Клотильда (Гарин-Михайловский)/ДО

Клотильда
авторъ Николай Георгіевичъ Гаринъ-Михайловскій

Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ V. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 1.

I

Я только что кончилъ тогда и молоденькимъ сапернымъ офицеромъ уѣхалъ въ армію.

Это было въ послѣднюю турецкую кампанію.

На мою долю выпалъ Бургасъ, гдѣ въ то время шли энергичныя работы по устройству порта, такъ какъ эвакуація большей части арміи обратно въ Россію должна была и была произведена изъ Бургаса.

Ежедневно являлись новыя и новыя части войскъ, нѣкоторое время стояли въ ожиданіи очереди, затѣмъ грузились на пароходъ Добровольнаго флота и уѣзжали въ Россію.

Эти же пароходы привозили новыхъ на смѣну старымъ для предстоящей оккупаціи Болгаріи.

И такимъ образомъ Бургасъ являлся очень оживленнымъ мѣстомъ съ вѣчнымъ приливомъ и отливомъ.

Какъ въ центральный пунктъ, въ Бургасъ съѣхались всѣ, кто искалъ легкой наживы.

Магазины, рестораны процвѣтали.

Процвѣталъ кафе-шантанъ, устроенный въ какомъ-то наскоро сколоченномъ, громадномъ деревянномъ сараѣ.

Первое посѣщеніе этого кабака произвело на меня самое удручающее впечатлѣніе.

За множествомъ маленькихъ столиковъ въ тускломъ освѣщеніи керосина въ воздухѣ, до тумана пропитанномъ напитками, испареніями всѣхъ этихъ грязныхъ тѣлъ, — всѣхъ этихъ пришедшихъ съ Родопскихъ горъ, изъ-подъ Шипки, изъ такихъ мѣстъ, гдѣ и баню и негдѣ и некогда было устраивать, сидѣли люди грязные, но счастливые тѣмъ, что живые и здоровые они опять возвращаются домой — возвращаются одни съ наградами, другіе съ деньгами, можетъ быть, не всегда правильно нажитыми.

Послѣдняя копѣйка ставилась такъ же ребромъ, какъ и первая… Какъ въ началѣ кампаніи, копѣйка эта шла безъ счета, потому что много ихъ было впереди и не видѣлось конца этому, такъ теперь спускалось послѣднее, потому что всегда неожиданный въ такихъ случаяхъ конецъ создавалъ тяжелое положеніе, которому не могли помочь оставшіяся крохи. Для многихъ въ перспективѣ былъ запасъ, а, слѣдовательно, и прекращеніе жалованія и необходимость исканія чего-нибудь, чтобы существовать.

Такіе пили мрачно, извѣрившись, зная всему настоящую его цѣну, но пили.

Пили до потери сознанія, ухаживали за пѣвицами до потери всякаго стыда.

Было цинично, грубо и отвратительно.

Какой-нибудь армейскій офицеръ, уже пьяный, гремитъ саблей и кричитъ «человѣкъ, garçon^[1]» съ такимъ видомъ и такимъ голосомъ, что глупо и стыдно за него становится, а онъ только самодовольно оглядывается: вотъ я, дескать, какой молодецъ. А если слуга не спѣшитъ на его зовъ, то онъ громче стучитъ, такъ что заглушаетъ пѣніе, а иногда дѣло доходитъ и до побоевъ провинившейся прислуги.

Меня въ этотъ кабакъ затащило мое начальство, — еще молодой, лѣтъ 30, военный инженеръ И. Н. Бортовъ.

Побывавъ, я рѣшилъ не ходить туда больше.

Да и обстоятельства складывались благопріятно для этого.

Въ вѣдѣніе Бортова входили, какъ бургасскія работы, такъ и работы въ бухтѣ, которая называлась Чингелесъ-Искелессе.

Эта бухта была на другой сторонѣ обширнаго Бургасскаго залива, по прямому направленію водой верстахъ въ семи отъ города. Вотъ въ эту бухту я и былъ назначенъ на пристанскія и шоссейныя работы.

Для меня, начинающаго, получить такое большое дѣло было очень почетно, но въ то же время я боялся, что не справлюсь съ нимъ.

На другой день, послѣ вечера въ кафе-шантанѣ, я явился къ Бортову за приказаніями и, между прочимъ, чистосердечно заявилъ ему, что боюсь, что не справлюсь. Бортовъ и сегодня сохранялъ тотъ же видъ человѣка, которому море по колѣни.

Такой онъ и есть несомнѣнно, иначе не имѣлъ бы и золотой сабли, и Владиміра съ мечомъ и бантомъ, и такой массы орденовъ, которые прямо не помѣщались на груди у него.

Не карьеристъ при этомъ, конечно, потому что съ начальствомъ на ножахъ — вѣрнѣе, ни во что его не ставитъ и, не стѣсняясь, ругаетъ. Про одного здѣшняго важнаго генерала говоритъ:

— Дуракъ и воръ.

Это даже халатность, которая меня, начинавшаго свою службу, офицера, немного озадачивала въ смыслѣ дисциплины.

На мои опасенія, что не справлюсь, Бортовъ бросилъ мнѣ:

— Но… Не боги горшки лѣпятъ. Иногда посовѣтуемся вмѣстѣ. Пойдетъ.

— Но отчего же, — спросилъ я, — и вамъ, тоже еще молодому, и мнѣ, совершенно неопытному, поручаютъ такія большія дѣла, а всѣ эти полковники сидятъ безъ дѣла?

— Да что жъ тутъ скрывать, — флегматично, подумавъ, отвѣчалъ Бортовъ, — дѣло въ томъ, что во главѣ инженернаго вѣдомства, хотя и стоитъ З., но онъ боленъ и гдѣ-то за границей лѣчится, а всѣмъ управляетъ Э. Онъ просто не довѣряетъ всѣмъ этимъ полковникамъ. Даетъ имъ шоссе въ 500 верстъ и на все шоссе выдастъ 200 золотыхъ. А вотъ на такое дѣло, какъ наше, въ милліонъ франковъ, ставитъ вотъ насъ съ вами. Считаетъ, что молоды, не успѣли испортиться.

— И это, конечно, такъ, — поспѣшно отвѣтилъ я.

— Ну, какой молодой, — другой молодой, да ранній. Отчетности у насъ никакой: не всегда и расписку можно получить. Да и что такое расписка? Братушка все подпишетъ и читать не станетъ. Вотъ вчера я 50 тысячъ франковъ заплатилъ за лѣсъ, — вотъ расписка.

Бортовъ вынулъ изъ стола кусокъ грязной бумаги, гдѣ подъ текстомъ стояли болгарскія каракули.

— Онъ не знаетъ, что я написалъ, я не знаю, что онъ: можетъ быть, онъ написалъ: собаки вы всѣ.

Бортовъ разсмѣялся какимъ-то преждевременно старческимъ хихиканьемъ. Что-то очень непріятное было и въ этомъ смѣхѣ и въ самомъ Бортовѣ, — что-то изжитое, холодное, извѣрившееся, какъ у самого Мефистофеля.

Изъ молодого онъ сразу превратился въ старика: множество мелкихъ морщинъ, глаза потухшіе, замершіе на чемъ-то, что они только и видѣли тамъ, гдѣ-то вдали. Онъ напомнилъ мнѣ вдругъ дядю одного моего товарища, стараго развратника.

Бортовъ собрался и опять дѣловито заговорилъ:

— Ну, вотъ вамъ десять тысячъ на первый разъ и поѣзжайте.

— А гдѣ я буду хранить такую сумму?

— Въ палаткѣ, въ сундукѣ.

— А украдутъ?

— Составите расписку, — болгаринъ подпишетъ.

Бортовъ опять разсмѣялся, какъ и въ первый разъ, заглядывая мнѣ въ глаза.

— Расписку не составлю, а пулю пущу себѣ въ лобъ, — огорченно отвѣтилъ я.

— Что жъ, и это иногда хорошо, — усмѣхнулся Бортовъ.

И уже просто, ласково прибавилъ:

— А по субботамъ пріѣзжайте къ намъ сюда, — въ воскресенье вѣдь нѣтъ работъ, — и прямо ко мнѣ… вечеркомъ въ кафе-шантанъ… Я, грѣшный человѣкъ, тамъ каждый день.

— Да вѣдь тамъ гадость, — тихо сказалъ я.

— Меньшая, — отвѣтилъ равнодушно Бортовъ, — если вамъ понравилась моя Берта, пожалуйста, не стѣсняйтесь… Я вѣдь съ ней только потому, что она выдержала съ нами и Хивинскій походъ.

Берта, громаднаго роста, атлетъ, шумная нѣмка, которая безъ церемоніи вчера нѣсколько разъ, проходя мимо Бортова, садилась ему съ размаху на колѣни, обнимала его и комично кричала:

— Охъ, какъ люблю…

А онъ смѣялся своимъ обычнымъ смѣхомъ и говорилъ своимъ обычнымъ тономъ:

— Ну, ты… раздавишь…

А иногда Берта съ дѣловито-шутливымъ видомъ наклонялась и спрашивала по-нѣмецки Бортова:

— Вотъ у того есть деньги?

И Бортовъ отвѣчалъ ей всегда по-русски, смотря по тому, на кого показывала Берта: если интендантъ или инженеръ, — «много», или «мало, плюнь, брось».

И громадная Берта дѣлала видъ, что хочетъ дѣйствительно плюнуть.

Нѣтъ, Берта была не въ моемъ вкусѣ и я только весело разсмѣялся въ отвѣтъ на слова Бортова.

Чтобъ быть совершенно искреннимъ, я долженъ сказать, что въ то же время рядомъ съ образомъ Берты предо мной всталъ образъ другой пѣвицы, француженки, по имени Клотильды.

Это была средняго роста, молодая, начинавшая чуть-чуть полнѣть женщина, съ ослѣпительно бѣлымъ тѣломъ: обнаженныя плечи, руки, такъ и сверкали свѣжестью, красотой, бѣлизной. Такое же красивое, молодое, правильное, круглое лицо ея съ большими, ласковыми и мягкими, очень красивыми глазами. То, что художники называютъ послѣднимъ бликомъ, отчего картина оживаетъ и говоритъ о томъ, что хотѣлъ сказать художникъ, у Клотильды было въ ея глазахъ, живыхъ, говорящихъ, просящихъ. Я такихъ глазъ никогда не видалъ, и когда она подошла къ нашему столу совершенно неожиданно и наши взгляды встрѣтились, я, — признаюсь откровенно, — въ первое мгновеніе былъ пораженъ и смотрѣлъ, вѣроятно, очень опѣшенно. Что еще очень оригинально — это то, что при черныхъ глазахъ у нея были волосы цвѣта поспѣвшей ржи: золотистые, густые, великолѣпные волосы, небрежно закрученные въ какой-то фантастической прическѣ, со вкусомъ, присущимъ только ея націи. Прядь этихъ волосъ упала на ея шею и бѣлизна шеи еще сильнѣе подчеркивалась.

Теперь, когда я, сидя съ Бортовымъ, вспомнилъ вдругъ эту подробность, что-то точно коснулось моего сердца — теплое, мягкое, отчего слегка сперлось вдругъ мое дыханіе.

— Клотильда лучше? — тихо, равнодушно бросилъ Бортовъ.

— Да, конечно, Клотильда лучше, — отвѣтилъ я, краснѣя и смущенно стараясь что-то вспомнить.

Теперь я вспомнилъ. Вопросъ Бортова остановилъ меня невольно на первомъ впечатлѣніи, но были и послѣдующія.

Правда, я не замѣтилъ, чтобы кто-нибудь обнялъ Клотильду или она къ кому-нибудь сѣла на колѣни. Въ этомъ отношеніи она умѣла очень искусно лавировать, сохраняя мягкость и тактъ. Но въ глаза, какъ мнѣ, она также любезно смотрѣла всѣмъ, а за столъ одного краснаго, какъ ракъ, уже пожилого полковника она присѣла и довольно долго разговаривала съ нимъ.

Въ другой разъ какой-то молодой офицеръ въ порывѣ восторга крикнулъ ей, когда она проходила мимо него:

— Клотильдочка, милая моя!..

На что Клотильда ласково переспросила по-русски:

— Что значитъ «милая»?

— Значитъ, что я тебя люблю и хочу поцѣловать тебя.

— О-о-о! — ласково сказала ему Клотильда, какъ говорятъ маленькимъ дѣтямъ, когда они предлагаютъ выкинуть какую-нибудь большую глупость и такая же привѣтливая, мягкая прошла дальше.

Ушла она изъ кафе-шантана подъ руку съ полковникомъ, озабоченно и граціозно подбирая свои юбки.

Случайно ея глаза встрѣтились съ Бортовымъ и она, кивнувъ ему, улыбнулась и сверкнула своими яркими, какъ лучи солнца, глазами. На меня она даже и не взглянула.

Я солгалъ-бы, если бъ сказалъ, что я и не хотѣлъ, чтобы она смотрѣла на меня. Напротивъ, страшно хотѣлъ, но когда она прошла мимо меня, опять занятая своими юбками, съ ароматомъ какихъ-то пьянящихъ духовъ, я вздохнулъ свободно, и Клотильда-кокотка, развратная женщина, съ маской въ то же время чистоты и невинности, съ видомъ человѣка, который какъ разъ именно и дѣлаетъ то дѣло, которое велѣли ему его долгъ и совѣсть, — Клотильда, притворная актриса, получила отъ меня всю свою оцѣнку и я не хотѣлъ больше думать о ней.

А мысль, что уже завтра я уѣду на ту сторону, въ тихую бухту Чингелесъ-Искелессе обрадовала въ это мгновеніе меня, какъ радуетъ путника, потерявшаго вдругъ въ темнотѣ ночи дорогу, огонекъ жилья.

Поэтому, послѣ перваго смущенія, я и отвѣтилъ Бортову, горячо и энергично высказавъ все, что думалъ о Клотильдѣ.

II

А подъ вечеръ того же дня съ своимъ денщикомъ Никитой я уже устраивался въ своемъ новомъ мѣстѣ на самомъ берегу бухты Чингелесъ-Искелессе. Мы съ Никитой, кажется, сразу пришлись по душѣ другъ другу.

Никита — высокій, широкоплечій, хорошо сложенный хохолъ. У него очень красивые каріе глаза, умные, немного лукавые и, несмотря на то, что онъ всего на два года старше меня, онъ выглядитъ очень серьезнымъ. И если на мой взглядъ Никитѣ больше лѣтъ, чѣмъ въ дѣйствительности, то Никитѣ — это очевидно — я кажусь, напротивъ, гораздо моложе.

Онъ обращается со мной покровительственно, какъ съ мальчикомъ, и надо видѣть, какимъ тономъ онъ говоритъ мнѣ: «ваше благородіе».

— Держите въ ежовыхъ рукавицахъ, — будетъ хорошъ, — сказалъ мнѣ ротный про Никиту.

Никита еще въ городѣ, какъ самая умная нянька, сейчасъ же вошелъ въ свою роль. Потребовалъ у меня денегъ, накупилъ всякихъ запасовъ, отдалъ грязное бѣлье стирать, купилъ нитокъ и иголокъ для того, чтобы починять то, что требовало починки, — однимъ словомъ, я сразу почувствовалъ себя въ надежныхъ рукахъ и былъ радъ, что совершенно не придется вникать во всѣ эти мелкія хозяйственныя дрязги.

Въ то время, какъ я собиралъ въ городѣ нужные инструменты, получалъ кассу, Никита то и дѣло появлялся и добродушно, ласково говорилъ:

— Ваше благородіе, а масла тоже купить? А кострульку, такъ щобъ когда супцу, а то коклетки сжарить? Три галагана тутъ просятъ.

— Хорошо, хорошо…

Сегодня же я купилъ и лошадь, и сѣдло, и всю сбрую. Лошадь маленькая, румынская, очень хорошенькая и только съ однимъ недостаткомъ: не всегда идетъ туда, куда всадникъ желаетъ. Впослѣдствіи, впрочемъ, я справился съ этимъ недостаткомъ, накидывая въ такіе моменты на голову ей свой башлыкъ: потемки ошеломляли ее и тогда она безпрекословно повиновалась. Никита пошелъ и дальше, сшивъ моей румынкѣ спеціальный чепчикъ изъ чернаго коленкора, съ очень сложнымъ механизмомъ, движеніемъ котораго чепчикъ или опускался на глаза или кокетливо возвышался надъ холкой румынки.

Мнѣ такъ по душѣ пришлась моя румынка, что я хотѣлъ было прямо верхомъ и ѣхать къ мѣсту своего назначенія, но Никита энергично возсталъ да и я самъ, впрочемъ, раздумалъ, за позднимъ вечеромъ, ѣхать по неизвѣстной совершенно дорогѣ — и поѣхали вмѣстѣ съ Никитой на катерѣ.

Когда, пріѣхавъ въ бухту, я вышелъ и вещи были вынесены, боцманъ спросилъ:

— Прикажете отчаливать?

— Ваше благородіе, пусть они хоть помогутъ намъ палатку поставить, чего же мы съ вами одни тутъ сдѣлаемъ?

— У васъ время есть? — обратился я къ матросамъ.

— Такъ точно, — отвѣчалъ боцманъ и приказалъ своимъ матросамъ помочь Никитѣ.

— Ну, гдѣ же будемъ ставить палатку? — спросилъ Никита.

