Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Набег/ДО
| ← Пиръ въ аулѣ | Кавказскіе богатыри — Набѣгъ | Въ ущельи → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть первая. Газаватъ. — М.: Типографія А. И. Мамонтова, 1902. — С. 42. |
Утромъ, когда послѣ вчерашняго пира аулъ, наконецъ, проснулся, народъ отправился къ мечети. Сегодня вечеромъ молодежь выступала въ набѣгъ, и мулла обѣщалъ торжественное служеніе съ пріѣхавшимъ изъ Кази-Кумуха муршидомъ[1], муридами[2] и съ проповѣдью турецкаго шейха. Плотно закутанныя въ бѣлыя покрывала, стуча кованными каблуками туфель, бѣжали женщины по деревяннымъ лѣстницамъ на хоры, отдѣленные отъ остальной мечети плотною рѣшеткой. Медленно и важно внизу усаживались на плетеныя камышевыя циновки и на принесенные съ собою коврики — крашеныя бороды — старики. Молодежь, которой вечеромъ предстояло оставить аулъ, вооруженная до зубовъ, заняла средину джаміи. Тишина царила въ ея полумракѣ. Огоньки лампадокъ, висѣвшихъ съ потолка на тонкихъ желѣзныхъ цѣпочкахъ, тускло мигали розоватымъ свѣтомъ. По стѣнамъ были развѣшаны пестрые картоны, безъ числа повторявшіе арабскою вязью святыя имена Аллаха и его пророка Магомета. Передъ порогомъ мечети площадь была завалена мелко рубленною соломою-саманомъ, чтобы стукъ копытъ подъѣзжавшихъ коней не мѣшалъ молитвѣ аула. Впереди уже сидѣли казикумухскій муршидъ съ одержимыми джазме муридами. Они казались погруженными въ сонъ: и головы склонили на грудь, и тѣла ихъ были неподвижны. Только изрѣдка, точно просыпаясь, муршидъ восклицалъ: «Ля-илляги-иль-Аллахъ», и тотчасъ же эта священная фраза, будто дуновеніемъ вѣтра, повторялась его учениками. Мулла и шейхъ по очереди читали свитокъ корана и заунывно пѣли молитвы, призывавшія гнѣвъ вседержителя на головы гяуровъ. Мулла поднималъ порою саману и, разбрасывая его кругомъ, просилъ Магомета не посылать невѣрнымъ псамъ христіанамъ иной пищи, а шейхъ рекомендовалъ Азраилу такъ заострить шашки и кинжалы здѣсь предстоящихъ джигитовъ, чтобы головы уруса валились въ грязь отъ одного прикосновенія ихъ лезвія. Потомъ оба, и мулла, и шейхъ, затянули общую пѣсню. Она призывала всѣхъ, павшихъ въ бою съ русскими и наслаждающихся теперь среди прелестей мусульманскаго рая, праведниковъ слетѣть съ лазурной высоты. Изъ бирюзовыхъ дворцовъ, изъ-подъ изумрудныхъ рощъ, сверкающихъ рубиновыми гроздями цвѣтовъ, отъ медовыхъ рѣкъ поспѣшить въ долины Шахдага и своимъ вмѣшательствомъ даровать въ бою побѣду ихъ вѣрнымъ служителямъ на вѣчное посрамленіе русскихъ. Гимнъ этотъ былъ подхваченъ присутствовавшими, и скоро дребезжавшіе голоса стариковъ и сильно грудные — молодежи присоединились къ нему. Въ тишинѣ аула казалось, что каждый камень джаміи поетъ надъ убогими саклями и безлюдными уступами улицъ. Пѣсня эта все росла и росла, крѣпла, охватывая, какъ пламя пожара, минаретъ и уносясь далеко въ небеса, потому что находившійся на башнѣ будунъ присоединился къ ней, и его звучный голосъ покрывалъ всѣ остальные. Однѣ женщины наверху не смѣли пѣть общей молитвы; онѣ только били себя въ грудь, повторяя одну дозволенную имъ фразу: «ля-илляги-иль-Аллахъ». Асланъ-Козъ и Селтанетъ, стоя у самой рѣшетки, сквозь ея просвѣты отыскали внизу Джансеида и Селима и уже не отрывались отъ нихъ печальными глазами. Напрасно мать Асланъ-Козъ дергала ее за чадру и вмѣстѣ съ чадрою — за косы, та даже не оглядывалась на старуху. Когда въ общемъ хорѣ слышались голоса ихъ избранниковъ, обѣ дѣвушки зажмуривались, прислушиваясь къ нимъ; а когда молитва, наконецъ, замерла, по восточному обычаю минорными тонами, онѣ переглянулись, улыбаясь одна другой.
