Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/В ущелье/ДО
| ← Набѣгъ | Кавказскіе богатыри — Въ ущельи | Дѣло крови → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть первая. Газаватъ. — М.: Типографія А. И. Мамонтова, 1902. — С. 51. |
Солнце давно зашло. Въ ущельи было темно. Подъ кустами, осыпанными ароматнымъ весеннимъ цвѣтомъ, уже проснулись свѣтляки. Далеко-далеко выли шакалы… У самаго пути въ густыхъ заросляхъ подымалось загадочное шуршанье, и слышалось недовольное хрипѣнье кабановъ, потревоженныхъ въ ихъ вечернемъ покоѣ. Мулла давно вернулся съ будуномъ и муталлимами, и боевая партія джигитовъ молча уже свершала путь… Слышался по дорогѣ только стукъ копытъ о кремнистую почву. И ни слова, ни шутки не звучало среди молодыхъ лезгинъ. Газаватъ — святое дѣло, — и кромѣ религіозныхъ гимновъ, обрекшимъ себя этому подвигу неприличны ни разговоры, ни смѣхъ. Оружіе было пригнано такъ, что, ступай кони по мягкой землѣ, врагъ въ пяти шагахъ не различилъ бы приближенія горцевъ. Ружья лежали въ бурочныхъ чехлахъ, кинжалы не стучали о пистолеты, пистолеты не сталкивались съ шашками, шашки висѣли — не встрѣчаясь съ стременами, обувь у всѣхъ была мягкая, кованныхъ каблуковъ ни у кого, такъ что и стремена не звучали подъ ногами всадниковъ. Смерть таилась въ зловѣщей тишинѣ. «Подступай къ врагу, какъ лисица, и нападай на него, какъ раненый кабанъ», — говоритъ горская пословица. Такъ они и дѣлали. Шамилю не пришлось ничего новаго выдумать въ тактикѣ горной войны. Онъ только собралъ въ одно стройное цѣлое всѣ боевые привычки лезгинъ, чеченцевъ и кабардинскихъ племенъ, создавъ, такимъ образомъ, несравненный военный кодексъ кавказскихъ гверильясовъ, восемьдесятъ лѣтъ въ своихъ горныхъ узлахъ смѣявшихся надъ испытанными русскими войсками. «Умри, когда врагъ тебя ждетъ, и воскресни, когда онъ устанетъ и успокоится», — говорили лезгины. Чеченцы прибавляли къ этому: «обмани, и только если нельзя этого, — бей врага лобъ, въ лобъ!» Кабардинцы еще мѣтче выражали свою тактику: «огорчи послѣднее мгновеніе умирающаго непріятеля сознаніемъ того, что онъ, какъ ребенокъ, былъ обманутъ тобою».
Избранный вождемъ кабардинскій князь, нахмурясь, ѣхалъ впереди, и за нимъ Джансеидъ везъ значекъ партіи: трехъугольный зеленый лоскутъ на древкѣ, оканчивавшемся посеребренною рукою. Долго джигиты молча подвигались впередъ. То и дѣло, черезъ ущелье изъ поперечныхъ такихъ же съ грохотомъ и ревомъ проносились безчисленныя Койсу — весеннія рѣки. Онѣ казались облаками бѣлой пѣны, бѣсившейся въ камняхъ, перегородившихъ ихъ неудержимое стремленіе внизъ, въ долину. Въ этой пѣнѣ пропадали джигиты, но привычные горскіе кони ни разу не споткнулись на мокрыхъ каменьяхъ, шумъ потока не могъ оглушить ихъ, неукротимая быстрота его движенія не кружила имъ головы. Насквозь вымокшіе, но не потерявшіеся всадники и лошади, одолѣвшіе потокъ, взбирались на отвѣсы, бодро вскачь выносились на ихъ гребни, чтобы тотчасъ же спуститься въ неистовую кипѣнь такого же Койсу и пропасть въ немъ на нѣсколько мгновеній. Молодой мѣсяцъ въ эту ночь свѣтилъ уже больше чѣмъ вчера, и туману, укутывавшему горы, придавалъ голубые оттѣнки. Вдали, въ глубинѣ боковыхъ ущелій, часто мигали огоньки. Всякій разъ, проѣзжая мима нихъ, кабардинскій князь начиналъ гимнъ газавата, подхватывавшійся всѣми его всадниками.
