Перейти к содержанию

Клопшток (Гербель)/НП 1877 (ДО)

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Клопштокъ
авторъ Николай Васильевичъ Гербель (1827—1883)
Изъ сборника «Нѣмецкіе поэты въ біографіяхъ и образцахъ». Источникъ: Нѣмецкіе поэты въ біографіяхъ и образцахъ / Подъ редакціей Н. В. Гербеля — СПб: Въ типографіи В. Безобразова и К°, 1877. — С. 63—67 (РГБ).

Клопштокъ.

[63] Клопштока обыкновенно признаютъ первымъ свѣтиломъ блестящей тріады нѣмецкой литературы и достойнымъ предшественникомъ Шиллера и Гёте, довершившихъ начатый имъ подвигъ — связать литературу съ національностью. До Клопштока литература его родины, не смотря на обиліе недюжинныхъ талантовъ, не могла выбиться изъ колеи подражательности и ложной манеры. Онъ первый, каковы бы ни были его недостатки, далъ почувствовать, что строй современной нѣмецкой жизни содержалъ самъ по себѣ довольно данныхъ для изображенія высокихъ поэтическихъ созданій и образовъ.

Фридрихъ Готтлибъ Клопштокъ родился 2-го іюля 1724 года въ Кведлинбургѣ. Первую молодость провёлъ онъ среди [64] деревенской свободы, что имѣло не малое вліяніе на развитіе и складъ его характера. Вступивъ въ гимназію своего родного города, онъ ревностно занялся изученіемъ литературы и, въ особенности, старыхъ классиковъ, завлечённый красотой, строгостью, а главное, простотой ихъ произведеній. Уже тогда запала ему въ душу мысль попытаться написать національную эпическую поэму, героемъ которой онъ хотѣлъ избрать извѣстнаго въ народныхъ легендахъ короля Генриха Птицелова. Проэктъ этотъ, однако, какъ мечта ранней молодости, остался не исполненнымъ и всё произведеніе позднѣе переродилось въ величавые образы «Мессіады», первыя пѣсни которой были набросаны Клопштокомъ въ 1745 году, когда онъ поступилъ въ Іенскій университетъ, съ цѣлью изучать богословіе. Въ 1748 году переселился онъ въ Лангензальцъ, гдѣ получилъ мѣсто домашняго учителя. Положеніе это, не смотря на дружбу и уваженіе многихъ замѣчательныхъ людей, въ томъ числѣ Бодмера, не могло не казаться ему тягостнымъ, и потому можно себѣ представить, съ какой радостью принялъ онъ въ 1751 году приглашеніе министра Бернсторфа поселиться въ Копенгагенѣ, съ жалованьемъ въ 400 талеровъ въ годъ, чтобы тамъ, на свободѣ, окончить свою «Мессіаду». По дорогѣ туда Клопштокъ встрѣтился и познакомился со своей будущей женой, Маргаритой Моллеръ, воспѣтой имъ впослѣдствіи во многихъ одахъ. Пріёмъ, сдѣланный ему въ Копенгагенѣ, былъ тёпелъ и сердеченъ во всѣхъ отношеніяхъ. Вскорѣ по пріѣздѣ туда, онъ женился на своей Маргаритѣ, но овдовѣлъ спустя четыре года. Въ началѣ 1759 года Клопштокъ возвратился въ Германію, послѣ чего жилъ поперемѣнно то въ Брауншвейгѣ, то въ Кведлинбургѣ, то въ Бранденбургѣ. Послѣднимъ мѣстомъ пребыванія Клопштока былъ Гамбургъ. Въ глубокой старости онъ женился во второй разъ на своей давнишней знакомой Елисаветѣ Винтемъ и умеръ 14-го марта 1803 года.

