлаю.

— И въ награду предложите ей, что мы…

Онъ наклонился и докончилъ свою рѣчь шопотомъ.

— Какъ?! Онъ этого не сдѣлаетъ!

— А почему? Вѣдь онъ вдовецъ.

— На вдовѣ поэта Скаррона?..

— Она изъ хорошей семьи. Его дѣдъ съ ея дѣдомъ были пріятелями.

— Это невозможно!

— А я знаю его сердце и говорю, что это возможно.

— Вы, конечно, знаете его сердце, батюшка, лучше нежели кто-либо; но такая мысль никогда не приходила мнѣ въ голову.

— Такъ пусть она придетъ вамъ въ голову и останется въ ней. Если она услужитъ церкви, то и церковь услужитъ ей. Но король зоветъ: мнѣ надо идти.

Тонкая, темная фигура быстро исчезла въ толпѣ придворныхъ, а знаменитый епископъ задумался, опустивъ голову.

Тѣмъ временемъ, весь дворъ собрался въ большомъ салонѣ, и громадная комната вся переливалась блескомъ шелковыхъ, бархатныхъ и парчевыхъ дамскихъ одеждъ, сверканіемъ драгоцѣнныхъ камней, мельканіемъ разрисованныхъ вѣеровъ и вѣяніемъ перьевъ. Среди этой пестроты выдѣлялись сѣрые, черные и коричневые кафтаны мужчинъ, ибо всѣ должны были ходить въ темномъ, когда одѣвался въ темное король; только голубые мундиры офицеровъ и темно-сѣрые — гвардейскихъ мушкетеровъ напоминали о ранней порѣ его царствованія, когда мужчины соперничали съ дамами въ блескѣ и драгоцѣнности нарядовъ. Вмѣстѣ съ костюмами измѣнились и нравы. Былое легкомысліе и страсть къ удовольствіямъ, конечно, не исчезли, по серьезныя лица и солидные разговоры составляли моду дня. Такъ, подъ росписнымъ потолкомъ, на мозаичномъ полу, среди безсмертныхъ произведеній живописи въ золотыхъ вычурныхъ рамахъ, расхаживали эти вельможи и знатныя дамы Франціи, всѣ подражая одному маленькому человѣчку въ темномъ платьѣ; самъ же этотъ человѣкъ настолько мало былъ надъ собою господиномъ, что не ререставалъ колебаться между двумя партіями, боровшимися между собою за право управлять его дѣйствіями, отъ которыхъ зависѣла будущность Франціи и собственная его судьба.

ГЛАВА IV.

Старый гугенотъ.

Получивъ отказъ отъ короля, пожилой гугенотъ не двинулся съ мѣста. Онъ стоялъ, молча, сердито опустивъ глаза, и на лицѣ его боролись можду собою нерѣшимость, горе и гнѣвъ. Онъ былъ очень великъ ростомъ, очень худъ и суровъ на видъ, съ широкимъ лбомъ, большимъ мясистымъ посомъ и круглымъ подбородкомъ. На немъ не было ни парика, ни пудры; но природа сама посеребрила его густыя кудри, и множество морщинъ вокругъ глазъ и угловъ рта придавали его лицу выраженіе спокойной величавости. Однако, гнѣвная вспышка, заставившая его быстро вскочить съ колѣнъ, когда король откловилъ его жалобу, и острый, пламенный взглядъ, которымъ онъ окинулъ придворныхъ, проходившихъ мимо него съ презрительными улыбками и насмѣшливымъ шопотомъ на его счетэ, — все это показывало, что въ немъ еще сохранились остатки юношеской живости и силы. Онъ былъ одѣтъ, какъ подобало его званію, просто, но хорошо: въ темно-коричневый кафтанъ изъ каразеи^[15] съ серебряными пуговицами, короткія брюки изъ той же матеріи, бѣлые шерстяные чулки и черные кожанные башмаки съ широкими носками и большими стальными пряжками. Въ одной рукѣ онъ держалъ свою низкую войлочную шляпу, обшитую золотымъ галуномъ, а въ другой — маленькій бумажный свертокъ, который заключалъ въ себѣ перечисленіе его претензій и который онъ надѣялся оставить въ рукахъ королевскаго секретаря.

Его нерѣшительность, что ему дальше дѣлать, вскорѣ кончилась совершенно неожиданно. То были дни, когда гугенотовъ еще не гнали изъ Франціи, но едва терпѣли ихъ присутствіе, и когда они не могли разсчитывать на покровительство законовъ, защищавшихъ ихъ соотечественниковъ-католиковъ. Въ теченіе двадцати лѣтъ, притѣсненія все усиливались, пока, наконецъ, не были истощены всѣ мѣры преслѣдованія за исключеніемъ прямого изгнанія. Имъ ставили препятствія во всѣхъ дѣлахъ, вытѣсняли изъ общественной службы, наполняли ихъ дома солдатами, поощряли ихъ дѣтей къ непокорности и отказывали въ удовлетвореніи за всѣ обиды и непріятности. Каждый негодяй, которому хотѣлось утолить свою личную вражду или войти въ милость у высокопоставленныхъ ханжей, могъ позволить себѣ все по отношенію къ гугенотамъ, не опасаясь законнаго наказанія. Тѣмъ не менѣе эти люди льнули къ странѣ, которая отвергала ихъ, и, полные любви къ родинѣ, такъ глубоко заложенной въ сердцѣ каждаго человѣка, предпочитали обиды и пренебреженія дома тому гостепріимному пріему, который могъ ожидать ихъ за моремъ. Впрочемъ, уже надвигался мракъ тѣхъ дней, когда имъ суждено было лишиться даже этой возможности выбора. Два громадныхъ королевскихъ гвардейца въ голубыхъ кафтанахъ стояли на часахъ съ этой стороны дворца и были свидѣтелями неуспѣшной жалобы старика. Теперь они подошли къ нему и рѣзко прервали теченіе его мыслей.

— Ну, распѣвальщикъ гимновъ, — грубо сказалъ одинъ, — убирайся отсюда!

— Не думаешь ли ты, что украшаешь королевскій цвѣтникъ? — крикнулъ другой съ отвратительнымъ ругательствомъ. — Кто ты такой, чтобы задирать носъ передъ королевской вѣрой?! Чортъ бы тебя взялъ!

Старый гугенотъ, бросивъ на нихъ сердитый, презрительный взглядъ и уже повернулся, чтобы уходить, когда одинъ изъ нихъ толкнулъ его подъ ребра рукоятью своей алебарды и закричалъ:

— Вотъ тебѣ, собака! Смѣешь ты такъ смотрѣть на королевскую гвардію?

— Злодѣи! — воскликнулъ старикъ, прижимая руку къ ушибленному боку. — Будъ я на двадцать лѣтъ моложе, вы не посмѣли бы вести себя такъ.

— А! Ты еще возражаешь, ядовитая змѣя! Этого довольно, Андре! Онъ грозитъ королевской гвардіи; возьмемъ его и оттащимъ въ караульню.

Оба солдата бросили алебарды и кинулись на старика; но, хотя они были силачи, схватить его оказалось нелегко. Своими длннными, мускулистыми руками онъ стряхивалъ ихъ съ себя нѣсколько разъ и только когда уже началъ задыхаться, то утомленнымъ солдатамъ удалось вывернуть его руки назадъ и такимъ образомъ овладѣть имъ. Но едва одержали они эту жалкую побѣду, какъ передъ ихъ глазами сверкнула шпага и раздалась строгая команда, заставившня ихъ снова выпустить плѣнника.

Это былъ капитанъ де-Катина, который, иснолнивъ свои утреннія обязанности, вышелъ погулять на террасу и внезапно наткнулся на сцену насилія. Взглянувъ на лицо оскорбляемаго, онъ выхватилъ шпагу и кинулся впередъ съ такимъ бѣшенствомъ, что не только оба гвардейца оставили свою жертву, но одинъ изъ нихъ, пятясь отъ направленнаго противъ него клинка, поскользнулся и упалъ, а другой свалился на него.

— Негодяи! — закричалъ де-Катина; — что это значитъ? Солдаты поднялись на ноги, красные и растрепанные.

— Позвольте доложить, капитанъ, — сказалъ одинъ изъ нихъ, отдавая честь: — это — гугенотъ, и онъ поносилъ королевскую гвардію.

— Его просьба была отвергнута королемъ, капитанъ; а онъ не хотѣлъ уходить.

Катина побѣлѣлъ отъ бѣшенства.

— Такъ когда французскій подданный приходитъ говорить со своимъ государемъ, на него должны нападать швейцарскія собаки, какъ вы?! — закричалъ онъ. — Вотъ, погодите же, я васъ! — онъ вытащилъ изъ кармана маленькій серебряный свистокъ, и на его рѣзкій призывъ прибѣжали изъ караульни старый сержантъ съ полудюжиной солдатъ.

— Какъ васъ зовутъ? — спросилъ капитанъ угрюмо.

— Андре Менье.

— А васъ?

— Николай Клотшеръ.

— Сержантъ, вы возьмете подъ арестъ этихъ рядовыхъ, Менье и Клотшера.

— Слушаю, капитанъ, — отвѣтилъ сержантъ,

— Сегодня же ихъ подъ судъ!

— А по какому обинненію, капитанъ?

— За нападеніе на пожилого и почтеннаго гражданина, который пришелъ къ королю но дѣлу.

— Онъ самъ признался, что — гугенотъ, — закричали виновные оба вмѣстѣ.

— Гм… — сержантъ нерѣшительно подергалъ свои длинные усы.

— Такъ и написать прикажете, капитанъ? Какъ вашему благородію будетъ угодно. — Онъ слегка пожалъ плечами, выражая тѣмъ сомнѣніе, чтобы изъ этого могло выйти что-либо путное.

— Нѣтъ, — сказалъ де Катина, напавъ на счастливую мысль. — Я обвиняю ихъ въ томъ, что они сложили оружіе, будучи на часахъ, и явились предо мною въ растерзанныхъ и грязныхъ мундирахъ.

— Это лучше, — отвѣтилъ сержантъ со смѣлостью стараго служаки, — Громъ и молнія! Вѣдь вы осрамили всю гвардію. Вотъ, посидите часикъ на деревянной лошади съ мушкетомъ, привязаннымъ къ каждой ногѣ, такъ и узнаете, сдѣлана ли алебарда для солдатскихъ рукъ, или затѣмъ, чтобы валяться на травѣ. Берите ихъ! Слушай! Направо кругомъ! Маршъ!

Отрядъ гвардейцевъ удалился въ сопровожденіи сержаита.

Гугенотъ молча и спокойно стоялъ на заднемъ планѣ, ничѣмъ не выражая радости при внезапной перемѣнѣ своей судьбы; но когда солдаты удалились, онъ и молодой офицеръ съ живостью подошли другъ къ другу.

— Амори, я не надѣялся тебя видѣть!

— Какъ и я, дядя. Что могло привести васъ въ Версаль?

— Несправедливость, Амори! Рука нечестивыхъ нависла надъ нами, а къ кому же намъ обращаться, если не къ королю?

Молодой офицеръ покачалъ головою.

— Король, въ сущности, добрый человѣкъ, — сказалъ онъ, — но онъ видитъ міръ лишь сквозь тѣ очки, какія на него надѣваются окружающими. Вамъ нечего на него надѣяться.

— Онъ прогналъ меня съ глазъ долой.

— Спросилъ онъ, кто вы такой?

— Спросилъ, и я сказалъ.

Молодой гвардеецъ засвисталъ.

— Ну, пойдемъ къ воротамъ, — сказалъ онъ. — Ей Богу, если мои родственники будутъ приходить спорить съ королемъ, то моя рота скоро останется безъ капитана.

— Королю не придетъ въ голову, что мы — родня. Но въ самомъ дѣлѣ, племянникъ, мнѣ странно, что ты можешь жить въ этомъ храмѣ Ваала и не поклоняться кумирамъ.

— Я храню мою вѣру у себя въ сердцѣ.

Старшій изъ собесѣдниковъ серьезно покачалъ головою.

— Ты идешь по очень узкому пути, — сказалъ онъ, — опасности и искушенія стерегутъ тебя ежечасно. Мудрено, Амори, шествовать путемъ Господнимъ, идя объ руку съ притѣснителями Его народа.

— Что вы, дядя? — нетерпѣливо возразилъ молодой человѣкъ. Я служу у короля въ солдатахъ, а разсуждать о богословіи предоставляю духовенству. Дайте мнѣ прожить съ честью и умереть при исполненіи долга, а въ остальное я готовъ и не вмѣшиваться.

— И готовъ жить во дворцѣ и ѣсть на тонкомъ бѣльѣ, — горько прибавилъ старикъ. — когда руки злобствующихъ тяготѣютъ на твоихъ кровныхъ, изливается чаша бѣдствій, и вопли и стенанія раздаются по всей странѣ.

— Что же такое случилось? — сприсилъ молодой офицеръ, котораго слегка сбивалъ съ толку библейскій способъ выраженія, употребительный у французскихъ гутенотовъ того времени.

— Двадцать человѣкъ моавитянъ расквартировано у меня, съ нѣкіимъ Дальберомъ, своимъ вождемъ, который уже давно сдѣлался бичемъ для Израиля.

— Капитанъ Клодъ Дальберъ, Лангедокскій драгунъ? У меня съ нимъ есть небольшіе счеты.

— Да; и разсѣянныя овцы Дома Господня также имѣютъ многое противъ этого зловреднаго пса и самомнящаго нечестивца,

— Да что жъ онъ такое сдѣлалъ?

— Его люди внѣдрились въ мой домъ, точно моль въ тюкъ сукна. Никуда отъ нихъ не уйдешь. Самъ сидитъ у меня въ комнатѣ, задравши ноги въ сапожищахъ на мои стулья, трубка въ зубахъ, графинъ съ виномъ — рядомъ, и рѣчи его — мерзость и посрамленіе. Онъ побилъ старика Пьера въ товарномъ складѣ…

— И столкнулъ въ подвалъ меня…

— А!

— Потому что я оттащилъ его прочь, когда онъ вздумалъ въ пьяномъ видѣ грубить Адели.

— О! — молодой человѣкъ становился все краснѣе, и брови его сдвигались все ближе при каждомъ обвиненіи; но при послѣднихъ словахъ старика гнѣвъ его дошелъ до крайнихъ предѣловъ, и онъ съ бѣшенствомъ бросился впередъ, таща за руку дядю. Они бѣжали по одной изъ извилистыхъ дорожекъ, обнесенныхъ высокою изгородью. Немногіе придворные, попавшіеся имъ, съ удивленіемъ смотрѣли на эту странную пару. Но молодой офицеръ былъ слишкомъ занятъ своими намѣреніями, чтобы обратить на нихъ вниманіе. Не переставая бѣжать, онъ миновалъ серповидную дорожку, которая вела мимо дюжины каменныхъ дельфиновъ, изрыгавшихъ изъ челюстей воду на групну тритоновъ, а затѣмъ аллею большихъ деревьевъ, имѣвшихъ такой видъ, будто росли здѣсь цѣлые вѣка, на самомъ же дѣлѣ привезенныхъ въ томъ же году съ невѣроятными трудами изъ Сенъ-Жермена и Фонтенбло. Остановившись у калитки, старикъ задыхался отъ непривычнаго бѣга.

— Какъ вы сюда попали, дядя?

— Въ коляскѣ.

— Гдѣ-же она?

— Вонъ тамъ, у гостинницы.

— Ну, идемъ же туда.

— Какъ, и ты ѣдешь, Амори?

— По вашимъ словамъ, право, пора и мнѣ пріѣхать. Тамъ, въ вашемъ домѣ, не лишнее имѣть человѣка со шпагой.

— Что-жъ ты думаешь дѣлать?

— Думаю побесѣдовать съ капитаномъ Дальберомъ.

— Такъ я обидѣлъ тебя, племянникъ, когда сказалъ, что не все твое сердце принадлежитъ Израилю. —

— Я ничего не знаю объ Израилѣ, — сказаль де-Катина съ нетерпѣніемъ, — а знаю только, что если бы моя Адель вздумала поклоняться грому, какъ Абенакійская явава (баба) или возсылать свои невидимыя молитвы къ Митче-Маниту (Великому Духу индѣйцевъ), то я хотѣлъ бы взглянуть на человѣка, который посмѣлъ бы тронуть ее хоть пальцемъ. А, вотъ и наша коляска! Гони, кучеръ, и получишь пять ливровъ (старая французская монета), если раньше часа мы будемъ у заставы Инвалидовъ.

Нелегко было скоро ѣхать въ вѣкъ безрессорныхъ экипажей и каменистыхъ дорогъ; но кучеръ нахлестывалъ своихъ косматыхъ, неподстриженныхъ лошадокъ, и коляска прыгала и громыхала по дорогѣ, придорожныя деревья мелькали мимо, а сзади поднималась пыль. Гвардеецъ барабанилъ пальцами по колѣнямъ и вертѣлся на сидѣнъѣ отъ нетерпѣнія, время отъ времени донимая своего угрюмаго спутника разспросами:

— Когда-же все это было?

— Вчера вечеромъ.

— А теперь Адель гдѣ?

— Она дома.

— А этотъ Дальберъ?

— Охъ! онъ тоже тамъ.

— Какъ? Такъ вы оставили его съ нею, а сами отправились въ Версаль?

— Она заперлась у себя въ комнатѣ.

— Ахъ! что значитъ замокъ! — Молодой человѣкъ внѣ себя поднялъ руки кверху при мысли о своемъ безсиліи,

— Тамъ еще Пьеръ.

— Онъ ни куда не годенъ.

— И Амосъ Гринъ.

— Ну, этотъ лучше. Онъ, по крайней мѣрѣ, похожъ на мужчину.

— Его мать была француженка изъ Стетенъ-Айланда, близъ Машиттана. Она была изъ тѣхъ разсѣянныхъ овецъ, которыя заранѣе бѣжали отъ волковъ; какъ только стало видно, что король начинаетъ тѣснить Израиль. Онъ говоритъ по-французски, а между тѣмъ не похожъ на француза ни наружностью, ни манерами.

— Онъ выбралъ неудобное время для своего посѣщенія.

— Почемъ знать? Можетъ быть, на то есть мудрое произволеніе Божіе.

— И вы оставили его дома?

— Да, онъ сидѣлъ съ этимъ Дальберомъ, курилъ и разсказывалъ странныя исторіи.

— Какой онъ можетъ быть защитникъ? Чужой человѣкъ въ чужой странѣ. Вы дурно сдѣлали, что такъ покинули Адель, дядя.

— Она въ рукахъ Божіихъ, Амори.

— Думаю, что такъ. О! если бы мнѣ быть уже тамъ!

Онъ высунулъ голову въ облако пыли, поднимавшееся изъ подъ колесъ, и вытянулъ шею, глядя вдоль длиннаго изгиба рѣки на разстилавшійся .по берегу ея городъ, который уже былъ виденъ сквозь дымку тумана, откуда выгтлывали обѣ башни собора Богоматери, высокій шпиль св. Якова и цѣлый лѣсъ другихъ шпилей и колоколенъ. Вскорѣ дорога повернула къ рѣчному берегу, и городъ началъ пододвигаться все ближе, пока они не въѣхали въ его южныя ворота и не загремѣли по мостовой, оставивъ вправо обширный Люксанбургскій дворецъ, а влѣво — послѣднее твореніе Кольбера — богадѣльню Инвалидовъ. Круто повернувъ, они очутились на набережной и, переѣхавъ Новый Мостъ, мимо величественнаго Лувра, добрались до лабиринта узкихъ, но богатыхъ улицъ, направленныхъ къ сѣверу. Молодой офицеръ все еще вытягивалъ шею, но ему мѣшала смотрѣть большая золоченая карета, тяжело громыхавшая впереди. Однако, когда улица стала пошире, карета свернула въ сторону, и ему удалось увидѣть домъ, къ которому они направлялись. Онъ былъ окруженъ громадною толпою.

ГЛАВА V.

Битва въ домѣ.

Домъ купца-гугенота представлялъ собою высокое, узкое зданіе, занимавшее уголъ улицъ Си. Мартына и Бироновой. Онъ былъ четырехъ-этажный, такой же сууровый и мрачный, какъ и его владѣлецъ, съ высокой островерхой крышей, длинными окнами съ мелкими ромбовидными стеклами, фахверкомъ^[16] изъ окрашеннаго въ черную краску дерева съ промежутками, заполненными штукатуркою, и пятью ступенями крыльца, которое вело къ узкому и темному входу. Верхній этажъ былъ просто складомъ для запасного товара; ко второму же и третьему были придѣланы балконы съ крѣпкими деревянными перилами. Выйдя изъ коляски, дядя и племянникъ очутились передъ густою толпою, чѣмъ то, очевидно, взволнованной и смотрящей вверхъ. Взглянувъ по тому направленію, офицеръ увидалъ зрѣлище, при которомъ лишился способности чувствовать что-либо, кромѣ глубокаго изумленія.

Съ верхняго балкона висѣлъ головой внизъ человѣкъ въ ярко голубомъ кафтанѣ и бѣлыхъ штанахъ королевскихъ драгунъ. Шляпа и парикъ съ него слетѣли, и стриженая голова медленію качалась взадъ и впередъ на высотѣ семи саженъ надъ мостовой. На лицѣ его, обращенномъ къ улицѣ, было выраженіе смертельнаго ужаса, а глаза крѣпко зажмурены, точно онъ боялся открыть ихъ передъ ожидающей его участью. Голосъ его громко раздавался по всей окрестности, наполня воздухъ воплями о помилованіи.

Надъ нимъ, въ углу балкона стоялъ молодой человѣкъ и, наклонившись надъ перилами, держалъ висящаго драгуна за щиколотки. Но онъ смотрѣлъ не на свою жертву, а черезъ плечо на толпу солдатъ, собравшихся въ комнатѣ, у балконной двери. Въ поворотѣ его головы выражался гордый вызовъ, между тѣмъ какъ солдаты топтались взадъ и впередъ на порогѣ, не зная, броситься на него или уходить.

Молодой человѣкъ выпустилъ одну изъ ногъ драгуна и продолжалъ держать его только за другую, между тѣмъ какъ та нога безпомощно болталась въ воздухѣ. Драгунъ безуспѣшно цѣплялся руками за стѣну позади себя, не переставая вопить пронзительнѣйшимъ голосомъ.

— Втащи меня назадъ, чортовъ сынъ, втащи меня! голосилъ онъ, — что ты, убить меня собрался, что ли? Помогите, добрые люди, помогите!

— Вамъ хочется влѣзть наверхъ, капитанъ? — сказалъ державшій его молодой человѣкъ яснымъ и твердымъ голосомъ на прекрасномъ французскомъ языкѣ, но съ такимъ выговоромъ, который показался страннымъ смотрѣвшей снизу толпѣ.

— Да, чортъ бы васъ взялъ! Да!..

— Такъ отошлите вашихъ людей.

— Убирайтесь, болваны, сумасшедшіе! Что-жъ, вамъ хочется, чтобы я разбился объ мостовую? Прочь, говорю я, вонъ отсюда!

— Вотъ такъ-то лучше, — сказалъ юноша, когда солдаты скрылись изъ виду. При этомъ онъ потянулъ драгуна за ногу и поднялъ его достаточно высоко, чтобы тотъ могъ обернуться и ухватиться за нижній уголъ балкона. — Какъ вы себя теперь чувствуете? — спросилъ онъ.

— Держите меня, ради Бога, держите меня!

— Я держу васъ очень крѣпко.

— Такъ втащите меня совсѣмъ!

— Не такъ скоро, капитанъ. Вы прекрасно можете разговаривать и въ этомъ положеніи.

— Втащите меня, сударъ, втащите меня!

— Все въ свое время.

— Ахъ! Вы убьете меня!

— Напротивъ, я намѣренъ васъ втащить.

— Да благословитъ васъ Богъ!

— Но только съ условіемъ.

— Охъ, я согласенъ! Я сейчасъ упаду.

— Вы покинете этомъ домъ вмѣстѣ съ вашими солдатами и больше не будете безпокоить ни старика, ни дѣвицу. Даете обѣщаніе?

— О, да! Мы уйдемъ.

— Честное слово?

— Разумѣется. Только втащите меня!

— Не спѣшите. Мнѣ такъ удобнѣе съ вами бесѣдовать. Я еще не знаю, каковы здѣсь законы. Можетъ быть, такія вещи тутъ запрещаются; такъ вы обѣщайте мнѣ, что это дѣло не навлечетъ на меня непріятностей.

— Никакихъ, никакихъ! Только тащите!

— Очень хорошо. Пожалуйте.

Онъ сталъ тянуть драгуна за ногу, а тотъ цѣпляться за перила, пока, при одобрительномъ ропотѣ толпы, ему не удалось перевалиться черезъ перила на балконъ, куда онъ шлепнулся, какъ мѣшокъ, и нѣкоторое время пролежалъ неподвижно. Затѣмъ, поднявшись на ноги и не взглянувъ даже на своего противника, онъ съ ревомъ бѣшенства кинулся въ балконную дверь.

