Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Последняя ночь аула/ДО
| ← Походъ титановъ | Кавказскіе богатыри — Послѣдняя ночь аула | Тебе Бога хвалимъ!.. → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть третья. Побѣда! — М.: Изданіе редакціи журналовъ «Дѣтское чтеніе» и «Педагогическій листокъ», 1902. — С. 70. |
Въ виду аула — отрядъ остановился. Солдаты укрылись за скалами, выставивъ цѣпи впереди… Всѣ были такъ утомлены, что нельзя было и думать о немедленномъ нападеніи на это горное гнѣздо.
— Вотъ онъ — ты! — радовался Груздевъ, и вдругъ онъ почувствовалъ жалость къ старому аулу, въ которомъ онъ все-таки, хоть рѣдко, да зналъ счастливыя минуты. — Вотъ онъ — ты! Храбёръ народъ, точно! — задумчиво повторилъ онъ. — На свое горе храбёръ!
Жара спадала. Здѣсь, наверху уже вѣяло прохладой близкаго вечера…
Не такъ пекло уходившее за горы солнце, тѣни ложились длиннѣе. Громче шумѣли водопады и потоки. Ярче на потемнѣвшихъ небесахъ сіяли снѣговые великаны, рѣзче и ближе казались силуэты дагестанскихъ вершинъ… Плоскокровельные аулы выдѣлялись на нихъ выпукло со своими башнями и мечетями… Салты снизу вверхъ покрывалъ всю эту часть горы. Кровли саклей и башенъ казались ступенями безчисленныхъ перепутанныхъ лѣстницъ, стремившихся къ подножію мечети (джаміи) — къ площади гудекана. На этихъ кровляхъ теперь сотни дѣтей и женщинъ, прижавшись другъ къ другу, съ видимымъ страхомъ смотрѣли внизъ — на бѣлыя палатки русскаго лагеря и незнакомые еще силуэты солдатъ, стоявшихъ въ цѣпи… Враги молчали, — молчали и мы… Вонъ, какъ на ладони, виденъ джамаатъ, — тамъ собрались старики, обсуждаютъ, что имъ дѣлать… Толковали недолго и разошлись. Гулъ скоро пошелъ по аулу. Дѣти спрятались… Люди съ ружьями побѣжали къ городскимъ стѣнамъ. Салты здѣсь казались почти городомъ, они выходили изъ размѣровъ простого аула. Когда-то вокругъ было ханство съ столицей именно тутъ. Вонъ башни стараго ханскаго дворца, состоявшаго изъ такихъ-же саклей, только попросторнѣе и числомъ побольше. Тамъ сосредоточилось всего болѣе защитниковъ. Другая группа ихъ засѣла въ мечети…
— Ну, мечеть мы разнесемъ сразу! — всматривался генералъ. — Хорошо было бы весь аулъ смести пушками, — да за скалами большая часть его! Тутъ каждая сакля — крѣпость. Придется сегодня много поработать…
Радуясь прохладѣ быстро наступившаго вечера, солдаты засыпали подъ утесами. По небу ужъ бѣжало полымя заката. Орудія были вынесены на выдающіеся пункты. Сюда ружейный огонь салтинцевъ не могъ достигать вовсе, и артиллеристы оказывались въ полной безопасности. Надо было засвѣтло подготовить штурмъ орудійнымъ огнемъ… Отряду приказано отдыхать, но въ новоявленныхъ баттареяхъ кипѣла дѣятельность. Горныя пушки весело блистали въ радужныхъ лучахъ солнца. Со всѣхъ сторонъ къ нимъ подносили снаряды. Когда все было готово, — взяли прицѣлы, на стѣну, чтобы пробить брешь, и на мечеть, которая въ аулѣ занимала самое грозное положеніе…
— Первое! — послышалась команда.
Снопъ пламени и дыму, трескъ выстрѣла… Ядро прорѣзало застывшій воздухъ и упало далеко за мечетью…
— Перелетъ! Возьми прицѣлъ ближе! Первое!
Опять грохотъ, опять огонь, точно молнія сверкнула въ дыму. Ядро упало на площади джамаата.
— Недолетъ! Еще… Первое!
На этотъ разъ ядро сорвало вышку минарета и упало на куполъ мечети…
— По этому прицѣлу — бейте, не ожидая команды!..