— Гдѣ?

Это вопросъ теперь первой важности, и отогнавъ всѣ мысли, я сталъ осматриваться.

Что за чудное мѣсто! Золотистый заливъ, глубокій тамъ вдали, слѣва городъ виднѣется, справа, на мысѣ монастырь, здѣсь, ближе, надвигаются горы, покрытыя лѣсомъ, въ нихъ теряется наша глубокая долина съ пологимъ берегомъ, съ этой теперь золотистой водой, съ этимъ воздухомъ, тихимъ, прозрачнымъ, съ бирюзовымъ небомъ, высокимъ и привольно и далеко охватившимъ всю эту прекрасную, какъ сказка, панораму южнаго вида.

Кажется, отсюда видна гостиница «Франція», гдѣ живетъ Клотильда или я обманываюсь? Но бинокль со мной. Конечно, видна…

— Гдѣ же, ваше благородіе?

— Да, гдѣ? Но гдѣ же, какъ не здѣсь, откуда видно…

— Здѣсь.

Никита стоялъ въ недоумѣніи.

— Да тутъ, на самомъ берегу, насъ китъ-рыба съѣстъ, а то щикалки… Туда же лучше…

И Никита показалъ въ ущелье долины.

— Нѣтъ, нѣтъ, тутъ.

— Ну, хоть тутъ вотъ подъ бугоркомъ, а то какъ разъ на дорогѣ.

Тамъ въ сторонѣ былъ пригорокъ и, пожалуй, тамъ въ уголкѣ было еще уютнѣе и виднѣе. Между берегомъ и пригоркомъ образовался родъ открытой, въ нѣсколько саженъ въ ширину, террасы. Съ той стороны терраса кончалась горой и лѣсомъ. Лучше нельзя было ничего и придумать.

Матросы уѣхали.

— Ну, вотъ и готова палатка, — говорилъ Никита, дѣловито обходя со всѣхъ сторонъ мою палатку.

— Може чаю, ваше благородіе, хотите? — спросилъ вдругъ Никита.

— Хочу, конечно, и очень хочу.

Никита принялся за самоваръ, а я на разостланной буркѣ, на своей террасѣ, въ тѣни каштановъ, лежу и любуюсь тихимъ вечеромъ.

Что за чудный уголокъ.

Черезъ мѣсяцъ-два здѣсь закипитъ жизнь, а пока, кромѣ меня и Никиты, никого, никакого жилья, никакихъ признаковъ жилья. Днемъ будутъ работать солдаты, рабочіе, но на ночь съ послѣднимъ баркасомъ будутъ уѣзжать всѣ въ городъ.

Какъ будто утомленный работой, день тихо и мирно уходитъ на покой. Послѣдними лучами золотится морская гладь, а справа, тамъ, гдѣ бухта гористымъ мысомъ граничитъ съ открытымъ моремъ, на самомъ краю мыса, на небольшомъ обрывѣ изъ-за зелени выглядываетъ бѣлый монастырь. Вечерній звонъ несется оттуда и онъ, какъ пѣсня о дѣтствѣ, о всемъ, что было такимъ близкимъ когда-то, говоритъ мнѣ роднымъ языкомъ, ласкаетъ душу. Налѣво Бургасъ и, какъ огни, горятъ стекла его оконъ.

За моей же террасой косогоръ, затѣмъ опять терраса и спускъ въ долину. Это сзади, а сбоку косогоръ поднимается все выше и круче и оттуда, сверху, глядятъ внизъ обрывы скалъ, тѣнистыя ущелья. Въ ущельяхъ по скаламъ лѣсъ, а въ лѣсу множество сернъ, фазановъ, дикихъ кабановъ, но еще больше шакаловъ. Они уже начинаютъ свой ночной концертъ, — ихъ крикъ тоскливый, жалобный, какъ плачъ больного ребенка. А скоро въ темнотѣ ихъ глаза загорятся по всѣмъ этимъ скаламъ, какъ звѣзды, и тамъ внизу, въ своей бѣлой палаткѣ, я увижу уже два ряда звѣздъ, даже три, потому что третій и самый лучшій опрокинулся и смотритъ на меня изъ глубины неподвижнаго моря. Онъ такой яркій и чистый, какъ будто вымытъ фосфоричной водой моря.

Отъ какихъ цвѣтовъ этотъ ароматъ непередаваемо нѣясный, который несетъ съ собой прохлада ночи? А что за тѣни тамъ движутся и проходятъ по водѣ? Тѣни какихъ-то гигантовъ, которые тамъ вверху шагаютъ съ утеса на утесъ.

Вотъ одна тѣнь пріостановилась и точно слушаетъ и всматривается въ насъ. А въ обманчивомъ просвѣтѣ звѣздной ночи все гуще мракъ, словно движется что-то и шепчетъ беззвучно. Что шепчетъ? Слова ласки, любви, просьбы?.. Чьи-то руки нѣжныя, прекрасныя вдругъ обнимутъ и вырвутъ изъ сердца тайну. Нѣтъ этихъ рукъ. Жизнь пройдетъ такъ въ работѣ, трудѣ, въ скитаніяхъ, въ этихъ палаткахъ. Удовлетвореніе — сознаніе исполненнаго долга.

Сознаніе, которое только въ тебѣ. Для другихъ ты всегда такъ же теменъ, какъ темна эта ночь.

Сегодня полковникъ, командиръ того резервнаго батальона, который будетъ у меня работать, когда я пожималъ ему руку, извиняясь за испачканныя руки, такъ какъ считалъ казенное серебро, съ улыбочкой, потирая руки, сказалъ:

— Да, деньги пачкаютъ…

Фу, какая гадость и какъ обидно, что нельзя устроить такъ, чтобы всѣ знали, что ты честный человѣкъ.

Интересно, Бортовъ считаетъ меня честнымъ человѣкомъ? Въ немъ много, очень много симпатичнаго, — простота, скромность, но въ то же время и что-то такое, что даетъ чувствовать, что вѣритъ онъ только себѣ.

Особенно непріятенъ его смѣхъ.

Какой-то сарказмъ въ этомъ смѣхѣ, иронія и горечь. Въ эти мгновенія онъ, всегда сильный, мужественный, умный, дѣлается сразу какимъ-то жалкимъ и что-то старческое въ немъ тогда.

Никакой начальственности въ немъ, никакого хвастовства самодовольствія. А человѣкъ, несмотря на свои 29 лѣтъ, весь въ орденахъ, занимаетъ такое мѣсто. Хотѣлъ бы я видѣть его въ дѣлѣ, — вѣроятно, Скобелевское спокойствіе. Недаромъ Скобелевъ и любитъ такъ его.

О себѣ, о своихъ дѣлахъ никогда ни слова. Все, что слышалъ я о немъ, я слышалъ отъ другихъ. Но вотъ странно: всѣ отдаютъ ему должное и всѣ въ то же время говорятъ о немъ такимъ страннымъ тономъ, какъ будто онъ уже покойникъ или кончилъ свою карьеру. Я считаю, что единственное, что опасно для него, это его любовь разсуждать, бранить свое начальство. Это можетъ серьезно повредить его карьерѣ, а иначе передъ нимъ прямо блестящая дорога.

Когда онъ стоитъ въ ряду другихъ, довольно посмотрѣть на его благородную осанку, спокойное, одухотворенное, полное благородства лицо, чтобы почувствовать, что этотъ человѣкъ выше толпы, это сила. Можетъ быть, это тѣмъ хуже, потому что толпа — всегда толпа и всегда инстинктивно, безсознательно стремится къ нивелировкѣ. Какой-то мечъ проходитъ и высокія головы падаютъ. Надо умѣть во-время склонять ихъ.

Откуда во мнѣ эта философія? Пора спать.

— Ваше благородіе, а хотите я вамъ голову обрею? Въ нашей ротѣ подпоручикъ Нахимовъ бувъ и рѣдкіе, рѣдкіе у него волосики були, какъ шматочки, а якъ я обривъ его, то таки космы потомъ стали…

— Но у меня, кажется, не рѣдкіе, — возразилъ я.

— А все жъ гуще будутъ, — отвѣтилъ Никита съ такой безпредѣльной увѣренностью, что поколебалъ меня.

Хорошая сторона бритья головы была въ томъ, что это окончательно прикуетъ меня къ работѣ, къ этому мѣсту.

А чего другого я желаю? Не ѣздить же съ бритой головой по кафе-шантанамъ…

И рѣшеніе мое тутъ же созрѣло.

— Хорошо: брей.

— Ну, такъ завтра я васъ обрею.

— А сегодня?

Даже Никита смутился.

— Что жъ… сегодня…

Мы устроили въ палаткѣ столъ, поставили зеркало, зажгли свѣчи. Съ нѣкоторой грустью смотрѣлъ я на свои волосы, которые Никита торопливо и кое-какъ остригивалъ ножницами. Затѣмъ онъ намылилъ мнѣ голову и сталъ водить бритвой, комично высовывая языкъ.

Если не считать маленькаго порѣза возлѣ уха, послѣ котораго Никита наставительно сказалъ: «а зачѣмъ вы шевелитесь?», все остальное кончилось прекрасно. И, оставшись одинъ, я съ наслажденіемъ осматривалъ свою теперь, какъ колѣно, голую голову.

На другой день Бортовъ, увидя меня, хохоталъ, какъ ребенокъ.

— Да что это вамъ въ голову пришло?

— Пришло въ голову собственно Никитѣ.

— А что, развѣ не хорошо, — спрашивалъ Никита, — ей-Богу же хорошо.

— А себя ты что не обрилъ?

— А мнѣ на что?

Сегодня съ Бортовымъ мы ѣдемъ въ лѣсъ, чтобы рѣшить вопросъ о будущемъ шоссе.

Лѣсъ дубовый, невысокій, много желтыхъ листьевъ уже на землѣ и, сухіе, они пріятно хрустятъ подъ ногами лошадей. Вверху видно голубое небо, а сквозь тонкіе стволы видно далеко кругомъ. То фазанъ сорвется, то торопливо прошмыгнетъ что-то маленькое, уродливое, унылое: это шакалъ. На полянкѣ свѣжіе слѣды кабановъ, — взрытая, какъ паханная земля.

Бортовъ останавливался около слѣдовъ, внимательно всматривался и съ завистью говорилъ:

— Сегодня ночью были…

Въ одномъ мѣстѣ вдругъ шарахнулась было лошадь Бортова, взвилась на дыбы и, повернувшись на заднихъ ногахъ, собралась было умчаться назадъ, но Бортовъ, прекрасный ѣздокъ, скоро, несмотря на козлы, которые задала было его лошадь, справился.

Понеси лошадь, плохо пришлось бы Бортову. Но Бортовъ только твердилъ, прыгая на лошади:

— Врешь, врешь…

Было отчего и испугаться лошади: на поворотѣ тропки, прислонившись къ дереву, сидѣлъ человѣкъ въ свиткѣ. Голова его склонилась, точно онъ задумался, руки, какъ плети, висѣли по сторонамъ, ноги протянулись. У ногъ потухшій костеръ. Изъ-подъ шапки выглядывало посинѣвшее, разложившееся уже лицо. Въ впадинахъ глазъ сидѣлъ рой мухъ, своимъ движеніемъ дѣлая обманчивое впечатлѣніе, странно, частями движущихся глазъ. Нестерпимый запахъ трупа говорилъ о томъ, что онъ уже давно здѣсь. Почему онъ здѣсь, какая тайна произошла тутъ? Что пережилъ онъ въ свои послѣднія минуты?

Задумался и сидитъ, точно все еще вспоминаетъ свою далекую родину, близкихъ сердцу… Столько тоски было въ его позѣ, столько одиночества.

— Это погонщикъ, — вѣроятно, припадокъ здѣшней лихорадки, — сказалъ Бортовъ, — трехъ-четырехъ припадковъ довольно, чтобы уложить въ гробъ любого силача, а этотъ былъ и безъ того, какъ видно, изнуренъ.

Я слушалъ. Казалось, слушалъ и покойникъ — напряженно, внимательно. Слушали деревья, вѣтви, трава, голубое небо, — все слушало въ какомъ-то точно страхѣ, что вотъ-вотъ откроется то таинственное, что происходило здѣсь и узнаютъ вдругъ люди страшную тайну.

Но Бортовъ уже проѣхалъ дальше, бросивъ:

— Надо будетъ сказать окружному, чтобы убрали…

И, помолчавъ, прибавилъ:

— Это хорошая смерть.

— Что? — переспросилъ я, занятый мыслями о судьбѣ погонщика.

— Говорю: это хорошая смерть.

Онъ такъ холодно говорилъ.

— Въ смерти мало хорошаго, — отвѣтилъ я.

— Смерть — другъ людей.

— Предпочитаю живого друга.

— Живой измѣнитъ.

И резонансъ его голоса зазвучалъ мнѣ эхомъ изъ пустого гроба. Какое-то сравненіе Бортова съ тѣмъ покойникомъ промелькнуло въ моей головѣ.

Если сильный, умный Бортовъ говорилъ такъ, что дѣлать другимъ? И почему онъ говоритъ такъ?

На той сторонѣ рѣки Мандры я остановилъ лошадь, чтобы попрощаться съ Бортовымъ.

— Ѣдемъ въ городъ, — сказалъ съ просьбой въ голосѣ Бортовъ.

Я только нерѣшительно, молча показалъ на свою голую голову.

— Да вѣдь вы въ шапкѣ, — надвиньте больше на уши, — кто замѣтитъ?

Я колебался. Солнце уже сѣло. Мертвые фіолетовые тона бороздили море и темнымъ туманомъ терялись въ отлогомъ и песчаномъ, необитаемомъ побережьи.

Въ городъ тянуло, — хотѣлось жизни, а тамъ назади еще сидѣлъ и словно ждалъ меня, чтобы разсказать и передать мнѣ свою смертную тоску покойникъ.

— Ѣдемъ, — согласился я.

И послѣ этого рѣшенія и я и Бортовъ вдругъ повеселѣли, оживились. Вспоминали наше инженерное училище, учителей и весело проболтали всю остальную дорогу до города.

Въ квартирѣ Бортова насъ встрѣтилъ немного смущенный Никита.

— А я сейчасъ верхомъ хотѣлъ ѣхать: прибѣжалъ на пристань, а катеръ передъ носомъ: фьють…

— Я, значитъ, тамъ одинъ бы сегодня сидѣлъ?

— Ну, такъ какъ же одинъ, — отвѣчалъ Никита, — опять же у двохъ Богъ привелъ.

И успокоеннымъ голосомъ Никита сказалъ, какъ говоритъ возвратившаяся изъ города нянька:

— А я вамъ, ваше благородіе, турецкую шапочку купивъ, щобъ съ голой головой не ухватить якой хвори.

И Никита вынулъ изъ одного изъ свертковъ голубую феску.

— Глаза у васъ голубые и хвеска голубая.

Когда я надѣлъ и посмотрѣлъ въ зеркало, Никита сказалъ:

— Ей-Богу же хорошо.

Бортовъ, уже опять обычный, окинулъ меня взглядомъ и сказалъ:

— Такъ и идите.

Такъ я и пошелъ въ кафе-шантанъ.

Опять пѣли, пили, кричали и стучали.

Опять Берта дурачилась и Клотильда обжигала своими глазами.

Клотильда подошла къ Бортову, пожала его руку и, присѣвъ такъ, что я очутился у нея за спиной, озабоченно спросила:

— Кто этотъ молодой офицеръ, который былъ съ вами третьяго дня?

— Понравился? — спросилъ ее Бортовъ.

— У него замѣчательно красивые волосы, — серьезно сказала Клотильда.

Въ отвѣтъ на это Бортовъ бурно расхохотался.

Пока Клотильда смотрѣла на него, какъ на человѣка, который внезапно помѣшался, Бортовъ закашлялся и въ промежуткахъ кашля, отмахиваясь, говорилъ:

— Ну, васъ… убили… вотъ…

Клотильда повернулась по направленію его пальца и увидѣла меня, вѣроятно, глупаго и краснаго, какъ ракъ, съ дурацкой голубой феской на бритой головѣ.

Въ первое мгновеніе на лицѣ ея изобразилось недоумѣніе, затѣмъ что-то въ родѣ огорченія, а затѣмъ она также, какъ и Бортовъ, бурно расхохоталась, спохватилась было, хотѣла удержаться, не смогла и кончила тѣмъ, что стремительно убѣжала отъ насъ.

Въ результатѣ весь кабакъ смотрѣлъ на меня во всѣ глаза, а я, злой и обиженный, ненавидѣлъ и Клотильду, и Бортова, и Никиту, виновника всего этого скандала.

Все остальное время я смотрѣлъ обиженно, молча клалъ въ тарелочку Клотильды мелочь и озабоченно торопился пить свое вино. Проходя однажды мимо насъ, Клотильда наклонилась къ Бортову и что-то шепнула ему. Я въ это время встрѣтился съ ея игравшими, какъ огни драгоцѣнныхъ камней, глазами. Взглядъ этотъ настойчиво и властно проникъ въ меня, въ самую глубь моего сердца, больно кольнулъ тамъ его, а Бортовъ, выслушавъ Клотильду, бросилъ ей:

— Скажите сами ему.

Клотильда разсмѣялась, кокетливо мотнула головкой и я, переживая неизъяснимое удовольствіе, увидѣлъ, что блѣдное лицо ея вспыхнуло, залилось краской и не только лицо, но и уши, маленькія, прозрачныя, которыя сквозили теперь, какъ нѣжный кораллъ.