Пока все это происходило наверху, молодой гвардеецъ стряхнулъ съ себя свое оцѣненѣніе и сталъ расталкивать толпу съ такою силою, что вскорѣ, вмѣстѣ со своимъ спутникомъ, очутился почти у самаго крыльца. Его мундиръ самъ по себѣ могъ олужить паспортомъ повсюду, а лицо стараго Катина было такъ извѣстно въ околоткѣ, что всѣ, стоявшіе у дома, немедленно пропустили его. Дверь передъ ними распахнулась, О въ тѣмномъ корридорѣ ихъ встрѣтилъ старый слуга, ломая руки.

— Охъ, хозяинъ! Охъ, хозяинъ! — кричалъ онъ. — Какія дѣла! Какое злодѣйство! Они убьютъ его!

— Кого?

— Да этого храбраго господина изъ Америки. Охъ, Боже мой! Послушайте-ка, что тамъ дѣлается.

Пока онъ говорилъ, возня и крики, вновь поднявшіеся наверху, вдругъ завершились ужаснѣйшимъ грохотомъ, перемѣшаннымъ съ залпами ругательствъ, стукомъ и шумомъ, такъ что весь старый домъ содрогнулся на своемъ основаніи. Вновь прибывшіе тотчасъ кинулись наверхъ и, миновавъ первую лѣстницу, начали подниматься на вторую, когда навстрѣчу имъ слетѣли большіе, недѣльнаго завода, часы, перескакивая чрезъ четыре ступени сразу, перепрыгнули всю площадку и угодили прямо въ противоположную стѣну, гдѣ разсыпались въ кучу металлическихъ колесъ и деревянныхъ обломковъ. Минуту спустя, съ лѣстницы скатился клубокъ изъ четырехъ людей и кусковъ разломангыхъ перилъ; люди продолжали борьбу и на площадкѣ, вскакивая, падая и дыханіемъ своимъ напоминая тягу вѣтра въ трубѣ. Они такъ тѣсно сплелись другъ съ другомъ, что врядъ ли было бы возможно различить ихъ, если бы средній не былъ одѣтъ въ черное фламандское сукно, а трое обхватившихъ его — въ солдатскую форму. Впрочемъ, человѣкъ, на котораго нападали, былъ такъ силенъ и крѣпокъ, что, какъ только ему удавалось встать на ноги, онъ таскалъ остальныхъ за собой по всей площадкѣ, какъ дикій кабанъ тащитъ виснущихъ на немъ собакъ. Вслѣдъ за дерущимися сбѣжалъ офицеръ, сунулся между ними, чтобы схватить статскаго за горло, но тотчасъ отдернулъ руки съ ругательствомъ, ибо тотъ своими крѣпкими, бѣлыми зубами больно укусилъ его за лѣвый большой палецъ. Прижимая рану ко рту, офицеръ выхватилъ шпагу и закололъ бы своего безоружнаго противника, если бы де-Катина, бросившись впередъ, не схватилъ его за локоть.

— Вы — подлецъ, Дальберъ! — крикнулъ онъ. Внезапное появленіе короловскаго лейбъ-гвардейца произвело магическое дѣйствіе. Дальберъ отскочилъ назадъ, не выпуская пальца изо рта и, мрачно гляди на вновь прибывшаго, опустилъ шпагу. Его длинное, желтоватое лицо было искажено гнѣвомъ, а маленькіе чорные глаза горѣли злобою и адскимъ пламенемъ неудовлетворенной мести. Его солдаты выпустили свою жертву и выстроились въ рядъ, задыхаясь, между тѣмъ, какъ освободившійся отъ нихъ юноша прислонился къ стѣнѣ и, счищая пыль съ свобго чернаго платья, смотрѣлъ то на своего избавителя, то на противниковъ.

— Мнѣ давно надо посчитаться съ вами, Дальберъ, — сказалъ де-Катина, вынимая рапиру.

— Я — гго приказу короля, — проворчалъ тотъ.

— Безъ сомнѣнія. Защищайтесь, сударь!

— Я здѣсь по долгу службы, говорю вамъ!

— Очень хорошо. Вынимайте шпагу, сударь!

— Я не имѣю повода къ ссорѣ съ вами.

— Нѣтъ? — Де-Катина шагнулъ висредъ и ударилъ его рукою по лицу. — Мнѣ кажется, что теперь имѣете, — сказалъ онъ.

— Черти и дьяволы! — заоралъ капитанъ. — къ оружію, ребята! Эй, вы, тамъ наверху! Уберите-ка этого молодца и хватайте вашего плѣнника. Ну, именемъ короля!

На этотъ зовъ торопливо сбѣжало съ лѣстницы еще съ дюжину солдатъ, тогда какъ трое бывшихъ на площадкѣ опять двинулись къ своему недавнему противнику. Тотъ, однако, двинулся отъ нихъ и, выхвативъ изъ рукъ стараго купца его толстую дубовую палку, сталъ около гвардейца со словами:

— И я съ вами, сударь.

— Уберите вашу челядь и сражайтось со мной, какъ дворяиннъ! — закричалъ де-Катина.

— Дворяеинъ! Послушайт-ка этого мѣщанишку-гуненота, семья котораго барышничаетъ сукіюмъ!

— Ахъ, ты, трусъ! Я напишу на лицѣ твоемъ, что ты лжешь!

Онъ кинулся впередъ и нанесъ ударъ, который попалъ бы въ сердце Дальберу, если бы тяжелая сабля одного изъ драгунъ не опустилась сбоку на его изящное оружіе и не нерерубила его у самой рукояти. Съ воплемъ торжества его врагъ бѣшено наскочилъ на него и занесъ рапиру, но былъ обезоруженъ молодымъ иностранцемъ, который сильнымъ ударомъ налки вышибъ у него изъ рукъ оружіе, со звономъ упавшее на полъ. Тѣмъ временемъ, одинъ изъ бывшихъ на лѣстницѣ солдатъ вытащилъ пистолетъ и прицѣлился въ голову гвардейца. Но тутъ какой-то низенькій старичекъ, спокойно вошедшій съ улицы и съ заинтересованнымъ видомъ слѣдившій за быстрой смѣной событій, улыбаясь, какъ при забавномъ зрѣлищѣ, вдругъ выступилъ впередъ и такимъ рѣшительнымъ и властнымъ голосомъ приказалъ всѣмъ бойцамъ опустить оружіе, что всѣ шпаги одновременно ударились о полъ, какъ будто на ежедневномъ ученіи.

— Ну, господа! Ну, господа! — сказалъ онъ, строго смотря на всѣхъ поочереди. Это былъ очень маленькій подвижной человѣкъ, худой, какъ селедка, съ выдающимися зубами и въ громадномъ парикѣ, съ массою длинныхъ локоновъ, совершенно скрадывавшихъ его морщинистую шею и очертанія его узкихъ плечъ. Одѣтъ онъ былъ въ длиннополый кафтанъ изъ бархата мышинаго цвѣта съ золотой отдѣлкой, а высокіе кожаные сапоги и небольшая треуголка съ золотымъ галуномъ напоминали о чемъ-то военномъ. Его осанка и движенія отличались изяществомъ и важностью; по манерѣ высоко держать голову, по острому взгляду черныхъ глазъ, по тонкимъ чертамъ и самоувѣренной повадкѣ, всякій призналъ бы въ немъ лицо, власть имѣющее. И дѣйствительно: какъ во Франціи, такъ и за ея предѣлами мало кому было неизвѣстно имя этого человѣка, стоявшаго теперь на площадкѣ гугенотскаго дома съ золотою табакеркою въ одной и съ кружевнымъ платкомъ въ другой рукѣ. Кто могъ не знать послѣдняго изъ могущественныхъ французскихъ вельможъ, храбрѣйшаго французскаго полководца, всѣми любимаго Конде. При видѣ его худощаваго, желтаго лица драгуны и ихъ начальникъ замерли, выпучивъ глаза, а де-Катина поднялъ обломокъ своей рапиры, отдавая честь.

— Э, э! — воскликнулъ старый воинъ, всмотрѣвшись въ него. — Вы были со мною на Рейнѣ, да? Я знаю васъ въ лицо, капитанъ.

— Я былъ въ Пикардскомъ полку, Ваша Свѣтлость. — Моя фамилія — де-Катина.

— Да, да. Ну, а вы, сударь? Кто вы такой, чортъ бы васъ взял.ъ?

— Капитанъ Дальберъ, Ваша Свѣтлость, Лангедокскихъ Синихъ драгунъ.

— Э! Я ѣхалъ мимо въ каретѣ и видѣлъ, какъ вы висѣли кверху ногами. Молодой человѣкъ оставилъ васъ въ живыхъ съ условіемъ, какъ я понялъ…

— Онъ поклялся, что уйдетъ изъ этого дома, — закричалъ молодой иностранецъ, — а когда я его втащилъ, то натравилъ на меня своихъ людей, и мы спустились сюда всѣ вмѣстѣ.

— Честное слово, вы за собой не много оставили, — улыбнулся Конде, глядя на обломки, покрывавшіе полъ. — Такъ вы нарушили слово, капитанъ Дальберъ?

— Я не могъ заключать условій съ гугенотомъ и врагомъ короля, — угрюмо отвѣтилъ драгунъ.

— Вы, кажется, могли заключать условія, но не исполнять ихъ. А вы почему же отпустили его, сударь, когда перевѣсъ былъ на вашей сторонѣ?

— Я повѣрилъ его обѣщанію.

— Вы, видно, довѣрчивы отъ природы?

— Я привыкъ имѣть дѣло съ краснокожими.

— Да? И вы думаете, что на краснокожаго скорѣе можно положиться, чѣмъ на королевскаго драгунскаго офицера?

— Часъ назадъ я этого не думалъ.

— Гм! — Конде захватилъ большую понюшку табаку, а потомъ стряхнулъ своимъ кружевнымъ платочкомъ пылинки, упавшія на его бархатный кафтанъ.

— Вы очень сильны, милостивый государь, — сказалъ онъ, внимательно глядя на широкія плечи и высокую грудь юноши. — Вы, полагаю, изъ Канады?

— Я изъ Нью-Іорка.

Конде нокачалъ головой. — Чтожъ, это — островъ?

— Нѣтъ; сударь; это городъ.

— Въ какой провинціи?

— Въ Нью-Іоркской.

— Значитъ, главный городъ.

— Нѣтъ; главный городъ у насъ — Альнани.

— А почему же вы говорите по-французски?

— Моя мать — родомъ изъ Франціи.

— А давно ли вы въ Парижѣ?

— Однѣ сутки.

— Только-то? И уже начали выбрасывать за окна земляковъ вашей матушки!

— Онъ надоѣдалъ дѣвицѣ, сударь, а я попросилъ его перестать; тогда онъ выхватилъ шпагу и убилъ бы меня, если бы я съ нимъ не схватился. А онъ позвалъ своихъ людей на помощь. Вотъ, чтобы ихъ-то держать подальше, я и поклялся, что сброшу его внизъ, если они сдѣлаютъ хоть шагъ. Однако, какъ только я его выпустилъ, они опять на меня напали, и не знаю, каковъ былъ бы конецъ, если бы этотъ господинъ не вступился за меня.

— Гм! вы поступили очень хорошо. Вы молоды, но догадливы.

— Я выросъ въ лѣсу.

— Если тамъ много такихъ, какъ вы, то моему пріятелю де-Фронтенаку будетъ не мало хлопотъ съ основаніемъ той имперіи, о которой онъ мечтаетъ. Но что же это значитъ, капитанъ Дальберъ? Чѣмъ вы можете оправдаться?

— Королевскимъ приказомъ, Ваша Свѣтлость.

— Какъ? Вамъ приказано было обижать дѣвицу?

— Мнѣ приказано, Ваша Свѣтлость, употреблять всѣ мѣры для привлеченія этихъ людей въ лоно истинной Церкви.

— Честное слово, вы очень похожи на апостола и борца за святую вѣру, — сказалъ Конде, насмѣшливо прищуривъ свои сверкающіе черные глаза и устремивъ ихъ на грубое лицо драгуна. — Уберите отсюда вашихъ людей, сударь, и никогда болѣе не смѣйте переступатъ порогъ этого дома!

— А какъ же королевскій приказъ, Ваша Свѣтлость?

— Я скажу королю, когда его увижу, что нашелъ здѣсь вмѣсто солдатъ разбойниковъ. Ни слова, сударь! Вонъ! Вашъ позоръ вы берете съ собою, а честь ваша остается здѣсь.

Изъ жемаино-высокомѣрнаго и насмѣшливаго стараго щеголя онъ въ одну минуту превратился въ суроваго воина съ неподвижнымъ лицомъ и пламеннымъ взоромъ. Дальберъ отступилъ передъ его мрачнымъ взглядомъ и пробормоталъ комаиду, по которой драгуны, топая ногами и погромыхивая саблями, вереницею направились внизъ.

— Ваша Свѣтлость, — сказалъ старый гугенотъ, выступая впередъ и распахивая одну изъ дверей, выходившихъ на площадку, — воистину, вы явились нынѣ избавителемъ Израиля и камнемъ преткновенія для дерзновенныхъ. Не удостоите ли опочить подъ моею кровлею и откушать кубокъ вина, прежде чѣмъ шествовать въ дальнѣйшій путь?

Конде поднялъ свои густыя брови, услышавъ библейскія выраженія купца, но учтиво поклонился въ отвѣтъ на приглашеніе и вошелъ въ комнату, роскошь убранства которой удивила и восхитила его. Такая комната, съ панелями изъ темнаго полированнаго дуба, лакированнымъ поломъ, величественнымъ мраморнымъ каминомъ и великолѣпною лѣпною работою на потолкѣ, была бы умѣстна въ любомъ дворцѣ.

— Моя карета ждетъ внизу, и мнѣ некогда медлить, — сказалъ онъ. — Я не часто покидаю свой замокъ въ Шантильи для поѣздокъ въ Парижъ, и только счастливая случайность дала мнѣ сегодня возможность услужить порядочнымъ людямъ. Когда на домѣ вмѣсто флага вывѣшенъ кверху ногами драгунскій офицеръ, то мудрено не полюбпытствоватъ въ чемъ дѣло. Но я опасаюсь, сударь, что, пока вы останетесь гугенотомъ, вамъ не будетъ покоя во Франціи.

— Законъ дѣйствительно жестокъ къ намъ.

— И станетъ еще болѣе жестокимъ, если вѣрны придворные слухи, дошедшіе до меня. Не знаю, отчего бы вамъ не покинуть родину?

— Мои обязанности и дѣла удерживаютъ меня здѣсь.

— Конечно, всякому свои дѣла виднѣе. А не умнѣе ли будетъ склониться подъ грозою?

Гугенотъ сдѣлалъ жестъ ужаса.

— Ну, ну, я сказалъ только такъ. А гдѣ же та красная дѣвица, изъ за которой вышелъ шумъ?

— Гдѣ Адель, Пьеръ? — спросилъ Катина стараго слугу, внесшаго на серебряномъ подносѣ плоскую бутылку и цвѣтные венеціанскіе бокалы.

— Я заперъ ее въ свою комнату, баринъ.

— А гдѣ жъ она теперь?

— Я здѣсь, батюшка! — дѣвушка вбѣжала въ комнату и обняла отца. — Надѣюсь, эти злые люди не обидѣли васъ, милый!

— Нѣтъ, нѣтъ, дорогое дитя; всѣ мы невредимы, благодаря вотъ Его Свѣтлости, принцу Конде.

Адель подняла глаза и тотчасъ ихъ отпустила передъ испытующимъ взоромъ стараго вояки.

— Да заплатитъ Богъ Вашей Свѣтлости, — пролепетала она.

Отъ смущенія кровь бросилась ей въ лицо. Нѣжный и изящный овалъ его, большіе сѣрые глаза и волна блестящихъ волосъ, оттѣнявшихъ своимъ темнымъ цвѣтомъ алебастровую бѣлизну шеи, привели въ восторгъ даже Конде, который въ теченіе шестидесяти лѣтъ перевидалъ всѣхъ красавицъ при дворахъ трехъ королей, и онъ залюбовался молодой гугеноткой.

— Безъ сомнѣнія, мадмуазель, вамъ хотѣлось бы выѣзжать въ большой свѣтъ, слушать пріятную музыку, видѣть все прекрасное и наряжаться въ драгоцѣнности, а не смотрѣть лишь на улицу Св. Мартына, сидя въ этомъ большомъ и мрачномъ домѣ, пока не увянутъ розы на вашихъ щечкахъ?

— Гдѣ живетъ мой отецъ, тамъ и мнѣ хорошо съ нимъ, — сказала она, кладя обѣ руки на руку отца. — Мнѣ ничего не нужно, кромѣ того, что у меня есть.

— А я думаю, не лучше ли тебѣ пойти опять къ себѣ, — строго замѣтилъ старикъ, которому не понравились слова принца; и она поспѣшила повиноваться.

— Вамъ нечего бояться за вашу маленькую голубку, — сказалъ Конде, когда она ушла. — Я вижу, что она столь же хороша душою, какъ наружностью; чего же болѣе? Моя карета ждетъ, господа. Желаю всѣмъ вамъ счастливо оставаться!

Онъ наклонилъ свою обремененную парикомъ голову и засеменилъ къ выходу своею жеманною, щеголеватою походкою. Изъ окна де-Катина увидѣлъ, что онъ сѣлъ въ ту самую раззолоченную карету, которая заслонила имъ путь, когда они спѣшили изъ Версаля.

— Правду сказать, — обратился онъ къ молодому американцу, — при всей нашей благодарности принцу, надо признаться, сударь, что вамъ мы обязаны еще болѣе. Мы рисковали жизнью за мою кузину, и, если бы не ваша палка, Дальберъ проткнулъ бы меня насквозь. Вашу руку, сударь! Такія вещи не забываются.

— Да, слѣдуетъ благодарить его, Амори, — прибавилъ старый гугенотъ, который вернулся, проводивши знаменитаго гостя до кареты. — Онъ воздвигнутъ былъ, яко защитникъ угнетеннымъ и помощникъ находящимся въ нуждѣ. Прими благословеніе старика, Амосъ Гринъ, ибо родной сынъ не сдѣлалъ бы для насъ болѣе, чѣмъ сдѣлалъ ты, чужестранецъ.

Но ихъ молодой собесѣдникъ казался болѣе смущеннымъ этими выраженіями благодарности, чѣмъ всѣми предшествующими событіями. Краска покрыла его загорѣлое, ясное лицо, гладкое, какъ у ребенка.

— У меня есть мать и двѣ сестры за моремъ, — сказалъ онъ застѣнчиво.

— И вы почитаете женщинъ ради нихъ?

— Мы всѣ тамъ почитаемъ ихъ. Можетъ быть, оттого, что ихъ у насъ такъ мало. Вы здѣсь, въ старомъ свѣтѣ, совсѣмъ не знаете, каково безъ нихъ. Я всегда бродилъ вдоль озеръ за мѣхами, мѣсяцами живалъ, какъ дикарь, въ вигвамахъ краснокожихъ, грязныхъ и въ жизни, и въ рѣчахъ, вѣчно сидящихъ на корточкахъ вокругъ своихъ костровъ, точно жабы. Такъ вотъ, когда я послѣ того возвращался въ Альбани, гдѣ тогда жили наши, и слушалъ, какъ сестры играютъ на клавикордахъ и поютъ, а матушка разсказываетъ о Франціи былыхъ временъ, временъ ея дѣтства и отрочества, и обо всемъ, что они перестрадали за правду, — тутъ вотъ я каждый разъ чувствовалъ, что значитъ добрая женщина, и какъ она, подобно солнцу, вызываетъ наружу изъ души нашей все, что въ насъ есть лучшаго и благороднаго.

— Право, дамы должны очень цѣнить васъ: вы такъ же краснорѣчивы, какъ храбры, — сказала Адель Катина, которая, стоя на порогѣ только что отворенной ею двери, слышала послѣднюю часть его рѣчи.

Онъ на минуту забылся и потому высказался безъ стѣсненія; но при видѣ Адели покраснѣлъ снова и опустилъ глаза.

— Я много жилъ въ лѣсахъ, — сказалъ онъ, — а тамъ такъ мало говоришь, что вовсе можешь разучиться. Вотъ потому-то отецъ и послалъ меня на время во Францію: онъ не хотѣлъ, чтобы я ничего не зналъ, кромѣ охоты и торговли.

— А долго вы пробудете въ Парижѣ? — спросилъ гвардеецъ.

— Пока Ефраимъ Саваджъ не пріѣдетъ за мною.

— Кто-жъ онъ такой?

— Капитанъ «Золотого Жезла».

— Это вашъ корабль?

— Корабль моего отца. Онъ поплылъ въ Бристоль, теперь долженъ быть въ Руанѣ, потомъ вернется опять въ Бристоль. Когда же онъ оттуда снова приплыветъ сюда, то Ефраимъ заѣдетъ въ Парижъ за мною, и мнѣ пора будетъ ѣхать домой.

— А какъ вамъ нравится Парижъ?

Молодой человѣкъ улыбнулся.

— Мнѣ говорили, что это — очень оживленный городъ и, право, послѣ того, что было сегодня утромъ, я нахожу, что это — самый оживленный городъ, какой мнѣ приходилось видѣть.

— И въ самомъ дѣлѣ, — отвѣтилъ де-Катина, — вы спустились съ этой лѣстницы весьма живо и вчетверомъ, съ голлалдскими часами впереди, вмѣсто курьера, и съ цѣлою свитою обломковъ позади. Но города вы еще не видали?

— Только проѣздомъ, вчера вечеромъ, отыскивая этотъ домъ. Чудесный городъ, но меня угнеталъ недостатокъ воздуха. Нью-Іоркъ — городъ большой. Говорятъ, что въ немъ цѣлыхъ три тысячи жителей и что они могутъ выставить четыреста человѣкъ милиціи, чему я даже едва вѣрю; но и тамъ изъ каждой части города можно увидѣть какое-нибудь твореніе Божіе: деревья, зеленую траву, отблескъ солнца на заливѣ и рѣкахъ. А здѣсь, куда ни взглянешь, — дерево да камень. Право, у васъ должно быть очень крѣпкое здоровье, если вы не хвораете въ такомъ мѣстѣ.

— А мы думаемъ, что вы крѣпкаго здоровья, потому что можете жить въ лѣсахъ и степяхъ! — воскликнула молодая дѣвица. — И удивительно, какъ вы находите дорогу въ этихъ безлюдныхъ мѣстахъ, гдѣ такъ легко заблудиться!

— Вотъ! А я удивляюсь, какъ вы не заблудитесь среди этихъ тысячъ домовъ. Что касается меня, то я надѣюсь, что будетъ ясная ночъ, когдая пойду бродить по городу.

— Зачѣмъ это вамъ?

— Чтобы увидѣть звѣзды.

— Да въ нихъ, вѣдь, вы не найдете никакой перемѣны.

— То-то и есть. Если буду видѣть звѣзды, то легко пойму, какъ идти, чтобы опять попасть въ этотъ домъ. Ну, днемъ я, конечно, могу брать съ собой ножъ и дѣлать зарубки на дверяхъ, мимоходомъ, потому что прижняго слѣда своего здѣсь не разберешь: тутъ проходитъ столько народа.

Де-Катина громко разсмѣялся.

— Ну, Парижъ вамъ покажется еще оживленнѣе, осли вы будете дѣлать зарубки на дверяхъ, точно на деревьяхъ въ лѣсу. Пожалуй, вамъ лучшо сначала ходить съ провожатымъ. Дядя, если у васъ въ конюшнѣ найдутся двѣ свободныхъ лошади, я могу взять въ Версаль нашего новаго друга. Тамъ я отбуду дежурство, а онъ погоститъ у меня, если не побрезгаетъ солдатской квартирой, и увидитъ больше интереснаго, чѣмъ на улицѣ Св. Мартына. Что вы на это скажете, господина Гринъ?

— Я очень бы радъ ѣхать съ вами, если бы здѣсь все было благополучно.

— О, этого не бойтесь! — сказалъ старикъ. — Распоряженіе приица Конде будетъ намъ щитомъ и покровомъ на многіе дни. Я прикажу Пьеру сѣдлать лошадей.

— А я воспользуюсь тѣмъ временемъ, которое мнѣ осталось, — проговорилъ гвардеецъ, удаляясь къ окну, гдѣ поджидала его Адель.

ГЛАВА VI

Новый и Старый Свѣтъ.

Молодой американецъ скоро собрался въ путь; зато де-Катина промедлилъ до послѣдней возможности. Наконецъ, когда пришлось ужъ разставаться, онъ поправилъ галстукъ, почистилъ свой роскошный кафтанъ и испытующимъ взглядомъ посмотрѣлъ на темную пару своего спутника.

— Гдѣ вамъ это шили? — спросилъ онъ.

— Въ Нью-Іоркѣ, передъ отъѣздомъ.

— Гм! Сукно-то ничего, и темные цвѣта теперь даже въ модѣ; но покрой какой то странный.

— Я только знаю, что мнѣ лучше было-бы въ моей старой охотничьей курткѣ и штиблетахъ.

— шляпа тоже. Такихъ плоскихъ полей у насъ не носятъ. Посмотримъ, что тутъ можно сдѣлать.

Онъ взялъ войлочную шляпу и, поднявъ поля съ одной стороны, прикрѣпилъ ихъ къ тульѣ золотою булавкою, которую вынулъ изъ собственной манишки.