— Второе!..
Второе и третье работали въ стѣну… тамъ послышалось безпорядочное пощелкиваніе безполезныхъ выстрѣловъ… Началась спокойная канонада… Точно по ритму какому-то, одно за другимъ, ахали мѣдныя жерла орудій, чугунные шары летали туда, взрывая вверхъ цѣлыя груды щебня, песку, глины и обломковъ… Привыкшіе солдаты отдыхали внизу, даже не подымая отяжелѣвшихъ вѣкъ, когда надъ ними высоко перелетали ядра.
— Не сладко имъ теперь! — потянулся одинъ, поворачиваясь животомъ внизъ.
— Ну, да и намъ не рай! — сонно отвѣтилъ другой, засыпая.
Когда дымъ разсѣивался, наши видѣли, что минаретъ мечети уже лежитъ въ развалинахъ, что куполъ рухнулъ внизъ, и въ ней самой чернымъ зѣвомъ зіяетъ свѣжая брешь. Кое-какъ сложенныя изъ камня и нескрѣпленныя цементомъ стѣны крѣпости тоже не могли держаться долго и пали тамъ, куда рѣшено было направить главный ударъ, для назначеннаго на утро штурма боевыхъ колоннъ… Но тутъ и намъ пришлось опомниться. У одного изъ орудій вдругъ безъ стона упалъ внизъ артиллеристъ, рядомъ фейерверкеръ схватился за голову и, зашатавшись, покатился съ утеса… Офицера одного ударило въ плечо… Еще двое солдатъ, пораженныхъ въ грудь, — точно ринулись впередъ, широко разставивъ руки…
— Подобрались, негодяи!..
Въ прикрытіи лежала полурота… Мигомъ поднялась она и, взявъ ружья на руку, бѣгомъ направилась въ грядѣ скалъ впереди… Точно взрывъ — «ура»; нѣсколько мгновеній штыкового боя, — и рота залегла за занятыми ею скалами… Оказалось, что нѣсколько крашеныхъ бородъ изъ Салтовъ выбрались сюда и отсюда перебило — на выборъ нашу орудійную прислугу… Теперь канонада продолжалась уже безостановочно и безпрепятственно. Стѣна, окружавшая Салты, рухнула. Съ мечетью было кончено, — и орудія били по старому ханскому дворцу и по мѣсиву слѣпившихся сакель… Точно взбудораженный муравейникъ, кипѣлъ и шумѣлъ встревоженный аулъ. Рыжія папахи показывались на кровляхъ и перебѣгали, какъ по ступенямъ лѣстницъ, съ одной на другую. Кое-гдѣ слышались визгъ и плачъ женщинъ, мычаніе коровъ, блеяніе барановъ, ржаніе коней… Уже въ двухъ или трехъ мѣстахъ — въ Салтахъ, въ самой гущѣ каменныхъ башенъ виднѣлись плѣшины отъ павшихъ мусоромъ и щебнемъ саклей…
— Конецъ Салтамъ приходитъ!
Тихо-тихо заходило солнце. Западъ весь тонулъ въ океанѣ розоваго пламени. Оно охватывало горы и утесы, по ихъ стремнинамъ ползло внизъ, зажигало туманы, висѣвшіе надъ глубокими долинами, искрилось въ тонкихъ нитяхъ водопадовъ, въ пѣнѣ разъяренныхъ горныхъ потоковъ… Вонъ далеко-далеко какое-то озеро на плоскогорьѣ. Какъ золотой щитъ, горитъ и свѣтится… Солнце все ниже… Теперь только краешекъ его виденъ, — а обреченный смерти аулъ въ розовомъ сіяніи стоитъ на темени горы, и башня за башней падаютъ его гордыя сакли… Громче крики оттуда.
— Ахъ, ты, Господи! — вздыхаетъ Груздевъ. — Двѣ дѣвченки тамъ есть. То-есть, не то дѣвченки, не то мужнія жены. Только-что повѣнчались.
— Жаль тебѣ, что-ли… татарву некрещеную?..