— Ты его видѣла вчера? — спросила Селтанетъ.
— Да, передъ праздникомъ на джамаатѣ.
— Джансеидъ приходилъ ко мнѣ сегодня утромъ. Я отдала ему хатафъ и хаятъ.
— У тебя красный хатафъ?
— Да.
— Счастливая ты.
Красный хатафъ — находимый въ гнѣздѣ ласточки камень, укрѣпляетъ нервы, прогоняетъ печаль и дѣлаетъ сердце недоступнымъ страху. Хаятъ — тоже камень, въ видѣ пули. Онъ у нѣкоторыхъ змѣй, по преданію, растетъ въ головѣ. Его прикосновеніе сразу останавливаетъ кровь, текущую изъ раны.
— Счастливая ты. Я ничего не могла дать Селиму.
— Смотри, смотри, старый муршидъ подымается.
Двое муталлимовъ подбѣжали къ бѣлобородому учителю тариката и подняли его подъ руки. Тотчасъ же, не опираясь о землю, всѣ двѣнадцать муридовъ встали, какъ на пружинахъ. Муршидъ занялъ мѣсто посреди мечети, и муриды поочереди подходили къ нему и кланялись, а онъ возлагалъ имъ на головы руки. Блѣдныя лица муридовъ уже поводило судорогами, глаза начинали блистать неестественно и лихорадочно, груди ихъ задышали порывисто.
— «Приближается, приближается», — запѣлъ муршидъ. — «Священный духъ джазме недалеко. Онъ палитъ огнемъ моя внутренняя».
Пѣсню эту подхватывали муриды.
И вдругъ, какъ-то странно качаясь, муршидъ подбѣжалъ сначала къ одному, потомъ къ другому и такъ ко всѣмъ двѣнадцати муридамъ поочереди, дуя имъ въ лица. Въ это время мулла, шейхъ и присутствовавшіе пѣли зикра, молитву, состоявшую изъ безчисленнаго повторенія: «нѣтъ бога, кромѣ бога!» Послѣ дуновенія муршида эта молитва ураганомъ подхватила учениковъ тариката. Ихъ всѣхъ обуялъ общій припадокъ фанатическаго изступленія, они схватились за руки и стали раскачиваться головами вправо и влѣво, впередъ и назадъ подъ тактъ священнымъ словамъ: «ля-илляги-иль-Аллахъ» и вслѣдъ за головою двигалось ихъ тѣло, а стоявшій передъ ними муршидъ, исполняя то же самое, былъ для нихъ какъ бы камертономъ… «Ля-илляги-иль-Аллахъ», и движенія ихъ дѣлались быстрѣе и порывистѣе. Еще минута, и ихъ нельзя было уловить, въ глазахъ у присутствовавшихъ мелькала стѣна этихъ людей, качавшаяся во всѣ стороны, голоса ихъ сдѣлались хриплы, точно ранѣе, чѣмъ звукъ выходилъ изъ горла, что-то обрывало его тамъ и задерживало. Въ рѣдкія мгновенія, когда можно было замѣтить отдѣльныя лица, видно было, что они всѣ побагровѣли, глаза налились кровью, волосы поднялись на головѣ дыбомъ и вмѣстѣ съ нею вихрами носились во всѣ стороны. Какъ-то безсознательно ученики подчинялись муршиду: запрыгалъ онъ, и вся эта стѣна запрыгала, не прекращая прежняго движенія головою и корпусомъ. Скоро посреди мечети совершалось что-то невообразимое. Въ общемъ гулѣ гортаннаго хора конвульсивно трепетало, подскакивало, падало, раскачивалось судорожно, билось двѣнадцать тѣлъ. Взгляды потеряли человѣческое выраженіе. Молодежь съ благоговѣніемъ внимала имъ и смотрѣла на избранниковъ каримата[3]… Души этихъ одержимыхъ, по мнѣнію лезгинъ, были уже въ раю и видѣли тамъ Магомета и святыхъ. Даже край одеждъ Аллаховыхъ носился въ высотѣ надъ ними, и муриды уже были недалеко отъ звѣздъ и солнца, которыми оторочены эти одежды. Когда конвульсіи сильнѣй охватывали бѣснующихся, и въ крикахъ ихъ слышалось страданіе, это значило, что изъ рая души ихъ отправились съ адъ и видятъ, какъ тамъ мучаются грѣшники. Пророки говорили въ эти минуты съ муридами, ангелы подхватывали и уносили ихъ на бѣлыхъ крылахъ въ недосягаемыя бездны неба. Въ такія минуты муриды позволяли колоть себя кинжалами, жечь руки и ноги головнями, не ощущая ни малѣйшаго страданія. Салтинскіе старики мало-по-малу увлекались движеніемъ цѣпи муридовъ и состояніемъ джазме, въ которомъ тѣ находились. Они сами начинали, сидя, раскачиваться во всѣ стороны, повторяя: «нѣтъ бога, кромѣ бога», и, немного спустя, молодежь присоединялась къ нимъ.
Джансеидъ, Хатхуа и Селимъ вышли къ дверямъ, не желая поддаваться этому изступленію, надолго ослабляющему тѣло, и сѣли у порога. Солнце уже ярко свѣтило на площадь джамаата; всѣ ея камни блистали подъ лучами. Дерево посреди гудекана вздрагивало, точно каждый листокъ его хотѣлъ вволю напиться тепла и свѣта, и тысячи птицъ возились и щебетали въ его чащѣ. Долины и ущелья были теперь видны во всей прелести, въ пышномъ уборѣ весенней растительности, въ эмалевой отдѣлкѣ обрушивавшихся туда утесовъ, въ серебряныхъ нитяхъ бѣжавшихъ по нимъ потоковъ, въ радужныхъ облакахъ водопадовъ. Немного спустя, изъ мечети стали выносить и класть въ тѣнь подъ чинару упавшихъ въ обморокъ муридовъ. Ихъ помѣщали точно дорожку бокъ къ боку, между ними улеглись болѣе благочестивые изъ мусульманъ и одержимые упорными болѣзнями. Матери приносили своихъ дѣтей и укладывали ихъ спинами вверхъ и лицомъ къ землѣ. Такимъ образомъ отъ чинары къ дверямъ мечети образовалась живая полоса плотно прижавшихся одно къ другому тѣлъ. Славившійся святостію муршидъ торжественно вышелъ оттуда, поддерживаемый подъ руки муллою и шейхомъ. Ему подвели лошадь, онъ сѣлъ на нее, тѣ же сановники взяли подъ уздцы и повели коня по спинамъ и грудямъ лежавшихъ богомольцевъ. Конь медленно ступалъ на нихъ своими копытами, муршидъ громко пѣлъ исповѣданіе тариката, ему вторили — мулла, шейхъ, будунъ и муталлимы, шедшіе позади всѣхъ по тѣмъ же тѣламъ. Той же дорогою они вернулись назадъ, и лежавшіе. вскочили на ноги, славя мудрость Аллаха.
— Ты что жъ не легъ? — обратился насмѣшливо кабардинскій князь къ Джансеиду.
— Я не вѣрю въ это.
— И ты тоже?
— Я еще мальчикомъ, — засмѣялся Селимъ, — пробовалъ кольнуть иголкой одного изъ одержимыхъ.
— Ну?
— Онъ вскочилъ и убѣжалъ изъ мечети… Есть и между ними, только не всѣ. Я думаю, что Аллахъ и безъ этого пошлетъ намъ побѣду, потому что дѣло наше правое. Мы для него же идемъ на смерть. Ты знаешь нашу пѣсню?
