Часть четвертая.
Пиръ на весь мiръ[1]
(Посвящается Сергѣю Петровичу Боткину)
Вступленіе
Въ концѣ села подъ ивою,
Свидѣтельницей скромною
Всей жизни вахлаковъ,
Гдѣ праздники справляются,
Гдѣ сходки собираются,
Гдѣ днемъ сѣкутъ, а вечеромъ
Цалуются, милуются, —
Всю ночь огни и шумъ.
На бревна, тутъ лежавшія,
На срубъ избы застроенной
Усѣлись мужики;
Тутъ тоже наши странники
Сидѣли рядомъ съ Власушкой
Власъ водку наливалъ,
«Пей, вахлачки, погуливай!» —
Климъ весело кричалъ.
Какъ только пить надумали,
Власъ сыну-малолеточку
Вскричалъ: «Бѣги за Трифономъ!»
Съ дьячкомъ приходскимъ Трифономъ,
Гулякой, кумомъ старосты,
Пришли его сыны,
Семинаристы: Саввушка
И Гриша, парни добрыя,
Крестьянамъ письма къ сродникамъ
Писали; «Положеніе»
Какъ вышло, толковали имъ,
Косили, жали, сѣяли
И пили водку въ праздники
Съ крестьянствомъ наравнѣ.
Теперь же Савва дьякономъ
Смотрѣлъ, а у Григорія
Лицо худое, блѣдное
И волосъ тонкій, вьющійся,
Съ оттѣнкомъ красноты.
Тотчасъ же за селеніемъ
Шла Волга, а за Волгою
Былъ городъ небольшой
(Сказать точнѣе, города
Въ ту пору тѣни не было,
А были головни:
Пожаръ всё снесъ третьеводни).
Такъ люди мимоѣзжіе,
Знакомцы вахлаковъ,
Тутъ тоже становилися,
Парома поджидаючи,
Кормили лошадей.
Сюда брели и нищіе,
И тараторка-странница,
И тихій богомолъ.
Въ день смерти князя стараго
Крестьяне не предвидѣли,
Что не луга поемные,
А тяжбу наживутъ.
И, выпивъ по стаканчику,
Первѣй всего заспорили:
Какъ имъ съ лугами быть?
Не вся ты, Русь, обмеряна
Землицей: попадаются
Углы благословенные,
Гдѣ ладно обошлось.
Какой-нибудь случайностью —
Невѣденьемъ помѣщика,
Живущаго вдали,
Ошибкою посредника,
А чаще изворотами
Крестьянъ-руководителей —
Въ надѣлъ крестьянамъ изрѣдка
Попало и лѣску.
Тамъ гордъ мужикъ, попробуй-ка
Въ окошко стукнуть староста
За податью — осердится!
Одинъ отвѣтъ до времени:
«А ты лѣску продай!»
И вахлаки надумали
Свои луга поемные
Сдать старостѣ — на подати:
Всё взвѣшено, разсчитано,
Какъ разъ — оброкъ и подати,
Съ залишкомъ. «Такъ ли, Власъ?»
— А коли подать справлена,
Я никому не здравствую!
Охота есть — работаю,
Не то — валяюсь съ бабою,
Не то — иду въ кабакъ!»
— Такъ! — вся орда вахлацкая
На слово Клима Лавина
Откликнулась. — На подати!
Согласенъ, дядя Власъ? —
— У Клима рѣчь короткая
И ясная, какъ вывѣска,
Зовущая въ кабакъ, —
Сказалъ шутливо староста. —
Начнетъ Климаха бабою,
А кончитъ — кабакомъ! —
«А чѣмъ же! Не острогомъ же
Кончать ту? Дѣло вѣрное,
Не каркай, порѣши!»
Но Власу не до карканья.
Власъ былъ душа добрѣйшая,
Болѣлъ за всю вахлачину —
Не за одну семью.
Служа при строгомъ баринѣ.
Несъ тяготу на совѣсти
Невольнаго участника
Жестокостей его.
Какъ молодъ былъ, ждалъ лучшаго,
Да вѣчно такъ случалося,
Что лучшее кончалося
Ничѣмъ или бѣдой.
И сталъ бояться новаго,
Богатаго посулами.
Невѣрующій Власъ.
Не столько въ Бѣлокаменной
По мостовой проехано,
Какъ по душѣ крестьянина
Прошло обидъ... до смѣху ли?..
Власъ вѣчно былъ угрюмъ.
А тутъ — сплошалъ старинушка!
Дурачество вахлацкое
Коснулось и его!
