— Но, — спросил Пантагрюэль, — когда же вы избавитесь от долгов?
— Ко второму пришествию, — отвечал Панург; — когда все будут довольны, и вы наследуете самому себе. Боже меня упаси выйти из долгов. Никто мне тогда гроша не даст взаймы. Если с вечера не положить дрожжей в тесто, оно на утро не поднимется. Ну, а если вы у кого-нибудь постоянно в долгу, то он непрерывно молит Бога послать вам благополучную, долгую и счастливую жизнь; опасаясь, как бы его долг за вами не пропал, он будет хвалить вас при людях, подыскивать вам новых кредиторов, чтобы ваши делишки поправились и вы могли пополнить его мошну. Когда, в былое время, в Галлии сожигали живыми, по друидическому закону, крепостных, слуг и глашатаев на похоронах их господ и владельцев, разве не опасались они пуще всего того, чтобы их господа и владельцы не умерли? Ведь они обязаны были с ними вместе умереть. И разве не молили они своего великого бога Меркурия заодно с Плутоном, скопидомом, сохранить их здоровыми на многие лета? Потому что вместе с ними и они могли жить. Верьте, что ваши кредиторы усердно будут молиться Богу о продлении вашей жизни, опасаясь, как бы вы не умерли, тем более, что для них своя рубашка к телу ближе и деньги им дороже жизни. Доказательством тому служат ростовщики из Ландеруссы, которые некогда повесились от того, что хлеб и вино стали падать в цене, а погода стала благоприятнее.
Так как Пантагрюэль ничего не отвечал, то Панург продолжал:
— Право слово, когда я хорошенько подумаю, вы меня обижаете, упрекая меня за долги и кредиторов. Боже, как раз в этом отношении я считаю себя великим, достопочтенным и грозным, тем, что вопреки мнению всех философов, утверждающих, что из ничего не создается ничего, я — не имея ровно ничего, никакого первоначального вещества — оказался творцом и создателем. Что я создал? А как же! Прекрасных и добрых кредиторов. Кредиторы — буду стоять на том до костра исключительно — прекрасные и добрые создания. Кто не дает взаймы, тот скверная и дурная тварь, исчадие ада. Что я сотворил? А долги-то! О, редкая и античная красота. Долги, говорю я, превосходящие число слогов, которые можно составить из всех гласных и согласных, и которые, во время оно, проектировал сосчитать благородный Ксенократ. Если вы будете судить о превосходстве должников по численности их кредиторов, то не впадете в арифметическую ошибку. Поверьте, что мне очень приятно, когда каждое утро я вижу вокруг себя этих смиренных, услужливых кредиторов, не скупящихся на поклоны. И когда замечаю, что случись мне приветливее улыбнуться кому-нибудь из них или получше угостить чем других, то плут сейчас же вообразит, что на его улице праздник и я, прежде чем другим, уплачу ему свой долг, и он принимает мою улыбку за чистую монету, — мне представляется, что я играю роль Бога на представлении Страстей Господних в Сомюре, — окруженного ангелами и херувимами. Это мои кандидаты, мои паразиты, мои льстецы, мои прорицатели, мои неизменные панегиристы. И право же я думаю, что гора геройской добродетели, описанная Гезиодом, состояла из долгов и из смертных, стремившихся взобраться на нее. Я успешнее всех совершил это. Немногие взбираются на нее вследствие трудности пути, так как теперь у всех появилось страстное желание и развился волчий аппетит к деланию долгов и размножению кредиторов. Между тем не всякий умеет стать должником; не всякий найдет кредиторов. И вы хотите лишить меня этого высшего благополучия; вы спрашиваете меня: когда я освобожусь от долгов? А я-то, клянусь св. Баболеном, всю жизнь считал, что долги — наилучшая связь между небом и землей, единственное звено между людьми, без которого, я утверждаю, все люди в скором времени погибли бы. Это по преимуществу та великая душа вселенной, которая, по словам академиков, оживляет все вещи. Что это действительно так, представьте только себе мысленно любой мир, из тридцати, измышленных философом Метродором[1], в котором не было бы ни должников, ни кредиторов. Мир