— Селтанетъ и Асланъ-Козъ жаль… Я и мужей ихнихъ знаю. Славные джигиты… Они подъ Самурское укрѣпленіе ушли… Надо, братцы, выручить дѣвченокъ-то. Онѣ сглупа тоже за ружья да кинжалы схватятся… А только не пристойно россійскому воину съ бабами драться… Ну ихъ, къ Богу!.. Я, какъ ворвемся съ товарищами, прямо въ ихъ саклю…
— Коли поспѣешь… Тоже — драка подымется такая, — освирѣпѣемъ… Не сообразишься тогда, кого колешь.
— Пожалѣть надо…
— Твое дѣло — жалѣй. А только у меня въ Самурскомъ укрѣпленіи братъ… Мнѣ его тоже жалко…
Солнце зашло… Потемнѣли долины, посинѣли ущелья. Залиловѣли скалы горъ. Однѣ ихъ вершины сіяли и лучились, отражая послѣдній привѣтъ умиравшаго дня… Салты еще сверкали вверху, но тѣни ночи быстро подступали снизу и съ востока темной каймой къ аулу… Ярче вспыхивалъ теперь огонь орудійныхъ выстрѣловъ, — еще нѣсколько минутъ, и ночь уже окутала все своей прохладой и тишиной…
— Зарядить орудія!.. Послѣдній общій залпъ!.. Пли!..
Точно раскололись горы, и земля треснула. Восемь пламенныхъ сноповъ вскинулось изъ мѣдныхъ жерлъ… Восемь ядеръ полетѣло въ скучившіяся сакли… Стоны еще громче послышались оттуда…
Тишина… Ярко горятъ звѣзды… Аулъ кажется бѣлымъ призракомъ на горѣ. Спятъ и отдыхаютъ солдаты. Присѣвъ на походный складной табуретъ, задумался генералъ… До штурма осталось два часа…
Торжественная ночь въ мистическомъ величіи плыветъ надъ горами Дагестана… Она равнодушна къ людскимъ страстямъ и мукамъ… Она одинаково ласкаетъ и обвѣваетъ прохладой и русскихъ, и лезгинъ. Что ей за дѣло до мелочной ссоры, до жалкой борьбы человѣчества!..
Генералъ смотритъ на часы…
— Полковникъ!.. Будить солдатъ! Скорѣе… Безъ шума…
Команда въ молчаніи бѣжитъ по рядамъ спящихъ… Тихо подымаются они и крестятся…
— Штурмъ… штурмъ… — слышится шепотомъ. — Штурмовать азіатовъ будемъ…
У Степана Груздева захолонуло сердце: жаль ему своихъ дѣвочекъ. Вдругъ, глупыя, схватятся за кинжалъ и попадутъ на штыкъ. Развѣ онъ, штыкъ, разбираетъ?.. Особливо ночью, въ темнотѣ…
— Холщевниковъ… Съ Богомъ, ведите своихъ. Помнить, — безъ шума… Ура — подъ самымъ ауломъ. Мы васъ сейчасъ-же поддержимъ…
Ряды сдвинулись и тронулись. Глухой топотъ нѣсколькихъ сотъ ногъ покрылъ остальные звуки… Въ аулѣ услышали его. На площади джамаата вспыхнулъ и загорѣлся обвитый соломой сигнальный шестъ. Долго сверкалъ онъ надъ Салтами, какъ высокая свѣча… Подъ его блескомъ выступали руины мечети и темная масса платана…
Гассанъ позади въ нашемъ арріергардѣ — молился Аллаху…
Онъ не вѣрилъ въ побѣду своихъ и просилъ чуда…
Агонія Салтовъ начиналась…
Какъ ни былъ въ тайнѣ и тишинѣ подготовленъ штурмъ, — салтинцы оказались предупрежденными. За стѣнами залегла часть его защитниковъ, встрѣтившая огнемъ приближавшуюся къ бреши колонну. Тотчасъ-же въ безмолвіи и мракѣ ночи въ разныхъ мѣстахъ вспыхнули смоляные факелы и закурились красными языками пламени. Подъ ихъ зловѣщимъ блескомъ на первой-же площадкѣ нашъ авангардъ весь показался лезгинамъ. Съ дикимъ крикомъ они осыпали солдатъ пулями. Оранье возбужденныхъ горцевъ сливалось съ безпорядочною трескотнею выстрѣловъ. Наши тѣмъ не менѣе подвигались молча. Солдаты только смыкались тамъ, гдѣ ряды ихъ рѣдѣли. Ни одной пули они не выпустили изъ ружей, и багровое зарево факеловъ отражалось на массѣ штыковъ. Сверху казалось, что это рѣка медленно струится по направленію къ аулу, искрясь и глухо шумя… Смоляные факелы вспыхнули надъ многими башнями, стоявшими поперекъ улицъ или пропускавшими ихъ подъ своими арками. Они-же, — эти багровыя зарева, — поднялись надъ джамаатомъ и цѣлымъ моремъ огня запылали надъ руинами мечети… Весь аулъ теперь, казалось, уходилъ въ одно красное море, выдѣляясь на немъ черными силуэтами сакель, плоскими кровлями — ступенями, узенькими трещинами перепутавшихся улицъ, зубцами стѣнъ и башенъ, черными шапками рѣдкихъ деревьевъ… Въ аломъ блескѣ этомъ видны были смятенныя толпы, бѣжавшія на защиту родного гнѣзда. Женщины и дѣти, вооруженныя, стремились вмѣстѣ съ другими, — и въ общемъ гвалтѣ злобы и бѣшенства ихъ крики выдѣлялись рѣзкими и тонкими нотками…
Наши подвигались неотступно и безмолвно… Ни одного слова въ суровыхъ рядахъ. Даже стона раненыхъ, припадавшихъ къ землѣ не было слышно… Только ровный и мѣрный топотъ да лязгъ штыковъ, встрѣчавшихся со штыками… Позади вдругъ сорвались огненные снопы изъ молчавшихъ до сихъ поръ орудій, и чугунныя гранаты и ядра полетѣли въ аулъ… Еще до начала боя они уже сѣяли тамъ смерть и истребленіе. То и дѣло доносился сюда грохотъ рушившихся башенъ, трескъ падавшихъ стѣнъ и сакель и глухіе удары разрывовъ… Мало-по-малу въ Салтахъ гасли смоляные факелы, что освѣтили защитникамъ горнаго гнѣзда дорогу къ аулу, и открыли имъ наступающаго врага, — и скоро темная ночь опять окутала Салты непроницаемою тѣнью…
Въ пробитой еще вечеромъ бреши — вмѣсто рухнувшей стѣны — стояла живая стѣна лезгинъ…
Они даже не ждали нападенія нашихъ. Осыпавъ приближавшихся солдатъ свинцовымъ дождемъ, они отважно кинулись имъ навстрѣчу, и нѣкоторымъ удальцамъ, обрекшимъ себя смерти ранѣе другихъ, посчастливилось даже прорвать желѣзную линію первыхъ шеренгъ и, съ шашками на-голо очутившись посрединѣ колонны, они дорого продавали жизнь, рубясь направо и налѣво и отбиваясь отъ стальныхъ штыковъ… Лишь покончивъ съ этими, наши солдаты могли опять кинуться впередъ. Грудь съ грудью схватывались они съ лезгинами и часто, только сразивъ прикладомъ или заколовъ штыкомъ врага, наклонявшійся къ нему солдатъ видѣлъ, что онъ имѣлъ дѣло съ женщиною… Задніе ряды напирали на передніе, — наконецъ, вспыхнуло разомъ могучее «ура!» и, какъ вода, прорвавшая плотину, смявъ стоявшихъ на пути горцевъ, — первая волна нашихъ бурно и неудержимо докатилась до бреши. Тутъ грудами лежалъ разсыпавшійся камень и щебень… Первая волна разбилась объ это препятствіе, — вторая и третья, такія-же бурныя, неукротимыя, ударились о новую плотину, — о живую стѣну салтинцевъ, спокойно ожидавшихъ врага… Бой во мракѣ — молчаливый бой кипѣлъ здѣсь надъ руинами…
Солдаты смотрятъ во тьму… Весь аулъ передъ ними, съ перепутанною паутиною его улочекъ, съ башнями и саклями — чернымъ маревомъ въ царствѣ безглазой ночи не видится, а мерещится. Въ этомъ маревѣ вспыхиваютъ въ разныхъ сторонахъ сотни огоньковъ…
— Ну, товарищи, полъ-дѣла осталось! — бодро и весело слышится гдѣ-то голосъ генерала. — Черезъ часъ отъ аула ничего не будетъ, и мы съ вами славно отдохнемъ… — спасибо за службу! За мной, дѣти!
