История одного сумасшествия (Амфитеатров)/ДО

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Исторія одного сумасшествія : Этюдъ къ роману «Жаръ-Цвѣтъ»[1]
авторъ Александръ Валентиновичъ Амфитеатровъ
Дата созданія: 1900—1901, Смѣнцево—Спб.. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сказочныя были. Старое въ новомъ. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 75.

Въ маленькомъ красивомъ театрѣ города Корфу ставили для открытія сезона Вагнерова Лоэнгрина.

Торжество «премьеры» собрало на спектакль весь мѣстный «свѣтъ» — корфіотовъ постоянныхъ и временныхъ, здоровыхъ островитянъ и болѣющихъ иностранцевъ. Впрочемъ, не все «болѣющихъ». Въ первомъ ряду креселъ, прямо позади капельмейстерскаго мѣста, сидѣли два господина, столь цвѣтущаго вида, что на нихъ, въ антрактахъ оперы, съ любопытствомъ обращались бинокли почти изъ всѣхъ ложъ. Особенно нравился младшій изъ двухъ — огромный, широкоплечій блондинъ, съ пышными волнами волосъ, зачесанныхъ назадъ, безъ пробора, надъ добродушнымъ, открытымъ лицомъ, съ котораго застѣнчиво и близоруко смотрѣли добрые изсѣра-голубые глаза. Несмотря на длинную золотистую бороду англійской стрижки, молодца этого даже по первому взгляду нельзя было принять ни за англичанина, ни за нѣмца; сразу бросался въ глаза мягкій и расплывчатый славянскій типъ. И дѣйствительно, гигантъ былъ русскій, изъ Москвы, по имени, отчеству и фамиліи Алексѣй Леонидовичъ Дебрянскій. Сосѣдъ его, тоже русскій, темнорусый, въ однихъ усахъ, безъ бороды, былъ пониже ростомъ и жиже сложеніемъ, за то бралъ верхъ надъ соотечественникомъ смѣлою свободою и изяществомъ осанки, чего москвичу сильно не хватало. Загорѣлое, значительно помятое жизнью и уже не очень молодое лицо второго русскаго — скорѣе эффектное, чѣмъ красивое — оживлялось быстрыми карими глазами, умными и проницательными на рѣдкость; видно было, что обладатель ихъ — тертый калачъ, бывалый и на возу, и подъ возомъ. и мало чѣмъ на бѣломъ свѣтѣ можно его смутить и удивить, а испугать — лучше и не браться. Наружность интереснаго господина соотвѣтствовала репутаціи, которая окружала его имя: это былъ графъ Валерій Гичовскій, знаменитый путешественникъ и всесвѣтный искатель приключеній, полу-ученый, полу-мистикъ, для однихъ — мудрецъ, для другихъ — опасный фантазеръ, сомнительный авантюристъ-бродяга.

Дебрянскій всего лишь утромъ прибылъ на Корфу съ пароходомъ изъ Патраса, встрѣтилъ графа въ кафе на Эспланадѣ, познакомился, разговорился, счелся общими знакомыми — и даже чувствовалось, что они сдружатся. Дебрянскій — былъ очень счастливъ, что случай послалъ ему навстрѣчу такого опытнаго путешественника, какъ Гичовскій. Вопреки своей богатырской внѣшности, Алексѣй Леонидовичъ странствовалъ не совсѣмъ по доброй волѣ, — врачи предписали ему провести, по крайней мѣрѣ, годъ подъ южнымъ солнцемъ, не смѣя даже думать о возвращеніи въ сѣверные туманы. И вотъ теперь онъ пріискивалъ себѣ уголокъ, гдѣ бы зазимовать удобно, весело и недорого. Человѣкъ онъ былъ не бѣдный, но сорить деньгами, въ качествѣ знатнаго иностранца, и не хотѣлъ, и не могъ.

Что онъ боленъ, Дебрянскій, по выѣздѣ изъ Москвы, никому не признавался, и самъ желалъ о томъ позабыть, выдавая себя просто за туриста и ведя соотвѣтственно праздный образъ жизни. Нервная болѣзнь, выгнавшая его съ родины, была очень страннаго характера и развилась на весьма необыкновенной почвѣ.

Незадолго передъ тѣмъ, какъ Дебрянскому заболѣть, сошелъ съ ума короткій пріятель его, присяжный повѣренный Петровъ, веселый малый, одинъ изъ самыхъ безпардонныхъ прожигателей жизни, какими столь безконечно богата наша Первопрестольная. Психозъ Петрова, возникнувъ на люэтической подготовкѣ, выросталъ медленно и незамѣтно. Рѣшительнымъ толчкомъ къ сумасшествію явился трагическій случай, страшно потрясшій расшатанные нервы больного. У него завязался любовный романъ съ одною опереточною пѣвицею, настолько серьезный, что въ Москвѣ стали говорить о близкой женитьбѣ Петрова. Развеселый адвокатъ не опровергалъ слуховъ…

Однажды, возвратясь домой изъ суда, онъ не могъ дозвониться у своего подъѣзда, чтобы ему отворили. Черный ходъ оказался тоже запертъ, а — покуда встревоженный Петровъ напрасно стучалъ и ломился — подоспѣли съ уліцы кухарка и лакей его. Они тоже очень изумились, что квартира закупорена наглухо, и разсказали, что уже съ часъ тому назадъ молоденькая домоправительница Петрова, Анна Перфильевна, услала ихъ изъ дому за разными покупками по хозяйству, а сама осталась одна въ квартирѣ. Тогда сломали двери и — въ рабочемъ кабинетѣ Петрова, на коврѣ — нашли Анну мертвою, съ раздробленнымъ черепомъ; она застрѣлилась изъ револьвера, который выкрала изъ письменнаго стола своего хозяина, сломавъ для того замокъ. Найдена была обычная записка — «прошу въ моей смерти никого не винить, умираю по своимъ непріятностямъ». Петровъ былъ пораженъ страшно. Еще года не прошло, какъ, во время одной блестящей своей защиты въ провинціи, онъ сманилъ эту несчастную — простую перемышльскую мѣщанку. Что самоубійство Анны было вызвано слухами о его женитьбѣ, Петровъ не могъ сомнѣваться. Въ корзинѣ для бумагъ подъ письменнымъ столомъ, у котораго подняли мертвую Анну, онъ нашелъ скомканную записку ея къ нему, начатую было — какъ видно — передъ смертью, но не конченную. «Что жъ? Женитесь, женитесь… а я васъ не оставлю, не оставлю»… писала покойная и — больше ничего, только перо, споткнувшись, разбросало кляксы.