Въ это мгновеніе она была прекрасна, — смущеніе придало ей новую красоту, красоту души, и когда взгляды наши встрѣтились, — все это прочла въ моихъ глазахъ. По крайней мѣрѣ, я хотѣлъ, чтобы она это прочла.

Она ушла отъ насъ и, кажется, никогда еще такъ граціозно не проходила она. Столько достоинства, благородства было во всей ея фигурѣ, лицѣ, столько какой-то свѣтящейся ласки, доброты.

— Она сказала, что ошиблась, думая, что самое красивое въ васъ — волосы: феска еще лучше идетъ къ вамъ…

— Это показываетъ, — отвѣчалъ я, краснѣя, — что она вѣжливая дѣвушка.

— Дѣвушка?..

Отъ этого переспроса я какъ съ неба свалился и убитымъ взглядомъ обвелъ весь кабакъ. Клотильда уже сидѣла съ кѣмъ-то и тотъ шепталъ ей, чуть не касаясь губами тѣхъ самыхъ ушей, которыя только что такъ покраснѣли.

И все такой же невинный видъ у нея…

Бортовъ, который, — я это чувствовалъ, — читалъ, какъ въ книгѣ, мои мысли, смотря мнѣ въ упоръ, въ глаза, сказалъ серьезно:

— Чтобы покончить разъ навсегда со всѣмъ этимъ, поѣзжайте сегодня ужинать съ ней.

Я, какъ ужаленный, отвѣтилъ:

— Ни за какія блага въ мірѣ.

Еще слово и, вѣроятно, я расплакался бы.

— Ну, какъ хотите, — поспѣшилъ отвѣтить Бортовъ и апатично, холодно спросилъ:

— Можетъ быть, домой пойдемъ?

— Пойдемъ, — обрадовался я.

Клотильда увидѣла, какъ мы встали, сдѣлала было удивленное лицо, но, встрѣтивъ мой мертвый взглядъ, равнодушно скользнула мимо и улыбнулась кому-то вдали.

Я торопливо пробрался къ выходу и жадно вдохнулъ въ себя свѣжій воздухъ ночи.

Прекрасная и безконечно пустая ночь. Луна яркая, какъ брошенный слитокъ расплавленнаго серебра, плавитъ синеву неба и тонетъ глубже въ ней, а фосфоръ моря краситъ зеленымъ отливомъ лунный блескъ и въ фантастичныхъ переливахъ этихъ тоновъ чѣмъ-то волшебнымъ; волшебнымъ и живымъ кажется все: берегъ съ ушедшими вверхъ деревьями; пристань, ея темно-прозрачная тѣнь, серебряная зелень просвѣта между моремъ и верхомъ пристани; тамъ дальше даль моря съ полосой серебра — слѣдъ луны — и, какъ видѣніе въ ней, въ этой полосѣ, точно прозрачные, точно ажурные корабли съ высокими бортами и мачтами, уходящими въ небо.

И тихо кругомъ и только прибой, этотъ вѣчный разговоръ моря съ землей, будитъ тишину и гулко несется его шумъ въ спящія улицы съ неподвижными домиками въ два этажа, съ ихъ галлереями и балконами, рѣшетчатыми окнами, черепичными высокими крышами, каменными дворами или, вѣрнѣй, комнатой безъ потолка тамъ, внутри этихъ домовъ.

Говорятъ, болгарки красивы, но я ни одной не видѣлъ. Что мнѣ до ихъ красоты? Красива Клотильда, красива, какъ эта ночь и такъ же, какъ ночь, обманчива, такъ же, какъ ночь, черна ея жизнь, ея дѣла… И такая же сосущая пустота, тоска отъ нея, какъ отъ этой ночи. Волшебно, красиво, но нѣтъ живой души и мертво все, — нѣтъ у Клотильды души чистой, чарующей и нѣтъ Клотильды — той божественной, которая во мнѣ, въ моей душѣ какъ видѣніе, какъ та прозрачная дымка тумана тамъ въ небѣ, — то Клотильда склонилась и смотритъ печально на красоту моря и земли. То моя Клотильда смотритъ, — не та, которая тамъ въ кабакѣ теперь ходитъ и продаетъ себя тому, кто дастъ дороже.

А!.. Но, какъ ужасно сознавать свое безсиліе, сознавать, что ничего, ничего нельзя здѣсь сдѣлать и чувство это, которое во мнѣ, — оно уже есть, зачѣмъ обманывать себя, — это, что-то живое уже теперь, рождено только для того, чтобы умереть тамъ, въ тюрьмѣ моего сердца, умереть и не увидѣть свѣта, и я самъ, какъ палачъ, долженъ задушить это нѣжное, прекрасное, живое — и это неизбѣжно надо, надо, надо… И послѣ этого я стану лучше, чѣмъ былъ; стану мягкимъ, добрымъ… Странное противорѣчіе. Но о чемъ тутъ думать? Развѣ я могу къ моей матери, сестрамъ, ихъ подругамъ наряднымъ, веселымъ привезти Клотильду и сказать: «вотъ вамъ моя жена». Конечно, нѣтъ. Но я привезу. Не ту, которая тамъ, въ кабакѣ; она тамъ и останется и никогда не узнаетъ, что зажгла она во мнѣ, — я привезу Клотильду, какой она могла бы быть, въ образѣ того прозрачнаго тумана въ томъ небѣ. И будетъ она вѣчнымъ спутникомъ моимъ въ жизни, какъ Беатриче у Данте. Она будетъ звать меня и я буду слышать ея голосъ и буду вѣчно съ ней — высшимъ счастьемъ и высшимъ страданіемъ моей жизни.

Можетъ быть, когда-нибудь я буду самъ смѣяться надъ этимъ всѣмъ, но теперь я хочу плакать.

Мы подошли къ квартирѣ и въ ожиданіи, пока отопрутъ, Бортовъ сказалъ апатичнымъ голосомъ:

— Я послѣзавтра устрою охоту. Я закачусь на нѣсколько дней. Вамъ придется на это время сюда переѣхать.

— Переѣду, — отвѣтилъ я.

— Вы любите охоту?

— Никогда не охотился.

— Хорошо… Нѣсколько ночей на свѣжемъ воздухѣ, спать прямо на землѣ.

— Можно простудиться.

— Война кончилась.

— Развѣ для войны живутъ?

— Мы-то? — переспросилъ Бортовъ. — Кто-то гдѣ-то сказалъ про насъ: во время войны они страшны врагамъ, а во время мира — для всѣхъ несносны.

III

Бортовъ уѣхалъ на охоту, а я живу въ Бургасѣ, въ его квартирѣ, распоряжаюсь работами, днемъ ѣзжу въ свою бухту и, завидя меня, Никита радостно бѣжитъ и каждый разъ спрашиваетъ: «совсѣмъ ли?»

И каждый разъ я отвѣчаю:

— Нѣтъ еще.

Я задумчивъ, сосредоточенъ, работаю много, охотно, но работа не все. Есть еще что-то, что остается не удовлетвореннымъ, ноетъ тамъ гдѣ-то внутри и сосетъ.

Вечера я провожу въ квартирѣ Бортова и читаю его книги. Онъ предложилъ мнѣ ихъ передъ своимъ отъѣздомъ такимъ же безразличнымъ, но скучающимъ голосомъ, какимъ предложилъ мнѣ почетное для меня мѣсто своего помощника. Я уловилъ эту манеру его: чѣмъ серьезнѣе услуга, которую онъ оказываетъ, тѣмъ пренебрежительнѣе онъ относится къ ней.

Въ данномъ случаѣ услуга громадная: предо мною серьезная литература. Къ стыду моему, я мало, или вѣрнѣе, совсѣмъ не знакомъ съ ней.

Я откровенно признался въ этомъ Бортову и благодарилъ его отъ всей души. Онъ многое говорилъ тогда мнѣ. Я только слушалъ его, кивая головой, но смыслъ понялъ только много, много позже.

Что до него, то очевидно, что онъ былъ прекрасно освѣдомленъ обо всемъ.

— Здѣсь ничего нѣтъ удивительнаго, мой отецъ былъ писатель… онъ писалъ въ «Современникѣ», потомъ въ «Русскомъ Словѣ» подъ псевдонимомъ теперь забытымъ, но мы росли въ его обстановкѣ… Когда онъ умеръ, мы остались безъ всякихъ средствъ и такимъ образомъ я попалъ по заслугамъ дѣда стипендіатомъ въ корпусъ, затѣмъ въ инженерное училище, академію… Это не моя дорога. Матушка моя и сейчасъ жива: она, да я — изъ всей семьи только мы и остались…

Мое отчаяніе тогда по поводу неудачной любви къ Клотильдѣ, — я уже любилъ ее, — не было такъ велико, чтобы убить мою энергію, но было достаточно, даже слишкомъ достаточно, чтобы искать забвенія въ чемъ-нибудь. Работа, чтеніе, какъ освѣжающая ванна, дѣйствовали на меня, а дѣтская, можетъ быть, мысль, что я уѣду отсюда преуспѣвшимъ и въ своемъ искусствѣ и въ литературѣ, давала мнѣ новыя крылья.

Пусть я потерялъ здѣсь свое сердце, потерялъ навсегда, — такъ думалъ я, — но я пріѣду къ матери, сестрамъ образованнымъ человѣкомъ, знающимъ спеціалистомъ. Я поступлю въ академію и каждый мой новый шагъ будетъ радовать ихъ… Почему Бортовъ сказалъ, что это не его дорога?

Я вспоминаю эти прекрасные вечера, когда кончались мои работы.

Усталый, какъ всѣ, я иду, чутко прислушиваясь къ замирающему шуму дня. Вотъ изумрудно-пурпурный слѣдъ лодки, вотъ послѣдніе красные лучи солнца и сегодня, послѣ дождя и бури, море красное, какъ пурпуръ, а съ лѣвой стороны заката небо залито оранжевымъ огнемъ и тучи тамъ кажутся грозными бастіонами, крѣпостями, рядомъ крѣпостей. Туда проходитъ теперь солнце и за нимъ съ далекимъ грохотомъ запираются тяжелыя ворота этихъ крѣпостей. Вотъ уже заперты ворота и только сквозитъ огненная полоска, свидѣтель того, что владыка міра еще тамъ.

Потухъ пурпуръ и теперь фіолетовымъ, нѣжнымъ и неуловимымъ налетомъ свѣтится море: верхъ волны — фіолетовый, низъ — еще пурпуръ, средина — изумрудъ и уже горитъ серебристо-зеленымъ фосфоромъ ночи воздухъ.

Открыты окна, горятъ на столѣ подъ зеленымъ абажуромъ свѣчи и темнота и мракъ тамъ въ окнѣ и что-то словно заглядываетъ оттуда въ мою комнату, гдѣ сижу я и читаю, какъ читаютъ лекціи, отмѣчая въ записной книжкѣ непонятное, о чемъ я спрошу Бортова, потому что я хочу все знать и все понять.

---

Однажды, все еще въ то время, когда Бортовъ былъ на охотѣ, подъ вечеръ, возвращаясь по пристани съ работъ, я совершенно неожиданно встрѣтился съ Клотильдой.

Она вышла, вѣроятно, подышать и погулять, чтобы сильнѣе почувствовать свою отверженность. Тѣ, которые черезъ два часа будутъ восторженно цѣловать ея руки, проходили теперь мимо со своими дамами, не замѣчая ее.

Она стояла грустная, задумчивая и смотрѣла въ море. Собственно даже не въ море, а въ ту сторону, гдѣ находилась моя Чингелесъ-Искелесская бухта.

Когда я проходилъ мимо нея, наши глаза встрѣтились и она смотрѣла на меня такъ же равнодушно, не ожидая поклона, какъ и на всѣхъ остальныхъ.

Я шелъ и думалъ: «я не пойду къ ней въ ея кафе-шантанъ, но почему мнѣ не поклониться? Я кланяюсь ей какъ человѣку».

Можетъ быть, мысль, что въ этомъ обществѣ никто меня не знаетъ, придавала мнѣ храбрость. Будь здѣсь моя мать, сестры и я такъ же, какъ и другіе, прошелъ бы, навѣрно, мимо.

Какъ бы то ни было, я поклонился и даже задержался немного, и когда она нерѣшительно сдѣлала попытку протянуть мнѣ руку, я со всѣмъ уваженіемъ, какое могъ придать своимъ движеніямъ, пожалъ ее.

— Вы теперь здѣсь въ Бургасѣ живете? — спросила она спокойно, съ тѣмъ же оттѣнкомъ грусти и задумчивости.

Я удивился, откуда она знаетъ это и отвѣтилъ:

— Да, до возвращенія съ охоты Бортова.

— Васъ не видно.

Я смутился и отвѣтилъ:

— У меня много дѣла: днемъ на работахъ, вечеромъ за письменнымъ столомъ.

— Вы всегда такъ работаете? — спокойно спросила она.

— Нѣтъ, не всегда, — отвѣтилъ я уклончиво.

Она скользнула по мнѣ глазами и опять спокойно, задумчиво спросила:

— Бортовъ скоро возвратится?

— Я думаю, что скоро теперь.

— Онъ очень хорошій человѣкъ, — сказала она.

Меня пріятно удивляло спокойствіе ея манеръ совершенно порядочной женщины. Я испытывалъ, правда, тайное, но несомнѣнное и даже — будемъ говорить откровенно, — величайшее наслажденіе стоять съ ней рядомъ, говорить и чувствовать ее, эту Клотильду, такой, такой я чувствую ее ежесекундно, всегда, даже во снѣ въ своемъ сердцѣ. Любовь — это болѣзнь своего рода. Какъ въ болѣзни каждое движеніе напоминаетъ вамъ эту болѣзнь, такъ и въ любви всякая мысль, всякое движеніе — все въ честь той, которую любишь.

Это надо сдѣлать. Почему? Потому, что я люблю. А, я люблю? Такъ я сдѣлаю въ десять разъ больше ради той, которую я люблю. Въ честь ея буду жить, въ честь ея и умру.

— Вы тамъ живете?

И Клотильда указала глазами въ сторону моей бухты.

Она и это знаетъ.

— Да, тамъ.

— Тамъ красивое мѣсто. Оно мнѣ напоминаетъ мою родину — Марсель…

То, что она говорила, было совершенно ничто въ сравненіи съ тѣмъ, какъ она говорила.

«Мою родину», «Марсель»… какъ зарницы въ небѣ: сверкнетъ вдругъ нѣжно, грустно и опять замретъ. Родина, Марсель, — они оживали вдругъ, и я въ блескѣ зарницъ видѣлъ ихъ, видѣлъ ее въ нихъ, — видѣлъ, чувствовалъ, понималъ ее безъ словъ и, чтобы возвратить ее туда такой, какой она была когда-то, съ какимъ блаженствомъ я отдалъ бы за это всю свою жизнь.

— Какъ хорошо здѣсь, — вздохнула она послѣ паузы. — Можетъ быть, когда-нибудь я пріѣду посмотрѣть вашу бухту, — сказала она, прощаясь, — вы позволите?

Я только поклонился, какъ умѣлъ.

IV

Пріѣхалъ Бортовъ, усталый, блѣдный, болѣе, чѣмъ обыкновенно апатичный, мертвый.

— Хорошая охота?

— Хорошая.

Послѣ осмотра всего, что было сдѣлано безъ него, я показалъ ему мои работы по литературѣ, прося объясненій.

Понемногу онъ словно возвратился откуда-то и я слушалъ его съ раскрытымъ ртомъ, удивляясь обширности его познаній, скрытой мягкости, ласкѣ, слушалъ съ буравящей мыслью, что мѣшаетъ этому умному, сильному, талантливому красавцу жить и наслаждаться жизнью.

— Были въ кафе-шантанѣ? — спросилъ, мѣняя разговоръ, Бортовъ.

— Нѣтъ…

Я разсказалъ ему о встрѣчѣ съ Клотильдой.

— Ну, теперь на вашъ счетъ будутъ чесать языки всѣ здѣшнія кумушки, — сказалъ онъ.

— Кто меня знаетъ?

Бортовъ усмѣхнулся.

— Здѣсь всѣ знаютъ всѣхъ. Не лучше любого провинціальнаго городка.

— Мнѣ все равно.

— Это-то, конечно. Клотильда что? Она умѣетъ, по крайней мѣрѣ, себя держать, а я съ Бертой прогуливаюсь, — вотъ посмотрите…

Бортовъ засмѣялся своимъ старческимъ и дѣтскимъ въ то же время смѣхомъ.

— Первое время всѣ эти маменьки носились со мной, какъ съ писаной торбой. Но когда потеряли надежду на меня, какъ на жениха…

Бортовъ махнулъ рукой.

— Вы когда хотите ѣхать къ себѣ?

— Сегодня же, — отвѣтилъ я.

— Пообѣдаемъ хотя.

Было пять часовъ. Мы съ Бортовымъ и Бертой обѣдали въ гостиницѣ «Франція».

Клотильда вошла въ залу, когда мы обѣдали и, увидѣвъ насъ, радостно и даже бурно поздоровалась съ Бортовымъ, пріятельски съ Бертой и ласково со мной.

— Сегодня вечеромъ увидимся?

— Да вотъ, — отвѣтилъ Бортовъ, показывая на меня, — не удержишь ничѣмъ: ѣдетъ къ себѣ.