— Настоящій военный загибъ! — сказалъ онъ, смѣясь — Впору хоть самимъ мушкетерамъ Его Величества. Штаны чернаго сукна съ шелкомъ? Это ничего; но почему при васъ нѣтъ шпаги?

— Я беру ружье, когда выѣзжаю.

— Боже, васъ посадятъ въ тюрьму, какъ бандита!

— У меня есть еще ножъ.

— Еще хуже! Ну, такъ придется обойтись безъ шпаги и, пожалуйста, безъ ружья! Давайте, я перевяжу вамъ галстукъ. Такъ. Ну, теперь, если вы расположены проскакать десять миль, то я къ вашимъ услугамъ.

Проѣзжая верхомъ по узкимъ и многолюднымъ мостовымъ парижскихъ улицъ, они представляли собою дѣйствительно замѣчательный контрастъ. Де-Катина, который былъ на пять лѣтъ старше, съ изящными и мелкими чертами лица, остро закрученными усами, небольшой, но ловкой и изящной фигурой и роскошной одеждой, былъ истиннымъ олицетвореніемъ народа, къ которому онъ принадлежалъ. Спутникъ его, ширококостный и сильный, поворачивалъ свое смѣлое и вмѣстѣ задумчивое лицо во всѣ стороны, съ живостью воспринимая непривычныя и новыя впечатлѣнія чуждой жизни, среди которой очутился, и являлся также образчикомъ типа, правда, незаконченнаго, но подававшаго надежду стать наивысшимъ изъ двухъ. Его короткіе желтые волосы, голубые глаза и тяжеловатое тѣлосложеніе показывали, что кровь отца получила въ немъ перевѣсъ надъ кровью матери; и даже темная одежда съ отсутствіемъ шпаги на поясѣ говорила объ его принадлежности къ народу, упорнѣйшія битвы и славнѣйшія побѣды котораго заключались въ покореніи себѣ природы, какъ на морѣ, такъ и на обширныхъ пространствахъ суши.

— Что это за большое зданіе? — спросилъ онъ, когда они выѣхали изъ узкихъ улицъ на площадь.

— Это — Лувръ, одинъ изъ королевскихъ дворцовъ.

— Значитъ, тамъ — король?

— Нѣтъ, онъ живетъ въ Версали.

— Какъ! Можетъ ли быть у одного человѣка два такихъ дома?

— Два! Да у него гораздо больше: Сенъ-Жерменъ, Фонтенбло, Марли и Клюни.

— Да зачѣмъ же? Вѣдь невозможно заразъ житъ во многихъ домахъ.

— Нѣтъ. Но можно пожить въ одномъ, а потомъ, когда вздумается, переѣхать въ другой.

— Чудесное зданіе! Я видѣлъ семинарію Св. Сульпиція въ Монреалѣ и думалъ, что больше этого дома нѣтъ на свѣтѣ; но что семинарія въ сравненіи съ этимъ!

— Такъ вы побывали въ Монреалѣ? Вы помните фортъ?

— Да; и богадѣльню, и деревянные дома всѣ въ рядъ, а къ востоку — большую мельницу. Но вы-то почемъ знаете Монреаль?

— Я тамъ служилъ въ полку и въ Квебекѣ тоже. Да. пріятель, не вы одинъ изъ лѣсовъ пріѣхали въ Парижъ. Даю вамъ слово, что я по шести мѣсяцевъ не снималъ оленьихъ мокассинъ, кожаной куртки и мѣховой шапки съ орлинымъ перомъ, да и опять не отказался бы надѣть ихъ.

Глаза Амоса Грина засвѣтились восторгомъ при открытіи, что между нимъ и его спутникомъ оказывается столько общаго. Онъ осыпалъ его цѣлымъ рядомъ вопросовъ и не умолкъ, пока они не переѣхали рѣку и не достигли юго-восточныхъ воротъ города. Вдоль рва и стѣнъ, длинные ряды солдатъ были заняты ученьемъ.

— Кто это такіе? — спросилъ онъ, глядя на нихъ съ любопытствомъ.

— Это королевскіе солдаты.

— Зачѣмъ же ихъ такъ много? Развѣ они ожидаютъ непріятеля?

— Нѣтъ. Мы въ мирѣ со всѣми. Къ сожалѣнію!

— Въ мирѣ. Зачѣмъ же всѣхъ ихъ собрали?

— Чтобъ они были готовы.

Молодой человѣкъ съ изумленіемъ покачалъ головой.

— Они, конечно, были бы такъ же готовы и у себя дома. У насъ всякій держитъ свое ружье за печкой и всегда готовъ къ войнѣ; а мирнаго времени мы не теряемъ даромъ.

— Нашъ король очень могущественъ и имѣетъ много враговъ.

— А кто жъ ихъ нажилъ?

— Ну, самъ же онъ, разумѣется.

— Такъ не лучше ли бы вамъ обходиться безъ него?

Гвардеецъ въ отчаяніи пожалъ плечами.

— Мы съ вами оба кончимъ тѣмъ, что попадемъ въ тюрьму, — сказалъ онъ. — Знайте, что онъ нажилъ собѣ этихъ враговъ ради пользы государственной. Всего пять лѣтъ назадъ онъ заключилъ въ Нимвегенѣ миръ, по которому отнялъ шестнадцать крѣпостей у Испанскихъ Нидерландовъ. Потомъ онъ также наложилъ руку на Страсбургъ и на Люксенбургъ и проучилъ генуэзцевъ. Такъ что не мало нашлось бы желающихъ напасть на него, если бы его считали слабымъ.

— А зачѣмъ же онъ все это сдѣлалъ?

— Потому что онъ великій государь и ради славы Франціи.

Иностранецъ задумался надъ этимъ отвѣтомъ, пока они проѣзжали можду высокими, тонкими тополями, бросавшими тѣнь на залитую солнцемъ дорогу.

— Но, ради Господа, что такое случилось? — вскричалъ Катина.

Его спутникъ соскочилъ съ лошади и низко наклонился надъ землею, устремивши глаза на слой пыли. Затѣмъ, быстрыми, безшумными шагами онъ зигзагами прошелъ по дорогѣ, проворно перебѣжалъ покрытую травою насыпь и остановился у отверстія въ изгороди, раздувая ноздри, сверкая глазами и весь пылая оживленіемъ.

— Парень съ ума спятилъ! — пробормоталъ де-Катина, подхвативши поводья покинутой лошади. — Парижъ свелъ его съ ума! Что вы тамъ торчите и таращитесь?

— Тутъ прошелъ олень, — прошепталъ тотъ, показывая на траву. — Слѣдъ ведетъ сюда, а отсюда въ лѣсъ и, должно бытъ, недавно; и слѣды несвязные, значитъ — шелъ не скоро. Если бы мы захватили ружье-то! Вѣдь, могли бы пойти вслѣдъ и привезли бы старику въ гостинецъ дичинки.

— Ради Бога, сядьте вы на лошадь! — воскликнулъ де-Катина съ огорченіемъ. — Я боюсь, что не миновать вамъ бѣды, прежде чѣмъ я верну васъ въ сохранности на улицу Св. Мартына.

— Что? — спросилъ Амосъ Гринъ, вскакивая на сѣдло.

— Какъ же? Вѣдь эти лѣса — королевскіе, заповѣдные; а вы собираетесь убивать въ нихъ оленей такъ же хладнокровно, какъ на берегахъ Мичигана.

— Заповѣдные! Такъ олени-то ручные! — на лицѣ его выразилось глубочайшее презрѣніе, и, пришпоривши лошадь, онъ поскакалъ впередъ такъ быстро, что де-Катина, послѣ напрасныхъ попытокъ догнать его, крикнулъ ему подождать.

— У насъ не въ обычаѣ такая сумасшедшая ѣзда по дорогамъ, — прокричалъ онъ, задыхаясь.

— Очень странная ваша страна, — съ недоумѣніемъ откликнулся чужеземецъ. — Можетъ быть, мнѣ легче будетъ запомнить, если скажете, что у васъ позволено. Всего лишь сегодня утромъ я взялъ ружье, чтобы застрѣлить голубя, который леталъ надъ крышами тамъ на улицѣ, и старый Пьеръ схватилъ меня за руку съ такимъ лицомъ, точно я цѣлюсь въ священника.

Де-Катина засмѣялся.

— Вы скоро привыкнете къ нашимъ обычаямъ, — сказалъ онъ. — У насъ населеніе густое, и если бы всѣ скакали и стрѣляли, какъ вздумается, то происходило бы множество несчастій. Но лучше потолкуемъ о вашей сторонѣ. Вы говорите, что много пожили въ лѣсахъ?

— Мнѣ было десять лѣтъ, когда я въ первый разъ поѣхалъ съ дядей въ Со-ла-Мари, гдѣ сливаются три большія озера. Мы торговали тамъ съ племенами запада.

— Не знаю, что на это сказали бы Ла-Селль, или де-Фронтенакъ. Вѣдь право торговать въ этихъ мѣстахъ принадлежитъ Франціи.

— Ну, насъ и взяли въ плѣнъ. Тогда-то мнѣ пришлось повидать Монреаль, а позже — Квебекъ. Въ концѣ концовъ, насъ отослали обратно, потому что не знали, что съ нами дѣлать.

— Недурное путешествіе для начала!

— Съ тѣхъ поръ я все время велъ торговлю: сначала у Кеннебека съ Абенакійцами, въ большихъ Менскихъ лѣсахъ, и съ Микмаками-рыбоѣдами за Пенобскотомъ. А послѣ съ Ирокезами до страны Сенековъ на западѣ. Въ Альбани и Шенектеди у насъ были склады мѣховъ, а также и въ Нью-Іоркѣ, гдѣ отецъ грузилъ ихъ на корабли.

— Такъ ему теперь безъ васъ плохо?

— Пожалуй, и плохо. Но такъ какъ онъ богатъ, то рѣшилъ, что надо мнѣ повидать и кое-что, чего нѣтъ въ лѣсахъ. Поэтому и услалъ меня на «Золотомъ Жезлѣ», подъ присмотромъ Ефраима Саваджа.

— Онъ тоже изъ Нью-Іорка?

— Нѣтъ; онъ — первый человѣкъ, родившійся въ Бостонѣ.

— Вотъ не могу запомнить названія всѣхъ этихъ селъ!

— А можетъ наступить время, когда они будутъ извѣстны не менѣе Парижа.

Де-Катина отъ души разсмѣялся.

— Лѣса могли развить въ васъ множество достоинствъ, но ужъ только не даръ пророчества, мой другъ. Однако, я часто мыслью уношусь за море, какъ и вы, и былъ бы очень радъ опять увидѣть палиссады Пуанъ-Леви, хотя бы по другую ихъ сторону свирѣиствовали всѣ пять индѣйскихъ племенъ… Вотъ сейчасъ, если вы взглянете между деревьями, то увидите новый дворецъ короля.

Оба всадника пріостановили лошадей и посмотрѣли на обширное зданіе ослѣпительной бѣлизны и на прелестные сады съ фонтанами и статуями, изгородями и дорожками, примыкавшіе къ густымъ лѣсамъ, окружавшимъ ихъ. Гвардейцу забавно было наблюдать быструю смѣну выраженій удивленія и восторга на лицѣ своего спутника.

— Ну, что скажете? — спросилъ онъ наконецъ.

— Я думаю, что совершеннѣйшія произведенія Божіи находятся въ Америкѣ, а человѣческія — въ Европѣ.

— Да; и во всей Европѣ нѣтъ другого такого дворца и такого короля, какъ тотъ, что живетъ здѣсь.

— Какъ вы думаете, могу я его повидать?

— Кого? Короля? Ну, нѣтъ; боюсь, что вы не годитесь для двора.

— Нѣтъ, я оказалъ бы ему должный почетъ.

— Какъ же такъ? Ну, какъ бы вы съ нимъ поздоровались?

— Почтительно пожалъ бы ему руку и спросилъ бы о здоровьѣ его и его семейства.

— Ну, право, такое привѣтствіе могло бы понравиться ему болѣе колѣнопреклоненій и цѣлованій рукъ. А все таки думаю, что васъ, любезный сынъ лѣсовъ, лучше не водить по такимъ тропинкамъ, гдѣ вы заблудитесь, какъ заблудились бы здѣшніе придворные, еслибъ ихъ завести въ американское ущелье.

Они приблизились къ воротамъ дворца и увидѣли передъ собою широкую аллею, полную экипажей и всадниковъ. По усыпаннымъ пескомъ дорожкамъ, между цвѣточными клумбами, гуляли нарядныя дамы и любовались на фонтаны, которые высоко взбрасывали воду, отливавшую радугой въ лучахъ солнца.

Молодой офицеръ долго водилъ своего гостя по дворцу и показывалъ всѣ его чудеса. Тотъ все осматривалъ внимательно и осуждалъ или хвалилъ съ тою независимостью сужденій и врожденной правильностью вкуса, которыя свойственны человѣку, проведшему жизнь на свободѣ, среди великолѣпнѣйшихъ картинъ природы. Какъ ни величественны были громадные фонтаны и искусственные каскады, они не могли чрезмѣрно поразить того, кто проѣхалъ вдоль Эри и Онтаріо и видѣлъ, какъ Ніагара кидается въ глубокую пронасть; большія ровныя лужайки тоже не показались особенно обширными взгляду, который не разъ покоился на безпредѣльныхъ равнинахъ Дакоты. Самое же зданіе, его величина, высота, превосходное качество камня, преисполнили его удивленіемъ.

— Надо привезти сюда Ефраима Саваджа, — повторилъ онъ нѣсколько разъ; — а то онъ ни за что не повѣритъ, что есть на свѣтѣ домъ, который оказался бы тяжелѣе всего Бостона вмѣстѣ съ Нью-Іоркомъ!

ГЛАВА VII.

Король развлекается.

Помѣщеніе, въ которомъ жила дама, уже занявшая выдающееся положеніе при французскомъ дворѣ, было такъ же скромно, какъ были ея средства въ то время, когда ей отвели его; но рѣдкій умъ и самообладаніе, являвшіеся отличительными чертами ея замѣчательнаго характера, побудили её не мѣнять образа жизни при увеличеніи благосостоянія, чтобы не возбуждать къ себѣ зависти обнаруженіемъ своего богатства и власти. Въ боковомъ крылѣ дворца, вдали отъ главныхъ залъ, за рядомъ корридоровъ и лѣстницъ, находились тѣ двѣ, три компатки, которымъ суждено было обратить на себя вниманіе сначала двора, потомъ Франціи, и, наконецъ, всей Европы. Эти комнаты пріютили бѣдную вдову поэта Скаррона, взятую въ воспитательницы къ королевскимъ дѣтямъ, и ихъ же продолжала занимать она, когда къ ея дѣвическому имени Франсуазы Любиньо королевская милость присоединила титулъ маркизы де-Ментенонъ съ пенсіей и помѣстьемъ. Здѣсь король бывалъ ежедневно, находя въ бесѣдѣ умной и добродѣтельной женщины такое развлеченіе и удовольствіе, какого не могли ему доставить самые прославленные умники его блестящаго двора. Наиболѣе проницательные изъ придворныхъ начинали понимать, что отсюда исходятъ всѣ тѣ вѣянія, которымъ необходимо должны были подчиняться тѣ, кто хотѣлъ сохранить за собою королевское благоволеніе. Взгляды придворныхъ въ этомъ отношеніи отличались простотою: когда король бывалъ благочестивъ, то всѣ кидались къ молитвенникамъ и четкамъ; когда же онъ бывалъ легкомысленъ, то ничего нельзя было представить себѣ легкомысленнѣе его преданныхъ послѣдователей. Но горе тому, кто казался разсѣяннымъ, когда требовалось молиться, или ходилъ съ вытянутымъ лицомъ, когда король смѣялся.

Пріемная была невелика и проста, но убрана до чрезвычайности аккуратно и чисто, свидѣтельствуя объ изящномъ вкусѣ благовоспитанной женщины. Мебель, крытая тисненой кожей, коверъ, картины на библейскія темы, незатѣйливыя, но красивыя занавѣски — все производило впечатлѣніе полуцерковное, полуженственное и, главнымъ образомъ, умиротворяющее. Мягкій свѣтъ, высокая бѣлая статуя Богоматери въ углубленіи подъ балдахиномъ съ красною лампадою, горящей передъ ней, и деревянный аналойчикъ съ краснообрѣзнымъ молитвенникомъ напоминали скорѣй о домовой часовенкѣ, нежели о комнатѣ прекрасной дамы.

Съ каждой стороны камина стояло по небольшому креслу съ зеленой обивкой; одно предназначалось для г-жи де-Ментенонъ, а другое — для короля. Въ промежуткѣ между ними, на трехногой табуреткѣ, помѣщалась ея рабочая корзина и вышиванье по канвѣ. На креслѣ, спиною къ свѣту, сидѣла сама хозяйка. Она ни любила сидѣть противъ свѣта, хотя мало женщинъ въ ея годы могли бы такъ безстрашно показываться при свѣтѣ солнца, какъ она, сохранившая вслѣдствіе здоровой и дѣятельной жизни такую чистоту и нѣжность кожи, которой могла бы позавидовать любая юная красавица при дворѣ. Ея фигура была граціозна и величественна, движенія и осанка — полны природнаго достоинства, а голосъ чрезвычайно нѣженъ и мелодиченъ. Лицо ея скорѣе можно было назвать пріятнымъ, чѣмъ красивымъ, съ широкимъ бѣлымъ лбомъ, твердымъ, изящнымъ ртомъ и большими, ясными, сѣрыми глазами, обыкновенно серьезными и спокойными, но способными отражать всѣ ощущенія ея души, отъ веселаго блеска насмѣшки до быстрыхъ молній справедливаго гнѣва. Впрочемъ, возвышенное спокойствіе было преобладающимъ выраженіемъ въ ея чертахъ.

Мадмуазель Нанонъ, ея компаньонка, распахнула дверь, и въ комнату вошелъ король. Г-жа де-Ментенонъ встала съ пріятной улыбкой и низко присѣла, но на лицѣ посѣтителя не явилосъ отвѣтной улыбки; онъ бросился въ пустое кресло, надувши губы и нахмуривъ лобъ.

— Ахъ, вотъ какое горе! — воскликнула она съ веселостью, къ которой умѣла прибѣгать, когда бывало нужно разогнать мрачныя мысли короля. — Моя бѣдная, темная комнатка уже бросила свою тѣнь на васъ.

— Нѣтъ. Это отецъ Лашезъ и епископъ изъ Mo гонялись за мной цѣлый день, точно собаки за оленемъ, все время разглагольствуя о моихъ обязанностяхъ, о моемъ санѣ и моихъ грѣхахъ и повсюду приплетая страшный судъ и адскій пламень.

— А что же имъ нужно отъ Вашего Величества?

— Чтобъ я нарушилъ клятву, которую далъ, вступая на престолъ, и которая до меня была дана моимъ дѣдомъ. Они хотятъ, чтобыя отмѣнилъ Нантскій эдиктъ и выгналъ гугенотовъ изъ королевства.

— О! Но Вашему Величеству не слѣдуетъ мучиться подобными вещами.

— Вы не хотите, чтобы я сдѣлалъ это?

— Не хочу, если это причинитъ горе Вашему Величеству.

— Вы, можетъ быть, питаете слабость къ религіи вашей юности?

— Нѣтъ, государь, я питаю только ненависть къ ереси.

— Но все таки вамъ не хочется, чтобы я ихъ выгналъ?

— Разсудите, государь, что Всемогущій, будь на то Его воля, могъ бы самъ склонить ихъ сердца ко благу, какъ склонилъ Онъ мое. Развѣ вы не можете предоставить это Ему?

— Честное слово, — сказалъ Людовикъ, проясняясь, — это хорошо сказано. Посмотрю, что отвѣтитъ на это отецъ Лашезъ. Право же, тяжело слышать угрозы вѣчными муками за то, что не хочешь разорить своего королевства. Вѣчныя муки! Я разъ видѣлъ человѣка, просидѣвшаго въ Бастиліи (крѣпость) пятнадцать лѣтъ. Лицо его похоже было на ужасную лѣтопись, въ которой каждый часъ этой смерти заживо былъ отмѣченъ рубцомъ или морщиной. Но вѣчность! — онъ содрогнулся, и въ глазахъ его отразился ужасъ при этой мысли.

— Зачѣмъ вамъ думать о такихъ вещахъ, государь? — сказала г-жа Ментенонъ своимъ звучнымъ и успокоительнымъ голосомъ. — Чего бояться вамъ, когда вы постоянно были истиннымъ сыномъ церкви?

— Итакъ, вы думаете, что я спасусь?

— Разумѣется.

— Но, вѣдь, я грѣшилъ, и грѣшилъ немало. Вы сами говорили это.

— Но то все прошло, государь. Кто же изъ насъ безъ пороковъ? Вы отвратились отъ искушеній и, безъ сомнѣнія, заслужили прощенія.

— Я бы желалъ, чтобы королева была еще жива. Она бы увидала, насколько я сталъ лучше.

— И я бы желала того-же.

— И я бы сказалъ ей, что вамъ обязанъ этой перемѣной. О, Франсуаза, вы, безъ сомнѣнія, мой ангелъ-хранитель, принявшій земную оболочку! Какъ мнѣ отблагодарить васъ за все, что вы для меня сдѣлали?

Онъ подался впередъ и взялъ ее за руку. Она встала и отступила на нѣсколько шаговъ.

— Вы правы! Вы совершенно правы, Франсуаза! Садитесь. Я перемѣню разговоръ. Вы все за тою же работою!

Онъ поднялъ одинъ край шелковистаго свертка, между тѣмъ какъ она, сѣвши опять, взяла на колѣни другой конецъ и продолжала работать.

— Да, государь. Это изображаетъ охоту въ вашихъ лѣсахъ въ Фонтенбло. Вотъ, видите, олень, собаки его настигаютъ, и нарядная кавалькада кавалеровъ и дамъ. Ваше Величество выѣзжали сегодня?

— Нѣтъ. Почему это, Франсуаза, у васъ такое ледяное сердце?

— Я бы желала, чтобы оно было ледянымъ, государь. Такъ, можетъ быть, вы были на соколиной охотѣ?

— Нѣтъ. Безъ сомнѣнія, вы никогда никого полюбили.

— Государь, не допрашивайте меня, прошу васъ.

— Но я долженъ спрашивать, такъ какъ мое собственное спокойствіе зависитъ отъ вашего отвѣта.

— Ваши слова огорчаютъ меня до глубины души.

— Неужели, Франсуаза, вы никогда не чувствовали въ сердцѣ отклика на мою любовь?

Онъ всталъ и съ мольбою протянулъ къ ней руки; но она отвернула голову и сказала ему:

— Будьте увѣрены въ одномъ, государь: если-бы я даже любила васъ болѣе всѣхъ на свѣтѣ, то скорѣе бы выпрыгнула изъ окна, чѣмъ обнаружила-бы это передъ вами хоть единымъ словомъ.

— Но почему же такъ?

— Потому что моя драгоцѣннѣйшая надежда въ этой земной жизни состоитъ въ томъ, чтобы обратить къ болѣе возвышеннымъ предметамъ духъ вашъ, величіе и благородство котораго мнѣ такъ хорошо извѣстны.

— Развѣ моя любовь ужь такъ низка?

— Вы и такъ слишкомъ много времени потратили даромъ. А теперь, государь, годы проходятъ и близится день, когда даже и съ васъ будетъ спрошенъ отчетъ въ вашихъ дѣлахъ и въ сокровеннѣйшихъ мысляхъ вашего сердца. Я бы хотѣла видѣть, государь, что вы употребляете остающееся вамъ время на поддержку церкви, на показываніе добраго примѣра вашимъ подданнымъ, на исправленіе того зла, какое вы могли причинить въ прошедшемъ.

Король опустился въ кресло со вздохомъ.

— Все то же! — произнесъ онъ. — Право, вы еще хуже отца Лашеза и Боссюэта.

— Нѣтъ, нѣтъ! — сказала она весело, съ никогда не измѣнявшей ей тактичностью. — Я вамъ надоѣдаю, между тѣмъ какъ вы снизошли оказать мнѣ честь вашимъ посѣщеніемъ. Это, дѣйствительно, неблагодарность, и я была бы подѣломъ наказана, если бы вы оставили меня на завтра въ одиночествѣ и тѣмъ омрачили бы мой день. Что же вы не разскажете мнѣ, государь, какъ подвигаются работы въ Марли? Мнѣ очень хочется знать, будетъ-ли дѣйствовать большой фонтанъ.

— Да, фонтанъ бьетъ хорошо; но Мансаръ отодвинулъ лѣвое крыло слишкомъ назадъ. Я сдѣлалъ изъ него хорошаго архитектора, но все же его еще многому приходится учить. Я показалъ ему сегодня утромъ его ошибку на планѣ, и онъ пообѣщался исправить.

— А дорого-ли обойдется эта перемѣна, Ваше Величество?

— Нѣтъ; нѣсколько милліоновъ ливровъ. Но за то много выиграетъ видъ съ южной стороны. Я занялъ еще милю земли въ ту сторону, потому что тамъ жило множество какихъ то бѣдняковъ, и ихъ хибарки были далеко не изящны.