Петрову не хотѣлось разставаться съ квартирою, хотя и омраченною страшнымъ происшествіемъ: его связывалъ долгосрочный контрактъ, съ крупною неустойкою. Однако, онъ выдержалъ характеръ лишь двѣ недѣли, а затѣмъ все-таки бросилъ деньги и переѣхалъ: жутко стало въ комнатахъ, и прислуга не хотѣла жить. Въ день, какъ похоронили Анну, Петровъ, измученный впечатлѣніями и сильно выпивъ на поминъ грѣшной души покойной, задремалъ у себя въ кабинетѣ. И вотъ видитъ онъ во снѣ: вошла Анна, живая и здоровая, — только блѣдная очень и холодная, какъ ледъ, — сѣла къ нему на колѣни, какъ, бывало, при жизни, и говоритъ своимъ тихимъ, спокойнымъ голосомъ:

— Вы, Василій Яковлевичъ, женитесь, женитесь… только я васъ не оставлю, не оставлю…

И стала его цѣловать такъ, что у него духъ занялся. Петровъ съ удовольствіемъ отвѣчалъ на ея бѣшеныя ласки, какъ вдругъ его ударила страшная мысль:

— Что жъ я дѣлаю? Какъ же это можетъ быть? Вѣдь она мертвая.

И тутъ онъ, охваченный неописуемымъ ужасомъ, заоралъ благимъ матомъ и проснулся — весь въ поту, съ головою тяжелою, какъ свинецъ, отъ труднаго похмѣлья, и въ отвратительнѣйшемъ настроеніи духа.

На новой квартирѣ онъ закурилъ такъ, что по всей Москвѣ молва прошла. Потомъ вдругъ заперся, сталъ пить въ-одиночку, никого не принимая, даже свою предполагаемую невѣсту, опереточную пѣвицу. Потомъ также неожиданно явился къ ней позднею ночью, — дикій, безобразный, но не пьяный — и сталъ умолять, чтобы поторопиться свадьбою, которую самъ же до сихъ поръ оттягивалъ. Пѣвица, конечно, согласилась, но поутру — суевѣрная, какъ большинство актрисъ — поѣхала въ Грузины, къ знаменитой цыганкѣ-гадалкѣ, спросить насчетъ своей судьбы въ будущемъ бракѣ…

Вернулась въ слезахъ…

— Въ чемъ дѣло? Что она вамъ сказала? — спрашивалъ невѣсту встревоженный женихъ.

Та долго отнѣкивалась, говорила, что «глупости», наконецъ, призналась, что гадалка напрямикъ ей отрѣзала:

— Свадьбы не бывать. А если и станется, на горе твое. Онъ не твой. Промежду васъ мертвымъ духомъ тянетъ.

Петровъ выслушалъ и не возразилъ ни слова. Онъ стоялъ страшно блѣдный, низко опустивъ голову. Потомъ поднялъ на невѣсту глаза, полные холодной, язвительной ненависти, дико улыбнулся и тихимъ, шипящимъ голосомъ произнесъ:

— Пронюхали…

Онъ прибавилъ непечатную фразу. Пѣвица такъ отъ него и шарахнулась. Онъ взялъ шляпу, засмѣялся и вышелъ. Больше невѣста его никогда не видала.

Въ дворянскомъ собраніи былъ студенческій вечеръ. Биткомъ полный залъ благоговѣйно безмолвствовалъ: на эстрадѣ стояла Марія Николаевна Ермолова — эта величайшая трагическая актриса русской сцены, — и, со свойственною ей могучею экспрессіей, читала «Коринѳскую невѣсту» Гете, въ переводѣ Алексѣя Толстого… Когда, величественно повысивъ свой мрачный голосъ, артистка медленно и значительно отчеканила роковое завѣщаніе мертвой невѣсты-вампира:

И, покончивъ съ нимъ,
Я пойду къ другимъ,
Я должна итти за жизнью вновь —

за колоннами раздался захлебывающійся вопль ужаса, и здоровенный мужчина, шатаясь, какъ пьяный, сбивая съ ногъ встрѣчныхъ, бросился бѣжать изъ зала, среди общихъ криковъ и смятенія. Это былъ Петровъ. У выхода полицейскій остановилъ его. Онъ ударилъ полицейскаго и впалъ въ бѣшеное буйство. Его связали и отправили въ участокъ, а поутру безуміе его выразилось столь ясно, что оставалось лишь сдать его въ лѣчебницу для душевнобольныхъ. Врачи опредѣлили прогрессивный параличъ въ опасномъ буйномъ періодѣ бреда преслѣдованія. Ему чудилось, что покойная Анна, его любовница-самоубійца, навѣщаетъ его изъ-за гроба, и между ними продолжаются тѣ же ласки, тѣ же отношенія, что при жизни, и онъ не въ силахъ сбросить съ себя иго страшной посмертной любви, а чувствуетъ, что она его убиваетъ. Вскорѣ буйство съ Петрова сошло — и онъ сталъ умирать медленно и животно, какъ большинство прогрессивныхъ паралитиковъ. Галлюцинаціи его не прекращались, но онъ сталъ принимать ихъ совершенно спокойно, какъ нѣчто должное, что въ порядкѣ вещей.