Клотильда посмотрѣла на меня и сказала Бортову:

— Можетъ быть, и мы когда-нибудь проникнемъ въ тотъ таинственный уголокъ… Мы будемъ его называть монастырь святого Николая. Такъ, кажется, зовутъ молодого отшельника?

И она ушла, оставляя во мнѣ ароматъ ея духовъ, неудовлетвореніе, тоску, неисполнимыя, хоть весь міръ разрушь, желанія.

Въ семь часовъ отходилъ послѣдній катеръ и съ обѣда мы съ Бортовымъ отправились прямо на пристань.

Тамъ уже стоялъ готовый паровой катеръ и хозяйственный Никита возился, устраивая мнѣ удобное сидѣнье.

Я сѣлъ и мы тронулись. Затѣмъ я насунулъ плотнѣе свою фуражку на лобъ и задумчиво уставился въ исчезавшій городокъ… Образъ Клотильды снова охватилъ меня, опять я осязалъ ее: ея глаза, золотистыя волны густыхъ чудныхъ волосъ… Клотильда была тамъ, въ городѣ, въ каждомъ зданіи, въ каждой искоркѣ прекраснаго вечера, въ этой голубой дали и въ этомъ одинокомъ монастырѣ, и въ моемъ сердцѣ, и выше, выше головы и, Боже мой, чего бы я не далъ, чтобъ хоть на мгновеніе увидѣть опять ее. И вдругъ я увидѣлъ ее и нашъ катеръ чуть не перерѣзалъ ея маленькую лодку, гдѣ сидѣла на рулѣ она, а два турка гребли. И, не обращая вниманія на опасность и на крики матросовъ, ругавшихъ ея гребцовъ, она съ натянутыми шнурками руля, быстро, тревожно искала кого-то глазами въ катерѣ и вдругъ, увидя меня, весело, какъ ребенокъ, сверкнула своими черными глазами и закивала мнѣ головой. Въ это время катеръ мчался возлѣ самаго борта ея лодки и я увидѣлъ ее близко, близко, ея атласную руку и взглядъ болѣе долгій, чѣмъ весь переѣздъ, взглядъ, перевернувшій все во мнѣ, охватившій меня и огнемъ и болью. Ко мнѣ долетѣлъ какой-то лепетъ ея, немного горловой, немного дѣтскій, какъ легкая, мягкая жалоба.

Все это произошло такъ быстро.

Я вскочилъ и пришелъ въ себя, когда лодка ея была уже далеко, а я все еще стоялъ съ шапкой въ рукахъ и все смотрѣлъ ей вслѣдъ.

Затѣмъ я вспомнилъ, гдѣ я, — матросы и Никита все видѣли, — надѣлъ опять шапку и съ отчаяніемъ человѣка, который теперь ничего уже не подѣлаетъ, сѣлъ опять и, не смѣя ни на кого взглянуть, постарался сдѣлать самое угрюмое и безучастное лицо. Насколько это мнѣ удалось — не знаю. Но, когда мы подъѣхали къ мосткамъ нашей будущей бухты, тонъ Никиты еще усилился въ смыслѣ покровительства:

— Ваше благородіе, матросамъ дать, что ли, на водку?

— Конечно, конечно… дай имъ два рубля… Спасибо, братцы.

— Рады стараться, ваше благородіе. Проклятые турки чуть не утопили барышню.

— Да-а…

Пока приготовлялъ Никита ужинъ и чай, я ходилъ по своей террасѣ, смотрѣлъ на море и думалъ, конечно, о Клотильдѣ. Меня мучилъ теперь вопросъ: зачѣмъ она выѣхала ко мнѣ навстрѣчу? И вдругъ мнѣ пришла очень простая мысль: да выѣзжала ли она ко мнѣ или просто захотѣла покататься? Все мое праздничное настроеніе сразу исчезло: какой я наивный однако. А немного погодя, опять въ защиту Клотильды начали появляться въ моей головѣ разные доводы. Во-первыхъ, ея взглядъ, которымъ она искала… но она могла искать, конечно, и кого-нибудь другого. Ну, а огонь въ глазахъ и радость и какія-то фразы, которыхъ я не разслышалъ? Господи, да зачѣмъ же я катера не остановилъ, чтобы переспросить?.. Она, вѣроятно, этого и хотѣла и то, что я пронесся мимо, она не могла себѣ объяснить иначе, какъ моимъ окончательнымъ нежеланіемъ даже соблюдать съ ней вѣжливость.

Вечеръ мой пропалъ. Я упрекалъ себя и порывался въ городъ. Боже мой, когда отчаливалъ катеръ, мнѣ казалось, его винтъ буравитъ не въ морѣ, а въ моемъ сердцѣ.

А тамъ изъ-за темной синевы мелькаютъ огоньки… Тамъ въ деревянномъ зданіи будетъ пѣть сегодня Клотильда. Не та Клотильда, которая во мнѣ, а другая, съ такими же, впрочемъ, золотистыми волосами, пронизывающими, ласковыми глазами, что жгутъ меня… не знаю самъ какая…

А темный лѣсъ уже огласился милліонами ужасныхъ воплей шакаловъ.

— Го, прокляты щикалки, — говоритъ Никита, ставя ужинъ, — якъ зарѣзаны диты сковчатъ…

Какъ подходитъ это сравненіе съ зарѣзанными дѣтьми здѣсь, гдѣ такими зарѣзанными удобрена вся земля Болгаріи.

А позднѣе къ этимъ воплямъ прибавился свистъ вѣтра, глухіе, какъ пушечные выстрѣлы, удары моря, шумъ лѣса. Я лежалъ въ своей палаткѣ и подъ этотъ нестройный концертъ думалъ о Клотильдѣ.

Клотильдѣ нравится мой уголокъ: онъ напоминаетъ ей ея родину. Я люблю этотъ уголокъ, люблю ее, ея родину. Я буду здѣсь работать: я привезъ книги — буду читать.

V

Это былъ періодъ затишья въ моей любви къ Клотильдѣ. Что мнѣ за дѣло до той позорной Клотильды? Я ее не зналъ и не буду никогда знать. Я жилъ въ своей бухтѣ среди прекрасной природы, среди работы. Все сразу пошло въ ходъ: и пристань, и домъ, и шоссе. Полковнику батальона, который будетъ работать, дали взятку: его люди записываются въ табеля съ поддѣлкой ихъ фамилій подъ турецкія и болгарскія.

Но я выговорилъ только одно: кромѣ той суммы, которая шла на улучшеніе пищи, остальное получать солдатамъ прямо на руки и беречь эти деньги, помимо полковыхъ ящиковъ.

Расчеты производились по субботамъ. При расчетахъ, по моему настоянію, должны были присутствовать старшіе унтеръ-офицеры и батальонный офицеръ. Это я сдѣлалъ уже для себя лично: въ огражденіе отъ сплетенъ, возможность которыхъ допускалъ послѣ намека полковника.

Мнѣ по душѣ была моя кипучая жизнь. Я вставалъ въ четыре часа утра и прямо изъ палатки бросался въ море: это было вмѣсто умыванья. Затѣмъ я пилъ чай съ «буйволячьимъ» масломъ. И масло, и молоко, и мясо буйвола — такая гадость, о которой вспомнить противно. Особенно мясо, черное, слизистое и съ отвратительнымъ вкусомъ къ тому же. Въ отношеніи ѣды вообще было худо: хлѣбъ, пополамъ съ кукурузной мукой, былъ всегда черствый, тяжелый и не шелъ въ ротъ. Никитины «каклетки» имѣли завлекательность только на устахъ Никиты, когда онъ вкусно спрашивалъ:

— Ваше благородіе, може чего-нибудь вамъ сготовить?

— А что?

— А каклетки? На маслѣ поджарить! Скусно…

И повѣришь, а принесетъ… брр… — пахнетъ сальной свѣчей.

Зато чай, если горячій, былъ вкусный. Иногда я задумывался и тогда чай стылъ, а я просилъ Никиту дать мнѣ свѣжаго. Но экономный Никита соглашался не сразу.

— Горячій же, бо палецъ не терпитъ.

И въ доказательство онъ опускалъ въ мой стаканъ палецъ и говорилъ:

— Охъ, якой же еще!

— Никита, — говорилъ я въ отчаяніи, — развѣ ты не понимаешь, что послѣ твоихъ грязныхъ рукъ я не могу пить.

— Каклетки тѣми же руками вамъ готовлю, — отвѣчалъ смущенно Никита, разсматривая свои грязныя руки.

Выкупавшись и напившись утромъ чаю, я подходилъ къ работавшимъ на пристани, отдавалъ нужныя распоряженія саперному унтеръ-офицеру, а въ это время Никита подводилъ мнѣ мою «Румынку». Я садился и ѣхалъ къ домику, который выводился для меня въ противуположномъ углу бухты, тоже вблизи моря и лѣса.

Этотъ домикъ мы скомбинировали изъ старыхъ досокъ въ два ряда съ заполненіемъ пространства между ними пескомъ или землей. Завѣдующій работами унтеръ-офицеръ разыскалъ вблизи кучи древеснаго угля, оставшагося, вѣроятно, послѣ обжога, и мы рѣшили, на что теплѣе будетъ, если заполнить пространство между досками этимъ углемъ. Мы такъ и сдѣлали, и вслѣдствіе этого и я и всѣ пріѣзжавшіе ко мнѣ покрывались черной пылью, въ изобиліи пробивавшейся сквозь щели досокъ. Впослѣдствіи, впрочемъ, мы устранили это неудобство, обивъ стѣны холстомъ палатки.

Послѣ осмотра работъ домика я уѣзжалъ на шоссе.

При огибѣ каменнаго мыса шли динамитныя работы.

Солдатики придумали себѣ и другое употребленіе изъ динамита. Зажигая фитиль, они бросали патронъ динамитный въ воду, и когда раздавался выстрѣлъ, то поверхность воды покрывалась массой оглушенной рыбы. Солдатики хватали ее, варили и ѣли. Ѣлъ и я, хотя за растрату казеннаго имущества могъ быть привлеченъ къ суду.

Этого чуть-чуть не случилось.

Въ озерѣ, въ недалекомъ разстояніи, водилось много рыбы. Солдаты, припрятавъ патроны, однажды въ одно воскресенье, когда работъ не бывало, отправились на озеро ловить рыбу.

Наловили массу и всѣ съѣли. Съѣли и заболѣли какой-то злокачественной лихорадкой. Нѣсколько человѣкъ меньше, чѣмъ въ полсутокъ, умерло.

Я никогда не видалъ ничего подобнаго: ихъ подбрасывало отъ земли, по крайней мѣрѣ, на полъ-аршина.

Оказалось, что въ это озеро во время тифозной. эпидеміи бросали умершихъ. Рыба, вѣроятно, питалась ихъ мясомъ: рыба дѣйствительно была поразительно жирна.

Дѣло, впрочемъ, замяли, отнеся все къ волѣ Божіей.

Только полковникъ категорически заявилъ:

— На штаны все-таки всѣмъ солдатикамъ надо дать.

И дали, снеся расходъ на покупку досокъ.

При желаніи можно было много выводить такимъ образомъ расходовъ.

Къ обѣду, къ двѣнадцати часамъ, я возвращался домой, ѣлъ «коклетку», пилъ чай и ложился спать. Въ два часа я опять купался и опять начиналъ свой объѣздъ работъ.

Къ семи часамъ работы кончались и я возвращался къ себѣ. Это было лучшее время.

Жаръ спадалъ, солнце садилось; мнѣ разстилалась бурка, клалась подушка и я ложился со стаканомъ чаю, съ книгой въ рукахъ.

---

Ѣду сегодня отыскивать камышъ для будущей крыши своего домика. Лѣсомъ, а тѣмъ болѣе желѣзомъ крыть дорого. Не можетъ быть, чтобы здѣсь не было гдѣ-нибудь камыша или папороти. Я уже разспрашивалъ братушекъ, но они молчатъ, а солдаты говорятъ, что есть тутъ подальше камышъ.

Моя «Румынка» уже въ чепчикѣ — и, напившись чаю, ѣду по прямому направленію къ югу. Поднялся лѣсомъ по какой-то тропинкѣ, наткнулся по дорогѣ на кабаньи слѣды (Бортову сказать) и выѣхалъ на водораздѣлъ. Лѣсъ исчезъ и передъ глазами волнистая открытая мѣстность; вотъ влѣво повернула большая долина: тамъ должна быть рѣка и камыши.

Какіе дни! Безоблачные, тихіе, ясные. О такой ясности только знаютъ тѣ, кто знаетъ южную осень. Небо нѣжное, синее охватило своими объятьями яркую, нарядную, всю въ солнцѣ, но съ печатью какой-то неподвижной грусти, землю и точно спитъ въ его объятіяхъ земля и съ нею спятъ и море, и корабли, и ихъ бѣлые паруса въ синемъ морѣ, и та высокая колокольня монастыря. Спятъ или въ неподвижномъ очарованіи слушаютъ какую-то нѣжную скорбь, тихую жалобу, ту жалобу, что шепчетъ красавица-земля своему возлюбленному солнцу, собирающемуся далеко-далеко уйти отъ своей милой. Все молитъ его тихо, покорно: «останься». И стоитъ въ раздумьи солнце и льетъ и льетъ свои послѣдніе яркіе лучи и нѣжнѣе замираетъ земля.

Я спускаюсь къ рѣкѣ, въ долину, на большую дорогу, на которой вижу библейскія картинки.

Вотъ идетъ красавица-болгарка: строгія правильныя черты лица, большіе черные глаза, живописный костюмъ, полуприкрытое лицо, мулъ, на немъ мальчикъ и рядомъ съ муломъ и болгаркой, низкорослый, кривоногій, исподлобья смотрящій болгаринъ.

А дальше я обгоняю арбу, запряженную парой уродливыхъ, голыхъ, черныхъ, какъ черти, буйволовъ. Увидѣли буйволы сверкнувшую рѣку и понесли и арбу и уснувшаго болгарина: лягутъ тамъ, забравшись по горло въ рѣку, и уже никакими силами не выгнать ихъ оттуда, только ихъ черныя морды, какъ головы гиппопотамовъ, будутъ торчать изъ воды.

А вотъ и то, что я ищу — камыши.

Еще проѣхалъ, — и маленькая дорожка свернула къ виднѣющейся вдали деревушкѣ у самой рѣчки.

Я въѣхалъ на холмикъ — и оттуда видна мнѣ и залитая солнцемъ деревушка, и яркая зеленая мурава осенняго луга, и вся осенняя даль привольная, тихая и задумчивая въ ясномъ днѣ. Глазъ не хочетъ оторваться отъ уютной картинки; глазъ ласкаютъ и даль, и рѣчка, и мирная деревушка, а въ головѣ, какъ волны музыки, какъ звуки какого-то нѣжнаго, знакомаго мотива просыпаются какія-то, точно забытыя, мысли о чемъ-то. Точно видѣлъ уже эту деревушку гдѣ-то, въ какой-то панорамѣ, видѣлъ эти горы, что выростаютъ тамъ за ней, уходя вдаль, все выше и выше въ голубое небо. Кто-то разсказываетъ или вѣтерокъ шепчетъ какія-то сказки…

Неохотно съѣзжаю съ пригорка и, охваченный этой нѣгой покоя и тишины, ѣду по мягкому лугу. Но «Румынкѣ», очевидно, хочется поскорѣе добраться до деревни и узнать, что тамъ за уголокъ, гдѣ тоже живутъ люди, живутъ, радуются, страдаютъ…

Вотъ рѣчка и мостъ, вотъ уже близки потемнѣвшіе домики и узорчатыя окна, и чистыя улицы, и поворотъ и картинка, навсегда запечатлѣвшаяся въ памяти.

Дѣвушекъ двадцать болгарокъ — всѣ красавицы, какъ на подборъ, всѣ высокія, стройныя, всѣ гордыя, съ большими черными глазами, красивыми бѣлыми лицами, взявшись за руки, съ вѣнками на головахъ, что-то поютъ и кружатся въ хороводѣ.

Это хороводъ русалокъ. Это выставка красавицъ.

Вокругъ старухи, дѣти.

Я стою очарованный, приросъ къ сѣдлу, не могу оторвать глазъ отъ волшебнаго видѣнія, — и вдругъ крикъ и все исчезаетъ быстро, какъ видѣніе, закрываются окна, и черезъ мгновеніе я одинъ въ глухой пустой улицѣ и никого больше и такъ пусто, точно вымерли всѣ или выселилась деревня.

Я долго стучусь, пока, наконецъ, удается вызвать мнѣ какого-то старика, немного понимающаго русскій языкъ, и я объясняю ему цѣль своего пріѣзда. И много еще времени проходитъ, пока, наконецъ, собирается небольшой кружокъ болгаръ и я слышу свое имя:

— Кептенъ Саблинъ.

На меня смотрятъ уже не такъ угрюмо и киваютъ головами.

Начинается разговоръ относительно камыша. Два франка за сотню сноповъ: кажется, недорого. Я даю задатокъ. Довѣріе порождаетъ довѣріе и на вопросъ, далеко ли турецкое селеніе, первый старикъ нехотя, опустивъ глаза, говоритъ, что чужеземцу не надо ѣздить по чужимъ селамъ, а тѣмъ болѣе къ туркамъ.