Кто-то выхватываетъ знамя у рослаго унтеръ-офицера и кидается впередъ; за нимъ, перегоняя его, несутся все тѣ же неукротимыя волны аттаки… Солдаты грудью встрѣчаются съ стѣнами саклей, ощупью ищутъ улицъ и, попадая въ нихъ, какъ вода, наконецъ, отыскавшая исходъ своей замкнутой силѣ, все сметаютъ передъ собою… Бой уже дѣлается неописуемымъ… Со всѣхъ сторонъ въ живую массу аттаки — изъ оконъ саклей по сторонамъ, изъ бойницъ башенъ, перегородившихъ улицы, съ кровель, ступенями разбѣгающихся направо и налѣво, — сыплются тысячи выстрѣловъ… Теперь уже здѣсь нѣтъ ни женщинъ, ни стариковъ, ни дѣтей. Все дерется, все только и думаетъ, убивая, умереть, все идетъ само навстрѣчу смерти и сѣетъ смерть… Пронзительные крики женщинъ, визгливыя восклицанія мальчиковъ сливаются съ грозными боевыми молитвами старыхъ бойцовъ, осыпающихъ узкія улицы всѣмъ, что можетъ только повредить врагу. Изъ башенъ кипящими струями льется на него смола, въ таганахъ топятъ свинецъ и огненными брызгами сыплютъ имъ въ густую толпу все дальше и дальше по невозможнымъ улицамъ подвигающихся солдатъ. Каждый домъ приходится брать штурмомъ, но нигдѣ не просятъ пощады. Бой на улицѣ, бой въ сакляхъ, бой на ихъ плоскихъ кровляхъ! Какъ злобныя привидѣнія, бѣлыя закутанныя женщины, сбрасывая съ себя покрывала, кидаются навстрѣчу освирѣпѣлымъ солдатамъ и, схватываясь, падаютъ съ ними на камень улицы или на штыки пробирающихся къ нимъ товарищей. Сверху, навстрѣчу нападенію стремятся группы нѣсколькихъ оставшихся въ аулѣ мюридовъ, сметаютъ передъ собой нашихъ и гибнутъ… Впередъ можно пройти только черезъ ихъ трупы… Всюду — дерутся. Въ каждомъ домѣ, въ каждой башнѣ… Всюду — смерть празднуетъ свое торжество, и сотни душъ — отъ всего этого ужаса, съ послѣдними впечатлѣніями озлобленія, ненависти и мести вырываются изъ пробитыхъ насквозь тѣлъ и уносятся въ темень неоглядной ночи… Вдругъ гдѣ-то вспыхнуло пламя… Краснымъ языкомъ жадно лизнуло плоскую кровлю, обвилось вокругъ стѣны слѣдующей сакли и закурилось къ небесамъ густыми клубами дыма… Въ другомъ концѣ аула то же… Потянуло вѣтромъ и, повинуясь ему, красные языки вытянулись съ запада на востокъ, перебрасываясь съ крыши на крышу… Они уже стелются теперь по всему аулу… Еще чернѣе на ихъ огненномъ фонѣ стоятъ его обреченныя башни, еще громче оргія истребленія сливается съ свистомъ и трескомъ кровожаднаго пожарища…
Степанъ Груздевъ — одинъ бросилъ ружье и смѣло двинулся по пустому переулку…
Кто-то кинулся на него съ шашкой — онъ отвелъ тесакомъ ударъ и укоризненно крикнулъ:
— Ты что, ешакъ[1], на кунака бросаешься?..
Вонъ щель знакомой улицы… Вонъ черная дыра въ саклю…
— Эй!.. Кто тутъ есть…
Прямо въ него, по направленію голоса, блеснулъ огонекъ, и раздался выстрѣлъ. Пуля шлепнулась въ стѣну около…
— Ишь, дура!.. — по-русски выругался онъ. — Эй, Асланъ-Козъ… Селтанетъ…
Что-то шарахнулось въ темени…
— Асланъ-Козъ, Селтанетъ… Я, старый Иванъ, вашъ плѣнникъ… не кидайся, чего ты!.. пришелъ спасти васъ… Вѣдь вы пропадомъ пропадете… Заколютъ. Смирно сиди, дура! Чего ты на меня съ кинжаломъ суешься… Я тебѣ такую затрещину дамъ… Аль ошалѣла… Вернутся Селимъ съ Джансеидомъ, — а отъ васъ и костей не будетъ…
Имена любимыхъ юношей привели въ себя озвѣрѣвшихъ дѣвушекъ.