— А почему же вы не катались сегодня верхомъ, государь?

— Ахъ, мнѣ это не доставляетъ никакого удовольствія. Было время, когда у меня вся кровь кипѣла при звукѣ роговъ и при топотѣ коней, а теперь меня все это утомляетъ.

— И соколиная охота также?

— Да; я уже больше не буду охотиться.

— Но, государь, нужны же вамъ развлеченія.

— Что можетъ быть скучнѣй развлеченія, которое уже не развлекаетъ? Когда я былъ мальчикомъ и насъ съ матерью прогоняли съ мѣста на мѣсто, когда шла междоусобная война и Парижъ бунтовалъ, когда нашъ престолъ и даже самая наша жизнь были въ опасности, — все мнѣ казалось такимъ яркимъ, новымъ, интереснымъ. Теперь же, когда нигдѣ нѣтъ ни облачка и мой голосъ является первымъ не только во Франціи, но и во всей Европѣ, все стало скучно и постыло. Что пользы, что для меня доступно всякое удовольствіе, когда оно надоѣдаетъ мнѣ въ одну минуту?

— Истинное удовольствіе, государь, заключается болѣе всего въ ясности духа, въ спокойствіи совѣсти. И потомъ, по мѣрѣ того какъ мы становимся старше, развѣ не естественно намъ дѣлаться серьезнѣе? Будь оно не такъ, мы могли бы упрекать себя, ибо это означало бы, что мы не извлекли никакой пользы изъ уроковъ жизни.

— Можетъ быть и такъ, а все-таки печально и тоскливо, когда ни въ чемъ не находишь забавы. Но кто это тамъ?

— Это стучитъ моя компаньонка. Что такое, мадмуазель.

— Господинъ Корнель^[17], читать королю, — сказала молодая дѣвица, отворяя дверь.

— Ахъ, да, ваше величество! Я знаю, какъ глупа бываетъ бабья болтовня, и потому пригласила кое-кого поумнѣе меня, чтобы занять васъ. Долженъ былъ придти г. Расинъ, но онъ упалъ съ лошади и вмѣсто себя прислалъ своего пріятеля. Прикажете допустить его?

— О, какъ вамъ угодно, сударыня. Какъ вамъ угодно, — безучастно отозвался король.

По знаку мадмуазель Нанонъ, въ комнату вошелъ маленькій человѣчекъ съ осунувшимся, но хитрымъ и живымъ лицомъ и съ длинными, сѣдыми волосами, падавшими ему на плечи. Онъ низко поклонился три раза, а затѣмъ усѣлся на самомъ краю табурета, съ котораго дама сняла свою рабочую корзину. Она улыбнулась и кивнула для одобренія поэта, между тѣмъ какъ монархъ съ видомъ покорности откинулся на спинку кресла.

— Прикажете трагедію или комедію? — робко освѣдомился Корнель.

— Не трагедію, мосье, — сказала г-жа де Ментенонъ, поднимая глаза съ работы. — Нашъ государь достаточно слышитъ серьезнаго въ часы своихъ трудовъ: поэтому я разсчитываю на вашъ талантъ, чтобы позабавить его.

— Да, пусть это будетъ комедія. Я ни разу отъ души не смѣялся съ тѣхъ поръ, какъ умеръ бѣдняга Мольеръ^[18].

— Ахъ, у Вашего Величества, дѣйствительно, необыкновенный вкусъ! — воскликнулъ придворный поэтъ. — Если бы вы снизошли обратить ваше вниманіе на поэзію, что писали бы теперь мы всѣ!

Людовикъ улыбнулся, потому что не было той грубой лести, которая бы не доставила ему удовольствія.

— Какъ вы научили нашихъ полководцевъ войнѣ и нашихъ художниковъ искусству, такъ вы придали бы и нашей лирѣ болѣе возвышенный строй.

— Я и самъ иногда думалъ, что у меня есть нѣкоторыя способности, — снисходительно замѣтилъ король. — Хотя, дѣйствительно, государственные труды и заботы оставляютъ мнѣ мало времени для занятія изящными искусствами.

— Но вы поощряли другихъ къ тому, что сами могли бы исполнить такъ безукоризненно. Ваше Величество. Вы создали поэтовъ, какъ солнце создаетъ цвѣты. Сколькихъ мы уже имѣемъ — Мольеръ, Буало, Расинъ, — одинъ замѣчательнѣе другого! И даже менѣе талантливые, — напримѣръ Скарронъ, правда, непристойный, но насколько остроумный…. О, Пресвятая Дѣва! Что я сказалъ!

Хозяйка положила работу и въ величайшемъ негодованіи устремила взоръ на поэта, который весь согнулся на своей табуреткѣ подъ суровою укоризною этихъ холодныхъ, сѣрыхъ глазъ.

— Думаю, г. Корнель, что уже слѣдовало бы приступить къ чтенію, — сухо замѣтилъ король.

— Всенепремѣннѣйше, ваше величество. Разрѣшите прочесть мою пьесу о Даріи?

— А кто былъ Дарій? — спросилъ король, который получилъ настолько недостаточное образованіе, что былъ невѣжественъ положительно во всемъ, исключая только предметовъ его личныхъ наблюденій.

— Дарій былъ царемъ въ Персіи, Ваше Величество.

— А гдѣ Персія?

— Это — царство въ Азіи.

— Дарій и теперь царствуетъ тамъ?

— Нѣтъ, Ваше Величество: онъ сражался съ Александромъ Великимъ.

— Ахъ, объ Александрѣ я слыхалъ! Онъ былъ знаменитый царь и полководецъ, не такъ ли?

— Подобно Вашему Величеству, онъ мудро управлялъ страною и побѣдоносно предводительствовалъ войсками.

— И царствовалъ, вы сказали, въ Персіи?

— Нѣтъ, Ваше Величество, въ Македоніи. Это Дарій былъ царемъ персидскимъ.

Король нахмурился, ибо малѣйшая поправка уже казалась ему оскорбленіемъ.

— Вамъ самимъ это, кажется, не особенно ясно; да и во мнѣ, признаюсь, не возбуждаетъ глубокаго интереса, — сказалъ онъ. — Пожалуйста, возьмите что-нибудь другое.

— Вотъ мой «Мнимый Астрологъ».

— Хорошо, это годится.

Корнель сталъ читать комедію, между тѣмъ какъ бѣлые и нѣжные пальцы г-жи де-Ментенонъ перебирали пестрые шелка, которыми она вышивала свою картину. Время отъ времени, она взглядывала на часы, а потомъ на короля, который сидѣлъ, откинувшись назадъ и прикрывши лицо своимъ кружевнымъ платкомъ.

— Подождите! — вдругъ воскликнулъ онъ. — Тутъ что-то не такъ. Въ предпослѣднемъ стихѣ, навѣрно, есть ошибка.

Одною изъ его слабостей было — брать на себя роль критика, и мудрый поэтъ соглашался съ его поправками, какъ бы онѣ ни были нелѣпы.

— Который стихъ, Ваше Величество? Это истинное благополучіе — получать указанія на свои ошибки!

— Прочтите это мѣсто еще разъ!

— Да, въ третьемъ стихѣ одинъ слогъ — лишній. Вы не замѣчаете, сударыня?

— Ваше Величество совершенно право, — не конфузясь произнесъ Корнель. — Я замѣчу это мѣсто и постараюсь его исправить.

— Мнѣ такъ и казалось, что тутъ невѣрно. Я, хоть и не пишу самъ, но, какъ видите, имѣю, по крайней мѣрѣ, вѣрный слухъ. Ошибка въ стихахъ деретъ мнѣ уши. Точно то же и въ музыкѣ. Хотя я мало ее знаю, но могу указать диссонансъ тамъ, гдѣ не услышитъ его и самъ Лулли. Я часто указывалъ ему такія ошибки въ его операхъ, и всегда убѣждалъ его, что я правъ.

— Я и не сомнѣваюсь въ этомъ, Ваше Величество.

Корнель опять взялся за книгу и готовился продолжать чтеніе, когда раздался рѣзкій ударъ въ дверь.

— Это — его превосходительство министръ, г. де-Лувуа, — доложила мадмуазель Нанонъ.

— Допустите его, — отвѣчалъ Людовикъ. — Господидъ Корнель, я очень благодаренъ вамъ за то, что вы прочли, и сожалѣю, что государственное дѣло прерываетъ вашу комедію. Надѣюсь когда-нибудь имѣть удовольствіе ее дослушать. — Онъ улыбнулся тою милостивою улыбкою, которая заставляла всѣхъ, къ нему приближавшихся, забывать его недостатки и видѣть въ немъ только олицетвореніе достоинства и учтивости.

Поэтъ, съ книжкой подъ мышкой, выскользнулъ вонъ, между тѣмъ какъ входилъ, кланяясь, знаменитый министръ, высокій, въ громадномъ парикѣ, съ орлинымъ носомъ и повелительнымъ видомъ. Въ его манерахъ выражалась преувеличенная вѣжливость, но на высокомѣрномъ лицѣ слишкомъ ясно читалось презрѣніе къ этой комнаткѣ и къ ея хозяйкѣ. Послѣдняя очень хорошо понимала его отношеніе къ ней, но ея совершенное самообладаніе удерживало ее отъ всякаго нелюбезнаго слова или даже взгляда.

— Моя келья, дѣйствительно, удостоилась чести сегодня, — сказала она, вставая и протягивая руку. — Не снизойдетъ ли Ваше Превосходительство до табуретки, такъ какъ ничего болѣе подходящаго не найдется въ моемъ кукольномъ домикѣ? Впрочемъ, можетъ быть, я мѣшаю, если васъ привела необходимость совѣщаться о государственныхъ дѣлахъ? Въ такомъ случаѣ я могу удалиться въ другую комнату.

— Нѣтъ, нѣтъ! Ничего подобнаго, сударыня! — вскричалъ Людовикъ. — Я желаю, чтобы вы остались здѣсь. Что такое Лувуа?

— Пріѣхалъ гонецъ съ депешами изъ Англіи, Ваше Величество, — отвѣтилъ министръ, покачиваясь своей тяжеловѣсной фигурой на трехногой табуреткѣ. — Дѣла тамъ очень плохи, и поговариваютъ о возстаніи. Письмо лорда Сундерланда ставитъ вопросъ: можетъ ли король разсчитывать на помощь Франціи въ случаѣ, если Голландія приметъ сторону недовольныхъ. Разумѣется, зная мысли Вашего Величества, я безъ колебанія отвѣтилъ, что можетъ.

— Что такое вы сдѣлали?

— Я отвѣтилъ, государь, что онъ можетъ.

Король Людовикъ вспыхнулъ отъ гнѣва и поднялъ щипцы съ каминной рѣшетки такимъ движеніемъ, какъ будто собирался ударить ими министра. Г-жа Ментенонъ вскочила съ кресла и умиротворяюще коснулась рукою его локтя. Онъ бросилъ щипцы, но глаза его продолжали горѣть яростью, когда онъ устремилъ ихъ на Лувуа.

— Какъ вы смѣли! — крикнулъ онъ.

— Но, Ваше Величество…

— Какъ вы смѣли, говорю я! Какъ! Вы осмѣливаетесь отвѣчать на такіе вопросы, не спросивши меня! Сколько разъ еще долженъ я повторять вамъ, что государство — это я, я одинъ; что все должно исходить отъ меня, и что я отвѣтственъ — единственно передъ Богомъ?! Что вы такое? Мой инструмеатъ, мое орудіе! И вы смѣете дѣйствовать безъ моего повслѣнія!

— Я думалъ, что знаю ваши желанія, государь, — пролепеталъ Лувуа, совершенно утративъ свой надменный видъ и побѣлѣвъ, какъ полотно.

— Вы здѣсь не затѣмъ, чтобы думать о моихъ желаніяхъ, сударь. Вы обязаны справляться съ мими и повиноваться имъ. Почему я устранилъ мое старинное дворянство и поручилъ дѣла государствонныя людямъ, чьи имена никогда не упоминались въ исторіи Франціи, такимъ какъ Кольберъ и вы? Меня порицали за это. Но я этого хотѣлъ, ибо зналъ, что вельможи имѣютъ собственный образъ мыслей, а мнѣ, въ управленіи Франціей, не нужно ничьего образа мыслей, кромѣ собственнаго. Но если мои буржуа (граждане) будутъ самостоятельно получать письма отъ иностранныхъ министровъ и давать отвѣты посланникамъ, то я, воистину, достоинъ сожалѣнія. Я въ послѣднее время замѣчаю въ васъ это, Лувуа. Вы становитесь выше вашего положенія. Вы слишкомъ много на себя берете. Смотрите, чтобы мнѣ не пришлось повторять вамъ это еще разъ.

Униженный министръ сидѣлъ, точно раздавленный, опустивъ голову на грудь. Король поворчалъ и похмурился еще нѣсколько минутъ, а затѣмъ туча на его челѣ мало-по-малу разсѣялась, ибо вспышки его гнѣва бывали настолько же короткя, насколько необузданны и внезапны.

— Вы задержите этого гонца, Лувуа, — сказалъ онъ, наконецъ, спокойнымъ томомъ.

— Слушаю, Ваше Величество.

— И завтра, въ засѣданіи совѣта, мы постараемся дать подходящій отвѣтъ лорду Сундерланду. Пожалуй, намъ лучше не быть слишкомъ щедрыми на обѣщанія. Эти англичане всегда были у насъ бѣльмомъ на глазу. Если бы они тамъ, въ своихъ туманахъ, занялись междоусобіемъ на нѣсколько лѣтъ, то намъ, тѣмъ временемъ, свободно было бы справиться съ этимъ голландскимъ принцемъ. Ихъ послѣдняя усобица длилась десять лѣтъ, и слѣдующая можетъ протянутъея столько же, а мы скорѣе того успѣемъ распространить свою границу до Рейна. А, Лувуа?

— Ваши войска будутъ готовы, государь, въ тотъ день, какъ вы отдадите приказъ.

— Но война дорого стоитъ. Я не желаю продавать дворцовое серебро, какъ въ тотъ разъ. Въ какомъ состояніи у насъ казначейство?

— Мы не очень богаты, государь. Но существуетъ способъ скоро добыть денегъ. Сегодня утромъ говорилось о гугенотахъ и о томъ, слѣдуетъ ли ихъ долѣе терпѣть въ нашей католической странѣ. Вотъ, если выгнать ихъ и конфисковать (присвоить въ пользу казны) ихъ имущество, то Ваше Величество сразу станетъ самымъ богатымъ монархомъ всего христіанскаго міра.

— Да вѣдь вы сегодня утромъ были противъ этого, Лувуа?

— Я не успѣлъ тогда подумать, государь.

— Вы хотите сказать, что батюшка Лашезъ съ епископомъ не успѣли еще добраться до васъ, — строго сказалъ Людовикъ. — Ахъ, Лувуа, не даромъ я столько лѣтъ живу среди придворныхъ: я знаю, какъ обдѣлываются дѣла. Словечко тому, другому, третьему, и, наконецъ, королю. Когда мои добрые отцы церкви хотятъ чего нибудь добиться, я повсюду вижу ихъ слѣды, какъ видишь путь крота по разрытой имъ землѣ. Но меня не заставять вопреки собственному разсудку дѣлать зло тѣмъ, которые, какъ бы ни заблуждались, все-таки подданные, данные мнѣ Богомъ.

— Я не хотѣлъ убѣждать васъ сдѣлать это! — воскликнулъ сконфуженный Лувуа. Подозрѣніе короля было настолько справедливо, что въ первую минуту онъ даже не имѣлъ духа возражать.

— Я знаю только одну особу, — сказалъ Людовикъ, взглядывая на г-жу де-Монтенонъ, — которая не честолюбива, не стремится ни къ богатству, ни къ вліятельности, и которую, поэтому, ни чѣмъ не подкупишь чтобы измѣнить моимъ интересамъ. Вотъ почему я такъ высоко цѣню мнѣніе этой особы. — При этихъ словахъ онъ улыбнулся ей, а министръ взглянулъ на нее такими глазами, въ которыхъ ясно выразилась зависть, грызшая ему душу.

— Я былъ обязанъ поставить это на видъ Вашему Величеству не какъ совѣтъ, но какъ указаніе на возможность, — сказалъ онъ, вставая — Боюсь, что уже черезъ-чуръ злоупотребилъ временемъ Вашего Величества, и прошу разрѣшенія удалиться.

Съ легкимъ поклономъ дамѣ и низкимъ — королю, онъ вышелъ изъ комнаты.

— Лувуа становится невыносимъ, — сказалъ король. — Не знаю, до чего дойдетъ его нахальство. Если бы онъ не былъ такимъ превосходнымъ слугою, я уже давно удалилъ бы его отъ двора. Онъ обо всемъ имѣетъ собственныя мнѣнія! Напримѣръ, на дняхъ взялся доказывать, что я ошибся, когда сказалъ, что одно окошко въ Тріанонѣ меньше прочихъ, а утверждалъ, что они всѣ равны. Я привелъ Ленотра, чтобы смѣрить, и, разумѣется, окно оказалось меньше. Но я вижу, что уже четыре часа: мнѣ пора идти.

ГЛАВА VIII.

Сватовство.

Людовикъ представлялъ себѣ Господа Бога чѣмъ-то въ родѣ такого же короля, какимъ онъ былъ самъ, но только болѣе могущественнаго, а царство небесное нѣкіимъ болѣе роскошнымъ Версалемъ. Самъ требуя повиновенія отъ своихъ двадцати милліоновъ подданныхъ, онъ признавалъ и сеоя обязаннымъ въ свою очередь исполнять волю этого Высшаго Властелина, тѣмъ болѣе что въ обратномъ случаѣ можно было опасаться наказанія. Вотъ почему близкія къ нему духовныя лица имѣли на него такое вліяніе въ качествѣ истолкователей воли Господней, что онъ буквально находился въ ихъ рукахъ. Бывало, что онъ какъ будто и пытался возвратить себѣ самостоятельность, но такая временная непокорность ничуть не пугала ихъ. Они прекрасно знали, что въ скоромъ времени какаянибудь боль, огорченіе или случайное слово напомнятъ ему, что онъ смертенъ, и вновь погрузятъ его душу въ тѣ суевѣрные страхи, которые замѣняли ему религію. Этотъ моментъ они всегда умѣли выяснить и умѣли имъ воспользоваться.

На этотъ разъ, однако, дѣло что то не налаживалось. Напрасно прождавъ нѣсколько недѣль и видя, что кораль все болѣе ускользаетъ изъ подъ ихъ власти, члены церковной партіи, рѣшившіеся добиться изгнанія гугенотовъ, вознамѣрились пустить въ ходъ послѣднее средство и обратиться къ лицу, которое доселѣ оставляли въ сторонѣ. Съ этой цѣлью, королевскій духовникъ, отецъ Лашезъ и Боссюэтъ, знаменитый епископъ изъ Mo, однажды утромъ посѣтили г-жу де-Ментенонъ. Возлѣ нея стоялъ глобусъ, и она преподавала географію хромому герцогу Менскому и шаловливому маленькому графу Тулузскому, которые достаточно походили на отца, чтобы не питать никакой любви къ ученію, и, сверхъ того, ненавидѣли малѣйшее стѣсненіе. Впрочемъ, своимъ удивительнымъ умомъ и неизмѣннымъ терпѣніемъ она пріобрѣла любовь и довѣріе даже этихъ испорченныхъ меленькихъ принцевъ, такъ что тѣ охотно проводили время у нея въ комитахъ.

Г-жа де-Ментенонъ отпустила своихъ учениковъ и встрѣтила посѣтителей съ тою смѣсью преданности и уваженія, на какую имѣли право лица, бывшія не только ея личными знакомыми, но и столпами католической церкви. Министра Лувуа она сажала на табуретъ; этихъ же гостей посадила въ кресла, а табуретку заняла сама.

— Дочь моя, — началъ Боссюэтъ торжественно, слегка наклоняясь къ ней и протягивая руку, причемъ на его бѣломъ пальцѣ сверкнулъ въ лучахъ солнца фіолетовый пастырскій перстень, — намъ пора говорить откровенно. Этого требуютъ интересы церкви. Никто не слышитъ и никогда не услышитъ того, что теперь происходитъ между нами. Смотрите на насъ, если хотите, какъ на духовниковъ, съ которыми умретъ ваша тайна. Я называю ее тайною, хотя для насъ она не такова, ибо читать въ человѣческомъ сердцѣ составляетъ наше призваніе. Вы любите короля.

— Ваше Преосвященство! — она вскочила, и горячая краска, покрывъ ея блѣдныя щеки, стала распространяться все далѣе по ея лбу и шеѣ.

— Вы любите короля.

— Ваше Преосвященство! Батюшка! — она въ смущеніи поворачивалась то къ одному, то къ другому.

— Въ любви нѣтъ стыда, дочь моя. Стыдъ заключается лишь въ дурныхъ поступкахъ. Я опять скажу, что вы любите короля.

— По крайней мѣрѣ я никогда ему не говорила этого, — пролепетала она.

— И никогда не скажете?

— Пусть у меня лучше отсохнетъ языкъ!

— Но размыслите, дочь моя! Такая любовь въ душѣ, подобной вашей, есть даръ небесъ и послана ради какой-нибудь мудрой цѣли. Я знаю, вы честолюбивы.

— Вы, можетъ быть, и правы, батюшка, но я этого не замѣчаю. Король по своей добротѣ предлагалъ мнѣ титулы — я отказалась; давалъ денегъ — я ихъ возвращала. Онъ удостоивалъ спрашивать у меня совѣтовъ въ государственныхъ дѣлахъ, и я воздерживалась отъ выраженія моихъ мнѣній. Гдѣ же тутъ мое честолюбіе?

— Въ вашемъ сердцѣ, дочь моя. Но это честолюбіе не грѣховно: оно не отъ міра сего. Развѣ вы не хотѣли бы направлять короля къ добру? Развѣ не желали бы видѣть церковь въ чистотѣ и покоѣ, господствующей въ этой странѣ, видѣть бѣдняковъ — накормленными, бездомныхъ — пригрѣтыми, злыхъ — возвращенными на путь добра, и короля — начинателемъ и вершителемъ всѣхъ этихъ дѣяній?

Глаза ея заблестѣли, и она воскликнула: — Ахъ, вотъ была бы радость!

— Такъ вотъ въ чемъ ваше честолюбіе. Ибо всего радостнѣе было бы вамъ узнать не изъ устъ народа, а изъ глубины собственнаго сознанія, что вы были причиною всего этого, что ваше вліяніе низвело такую благодать на короля и на всю страну.

— Я готова бы умереть ради этого.

— То, чего мы желаемъ, будетъ труднѣе. Мы желаемъ, чтобы вы жили и исполнили это.

Она посмотрѣла на нихъ вопросительно. Тогда епископъ продолжалъ:

— Любовь человѣческая слишкомъ часто бываетъ подобна плевеламъ, заглушающимъ все доброе на почвѣ, гдѣ они растутъ; но здѣсь она цвѣтокъ благодати, благоухающій добродѣтелью и смиреніемъ.

— Увы, я пыталась вырвать ее изъ сердца.

— Напрасно, дайте ей укорениться въ немъ потверже. Если бы король увидѣлъ въ васъ сочувствіе, замѣтилъ бы, что вы отвѣчаете на его привязанность, то ваши честолюбивыя цѣли могли бы быть достигнуты, и весьма возможно, что Людовикъ, имѣя поддержку въ вашей благородной душѣ, сталъ бы исполнять завѣты церкви не только внѣшнимъ образомъ, но и по духу. Все это могло бы произойти отъ той любви, которую вы скрываете, точно позоръ.

Она привстала, съ изумленіемъ глядя то на епископа, то на священника, и съ трудомъ проговорила:

— Какъ должна я понимать васъ? Что вы мнѣ совѣтуете?

Іезуитъ тоже всталъ, и его худощавая фигура слегка наклонилась надъ нею.

— Дочь моя, мы не даемъ дурныхъ совѣтовъ, но только ратуемъ на пользу церкви, которая требуетъ, чтобы вы вышли замужъ за короля.

— Замужъ за короля! — маленькая комната завертѣлась вокругъ нея.

— Этимъ осуществятся всѣ наши надежды. Мы видимъ въ васъ вторую Іоанну д’Аркъ, которая спасетъ и Францію, и ея короля.

Госпожа де-Ментенонъ просидѣла молча нѣсколько минутъ. Ея лицо опять стало спокойнымъ, и глаза были устремлены на пяльцы, пока она мысленно уясняла себѣ значеніе слышанныхъ словъ.

— Но вѣдь этого никакъ не можетъ быть, — сказала она наконецъ. Зачѣмъ намъ говорить о томъ, чего случиться не можетъ?

— Почему же?

— Когда же короли Франціи женились на своихъ подданныхъ? За него любая принцесса въ Европѣ пойдетъ съ удовольствіемъ. Французская королева должна быть королевской крови.

— Всѣ эти препятствія можно преодолѣть.

— Кромѣ того, существуютъ соображенія государственныя. Женитьба короля должна дать ему могущественнаго союзника, скрѣпить дружбу съ одною изъ сосѣднихъ націй, или пріобрѣсти какую-нибудь провинцію, какъ приданое невѣсты. А какое же мое приданое? Вдовья пенсія и рабочій ящикъ!