«Слуги вѣчнаго Аллаха! |
Когда огоньки приближались, въ сакляхъ горныхъ ауловъ лезгины, узнавшіе боевую пѣсню товарищей, выходили на стѣну и издали кричали:
— Да благословитъ Аллахъ ваше дѣло!
— Да дастъ Магометъ вамъ побѣду!
— Пусть погибнутъ русскіе отъ вашего приближенія, какъ хлѣбные черви отъ ранней зимы.
Такимъ образомъ джигиты подъѣзжали къ снѣговымъ шапкамъ треглаваго Чарахъ-Дага, сіявшимъ теперь подъ луною, точно окованные матовымъ серебромъ вѣнцы сказочнаго великана; около курились туманы, но мѣсяцъ и ихъ заколдовалъ совсѣмъ, и они казались вѣнчальною фатою, раскинутою Чарахъ-Дагомъ надъ невѣстой, покоившейся въ его глубокой долинѣ. Гдѣ-то послышалось словно рыданіе въ воздухѣ, и тѣнь отъ большихъ крыльевъ проплыла надъ всадниками. Тутъ ущелье расширялось, мѣстная Койсу разлилась пятью рукавами и сверху вся была видна, какъ серебряный узоръ по черному шелку. Ревъ воды доносился къ всадникамъ, и, доѣхавъ сюда, кабардинскій князь круто остановилъ коня.
За пятью рукавами Чарахъ-Дагскаго Койсу, точно изъ чьей-то горсти, были разсыпаны огни большого аула. Еще нѣсколько огней тускло мигало съ отвѣсовъ горы. Когда партія джигитовъ остановилась, передовые замѣтили, что черезъ рукава рѣки тоже перебираются всадники навстрѣчу. Рѣка тутъ по широкой и ровной долинѣ неслась ровно и тихо. Кругомъ стояло мертвое безмолвіе горской ночи, такъ что, когда сверху изъ-подъ копытъ коня летѣлъ кремень внизъ въ долину, онъ своимъ легкимъ шумомъ наполнялъ тишину засыпающей природы.
— Это они? — спросилъ кабардинскій князь у Джансеида.
— Да, — тихо отвѣтилъ тотъ.
Здѣсь съ нимъ совершилось что-то странное.
Молодой лезгинъ былъ встревоженъ. Онъ опасливо оглядывался по сторонамъ, точно ожидая врага невзначай или удара издали. Значекъ онъ передалъ Селиму, а самъ старался оставаться незамѣченнымъ.
— Ты думаешь, — онъ съ ними?
— Да, думаю! Не посмѣетъ. Здѣсь вѣдь всѣ наши, а ихнихъ мало.
— Между вами давно кровь?
— Три поколѣнія.
— Чья послѣдняя?
— Ихняя. Мой отецъ вотъ въ томъ ущельѣ убилъ Мамадъ-Оглы.
— Давно это случилось?
— Семь лѣтъ назадъ.
Кабардинскій князь задумался.
— Джансеидъ! ты знаешь хорошо Хаджи Ибраима?
— Да, еще бы! Едва ноги унесъ отъ него въ прошломъ году. На охотѣ невзначай встрѣтилъ его, ихъ было четверо! — точно въ извиненіе себѣ прибавилъ онъ.
— Онъ первый джигитъ на Чарахъ-Дагѣ. Онъ уже далъ себя знать русскимъ. Не будь онъ мнѣ врагъ, лучшаго старшаго брата я бы и не желалъ. Хорошо бы его къ нашей партіи присоединить!
— Тогда я долженъ буду уѣхать, вернуться!
— Ты мнѣ кунакъ и другъ. Мы придумаемъ другое. Сегодня ночью, когда всѣ заснутъ, — пусть Селимъ съ нами поѣдетъ.
— Что ты хочешь дѣлать?
Кабардинецъ нахмурился.
— У васъ, у лезгинъ — старые обычаи, но глупые. Развѣ можно спрашивать у вождя, что онъ задумалъ? Мое дѣло — приказывать, ваше — повиноваться. Отруби у змѣи голову, — хвостъ тоже пропадетъ. Въ свое время самъ скажу!
Партія Чарахъ-Дагскаго аула ужъ переплыла Койсу. Теперь можно было сверху сосчитать двадцать-семь человѣкъ быстро подвигавшихся впередъ. Сначала тихо-тихо, — а потомъ все громче, по мѣрѣ того, какъ разстояніе между ними и ожидавшими на высотѣ салтинцами укорачивалось, раздавался оттуда гимнъ газавата. Скоро до кабардинскаго князя донеслись уже торжественныя слова этой пѣсни:
«Помогите, помогите, |
Приближавшіеся давали такимъ образомъ знать ожидавшимъ, что они тоже обрекли себя газавату. Разъ услышавъ напѣвъ военнаго гимна, большая партія должна была принять меньшую, какъ братьевъ и соаульниковъ. Отнынѣ чарахдагцы вступали въ число салтинцевъ на равныхъ съ ними правахъ, обязывались другъ друга защищать и умирать другъ за друга. Если бы чарахдагскій джигитъ оставилъ тѣло убитаго салтинца въ рукахъ враговъ, — всему чарахдагскому аулу былъ бы вѣчный стыдъ, если бы салтинецъ не попытался выручать чарахдагца изъ плѣна, чарахдагцы нѣсколько поколѣній корили бы салтинцевъ ихъ позоромъ и тѣ должны были бы молчать.
Когда, наконецъ, чарахдагцы были уже близко, ихъ припѣвъ подхватили салтинцы:
«Дверь побѣды растворяя |
звучало уже вмѣстѣ, какъ вверху, такъ и внизу.
Когда гимнъ газавата замеръ, — вдали, тамъ, откуда свѣтились огни Чарахдага, — послышалась трескотня выстрѣловъ и мечеть вся освѣтилась вплоть до верхушки минарета. Такимъ образомъ, оттуда давали знать, что соаульники празднуютъ встрѣчу и братанье по оружію двухъ партій.
Тѣмъ не менѣе, надо было исполнить обрядъ. Поэтому кабардинскій князь выхватилъ изъ чехла ружье и, держа его на прицѣлѣ, помчался впередъ. На встрѣчу, тоже держа дуло наготовѣ, стрѣлою вынесся стройный молодой чарахдагецъ. Оба встрѣтились шагахъ въ пяти одинъ отъ другого и разомъ остановили коней, такъ что у тѣхъ только судорогой повело нервную кожу.
— Кто ты? — спросилъ его князь.
— Скажи сначала свое имя: насъ мало, васъ много.
— Я — князь Хатхуа, — слуга пророка, посвятившій душу свою богу, жизнь — газавату.
— Я Сулейманъ изъ роду Асталоръ. Моя душа тоже въ рукахъ Аллаха, а рука да послужитъ святому дѣлу.
Послѣ этого, оба забросили ружья за спину, но еще не сближались.
— Чего вы ищите, храбрые люди, на этой дорогѣ?
— Добрыхъ товарищей для своего боевого дѣла! — отвѣтилъ Сулейманъ.
— Съ кѣмъ собираетесь драться?
— Одинъ у насъ врагъ кровный — урусъ.
— Да будетъ благословенъ вашъ приходъ!
— Да дастъ намъ Аллахъ побѣду!
Всадники съѣхались, стали рядомъ — чарахдагецъ лицомъ къ салтинцамъ, князь — лицомъ къ чарахдагцамъ.
— Ля-илляги-иль-Алла! — ритмически-согласно крикнули они и крѣпко обнялись, не слѣзая съ сѣдла.