Онъ вскидываетъ на меня глаза, опять ихъ опускаетъ и кончаетъ такъ спокойно, что мнѣ дѣлается немного не по себѣ:

— Иногда рѣжутъ по большимъ дорогамъ…

Толпа стоитъ, точно слушаетъ мой приговоръ и смотритъ мнѣ въ глаза: «ты слышалъ?»

— Пусть рѣжутъ, — отвѣчаю я, — совѣсть моя чиста и я ничего не хочу дурного.

— Не надо деньги возить, не надо ѣздить…

Я хочу спросить о хороводѣ, посмотрѣть костюмы дѣвушекъ, но толпа точно угадываетъ мои мысли и никто не хочетъ смотрѣть на меня и такъ чужды всѣ мнѣ, точно спрашиваютъ: зачѣмъ же я еще стою, когда все сдѣлано и ко всему я не только живъ, но и получилъ ихъ добрый совѣтъ.

— Спасибо, — вздыхаю я и протягиваю руку старику.

— Поѣзжай, поѣзжай, — говоритъ облегченно старикъ.

И я ѣду, но предо мной все еще хороводъ красавицъ-дѣвушекъ и я, отъѣзжая, даю себѣ обѣщаніе возвратиться опять, чтобы врасплохъ увидѣть прекрасныхъ болгарокъ.

И я ѣздилъ и не разъ, но напрасный трудъ, — болгары уже были насторожѣ — и такъ и не удалось мнѣ больше увидѣть, что нечаянно, какъ изъ-за занавѣски, увидѣлъ разъ и то мелькомъ.

Я возвращаюсь домой, думая о болгаркахъ, думая о своихъ дѣлахъ, довольный найденнымъ камышемъ и смущаемый мыслью, что стоитъ моя работа съ мостомъ на Мандрѣ. Нѣтъ понтоновъ, а 16 дивизія скоро-скоро уже тронется и безъ моста не переправишь артиллерію. И вдругъ я вспоминаю: тамъ, въ углу старой пристани, у Бургаса, стоитъ нѣсколько старыхъ баржъ, очевидно, оставленныхъ за негодностью, но негодныя для плаванія, онѣ могутъ вполнѣ годиться для понтоновъ. А если онѣ годятся, то у меня черезъ недѣлю будетъ готовъ мостъ на Мандрѣ.

И я, весь потонувъ въ деталяхъ своего проекта, совсѣмъ не замѣтилъ обратной дороги.

VI

Былъ какой-то праздникъ и такъ какъ въ праздники мы не работали, то я скучалъ.

Я лежалъ на буркѣ на своей террасѣ, прислушивался къ сонному плеску моря, вдыхалъ въ себя свѣжій ароматъ его, слѣдилъ за золотой пылью заката, смотрѣлъ на Бургасъ, монастырь, вдаль и скучалъ.

— Никита!

У Никиты досчатый балаганъ тамъ, на пригоркѣ: въ одной половинѣ лошадь, въ другой онъ со своимъ хозяйствомъ, а передъ балаганомъ — кухня.

Его не такъ легко дозваться.

— Ась, — отзывается, наконецъ, онъ и идетъ тяжелыми шагами ко мнѣ.

— Ты что тамъ дѣлаешь?

— Что? Записую расходы…

Никита все время или считаетъ деньги или записываетъ какіе-то расходы.

— Ты откуда родомъ?

— Откуда? Изъ Харьковской губерніи.

— Жена есть?

Никита задумывается, точно вспоминаетъ.

— Нѣтъ.

И, помолчавъ, уже подозрительно спрашиваетъ:

— А вамъ на што знать, ваше благородіе?

— Такъ, — отвѣчаю я.

— Ваше благородіе, а масла завтра потребуется?

— А что, нѣту?

— На утро еще будетъ… и говядины надо купить.

— Да вѣдь недавно же покупали?

Никита начинаетъ съ увлеченіемъ: конечно, недавно и онъ былъ увѣренъ, что, по крайней мѣрѣ, ее хватитъ на четыре дня. Но пріѣхалъ Бортовъ — коклетки нѣтъ, вчера я ужинать потребовалъ — опять нѣтъ…

Никита чувствуетъ, что этого мало и лѣниво прибавляетъ:

— Такъ, шматки остались…

Но затѣмъ новая мысль приходитъ ему въ голову и онъ опять оживляется:

— А, конечно, дорого, бо все воловье мясо, Буйволячье чуть ли не въ два раза дешевле.

Но я уже лѣзу въ карманъ, чтобы только избавиться отъ буйволячьяго мяса.

— Ваше благородіе, — довѣрчиво, тихо говоритъ Никита, — а вина тоже нѣтъ.

— Вина не надо, — огорченно говорю я, предпочитая отказаться отъ рюмки вина въ свою пользу и стакана въ пользу Никиты.

Хотя впослѣдствіи оказалось, что онъ не пилъ, а просто отливалъ и подавалъ мнѣ опять уже оплаченное разъ вино. Одинъ офицеръ, нѣкто Копытовъ, утверждалъ, что Никита увезъ отъ меня за время пребыванія, кромѣ жалованія, по крайней мѣрѣ рублей двѣсти. Можетъ быть, но я люблю Никиту и Никита меня любитъ, а Копытовъ и самъ ненавидитъ своего денщика и тотъ платитъ ему тѣмъ же.

Эту маленькую сплетню передалъ мнѣ самъ Никита.

— Ваше благородіе, а что вы въ городъ не поѣхали? — заканчиваетъ Никита нашу бесѣду, получивъ деньги.

— Ничего я тамъ не забылъ, — отвѣчаю я голосомъ, не допускающимъ дальнѣйшихъ разговоровъ.

— Якъ монахъ сидите… Отъ теперь и вина ужъ не будете пить, — гости пріѣдутъ, чѣмъ поштувать станете? Чи той водой?

Никита показываетъ на море.

— А какая краля вдругъ пріѣдетъ? Я жъ на свои и то купилъ…

Никита надоѣлъ.

— Ну, вотъ, Никита, плачу въ послѣдній разъ: бутылку на недѣлю — и конецъ.

— Да хоть двѣ пусть стоитъ, якъ пить не станете.

И я даю Никитѣ еще денегъ.

Но что это? Мы оба съ Никитой оглядываемся и видимъ на пригоркѣ… Клотильду, Бортова и Альмова, инженера путей сообщенія.

Альмовъ милый господинъ, но шутъ гороховый. Онъ не можетъ пройти мимо какой-нибудь блестящей поверхности, чтобы не посмотрѣть въ нее свой языкъ. Начинаетъ всегда фразой:

— Послушайте, знаете, что я вамъ скажу…

Но возьметъ ножъ или, въ крайнемъ случаѣ, возьметъ зеркальце, посмотритъ свой языкъ, разсмѣется добродушно, ласково и глупо, — и никогда такъ и не скажетъ ничего…

Но такъ въ общемъ Альмовъ — милѣйшій господинъ, а въ этотъ моментъ я даже люблю его.

— Э… — крикнулъ онъ весело, — помогите же дамѣ!..

Мы съ Никитой такъ и стояли съ открытыми ртами.

Клотильда на своемъ золотистомъ карабахѣ, какъ воздушное видѣніе, была тамъ на пригоркѣ.

Карабахъ сдѣлалъ прыжокъ и такъ и остался на мгновеніе съ всадницей въ воздухѣ. Казалось, вотъ они оба исчезнутъ, какъ появились.

Я наконецъ опомнился и бросился къ ней. Клотильда, наклонившись, внимательно и безпокойно смотрѣла мнѣ въ глаза.

Ея глаза просили и, вѣроятно, получили, чего желали, потому что, держась за мою руку, она весело и легко соскочила на землю.

— Гопъ-ля! — сказала она, слегка сжавъ мою руку, а затѣмъ не совсѣмъ увѣренно спросила:

— Принимаютъ?

Переведя глаза на берегъ, мою палатку, море и весь видъ, она радостно вскрикнула:

— О, какъ здѣсь хорошо! M-r^[2] Бортовъ, вы знаете, что это мнѣ напоминаетъ? Это мнѣ напоминаетъ, когда я росла около Марселя… А-а!.. Вотъ такой же берегъ и море, а внизу городъ, только тамъ выше… и больше море…

Она протянула руку и быстрымъ жестомъ показала необъятность ея моря.

Въ это мгновеніе глаза ея сверкнули радостно и она съ душой, открытой ко мнѣ, остановивъ глаза на мнѣ, проговорила:

— Оставимъ мою молодость и будемъ жить настоящимъ. О, я очень рада, что m-r^[2] Бортовъ взялъ, наконецъ, меня съ собой. Онъ меня пугалъ, что вы разсердитесь.

Я рѣшительно не могъ ничего отвѣчать.

Бортовъ и Альмовъ ушли по работамъ, а мы съ Клотильдой остались у палатки.

Какъ шелъ къ ней костюмъ амазонки: стройная, оживленная, какъ ребенокъ.

— А-а, вы знаете, — говорила она серьезно мнѣ, — это дворецъ, которому позавидовалъ бы царь… Я буду ѣздить къ вамъ…

Глаза ея остановились и смотрѣли на меня ласково, безмятежно.

Въ общемъ мы мало, впрочемъ, говорили. Что разговоръ? Мы говорили глазами. Взглядъ идетъ въ душу: онъ отвѣчаетъ сразу на множество вопросовъ и задаетъ ихъ и получаетъ отвѣты… И когда люди обмѣниваются такими взглядами, то уже имъ нѣтъ дороги назадъ. Зачѣмъ и впередъ спѣшить? Если нѣтъ и тамъ дороги, развѣ въ этомъ все не та же непередаваемая радость жизни?.. Вотъ берегъ, усыпанный ракушками, золотистый фазанъ вылетѣлъ изъ лѣсу, сверкнулъ на солнцѣ и исчезъ, а тамъ тѣнь и мой чертежъ на столѣ и Никита, взволнованный, спѣшитъ съ самоваромъ. А, это Никита? Мой денщикъ? О, какой симпатичный. Надо посмотрѣть его балаганъ. И мы идемъ къ балагану. Она опять говоритъ о своей родинѣ. А-а, это и есть моя «Румынка»? Она ходитъ съ чепчикомъ? О, какая милая. И она цѣлуетъ ее въ шею, а я стою въ дверяхъ и смотрю.

Я слышу ея вздохъ, полный, сильный и все такъ безконечно сильно и ярко, и мы уже идемъ съ ней назадъ, оба такіе удовлетворенные, счастливые, словно намъ позволили выбрать лучшій жребій и мы уже взяли его.

Навстрѣчу идутъ Бортовъ и Альмовъ.

— А это?

Она показываетъ на мою палатку.

Я долженъ показать и палатку — и я показываю, смѣюсь, извиняюсь. А Бортовъ поднимаетъ крышку моего сундука и смѣется, показывая Клотильдѣ тамъ золото и серебро. Клотильда, недоумѣвая, говоритъ: «О…» и опять выходимъ на террасу, гдѣ и садимся пить чай.

Она сама хозяйничаетъ — и надо видѣть удовольствіе Никиты. Онъ торжественно ставитъ бутылку вина на столъ, смотритъ на меня и спрашиваетъ глазами: «Что, пригодилось?»

И опять мнѣ говорятъ о томъ, какъ здѣсь хорошо, а я смотрю на Клотильду и думаю, что хорошо смотрѣть ей въ глаза, на ея волосы, на всю нее — стройную, молодую, прекрасную, какъ весна.

Она чувствуетъ, что не осталось во мнѣ ничего, что не задѣла бы она во мнѣ — и въ ея глазахъ радость.

Я не сказалъ бы, что и она любила, но она цѣнила мое чувство… Я большаго и не желалъ. Я и безъ того, мечтая о невозможномъ, получилъ его, потому что видѣлъ Клотильду, но безъ всего, что разрывало мое сердце на части. Можетъ быть, это и иллюзія… Но кто сказалъ, что я хочу разрушать эту иллюзію? Не хочу. Поцѣловать слѣдъ ея и умереть я согласенъ сейчасъ же, но не больше. Словомъ, мы понимаемъ теперь хорошо другъ друга, безъ словъ понимаемъ, чего желаютъ святая святыхъ насъ обоихъ…

— Вы хотите, чтобы она осталась съ вами? — спросилъ Бортовъ, отводя меня въ сторону.

— Ни подъ какимъ видомъ, — отвѣчалъ я, оскорбленный.

Бортовъ еще постоялъ и возвратился къ палаткѣ.

— Ну, что жъ, пора и ѣхать, — проговорилъ онъ громко, — вы проводите насъ? — обратился онъ ко мнѣ.

— Проводите, — попросила Клотильда.

Я не сталъ заставлять просить себя и велѣлъ осѣдлать себѣ три дня тому назадъ еще одну купленную за пятьдесятъ рублей донскую лошадь — «Казака». Это была высокая и неуклюжая, какъ верблюдъ горбатая, красно-гнѣдая лошадь.

— Зачѣмъ вы не хотите ѣхать на «Румынкѣ»? — спросила Клотильда.

Мнѣ просто было стыдно ѣхать съ дамой на лошади въ чепчикѣ.

— А «Казакъ» уносной, — возразилъ Никита, — свалитъ куда-нибудь въ оврагъ…

— Не свалитъ, — отвѣтилъ я.

— Что онъ говоритъ? — спросила Клотильда.

— Онъ говоритъ глупости, — сказалъ я.

— Когда вашъ домъ будетъ готовъ? — спросилъ меня Бортовъ.

— Я надѣюсь въ четвергъ перебраться.

— Я заѣду къ вамъ на новоселье, — сказала Клотильда.

— Я буду счастливъ.

Намъ подали лошадей, мы сѣли и поѣхали.

Я съ большой тревогой слѣдилъ за своимъ донцомъ. Разъ всего я и пробовалъ его и, откровенно сказать, не чувствовалъ себя хорошо, — слишкомъ сильная и порывистая лошадь. Особенно не правилось мнѣ, когда она вдругъ, какъ заяцъ, прижимала уши и дергала изо всѣхъ силъ. Вѣдь у казаковъ особенная выѣздка и не знаешь самъ, когда и какъ начнетъ лошадь продѣлывать свои заученныя штуки, — понесетъ безъ удержу, ляжетъ вдругъ, начнетъ бить задомъ или взовьется на дыбы. Гдѣ-то тронуть, гдѣ-то пощекотать — и готово.

И потому я только и старался, какъ бы не тронуть, не пощекотать. А донецъ, какъ нарочно, въ сосѣдствѣ съ другими лошадьми горячился все сильнѣе.

Горячился и карабахъ Клотильды.

— Поѣзжайте впередъ, — посовѣтовалъ намъ Бортовъ.

Мы такъ и сдѣлали.

Мы ѣхали почти молча, каждый успокаивая свою лошадь.

Такъ доѣхали мы до моста на Мандрѣ, того понтоннаго, который я выстроилъ изъ старыхъ баржъ.

За Мандрой къ Бургасу тянулся уже отлогій песчаный берегъ до самаго Бургаса.

Скалы, лѣса остались позади.

Взошедшая луна своимъ обманчивымъ зеленоватымъ блескомъ освѣтила какъ столъ гладкую, безмолвную равнину. Въ мертвомъ серебристомъ свѣтѣ неподвижно, какъ очарованныя, торчали поля бурьяна и колючекъ.

Тутъ было не страшно, если бъ даже и задурилъ мой донецъ.

Мы подождали Бортова и Альмова и поѣхали вмѣстѣ.

Клотильда, такъ недавно еще такая близкая мнѣ, теперь опять какъ-то не чувствовалась. Предложеніе Бортова не выходило изъ головы.

Мнѣ захотѣлось вдругъ вытянуть плеткой донца между ушами.

Когда оставалось версты три до Бургаса, Бортовъ скомандовалъ «маршъ-маршъ» и мы помчались. Карабахъ быстро и легко обошелъ всѣхъ лошадей. На своемъ верблюдѣ я былъ слѣдующій. Что за прыжки онъ дѣлалъ.

Впечатлѣніе такое, точно я сижу верхомъ на крышѣ двухъэтажнаго дома и домъ этотъ тяжелыми неэластичными прыжками мчитъ меня. Но какъ ни мчалъ онъ, карабахъ съ Клотильдой былъ впереди. Въ первый разъ я рѣшился ударить плеткой донца.

Донецъ совершенно обезумѣлъ, рванулся и догналъ карабаха. Поравнявшись съ нимъ, я нагнулся и ударилъ карабаха плеткой. Это была бѣшеная скачка: свистѣлъ воздухъ, пыль слѣпила глаза; пригнувшись, мы неслись.

— Надо сдержать немного лошадей, — крикнула Клотильда, — мы подъѣзжаемъ къ городу.

Лошадь Клотильды сейчасъ же отстала отъ меня, но я ничего уже не могъ сдѣлать съ донцомъ: онъ закусилъ удила и несъ.

— Я не могу остановить лошадь, — закричалъ я въ отчаяніи.

Я слышалъ, какъ Клотильда хлестала свою, чтобы догнать меня. Я напрягалъ всѣ силы, но напрасно: донецъ уже несся по узкимъ улицамъ Бургаса.

Толстый генералъ, по своему обыкновенію, сидѣлъ посреди улицы и пилъ кофе на поставленномъ передъ нимъ столикѣ съ двумя горѣвшими свѣчами.