Она горько разсмѣялась, но тѣмъ не менѣе не переставала глядѣть на своихъ собесѣдниковъ, какъ бы ожидая ихъ возраженія.

— Ваше приданое, дочь моя, заключается въ тѣхъ дарахъ, тѣлесныхъ и духовныхъ, какими наградило васъ Провидѣніе. У короля денегъ довольно, и провинцій тоже достаточно. Что же касается государства, то для него ничто не можетъ быть полезнѣе увѣренности въ томъ, что монархъ его въ будущемъ станетъ шествовать по пути добра.

— О, если бы это могло быть такъ! Но подумайте, батюшка, о тѣхъ, кто окружаетъ его — о дофинѣ, объ его братѣ, объ его министрахъ. Вы знаете, какъ они посмотрятъ на это и какъ имъ легко отговорить его. Нѣтъ, нѣтъ, это — мечта, батюшка, и притомъ никогда неосуществимая.

Лица обоихъ посѣтителей, до сихъ поръ опровергавшихъ ея возраженія улыбкою и легкимъ взмахомъ руки, омрачились при этихъ словахъ, точно она только теперь назвала истинное препятствіе.

— Дочь моя, — серьезно произнесъ іезуитъ, — эту задачу вы уже предоставьте Церкви. Можетъ оказаться, что мы также имѣемъ нѣкоторое вліяніе на умъ короля и что намъ удастся направить его на путь истинный даже вопреки стараніямъ его кровныхъ. Только будущее покажетъ намъ, на чьей сторонѣ перевѣсъ. Но вы? Любовь и долгъ влекутъ васъ теперь къ одному и тому же; такъ можетъ ли Церковь разсчитывать на васъ?

— До моего послѣдняго вздоха, батюшка.

— И вы можете положиться на Церковь. Она послужитъ вамъ, если вы, въ свою очередь, захотите послужить ей.

— Чего же могу я желать сильнѣе?

— Вы будете нашею дочерью, нашею королевою, нашею поборницею и исцѣлите язвы страждущей Церкви.

— Ахъ, если бы я могла!

— Конечо, можете. Пока въ странѣ существуетъ ересь, для вѣрныхъ нѣтъ ни мира, ни покоя. Это есть зачатокъ тлѣнія, который, если не удалить его во время, превратитъ въ прахъ весь плодъ.

— Чего же вамъ угодно, батюшка?

— Гугенотовъ слѣдуетъ удалить. Овецъ нужно отдѣлить отъ козлищъ. Король уже колеблется. Лувуа теперь нашъ. Если и вы съ нами, то все будетъ хорошо.

— Но, батюшка, подумайте, какъ ихъ много!

— Тѣмъ болѣе слѣдуетъ считаться съ ними.

— И подумайте, кромѣ того, о страданіяхъ, какія принесетъ имъ такое гоненіе.

— Избавленіе зависитъ отъ нихъ самихъ.

— Это правда, и однако мнѣ ихъ жалко отъ всего сердца.

Отецъ Лашезъ и епископъ покачали головами.

— Итакъ, вы заступаетесь за враговъ Господнихъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, если они, дѣйствительно, враги.

— Неужели вы сомнѣваетесь? Возможно ли, чтобы ваше сердце еще склонялось къ ереси вашей юности?.

— Нѣтъ, батюшка. Но было бы неестественно забыть, что мой отецъ и дѣдъ…

— Они уже отвѣтили за свои грѣхи. Но неужели Церковь ошиблась въ васъ? Вы отказываете ей въ первой услугѣ, какой она у васъ проситъ? Вы хотите принять ея помощь и ничего не желаете дать взамѣнъ?

Госножа де-Ментенонъ встала съ видомъ рѣшимости.

— Вы мудрѣе меня, — сказала она, — и вамъ поручено блюсти пользу Церкви. Я поступлю по вашему совѣту.

— Вы обѣщаете?

— Обѣщаю.

Оба гостя одновременно подняли руки кверху.

— Сей день благословенъ! — вскричали они. — И такимъ назовутъ его грядущія поколѣнія.

Она сидѣла, полуподавленная открывающейся передъ нею будущностью. Іезуитъ угадалъ вѣрно: она всегда была честолюбива и стремилась къ власти. Въ нѣкоторой степени цѣль этого честолюбія была ею достигнута, ибо не разъ случалось ей направлять и короля и королевство. Но выйти замужъ за короля — за человѣка, для котораго она рада была бы пожертвовать жизнью, котораго она въ глубинѣ души любила самою чистою и благородною любовью — это, дѣйствительно, превосходило всѣ ея надежды. Она знала свою душу, знала и его. Ставши его женою, она могла бы направлять его къ добру и удалять отъ него всякое злое вліяніе. Она была въ томъ увѣрена. Она не будетъ слабою, какъ Марія Терезія, но скорѣе уподобится, какъ сказалъ священникъ, новой Іоаннѣ д’Аркъ, пришедшей, чтобы вести Францію и ея короля по благому пути. Если ради этой цѣли ей придется ожесточить свое сердце противъ гугенотовъ, то вина падетъ не на нее, а скорѣе на тѣхъ, кто поставилъ ей это условіе.

Но тотчасъ вслѣдъ за радостью ею овладѣли неувѣренность и уныніе. Не сонъ ли — всѣ эти прекрасныя мечты? И какъ могутъ эти люди говорить съ такой опредѣленностью, точно отъ нихъ зависятъ поступки короля? Іезуитъ прочелъ эти мысли въ ея потухшемъ взглядѣ и отвѣтилъ ей, прежде чѣмъ она выразила ихъ словами.

— Церковь быстро исполняетъ свои обѣщанія, и вы, дочь моя, не должны медлить, когда наступитъ ваша очередь.

— Я уже обѣщалась, батюшка.

— Тогда мы начнемъ дѣйствовать, Оставайтесь у себя въ комнатѣ весь вечеръ.

— Хорошо, батюшка,

— Король уже колеблется. Я бесѣдовалъ съ нимъ сегодня утромъ, и духъ его унылъ. Онъ терзается сознаніемъ одиночества, и теперь самое время вліять на него. Отсюда я пройду прямо къ нему, а, когда удалюсь, то, или онъ направится сюда, или я напрасно двадцать лѣтъ изучаю его душу. Мы покидаемъ васъ теперъ, и вы не увидите насъ болѣе, но увидите дѣла наши и не забудете вашего обѣщанія.

Они оба низко поклонились госпожѣ де Ментенонъ и оставили ее наединѣ съ ея мыслями.

Прошелъ часъ, прошелъ другой, а она все сидѣла на креслѣ передъ вышиваніемъ, сложивъ бездѣятельныя руки на колѣняхъ и ожидая рѣшенія своей судьбы. Другіе устраивали ея будущность, а она безсильна была принять въ томъ хоть какое-нибудь участіе. Дневной свѣтъ смѣнился жемчужнымъ свѣтомъ сумерекъ, а затѣмъ стемнѣло окончательно, но она продолжала сидѣть и въ темнотѣ. Временами, когда въ корридорѣ слышались шаги, она выжидательно взглядывала на дверь, и сѣрые глаза ея мгновенно оживлялись; но каждый разъ приходилось разочаровываться. Наконецъ, раздались быстрые и рѣзкіе шаги, скрипящіе и властные, заставившіе ее вскочить на ноги, съ румянцемъ на щекахъ и тревогою въ сердцѣ. Дверь отворилась, и она увидѣла прямую и граціозную фигуру короля, выдѣлявшуюся на сѣдомъ фонѣ полутемнаго корридора.

— Государь, позвольте на минуту! Мадмуазель сейчасъ зажжетъ лампу.

— Не зовите ее. — Онъ вошелъ и затворилъ за собою дверь. — Франсуаза, мракъ пріятенъ мнѣ, ибо онъ скрываетъ отъ вашихъ глазъ мое смущеніе.

Онъ прислонился къ камину и закрылъ лицо руками. Она протянула руку, движеніемъ выражая сочувствіе, и на минуту положила ее на его бархатный рукавъ. Тотчасъ онъ сжалъ эту руку въ своихъ собственныхъ; она не отнимала ея.

— Я не могу жить безъ васъ, Франсуаза, — началъ онъ. — Я самый одинокій человѣкъ въ мірѣ, точно живу на высокой горѣ одинъ, безъ товарищей. Кто мнѣ другъ? На кого могу я полагаться? Одни стоятъ за церковь, другіе — за свою семью, большинство — за себя самихъ. Но кто изъ всѣхъ безпристрастенъ? Вы — мое лучшее я, Франсуаза; вы — мой ангелъ хранитель. Добрый батюшка говоритъ правду: чѣмъ ближе я буду къ вамъ, тѣмъ дальше отъ всего, что дурно. Скажите мнѣ, Франсуаза, любите ли вы меня?

— Я люблю васъ много лѣтъ, государь. — Ея голосъ былъ тихъ, но ясенъ.

— Я надѣялся на это, Франсуаза, но все-таки счастливъ слышать это отъ васъ. Я знаю, что богатство и титулъ васъ не привлекаютъ и что душа ваша стремится скорѣе въ монастырь, нежели во дворецъ. Но я прошу васъ остаться во дворцѣ и быть въ немъ госпожей. Согласны ли вы стать моей женой, Франсуаза?

Итакъ, минута эта дѣйствйтельно настала. Она подождала мгновеніе, одно только мгновеніе, прежде чѣмъ дать рѣшительный отвѣтъ; но и это показалосъ слишкомъ долгимъ для нетерпѣнія короля.

— Вы не хотите, Франсуаза! — воскликнулъ онъ съ оттѣнкомъ страха въ голосѣ.

— Да сдѣлаетъ меня Господь достойною такой чести, государь, — сказала она. — Я клянусь, что если Небо даже удвоитъ дни моей жизни, то каждый часъ я употреблю на то, чтобы стараться сдѣлать васъ счастливѣе.

Она опустилась на колѣни, а король, продолжая держать ее за руку, преклонилъ колѣни рядомъ съ ней.

ГЛАВА IX.

Король принимаетъ.

Узнала ли объ этомъ свиданьи мадмуазель Нанонъ, повѣренная невѣсты, или отецъ Лашезъ разсудилъ, что огласка скорѣе всего помѣшаетъ королю измѣнить намѣреніе, — словомъ, неизвѣстно изъ какихъ источниковъ, только на другой же денъ всему двору стало извѣстно, что король женится на воспитательницѣ своихъ дѣтей. Это шепталось на утреннемъ пріемѣ, подтверждалось на большомъ выходѣ и стало общимъ предметомъ разговоровъ къ тому времени, какъ король вернулся изъ церкви.

Людовикъ настолько привыкъ разсматривать каждое событіе единственно съ точки зрѣнія его значенія для собственной особы, что ему и въ голову не приходило, чтобы его долготерпѣливая семья, до сихъ поръ относившаяся къ нему съ полнымъ повиновеніемъ, котораго онъ требовалъ, какъ должнаго, осмѣлилась возстать противъ его новаго рѣшенія. Поэтому онъ удивился, когда послѣ полудня его братъ потребовалъ аудіенціи (свиданія) и вошелъ къ нему безъ той покорной улыбки и смиреннаго вида, съ которыми обыкновенно появлялся.

Онъ былъ ниже своего старшаго брата, но носилъ высочайшіе каблуки, которые увеличивали его ростъ до средняго. Въ тѣлосложеніи у него не было ни той красоты, которою отличался король, ни изящныхъ рукъ и ногъ, восхищавшихъ скульпторовъ. Онъ былъ толстъ, слегка переваливался на ходу и носилъ громадный черный парикъ, покрывавшій его плечи безконечными рядами кудрей. Лицо у него было длиннѣе и смуглѣе, чѣмъ у короля, и носъ больше выдавался впередъ; зато большіе каріе глаза, унаслѣдованные отъ Анны Австрійской, были такіе же какъ у брата. Онъ не обладалъ простымъ и изящнымъ вкусомъ, какимъ отличалась одежда монарха; его платье было все покрыто развѣвающимися лентами, которыя шуршали при ходьбѣ и такъ густо ниспадали ему на ноги, что совершенно скрывали ихъ. Кресты, звѣзды, брилліанты и всякіе знаки отличія щедро украшаля его особу, а широкая голубая лента ордена Св. Духа была надѣта поверхъ кафтана и завязана съ боку большимъ бантомъ, составлявшимъ совершенно неподходящую поддержку для брилліантоваго эфеса шпаги. Таковъ былъ человѣкъ, который подкатился къ королю, неся въ правой рукѣ свою войлочную шляпу со множествомъ перьевъ и являя всею своею внѣшностью то, чѣмъ онъ былъ и въ душѣ — нелѣпую каррикатуру на монарха.

— Что вы сегодня не веселы? — сказалъ король съ улыбкою. — Ваше платье, правда, сіяетъ, но чело омрачено. Надѣюсь, что ваша жена и герцогъ Шартрскій вполнѣ благополучны?

— Да, государь, они здоровы, но скорбятъ подобно мнѣ и по той же причинѣ.

— Въ самомъ дѣлѣ? А почему?

— Нарушалъ ли я когда нибудь свои обязанности по отношенію къ вамъ, государь, въ качествѣ вашего младшаго брата?

— Никогда, Филиппъ, никогда, — сказалъ король, съ любовью кладя руку на плечо брата. — Вы всегда были прекраснымъ примѣромъ для моихъ подданныхъ.

— Тогда за что же мнѣ наносится такое оскорбленіе?

— Филиппъ!

— Да, государь, я называю это оскорбленіемъ. Мы сами — королевской крови и жены наши также королевской крови. Вы женились на испанской принцессѣ; я женился на принцессѣ баварской. Это было снисхожденіемъ съ моей стороны, но однако я такъ сдѣлалъ. Моею первою женою была принцесса англійская. Можемъ ли мы принять въ домъ, заключавшій подобные союзы, вдову горбатаго писаки, человѣка, чье имя вошло въ поговорку по всей Европѣ?

Король въ изумленіи уставился на брата, но вскорѣ его гнѣвъ пересилилъ удивленіе.

— Вотъ какъ! — закричалъ онъ. — Ахъ, вотъ какъ?! Я только что сказалъ, что вы были мнѣ прекраснымъ братомъ, но боюсь, что слишкомъ поторопился. Итакъ, вы рѣшаетесь возражать противъ моего выбора?

— Да, государь.

— А по какому праву?

— По соображеніямъ семейной чести, государь, которая точно такъ же моя, какъ и ваша.

— Послушай! — закричалъ король въ бѣшенствѣ. — Неужели ты до сихъ поръ не знаешь, что въ моемъ королевствѣ я самъ источникъ всякой чести и что кого мнѣ угодно почтить, тотъ по этому самому уже достоинъ чести? Если бы я взялъ мусорщицу съ Рыбной улицы, то моя воля могла бы вознести ее такъ высоко, что знатнѣйшіе люди во Франціи гордились бы правомъ ей кланяться. Развѣ ты этого не знаешь?

— Нѣтъ, не знаю, — возразилъ братъ со всѣмъ упрямствомъ слабаго человѣка, доведеннаго до крайности. — Я принимаю это какъ оскорбленіе мнѣ и моей женѣ.

— Вашей женѣ? Я весьма уважаю Шарлоту-Елизавету баварскую, но чѣмъ она выше той, чей дѣдъ былъ лучшимъ другомъ и соратникомъ великаго Генриха? Довольно! Я не снизойду до обсужденія этого предмета съ вами. Ступайте прочь и не показывайтесь мнѣ на глаза, пока не научитесь не путаться въ мои дѣла.

— Тѣмъ не менѣе, моя жена не будетъ знаться съ нею! — проворчалъ Филиппъ, и такъ какъ король съ гнѣвомъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по его направленію, онъ повернулся и засеменилъ къ двери настолько быстро, насколько ему позволяли неловкая походка и высокіе каблуки.

Но въ этотъ день королю не суждено было имѣть покоя. Если наканунѣ дѣйствовали друзья г-жи де-Ментенонъ, то теперь принялись хлопотать ея враги. Едва успѣлъ удалиться братъ короля, какъ въ комнату вбѣжалъ юноша, богатая одежда котораго была вся покрыта дорожною пылью. У него было блѣдное лицо, русые волосы и всѣми чертами онъ поразительно напоминалъ короля, за исключеніемъ носа, который былъ изуродованъ въ дѣтствѣ. Король просвѣтлѣлъ, увидѣвъ его, но тотчасъ опять омрачился, такъ какъ тотъ, поспѣшно подойдя, бросился къ его ногамъ.

— О, государь! — вскричалъ онъ. — Избавьте насъ отъ этого горя, отъ этого униженія! Умоляю васъ подумать, прежде чѣмъ вы сдѣлаете то, чѣмъ навлечете безчестье и на себя и на насъ!

Король отшатнулся отъ него и гнѣвно заходилъ по комнатѣ.

— Это нестерпимо! — сказалъ онъ. — Это непріятно вынести отъ брата, но еще хуже отъ сына. Вы сговорились съ нимъ, Луи? Это онъ научилъ васъ разыграть эту сцену?

Дофинъ всталъ на ноги и съ твердостью посмотрѣлъ на разсерженнаго отца.

— Я не видался съ дядей, — сказалъ онъ. — Я услышалъ эту вѣсть — эту ужасную вѣсть — въ Медонѣ, тотчасъ прыгнулъ на лошадь и прискакалъ сюда, государь, чтобы умолять васъ подумать, прежде чѣмъ вы покроете такимъ позоромъ нашъ королевскій домъ.

— Вы дерзки, Луи.

— Я не имѣю этого намѣренія, Ваше Величество. Но примите во вниманіе, что моя мать была королевой, и, право, будетъ странно, если въ мачихи я получу…

Король поднялъ руку повелительнымъ движеніемъ и тѣмъ прервалъ рѣчь своего сына.

— Молчите, или вы скажете слова, которыя раскроютъ между нами пропасть навѣки! Неужели мнѣ суждено терпѣть худшее, чѣмъ послѣднему подданному, который свободенъ вести но своему желанію свои частныя дѣла?

— Это — не ваше частное дѣло, государь: все, что вы дѣлаете, отражается на вашей семьѣ, Великія дѣянія вашего царствованія окружили имя Бурбоновъ новою славою. О, не помрачайте ее теперь, государь! Я умоляю васъ объ этомъ на колѣняхъ.

— Вы говорите какъ дуракъ! — сурово крикнулъ на него отецъ. — Я намѣренъ взять въ жены добродѣтельную и прекрасную даму, происходящую отъ одного изъ старѣйшихъ дворянскихъ родовъ Франціи, а вы выражаетесь такъ, точно я дѣлаю что-нибудь унизительное и цеслыханное. Что вы имѣете противъ этой дамы?

— То, что она — дочь человѣка, который былъ извѣстенъ своими пороками; что ея братъ пользуется наихудшею славой; что она была замужемъ за уродомъ-писакою и занимаетъ служебное положеніе во дворцѣ.

Король неоднократно топалъ ногой въ теченіе этой откровенной рѣчи, но при послѣднихъ словахъ окончательно вышелъ изъ себя.

— Какъ вы смѣете, — закричалъ онъ, сверкая глазами, — называть служебнымъ положеніемъ заботу о моихъ дѣтяхъ? А я говорю, что нѣтъ ничего выше во всемъ королевствѣ. Сію же минуту отправляйтесь обратно въ Медонъ, сударь, и впередъ не смѣйте говорить ни слова объ этомъ. Вонъ, говорю я! Когда по Божьему произволенію вы современемъ будете королемъ въ этой странѣ, тогда можете поступать во всемъ, какъ вамъ угодно. Но до тѣхъ поръ не дерзайте противодѣйствовать намѣреніямъ того, кто вамъ и отецъ и государь!

Молодой человѣкъ низко поклонился и съ достоинствомъ пошелъ изъ комнаты; но, взявшись за дверь, остановился.

— Аббатъ Фенелонъ пріѣхалъ со мною, государь. Не благоугодно ли вамъ будетъ повидать его?

— Вонъ! Вонъ! — закричалъ король въ бѣшенствѣ, продолжая расхаживать по комнатѣ съ гнѣвнымъ лицомъ и горящими глазами. Дофинъ вышелъ изъ кабинета, но на его мѣстѣ тотчасъ же очутился высокій и худощавый священникъ, лѣтъ сорока, поразительно красивый, съ блѣднымъ, тонкимъ лицомъ, крупными, опредѣленными чертами и непринужденно-почтительной осанкой человѣка, долго живавшаго при дворахъ. Король рѣзко повернулся къ нему и встрѣтилъ его пристальнымъ, недовѣрчивымъ взглядомъ.

— Здравствуйте, аббатъ Фенелонъ. Нельзя ли узнать, какова цѣль вашего посѣщенія?

— Ваше Величество неоднократно снисходили до того, что спрашивали моего скромнаго мнѣнія и затѣмъ благоволили выражать удовольствіе, что поступили но моему совѣту.

— Ну? ну? ну? — нетерпѣливо произнесъ монархъ.

— Если слухи справедливы, государь, то вы находитесь теперь въ положеніи, въ которомъ большую цѣну для васъ можетъ имѣть безпристрастный совѣтъ. Долженъ ли я упоминать, что…

— Ну! ну! Зачѣмъ столько словъ? — крикнулъ король. — Васъ прислали сюда, ко мнѣ, чтобы вы постарались настроить меня противъ г-жи де-Ментенонъ.

— Ваше Величество, отъ этой дамы я ничего не сидѣлъ, кромѣ доброты. Я уважаю и почитаю ее болѣе, нежели всякую другую даму во Франціи…

— Въ такомъ случаѣ аббатъ, я увѣренъ, вы будете очень ряды узнать, что я собираюсь на ней жениться. До свиданія, аббатъ. Сожалѣю, что не имѣю времени для продолженія этого столь интереснаго разговора.

— Но, Ваше Величество…

— Когда я нахожусь въ нерѣшительности, аббатъ, я высоко цѣпю ваши совѣты. Въ настоящемъ же случаѣ я не нахожусь въ нерѣшительности. Имѣю честь пожелать вамъ счастливаго пути.

Первая горячая вспышка его гнѣва улеглась и уступила мѣсто холодному ожесточенію, еще болѣе невыгодному для его противниковъ. Аббатъ, какъ ни былъ искусенъ въ рѣчахъ и изобрѣтателенъ, долженъ былъ признать себя побѣжденнымъ. Онъ попятился назадъ, сдѣлалъ три глубокихъ поклона, предписанные придворнымъ обычаемъ, и удалился.

Но королю не дали передохнуть. Нападающіе знали, что настойчивостью иногда удавалось сломить его волю, и надѣялись на такую удачу и въ этотъ разъ. Слѣдующимъ въ комнату вошелъ Лувуа, министръ, со своей величественной осанкой, надменнымъ видомъ, большимъ парикомъ и аристократическимъ лицомъ, на которомъ, однако, что-то дрогнуло привстрѣчѣ съ раздраженнымъ взглядомъ короля.

— Ну, Лувуа, что такое? — спросилъ тотъ съ нетерпѣніемъ. — Возникло какое-нибудь новое государственное дѣло?

— Возникло лишь одно дѣло, государь, но такой чрезвычайной важности, что заставило насъ забыть обо всѣхъ прочихъ.

— Что же это?

— Вашъ предполагаемый бракъ, государь.

— Вы его не одобряете?

— О, государь, могу ли я думать иначе?

— Вонъ отсюда, сударь! Меня хотятъ замучить до смерти этимъ приставаньемъ?! Какъ? Вы смѣете оставаться, когда я приказываю вамъ уйти?

Король сердито двинулся къ министру, но Лувуа вдругъ выхватилъ рапиру. Людовикъ отскочилъ въ тревогѣ и изумленіи, но увидѣлъ передъ собою не клинокъ, а рукоять.

— Пронзите мое сердце, государь! — воскликнулъ министръ, весь дрожа отъ волненія. — Я не хочу жить, чтобы не видѣть увяданія вашей славы.

— Господи Боже! — закричалъ Людовикъ, бросая оружіе на полъ и поднося руки къ вискамъ. — Я думаю, что всѣ сговорились свести меня съ ума. Кто въ мірѣ терпѣлъ такую муку? Поймите, что этотъ бракъ будетъ неоффиціальнымъ и ничуть не повліяетъ на дѣла государства. Слышите? Поняли? Чего вамъ еще надо?

Лувуа поднялся съ колѣнъ и засунулъ рапиру обратно въ ножны.

— Рѣшеніе Вашего Величества твердо? — освѣдомился онъ.

— Неизмѣнно.

— Тогда мнѣ нечего говорить. Я исполнилъ свой долгъ.

Уходя, онъ повѣсилъ голову, какъ бы отъ глубокаго унынія, но на самомъ дѣлѣ на сердцѣ у него стало легче, ибо онъ получилъ отъ короля увѣреніе, что ненавидимая имъ женщина, хотя и станетъ женою монарха, но никогда не сядетъ на престолъ французскихъ королей.