Дебрянскій, старый университетскій товарищъ Петрова, былъ свидѣтелемъ всего процесса его помѣшательства. Въ полную противоположность Петрову, онъ былъ человѣкомъ рѣдкаго равновѣсія физическаго и нравственнаго, отличнаго здоровья, безупречной наслѣдственности. Звѣздъ съ неба не хваталъ, но и въ недалекихъ умомъ не числился, въ образцы добродѣтели не стремился, но и въ пороки не вдавался, — словомъ, являлся примѣрнымъ типомъ образованнаго московскаго буржуа, на холостомъ положеніи, завиднаго жениха и, впослѣдствіи, конечно, прекраснаго отца семейства. Когда Петровъ началъ чудачить черезчуръ уже дико, большинство пріятелей и собутыльниковъ стали избѣгать его: что за охота сохранять близость съ человѣкомъ, который вотъ-вотъ разразится скандаломъ? Наоборотъ, Дебрянскій — вовсе не бывшій съ нимъ близокъ до того времени — теперь, чувствуя, что съ этимъ одинокимъ нелѣпымъ существомъ творится что-то неладное, сталъ чаще навѣщать его. Продолжалъ свои посѣщенія и впослѣдствіи, въ лѣчебницѣ. Петровъ его любилъ, легко узнавалъ и охотно съ нимъ разговаривалъ. Дебрянскій былъ человѣкъ любопытный и любознательный. «Настоящаго сумасшедшаго» онъ видѣлъ вблизи въ первый разъ и наблюдалъ съ глубокимъ интересомъ.

— А не боитесь вы растроить этими упражненіями свои собственные нервы? — спросилъ его ординаторъ лѣчебницы, Степанъ Кузьмичъ Прядильниковъ, на чьемъ попеченіи находился Петровъ.

Дебрянскій только разсмѣялся въ отвѣтъ:

— Ну, вотъ еще! Я — какъ себя помню — даже не чувствовалъ ни разу, что у меня есть нервы; хоть бы узнать, что за нервы такіе бываютъ.

Въ дополненіе къ своимъ визитамъ въ лѣчебницу, Дебрянскаго угораздило еще попасть въ кружокъ оккультистовъ, который, слѣдуя парижской модѣ, учредила въ Москвѣ хорошенькая барынька-декадентка, жена Радолина, компаньона Дебрянскаго по торговому товариществу «Дебрянскаго сыновья, Радолинъ и К°». Надъ оккультизмомъ Алексѣй Леонидовичъ смѣялся, да и весь кружокъ былъ затѣянъ для смѣха, и приключалось въ немъ больше флирта, чѣмъ таинственностей. Но Дебрянскаго, какъ неофита, для перваго же появленія въ кружкѣ, нагрузили сочиненіями Элифаса Леви и прочихъ мистологовъ XIX вѣка, которыя онъ, по добросовѣстной привычкѣ къ внимательному чтенію, аккуратнѣйшемъ образомъ изучилъ отъ доски до доски, изрядно одурманивъ ихъ чертовщиною свою память и разстроивъ воображеніе. Однажды онъ разсказалъ своимъ коллегамъ-оккультистамъ про сумасшествіе Петрова.

— О! — возразилъ ему старикъ, важный сановникъ, считавшій себя адептомъ тайныхъ наукъ, убѣжденный въ ихъ дѣйствительности нѣсколько болѣе, чѣмъ другіе. — О! Почему же сумасшедшій? Сумасшествіе? Хе-хе! Развѣ это новый случай? Онъ старъ, какъ міръ! Вашъ другъ не безумнѣе насъ съ вами, но онъ, дѣйствительно, боленъ ужасно, смертельно, безнадежно. Эта Анна — просто ламія, эмпуза, говоря языкомъ древней демонологіи… Вотъ и все! Прочтите Филострата: онъ описалъ, какъ Аполлоній Тіанскій, присутствуя на одной свадьбѣ, вдругъ призналъ въ невѣстѣ ламію, заклялъ ее, заставилъ исчезнуть и тѣмъ спасъ жениха отъ верной гибели… Вотъ! Вашъ Петровъ во власти ламіи, повѣрьте мнѣ, а не безумный, нисколько не безумный…

Дебрянскій слушалъ шамканье старика, смотрѣлъ на его дряблое, бабье лицо, съ безцвѣтными глазами и думалъ.

— Посадить твое превосходительство съ другомъ моимъ Васильемъ Яковлевичемъ въ одну камеру, — то-то вышли бы вы два сапога — пара!

— Смотрите, Алексѣй Леонидовичъ! — со смѣхомъ вмѣшалась хозяйка дома, — берегитесь, чтобы эта ламія, или какъ ее тамъ зовутъ, не набросилась на васъ. Онѣ, вѣдь, ненасытныя!

— Если бы я была ламіей, — перебила другая бойкая барынька, — я бы ни за что не стала ходить къ Петрову, — онъ такой скверный, грубый, пьяный, уродливый!.. Нѣтъ, я полюбила бы какого-нибудь красиваго-красиваго.

— Да ужъ, разумѣется, вести загробный романъ съ Петровымъ, когда тутъ же на лицо le beau Debriansky[2], — это непростительно! У этой глупой ламіи нѣтъ никакого вкуса!

Алексѣй Леонидовичъ улыбался, но шутки эти почему-то не доставляли ему ни малѣйшаго удовольствія, а напротивъ, шевелили гдѣ-то въ глубокомъ уголкѣ души — новое для него, — жуткое суевѣрное чувство.

Когда Петровъ принимался безконечно повѣствовать о своей неразлучной мучительницѣ Аннѣ, было и жаль, и тяжко, и смѣшно его слушать. Жаль и тяжко, потому что говорилъ онъ о галлюцинаціи ужаснаго, сверхъестественнаго характера, которую никто не въ силахъ былъ представить себѣ безъ содроганія. А смѣшно — до опереточнаго смѣшно, — потому что тонъ его при этомъ былъ самый будничный, повседневный тонъ старѣющаго фата, которому до смерти надоѣла капризная содержанка, и онъ радъ бы съ нею раздѣлаться, да не смѣетъ или не можетъ.

— Я поссорился вчера съ Анною, начисто поссорился, — ораторствовалъ онъ, расхаживая по своей камерѣ и стараясь заложить руки въ халатъ безъ кармановъ тѣмъ же фатовскимъ движеніемъ, какимъ когда-то клалъ ихъ въ карманы брюкъ, при открытой визиткѣ.

— За что же Василій Яковлевичъ? — спросилъ ординаторъ, подмигивая Дебрянскому.

— За то, что неряха! Знаете, эти русскія наши Церлины, — сколько не дрессируй, все отъ нихъ деревенщиной отдаетъ… Хоть въ семи водахъ мой! Приходитъ вчера, шляпу сняла, проводимъ время честь-честью, цѣлуемся. Глядь, а у нея тутъ вотъ, за ухомъ, все — красное, красное… Матушка! Что это у тебя? — Кровь… — Какая кровь? — Какъ какая? Развѣ ты позабылъ? Вѣдь, я же застрѣлилась… Ну, тутъ я вышелъ изъ себя, и — ну, ее отчитывать!.. Всему, говорю, есть границы: какое мнѣ дѣло, что ты застрѣлилась? Ты на свиданіе идешь, такъ можешь, кажется, и прибраться немножко! Я крови видѣть не могу, а ты мнѣ ее въ глаза тычешь! Хорошо, что я нервами крѣпокъ, а другой бы вѣдь… Словомъ жучилъ ее, жучилъ, — часа полтора! Ну, она молчитъ, знаетъ, что виновата… Она, вѣдь, и живая-то была мо-ол-ча-ли-вая, — протянулъ онъ съ внезапною тоскою. Крикнешь на нее, бывало, — молчитъ… все молчитъ… все молчитъ…

— Вотъ тоже, — оживляясь, продолжалъ онъ, — сыростью отъ нея пахнетъ ужасно, холодомъ несетъ, плѣсенью какою-то… Каждый день говорю ей — Что за безобразіе? Извиняется: — Это отъ земли, отъ могилы. Опять я скажу: какое мнѣ дѣло до твоей могилы? Въ могилѣ можешь чѣмъ угодно пахнуть но, разъ ты живешь съ порядочнымъ человѣкомъ, развѣ такъ можно? Вытирайся одеколономъ, духовъ возьми… опопонаксъ, корилопсисъ, есть хорошіе запахи… поди въ магазинъ, къ Брокару тамъ или Сіу какому-нибудь, и купи. А она мнѣ на это, дура этакая, представьте себѣ: — Да вѣдь меня, Василій Яковлевичъ, въ магазинъ-то не пустятъ, мертвенькая, вѣдь, я… Вотъ и толкуй съ нею!

Въ другой разъ Петровъ, когда Алексѣй Леонидовичъ долго у него засидѣлся, безцеремонно выгналъ его отъ себя вмѣстѣ съ ординаторомъ.

— Ну, васъ, господа къ чорту! Посидѣли и будетъ! — суетливо говорилъ онъ, кокетливо охорашиваясь предъ воображаемымъ зеркаломъ, — она сейчасъ придетъ… не до васъ намъ теперь. Я уже чувствую: вотъ она… на крыльцо теперь вошла… ступайте, ступайте, милые гости! Хозяева васъ не задерживаютъ!

— Ну, — bonne chance pour tout![3] — засмѣялся ординаторъ, — вы хоть бы когда-нибудь показали намъ ее, Василій Яковлевичъ? А?

— Да, дурака нашли, — серьезно отозвался Петровъ. — Нѣтъ, батюшка, я роговъ носить не желаю. А, впрочемъ, — перемѣнилъ онъ тонъ, — вы, навѣрное, встрѣтите ее въ корридорѣ… Ха-ха-ха! Только не отбивать! Только не отбивать!

И онъ залился хохотомъ, грозя пальцемъ то тому, то другому.

На Дебрянскаго эта сцена произвела удручающее впечатлѣніе. Въ корридорѣ онъ шелъ слѣдомъ за Прядильниковымъ, потупивъ голову, въ глубокомъ раздумьи… А ординаторъ ворчалъ, озабоченно нюхая воздухъ.

— Опять эти идолы, сторожа, открыли форточку во дворъ. Чортъ знаетъ, что за дворъ! Малярійная отрава какая-то, — и холодъ его не беретъ… Чувствуете, какая міазматическая сырость?

Въ самомъ дѣлѣ, Дебрянскаго пронизало до костей холодною, влажною, струею затхлаго воздуха, летѣвшаго имъ навстрѣчу. Степанъ Кузьмичъ, съ ловкостью кошки, вскочилъ на высокій подоконникъ и собственноручно захлопнулъ преступную форточку, съ сердцемъ проклиная домохозяевъ вообще, а своего въ особенности…

— Нечего сказать, въ славномъ мѣстѣ держимъ лѣчебницу.

Онъ крѣпко соскочилъ на полъ и зашагалъ далѣе. Въ темномъ концѣ корридора, близко къ выходу, онъ столкнулся лицомъ къ лицу съ дамою въ черномъ платьѣ. Она показалась Дебрянскому небольшого роста, худенькою, блѣдною, глазъ ея было не видать подъ вуалемъ. Ординаторъ помѣнялся съ нею поклономъ, сказалъ: «Здравствуйте, голубушка!» — и прошелъ. Вдругъ, онъ пересталъ слышать позади себя шаги Дебрянскаго… Обернулся и увидалъ, что тотъ стоитъ — бѣлый, какъ мѣлъ, безсильно прислонясь къ стѣнѣ, и держится рукою за сердце, дико глядя въ спину только-что прошедшей дамы.