Вѣроятно, онъ думалъ, что я нарочно несусь такъ, чтобы потомъ лихо и сразу осадить передъ нимъ свою лошадь.

Я дѣйствительно и сдѣлалъ было послѣднее отчаянное усиліе, которое кончилось тѣмъ, что правый поводъ не выдержалъ и лопнулъ, а донецъ послѣ этого еще прибавилъ, если это еще возможно было, ходу.

Я успѣлъ только сдѣлать отчаянный жестъ генералу: генералъ отскочилъ, но и столъ и все стоявшее на немъ, — кофейникъ, свѣчи, приборъ, — полетѣло на мостовую.

Мнѣ, впрочемъ, некогда тогда было обо всемъ этомъ думать. Счастье еще, что, вслѣдствіе поздняго времени, улицы были пусты. Но и безъ того мы съ донцомъ рисковали каждое мгновеніе разбиться вдребезги. Въ отчаяніи я сползъ почти на его шею, ловя оборвавшійся поводъ. Мнѣ удалось, наконецъ, поймать его въ то мгновеніе, когда донецъ, круто завернувъ въ какія-то ворота, влетѣлъ на дворъ и остановился сразу. Съ шеи его, вслѣдствіе этого, я въ то же мгновеніе съѣхалъ на землю и сейчасъ же затѣмъ вскочилъ на ноги, въ страхѣ оглядываясь, не видала ли Клотильда всего случившагося со мной. Но ни Клотильды, ни Бортова съ Альмовымъ и слышно не было. Какой-то солдатикъ взялся доставить лошадь мою въ гостиницу «Франція», а я самъ, сконфуженный и печальный, не рискуя больше ѣхать на донцѣ, пошелъ, оправляясь, пѣшкомъ.

Нашихъ и другихъ городскихъ знакомыхъ я нашелъ уже въ гостиницѣ. Взволнованно, чуть не плача, объясняя всѣмъ и каждому, почему я такъ мчался, я показывалъ оборванный поводъ. Но мнѣ казалось, что все-таки никто не вѣритъ мнѣ и даже Клотильда смотрѣла на меня какая-то задумчивая и равнодушная.

Только Бортовъ мимоходомъ бросилъ мнѣ:

— Да оставьте… ребенокъ…

— Ну, какъ же не ребенокъ, — говорилъ Бортовъ уже за ужиномъ, на которомъ присутствовали и Клотильда, и Берта, и Альмовъ, и Копытовъ и еще нѣсколько офицеровъ, — оказалъ какія-то чудеса въ вольтижировкѣ, самъ донецъ ошалѣлъ, спасъ и себя и его отъ смерти, и еще извиняется.

Всѣ разсмѣялись, а Бортовъ тѣмъ же раздраженнымъ тономъ переводилъ то, что сказалъ мнѣ, Клотильдѣ.

У меня уже шумѣло въ головѣ: не знаю самъ, какъ я умудрился, чокаясь, выпить уже пять рюмокъ водки.

Клотильда радостными глазами смотрѣла на меня, а я, понявъ, наконецъ, что никто меня не считаетъ плохимъ наѣздникомъ, — хотя я былъ дѣйствительно плохимъ, — сконфуженный и удовлетворенный умолкъ.

— Выпьемъ, — протянула мнѣ свой бокалъ Клотильда.

Я чокнулся и подумалъ: «Надо, однако, пить поменьше».

— Buvons sec^[3], — настойчиво сказала Клотильда.

На что Бортовъ бросилъ пренебрежительно:

— Развѣ саперы пить умѣютъ? — три рюмки водки и готовы…

Но я, войдя вдругъ въ задоръ, отвѣтилъ:

— Не три, а пять, — и саперы умѣютъ пить, когда хотятъ, лучше самыхъ опытныхъ инженеровъ.

Всѣ разсмѣялись.

— И, если вы сомнѣваетесь, — продолжалъ я, серьезно обращаясь къ Бортову, — я предлагаю вамъ пари: мы съ вами будемъ пить, а всѣ пусть будутъ свидѣтелями, кто кого перепьетъ.

И, не дожидаясь отвѣта, я крикнулъ:

— Человѣкъ, бутылку шампанскаго!

Пока принесли шампанское, Бортовъ, пригнувшись къ столу, смотрѣлъ на меня и смѣялся.

Когда шампанское принесли, я взялъ два стакана, одинъ поставилъ передъ Бортовымъ, другой передъ собой и, наливъ оба, сказалъ Бортову:

— Ваше здоровье!

Я выпилъ свой стаканъ залпомъ.

— Благодарю, — насмѣшливо сказалъ Бортовъ, — и также выпилъ свой.

Я опять налилъ. Когда бутылка опустѣла, я потребовалъ другую. Послѣ двухъ бутылокъ все мнѣ представлялось съ какой-то небывалой яркостью и величественностью: Клотильда была ослѣпительна и величественна, Бортовъ величествененъ, всѣ сидѣвшіе, даже Берта были величественны. Я самъ казался себѣ великолѣпнымъ и все, что я ни говорилъ, было величественно и умно. Я теперь, точно съ какого-то возвышенія, вижу все.

Клотильда начала было печально:

— Господа, вы молодые, сильные и умные…

— Не мѣшайте, — спокойно остановилъ ее Бортовъ.

Я тоже счелъ долгомъ сказать:

— Клотильда! Изъ всѣхъ сидящихъ здѣсь, изъ всѣхъ вашихъ друзей и знакомыхъ никто васъ не уважаетъ такъ, какъ я.

Копытовъ фыркнулъ. Я остановился и грустно, многозначительно сказалъ:

— Если я кого-нибудь обидѣлъ, я готовъ дать удовлетвореніе.

Тутъ уже всѣ расхохотались.

Я посмотрѣлъ на всѣхъ, на Клотильду; она тоже смѣялась. Тогда разсмѣялся и я и продолжалъ:

— Такъ вотъ, Клотильда, какъ я васъ люблю…

Клотильда, покраснѣвъ, сказала: «вотъ какъ»; Бортовъ же серьезно и флегматично замѣтилъ:

— Вы, кажется, говорили объ уваженіи…

— Все равно, — замѣтилъ я, — не важно здѣсь то, что я сказалъ, а то, что есть. Я повторяю: я люблю… И пусть она прикажетъ мнѣ умереть, я съ наслажденіемъ это сдѣлаю…

— Браво, браво!

— Будемъ лучше продолжать пить, — предложилъ мнѣ Бортовъ.

— И продолжать будемъ, — отвѣтилъ я, наливая снова наши стаканы.

И мы продолжали пить. Какой-то вихрь начинался въ моей головѣ, и лица, такія же яркія, какъ и прежде, ужъ не были такъ величественны, а главное, неподвижны. Напротивъ: я уже и самъ не зналъ, съ какой стороны я вдругъ увижу теперь Клотильду.

Однажды она вдругъ наклонилась надо мной и я вздрогнулъ, почувствовавъ прикосновеніе ея тѣла.

— Клотильда, я пьянъ, но я все-таки умираю отъ любви къ тебѣ…

Она наклонилась совсѣмъ близко къ моему лицу и шепнула мнѣ на ухо:

— Если умираешь, оставь это и пойдемъ со мной…

Ея слова были тихи, какъ дыханіе, и обжигали, какъ огнемъ.

Я собралъ всѣ свои мысли.

— Я умираю и умру, — сказалъ я громко, чувствуя, что мое сердце разрывается при этомъ, — но съ такой… не пойду…

Я крикнулъ это и, отвалившись на стулъ, изступленно, полный отчаянія, смотрѣлъ на мгновенно потухшіе прекрасные черные глаза Клотильды: ихъ взглядъ, проникшій въ самую глубь моего сердца, такъ и замеръ тамъ…

— Ну, ужъ это, чортъ знаетъ что, — раздался возмущенный голосъ рыжаго интенданта, — зачѣмъ же оскорблять?

Какой-то шумъ, кажется, кто-то уходитъ. Я все сидѣлъ на своемъ мѣстѣ. Что-то надо было отвѣтить, кажется, но мысли и все вертѣлось передо мной съ такой стремительной быстротой, что я напрасно старался за что-нибудь ухватиться.

И вдругъ я увидѣлъ Бортова, который все также сидѣлъ, пригнувшись къ столу, наблюдая меня.

Я сразу развеселился и крикнулъ ему:

— Эй ты, Ванька Бортовъ! Шельма ты!.. Не юли, будемъ пить…

— Шампанскаго больше нѣтъ, — донеслось ко мнѣ откуда-то.

Я мутными глазами обвелъ столъ, увидѣлъ графинъ съ ликеромъ и сказалъ:

— Все равно, будемъ ликеръ пить.

И я сталъ наливать ликеръ въ стаканы.

Это вызвало взрывъ смѣха, а Бортовъ сказалъ:

— Довольно, признаю себя побѣжденнымъ.

— Ура!

И громче всѣхъ кричалъ я:

— Ура!

Насъ съ Бортовымъ заставили цѣловаться.

Мы встали, качаясь подошли другъ къ другу, обнялись и упали.

Смѣялись всѣ — и мы, лежа на полу, смѣялись.

И мы опять сидѣли за столомъ. По временамъ на меня вдругъ находило мгновенное просвѣтленіе. Я замѣтилъ, что Клотильды уже нѣтъ между нами, что-то вспомнилъ и сказалъ печально Бортову:

— Пропили мы Клотильду.

Въ другой разъ я замѣтилъ, что не только мы съ Бортовымъ, но и всѣ пьяны.

Альмовъ высунулъ языкъ передъ какимъ-то офицеромъ, увѣряя, что видитъ свой языкъ въ отраженіи мѣднаго лба офицера.

— Когда же они успѣли напиться? — спросилъ я.

И я опять все забылъ.

Я помню улицу, освѣщенную луной, мы идемъ съ Бортовымъ и постоянно падаемъ. Бортовъ смѣется и очень заботливо поднимаетъ меня.

Затѣмъ мелькаетъ передо мной какая-то комната, лампа на столѣ, на полу сѣно и рядъ подушекъ. Бортовъ все также заботливо укладываетъ меня. Я лежу, какія-то волны поднимаютъ и опускаютъ меня, я чувствую, что хочу объявить про себя что-то такое страшное, послѣ чего я погибъ навсегда. Я собираю послѣднюю волю и говорю самъ себѣ:

— Замолчи, дуракъ!

И я мгновенно засыпаю или, вѣрнѣе, теряю сознаніе, чтобы утромъ проснуться съ мучительной головной болью, изжогой, тоской, стыдомъ, всѣмъ тѣмъ, что называется катценъ-яммеръ^[4].

Я узнаю, что Бортовъ, возвращаясь обратно, шагнулъ прямо съ площадки второго этажа внизъ и расшибъ себѣ все лицо.

Я иду къ Бортову.

— Пустяки, — машетъ онъ рукой и смущенно прячетъ отъ свѣта лицо, — лицо павіана съ оранжевыми, зелеными, красными и желтыми разводами.

Бортовъ смотритъ подозрительно.

Я торопливо говорю ему:

— Я ничего не помню, что вчера было.

— Было пьянство, — успокоеннымъ голосомъ говоритъ Бортовъ. — Вы съ Клотильдой свинство сдѣлали…

Бортовъ смѣется.

— Плакала, а интендантъ утѣшалъ ее… ругалъ, понятно, васъ… Нѣтъ, говоритъ, хуже этихъ идеалистовъ: они любятъ только себя и свою фантазію, а все живое тѣмъ грубѣе топчутъ въ грязь…

— Онъ хорошъ: воръ…

— Про насъ такъ же говорятъ, — кивнулъ мнѣ головой Бортовъ.

Я иду въ гостиницу «Франція», гдѣ остановился.

На дворѣ буря, дождь, рветъ и крутитъ и ни одного клочка яснаго неба.

Въ головѣ моей и душѣ тоже нѣчто подобное и тоже никакого просвѣта. Единственный уголокъ — Клотильда и тотъ тревожно завѣшенъ надвинувшейся рыжей фигурой отвратительнаго интенданта, который говорилъ мнѣ вчера, потирая руки: «Эхъ, и молодецъ бы вышелъ изъ васъ, если бы съ начала кампаніи къ намъ…» а потомъ кричалъ: «Это чортъ знаетъ что…»

Надо выпросить у Клотильды прощеніе… Я выпрошу…

Я нервно взбѣгаю по деревянной лѣстницѣ второго этажа и приростаю къ послѣдней ступенькѣ: у дверей девятаго номера, номера Клотильды, стоятъ чьи-то рыжіе, какъ голова интенданта, отвратительные сапоги.

— Мою лошадь сѣдлать! — изступленно кричу я изъ окна коридора.

И черезъ двѣ-три минуты я уже сижу на своемъ донцѣ.

Въ какомъ-то окнѣ встревоженно кричитъ мнѣ грязная въ поношенномъ вицъ-мундирѣ фигура армейскаго офицера:

— Башибузуки спустились съ Родопскихъ горъ: ѣхать вамъ нельзя сухимъ путемъ.

Я вижу въ другомъ окнѣ быстро оправляющую свои волосы, въ утреннемъ костюмѣ, Клотильду, которая, перегнувшись, торопливо, растерянно лепечетъ:

— Мнѣ необходимо что-то сказать вамъ…

Сразу темнѣетъ у меня въ глазахъ отъ вспыхнувшаго или расплавившагося въ какомъ-то огнѣ сердца. Я опять пьянъ. Я не хочу жить, я хочу мгновенно исчезнуть съ лица земли. Вотъ удобное мгновеніе вытянуть плеткой донца между ушами. И я вытягиваю его изо всей своей силы.

О, что съ нимъ сдѣлалось… Онъ такъ и вынесъ меня изъ двора на заднихъ лапахъ, свирѣпо поводя головой въ обѣ стороны, какъ бы обдумывая, что ему предпринять…

Я во-время, впрочемъ, успѣлъ направить его въ ту сторону, куда лежалъ мой путь.

Башибузуки! Тѣ самые, которые пойманныхъ ими тутъ же сажаютъ на колъ. Но я живымъ не дамся въ руки… Но со мной оружія — только тупая шашка… Все равно: послѣ всякихъ мученій наступитъ же смерть, а съ ней и покой… Послѣ всѣхъ ужасовъ вчерашняго пьянства, этого сегодняшняго пробужденія и этого перехода изъ міра моихъ фантазій въ міръ реальный, такой отвратительный и гнусный… Я не хочу его…

И я жадно ищу глазами въ пустомъ горизонтѣ башибузуковъ…

Ихъ не было. Я пришелъ въ себя за Мандрой, гдѣ работали мои солдаты, болгаре, турки.

Унтеръ-офицеръ по постройкѣ шоссе, ловкій, разбитной, красивый, по фамиліи Остапенко, увидѣвъ меня, всталъ съ камня, приложилъ руку къ козырьку и отрапортовалъ:

— Здравія желаю, ваше благородіе. По шоссе все обстоитъ благополучно. Солдатъ на работахъ 117, турокъ — 532…

— Болгаръ?

— Такъ что болгаръ нѣтъ…

— Надули, значитъ.

— Такъ точно.

— Такъ вотъ какъ…

Вчера явились ко мнѣ болгаре и турки съ просьбой отпустить ихъ праздновать Байрамъ.

Я объяснилъ имъ, что не могу этого сдѣлать, такъ какъ черезъ пять дней должна придти 16 дивизія и шоссе къ тому времени надо кончить.

Представитель рабочихъ турокъ, выслушавъ меня, мрачно отвѣтилъ:

— Мы все-таки уйдемъ.

— Тогда въ ваши казармы я поставлю солдатъ и вы не уйдете.

— Ставьте, а безъ солдатъ уйдемъ.

Я обратился къ болгарамъ:

— И вы уйдете, если не поставить къ вамъ солдатъ?

— Нѣтъ, не уйдемъ.

— Даете слово?

— Даемъ.

Къ туркамъ поставили солдатъ и они не ушли, болгаре ушли: вѣка рабства даромъ не прошли.

Я поѣхалъ дальше по работамъ и старался отвлекать свои мысли.

Но болѣла душа; все стояла Клотильда, растерянная, напряженная, озабоченная въ окнѣ и все слышалъ я ея лепетъ. Я гналъ ее, но когда нестерпимо больно становилось, въ ней же и находилъ какое-то мучительное утѣшеніе.

VII

Въ назначенный день мы съ Никитой перебрались въ нашъ новый домикъ.

Никита, сейчасъ же послѣ переборки, уѣхалъ въ городъ — купить скамью, два-три стула и еще кой-какихъ мелочей для нашего новаго жилья.

Я остался одинъ — пустой и скучный, въ тонъ погодѣ.

Всѣ эти дни бушевала буря, а сегодня на дворѣ дѣлалось что-то выходящее изъ ряда вонъ: море даже въ нашемъ заливѣ клокотало, какъ кипящій котелъ. Низкія мокрыя тучи въ вихряхъ урагана низко неслись надъ землей, смачивая все сразу и безъ остатка.

Пріѣзжалъ вчера Бортовъ и въ числѣ новостей сообщилъ, между прочимъ, что Берта бранитъ меня, на чемъ свѣтъ.

— За что? — удивился я.

— За Клотильду.

— То есть, за что, собственно?