Эти повторныя нападенія хотя не измѣнили рѣшенія короля, но раздражили и разсердили его до крайности. Такое упорное противодѣствіе было чѣмъ то непривычнымъ для человѣка, чья воля являлась закономъ для цѣлой страны. Оно взволновало его и разстроило, и онъ, ничуть не жалѣя о сдѣланномъ, тѣмъ не менѣе, по безразсудной горячности, чувствовалъ себя склоннымъ выместить свою досаду на тѣхъ, чьи совѣты навлекли на него непріятности. Поэтому лицо его было далеко не привѣтливо, когда, вслѣдъ за дежурнымъ камердинеромъ, показалась почтенная фигура его духовника, отца Лашеза.

— Желаю вамъ всяческаго счастья, государь, — сказалъ іезуитъ, — и отъ всего сердца поздравляю васъ по поводу сдѣланнаго вами важнаго шага, который долженъ принести вамъ удовлетвореніе и въ сей жизни, и въ будущей.

— До сихъ поръ я еще не испыталъ ни счастія, ни удовлетворенія, батюшка, — ворчливо отвѣчалъ король. — Мнѣ не надоѣдали такъ никогда въ жизни. Весь дворъ на колѣняхъ умолялъ меня перемѣнить намѣреніе.

Проницательные сѣрые глаза іезуита съ тревогою остановились на его духовномъ сынѣ.

— Къ счастью, Ваше Величество обладаете твердостью воли, — сказалъ онъ, — и вами не такъ легко управлять, какъ они думаютъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я не сдѣлалъ ни малѣйшей уступки; но не могу не признаться, что очень непріятно имѣть столькихъ противъ себя. Я думаю, что многіе на моемъ мѣстѣ поколебались бы.

— Теперь то и слѣдуетъ оставаться твердымъ, Ваше Величество. Сатана бѣснуется, видя васъ выходящимъ изъ подъ его власти, собираетъ всѣхъ друзей своихъ и посылаетъ пословъ своихъ, чтобы задержать васъ на вашемъ пути.

Но король не поддавался утѣшенію.

— Честное слово, батюшка, — сказалъ онъ, — вы, вижу, не особенно уважаете мою семью, ибо мой братъ и сынъ, вмѣстѣ съ аббатомъ Фенелономъ и военнымъ министромъ, были тѣми послами, на которыхъ вы намекаете.

— Тогда тѣмъ болѣе славы Вашему Величеству, что вы не уступили имъ. Вы поступили благородно, государь. Вы заслужили хвалу и благословеніе Св. Церкви.

— Надѣюсь, что я поступилъ какъ должно, батюшка, — сказалъ король серьезно. — Я буду радъ еще разъ видѣть васъ вечеромъ, а теперь оставьте меня одного.

Отецъ Лашезъ вышелъ изъ кабинета съ глубокимъ сомнѣніемъ въ прочности королевскихъ намѣреній.

Было очевидно, что просьбы родныхъ если не измѣнили, то сильно поколебали его рѣшеніе. Что же будетъ, если эти просьбы повторятся? А что на этомъ дѣло не кончится — это было такъже вѣрно, какъ то, что за ночью послѣдуетъ день. Необходимо было сдѣлать какой-нибудь козырной ходъ, чтобы выиграть немедленно, ибо каждый день отсрочки представлялъ выгоду для противниковъ. Колебаться — значило проиграть. Нужно было все сразу поставить на карту.

Епископъ изъ Mo ждалъ въ прихожей; отецъ Лашезъ въ нѣсколькихъ краткихъ словахъ объяснилъ ему опасность положенія и средства, къ которымъ онъ хотѣлъ прибѣгнуть. Они вмѣстѣ пошли къ госпожѣ де-Ментенонъ. Она отложила въ сторону темное вдовье платье, котораго не снимала съ самаго поступленія ко двору, а была одѣта болѣе соотвѣтственно своему новому положенію въ богатый, но простой нарядъ изъ бѣлаго атласа съ бантами изъ серебристой саржи. Одинъ только брилліантъ сверкалъ среди густыхъ прядей ея темныхъ волосъ.

Она встала при ихъ входѣ и прочла на ихъ лицахъ незпокойство, наполнявшее ихъ души.

— У васъ дурныя извѣстія! — воскликнула она.

— Нѣтъ, нѣтъ, дочь моя! — сказалъ епископъ. — Но мы должны быть на сторожѣ противъ враговъ, которые хотѣли бы разлучить съ вами короля, если бы только могли.

Она просіяла при упоминаніи о королѣ.

— Ахъ, вы не знаете! — вскричала она: — Я вѣрю ему, какъ себѣ самой. Я знаю, что онъ будетъ мнѣ вѣренъ.

Но іезуитъ больше вѣрилъ своему разуму, нежели женскимъ предчувствіямъ.

— Наши противники многочисленны и сильны, — сказалъ онъ, качая головой. — Даже если король останется при своемъ, то ему станутъ такъ надоѣдать, что жизнь покажется ему тяжеле, а не легче, сударыня. Это дѣло нужно кончить.

— Но какимъ образомъ?

— Вѣнчаться нужно немедленно.

— Немедленно?

— Да, нынче же вечеромъ, если возможно.

— О, батюшка, вы слишкомъ многаго хотите. Король никогда не согласится на такое предложеніе.

— Онъ самъ его сдѣлаетъ.

— Какъ такъ?

— Мы его заставимъ. Иначе нельзя побѣдить всеобщее сопротивленіе. Когда все будетъ сдѣлано, дворъ примирится со случившимся. Пока же еще не сдѣлано, будутъ стараться помѣшать.

— Какъ же мнѣ слѣдуетъ дѣйствовать, батюшка?

— Отказать королю.

— Отказать! — она поблѣднѣла какъ полотно и посмотрѣла на него съ недоумѣніемъ.

— Это самое лучшее теперь.

— Ахъ, батюшка, я могла бы это сдѣлать мѣсяцъ, недѣлю назадъ, даже вчера утромъ! Но теперь — это разобьетъ мнѣ сердце.

— Не бойтесь, сударыня. Мы даемъ совѣтъ ко благу. Ступайте сейчасъ къ королю. Скажите ему, что вы слышали, какъ его тревожатъ по поводу васъ; что вы не можете согласиться быть причиною раздоровъ его съ семьею и поэтому возвращаете ему слово, а сами навсегда удаляетесь изъ дворца.

— Идти теперь, сейчасъ?

— Да, не теряя ни минуты.

Она накинула на плечи легкую мантилью.

— Я сдѣлаю по вашему, — сказала она, — Я вѣрю, что вы умнѣе меня. Но что, если онъ поймаетъ меня на словѣ?!

— Онъ не поймаетъ васъ на словѣ.

— Это — ужасный рискъ.

— Въ такомъ дѣлѣ ничего нельзя выиграть безъ риска. Идите дитя мое, и да благословитъ васъ небо.

ГЛАВА X.

Королю приходитъ счастливая мысль.

Король остался одинъ у себя въ кабинетѣ, погруженный въ мрачныя мысли. Онъ старался придумать, какъ бы ему исполнить свое намѣреніе и вмѣстѣ съ тѣмъ уничтожить предубѣжденіе окружающихъ, которое казалось столь упорнымъ и всеобщимъ. Вдругъ послышался легкій стукъ въ дверь, и при свѣтѣ сумерекъ предъ нимъ очутилась та самая женщина, о которой онъ думалъ. Онъ вскочилъ на ноги и протянулъ къ ней руки съ улыбкою, которая успокоила бы ее, даже если бы она сомнѣвалась въ его постоянствѣ.

— Франсуаза, вы здѣсь! По крайней мѣрѣ, у меня сегодня хоть одинъ пріятный гость.

— Ваше Величество, я боюсь, что васъ растревожили.

— Да, дѣйствительно, Франсуаза.

— Но противъ этого есть средство.

— Какое же?

— Я покину дворъ, государь, и вы забудете этомъ, что было между нами. Я внесла раздоръ туда, гдѣ думала водворить миръ. Позвольте мнѣ удалиться въ Сенъ-Сиръ, или въ аббатство Фонтенро, и вамъ не придется болѣе приносить ради меня такія жертвы.

Король поблѣднѣлъ какъ смерть и схватился за ея шаль дрожащею рукой, какъ будто боясь, что она осуществитъ свои слова въ ту же секунду. Годами въ немъ воспиталась привычка имѣть въ ней опору. Онъ обращался къ ней каждый разъ, какъ нуждался въ поддержкѣ, и даже если ему случалось временами какъ бы отдаляться отъ нея, то все же для него чрезвычайно важно было сознаніе, что она — здѣсь, какъ вѣрный другъ, всегда готовый простить и утѣшить, посовѣтовать и пожалѣть. Чтобы она могла его оставить, оставить совсѣмъ, — это никогда не приходило ему въ голову, и онъ похолодѣлъ отъ испуга и изумленія.

— Что вы хотите сказать, Франсуаза? — крикнулъ онъ дрожащимъ голосомъ. — Нѣтъ, нѣтъ! Не можетъ быть, чтобы вы говорили серьезно!

— Разлука съ вами надорветъ мнѣ сердце, государь; но оно надрывается также и при мысли, что ради меня вы станете чужимъ среди вашей семьи и вашихъ сотрудниковъ.

— Что? Развѣ я не король? Развѣ я не могу дѣлать по своему, не обращая на нихъ вниманія? Нѣтъ, нѣтъ, Франсуаза, вы не должны меня бросать! Вы должны остаться и быть моей женой!

Онъ едва могъ говорить отъ волненія и все держалъ ее за платье, какъ будто боясь выпустить. Она и ранѣе была ему дорога, а теперь стала еще дороже, съ тѣхъ поръ, какъ явилась возможность потерять ее. Она почувствовала всю выгоду своего положенія и воспользовалась ею вполнѣ.

— До свадьбы, аѣдь, пройдетъ еще нѣкоторое время, государь, въ теченіе котораго вы будете подвергаться непрерывнымъ непріятностямъ. Могу ли я быть счастлива, зная, что навлекла на васъ такой длинный рядъ неудовольствій?

— Но почему же ужъ такой длинный, Франсуаза?

— День, и тотъ слишкомъ длиненъ, Ваше Величество, если вы проведете его печально ради меня. Одна эта мысль доставляетъ мнѣ страданіе. Повѣрьте, лучше будетъ мнѣ разстаться съ вами.

— Никогда! Этого не будетъ! Да и зачѣмъ намъ ждать хоть день, Франсуаза? Я готовъ, вы готовы. Отчего намъ не повѣнчаться сейчасъ?

— Сейчасъ? О, Ваше Величество!

— Такъ будетъ! Я такъ хочу! Я такъ приказываю. Вотъ мой отвѣтъ тѣмъ, кто хотѣлъ бы помыкать мной! Они ничего не узнаютъ, пока все не будетъ кончено; а потомъ посмотримъ, кто осмѣлится отнестись къ моей женѣ иначе, какъ съ почтеніемъ! Давайте вѣнчаться тайно, Франсуаза. Сегодня же вечеромъ пошлю надежныхъ людей за парижскимъ архіепископомъ и, хотя бы вся Франція стала у насъ на пути, клянусь, онъ сдѣлаетъ насъ мужемъ и женою, прежде чѣмъ уѣдетъ отсюда!

— Это — ваше желаніе, государь?

— Да; и вижу по вашимъ глазамъ, что оно также и ваше. Не будемъ терять ни минуты. Какая это блестящая мысль! Это обуздаетъ ихъ языки навѣки! Потомъ пусть узнаютъ, но не раньше. Ступайте же къ себѣ, дражайшій другъ и вѣрнѣйшая изъ женщинъ! Мы увидимся вновь, чтобы заключить союзъ, котораго не расторгнуть ни здѣшнему двору, ни всему королевству!

Король весь горѣлъ возбужденіемъ отъ этой новой затѣи. Изчезло выраженіе сомнѣнія и недовольства; онъ быстро шагалъ по комнатѣ, улыбаясь и съ блестящими глазами. Затѣмъ онъ взялъ золотой колокольчикъ, на звонъ котораго явился его камердинеръ Бонтанъ.

— Который часъ, Бонтанъ?

— Около шести, Ваше Величество.

— Гм! — король подумалъ нѣсколько минутъ. — Знаете вы, гдѣ капитанъ де-Катина?

— Онъ былъ въ садахъ, государь; но я слышалъ, что они ѣдутъ въ Парижъ сегодня,

— Кто это: они?

— Онъ съ товарищемъ.

— Кто же товарищъ? Гвардейскій офицеръ?

— Нѣтъ, государь. Это — иностранецъ изъ-за моря, изъ Америки, кажется; онъ гостилъ у него въ послѣднее время и г. де-Катина показывалъ ему чудеса здѣшняго дворца.

— Иностранецъ? Тѣмъ лучше. Ступай, Бонтанъ, и приведи ихъ обоихъ ко мнѣ.

— Надѣюсь, они еще не уѣхали. Посмотрю. — Онъ убѣжалъ и черезъ десять минутъ вернулся въ кабинетъ.

— Ну?

— Мнѣ посчастливилось, Ваше Величество. Имъ уже подавали лошадей, и они собирались садиться, когда я захватилъ ихъ.

— Гдѣ же они?

— Ожидаютъ приказаній Вашего Величества въ пріемной.

— Введи ихъ, Бонтанъ, и не впускай никого, даже министра, пока я не отпущу ихъ.

Для де-Катина аудіенція у государя была обычнымъ служебнымъ дѣломъ; но онъ весьма удивился извѣстію, что король требуетъ и его гостя. Онъ старательно нашептывалъ молодому американцу всякія правила и предостереженія, когда вторично явился Бонтанъ, чтобы вести ихъ къ королю.

Амосъ Гринъ, для котораго доселѣ высшимъ олицетвореніемъ земной власти былъ Нью-Іоркскій губернаторъ, вошелъ въ комнату могущественнѣйшаго христіанскаго монарха съ чувствомъ любопытства и даже страха. Великолѣпіе пріемной, въ которой онъ дожидался, бархатъ, живопись, позолота, множество пышно одѣтыхъ придворныхъ и нарядныхъ гвардейцевъ — все это подѣйствовало на его воображеніе, и онъ готовился увидѣть величественную фигуру въ мантіи и коронѣ, соотвѣтствующую этой обстановкѣ. Когда его взглядъ упалъ на просто одѣтаго человѣка съ живыми глазами, на полголовы ниже его самого, съ подвижной и очень прямой фигуркой, онъ поневолѣ оглядѣлъ комнату, чтобы убѣдиться, монархъ ли это или еще кто-нибудь изъ безчисленныхъ чиновниковъ, являющихся посредниками между нимъ и внѣшнимъ міромъ. Однако, почтительный поклонъ товарища убѣдилъ его, что это, дѣйствительно, король; поэтому поклонился и онъ, а затѣмъ выпрямился съ простотою и достоинствомъ человѣка, воспитаннаго въ школѣ природы.

— Добрый вечеръ, капитанъ де-Катина, — сказалъ король съ пріятной улыбкой. — Вашъ пріятель, кажется, чужестранецъ? Надѣюсь, что вы здѣсь нашли что-нибудь новое и интересное?

— Да, Ваше Величество, я видѣлъ вашъ большой городъ и нахожу его чудеснымъ. И мой пріятель показалъ мнѣ этотъ дворецъ съ его лѣсами и садами. Когда я вернусь къ себѣ на родину, то у меня будетъ что поразсказать о вашей прекрасной сторонѣ.

— Вы говорите по французски, и однако вы не Канадецъ.

— Нѣтъ, Ваше Величество, я изъ англійскихъ провинцій.

Король съ любопытствомъ посмотрѣлъ на могучее сложеніе, смѣлыя черты и непринужденную осанку молодого чужеземца, и въ умѣ его мелькнуло воспоминаніе о тѣхъ опасностяхъ, какихъ, по предсказанію графа де-Фронтенака, слѣдовало ждать отъ этихъ самыхъ колоній. Если этотъ человѣкъ, стоявшій передъ ними, былъ дѣйствительно образчикомъ своей расы, то его земляковъ, безъ сомнѣнія, выгоднѣе было бы имѣть друзьями, чѣмъ врагами. Впрочемъ, въ настоящую минуту мысли короля были заняты вовсе не политикой, и онъ поспѣшилъ сообщить де-Катина свои распоряженія.

— Вы поѣдете въ Парижъ по моему порученію. Вашъ товарищъ можетъ ѣхать съ вами. Вдвоемъ безопаснѣе, чѣмъ одному, особенно, когда ѣдешь по важному дѣлу. Тѣмъ не менѣе, я желаю, чтобы вы пустились въ путь не ранѣе, чѣмъ стемнѣетъ.

— Слушаю, Ваше Величество.

— Чтобъ никто не зналъ, зачѣмъ вы ѣдете, и чтобъ никто не ѣхалъ вслѣдъ. Вы знаете домъ монсиньора Гарлея, архіепископа парижскаго?

— Знаю, Ваше Величество.

— Вы прикажете ему ѣхать сюда и къ полуночи быть у сѣверовосточныхъ заднихъ воротъ. Отговорокъ я не допускаю. Ливень, или буря, — онъ долженъ быть здѣсь. Дѣло величайшей важности!

— Онъ получитъ приказаніе Вашего Величества.

— Очень хорошо. Прощайте, капитанъ. Прощайте, сударь. Желаю, чтобы ваше пребываніе во Франціи доставило вамъ удовольствіе.

Онъ отпустилъ ихъ мановеніемъ руки, улыбаясь при этомъ тою плѣнительною улыбкою, которая привлекала къ нему столько сердецъ.

— Мнѣ нравится вашъ король, — объявилъ Амосъ Гринъ, очутившись на дворѣ, — и я радъ оказать ему услугу. Правда, онъ слишкомъ малъ для предводителя великаго народа, но у него взглядъ вождя. Если бы я его встрѣтилъ въ дремучемъ лѣсу, то сразу бы понялъ, что онъ — не то, что его товарищи. И это хорошо, что онъ собирается жениться, хотя трудно будетъ молодой женѣ управиться съ такимъ большимъ хозяйствомъ.

Де-Катина улыбнулся надъ понятіями Грина объ обязанностяхъ королевы.

О проэктахъ короля Амосу было извѣстно отъ его спутника, для котораго, какъ для истаго придворнаго, они не составляли тайны. Предосторожности, которыя предписалъ король, его очевидное волненіе и самое содержаніе его приказа — все подтверждало ходившіе слухи. Каиитанъ достаточно зналъ всѣ придворныя интриги и соперничества, чтобы понимать, какъ необходима осторожность, и дождался ночи, прежде чѣмъ приказалъ деньщику вывести двухъ лошадей подальше отъ главныхъ воротъ. Самъ онъ съ товарищемъ вышелъ изъ дворцоваго сада пѣшкомъ, и никто не обратилъ вниманія на двухъ всадниковъ, вскорѣ скрывшихся въ темнотѣ.

ГЛАВА XI.

Въ королевскомъ кабинетѣ.

Въ тотъ вечеръ король сидѣлъ одинъ у себя въ кабинетѣ. Надъ его головою четыре крылатыхъ хрустальныхъ фигуры, спускаясь съ потолка на золотыхъ цѣпяхъ, поддерживали душистую лампу, которая заливала всю комнату яркимъ свѣтомъ, многократно отражавшимся въ зеркалахъ. Мебель изъ чернаго дерева съ серебромъ, нѣжныхъ цвѣтовъ коверъ, чудныя шелковыя ткани, вышивки изъ гобеленовъ, золотыя издѣлія и хрупкій севрскій фарфоръ, — все лучшее, что могла произнести французская промышленность, было собрано въ этихъ стѣнахъ. За этотъ порогъ проникали только вещи, представлявшіяся верхомъ совершенства въ своемъ родѣ. И среди всего этого великолѣпія сидѣлъ его хозяинъ, опершись подбородкомъ на руку, а локтями на столъ, безучастно уставившись глазами въ стѣну, печальный и угрюмый.

Хотя его темные глаза были устремлены на стѣну, но видѣлъ онъ совсѣмъ другое. Передъ нимъ тянулась длинная перспектива прожитой уже жизни, начиная съ той далекой поры, когда сны и дѣйствительность сливаются другъ съ другомъ, какъ въ туманѣ. Не во снѣ ли онъ видѣлъ этихъ двухъ мужчинъ, склонявшихся надъ его люлькой: одного въ темномъ кафтанѣ и со звѣздою на груди, котораго его учили звать отцомъ, а другого въ длинномъ красномъ платьѣ и съ маленькими сверкающими глазами? Даже сейчасъ, болѣе чѣмъ черезъ сорокъ лѣтъ, ему ясно рисовалось это злое, хитрое, властное лицо, и передъ нимъ оживалъ старый кардиналъ Ришелье, великій правитель Франціи. А за нимъ — и другой кардиналъ, долговязый и тощій, который отнималъ у него карманныя деньги, жалѣлъ для него пищи и одѣвалъ его въ старыя платья. Какъ живо онъ помнилъ день, когда Мазарини нарумянился въ послѣдній разъ, и весь дворъ заплясалъ отъ радости при вѣсти, что его нѣтъ въ живыхъ! А какая у него была мать! Какая властная! И какая красавица! Онъ хорошо помнитъ, какъ храбро она вела себя во время той войны, которая сломила силу французской знати, а также и то, какъ умирая, она просила священниковъ не запачкать мѵромъ завязокъ ея чепца!

Потомъ онъ началъ думать о томъ, что сдѣлалъ самъ: какъ онъ устранялъ всѣхъ своихъ выдающихся подданныхъ, пока, вмѣсто того, чтобы походить на дерево, окруженное побѣгами, не остался одинокимъ, высоко надъ всѣми, покрывая своею тѣнью всю страну. Вспомнилъ онъ и свои войны, и договоры, и законодательство. Его стараніями Франція раздвинула свои границы и на сѣверъ, и на востокъ, зато внутри была такъ сжата, что имѣла лишь одинъ голосъ — его собственный. Затѣмъ передъ нимъ выплыли лица, игравшія роль въ его частной жизни. Сколькихъ онъ мучилъ, сколькихъ обижалъ! Нѣкоторые уже умерли, нѣкоторые были въ монастыряхъ. Вспомнилъ молоденькую и кроткую жену свою, для которой онъ былъ плохимъ мужемъ. И что вышло изо всей его мятежной, полной настойчивыхъ стремленій жизни? Онъ стоялъ на порогѣ старости; утратилъ вкусъ къ юношескимъ развлеченіямъ; подагра и головокруженіе все чаще напоминали ему, что надъ своимъ собственнымъ тѣломъ онъ не властенъ. И въ столько лѣтъ онъ не нажилъ ни одного вѣрнаго друга, ни въ семьѣ, ни при дворѣ, ни во всемъ королевствѣ, за исключеніемъ той единственной жинщины, на которой собирался жениться въ эту ночь! Какъ она была терпѣлива, добра, возвышенна! Съ нею онъ могъ надѣяться загладить истинно славными дѣяніями грядущихъ лѣтъ всѣ грѣхи и безумства прошлаго. Пусть бы пріѣхалъ архіепископъ, пусть бы связалъ ихъ узами, которыя нерасторжимы на всю жизнь!

Послышалсй стукъ въ дверь. Онъ живо вскочилъ, полагая, что прибылъ архипастырь; но увидѣлъ только своего камердинера, пришедшаго доложить, что Лувуа проситъ о свиданьи. Непосредственно за нимъ явился и самъ министръ, со своимъ большимъ носомъ и обвисшимъ подбородкомъ, неся въ рукахъ двѣ кожаныхъ сумки.

— Государь, — сказалъ онъ, когда Бонтанъ удалился, — надѣюсь, я вамъ не помѣшалъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, Лувуа. Мои собственныя мысли, поистинѣ, доставляли мнѣ мало удовольствія, и я радъ отъ нихъ отвлечься.

— Я увѣренъ, что мысли Вашего Величества всегда могутъ быть лишь самыми пріятными, — отвѣтилъ придворный. — Но я принесъ вамъ нѣчто, чѣмъ надѣюсь еще болѣе развлечь васъ.

— Да? Что же это такое?

— Когда такое множество нашихъ молодыхъ дворянъ отправились въ Германію и Венгрію, вамъ благоугодно было, въ мудрости вашей, высказать, что вы желали бы взглянуть на письма, которыя они станутъ писать домой, а также на отвѣты, которые будутъ ими получаться.

— Да.

— Ну, вотъ они всѣ здѣсь, — все, что привезъ почтарь, и все, что собрано для отправки, — въ этихъ двухъ мѣшкахъ. Сургучъ размягченъ спиртомъ, а заклейка — паромъ, и теперь всѣ письма распечатаны.

Король захватилъ пригоршню писемъ и посмотрѣлъ на адреса.

— Мнѣ, право, хочется почитать въ сердцахъ этихъ людей, — сказалъ онъ. — Только такъ я могу узнать истинныя мысли тѣхъ, кто гнется и льститъ въ моемъ присутствіи. Полагаю, — глаза его вдругъ сверкнули подозрѣніемъ — что сами вы ихъ не просматривали?

— О, государь, я лучше бы умеръ!

— Вы въ этомъ клянетесь?

— Клянусь надеждою на спасеніе.

— Гм! Здѣсь, вижу, есть письмо вашего сына.

Лувуа перемѣнился въ лицѣ и, взглянувъ на конвертъ, пролепеталъ:

— Ваше Величество увидите, что онъ такъ-же преданъ вамъ заглаза, какъ изъ глаза; иначе онъ мнѣ не сынъ!