— Какую?
— А вотъ!
И вполголоса онъ запѣлъ суровую боевую поэму лезгинскихъ абрековъ:
«Кто, отважный, обрекъ себя Богу, |
Духовенство, вернувшись въ мечеть, опять вышло оттуда съ зеленымъ знаменемъ въ рукахъ. Оно теперь обходило всѣ улицы аула и передъ тѣми саклями, откуда должны были уѣхать джигиты въ набѣгъ, пѣло молитвы о ихъ благополучномъ возвращеніи. Джансеидъ и Селимъ отправились къ себѣ. Сегодня надо было сдѣлать еще многое. Дома у нихъ женщины давно собрали высушенную въ зернѣ коноплю, разминали ее между гладкими каменьями, мѣсили съ медомъ и приготовляли сухари. Надъ очагомъ сушились куски баранины. Всю эту провизію воинъ долженъ былъ взять съ собою, потому что вплоть до Шахдага не достанешь ничего. Эта часть Дагестана такъ бѣдна, что и въ окрестныхъ аулахъ дай Богъ самимъ какъ-нибудь прокормиться. Тутъ каждую пядень земли, годную для посѣва, надо отвоевать у камня. Въ горахъ не только у Койсабулинцевъ, но и вездѣ, даже подъ сравнительно богатыми Салтами, можно видѣть, какъ лезгины съ торбою, привязанною къ поясу, съ двулапымъ крючкомъ, насаженнымъ на длинную палку, ищутъ трещины, чтобы вонзить туда желѣзныя когти. И найдя, они подымаются на полшеста, вбиваютъ гвоздь между камнями надъ бездной, становятся на него и забрасываютъ дальше когти, пока не доцарапаются до нѣсколькихъ шаговъ земли на уступѣ, гдѣ можно посѣять горсточку пшеницы. Джансеидъ и Селимъ давно осмотрѣли свое оружіе. Оно у нихъ было въ порядкѣ. Коней сегодня кормили на славу ячменемъ, слегка облитымъ бузою. Ночью и завтра имъ предстояла трудная работа.
Когда мулла съ шейхомъ запѣли передъ саклею молитву, Джансеидъ вынесъ имъ мѣрку пшена, горсть проса, немного сукна, которое въ горахъ ткутъ женщины.
— Счастливаго возвращенія! Большой добычи, — кричали ему муталлимы.
Пришлось дать и имъ.
— Сотню плѣнниковъ и бочку золотыхъ монетъ, — сулилъ ему будунъ.
Съ будуна было довольно полуабаза.
За саклей Джансеида былъ небольшой дворикъ, обнесенный каменной стѣной… Когда духовные ушли, Джансеидъ раскинулъ свою черкеску на земляномъ полу, высматривая, что ему съ нею надо сдѣлать.
Сердце защемило, точно смерть уже коснулась его холодными пальцами. Чистя дуло ружья, онъ напѣвалъ про себя въ саклѣ чеченскую пѣсню, которую любили и аварскіе лезгины.
«Высохнетъ земля на могилѣ моей, |
Не долго пришлось Джансеиду сидѣть у себя въ саклѣ.
Передъ заходомъ солнца будунъ съ минарета пропѣлъ экимджи-намазъ. Не успѣли заунывные звуки его голоса разсѣяться въ воздухѣ, какъ въ саклѣ поднялась суматоха. Изъ женскаго отдѣленія выбѣжала старуха-мать и кинулась обнимать и цѣловать сына, едва сохранявшаго приличную мужчинѣ сдержанность, у порога появилась маленькая сестренка его — Кериматъ; она держала въ поводу уже засѣдланнаго вороного коня, нетерпѣливо бившаго копытомъ о земь. Конь былъ снаряженъ къ походу. Онъ грызъ удила и, оглядываясь на джигита, точно спрашивалъ его большимъ умнымъ взглядомъ: «скоро-ли ты, наконецъ?»