без долгов? Да в нём нарушилось бы правильное течение светил и воцарился бы хаос. Всё пришло бы в смятение. Юпитер, не считая себя должником Сатурна, низложил бы его из его сферы и в своей гомерической цепи спутал бы все умы, всех богов, небеса, демонов, гениев, героев, диаволов, землю, море, все стихии. Сатурн, соединившись с Марсом, привел бы вселенную в полнейший беспорядок. Меркурий не захотел бы служить другим богам, не захотел бы более быть их Камиллом, как его называли на этрурском языке[2], потому что он бы не был им должен. Венеру перестали бы уважать, потому что она ничего не давала бы людям. Луна стала бы кровавой и темной. С какой стати солнце уделяло бы ей свой свет? Оно ведь не было бы должно светить и не освещало бы также и земли. Светила не оказывали бы на нее никакого доброго влияния. Земля не стала бы питать их своими испарениями, которые, по словам Гераклита, и как доказывали стоики и утверждал Цицерон, питают светила. Между различными стихиями прекратилось бы всякое общение, всякий обмен и превращение. Земля не переходила бы в воду, вода не превращалась бы в воздух, воздух не становился бы огнем, огонь не согревал бы землю. Земля ничего бы не производила, кроме чудовищ, титанов, великанов; не было бы дождя, не было бы света, не было бы ветра, не было бы ни лета, ни осени. Люцифер разорвал бы оковы и, вырвавшись из недр ада вместе с фуриями, мстительными гениями и рогатыми чертями, захотел бы изгнать с небес всех богов как великих, так и малых народов. Мир, в котором никто бы и ничего не давал взаймы, был бы собачьим миром, миром происков более несносных, чем происки парижского ректора, чертовщина более непонятная, чем игры в Дуэ. Среди людей никто не стал бы спасать друг друга; сколько бы человек ни кричал: «Помогите! горю! тону! режут!» — никто бы не пришел на помощь. Дай зачем? Он никому ничего не одолжал, никто ничего ему не должен. Никому нет дела до того, сгорит ли он, утонет ли, разорится или умрет. Ведь он не ссужал ничем и никого. И ему никто ничего не дает. Короче сказать, из здешнего мира изгнаны были бы вера, надежда и любовь; потому что люди только затем и родились на свет, чтобы помогать друг другу. Вместо того воцарилось бы недоверие, презрение, злопамятность со свитой всех зол, всех проклятии, всех бед. Можно было бы подумать, что Пандора пролила свою бутылку. Люди стали бы водками для людей; оборотнями и демонами, какими были Ликаон[3], Беллерофонт[4], Навуходоносор; разбойниками, убийцами, отравителями, злоумышленниками, злонамеренными, недоброжелателями, ненавистниками; каждый восставал бы на всех, как Измаил[5], как Метабус[6], как Тимон Афинский, который по этой причине был прозван Мизантропом. Легче было бы кормить рыб в воздухе, пасти оленей на дне океана, нежели удержать от распадения такой дрянной мир, где бы никто никому не давал взаймы. Честью клянусь, что ненавижу такой мир. И если вы представите себе по образцу такого печального и плачевного мира тот другой мирок, который есть человек, то и в нём найдете страшный переполох. Голова не захочет ссужать зрением руки и ноги. Ноги не согласятся носить голову, руки откажутся на нее работать. Сердце восстанет на то, что должно биться для всего тела; легкие не захотят ссужать его своим дыханием. Печень откажется рассыпать кровь по жилам. Мочевой пузырь не захочет считаться должником почек. Урина упразднится. Мозг, созерцая такой неестественный порядок дел, задумается и перестанет сообщать чувствительность нервам и движение мускулам. Короче сказать, в таком расстроенном мире, где никто никому не должен, никто никого ничем не ссужает, никто не берет ничего взаймы, вы станете свидетелями возмущения, более вредоносного, нежели то, какое нам изобразил Эзоп в своей басне. И сомнения нет, что такой мир погибнет; и, мало того, погибнет в самом непродолжительном времени. Никакой Эскулап его не спасет. Тело быстро сгниет, а душа отправится ко всем чертям… вслед за моими деньгами.