— Не знаю хорошо: кажется, Клотильда порывается къ вамъ, а Берта… Не знаю… Собственно, Клотильда добрая душа… Берта знаетъ ея исторію: она начала эту свою дорогу, чтобы спасти свою семью отъ нищеты… И такъ обставила все, что семья же отъ нея отвернулась… Вы тогда вечеромъ и потомъ подчеркнули ей слишкомъ уже рѣзко ея положеніе… Самолюбіе страдаетъ… Можетъ быть и заинтересовалась вами…

— Ну…

Бортовъ уѣхалъ, а я остался смущенный и вчера и сегодня не нахожу себѣ мѣста.

Мнѣ уже только жаль несчастную Клотильду.

Вчера на ночь открылъ и прочелъ изъ Гюго:

Не клеймите печатью презрѣнья
Тѣхъ страдалицъ, которыхъ судьба
Довела до стыда, до паденья.
Какъ узнать намъ, какая борьба
У несчастной въ душѣ совершалась,
Когда молодость, совѣсть и честь, —
Все святое навѣки рѣшалась
Она въ жертву пороку принесть?^[5]

Можетъ быть, про Клотильду и писалъ онъ это.

Сегодня, какъ разъ новоселье, — тогда Клотильда хотѣла пріѣхать. Теперь не пріѣдетъ, конечно.

Въ ревѣ бури вдругъ раздается какъ будто вопль — жалобный, хватающій за сердце. Какъ будто среди осенняго рева въ лѣсу вдругъ послышался робкій, торопливый, испуганный лепетъ Клотильды… Плачетъ лѣсъ: прозрачныя, чистыя какъ кристаллъ, капли падаютъ съ мокрыхъ листьевъ.

Не пріѣдетъ Клотильда. Въ такую бурю, послѣ того, что случилось…

Угадать, что я хочу ее, что я простилъ бы ей все, все…

---

Я держалъ ее въ своихъ объятіяхъ, мокрую, вздрагивающую, съ лицомъ испуганно прекраснымъ, полнымъ радости и счастья жизни.

О, какими ничтожными оказались вдругъ всѣ барьеры, отдѣлявшіе насъ другъ отъ друга… И развѣ не главное и не самое реальное — была она въ моихъ объятіяхъ со всей своей душой, какимъ-то чудомъ спасшаяся отъ гибели въ ничтожной лодкѣ, чудомъ, отворившимъ ей входъ въ мое сердце, къ той другой Клотильдѣ. Обѣ онѣ теперь слились въ одну; или, вѣрнѣе, та, другая, погибла въ клокочущемъ морѣ.

И, когда прошелъ первый порывъ свиданія, оба смущенные, мы направились въ мое нищенски скромное жилище.

И Никиты даже не было.

Но какъ хорошо намъ было безъ него. Наше смущеніе быстро прошло и она энергично принялась за хозяйство.

— Я тебѣ все, все сама устрою… Никакихъ денегъ не надо… Изъ негодныхъ тряпокъ, — у меня ихъ много, — изъ простыхъ досокъ и соломы твой домикъ я украшу и онъ не уступитъ дворцу.

Я ставилъ самоваръ, а она, засучивъ рукава, и подоткнувъ платье, — это было изящно и красиво, — мыла посуду, вытирала ее, рѣзала хлѣбъ. Достала муку, масла, яицъ, — перерывъ кладовую Никиты, — и приготовила сама какіе-то очень вкусные блинчики. Сварила кофе, молоко, кафе-о-ле^[6] съ блинчиками, поджарила на маслѣ гренки ароматныя, вкусно хрустѣвшія на ея жемчужныхъ зубахъ.

Вытянувъ ноги, она сидѣла и ѣла ихъ съ налетавшей задумчивостью, которая, какъ облако, — остатокъ бури въ чистомъ небѣ, — еще ярче, еще свѣжѣе подчеркивало радость и блескъ солнца, неба, моря.

Она вслухъ думала о томъ, какъ она все устроитъ въ моемъ домѣ, и новыя и новыя подробности приходили ей въ голову.

Иногда она перебивала себя и лукаво говорила:

— Нѣтъ, теперь я не скажу тебѣ этого.

А глаза ея такъ радостно сверкали и ей хотѣлось уже сказать и она говорила торопливо:

— Ну, хорошо, хорошо, я скажу тебѣ…

— Но ты знаешь? Даже этотъ домъ напоминаетъ мнѣ нашъ около Марселя… Ахъ, если бы ты видѣлъ меня тогда… У меня есть младшая сестра… Она даже похожа на меня… Поѣзжай и познакомься съ ней… Если ты меня… ты влюбишься въ нее.

— Ты пустила бы меня?

— О, если бъ ты зналъ ее…

Она смущенно, кокетливо смотрѣла на меня.

— Но я, кромѣ тебя, никого не хочу.

И я обнималъ ее, я смотрѣлъ ей въ глаза, я видѣлъ, я держалъ въ своихъ объятіяхъ мою Клотильду, дивный образъ моей души, съ прибавленіемъ еще чего-то, отъ чего въ огонь превращалась моя кровь, спиралось дыханіе и голова кружилась до потери сознанія.

Я словно нашелъ двери для входа въ волшебный замокъ.

До сихъ поръ я видѣлъ его со стороны, издали. Теперь я былъ въ немъ внутри, я былъ хозяиномъ его и вся власть колдовства была въ моихъ рукахъ.

Я могъ очаровывать себя, другихъ, Клотильду. Я могъ заставлять себя, всѣхъ и вся дѣлать то, что только я хотѣлъ.

Я хотѣлъ любить, безумно любить. И я любилъ. И былъ любимъ! Я достигъ предѣла.

Въ блескѣ луны я лежалъ и слушалъ Клотильду. Я смотрѣлъ на ея руку, какъ изъ мрамора выточенную, на которую облокотилась она, говоря и заглядывая мнѣ въ глаза; смотрѣлъ на ея фигуру, лучшаго скульптора изваяніе, и слушалъ.

Она опять говорила мнѣ о Марсели. Какъ счастливо жила она тамъ въ домѣ своихъ родныхъ, какъ называли ее за ея пѣніе веселой птичкой дома. На свое горе привлекала она всѣхъ своей красотой, — случилось несчастіе съ ея отцомъ и должны были все продать у нихъ… ничего не продали, но она продала себя и ушла изъ родныхъ мѣстъ навсегда… А затѣмъ началась та жизнь, въ которой, за право жить, она платила своимъ тѣломъ…

И она разсказывала мнѣ эту жизнь. Какая жизнь!

— Ты понимаешь…

Она наклонилась ближе ко мнѣ, глаза ея задумчиво смотрѣли передъ собой, она еще довѣрчивѣе повторила:

— Ты понимаешь… онъ, который такъ клялся, — онъ клялся, — благодаря которому я и попала въ больницу, — онъ бросилъ меня… Нищая, черезъ шесть мѣсяцевъ я вышла опять на улицу, чтобы въ третій разъ все, все начать сначала…

Она говорила — и завѣса опять спадала съ моихъ глазъ. Я хотѣлъ крикнуть ей: замолчи, замолчи. Но она говорила и говорила, изливая мнѣ свою накопившуюся боль.

И чѣмъ больше я слушалъ ее, тѣмъ сильнѣе чувствовалъ опять ту Клотильду, которая поетъ тамъ… которая… никогда моей не будетъ… О, какъ я вдругъ созналъ это.

Напряженные нервы не выдержали, — я разрыдался неудержимо, и въ этихъ рыданіяхъ и вопляхъ было все горе и боль моего разорвавшагося сердца.

— Милый, но что съ тобой? Милый… — твердила испуганно Клотильда.

Что было отвѣчать ей?

Когда я пришелъ въ себя и успокоился, я сказалъ ей:

— Это прошло.

— Но почему же ты вдругъ такъ заплакалъ?

— Потому что… я люблю тебя.

— Ты плакалъ, потому что любишь?

И Клотильда, откинувшись, смотрѣла на меня взглядомъ человѣка, который вдругъ увидѣлъ сонъ на яву.

Какъ будто даже испугъ сверкнулъ въ ея глазахъ.

Затѣмъ торопливо, судорожно она обхватила руками мою шею и осыпала мое лицо поцѣлуями. Она дѣлала это не съ обычной граціей: торопливо, жадно, каждый разъ поднимая голову и смотря мнѣ въ лицо, какъ бы желая еще разъ убѣдиться, что это не сонъ.

Я отвѣчалъ, какъ могъ, подавляя въ себѣ отчаяніе, подъ страхомъ смерти боясь выдать свои чувства.

Засыпая потомъ, она сказала усталымъ счастливымъ голосомъ:

— Мнѣ кажется, что я опять въ Марсели.

И, уже совсѣмъ засыпая, она чуть слышно прошептала:

— Это лучше…

Я лежалъ, боясь пошевелиться, такъ какъ она уснула на моей рукѣ, лежалъ, счастливый, что она уже спитъ. Лежалъ опять раздвоенный и несчастный, какъ только можетъ быть несчастенъ человѣкъ.

Я такъ и заснулъ и все помнилъ во снѣ, что что-то около меня, что-то очень хрупкое, цѣнное и что достаточно малѣйшаго движенія, чтобы это что-то разбилось навѣки.

Мы и проснулись такъ, въ той же позѣ и чуть ли не въ одно время.

По крайней мѣрѣ, когда я открылъ глаза, сейчасъ же и она посмотрѣла на меня, и взглядъ ея былъ свѣжъ, какъ роса того яснаго утра, что смотрѣло въ наше окно.

Она улыбнулась мнѣ той счастливой безсознательной улыбкой, которой улыбаются только безъ конца охваченные счастьемъ любви люди.

Она одѣвалась, напѣвая свои пѣсенки.

— Вотъ самая любимая наша пѣсня.

И она запѣла вполголоса:

Ah, monsieur, si tu n’as pas vu
Une kermès dans notre village.
Ah, monsieur, si tu n’as pas vu
Tu n’as rien vu, ni su, ni connu.^[7][8]

— Ахъ, надо непремѣнно, чтобы ты когда-нибудь пріѣхалъ къ намъ!.. Ахъ, какъ тамъ хорошо! Погода всегда вотъ такая же прекрасная.

Сегодня опять былъ ясный день. Блескъ и ароматъ его наполняли всю комнату: озабоченно щебетали птицы, доносился глухой шумъ неуспокоившагося еще моря, слышны были энергичные удары сотни топоровъ, работавшихъ въ бухтѣ.

Никита возвратился изъ города.

Я стѣснялся его, но Клотильда быстро освоилась — и у нихъ съ Никитой сразу установились такія отношенія, какъ будто все это такъ и должно было быть. Никита говорилъ Клотильдѣ: «ваше благородіе» и въ концѣ концовъ они вмѣстѣ принялись за приготовленіе завтрака.

— Будемъ завтракать подъ этимъ деревомъ, — сказала Клотильда, показывая на одно изъ каштановыхъ деревьевъ.

Мы тамъ и завтракали на виду всей, теперь оживленной бухты.

Въ бухтѣ уже нѣсколько дней, какъ шла грузка. Группы солдатъ, офицеровъ, ихъ женъ, дѣтей; у заканчивающейся пристани пароходы, барки; въ глубинѣ долины бараки для солдатъ, бараки для офицеровъ, къ которымъ вплоть подходило красиво ощебепенное шоссе. Цѣлый городокъ выросъ тамъ, гдѣ еще недавно стояла только моя палатка, а въ дебряхъ сосѣдняго лѣса валялся тогда трупъ несчастнаго хохла-погонщика. Теперь и тамъ въ лѣсу, въ широкой просѣкѣ шоссе и оживленіе и говоръ на немъ безостановочно двигающихся эшелоновъ возвращающихся въ Россію войскъ.

Во всей этой теперешней суетливой пристанской жизни чувствовалось что-то очень упрощенное, домашнее: солдаты грузились, жены офицеровъ у своихъ бараковъ, въ домашнихъ костюмахъ, укладывали или раскладывали свои вещи, возились съ дѣтьми; имъ помогали денщики, то и дѣло прибѣгавшіе ко мнѣ за молокомъ, хлѣбомъ, яйцами, котлетами, потому что, кромѣ, какъ у меня, здѣсь въ бухтѣ негдѣ было ничего достать.

— Ваше благородіе, опять прибѣгли: масла просятъ, — докладывалъ Никита.

Никита не въ убыткѣ, — онъ получаетъ щедрые «на водку».

Пока жены укладываются, мужья ихъ съ шапками па затылкѣ, съ разстегнутыми мундирами, въ туфляхъ группами стоятъ на пристани, наблюдая за нагрузкой, ругаясь за проволочки, за неоконченныя еще кое-гдѣ пристанскія работы. Можетъ быть, теперь они смотрятъ по направленію моего домика и злобно говорятъ:

— Ему что? Набилъ карманы и прохлаждается съ мамзелью…

И я былъ радъ, когда послѣ завтрака ничего не подозрѣвавшая о теперешнемъ моемъ душевномъ состояніи Клотильда уѣхала наконецъ.

VIII

Мнѣ остается уже немного разсказывать.

Все подходило къ концу.

Черезъ мѣсяцъ и мы, послѣдніе, возвращались на родину.

Черезъ двѣ недѣли послѣ описаннаго въ предыдущей главѣ закрылся, за отсутствіемъ публики, кафе-шантанъ.

За это время я нѣсколько разъ видѣлся съ Клотильдой, но Бортовъ былъ правъ, сказавъ когда-то, что послѣ перваго ужина все это кончится.

Это и не кончилось, но лучше бы было, если бы кончилось. Выхода не было. Чѣмъ дальше, тѣмъ яснѣе это становилось.

Не вѣрилъ я и глубокому чувству Клотильды: она все продолжала пѣть и я не знаю, какъ она проводила свое время. Прекрасная, какъ нѣжный воздухъ южной осени, она была и вся сама только этимъ воздухомъ.

Такъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ казалось, такъ я думалъ, сомнѣвался, переходилъ отъ отчаянія къ вѣрѣ и опять перевѣсъ брало отчаяніе.

IX

Нѣтъ и окончательно нѣтъ: все это должно кончиться и кончится завтра, потому что завтра Клотильда на частномъ пароходѣ уѣзжаетъ въ Галацъ, куда уже приняла ангажементъ.

И, конечно, это хорошо. Довольно жить въ мірѣ фантазіи: она не любитъ. Если бы она была способна на дѣйствительную любовь, если бы это была любовь, развѣ могла бы она послѣ той ночи возвратиться назадъ, пѣть въ тотъ же вечеръ…

Все равно…

Надо сдѣлать ей подарокъ на прощанье — и конецъ всему.

Что ей драгоцѣнности? Да у меня и денегъ столько нѣтъ, чтобы купить что-нибудь порядочное.

Я купилъ хорошенькій кошелекъ и положилъ туда десять золотыхъ.

X

Утромъ сегодня я провожаю Клотильду.

Я уклонился и ночь провелъ одинъ у себя въ бухтѣ.

Чужой всему, спокойный и холодный я ѣду на катерѣ въ городъ. На пристани я уже вижу вещи Клотильды.

Вотъ и она въ окнѣ гостиницы, спокойная, задумчивая. Увидѣвъ меня, она кивнула мнѣ головой, слабо улыбнулась, все такая же равнодушная.

Я и теперь вижу ее въ этомъ окнѣ, въ блескѣ воскреснаго утра — ея прекрасное дѣтское личико, въ рамкѣ чудныхъ волосъ, ея глаза задумчивые и грустные.

Когда я вошелъ въ ея комнату, она все еще стояла въ той же позѣ.

Лѣниво оглянулась, лѣниво, какъ уронила, сказала «пора», машинально надѣла шляпу, машинально пошла къ двери, даже не поздоровавшись со мной.

Это обидѣло и еще болѣе расхолодило меня: на что я ей и къ чему, конечно, играть ей теперь со мной?

Я ѣхалъ съ ней на катерѣ чужой, чопорный, деревянный.

Она сперва не замѣчала ничего, о чемъ-то задумавшись, но потомъ, оглянувшись на меня, долго смотрѣла, ловя мой взглядъ и, не поймавъ, положила свою руку на мою.

— Матросы смотрятъ, — тихо сказалъ я, отводя ея руку.

Она покорно сложила свои руки у себя на колѣняхъ и мы, молча, подъѣхали къ пароходу.

— Перейдемъ туда на корму, гдѣ эти канаты, — торопливо сказала она.

Мы прошли туда. Передъ нами, какъ на ладони, былъ Бургасъ, моя бухта: все чужое теперь, какъ чужая уже была эта Клотильда, которая черезъ нѣсколько минутъ навсегда исчезнетъ съ моего горизонта; какъ и я исчезну съ ея.

— Здѣсь никого нѣтъ…

Клотильда бросилась мнѣ на шею. Къ чему все это? Я поборолъ себя, обнялъ, поцѣловалъ ее и, съ непріятнымъ для себя напряженіемъ, сказалъ, кладя приготовленный кошелекъ ей въ руку:

— Клотильда… здѣсь немного… на твои дорожные расходы…

И только сдѣлавъ и сказавши это, я почувствовалъ всю неловкость сдѣланнаго мною, — почувствовалъ въ ней, въ ея взглядѣ, ея движеніи, которымъ она не дала мнѣ положить кошелекъ ей въ руку.

Я совершенно растерялся, положилъ кошелекъ гдѣ-то на сверткѣ канатовъ и такъ какъ въ это время уже раздавался третій свистокъ, торопливо поцѣловавъ ее, бросился къ трапу.