Тяжело дыша, Селтанетъ опустила молотъ, уже поднятый надъ головой бывшаго ихъ плѣнника «Ивана», какъ онѣ называли солдата… Асланъ-Козъ отошла прочь и упала въ уголъ, закрывъ лицо руками…
— Дуры были, дуры и есть… Гассанъ вашъ живъ — онъ у насъ въ сохранности. Отъ всего аула, пожалуй, только вы и останетесь…
Вдругъ красныя пятна заиграли на стѣнѣ посреди мрака. Зарево пожарища блеснуло въ огнѣ сакли и въ дырѣ ея выхода…
— Вонъ вашъ аулъ… На утро — лысина будетъ на горѣ… Ничего не останется… Сказывалъ я вамъ, дуракамъ, — повиниться. Нѣтъ, думали — мулла умнѣе… Меня даже рѣзать хотѣли… Только-что глупости мнѣ вашей жалко… Давай напиться, Асланъ-Козъ. Гдѣ у васъ тутъ вода?..
Та ему показала въ уголъ… Онъ жадно сдѣлалъ нѣсколько глотковъ.
Во входѣ какой-то силуэтъ…
— Здѣсь, ребята! — кричитъ кто-то. — Бей ихъ!
— Полегче, полегче, товарищъ. Здѣсь мои…
— Ты, Груздевъ?..
— Онъ самый… Вотъ что… Тамъ и безъ васъ теперь будетъ кому. А вы мнѣ дѣвченокъ поберегите. На моихъ глазахъ дуры выросли… Во какія были махонькія!.. Отъ земли не видать… Жалко…
— Извѣстно, — жалко! — сочувственно отозвался солдатъ. — Нехристь, — а жалко. Тоже душа…
И только-что работавшая безпощадно штыкомъ, грубая рука ласково опустилась на голову Селтанетъ…
— Ну, чего ты? Плачь, плачь… Это ничего… Небось, — тебя не тронемъ… Братику, а есть у тебя курнуть?
Степанъ Груздевъ подалъ кисетъ…
Солдатъ, разставивъ ноги, набилъ трубочку, закурилъ и сѣлъ на порогъ. Еще нѣсколько пробѣжало мимо; замѣтивъ здѣсь своего, — перекинулись словечкомъ съ нимъ, — и въ слѣдующую саклю. Асланъ-Козъ схватилась за голову и зарыдала. Селтанетъ сидѣла, точно окаменѣвъ, въ углу, выглядывая большими, недвижными глазами оттуда на Груздева и его товарища, спокойно помѣщавшихся у порога.
Аулъ Салты, пережившій нѣсколько вѣковъ на гордомъ темени горы, не знавшій позора пораженія, умиралъ, раздавленный пятою страшнаго врага, которому такъ безумно онъ послалъ вызовъ… Аулъ Салты умиралъ, окуренный и задушенный дымомъ пожарища, корчась всѣми своими саклями и башнями въ огнѣ… Аулъ Салты — посреди Дагестанскихъ вершинъ въ эту ночь пылалъ ярко и зловѣще очистительною жертвою… Казалось, что на грозномъ престолѣ кровожаднаго бога войны — совершалось ужасное таинство, — и съ страхомъ и трепетомъ со всѣхъ окрестныхъ горъ прислушивались и присматривались сюда другіе лезгинскіе аулы… Со страхомъ и трепетомъ, — потому что на ихъ глазахъ во-очію исполнялось то, о чемъ до сихъ поръ они только знали изъ пѣсенъ и преданій. Грозный врагъ, не вѣдавшій пощады и всегда доводившій до конца свои замыслы, — ворвался въ самое сердце ихъ края… Завтра, послѣ завтра — могла настать очередь этихъ ауловъ, гордившихся неприступнымъ положеніемъ на утесахъ… Салты были настоящее орлиное гнѣздо… До него можно было донестись только на крыльяхъ, — а эти русскіе, «равнинные медвѣди», не только взвились къ нему безъ крыльевъ, но еще пушки принесли съ собой!.. И вотъ свершилось то, о чемъ думали и на что разсчитывали наши… По окрестнымъ горамъ — на всѣхъ тамошнихъ гудеканахъ собирались джамааты. Горцы