Литературное значеніе Клопштока должно быть разсматриваемо двояко: относительно языка его произведеній и относительно ихъ содержанія. Хотя нѣмецкій языкъ былъ выработанъ въ достаточной степени и до Клопштока его талантливыми предшественниками: Галлеромъ, Гагедорномъ и другими, но въ общемъ ему недоставало гибкости и способности тонко выражать всевозможные образы и обороты, ложащіеся подъ перо поэта, обладающаго не одностороннимъ, а болѣе всеобъемлющимъ взглядомъ на жизнь. Поэтическій языкъ того времени отличался отъ прозы почти однимъ только размѣромъ и риѳмами. Клопштокъ первый провёлъ мысль, что «возвышенныя чувства должны выражаться болѣе возвышеннымъ слогомъ», что и было изложено имъ въ небольшомъ сочиненіи, озаглавленномъ: «Объ языкѣ поэзіи», появившемся въ «Сѣверномъ Обозрѣвателѣ». Но то, что на этотъ разъ онъ излагалъ теоретически, уже давно преслѣдовалось и исполнялось имъ въ его сочиненіяхъ, начиная съ самыхъ раннихъ. Казалось бы, преслѣдуя цѣль облагороживать и украшать выраженія современнаго языка, Клопштокъ рисковалъ впасть въ опасный разладъ съ языкомъ народнымъ, и отказаться отъ множества его прекрасныхъ, хотя и грубоватыхъ на первый взглядъ, оборотовъ; но въ томъ-то и состоитъ его главная заслуга, что хорошо знакомый съ духомъ и образами старинно-нѣмецкой поэзіи, а равно съ трудами Лютера по части выработки нѣмецкаго языка, Клопштокъ умѣлъ, откинувъ въ народномъ языкѣ ложное и дѣйствительно грубое, перенести изъ него въ языкъ своихъ произведеній всю благоуханную прелесть и чистоту, сдѣлавшія эти произведенія дорогими для всякаго изъ его соотечественниковъ, на какой бы степени развитія онъ ни стоялъ. Сила выраженія и новизна оборотовъ были, по его мнѣнію, главнѣйшимъ атрибутомъ языка поэтическаго произведенія. Чтобы достичь этого, онъ въ одинаковой степени пользовался пріискиваніемъ забытыхъ оборотовъ въ старинныхъ лѣтописяхъ и сочиненіемъ новыхъ, не существовавшихъ до того времени, сложныхъ словъ и выраженій. Въ этомъ послѣднемъ способѣ обогащенія языка выказаны имъ такое дарованіе и ловкость, что изъ послѣдователей его могъ съ нимъ поспорить въ этомъ случаѣ развѣ только одинъ Гете. Конструкціи предложеній подверглась подъ его перомъ также значительному измѣненію. Окаменѣлыя схоластическія формы были разрушены и уступили мѣсто болѣе вольному порядку изложенія, чрезъ что получилась возможность, сохраняя смыслъ рѣчи, придавать ей болѣе сильное, болѣе нѣжное и вообще иное выраженіе, смотря по тому, что желалъ выразить поэтъ въ данномъ случаѣ. Помощью всѣхъ этихъ средствъ удалось Клопштоку создать дѣйствительно новый поэтическій языкъ, очаровавшій его современниковъ и указавшій совершенно новый путь для дальнѣйшаго развитія нѣмецкой поэзіи. Конечно, реформы Клопштока не были [65] чужды нѣкоторыхъ недостатковъ. Такъ выраженія его грѣшили иногда нѣкоторой вычурностью, а желаніе силы и краткости вело иной разъ къ неясности оборотовъ; но эти и тому подобные недостатки были слишкомъ слабы, чтобъ заставить забыть или умалить общій свершонный имъ подвигъ.