— Такъ вотъ, съ него и начнемъ. А! да оно и не длинно: «Милый Ахиллъ, съ какимъ нетерпѣніемъ я жду, чтобы ты вернулся! Безъ тебя при дворѣ скука, точно въ монастырѣ. Мой потѣшный отецъ попрежнему топорщится, какъ индюкъ, хотя всѣ его медали и кресты ничуть не мѣняютъ того факта, что онъ — всего только главный лакей, имѣющій не болѣе настоящей власти, чѣмъ, напримѣръ, я. Онъ выуживаетъ у короля немало, но не понимаю, куда дѣваетъ, ибо мнѣ перепадаютъ сущіе пустяки. Я еще не уплатилъ тѣхъ десяти тысячъ ливровъ, что занималъ на Ювелирной улицѣ. Если мнѣ не повезетъ въ ландскнехтъ^[19], то какъ бы не пришлось въ скоромъ времени присоединиться къ тебѣ.» Гм! я напрасно обидѣлъ васъ, Лувуа. Вижу, что вы не читали этихъ писемъ.

Пока читалось это посланіе, министръ сидѣлъ красный, какъ свекла, и глаза вылѣзали у него изъ головы. Когда чтеніе окончилось, онъ почувствовалъ облегченіе, потому что въ письмѣ не оказалось ничего, что могло бы серьезно повредить ему въ глазахъ короля; но все въ немъ дрожало отъ бѣшенства, когда онъ слушалъ, какъ отзывался о немъ его молодой повѣса.

— Змѣенышъ! — воскликнулъ онъ. — Охъ, подколодный змѣенышъ! Я заставлю его проклясть день своего рожденія!

— Ну, Лувуа! — возразилъ король. — Вы человѣкъ, много видавшій въ жизни, и должны бы отнестись къ этому спокойнѣе. Горячая юность часто говоритъ, не подумавши. Забудьте объ этомъ дѣлѣ. А что жъ у насъ дальше? Письмо отъ моей милой дѣвочки къ ея супругу, принцу де-Конде. Я узнаю ея почеркъ изъ тысячи. Ахъ, моя душечка, она и не подозрѣваетъ, что ея безхитростная болтовня попадетъ мнѣ на глаза! Да что и читать, когда мнѣ безъ того открыто все ея невинное сердечко!

Онъ развернулъ листокъ душистой розовой бумаги съ улыбкою любви, но не успѣлъ взглянуть на страницу, какъ улыбка исчезла, и онъ вскочилъ съ гнѣвнымъ ворчаніемъ, прижавши руку къ сердцу и все-таки не отрывая глазъ отъ письма.

— Дрянь! — воскликнулъ онъ, задыхаясь. — Дерзкая, безсердечная, дрянная дѣвчонка! Лувуа, вы знаете, что я сдѣлалъ для принцессы! Вы знаете, что она была зѣницей глазъ моихъ! Жалѣлъ ли я для нея чего нибудь? Отказывалъ ли ей въ чемъ-либо?

— Вы были олицетвореніемъ доброты, Ваше Величество, — сказалъ Лувуа, чувствуя, что раны его начинаютъ заживать при видѣ страданій владыки.

— Послушайте, что она пишетъ про меня: «Старый Папенька-Ворчунокъ таковъ же, какъ обыкновенно; только въ колѣнкахъ что-то неладно. Помнишь, какъ мы бывало хохочемъ надъ его фокусами и жвхманствомъ? Ну, теперь онъ это бросилъ, и хотя все еще топчется на своихъ высочайшихъ каблукахъ, точно на ходуляхъ, но платья его совѣмъ слиняли. Весь дворъ, конечно, слѣдуетъ его примѣру; такъ можешь себѣ представить, какая получается картина! Совершенно, какъ ночной кошмаръ! Потомъ, эта женщина все еще въ милости, и ея платья такія же затрапезныя, какъ Ворчунковы кафтаны. Вотъ, когда ты пріѣдешь, давай уѣдемъ въ деревню, и я буду ходить въ голубомъ шелкѣ, а ты въ красномъ бархатѣ; у насъ будетъ свой маленькій, пестренькій дворъ на зло моему величественному папашѣ».

Людовикъ закрылъ лицо руками.

— Вы слышите, какъ она отзывается обо мнѣ, Лувуа?

— Это возмутительно, Ваше Величество, возмутительно!

— Она даетъ мнѣ прозвища, — мнѣ, Лувуа!

— Отвратительно!

— А о колѣняхъ! Можно подумать, что я старикъ!

— Непростительно! Но, Ваше Величество, позвольте мнѣ замѣтить, что именно въ этомъ случаѣ надо спокойнѣе смотрѣть на вещи. Горячая юность часто говоритъ не подумавши. Забудьте объ этомъ.

— Вы говорите, какъ дуракъ, Лувуа. Дитя, которое я любилъ, обращается противъ меня, а вы совѣтуете мнѣ забыть! Ахъ, это еще разъ доказываетъ, что король менѣе всего долженъ вѣрить тѣмъ, у кого въ жилахъ течетъ его собственная кровь. Зачѣмъ вы принесли мнѣ эти письма, Лувуа? О, зачѣмъ вы исполнили мой глупый капризъ? Боже мой, неужели на свѣтѣ нѣтъ ни правды, ни чести, ни прямодушія!

Онъ топнулъ ногой и потрясъ надъ головою свои стиснутыя руки въ пылу гнѣва и разочарованія.

— Такъ, можетъ быть, мнѣ унести остальныя? — съ живостью освѣдомился Лувуа. Онъ все время сидѣлъ какъ на иголкахъ, такъ какъ не зналъ, какія открытія могутъ послѣдовать далѣе.

— Уберите ихъ, но оставьте у себя сумку.

— Обѣ сумки?

— Ахъ, я и забылъ про другую. Можетъ быть, хотя я окруженъ лицемѣрами, я имѣю, по крайней мѣрѣ, честныхъ подданныхъ вдали. Возьмемъ одно наудачу. Отъ кого это? Отъ герцога де-Ларошфуко. Онъ всегда казался скромнымъ и почтительнымъ молодымъ человѣкомъ. Что-то онъ пишетъ? Гм! Дунай… Бѣлградъ… Великій визирь… Ахъ!

Онъ закричалъ какъ будто отъ удара кинжаломъ.

— Что такое, Ваше Величество? — Министръ сдѣлалъ шагъ впередъ, потому что его испугало выраженіе лица государя.

— Унесите ихъ, Лувуа, возьмите ихъ! — повторялъ тотъ, отталкивая отъ себя груду бумажекъ. — Я хотѣлъ бы никогда не видать ихъ! Я больше не взгляну на нихъ! Онъ отрицаетъ даже мое мужество, тогда какъ я бывалъ уже въ траншеяхъ, когда онъ лежалъ еще въ люлькѣ. Онъ пишетъ: «Эта война не понравилась бы королю, потому что здѣсь происходятъ сраженія, а нѣтъ милыхъ и безопасныхъ осадъ, столь любезныхъ его сердцу.» Ей-Богу, онъ заплатитъ мнѣ головой за эту шутку! Лувуа, она дорого ему обойдется! Но унесите ихъ. Я больше не могу ихъ видѣть.

Министръ укладывалъ письма въ сумку, когда ему вдругъ бросился въ глаза смѣлый, четкій почеркъ г-жи де-Ментенонъ. Какой-то демонъ шепнулъ ему, что этимъ ему дается въ руки оружіе для казни той, чьего имени онъ не могъ слышать безъ зависти и злобы. Стоило ей написать что-нибудь необдуманное — и этого будетъ довольно, чтобы даже теперь, въ послѣднюю минуту, отвратить отъ нея сердце короля. Лувуа былъ хитрый человѣкъ; въ одну минуту онъ сообразилъ эту возможность и ухватился за нее.

— А! — сказалъ онъ. — Вотъ это письмо, пожалуй, не, стоило и распечатывать.

— Которое, Лувуа? Чье именно?

Министръ пододвинулъ къ нему письмо, и Людовикъ вздрогнулъ при взглядѣ на него.

— Почеркъ г-жи де-Ментенонъ! — выговорилъ онъ, задыхаясь.

— Да. Это — къ ея племяннику, въ Германію.

Людовикъ взялъ письмо, потомъ вдругъ бросилъ его обратно, въ общую кучу; но вскорѣ рука его опять потянулась за нимъ. Лицо его стало блѣднымъ и растеряннымъ, а на лбу выступили капли пота. Если и тамъ окажется то же, что въ прочихъ! Одна эта мысль потрясла его до глубины души. Два раза хотѣлъ онъ взять письмо, и два раза ронялъ его изъ дрожащихъ рукъ. Наконецъ, онъ толкнулъ его къ Лувуа и сказалъ:

— Прочтите вслухъ!

Министръ развернулъ письмо и расправилъ его на столѣ съ лукавыми искорками въ глазахъ, за которыя могъ бы поплатиться своимъ положеніемъ, еслибы король сумѣлъ вѣрно понять ихъ значеніе.

— «Мой милый племянникъ», — началъ онъ. — «Исполнить вашу послѣднюю просьбу мнѣ никакъ невозможно. Я никогда не злоупотребляла милостью короля настолько, чтобы выпрашивать чего-либо для себя; поэтому считаю равно неудобнымъ просить чиновъ для моихъ родственниковъ. Никто не порадуется болѣе меня, когда вы сдѣлаетесь майоромъ въ вашемъ полку; но это должно произойти вслѣдствіе вашей храбрости и усердія, а не въ силу моей протекціи. Служба такому человѣку, какъ король, сама въ себѣ заключаетъ награду, и я увѣрена, что останетесь ли вы корнетомъ, или получите болѣе высокій чинъ, вы все такъ же ревностно будете исполнять его волю. Къ несчастію онъ окруженъ множествомъ низкихъ людей. Есть среди нихъ просто дураки, какъ Лозенъ; есть негодяи, какимъ былъ покойный Фуке: а нѣкоторые кажутся одновременно и дураками, и негодяями, какъ Лувуа, военный министръ»… — Здѣсь чтецъ подавился отъ бѣшенства и нѣкоторое время только хрипѣлъ и барабанилъ пальцами по столу.

— Продолжайте, Лувуа, продолжайте, — сказалъ Людовикъ, улыбаясь въ потолокъ.

— «Эти тучи закрываютъ солнце, дорогой племянникъ; но повѣрьте мнѣ, за ними солнце сіяетъ не менѣе ярко. Сколько лѣтъ я знаю эту благородную натуру, какъ немногіе ее знаютъ, и могу вамъ сказать, что его добродѣтели принадлежатъ ему лично; если же блескъ ихъ и помрачается чѣмъ либо, то единственно по той. причинѣ, что доброта сердца побуждаетъ его порою подчиняться желаніямъ окружающихъ. Надѣюсь скоро увидѣть васъ въ Версали, согбеннымъ подъ тяжестью вашихъ лавровъ. А до тѣхъ поръ примите мой привѣтъ и желаніе скораго повышенія, хотя оно и не можетъ быть достигнуто указаннымъ вами путемъ».

— Ахъ! — вскричалъ король, и глаза его засвѣтились любовью. — Какъ могъ я усомниться въ ней хоть на минуту!! Но меня такъ разстроили остальные. Да, Франсуаза чужда фальши и притворства. Не прекрасно ли это письмо, Лувуа?

— Г-жа де-Ментенонъ — очень умная женщина, — уклончиво отвѣчалъ министръ.

— А какъ она читаетъ въ сердцахъ! Какъ она правильно поняла мой характеръ!

— Но моего она совсѣмъ не поняла, государь.

Послышался стукъ въ дверь, и въ комнату заглянулъ Бонтанъ: — Архіепископъ изволули прибыть, Ваше Величество.

— Очень хорошо, Бонтанъ. Попроси г-жу де-Ментенонъ потрудиться пожаловать сгода. И прикажи свидѣтелямъ собраться въ пріемной.

Лакей поспѣшно удалился, а Людовикъ обратился къ своему министру:

— Я желаю, чтобы вы были однимъ изъ свидѣтелей, Лувуа.

— Чего, Ваше Величество?

— Моего бракосочетанія.

Министръ привскочилъ. — Какъ, Ваше Величество? Уже?

— Да, сейчасъ; черезъ пять минутъ.

— Слушаю, Ваше Величество.

Несчастный царедворецъ напрягалъ всѣ силы, чтобы принять болѣе праздничный видъ; но этотъ вечеръ для него былъ полонъ горечи, и вынужденное участіе въ томъ актѣ, благодаря которому эта женщина должна была стать женою короля, — явилось для него послѣднею каплею, переполнившею чашу.

— Уберите письма, Лувуа. Послѣднее вознаградило меня за остальныя. Но все таки, эти мерзавцы еще поплатятся! Кстати, что это за племянникъ, которому писала г-жа де-Ментенонъ? Его зовутъ, кажется, Жераръ. Любиньи?

— Да, Ваше Величество.

— Приготовьте ему полковничій патентъ и замѣстите имъ ближайшую вакансію.

— Полковничій, Ваше Величество? Да ему еще нѣтъ двадцати лѣтъ!

— Да, да, Лувуа! Скажите пожалуйста, я-ли глава французской арміи, или, можетъ быть, вы? Берегитесь! Нуже предостерегъ васъ разъ. Говорю вамъ, что еслибы мнѣ вздумалось сдѣлать бригадными генералами мои ботфорты, то и тогда вы безъ разсужденій обязаны приготовить бумаги. Теперъ ступайте въ пріемную и ждите тамъ съ остальными свидѣтелями, пока васъ не потребуютъ.

Между тѣмъ въ маленькой комнаткѣ съ красною лампадкою передъ изображеніемъ Богоматери происходила суетня. Посрединѣ стояла Франсуаза де-Ментенонъ съ румянцемъ волненія на щекахъ и съ необычнымъ сіяніемъ въ спокойныхъ, сѣрыхъ глазахъ. На ней было платье изъ блестящаго бѣлаго глазета, подбитое и отдѣланное серебристой саржей и на воротѣ и рукавахъ обшитое дорогимъ кружевомъ. Вокругъ нея хлопотали три женщины, вставая и присѣдая, наклоняясь и поправляя то здѣсь, то тамъ, гдѣ собирая, гдѣ подкалывая, пока не устроили все по своему вкусу.

— Вотъ, — сказала главная портниха, въ послѣдній разъ прижавъ шелковую розетку, — теперь, кажется, хорошо, Ваше Вел…. т.-е. я хочу сказать: сударыня.

Дама улыбнулась надъ ловкой обмолвкой придворной портнихи.

— Я не особенно интересуюсь нарядами, — замѣтила она, — но хотѣла бы имѣть наружность, приличную обстоятельствамъ.

— Ахъ, васъ нетрудно одѣвать…

И портниха начала распространяться о преимуществахъ наружности г-жи де Ментенонъ; но та совсѣмъ не слушала ея болтовню. Она устремила взоръ на статую Богоматери, и губы ея двигались въ тихой молитвѣ, — молитвѣ о томъ, чтобы ей стать достойной той высокой участи, которая такъ внезапно выпала на долю ей, бѣдной гувернанткѣ; чтобы среди всякаго рода соблазновъ и обмановъ идти прямымъ путемъ; чтобы перемѣна въ ея жизни принесла благополучіе любимому ею человѣку и всей странѣ. Молитва ея была прервана тихимъ стукомъ въ дверь.

— Это Бонтанъ, сударыня, — сказала мадмуазель Нанонъ. — Онъ говоритъ, что король готовъ.

— Такъ не слѣдуетъ заставлять его ждать. Пойдемте, и да благословитъ Богъ наши начинанія.

Маленькое общество собралось въ королевской пріемной и оттуда двинулось въ церковь. Впереди шелъ величественный архіепископъ въ зеленомъ облаченіи, полный сознаніемъ важности своей роли, съ требникомъ въ рукахъ, вложивши палецъ въ то мѣсто книги, гдѣ написанъ былъ чинъ вѣичанія. Рядомъ съ нимъ шагалъ его приближенный священникъ и два маленьныхъ придворныхъ служителя, въ малиновыхъ подрясникахъ, съ зажжеными свѣчами. Король и г-жа де-Ментенонъ шли рядомъ, она — серьезно и спокойно тихой поступью и съ опущенными глазами, онъ — съ румянцемъ на смуглыхъ щекахъ и тревожнымъ блескомъ въ глазахъ, какъ человѣкъ, знающій, что въ жизни его совершается великій переломъ. За ними въ торжественномъ молчаніи слѣдовало нѣсколько избранныхъ свидѣтелей: худой и молчаливый отецъ Лашезъ, Лувуа, хмуро глядѣвшій на невѣсту, маркизъ де-Шармарантъ, Бонтанъ и мадмуазель Нанонъ.

Свѣчи бросали яркій, желтый свѣтъ на эту небольшую группу людей, медленно двигавшихся по корридорамъ и салонамъ въ церковь, и обливали расписныя стѣны и потолки сіяніемъ, которое отражалось на позолотѣ и въ зеркалахъ; но въ углахъ оставались длинныя, дрожащія тѣни. Король нервно поглядывалъ на эти черныя пятна и полосы и на портреты предковъ по стѣнамъ. Проходя мимо изображенія покойной жены своей, Маріи Терезіи, онъ остановился, задыхаясь отъ ужаса.

— Боже мой! — прошепталъ онъ. — Она нахмурилась и плюнула на меня!

Г-жа де-Ментенонъ вложила свою руку въ его горячую ладонь.

— Ничуть, Ваше Величество, — такъ же тихо отвѣтила она. — Это — дрожащій свѣтъ упалъ на картину.

Ея слова возымѣли на него обычное дѣйствіе: выраженіе страха исчезло изъ его глазъ и, взявъ ее заруку, онъ рѣшительно двинулся впередъ. Минуту спустя, они стояли передъ алтаремъ, и надъ ними читались слова, связывавшія ихъ навѣки. Когда, по окончаніи обряда, она повернулась къ выходу, съ блестящимъ новымъ кольцомъ на патльцѣ, — вокругъ раздались поздравленія. Одинъ король не сказалъ ничего, а только взглянулъ на нее, но такъ, что она не пожелала никакихъ словъ. Она оставалась спокойною и блѣдною, но кровь стучала ей въ виски, и ей казалось, что въ этомъ стукѣ повторяются слова: «Ты теперь — королева Франціи, королева, королева, королева…»

Но вдругъ на нее упала какая-то тѣнь, и тихій голосъ сказалъ на ухо: «Помните обѣщаніе, данное церкви». Она вздрогнула и, обернувшись, увидѣла около себя блѣдное и возбужденное лицо іезуита.

— Ваша рука похолодѣла, Франсуаза, — сказалъ Людовикъ. — Пойдемте, моя дорогая; мы слишкомъ долго пробыли въ этой мрачной церкви.

ГЛАВА XII.

Паденіе Катина.

На другой день послѣ бракосочетанія короля съ г-жей де-Ментенонъ, въ ея скромной комнаткѣ происходило совѣщаніе, которое повело за собою безчисленныя бѣды для многихъ сотенъ тысячъ людей и, вмѣстѣ съ тѣмъ, по мудрости Провидѣнія, было причиною распространенія французскаго мастерства въ ремеслахъ и искусствахъ, французской живости и остроумія среди болѣе тяжеловѣсныхъ германскихъ народовъ, ставшихъ, вслѣдствіе этой примѣси, сильнѣе и лучше.

Для новобрачной настало время выполнить обѣщаніе, данное Церкви; но блѣдность ея лица и печальнъ глазахъ показывали, что напрасно она старалась заглушить голосъ сострадательнаго сердца доводами окружавшихъ ее ханжей. Она знала французскихъ гугенотовъ, да и какъ было ей не знать ихъ, когда она сама происходила изъ ихъ среды и была воспитана въ ихъ вѣрѣ? Ей извѣстны были ихъ терпѣніе, благородство, независимость духа и стойкость. Можно ли было ожидать, что они исполнятъ волю короля? Нѣсколько знатнѣйшихъ вельможъ — пожалуй; но остальные пренебрегутъ галерами^[20], тюрьмою и даже висѣлицею, разъ дѣло пойдетъ о вѣрѣ ихъ отцовъ. Если имъ запретятъ ея придерживаться, то они должны будутъ или бѣжать изъ родной, страны или влачить жизнь худшую смерти на галерахъ или на цѣпи каторжниковъ, употребляемыхъ для проложенія и починки дорогъ. Ужасный выборъ для людей, настолько многочисленныхъ, что они составляли какъ бы цѣлый маленькій народъ! Всего же ужаснѣе было то, что она, — кровь отъ ихъ крови, — должна была подать голосъ противъ нихъ. Но слово было дано; теперь предстояло сдержать его.

Краснорѣчивый епископъ Боссюетъ, военный министръ Лувуа и знаменитый іезуитъ, отецъ Лашезъ, приводили доводъ за доводомъ, чтобы сломить упорство короля. Подлѣ нихъ стоялъ еще священникъ, худой и блѣдный, точно прямо со смертнаго одра, но съ неистовымъ пламенемъ въ большихъ, темныхъ глазахъ и съ грозною рѣшимостью въ хмурыхъ бровяхъ и въ сурово-сжатыхъ тонкихъ губахъ. Г-жа де-Ментенонъ склонялась надъ своимъ вышиваніемъ и молча работала пестрыми шелками, между тѣмъ какъ король, опершись на руку, слушалъ съ выраженіемъ человѣка, который знаетъ, что его влекутъ не туда, куда слѣдуетъ, но не надѣется устоять. На низкомъ столикѣ съ чернильницей и перомъ лежала бумага: это былъ указъ объ отмѣнѣ Нантскаго эдикта, и не хватало лишь королевской подписи, чтобы этотъ указъ сталъ закономъ для всей страны.

— Итакъ, батюшки, вы того мнѣнія, что если я такимъ образомъ искореню ересь, то обезпечу себѣ душевное спасеніе на томъ свѣтѣ? — спросилъ Людовикъ.

— Вы этимъ заслужите награду.

— И вы тоже такъ думаете, Ваше Преосвященство?

— Несомнѣнно, государь.

— А вы, аббатъ дю-Шейла?

Изможденный священникъ впервые подалъ голосъ, причемъ трупный цвѣтъ его щекъ окрасился слабымъ подобіемъ румянца, а глубоко ввалившіеся глаза вспыхнули еще болѣе мрачнымъ огнемъ.

— Сомнѣваюсь насчетъ обезпеченія вашего спасенія, государь, и думаю, что для того нужно еще очень многое. Но не можетъ быть никакого сомнѣнія въ вашей вѣчной гибели, если вы этого не сдѣлаете.

Король сердито выпрямился и хмуро взглянулъ на говорившаго.

— Ваши слова болѣе рѣзки, чѣмъ я привыкъ слышать, — замѣтилъ онъ.

— Въ подобномъ вопросѣ было бы, по истинѣ, жестоко оставить васъ въ сомнѣніи. Я повторяю, что участь души вашей рѣшается теперь. Ересь есть смертный грѣхъ. Тысячи еретиковъ могутъ вернуться въ лоно Церкви по вашему слову. Слѣдовательно, всѣ эти тысячи смертныхъ грѣховъ тяготѣютъ на вашей душѣ. Какая же можетъ быть надежда на спасеніе, если вы не исправитесь?

— Но мой дѣдъ и прадѣдъ не преслѣдовали ихъ.

— Въ такомъ случаѣ, если не вымолено для нихъ особой милости Божіей, вашъ отецъ и дѣдъ мучаются въ аду.

— Нахалъ!

Король вскочилъ съ кресла.

— Ваше Величество, я сказалъ бы то, что считаю правдою, будь вы хоть пятьдесятъ разъ королемъ. Что значитъ для меня человѣкъ, когда я говорю за Царя царей? Взгляните, это ли члены человѣка, который побоится исповѣдать истину?

Внезаннымъ движеніемъ онъ откинулъ назадъ широкіе и длинные рукава своей рясы и вытянулъ свои бѣлыя, совершенно лишенныя тѣла руки. Кости были всѣ изломаны, согнуты и вывернуты самымъ невѣроятнымъ образомъ Даже Лувуа, этотъ безстрастный царедворецъ, и оба собрата священника содрогнулись при этомъ зрѣлищѣ. Тотъ же поднялъ руки надъ головою и возвелъ свои горящіе глаза къ небу.

— Господь не въ первый разъ избираетъ меня для исповѣданія истины, — сказалъ онъ. — До слуха моего дошло, что для воспитанія юной Церкви Сіамской нужна кровь, и посему я отправился въ Сіамъ. Мнѣ вскрыли утробу; меня распяли на крестѣ; переломали, повывихнули мнѣ кости; я лежалъ мертвымъ; но Господь вдунулъ въ меня дыханіе жизни, чтобы я могъ помочь въ этомъ великомъ дѣлѣ возрожденія Франціи.

— Ваши страданія, батюшка, — сказалъ Людовикъ, опять садясь въ кресло, — даютъ вамъ всѣ права на благосклонность Церкви и мою, поборникомъ и защитникомъ которой я являюсь. Что же вы посовѣтуете мнѣ, батюшка, по отношенію къ тѣмъ гугенотамъ, которые откажутся возсоединиться?