Джансеидъ, освободившись отъ объятій матери, хоть у самого въ глазахъ стояли слезы, набросилъ на себя бурку, приторочилъ къ сѣдлу связку тонкихъ веревокъ, закинулъ за спину ружье въ мохнатомъ чехлѣ, сунулъ за поясъ пистолеты, у порога нагнулся, взялъ горсточку земли и, всыпавъ ее въ маленькій мѣшочекъ, повѣсилъ его себѣ на шею. Родная земля должна была сопровождать его повсюду. Если-бы его убили, — товарищи, зарывъ его трупъ, посыпали-бы его этой землей. Ему-бы легко было въ могилѣ, и это-бы значило, что онъ похороненъ дома. Сестра держала ему стремя, тараща на брата громадные глаза, сверкавшіе жаднымъ любопытствомъ. Джансеидъ передъ самымъ отъѣздомъ все-таки не выдержалъ, бросился къ матери еще разъ, порывисто обнялъ ее, припалъ головою къ ея плечу и черезъ нѣсколько мгновеній, наклонясь къ лукѣ, стремглавъ несся вверхъ къ мечети по ступенямъ улицы. Изъ-подъ копытъ его коня летѣли искры. Молодые лезгины уже начинали собираться. Онъ былъ одинъ изъ первыхъ. Посреди гудекана, недвижно сидѣлъ въ сѣдлѣ, окруженный муталлимами мулла съ зеленымъ знаменемъ. Онъ долженъ былъ проводить партію до Салтинской границы. По обычаю предковъ, надо было выступать вечеромъ въ семь часовъ, чтобы первую ночь провести на самомъ рубежѣ. Чохи и черкески блистали сегодня позументами. Салтинцы въ этомъ отношеніи не походили на другихъ горцевъ, они любили щеголять, и остальные лезгины называли ихъ «женихами». Юноши и возмужалые бойцы молодцовато гарцовали по площади, зная, что съ кровель на нихъ смотрятъ и ими любуются дѣвушки. Джансеидъ подъѣхалъ къ Селтанетъ, Селимъ — къ Асланъ-Козъ, обѣ были рядомъ. Невѣсты осыпали ихъ лепестками розъ, что предвѣщало счастіе.
— Смотрите, не сдѣлайтесь русскими, — смѣялась Селтанетъ.
— Глядя на вечернюю звѣзду, думай обо мнѣ, — тихо проговорила грустная Асланъ-Козъ.
— И на вечернюю, — и на утреннюю!
— Желаю крѣпости твоей рукѣ, силы удару, вѣрности глазу, — продолжала первая. — Пусть конь твой вихремъ ворвется къ врагамъ, пусть твоя шашка молніей разитъ ихъ.
— Благодарю, соловей.
— Да хранитъ тебя Аллахъ для меня и для нашего счастія! — еще тише уронила Асланъ-Козъ и быстро закрыла лицо, чтобы никто не замѣтилъ, какъ предательскія слезы заструились по немъ.
Была пора.
Вокругъ муллы уже собрались вмѣстѣ съ кабардинскимъ княземъ всѣ, кто участвовалъ въ войнѣ съ русскими. Когда, взмахнувъ зеленымъ знаменемъ, мулла двинулся впереди въ узкую улицу аула, воиновъ со всѣхъ кровель осыпали цвѣтами, а старики рѣзали у дверей саклей барановъ и брызгали свѣжею кровью на родныхъ и знакомыхъ, восклицая:
— Такъ да прольется кровь невѣрныхъ изъ-подъ вашихъ шашекъ.
— Да дастъ Аллахъ благополучіе вамъ, — отвѣчали тѣ.
Отовсюду слышались выстрѣлы, вопли матерей, рыданія невѣстъ, уже не сдерживавшихъ горя. И когда стѣна Салты осталась позади, мулла запѣлъ, и всѣ подхватили хоромъ боевую пѣсню, истинный гимнъ газавата, подъ который впослѣдствіи съ улыбкой умирали тысячи такихъ же джигитовъ.
«Слуги вѣчнаго Аллаха! Помогите, помогите! Двѣрь побѣды растворяя |