Съ измѣненіемъ языка предстояло измѣнить и поэтическія формы. Новыя слова и смѣлые обороты, введённые Клопштокомъ, не укладывались въ общепринятую до того форму александрійскаго стиха, похожаго, по выраженію современниковъ, на «правильно распиленныя доски», ни въ вѣчныя однообразныя строфы ямбовъ и трохеевъ. Хотя и до Клопштока дѣлались попытки создать для нѣмецкой литературы нѣчто похожее на стихъ древнихъ и даже на гекзаметръ, но результатъ этихъ попытокъ былъ до того слабъ, что Клопштокъ не могъ принять его даже за исходный пунктъ для своихъ дальнѣйшихъ реформъ на этомъ пути. Обдумывая во время одной изъ прогулокъ свою «Мессіаду» и въ тоже время сравнивая съ неудовольствіемъ тяжолый и неуклюжій стихъ современной нѣмецкой поэзіи съ лёгкимъ и горячимъ гекзаметромъ грековъ, Клопштокъ внезапно напалъ на смѣлую мысль попробовать передѣлать на ладъ древнихъ стиховъ первыя, написанныя имъ въ прозѣ пѣсни своей поэмы. Первые опыты, конечно, не могли быть удачны, но усидчивый трудъ взялъ своё и скоро небывалыя до того формы нѣмецкаго гекзаметра стали легко и свободно выливаться изъ-подъ его пера. Эта новая форма стиха заставила его, конечно, бросить риѳму, считавшуюся до того необходимымъ атрибутомъ всякаго поэтическаго произведенія; но тутъ Клопштокъ, со свойственной ему горячностью, вдался въ излишнюю крайность, провозгласивъ преувеличенную мысль объ изгнаніи совершенно риѳмы изъ всякаго рода поэтическіхъ произведеній и допуская ея существованіе только въ церковныхъ гимнахъ. Къ счастію, какъ ни глубоко цѣнили и уважали Клошптока современники, но противъ его нелѣпаго мнѣнія возстали многіе и въ томъ числѣ Виландъ, чѣмъ нѣмецкая поэзія была спасена отъ грозившаго зайти слишкомъ далеко усердія рьянаго реформатора.

Таковы были заслуги Клопштока по части развитія и усовершенствованія языка. Переходя къ оцѣнкѣ его, какъ самостоятельнаго поэта, слѣдуетъ замѣтить, что здѣсь труды его уступаютъ трудамъ реформатора, и что не будь его произведенія заключены въ новыя, такъ плѣнившія современниковъ формы, то едва ли бы Клопштокъ-поэтъ стоялъ и почитался такъ высоко своими соотечественниками. Конечно, слова эти слѣдуетъ понимать относительно, и если поэзія Клопштока уступаетъ гигантамъ нѣмецкой литературы, каковы Шиллеръ, Гете, Виландъ, Гердеръ и Гейне, то всё-таки онъ стоитъ далеко выше множества второстепенныхъ писателей, имѣвшихъ въ соразмѣрной степени заслуженную извѣстность и славу. Уже одно то обстоятельство, что Клопштокъ всегда создавалъ самъ сюжеты своихъ произведеній, а не заимствовалъ ихъ изъ чужихъ литературъ, какъ дѣлали большинство его предшественниковъ, обличаетъ самостоятельность и силу его таланта. Его поэзія была «поэзіей сердца и чувства», какъ выразился о ней Гердеръ, между тѣмъ какъ произведенія его современниковъ были продуктами ума и резонерства. Онъ былъ лирикъ по преимуществу и этимъ настроеніемъ пропитана насквозь даже его строго-эпическая по формѣ «Мессіада». Сила и энергія безпрестанно чередуются въ его произведеніяхъ съ нѣжнѣйшей чувствительностью, часто впадающей даже въ излишнюю сентиментальность. Въ его одахъ, наряду съ могучими образами и оборотами, зачастую встрѣчаются строфы, которыя въ наше время вызовутъ улыбку даже у шестнадцатилѣтней дѣвушки. Настроеніе это ещё болѣе преобладаетъ въ его религіозныхъ гимнахъ, которые Лессингъ шутя называлъ «серафимской» поэзіей. Но какъ ни ложно было это настроеніе само по себѣ, всё-таки оно принесло громадную пользу дальнѣйшему развитію литературы, ставъ противовѣсомъ холодной схоластикѣ и реторикѣ, господствовавшимъ въ нѣмецкой поэзіи до Клопштока. На корнѣ его сентиментализма выросла истинная поэзія чувства — и такимъ образомъ та поэтическая струя, которая никогда не умретъ въ произведеніяхъ Шиллера и Гёте, обязана своимъ происхожденіемъ реформаторскому чутью Клопштока. Онъ былъ для нѣмецкой поэзіи тѣмъ же, чѣмъ сдѣлался впослѣдствіи Карамзинъ съ своей «Бѣдной Лизой» для нашей.