— Вамъ дурно? Припадокъ? — бросился къ нему врачъ.

— Э… э… это что же? — пролепеталъ Дебрянскій, отдѣляясь отъ стѣны и тыча пальцемъ вслѣдъ незнакомкѣ.

— Какъ что? Наша кастелянша, Софья Ивановна Кругъ.

Дебрянскій сразу покраснѣлъ, какъ вареный ракъ, и даже плюнулъ со злости.

— Нѣтъ, докторъ, вы правы: надо мнѣ перестать бывать у васъ въ лѣчебницѣ. Тутъ, нехотя, съ ума сойдешь… Этотъ Петровъ такъ меня настроилъ… Да нѣтъ! Я даже и говорить не хочу, что мнѣ вообразилось.

Оберегая свои нервы, Дебрянскій пересталъ бывать у Петрова и вернулъ Радолиной Элифаса Леви, Сара Пеладана и весь мистическій бредъ, которымъ-было отравился.

— Ну, ихъ! Отъ нихъ голова кругомъ идетъ.

— Ахъ, измѣнникъ! — Засмѣялась Радолина, — ну, а что вашъ интересный другъ и его прекрасная ламія? Влюблена она уже въ васъ или нѣтъ?

— Типунъ бы вамъ на языкъ! — съ неожиданно искреннею досадою возразилъ Алексѣй Леонидовичъ.

Недѣли двѣ спустя, докладываютъ ему въ конторѣ, что его спрашиваетъ солдатъ изъ лѣчебницы съ запискою отъ главнаго врача. Послѣдній настойчиво приглашалъ его къ Петрову, такъ какъ у больного выпалъ свѣтлый промежутокъ, которымъ онъ самъ желалъ воспользоваться, чтобы дать Дебрянскому кое-какія распоряженія по дѣламъ. «Торопитесь, — писалъ врачъ, — это послѣдняя вспышка, затѣмъ наступитъ полное отупѣніе, онъ наканунѣ смерти».

Дебрянскій отправился въ лѣчебницу пѣшкомъ, — она отстояла недалеко, — захвативъ съ собою посланнаго солдата. Это былъ человѣкъ пожилой, угрюмаго вида, но разговорчивый. По дорогѣ онъ посвятилъ Дебрянскаго во всѣ хозяйственныя тайны страннаго, замкнутаго мірка лѣчебницы, настоящею королевою которой — по интимнымъ отношеніямъ къ попечителю учрежденія — оказывалась кастелянша, та самая Софья Ивановна Кругъ, что встрѣтилась недавно Дебрянскому съ ординаторомъ въ корридорѣ, у камеры Петрова. По словамъ солдата, весь медицинскій персоналъ былъ въ открытой войнѣ съ этою особою. «Только супротивъ нея и самъ господинъ главный врачъ ничего не могутъ подѣлать, потому что десять лѣтъ у его сіятельства въ экономкахъ прожила и до сихъ поръ отъ нихъ подарки получаетъ». Солдатъ защищалъ врачей, ругалъ Софью Ивановну ругательски и сожалѣлъ князя-попечителя.

— И что онъ въ ней, въ нѣмкѣ, лестнаго для себя нашелъ? Никакой барственной деликатности! Рыжая, толстая, — одно слово слонъ персидскій!

Алексѣя Леонидовича словно ударили:

— Что-о-о? — протянулъ онъ, пріостанавливаясь на ходу, — ты говоришь: она рыжая, толстая?

— Такъ точно-съ. Гнѣдой масти — сущая кобыла нагайская.

У Дебрянскаго сердце замерло, и холодъ по спинѣ побѣжалъ: значитъ, они встрѣтили тогда не Софью Ивановну Кругъ, а кого-то другую, совсѣмъ на нее не похожую, и ординаторъ солгалъ… Но зачѣмъ онъ солгалъ? Что за смыслъ былъ ему лгать?

Страшно смущенный и разстерянный, онъ собрался съ духомъ и спросилъ у солдата:

— Скажи, братъ, пожалуйста, какъ у васъ въ лѣчебницѣ думаютъ о болѣзни моего пріятеля Петрова?

Солдатъ сконфузился:

— Что же намъ думать? Мы не доктора.

— Да, что доктора-то говорятъ, я знаю. А вотъ вы, служители, не примѣтили ли чего-нибудь особеннаго?

Солдатъ помолчалъ немного и потомъ, залпомъ, рѣшительно выпалилъ:

— Я, ваше высокоблагородіе, такъ полагаю, что имъ бы не доктора надо, а старца хорошаго, чтобы по требнику отчиталъ.

И, почтительно приклоня ротъ свой къ уху Дебрянскаго, зашепталъ:

— Доктора имъ, по учености своей, не вѣрятъ, говорятъ «воображеніе», а только они, при всей болѣзни своей, правы: ходитъ-съ она къ нимъ.

— Кто ходитъ? — болѣзненно спросилъ Дебрянскій, чувствуя, какъ сердце его тѣснѣе и тѣснѣе жмутъ чьи-то ледяные пальцы.

— Анна эта… ихняя, застрѣленная-съ…

— Богъ знаетъ что!

Дебрянскій зашагалъ быстрѣе.

— Ты видѣлъ? — отрывисто спросилъ онъ, на ходу, послѣ короткаго молчанія.

— Никакъ нѣтъ-съ. Такъ — чтобы фигурою, не случилось, а только имѣемъ замѣчаніе, что ходитъ.

— Какое же замѣчаніе?

— Да вотъ хоть бы намедни, Карповъ, товарищъ мой, былъ дежурный по корридору. Дѣло къ вечеру. Видитъ: лампы тускло горятъ. Сталъ заправлять — одну, другую… только вотъ откуда-то его такъ и пробираетъ холодомъ, сыростью такъ и обдаетъ, — ровно изъ погреба.