Она даже не провожала меня: все кончилось и кончилось очень пошло и глупо.

Можетъ быть, обидѣлась она, что я мало даю?.. Опытной рукой, коснувшись кошелька, она, конечно, могла сразу опредѣлить, сколько тамъ. Но откуда же я могъ дать больше? Э, все равно…

Я въ лодкѣ и пароходъ уже проходитъ мимо насъ. Вотъ мѣсто, гдѣ мы стояли съ Клотильдой… Клотильда и теперь тамъ… она плачетъ?.. Слезы… Да, слезы льются изъ ея глазъ. Она стоитъ, неподвижная, она не видитъ меня, она смотритъ туда, гдѣ моя бухта… Боже мой, неужели я ошибался и она любитъ?

— Клотильда!..

Поздно…

Въ блескѣ дня она стоитъ тамъ на высотѣ и все дальше и дальше отъ меня. Только лазоревый слѣдъ винта расходится и таетъ въ безмятежномъ покоѣ остального моря.

Все недосказанное, все проснувшееся — что во всемъ этомъ теперь?

И я могу еще жить, двигаться? И надо сходить съ баркаса, идти опять по этой набережной, гдѣ только что еще лежали ея вещи, — видѣть окно, гдѣ стояла она, окно, теперь пустое, какъ взглядъ вѣчности на жалкое мгновеніе, въ которомъ что-то произошло… жило… и умерло… умерло…

— Моя мать умерла, — встрѣтилъ меня Бортовъ.

«Хорошо умереть» — мертвымъ эхомъ отозвалось въ моей душѣ.

— Хорошо для нея, — отвѣтилъ Бортовъ, какъ будто услышавъ мою мысль. Бортовъ спокоенъ, уравновѣшенъ.

— Теперь не буду тянуть съ дѣломъ, — въ двѣ недѣли всѣ отчеты покончу.

Онъ мѣняетъ разговоръ:

— Проводили Клотильду?

— Проводилъ.

— Берта говоритъ, что она уѣхала въ долгу, какъ въ шелку. Послѣ той поѣздки къ вамъ она вѣдь всю практику бросила. Берта все время кричала ей: «дура, дура»… Зла она на васъ и говоритъ: «только я поймаю его, я ему всѣ глаза выцарапаю за то, что испортилъ бѣдную дѣвушку».

— Да не мучьте же меня, — хотѣлъ я крикнуть, но не крикнулъ, стиснувъ желѣзными тисками свое сердце, чтобы не кричать, не выть отъ боли. Я только безсильно сказалъ Бортову:

— Позвольте мнѣ теперь уѣхать къ себѣ, — вечеромъ или завтра я пріѣду.

Я вышелъ, ничего не помня, ничего не сознавая.

Къ себѣ домой?.. Что тамъ?!. Я не зналъ что… Можетъ быть, въ томъ домикѣ я опять увижу Клотильду…

Я пріѣхалъ. Я въ своей спальнѣ, той спальнѣ, гдѣ была Клотильда, а съ ней все мое счастье, котораго я не понялъ, не угадалъ и потерялъ навсегда…

Я очнулся для того, чтобы теперь безпредѣльно понять это, чтобъ упасть на кровать, гдѣ лежала она, въ безумномъ порывѣ стремясь къ той, которая уже не могла меня видѣть и слышать.

Что мнѣ жизнь, весь міръ, если въ немъ нѣтъ Клотильды…

Пусть для всего этого міра Клотильда будетъ чѣмъ угодно, но для меня Клотильда міръ, жизнь, все. Пусть міръ не любитъ ее, я люблю. Это мое право. И всѣ силы свои я отдамъ, чтобы защитить это мое право, мою любовь, мою святыню.

— А что мѣшаетъ мнѣ?..

Я сѣлъ на кровать и, счастливый, сказалъ себѣ:

— О, дуракъ я! Это вѣдь просто устроить! Я женюсь на Клотильдѣ.

Съ какой страстной поспѣшностью я сѣлъ писать ей письмо.

Я писалъ ей о своей любви, о томъ, что поздно оцѣнилъ ее, но теперь, узнавъ все, оцѣнилъ и умоляю ее быть моей женой. Черезъ двѣ недѣли я пріѣду къ ней въ Галацъ и мы обвѣнчаемся.

Письмо я самъ сейчасъ же отвезъ въ городъ на почту, а оттуда отправился къ Бортову.

— Что за перемѣна? — спросилъ Бортовъ, увидя меня, веселаго.

Я былъ слишкомъ счастливъ, чтобы скрывать и разсказалъ ему все…

— Если хватитъ твердости наплевать на все и вся, — будете счастливы, если только это все и вся не сидитъ уже и въ васъ самомъ.

Прежде, чѣмъ я успѣлъ что-нибудь отвѣтить, влетѣла Берта, бѣшеная какъ фурія и, круто повернувшись ко мнѣ спиной, что-то зло заговорила по-нѣмецки Бортову.

Не отвѣчая ей на вопросъ, онъ спросилъ, показывая ей на меня:

— Знаешь, что онъ сдѣлалъ?

Берта вскользь бросила на меня презрительный взглядъ, выражавшій: «что эта обезьяна могла еще сдѣлать?»

— Предложеніе Клотильдѣ.

— Какое предложеніе? — переспросила такая же злая Берта.

Бортовъ разсмѣялся, махнулъ рукой и сказалъ:

— Ну, жениться хочетъ на Клотильдѣ…

— Онъ? — ткнула на меня пальцемъ Берта.

Она еще разъ смѣрила меня и вдругъ такъ стремительно бросилась мнѣ на шею, что я чуть не полетѣлъ со стула.

— Это я понимаю, — сказала она послѣ звонкаго поцѣлуя, — это я понимаю.

Она отошла отъ меня въ другой конецъ комнаты, сложила руки и тономъ, не допускающимъ никакихъ сомнѣній въ аттестаціи, сказала:

— Благородный человѣкъ.

Бортовъ разсмѣялся и спросилъ ее:

— Можетъ быть, и ты выйдешь за меня?

— Нѣтъ, — отвѣтила Берта.

— Знаю, — кивнулъ ей Бортовъ, — у нея вѣдь женихъ есть тамъ на родинѣ.

— Худого въ этомъ нѣтъ, — отвѣтила Берта.

И опять, обращаясь ко мнѣ, сказала:

— Ну, я очень, очень рада. Клотильда такой добрый, хорошій человѣкъ, что никому не стыдно жениться на ней.

Затѣмъ съ нѣмецкой дѣловитостью она освѣдомилась, когда и какъ сдѣлано предложеніе и послано ли уже письмо.

Я долженъ былъ даже показать ей квитанцію. Удовлетворенно, какъ говорятъ исправившимся дѣтямъ, она сказала мнѣ:

— Хорошо.

Затѣмъ, попрощавшись, ушла въ совершенно другомъ настроеніи, чѣмъ пришла.

XI

Послѣ подъема опять я мучаюсь. На этотъ разъ не сомнѣніями, а тѣмъ, какъ это все выйдетъ тамъ дома. Для нихъ вѣдь это ударъ и мать, можетъ быть, и не выдержитъ его.

Въ сущности, нравственное рабство: цѣлая сѣть зависимыхъ отношеній, сѣть, въ которой безсильно мечешься, запутываешь себя, другихъ. И это въ самой свободной области — области чувства, на которое, по существу, кто смѣетъ посягать? Но сколько поколѣній должно воспитаться въ безпредѣльномъ уваженіи этого свободнаго чувства, сколько уродствъ, страданій, лжи, нечеловѣческихъ отношеній еще создается пока…

Время идетъ скучно. Безъ радости думаю о свиданіи и съ Клотильдой, и съ родными. Укладываюсь. Никита помогаетъ мнѣ и я дарю ему разныя, теперь уже ненужныя мнѣ, вещи.

Вчера продалъ донца — на Донъ и увели его.

«Румынка» здѣсь въ городѣ уже возитъ воду.

Вчера съ Бортовымъ мы отправили нашъ отчетъ по начальству.

Бортовъ, чтобы распутаться съ долгами и пополнить наличность, продалъ свой домъ, въ которомъ жила его мать. Выслалъ уже довѣренность и деньги ему перевели.

Онъ показалъ мнѣ толстый кошелекъ, набитый золотомъ.

— Три тысячи еще осталось.

XII

Проводили сегодня и Берту на пароходъ.

Я вошелъ къ Бортову какъ разъ въ то время, когда Бортовъ передавалъ ей тотъ самый кошелекъ, который я уже видѣлъ.

Оба они смутились.

— Можетъ быть, я не возьму, — сказала Берта и, скорчивъ обезьянью физіономію, быстро схватила кошелекъ.

Почувствовавъ его вѣсъ, она растрогалась до серьезности.

— О-о, это слишкомъ.

— Прячь, прячь… до слѣдующей войны, можетъ быть, и не такъ скоро еще.

— Скоро: я счастливая…

Она спрятала деньги и сказала:

— Ну, спасибо.

Берта сочно поцѣловала Бортова въ губы.

— Хорошо спряталъ мой адресъ?

— Хорошо, хорошо.

— А о томъ не думай. Слышишь: не думай и лѣчись.

— Ладно.

— Не будешь лѣчиться, сама пріѣду, слышишь?

— Ладно! Пора — пароходъ ждать тебя не станетъ.

— Allons!^[9]

Берта была въ духѣ и дурачилась, какъ никогда.

Ломая руки, какъ марширующій солдатъ, она шла по улицѣ и пѣла:

Oh ja, ich bin der kleine Postillion,
Und Postillion, und Postillion —
Die ganze Welt bereist ich schon,
Bereist ich schon, bereist ich schon…^[10][11]

Когда мы возвращались назадъ съ парохода, Бортовъ говорилъ:

— Каждому свое дѣло, а если нѣтъ аппетита къ нему — смерть… Берта имѣетъ аппетитъ. Годъ-два поработаетъ еще, воротится на родину, найдетъ себѣ такого же атлета, какъ сама, — женятся, будутъ пить пиво, ходить въ кирку, проповѣдывать нравственность и бичевать пороки… Творческая сила… Черезъ абсурдъ прошедшая идея годна для жизни. Для этого абсурда тоже нужна творческая сила: Берта такая сила, здоровая, съ неразборчивымъ, можетъ быть, но хорошимъ аппетитомъ.

Бортовъ замолчалъ и какъ-то притихъ.

Онъ, по своему обыкновенію, пригнулся и смотрѣлъ куда-то вдаль.

Чувствовались въ немъ одновременно и слабость, и сила. Но какъ будто силу эту, какъ доспѣхи, онъ сложилъ, а самъ отдался покою. Но и въ покоѣ было впечатлѣніе все той же силы — въ неподвижности, устойчивости этого покоя.

Я думалъ раньше объ этой его разлукѣ съ Бертой. Зная, что и мнѣ онъ симпатизировалъ, думалъ весь день провести съ нимъ. Но теперь я какъ-то чувствовалъ, что никто ему не нуженъ.

Только въ пожатіи его руки, когда я уходилъ на почту за письмомъ матери, я какъ будто почувствовалъ какое-то движеніе его души.

Я телъ и думалъ: «онъ все-таки любилъ Берту».

Докторъ Бортова открылъ мнѣ тайну: Берта и виновница его болѣзни. Болѣзнь, отъ которой онъ упорно не хочетъ лѣчиться. Самъ запустилъ.

Во всякомъ случаѣ это его дѣло. Что до меня, я всей душой полюбилъ и уважалъ этого талантливаго, прекраснаго, со всѣми его странностями, человѣка.

Я шелъ и мечталъ: я женюсь на Клотильдѣ, мы будемъ жить возлѣ него или онъ у насъ будетъ жить и мы отогрѣемъ его.

Мечтая такъ, я опять уже чувствовалъ и радость жизни, и радость предстоящаго свиданія съ Клотильдой…

Уже скоро…

На почту я шелъ за письмомъ матери, а получилъ какой-то конвертъ съ незнакомымъ и плохимъ почеркомъ.

Еще больше удивился я, когда на большомъ почтовомъ листѣ, на четвертой страницѣ мелко и неразборчиво исписаннаго листа прочелъ: «вѣчно твоя Клотильда». Я не ждалъ отъ нея письма и тутъ же на улицѣ, присѣвъ на скамью, сталъ читать. Я читалъ, понималъ и не понималъ! Клотильда отказывала мнѣ.

Вотъ выдержки изъ ея письма:

«О, если бы я встрѣтила тебя тогда, когда жила въ нашемъ домѣ около Марсели… Я дала бы тебѣ счастье, — большое счастье, клянусь тебѣ. Но теперь… слишкомъ невеликодушно было бы воспользоваться твоей наивностью, мой милый, дорогой»…

«Одно время я повѣрила, несмотря на всю свою разсудительность, въ счастье съ тобой… Но съ отчаяніемъ и смертью въ душѣ я скоро поняла… поняла, что даже для меня, всенесчастной, наше сближеніе было бы вѣнцомъ всѣхъ моихъ несчастій. Мой дорогой, это не упрекъ. Нѣтъ въ моемъ сердцѣ упрека и не за что упрекать тѣбя. Всегда ты останешься для меня, какимъ я знала тебя и любила»…

Вотъ конецъ письма:

«Прощай… Надо кончать, а я не могу, потому что знаю, что въ послѣдній разъ говорю съ тобой. Завтра я уѣзжаю отсюда навсегда. Не ищи: міръ большой и я затеряюсь въ немъ, какъ песчинка. О, какъ страдаю я, отнимая отъ себя самой все лучшее, о чемъ могла я только мечтать въ жизни, что и дало мнѣ теперь жизнь, такъ поздно»…

— Не поздно. Завтра же я ѣду и найду тебя…

И съ письмомъ въ рукахъ я бросился къ Бортову.

— Нельзя… трохи повремените… — встрѣтилъ меня растерянный блѣдный Никита, заграждая своей фигурой и руками входъ.

— Почему?

— Бо маленькое несчастіе случилось: его благородіе ранили себя.

— Какъ ранилъ?!

— Такъ точно: бо вже застрѣлились они…

Никита растерянно-недоумѣвающе уставился въ меня.

Я уже стоялъ предъ постелью Бортова.

Бортовъ неподвижно лежалъ на кровати въ полъ-оборота. Изъ краснаго отверстія его праваго виска высунулась наружу какая-то алая масса и съ подушки на полъ слилась небольшая лужа крови. На полу же валялся и револьверъ, а правая рука, изъ которой, очевидно, выпалъ револьверъ, вытянулась вдоль кровати. Бортовъ точно прислушивался къ тому, что скажу я.

Я ничего не говорилъ, стоялъ ошеломленный, раздавленный. Ни письма, ни записки…

Напряженіе точно слушающаго человѣка понемногу сошло съ лица Бортова и лицо его стало спокойнымъ, какъ будто задумчивымъ.

Эта задумчивость потомъ усилилась и все становилась сосредоточеннѣе и угрюмѣе.

На другой день мы отнесли его на кладбище.

Шли войска, играла музыка, но онъ оставался все такимъ же сосредоточеннымъ и угрюмымъ, навѣки отчужденнымъ отъ всего живого.

XIII

Два дня еще — и я уже прощался съ этими мѣстами, стоя на отходившемъ въ Галацъ пароходѣ. Въ этой умирающей осени, съ желтымъ золотымъ листомъ, яркимъ солнцемъ и голубымъ небомъ я чувствовалъ пустоту, какую чувствуютъ послѣ похоронъ…

Прощай, Бортовъ… Береги его прахъ, Болгарія: онъ одинъ изъ тѣхъ спящихъ въ твоей землѣ, которые дали тебѣ лучшую, чѣмъ сами получили, долю.

Прощай, Болгарія, отнынѣ свободная, будь прекрасна навѣки, какъ твои женщины, какъ твоя природа…

---

Я не нашелъ Клотильды въ Галацѣ…

Пронеслись года. Жизнь моя сложилась иначе, чѣмъ я думалъ тогда. Я много пережилъ, понялъ, видѣлъ много зла въ жизни…

И чистый образъ Клотильды все ярче и ярче въ моей душѣ…

Жгучей болью наполняется мое сердце каждый разъ, когда я вспоминаю, какъ тогда въ лодкѣ я оттолкнулъ ея руку. О, если бы теперь я могъ крикнуть на весь міръ, чтобы услыхала она меня, я крикнулъ бы ей:

— Клотильда, дай пожать тебѣ руку! Тебѣ, властной, невѣдомой мнѣ силой заставившей меня любить и вѣчно страдать за поруганную правду человѣческаго естества.

Примѣчанія

1. фр. Garçon — Офиціантъ. Прим. ред.
2. фр. Monsieur — Месье. Прим. ред.
3. фр.
4. нѣм. Katzenjammer — Похмѣлье. Прим. ред.
5. Необходим источник цитаты
6. фр.
7. фр.
8. Необходим источник цитаты
9. фр. Allons! — Пошли! Прим. ред.

10. нѣм. Oh ja, ich bin der kleine Postillion,
    Und Postillion, und Postillion —
    Die ganze Welt bereist ich schon,
    Bereist ich schon, bereist ich schon… —
    О да, я маленькій почтальонъ,
    Почтальонъ, почтальонъ, —
    Весь свѣтъ уже объѣздилъ я,
    Объѣздилъ я, объѣздилъ я… Прим. ред.

11. Необходим источник цитаты