Но независимо отъ этой излишней чувствительности, поэзія Клопштока въ высокой степени обладаетъ благородствомъ и чистотою своихъ образовъ, и это качество должно считаться главнѣйшею причиною, почему онъ никогда не будетъ забытъ, какъ поэтъ. Если же прибавить, что онъ первый сталъ проводить [66] въ своихъ одахъ мысль патріотизма и національной свободы, то этимъ значеніе его въ глазахъ соотечественниковъ становится еще понятнѣе. Уже съ самой ранней молодости любовь къ отечеству преобладала во всѣхъ его стремленіяхъ, такъ-что первоначально, какъ упомянуто выше, онъ даже содержаніе своей эпической поэмы хотѣлъ заимствовать изъ нѣмецкой жизни. Къ несчастью, результатъ его благородныхъ усилій подвинуть впередъ нѣмецкій патріотизмъ остался безъ большихъ послѣдствій при его жизни, вслѣдствіе несчастнаго политическаго состоянія, въ которомъ тогда была Германія. Фридрихъ Великій былъ единственнымъ изъ нѣмецкихъ государей, на кого патріоты могли смотрѣть съ надеждой, но съ нимъ Клопштокъ не могъ сойтись изъ-за деспотическихъ наклонностей этого государя, а главное потому, что Фридрихъ не любилъ и не цѣнилъ нѣмецкой литературы. Всѣмъ извѣстны его слова, что онъ готовъ отдать всю «Мессіаду» за одинъ стихъ «Генріады» Вольтера. Видя это печальное современное положеніе Германіи, Клопштокъ думалъ пробудить ея патріотическія стремленія воспоминаніемъ о славномъ прошломъ. Германъ, побѣдитель римлянъ, былъ одно время героемъ его мыслей, но историческія о нёмъ свѣдѣнія были до того скудны, что построить на нихъ какое-либо ощутительно-сильное поэтическое произведеніе было невозможно. Потому понятно, что его патріотическія произведенія, не имѣли для себя реальной почвы, по необходимости расплывались въ громкія похвальныя оды, хотя и цѣнившіяся современниками, но не обѣщавшія долговѣчной жизни. Болѣе пользы въ этомъ отношеніи принёсъ отрицательный пріёмъ, съ которымъ онъ горячо напалъ на подражательность французамъ. Оды, посвященныя этому предмету, обличаютъ дѣйствительно замѣчательную силу и энергію.

Независимо отъ любви къ отечеству. Клопштокъ никогда не забывалъ общихъ гуманныхъ идей и въ этомъ отношеніи произведенія его стоятъ выше всякой критики. Такъ никакія усилія не заставили его сдѣлаться придворнымъ поэтомъ и льстить властямъ. Война за американскую независимость и французская революція нашли въ нёмъ самаго яраго поклонника. Церковныя произведенія и переложеніе псалмовъ обличаютъ въ нёмъ тоже поэта, достойнаго высокой задачи; но здѣсь слѣдуетъ замѣтить, что горячій темпераментъ и лирическій паѳосъ всей его поэзіи вообще заставляли автора иногда переходить за границы той простоты, которая, какъ извѣстно, составляетъ главную прелесть библейскихъ легендъ.