— Ну-ну… — лихорадочно торопилъ его Дебрянскій.

— Пошелъ Карповъ по корридору смотрѣть, гдѣ форточка открыта. Нѣтъ, всѣ заперты. Только обернулся онъ и видитъ: у Петрова господина въ номеръ дверь пріотворилась и затворилась… и опять мимо Карпова холодомъ понесло… Карпову и взбрело на мысль: а, вѣдь, это не иначе, что больной стекло высадилъ, да бѣжать хочетъ… Пошелъ къ господину Петрову, а тотъ — безъ чувствія, еле живъ лежитъ… Окно и все прочее цѣло… Ну, тутъ Карповъ догадался, что это у нихъ Анна ихняя въ гостяхъ была, и обуялъ его такой страхъ, такой страхъ… Отъ службы пошелъ-было отказываться, да господинъ главный врачъ на него какъ крикнетъ! Что, говоритъ, ты, мерзавецъ этакій, бредни врешь? Вотъ я самого тебя упрячу, чтобы тебѣ въ глазахъ не мерещилось…

— Ему не мерещилось, — съ внезапнымъ убѣжденіемъ сказалъ Дебрянскій.

— Такъ точно, ваше высокоблагородіе, человѣкъ трезвый, своими глазами видѣлъ. Да развѣ съ господиномъ главнымъ врачемъ станешь спорить?

Петрова Алексѣй Леонидовичъ засталъ въ постели, крайне слабымъ, но вполнѣ разумнымъ. Говорилъ онъ тихимъ, упавшимъ голосомъ.

— Вотъ что, братъ Алексѣй Леонидовичъ, — шепталъ онъ, — чувствую, что капутъ[4], раздѣлка… ну и того… хотѣлъ проститься, сказать нѣчто…

— Э! Поживемъ еще! — бодро сталъ-было утѣшать его Дебрянскій, но больной отрицательно покачалъ головою.

— Нѣтъ, кончено, умираю. Съѣла она меня, съѣла… Вы не гримасничайте, Степанъ Кузьмичъ, — улыбнулся онъ въ сторону ординатора, — это я про болѣзнь говорю: съѣла, а не про другое что…

Тотъ замахалъ руками.

— Да Богъ съ вами! Я и не думалъ!

— Такъ вотъ, любезный другъ, Алексѣй Леонидовичъ, — продолжалъ Петровъ, — во-первыхъ, позволь тебя поблагодарить за все участіе, которое ты мнѣ оказалъ въ недугѣ моемъ… Одинъ, вѣдь, не бросилъ меня околѣвать, какъ собаку.

— Ну, что тамъ… стоитъ ли? — пробормоталъ Дебрянскій.

— Затѣмъ — ужъ будь благодѣтелемъ до конца. Болѣзнь эта такъ внезапно нахлынула, дѣла остались неразобранными, въ хаосѣ… Ну, кліентурою-то совѣтъ распорядится, а вотъ — по части личнаго моего благосостоянія, просто ужъ и ума не приложу, что дѣлать. Прямыхъ наслѣдниковъ у меня, какъ ты знаешь, нѣту. Завѣщанія не могу уже сдѣлать: родственники оспаривать будутъ дѣеспособность и, конечно, выиграютъ… Между тѣмъ, хотѣлось бы, чтобы деньги пошли на что-нибудь путное… Да… о чемъ бишь я?

Глаза его помутились-было и утратили разумное выраженіе, но онъ справился съ собою и продолжалъ:

— Такъ вотъ завѣщанія то я не могу сдѣлать, а между тѣмъ, мнѣ бы хотѣлось и тебѣ что-нибудь оставить на память… на память, чтобы не забылъ… Дрянь у меня родня, ничего не дадутъ… на память, чтобы не забылъ… Аннѣ бѣдняжкѣ памятникъ слѣдовало бы… Мертвенькая она у меня… памятникъ, чтобы не забылъ…

Онъ страшно слабѣлъ и путалъ слова. Ординаторъ заглянулъ ему въ лицо и махнулъ рукою.

— Защелкнуло! — сказалъ онъ съ досадою. — Теперь вы больше толку отъ него не добьетесь! Онъ уже опять бредитъ.

Больной тупо посмотрѣлъ на него.

— Анъ не брежу! — хитро и глупо сказалъ онъ, — завѣщаніе! Вотъ что!.. Дебрянскому — чтобы не забылъ! Что? Брежу? Только завѣщать — тю-тю! Нечего! Вотъ тебѣ и — чтобы не забылъ. А вы — брежу! Какъ можно? Завѣщаніе Анна съѣла… хе-хе! глупа, — ну, и съѣла! Ну, и шишъ тебѣ, Алексѣй Леонидовичъ! Шишъ съ масломъ!

И онъ сталъ смѣяться тихимъ, безсмысленнымъ смѣхомъ. Потомъ, какъ бы пораженный внезапною мыслью, уставился на Дебрянскаго и долго разсматривалъ его пристально и серьезно. Потомъ сказалъ медленно и важно:

— А знаешь что, Алексѣй Леонидовичъ? Завѣщаю-ка я тебѣ свою Анну?

— Угостилъ! — улыбнулся ординаторъ, а Дебрянскій такъ и встрепенулся, какъ подстрѣленая птица:

— Господи! Василій Яковлевичъ! Что ты только говоришь?