— Они возсоединятся! — воскликнулъ дю-Шейла съ натянутой улыбкой на своемъ мертвомъ лицѣ. — Имъ придется склониться или сломиться. Не бѣда, если мы ихъ сотремъ въ порошекъ, лишь бы возстановить цѣлость Церкви въ нашей странѣ.

Его ввалившіеся глаза горѣли бѣшенствомъ, и онъ въ дикомъ гнѣвѣ потрясъ своею костлявою рукой.

— Значитъ, жестокость, съ которою отнеслись къ вамъ, не научила васъ жалѣть другихъ?

— Жалѣть! Еретиковъ! Нѣтъ, государь, собственныя муки показали мнѣ, что міръ и плоть суть ничто и что истинное состраданіе къ ближнему заключается въ спасеніи души его, хотя бы въ ущербъ для бреннаго тѣла. Я покорилъ бы эти гугенотскія души, государь, хотя бы для того пришлось превратить всю Францію въ бойню!

Безбоязенность рѣчи и глубокая убѣжденность говорившаго сильно подѣйствовали на Людовика. Онъ подперъ голову рукою и погрузился въ задумчивость.

— Кромѣ того, государь, — мягко замѣтилъ отецъ Лашезъ, — врядъ ли придется и прибѣгать къ тѣмъ крайнимъ мѣрамъ, о которыхъ упоминаетъ добрый аббатъ. Какъ я уже говорилъ вамъ, вы настолько любимы вашими подданными, что одного выраженія вашего желанія будетъ достаточно для возвращенія ихъ всѣхъ въ истинную вѣру.

— Я желалъ бы думать такъ, батюшка. Я желалъ бы думать такъ… Но что тамъ такое?

— Капитанъ де-Катина вернулся, проводивъ Его Преосвященство обратно въ Парижъ, по приказанію Вашего Величества, — доложилъ Бонтанъ.

— А! Позовите его сюда!

Королю, повидимому, пришла въ голову какая то мысль.

— Мы увидимъ, какую роль въ этомъ дѣлѣ можетъ сыграть любовь ко мнѣ. Гдѣ же искать эту любовь, какъ не среди моихъ приближенныхъ слугъ?

Гвардейскій офицеръ вошелъ въ комнату и поднялъ руку, отдавая честь королю.

— Я позвалъ васъ, капитанъ, — сказалъ-тотъ, — чтобы поблагодарить за услуги. оказанныя мнѣ вами въ послѣднее время. Я слышалъ, Лувуа, что де-Ла-Салль умеръ отъ оспы?

— Да, Ваше Величество, онъ умеръ вчера.

— Такъ повелѣваю вамъ замѣстить эту майорскую вакансію господиномъ де-Катина. Позвольте мнѣ первому поздравить васъ съ повышеніемъ, майоръ; вамъ придется смѣнить вашъ голубой кафтанъ на сѣрый мундиръ мушкетеровъ. Видите., дворъ не можетъ обойтись безъ васъ!

Де-Катина поцѣловалъ руку, которую протянулъ ему государь.

— Дай Богъ мнѣ быть достойнымъ вашихъ милостей, Ваше Величество.

— Вѣдь вы сдѣлаете все, что въ силахъ, чтобы услужить мнѣ?

— Моя жизнь принадлежитъ вамъ, государь.

— Хорошо. Такъ я подвергну вашу преданность испытанію!

— Я готовъ на всякое испытаніе.

— Оно и не особенно тяжелое. Вотъ видите эту бумагу на столѣ? Это — приказъ всѣмъ гугенотамъ въ моихъ владѣніяхъ отказаться отъ своихъ заблужденій подъ страхомъ изгнанія или лишенія свободы. Но я имѣю надежду, что многіе изъ моихъ вѣрныхъ подданныхъ, вернуться въ лоно Церкви, какъ скоро узнаютъ, что таково мое ясно выраженное желаніе. Для меня было бы большою радостью убѣдиться въ этомъ, такъ какъ мнѣ горько употреблять насиліе надъ всякимъ, кто называется французомъ. Вы поняли меня?

— Да, Ваше Величество.

Молодой человѣкъ переминался съ ноги на ногу, сжимая и разжимая руки. Онъ былъ довольно слабъ въ вопросахъ вѣры и придерживался своего исповѣданія скорѣе въ силу привычки, чѣмъ по убѣжденію. Но теперь у него вдругъ упало сердце. Никогда во всю жизнь онъ не переживалъ ничего подобнаго, хотя не разъ приходилось ему встрѣчать лицомъ къ лицу смерть въ самыхъ разнообразныхъ видахъ.

— Вы сами, какъ мнѣ извѣстно, — гугенотъ. Я былъ бы радъ видѣть въ васъ первые плоды этой мѣры. Дайте же намъ услышать изъ вашихъ устъ, что вы готовы слѣдовать указаніямъ вашего государя въ этомъ дѣлѣ, какъ и во всѣхъ остальныхъ.

Молодой гвардеецъ все еще молчалъ, хотя обдумывалъ скорѣе форму отвѣта, чѣмъ содержаніе его. Онъ ночувствовалъ, что въ одну минуту удача, благопріятствовавшая ему всю жизнь, покинула его и что бѣда, предстоящая ему, неотвратима. Король поднялъ брови и нетерпѣливо забарабанилъ по столу, замѣтивъ смущеніе въ лицѣ его и какую то пришибленность въ осанкѣ.

— Къ чему это раздумье! — воскликнулъ король. — Вы человѣкъ, котораго я возвысилъ и могу возвысить еще больше. У кого въ тридцать лѣтъ майорскія эполеты — тотъ въ пятьдесятъ можетъ имѣть маршальскій жезлъ. Ваше прошлое принадлежитъ мнѣ, вашу будущность могу создать я же. Какіе другіе разсчеты могутъ быть у васъ?

— Ничего, государь, кромѣ службы вамъ.

— Такъ чего же вы молчите? Почему не даете отвѣта, котораго я требую?

— Я не могу исполнить этого, государь.

— Вы не можете исполнить?!

— Это невозможно. Я не имѣлъ бы ни спокойствія душевнаго, ни уваженія къ себѣ, если бы ради чиновъ и богатства отказался отъ вѣры моихъ отцовъ.

— Вы, вѣроятно, съ ума сошли! Съ одной стороны вамъ предлагается все, чего человѣкъ можетъ желать. Чтожъ остается съ другой?

— Моя честь, Ваше Величество.

— Значитъ, безчестно перейти въ мою вѣру?

— Съ моей стороны было бы безчестно перейти въ нее ради выгоды, безъ увѣренности въ ея превосходствѣ.

— Такъ увѣрьтесь въ ея превосходствѣ.

— Увы, государь! Человѣкъ не можетъ заставить себя вѣрить. Вѣра приходитъ къ нему, а не онъ — къ вѣрѣ.

— Честное слово, батюшка, — сказалъ Людовикъ, съ горъкой улыбкой взглядывая на своего духовника — мнѣ придется пополнять дворцовый штатъ изъ вашей семинаріи, такъ какъ мои офицеры сдѣлались богословами. И такъ, въ послѣдній разъ, вы отказываетесь исполнить мое требованіе?

— О, Ваше Величество….. — Де-Катина сдѣлалъ шагъ впередъ, протянувъ руки, со слезами на глазахъ; но король остановилъ его движеніемъ.

— Мнѣне нужно увѣреній, — сказалъ онъ. — Я сужу о человѣкѣ по его поступкамъ. Отрекаетесь вы или нѣтъ?

— Я не могу, Ваше Величество.

— Видите? — сказалъ Людовикъ, оборачиваясь къ іезуиту: — Это будетъ не такъ легко, какъ вы предполагали.

— Этотъ человѣкъ, правда, упрямъ; но многіе другіе будутъ уступчивѣе.

Король покачалъ головой.

— Хотѣлъ бы я знать, что мнѣ дѣлать, — сказалъ онъ. — Сударыня, я увѣренъ, что вы во всякомъ случаѣ дадите мнѣ наилучшій совѣтъ. Вы слышали все, что было сказано. Скажите, какое ваше мнѣніе?

Она не подняла глазъ съ работы; но ея голосъ былъ твердъ и ясенъ, когда она сказала:

— Вы сами назвали себя старшимъ сыномъ Церкви. Если старшій сынъ откажется, то кто же исполнитъ завѣтъ ея? И слова святого аббата также заключаютъ въ себѣ правду. Вы подвергаете опасности собственную душу, мирволя грѣхамъ этихъ еретиковъ. Ересь процвѣтаетъ, разрастается и, если не искоренить ее теперь, она можетъ заглушить истину, какъ плевелы — пшеницу.

— Во Франціи есть области, — сказалъ Боссюэтъ, — гдѣ на разстояніи дня пути не встрѣтишь церкви и гдѣ весь народъ, отъ дворянъ до мужиковъ, придерживается все той же проклятой вѣры. Такъ, напримѣръ, въ Севеннскихъ горахъ, гдѣ жители не менѣе суровы и дики, чѣмъ сама природа. Да помилуетъ Богъ тѣхъ священниковъ, которымъ придется возвращатъ ихъ съ пути заблужденія!

— Кого же мнѣ послать на такое опасное дѣло? — спросилъ Людовикъ.

Аббатъ де-Шейла въ одну секунду очутился на колѣняхъ, простирая къ королю свои исхудалыя руки.

— Пошлите меня, государь, меня! — вскричалъ онъ. — Я никогда не просилъ у васъ милости и никогда не попрошу впредь, но я — тотъ, кто сможетъ сломитъ этихъ людей. Пошлите меня съ вашимъ приказомъ къ жителямъ Севеннъ.

— Господи, помилуй жителей Севеннъ! — пробормоталъ Людовикъ, взглянувъ со смѣсью почтительности и отвращенія на изможденное лицо и пламенные глаза фанатика. — Хорошо, аббатъ, — прибавилъ онъ вслухъ, — вы отправитесь въ Севенны.

Можетъ быть, на одну секунду суровымъ священникомъ овладѣло предчувствіе того грознаго утра, когда въ его прижатомъ къ углу горящей хижины тѣлѣ столкнулось пятьдесятъ кинжаловъ. Онъ закрылъ лицо руками и содрогнулся съ головы до ногъ. Затѣмъ всталъ и, скрестивъ руки, вновь ггринялъ прежній безстрастный видъ. Людовикъ взялъ перо со стола и придвинулъ къ себѣ бумагу.

— Итакъ, отъ всѣхъ васъ я слышу одно и то же. Отъ васъ, ваше преосвященство; отъ васъ, батюшка; отъ васъ, сударыня; отъ васъ, аббатъ, и отъ васъ, Лувуа. Хорошо; если отсюда проистечетъ зло, то пусть за то не взыщется съ меня. Но что это?

Де-Катина выступилъ впередъ, протянувъ руки. Его горячая, порывистая натура внезапно опрокинула всѣ преграды благоразумія; ему почудилось, что онъ видитъ передъ собою всю безчисленную толпу своихъ единовѣрцевъ, мужчинъ, женщинъ и дѣтей, не могущихъ ни слова сказать въ свою защиту и смотрящихъ на него, какъ на своего заступника и представителя. Онъ мало думалъ о чемъ-либо подобномъ, пока все обстояло благополучно; но теперь, передъ лицомъ грозной опасности, глубина души его всколыхнулась, и онъ почувствовалъ, какъ легки на вѣсахъ жизнь и благосостояніе, когда на другой чашкѣ лежитъ мепоколебимое убѣжденіе.

— Не подписывайте, государь! — воскликнулъ онъ. — Вы доживете до того часа, когда пожалѣете, отчего ваша рука не отсохла, прежде чѣмъ взяться за перо. Я знаю это, государь. Я увѣренъ въ этомъ. Подумайте обо всѣхъ этихъ безпомощныхъ людяхъ: о маленькихъ дѣтяхъ, о молодыхъ дѣвицахъ, о старыхъ и слабыхъ! Ихъ вѣра, это — они сами. Можно ли повелѣть листу покинуть черешокъ, на которомъ онъ растетъ? Оны не могутъ измѣниться. Самое большее, на что вы можете надѣяться, это — превратить честныхъ людей въ лицемѣровъ. А зачѣмъ это нужно? Они почитаютъ васъ. Они любятъ васъ. Они никому не вредятъ. Они гордятся возможностью служить въ вашихъ войскахъ, сражаться за васъ, работать для васъ, созидать величіе вашего королевства. Умоляю васъ, государь, подумать еще, прежде чѣмъ подписать приказъ, который навлечетъ бѣдствія и отчаяніе на столь многихъ.

На минуту король пріостановился, слушая страстную рѣчь, въ которой офицеръ пытался защитить своихъ единовѣрцевъ; но лицо его приняло жесткое выраженіе при мысли о томъ, что даже его личная просьба не въ состояніи была повліять на этого молодого придворнаго щеголя.

— Франція должна исповѣдывать религію своего короля, — сказалъ онъ, — и если мои лейбъ-гвардейцы противорѣчатъ мнѣ въ такомъ вопросѣ, то я долженъ ноискать себѣ другихъ, болѣе вѣрныхъ слугъ. Та майормкая вакансія въ мушкетерахъ перейдетъ къ капитану де-Бельмону, Лувуа.

— Слушаю, Ваше Величество.

— А патентъ де-Катина можете вручить лейтенанту Лабадуанеру.

— А я уже не буду служить вамъ болѣе?

— Вы слишкомъ несговорчивы для моей службы.

Руки де-Катина безпомощно опустились и голова его поникла на грудь. Увидѣвъ гибель всѣхъ своихъ надеждъ и жестокую несправедливость, которой онъ подвергся, онъ испустилъ крикъ отчаянія и выбѣжалъ изъ комнаты. Горячія слезы безсильной злобы струились у него по лицу, когда онъ въ разстегнутомъ мундирѣ и криво надѣтой шляпѣ добѣжалъ до конюшни, гдѣ Амосъ Гринъ, покуривая трубку, слѣдилъ за выводкою лошадей.

— Что такое случилось? — спросилъ онъ, держа трубку, между тѣмъ какъ голубыя кольца дыма вылетали изо рта его.

— Эта шпага! — воскликнулъ французъ. — Я не имѣю права носить ее! Я ее сломаю!

— Хорошо, я тоже сломаю свой ножикъ, если это можетъ васъ утѣшить. Но лучше разскажите мнѣ, въ чемъ ваше горе, чтобы я сообразилъ, не могу ли я помочь вамъ.

— Въ Парижъ! Въ Парижъ! — внѣ собя закричалъ гвардеецъ. — Если я погибъ, то могу поспѣть спасти хоть ихъ. Скорѣе лошадей!

Американцу стало ясно, что приключилась какая-то внезапная бѣда; онъ бросился помогать товарищу и конюхамъ сѣдлать.

Пять минутъ спустя они уже летѣли вскачь, и немного болѣе чѣмъ черезъ часъ, ихъ покрытые пѣной и забрызганные грязью кони остановились передъ высокимъ домомъ на улицѣ св. Мартына. Де-Катина спрыгнулъ съ лошади и побѣжалъ вверхъ по лѣстницѣ, между тѣмъ какъ Амосъ послѣдовалъ за нимъ своей обычной, неторопливой походкой.

Старый гугенотъ и его прекрасная дочь рука объ руку сидѣли по одну сторону большого камина и одновременно вскочили, она — чтобы съ радостнымъ крикомъ броситься въ объятія офицера, а онъ — чтобы пожать протянутую руку илемянника. По другую сторону камина, съ длиннѣйшею трубкою во рту и кубкомъ вина рядомъ съ нимъ, на скамейкѣ, сидѣлъ человѣкъ страннаго вида, съ полусѣдыми волосами и бородою, круинымъ, краснымъ, мясистымъ носомъ и маленькими сѣрыми глазками, сввркавшими изъ подъ густыхъ, нависшихъ бровей. Его длинное, худое лицо было все изборождено морщинами, которыя перекрещивали его во всѣхъ направленіяхъ, а отъ угловъ глазъ расходились вѣеромъ. Лицо это отличалось застывшею неподвижностью выраженія и ровнымъ цвѣтомъ, похожимъ на темный орѣхъ, такъ что напоминало собою оригинальную фигуру, выточенную изъ какого-нибудь крупнослойнаго дерева. На немъ были: синяя сарнская куртка, красныя брюки, на колѣнкахъ запачканные смолою, чистые сѣрые шерстяные чулки, грубые башмаки съ широкими носками и большими стальными пряжками, а рядомъ съ нимъ на толстой дубовой палкѣ покачивалась видавшая виды шляпа съ серебрянымъ галуномъ. Его сѣдоватые волосы были собраны сзади въ короткую, тугую косицу, а у потускнѣвшаго кожанаго пояса висѣлъ кортикъ съ мѣдной рукояткой.

Де-Катина былъ слишкомъ взволнованъ, чтобы обратить вниманіе на этого страннаго человѣка; но Амосъ Гринъ вскрикнулъ отъ восторга, какъ только его увидѣлъ и бѣгомъ бросился здороваться съ нимъ. Деревянное лицо распустилось въ улыбку, показавшую два прокуренныхъ клыка, и морякъ, не вставая, протянулъ красную руку, величиной и формой напоминавшую средней величины лопату.

— Неужели это вы, капитанъ Ефраимъ! — воскликнулъ Амосъ по англійски. — Я никакъ не ожидалъ встрѣтить васъ здѣсь. Де-Катина, вотъ мой старый другъ, Ефраимъ Саваджъ, который привезъ меня сюда.

— Якорь на подъемѣ, парень, и люки закрыты, — сказалъ новопріѣзжій тѣмъ особымъ протяжнымъ тономъ, который жителямъ Новой Англіи былъ переданъ ихъ предками, англійскими пуританами^[21].

— А когда же думаете плыть?

— Какъ только ступишь на палубу, если Господь пошлетъ намъ попутный вѣтеръ.

— Хорошо. Мнѣ многое надо поразсказать вамъ.

— Надѣюсь, ты держался въ сторонѣ отъ ихъ папистской чертовщины?

— Да, да, Ефраимъ.

— И не связывался съ кѣмъ не слѣдуетъ?

— Нѣтъ, нѣтъ.

Между тѣмъ де-Катина въ отрывистыхъ, полныхъ горечи словахъ передакалъ все случившееся: разсказалъ о причиненной ему несправедливости, объ удаленіи его со службы и о бѣдѣ, ностигшей французскихъ гугенотовъ. Адель, слушая его, думала только о своемъ женихѣ и о его горѣ; но старый купецъ, шатаясь, поднялся на ноги, когда узналъ объ отмѣнѣ эдикта, и продолжалъ стоять, весь дрожа и дико озираясь кругомъ.

— Что же мнѣ дѣлать? — закричалъ онъ. — Что мнѣ дѣлать? Я черезъ-чуръ старъ, чтобы начинать жизнь съизнова.

— Не бойтесь, дядя, — сказалъ де-Катина съ участіомъ. — Есть земли и кромѣ Франціи.

— Но не для меня. Нѣтъ, нѣтъ, я слишкомъ старъ! Господи, тяжела рука Твоя на рабахъ Твоихъ! Вотъ изливается чаша бѣдствія и оскверняется Твое святилище! Ахъ, что мнѣ дѣлать и къ чему прибѣгнуть? — Онъ ломалъ руки въ отчаяніи.

— Что съ нимъ такое, Амосъ? — спросилъ морякъ. — Хоть я и не знаю, что онъ тамъ говоритъ, однако, вижу, что онъ выкидываетъ бѣдственные сигналы.

— Онъ и его семья должны покинуть родину, Ефраимъ.

— А почему?

— Потому что они — протестанты, а король не хочетъ допускать ихъ вѣру.

Ефраимъ Саваджъ въ одну секунду очутился на другомъ концѣ комнаты и захватилъ тонкую руку старика въ свой громадный, узловатый кулакъ. Въ этомъ сильномъ пожатіи и въ выраженіи грубаго, обвѣтрѣвшаго лица было столько братскаго сочувствія, что старый купецъ почувствовалъ приливъ бодрости, какой не могли бы дать ему никакія слова,

— Какъ по французски «отвратись отъ нечестивыхъ», Амосъ? — спросилъ морякъ, оглядываясь черезъ плечо. — Скажи этому человѣку, что мы возьмемъ его съ собой. Скажи ему, что у насъ такая сторона, куда онъ подойдетъ, какъ втулка къ боченку. Скажи ему, что у насъ всѣ вѣры свободны, и нѣтъ ни одного католика ближе чѣмъ въ Балтиморѣ или у капуциновъ въ Пенобскотѣ. Скался ему, что если онъ хочетъ ѣхать, то Золотой Жезлъ ждетъ съ якоремъ наготовѣ и полнымъ грузомъ. Скажи ему, что хочешь, только уговори его ѣхать.

— Такъ мы должны собираться тотчасъ же, — сказалъ де-Катина, выслушавъ дружеское предложеніе, обращенное къ его дядѣ. — Нынче же будетъ обнародованъ приказъ, и завтра уже можетъ быть поздно.

— А моя торговля? — воскликнулъ купецъ.

— Захватите всѣ цѣнности, какія возможно, а остальное бросьте. Лучше сдѣлать такъ, чѣмъ лишиться всего и свободы въ придачу.

Такъ и было рѣшено. Въ тотъ же вечеръ, за пять минутъ до того времени, когда полагалось запирать ворота, изъ Парижа выѣхало пять человѣкъ: трое верхами и двое въ закрытой каретѣ, наверху которой лежало нѣсколько тяжелыхъ ящиковъ. Это были первые листья, гонимые бурей, первые изъ того множества людей, которые въ теченіе послѣдующихъ мѣсяцевъ устремились по всѣмъ дорогамъ, ведшимъ изъ Франціи, слишкомъ часто находя конецъ пути на галерахъ, въ тюрьмахъ и въ застѣнкахъ; и однако ихъ перешло за границу достаточное количество, чтобы измѣнить промышленность, а отчасти и самый характеръ всѣхъ сосѣднихъ народовъ. Подобно Израильтянамъ въ древности, они были изгнаны изъ своихъ жилищъ по повелѣнію грознаго царя, который, самъ изгоняя ихъ, ставилъ всевозможныя препятствія ихъ бѣгству. Подобно Израильтянамъ же, никто изъ нихъ не могъ надѣяться достигнуть обѣтованной земли безъ тяжкихъ странствованій; они вступали въ новыя страны безъ денегъ, безъ друзей, безъ имущества. Какія приключенія ожидали этихъ путниковъ дорогою, какія опасности имъ приходилось встрѣчать и преодолѣвать въ Швейцаріи, на Рейнѣ, въ Бельгіи, въ Англіи, въ Ирландіи, въ Берлинѣ и даже въ далекой Россіи — это еще не описано никѣмъ. Впрочемъ, за извѣстною намъ маленькою группою мы прослѣдимъ на всемъ протяженіи ихъ опаснаго пути и увидимъ, что встрѣтило ихъ на томъ великомъ материкѣ, который такъ долго лѣжалъ невоздѣланный, поросшій лишь плевелами человѣчества, но которому теперь предстояло пробудиться для новой, столь славной жизни.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

---

1. Такъ назывались во Франціи послѣдователи протестантскаго вѣроученія, подвергавшіеся въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ жестокимъ гоненіямъ со стороны католической церкви.
2. Людовикъ XIV— французскій король, жившій отъ 1638 до 1715 г.
3. Мокассины — обувь американскихъ индѣйцевъ.
4. Версаль — дворецъ, въ 19 верстахъ отъ Парижа, служившій прежде мѣстопребываніемъ французскихъ королей.
5. Дофинъ — титулъ наслѣдника французскихъ королей.
6. Людовикъ XIV происходилъ изъ рода Бурбоновъ.
7. Анна Австрійская — мать Людвика XIV происходила изъ рода Габсбурговъ.
8. Гардеробмейстеръ — завѣдующій платьями короля.
9. Боссюетъ придворный проповѣдникъ и воспитатель дофина.
10. Фенелонъ — французскій писатель.
11. Госпожа де-Ментенонъ происходила изъ протестантской семьи; послѣ смерти своего мужа, поэта Скаррона, сдѣлалась воспитательницей дѣтей Людовика XIV, имѣла большое вліяніе на короля и впослѣдствіи была тайно обвѣнчана съ нимъ.
12. Федра — знаменитая трагедія Расина.
13. Реколлекты — монахи ордена св. Франциска.
14. Квебекъ — городъ въ Канадѣ.
15. Шерстяная матерія.
16. Фахверкомъ называется сдѣланная для каждой стѣны рама изъ четырехъ брусьевъ, съ еще двуми, внутри перекрещивающимися по діагонали, а остальное пространство стѣны состоитъ изъ глины или покрыто штукатуркой.
17. Корнель — знаменитый французскій писатель.
18. Мольеръ — знаменитый французскій писатель.
19. Карточная игра.
20. Галеры — судна, гдѣ гребцы были прикованы къ сидѣнью. Ссылка на галеры была однимъ изъ самыхъ тяжелыхъ наказаній во Франціи.
21. Пуритане — послѣдователи одного изъ протестанскихъ исповѣданій въ Англіи, подвергавшіеся тамъ жестокимъ гоненіямъ. вслѣдствіе чего множество ихъ покинули свое отечество и переселились въ Сѣверную Америку.