совѣтовались, кого на утро послать съ повинною къ побѣдителямъ. Важные кадіи, муллы, фанатическіе шамилевскіе мюриды — молчали… Теперь ихъ ожесточеніе было бы не у мѣста. Они-бы только погубили аулы… Еще болѣе: завтра именно они должны были идти въ смиреніи и униженіи къ торжествующему врагу, принести ему покорность и умолять о милосердіи и пощадѣ. Если въ комъ-нибудь нежданно и взрывалась старая ненависть къ русскимъ, то для ея успокоенія достаточно было взгляда въ непроглядное царство темной ночи, въ самомъ сердцѣ которой теперь такъ ярко пылалъ еще вчера могучій и неприступнѣйшій изъ горныхъ ауловъ. Вонъ онъ — костромъ горитъ, вѣнчая темную массу горы. И надъ нимъ, въ звѣздномъ мракѣ ночного неба, ходятъ багровыя зловѣщія сполохи… Такія-же могутъ замерещиться и надъ этими еще цѣлыми и по своему счастливыми аулами…
А въ Салтахъ — разрушеніе оканчивало свое дѣло…
Защитники его, наконецъ, дрогнули… Немногіе изъ нихъ уцѣлѣли, — но и этихъ охватилъ ужасъ, слѣпой ужасъ, отнимавшій силу у рукъ и мужество у сердца… Они кинулись вонъ изъ аула по козьимъ тропамъ, по отвѣсамъ скалъ, по карнизамъ и рубчикамъ надъ безднами… Женщины, дѣти, старики — всѣ, точно изъ мѣшка, просыпались внизъ.
Утро встало — въ блескѣ и славѣ…
Яркое и веселое, умывшись горными туманами, поднялось солнце, блеснуло животворящими лучами на десяткахъ другихъ ауловъ, но тщетно эти лучи искали на вершинѣ знакомой горы — лучшаго и многолюднѣйшаго изъ нихъ — Салты. Его не было… Вершина курилась пожарищемъ. Темный дымъ уносился въ ясное, безоблачное небо… Ни одной сакли, ни одной башни — не стояло надъ грозными отвѣсами утесовъ… Черные, обгорѣлые остатки когда-то счастливаго горнаго городка безобразными грудами подымались всюду, и кое-гдѣ въ ихъ массахъ сверкали послѣдніе жадные языки догоравшаго огня. Около пожарища бѣлѣли палатки побѣдителей… Въ нѣсколькихъ изъ нихъ были помѣщены уцѣлѣвшія женщины и дѣти… На караулѣ стояли солдаты… Груздевъ растянулся у входа въ ту, гдѣ спали Асланъ-Козъ и Селтанетъ, и гдѣ сидѣлъ, словно окаменѣвшій, старикъ Гассанъ… Старый солдатъ тоже заснулъ. И снилась ему далекая-далекая деревушка, — а въ ней такія-же родныя дѣвченки, которыя, пожалуй, даже и не узнаютъ его, когда онъ вернется къ нимъ изъ этого солнечнаго края…
А снизу — медленно и важно тянулись всадники и пѣшіе…
Кадіи въ длиннорукихъ овчинныхъ шубахъ, муллы въ зеленыхъ накидкахъ, наибы въ красныхъ черкескахъ… Они вели въ «пешкешь»[2] побѣдоносному генералу — барановъ, быковъ, несли куръ… Это были выборные отъ ауловъ, просившихъ помилованія…
Весело сверху смотрѣли на нихъ русскіе.
— Ну, ребята, теперь замиренье. Страсть сколько они намъ барановъ нагонятъ… Въ котлахъ будетъ тѣсно.
И наголодавшіеся герои забыли все — неописуемыя трудности и ужасы эпическаго похода и павшихъ товарищей, которыхъ санитары укладывали теперь въ общія ямы.
Салты курились, и среди пожарища чернѣли обгорѣлые трупы…
День обѣщалъ быть яснымъ и жаркимъ…
Туманъ со дна долинъ подымался къ горнымъ утесамъ… Гдѣ-то, въ лагерѣ уже слышалась только-что сложенная пѣсня:
«Эй, — ребята удалые, — |