Больной снисходительно замахалъ руками:

— Не благодари, не благодари… не стоитъ! Анну — тебѣ, твоя Анна… ни-ни! Кончено! Бери, не отнѣкивайся!.. Твоя! Уступаю!.. Только ты съ нею строго, строго, а то она — у-у-у, какая! Меня съѣла и тебя съѣстъ. Бѣдовая! Чувства гаситъ, сердце высушиваетъ, мозги помрачаетъ, вытягиваетъ кровь изъ жилъ. Когда я умру, вели меня анатомировать. Увидишь, что у меня вмѣсто крови — одна вода и бѣлые шарики… какъ бишь ихъ тамъ?.. Хоть подъ микроскопъ! Ха-ха-ха! И съ тобою то же будетъ, другъ, Алексѣй Леонидовичъ, и съ тобой! Она, братъ, молода: жить хочетъ, любить. Ей нужна жизнь многихъ, многихъ…

Дебрянскій слушалъ этотъ хаосъ словъ съ какимъ-то глухимъ отчаяніемъ.

— Да что вы! — шепталъ ему ординаторъ, — на васъ лица нѣту… Опомнитесь! Вѣдь, это же бредъ сумасшедшаго…

А Петровъ лепеталъ:

— Я давно ее умоляю, чтобы она перестала меня истязать. Что, молъ, тебѣ во мнѣ? Ты меня всего изсушила. Я — выѣденное яйцо, скорлупа безъ орѣха. Дай мнѣ хоть умереть спокойно, уйди. Она говоритъ: уйду, но дай мнѣ, взамѣнъ себя, другого. Сказываю тебѣ: молода, не дожила свое и не долюбила. Ну, что-жъ? Ты пріятель мой, другъ, я тебѣ благодаренъ… вотъ ты ее и возьми, пріюти, пусть тебя любитъ… ты стоишь… возьми, возьми!

— Уйдемъ! Это слишкомъ тяжело! — пробормоталъ Дебрянскій, потянувъ ординатора за рукавъ.

— Да, невесело! — согласился тотъ.

Они вышли.

И покончивъ съ нимъ,
Я пойду къ другимъ,
Я должна, должна итти за жизнью вновь…

летѣла имъ вслѣдъ безумная декламація и хохотъ Петрова.

Очутясь въ корридорѣ, Дебрянскій оглядѣлся, какъ послѣ тяжелаго сна, и, вспомнивъ нѣчто, взялъ ординатора за руку.

— Степанъ Кузьмичъ! — сказалъ онъ дружескимъ и печальнымъ голосомъ, — зачѣмъ вы мнѣ тогда солгали?

Прядильниковъ вытаращилъ на него глаза:

— Когда?!

— А помните, вотъ на этомъ самомъ мѣстѣ мы встрѣтили…

— Софью Ивановну Кругъ. Помню, потому что вамъ тогда что-то почудилось, и вы чуть не упали въ обморокъ.

— Это не Софья Ивановна была, Степанъ Кузьмичъ.

Ординаторъ пристально взглянулъ ему въ лицо.

— Извините меня, голубчикъ, но вамъ нервочки подтянуть надобно! — мягко сказалъ онъ. — Какъ не Софья Ивановна? Да хотите, мы позовемъ ее сейчасъ, самое спросимъ.

И онъ толкнулъ Дебрянскаго въ боковую дверь, за которою помѣщалась амбулаторная пріемная.

— Софья Ивановна! — крикнулъ онъ, отворяя еще какую то дверь, — благоволите пожаловать сюда.

Gleich![5]

Выплыла огромная, казеннаго образца нѣмка aus Riga[6], съ молочно-голубыми глазами и двойнымъ подбородкомъ.

— Вотъ-съ… — показалъ въ ея сторону всей рукою ординаторъ, — Софья Ивановна! Голубушка! Вы помните, какъ съ педѣлю тому назадъ, встрѣтили меня вотъ съ этимъ господиномъ возлѣ нумера господина Петрова.

Oh, ja![7] — протянула нѣмка голосомъ сырымъ и сдобнымъ. — Я ошень помниль. Потому что каспадинъ былъ ошень bleich[8], и я ошень себѣ много удивленій даваль, зашемъ такой braver Herr[9] есть такъ много ошень bleich[8]

— Ну-съ? Вы слышали? — засмѣялся ординаторъ.

Дебрянскій былъ пораженъ до изступленія. Свидѣтельство нѣмки непремѣнно доказывало, что Степанъ Кузьмичъ его не морочилъ, а между тѣмъ онъ присягнуть былъ готовъ, что у встрѣченной тогда дамы былъ другой овалъ лица, другіе станъ, ростъ…

— Да не столковались же они, наконецъ, нарочно мистифицировать меня! — подумалъ онъ съ тоскою, — когда имъ было, и зачѣмъ.

И, вѣжливо улыбнувшись, онъ обратился къ Софьѣ Ивановнѣ:

— Извините, пожалуйста. Я вотъ спорилъ со Степаномъ Кузьмичемъ… Мнѣ тогда вы показались совсѣмъ не такою.

— О! Я изъ бань шелъ, — получилъ онъ прозаическій и добродушный отвѣтъ. — Изъ бань шеловѣкъ hat immer[10] разный лизо, и я имѣлъ лизо весьма ошень разный…

Глупая нѣмка, «съ весьма очень разнымъ лицомъ», своимъ комическимъ вмѣшательствомъ въ фантастическую трагедію жизни Петрова, такъ ошеломила и успокоила Дебрянскаго, что онъ вышелъ изъ лѣчебницы съ легкимъ сердцемъ, хохоча надъ своимъ легковѣріемъ, какъ ребенокъ. По пути изъ лѣчебницы онъ, пересѣкая Пречистенскій бульваръ, встрѣтилъ сановника-оккультиста. Старичекъ совершалъ предобѣденную прогулку и заглядывалъ подъ шляпки гувернантокъ и платочки молоденькихъ нянь, вѣчно гуляющихъ съ дѣтьми по этому бульвару, рѣшительно безъ всякаго опасенія нарваться на какую-нибудь эмпузу или ламію. Дебрянскій прошелъ вмѣстѣ съ нимъ всю бульварную линію.