Переходя къ разбору значительнѣйшаго по объему и наиболѣе извѣстнаго изъ сочиненій Клопштока — къ «Мессіадѣ», слѣдуетъ сказать, что здѣсь онъ представляетъ обратное явленіе сравнительно съ большинствомъ другихъ писателей. Если наиболѣе извѣстныя и написанныя въ періодъ зрѣлаго развитія таланта произведенія писателей принадлежатъ обыкновенно къ лучшимъ, то Клопштокова «Мессіада», не смотря на ея большую извѣстность, наоборотъ далеко не представляетъ тѣхъ достоинствъ, которыми изобилуютъ его прочія сочиненія. Уже самая идея произведенія заключаетъ въ себѣ ошибку, которую едва ли бы могъ вознаградить поэтъ, обладающій даже болѣе геніальнымъ талантомъ, чѣмъ Клопштокъ. Задумать эпопею, героемъ которой долженъ явиться Іисусъ Христосъ, значило хотѣть совмѣстить двѣ діаметрально противоположныя по характеру вещи: древній эпосъ и «Евангеліе». Если съ идеей перваго мы привыкли соединять понятія о яркихъ образахъ и сильныхъ страстяхъ, то «Евангеліе» наоборотъ проповѣдуетъ идею простоты и самоотреченія. Поэтому спрашивается: могла ли удаться попытка соединить въ одномъ произведеніи эти противоположности, не нанеся одной ущерба на счётъ другой? Пріёмъ, сдѣланный «Мессіадѣ» современниками Клопштока, обличаетъ, что даже они, не смотря на готовность увлекаться любимымъ поэтомъ, поняли эту ошибку и были далеки отъ увлеченія его колоссальнымъ но объему трудомъ. Если первыя три пѣсни «Мессіады» и были приняты съ замѣтнымъ увлеченіемъ; если въ ней привѣтствовали новый нѣмецкій эпосъ, благодаря которому нѣмецкая литература повидимому становилась въ рядъ съ великими литературами древнихъ, то восторгъ публики сталъ быстро охладѣвать по мѣрѣ выхода продолженія поэмы, такъ-что послѣднія пѣсни были спасены отъ совершенно равнодушнаго пріёма единственно благодаря имени автора, да развѣ ещё благозвучію и новизнѣ стиха, котораго гекзаметрическая форма была до того неизвѣстна.

Клопштокъ, задумавъ «Мессіаду», хотѣлъ первоначально ограничиться поэтическимъ изображеніемъ земной жизни Христа, его страданій и славы по воскресеніи, согласно повѣствованію Евангелистовъ; но, начавъ писать поэму съ этой точки зрѣнія, онъ скоро [67] почувствовалъ, что немыслимо было построить поэтическое, слѣдовательно требующее яркихъ образовъ, произведеніе на тѣхъ скудныхъ фактахъ, которые даётъ «Евангеліе», правда, фактовъ полныхъ неизмѣримой внутренней глубины, но тѣмъ не менѣе совершенно лишонныхъ яркой внѣшней образности и поэтической силы. Этихъ необходимыхъ для всякаго поэтическаго произведенія атрибутовъ въ «Евангеліи» нечего было искать — и вотъ причина, почему рядомъ съ евангельскимъ сказаніемъ Клопштоку пришлось присочинить цѣлый рядъ лицъ и фактовъ, которые должны были пополнитъ этотъ пробѣлъ. Отсюда созданіе яркаго образа Сатаны и прочихъ лицъ поэмы. Но если допустить даже, что лица эти были прекрасно и поэтически созданы, всё жь общее поэмы отъ этого не выигрывало ничего, а, напротивъ, скорѣе теряло въ слѣдствіи того, что сопоставленіе образовъ, созданныхъ по правиламъ древяго эпоса, съ библейско-легендарнымъ характеромъ другой половины поэмы тѣмъ болѣе обличало ея раздвоенность и невыдержанность въ цѣломъ. Несообразность фактовъ, выведенныхъ въ этихъ двухъ половинахъ поэмы, встрѣчается на каждомъ шагу. Такъ, напримѣръ, въ характерѣ Сатаны превосходно выставлено его стремленіе погубить во что бы то ни стало Христа, при-чёмъ онъ жадно желаетъ его смерти. Черта эта изображена замѣчательно хорошо и была бы украшеніемъ въ любой поэмѣ, будучи сопоставлена съ тѣмъ, что говоритъ «Евангеліе», она невольно наводитъ на мысль: какимъ же образомъ Сатана можетъ желать земной смерти Христа, если онъ знаетъ, что эта самая смерть должна искупить людей и положить конецъ его владычеству?