Вслѣдъ за этимъ Сулейманъ Асталоръ поѣхалъ къ салтинцамъ и, круто обернувъ коня, занялъ мѣсто князя; князь также двинулся къ чарахдагцамъ и сталъ во главѣ ихъ. Тотчасъ же обѣ партіи выхватили ружья и послали выстрѣлы въ темное, усѣянное звѣздами небо. Троекратно пропѣвъ «селямъ», и «алляги-аллага», — обѣ партіи стали съѣзжаться. Съѣхались, смѣшались. Князь удержалъ коня рядомъ съ Сулейманомъ и спросилъ его по обычаю:
— Не хочешь-ли быть нашимъ вождемъ?
— Имя Хатхуа слишкомъ славно въ горахъ, чтобы я, ничтожный червь, осмѣлился показаться въ битвѣ впереди его. Клянусь Аллахомъ и святымъ его пророкомъ быть съ этой минуты вѣрнымъ слугою твоимъ. Клянусь за тебя и за своихъ чарахдагцевъ. Да будетъ вѣчный стыдъ не исполнившему эту клятву. Да пошлетъ Магометъ коршуновъ рвать ихъ тѣло, да сброситъ Аллахъ его черную душу въ адъ. Да покраснѣетъ его мать при одномъ имени сына-измѣнника, и закроетъ лицо его братъ. Князь, отнынѣ мы — твои рабы.
— Слушай, Сулейманъ, и всѣ вы храбрые чарахдагцы! у насъ нѣтъ рабовъ. Здѣсь только вождь и его воины. Клянусь — быть тебѣ старшимъ братомъ и другомъ, да паду я отъ руки женщины, да побѣлѣютъ мои кости на выгонѣ у русскихъ, да проклянетъ Аллахъ мою память, если окажу вамъ несправедливость, клянусь умереть за васъ.
Теперь Сулейманъ отступилъ и замѣшался въ толпу.
Кабардинскій князь вынесся впередъ и крикнулъ:
— Селимъ! ставь значекъ здѣсь.
Значекъ былъ живо вбитъ въ землю. Хатхуа снялъ ружье и положилъ около. Сошелъ съ коня и разсѣдлалъ его. Окончивъ это, онъ обратился къ партіи:
— Братья! да пошлетъ вамъ Аллахъ спокойный сонъ, да укрѣпитъ этотъ сонъ ваши руки и души…
Ночлегъ былъ такимъ образомъ объявленъ и указанъ.
Какъ разъ въ это время изъ Чарахдагскаго минарета послѣдними слабыми своими отзвучіями донесся призывъ къ ночному намазу. Голосъ тамошняго муллы замеръ, когда всѣ джигиты вынули коврики и встали на молитву.
Яссы-намазъ, какъ и сабахъ-намазъ — самые святые, и кто ихъ исполнитъ, тому нечего бояться шайтана и сорока семи болѣзней — его сестеръ.
Яссы-намазъ — послѣдній ночной намазъ, сабахъ — утренній. Днемъ можно пропустить всѣ намазы, но этихъ ни одинъ право вѣрный не забудетъ. Они для него обязательны, какъ омовеніе. Джигиты на своихъ намазлыкахъ[1] обернулись лицомъ къ Меккѣ (Кабѣ) и, дѣлая видъ, что они омываютъ руки, ноги, лицо и голову, тихо шептали молитву. Въ тишинѣ окружавшей ихъ ночи фыркали кони, силуэты которыхъ смутно выдѣлялись въ сумракѣ, да изъ ближайшаго ущелья доносился свистъ вѣтра, проснувшагося къ ночи и гнавшаго передъ собою цѣлую волну чудныхъ благоуханій.
Мусульманину, отправляющемуся въ газаватъ или на поклоненіе гробу Магомета, намазы не обязательны. Онъ совершаетъ cафаръ-халаль — богоугодное дѣло, и все время, проведенное въ немъ, считается у него за намазъ… Но сегодня еще лезгины должны были молиться; съ завтрашняго дня намазы отмѣнялись.
Примѣчанія[править]
- ↑ Намазлыкъ — коврикъ.