— О! — сказалъ старый чудакъ, когда Дебрянскій, смѣясь, разсказалъ, какую штуку сыграли съ нимъ разстроенные нервы. — О! Вы совершенно напрасно такъ легко разувѣрились. Меня эта исторія только убѣждаетъ въ моемъ первомъ предположеніи — что вы имѣете дѣло съ ламіей. Онѣ ужасныя бестіи, эти ламіи, — могутъ принимать какой угодно видъ и форму, когда на нихъ смотрятъ живые люди… Да! Такъ что вы, молодой другъ мой, несомнѣнно видѣли не эту толстомясую нѣмку, — которая, впрочемъ, столь аппетитна, что, я надѣюсь, вы ни откажете сообщить мнѣ ея адресъ! — но ламію, самую настоящую ламію, въ настоящемъ ея видѣ. А господину ординарцу она представилась нѣмкою… еще разъ очень прошу васъ: дайте мнѣ ея адресъ.

На мгновеніе Дебрянскаго какъ бы ожгло.

— Глупости! — съ досадою сказалъ онъ про себя, — довольно дурить! Пора взять себя въ руки! Что я — семидесятилѣтній рамоликъ, что ли, выжившій изъ ума?

И, расхохотавшись, онъ завелъ съ генераломъ фривольный разговоръ о ламіяхъ, нѣмкахъ и встрѣчаемыхъ гуляющихъ дамахъ.

Въ контору свою Дебрянскій уже не пошелъ. Онъ очень весело провелъ день, былъ въ театрѣ, потомъ поужиналъ съ знакомымъ въ «Эрмитажѣ» и вернулся домой часу въ третьемъ утра. Уютная холостая квартирка встрѣтила его тепломъ и комфортомъ. Въ спальнѣ, ласково грѣя, горѣлъ каминъ. У Дебрянскаго была привычка — передъ сномъ выкуривать папиросу около огонька. Онъ раздѣлся и, въ одномъ бѣльѣ, сѣлъ въ кресло у камина, подбросивъ въ него еще два полѣна дровъ. Огонь вспыхнулъ, ярко озарилъ всю комнату краснымъ шатающимся свѣтомъ. Алексѣй Леонидовичъ сидѣлъ, курилъ и чувствовалъ себя очень въ духѣ… Онъ вспоминалъ только-что видѣнную веселую оперетку, съ примадонною, такою же толстою, какъ утромъ нѣмка въ лѣчебницѣ, съ ея очень разнымъ лицомъ, вспомнилъ, какъ глупо мѣшала она нѣмецкія слова съ русскими…

— Ужъ не умѣешь говорить по-русски, качаясь въ креслѣ, разсуждалъ онъ, незамѣтно засыпающимъ умомъ, — такъ говори по иностранному… иностранныя слова… Да!.. цивилизація, поэзія, абрикотинъ… Тьфу! Что это я?! — опамятовался онъ и, встрепенувшись отъ дремы, подобралъ выпавшую-было изо рта на колѣни папиросу, но сейчасъ же уронилъ ее снова и заклевалъ носомъ.

— А многіе есть и образованные, — продолжало качать его, — не знаютъ говорить иностранныя слова, — да… цивилизація, Стэнли, апельсинъ… иностранныя… А поэзія это особо… Вавиловъ, музыкантъ, «дуэтъ» не можетъ выговорить, все на первый слогъ ударяетъ… Образованный, иностранный, а не можетъ… дуетъ Глинки, дуетъ Стэнли, апельсинизація… Дуетъ, дуетъ, откуда, зачѣмъ дуетъ?.. Въ корридорѣ дуетъ… ужасно скверно, когда дуетъ…

Дебрянскій недовольно повернулся въ креслѣ, потому что на него въ самомъ дѣлѣ потянуло холодкомъ, и слѣва откуда дуло, онъ услыхалъ, надъ самымъ своимъ ухомъ, будто кто-то грѣетъ руки: ладонь зашуршала о ладонь… Онъ лѣниво взглянулъ въ ту сторону. На ручкѣ ближайшаго кресла — чуть видная въ багряномъ отблескѣ потухающаго камина — сидѣла маленькая, худенькая женщина въ черномъ и, покачиваясь, терла, будто съ холоду, рука объ руку.

— Это… та! Нѣмка изъ лѣчебницы! — спокойно подумалъ Дебрянскій, — ишь, какъ иззябла… да, дуетъ, дуетъ… иностранная нѣмка, съ весьма очень разнымъ лицомъ.

Черненькая женщина все грѣлась и мыла руки, не обращая на Алексѣя Леонидовича никакого вниманія… Наконецъ, она повернула къ нему лицо — блѣдное лицо, съ огромными глазами, бездонными, какъ омутъ, темными, какъ ночь… И блѣдныя губки ея дрогнули, и странно сверкнули въ полумракѣ ровные, бѣлые, какъ кипень, зубы… и раздался голосъ, тихій, ровный и низкій, точно изъ-за глухой стѣны:

— Анною звать-то меня… Аннушка я… мы перемышльскія…

Примѣчанія[править]

  1. Другіе этюды къ роману «Жаръ-Цвѣтъ» см. въ моихъ сборникахъ:
    «Грезы и Тѣни» — разсказъ «Киммерійская Болѣзнь».
    «Святочная Книжка» — разсказъ «Врагъ».
  2. фр. Le beau Debriansky — Красавецъ Дебрянскій. Прим. ред.
  3. фр. Bonne chance pour tout! — Удачи всѣмъ! Прим. ред.
  4. нѣм.
  5. нѣм. Gleich! — Сейчасъ! Прим. ред.
  6. нѣм. Aus Riga — Изъ Риги. Прим. ред.
  7. нѣм. Oh, ja!— О, да! Прим. ред.
  8. а б нѣм. Bleich — Блѣдный. Прим. ред.
  9. нѣм. Braver Herr — Бравый господинъ. Прим. ред.
  10. нѣм. Hat immer — Всегда имѣетъ. Прим. ред.