Независимо отъ недостатковъ плана и содержанія поэмы, общее производимое ею впечатлѣніе ослабляется ещё тѣмъ, что Клопштокъ, какъ сказано выше, былъ чистѣйшимъ лирикомъ, а отнюдь не эпическимъ поэтомъ. Въ слѣдствіе этого чтеніе лирическаго произведенія. какимъ должна по настоящему считаться «Мессіада», растянутаго на двадцать пѣсенъ, производитъ слишкомъ утомляющее впечатлѣніе, котораго не могутъ выкупить даже чистота и прелесть стиховъ, которыми поэма написана. Если современники Клопштока восхищались ею именно съ этой точки зрѣнія, то съ вѣроятностью можно предположить, что, независимо отъ красоты внѣшней формы, ихъ подкупалъ въ пользу произведенія его религіозный сюжетъ, завлекавшій благочестивыхъ людей, которыхъ-тогда было гораздо больше въ числѣ читателей, чѣмъ теперь. Сопоставленіе новой поэмы съ «Потеряннымъ Раемъ» Мильтона, считавшагося недосягаемо-высокимъ произведеніемъ, и естественная вытекавшая отсюда національная гордость нѣмцевъ, всё это вмѣстѣ подготовило хорошій пріёмъ «Мессіадѣ» при выходѣ ея въ свѣтъ и обезпечило успѣхъ поэмы; по позднѣйшая критика откинула всѣ эти постороннія облегчающія обстоятельства и умѣла дать произведенію Клопштока хотя вполнѣ почётное, но не столь высокое мѣсто.

Будучи разсматриваема въ частности, поэма представляетъ безпрестанныя неловкости. обличающія двойственность ея характера, о чёмъ было говорено выше. Такъ, напримѣръ, созданные Клопштокомъ образы ангеловъ обличаютъ часто поэтическія черты, если смотрѣть на нихъ просто какъ на созданныя фантазіею художника разумныя существа. Но едва вздумаемъ мы себя увѣрить, что это тѣ самые ангелы, о которыхъ говоритъ священное писаніе, то-есть существа безъ всякой воли, страсти или индивидуальнаго характера и воплощающія въ себѣ единственно идею покорности и исполненія воли Божества, намъ какъ-то странно дѣлается при попыткѣ сблизить эти два понятія — и тяжолый трудъ поэта, съ которымъ старался онъ охарактеризовать свои созданія, обращается въ ничто. Впрочемъ Клопштокъ, какъ всѣ лирическіе поэты вообще, почти совсѣмъ не умѣлъ индивидуализировать характеры своихъ лицъ, что замѣчается во всей поэмѣ. Тотъ, кто хочетъ восхищаться «Мессіадой» во что бы то ни стало, сдѣлаетъ лучше всего, если забудетъ, что это — эпическая поэма, а будетъ читать ее просто какъ сборникъ лирическихъ стихотвореній, не мало не заботясь о ихъ связи. Тогда настоящій талантъ поэта выступитъ предъ глазами читателя во всей своей силѣ, и не заставитъ жалѣть о минутахъ, потерянныхъ на чтеніе.

На русскій языкъ переведены слѣдующія сочиненія Клопштока: 1) Смерть Адама. Трагедія въ трёхъ дѣйствіяхъ. Сочиненіе Клопштока. Перевёлъ съ нѣмецкаго В. Филимоновъ. М. 1807. 2) Мессія. Поэма въ десяти пѣсняхъ. Сочиненіе Клопштока. Перевёлъ съ нѣмецкаго А. Кутузовъ. 2 ч. 1785—1787. Изданіе 2-е. М. 1821. 3) Мессіада. Поэма Клопштока. Перевёлъ стихами С. И. Писаревъ. Три части. Спб. 1868.