Ему невольно думалось:
«Безъ барщины... безъ подати...
Безъ палки... правда ль, Господи?»
И улыбнулся Власъ.
Такъ солнце съ неба знойнаго
Въ лѣсную глушь дремучую
Заброситъ лучъ — и чудо тамъ:
Роса горитъ алмазами,
Позолотился мохъ.
«Пей, вахлачки, погуливай!»
Не въ мѣру было весело:
У каждаго въ груди
Играло чувство новое,
Какъ будто выносила ихъ
Могучая волна
Со дна бездонной пропасти
На свѣтъ, гдѣ нескончаемый
Имъ уготованъ пиръ!
Еще ведро поставили,
Галденье непрерывное
И пѣсни начались.
Такъ, схоронивъ покойника,
Родные и знакомые
О немъ лишь говорятъ,
Покамѣстъ не управятся
Съ хозяйскимъ угощеніемъ
И не начнутъ зѣвать, —
Такъ и галденье долгое
За чарочкой, подъ ивою,
Всё, почитай, сложилося
Въ поминки по подрѣзаннымъ
Помѣщичьимъ «крепямъ».
Къ дьячку съ семинаристами
Пристали: «Пой „Веселую“!»
Запѣли молодцы.
(Ту пѣсню — не народную —
Впервые спѣлъ сынъ Трифона.
Григорій, вахлакамъ,
И съ «Положенья» царскаго,
Съ народа крѣпи снявшаго,
Она по пьянымъ праздникамъ
Какъ плясовая пѣлася
Попами и дворовыми, —
Вахлакъ ея не пѣлъ,
А, слушая, притопывалъ,
Присвистывалъ; «Веселою»
Не въ шутку называлъ.)
I. ГОРЬКОЕ ВРЕМЯ — ГОРЬКIЯ ПѢСНИ
Веселая
«Кушай тюрю, Яша!
Молочка-то нѣтъ!»
— Гдѣ жъ коровка наша? —
«Увели, мой свѣтъ!
Баринъ для приплоду
Взялъ ея домой».
Славно жить народу
На Руси святой!
— Гдѣ же наши куры? —
Дѣвчонки орутъ.
«Не орите, дуры!
Съѣлъ ихъ земскій судъ;
Взялъ еще подводу
Да сулилъ постой...»
Славно жить народу
На Руси святой!
Разломило спину,
А квашня не ждетъ!
Баба Катерину
Вспомнила — реветъ:
Въ дворнѣ больше году
Дочка... нѣтъ родной!
Славно жить народу
На Руси святой!
Чуть изъ ребятишекъ,
Глядь, и нѣтъ дѣтей:
Царь возьметъ мальчишекъ,
Баринъ — дочерей!
Одному уроду
Вѣковать съ семьей.
Славно жить народу
На Руси святой!
Потомъ свою вахлацкую,
Родную, хоромъ грянули.
Протяжную, печальную —
Иныхъ покамѣстъ нѣтъ.
Не диво ли? широкая
Сторонка Русь крещеная,
Народу въ ней тьма тёмъ,
А ни въ одной-то душенькѣ
Споконъ вѣковъ до нашего
Не загорѣлась пѣсенка
Веселая и ясная,
Какъ ведреный денекъ.
Не дивно ли? не страшно ли?
О время, время новое!
Ты тоже въ пѣснѣ скажешься,
Но какъ?... Душа народная!
Возсмѣйся жъ наконецъ!
Барщинная
Бѣденъ, нечесанъ Калинушка,
Нечѣмъ ему щеголять,
Только расписана спинушка,
Да за рубахой не знать.
Съ лаптя до ворота
Шкура вся вспорота,
Пухнетъ съ мякины животъ.
Верченый, крученый,
Сѣченый, мученый,
Еле Калина бредетъ.
Въ ноги кабатчику стукнется,
Горе потопитъ въ винѣ.
Только въ субботу аукнется
Съ барской конюшни женѣ...
«Ай, пѣсенка!.. Запомнить бы!..»
Тужили наши странники.
Что память коротка,
А вахлаки бахвалились:
«Мы барщинные! Съ наше-то
Попробуй, потерпи!
Мы барщинные! выросли
Подъ рыломъ у помѣщика;
День-каторга, а ночь?
Что сраму-то! За дѣвками
Гонцы скакали тройками
По нашимъ деревнямъ.
Въ лицо позабывали мы
Другъ дружку, въ землю глядючи,
Мы потеряли рѣчь.
Въ молчанку напивалися,
Въ молчанку цѣловалися,
Въ молчанку драка шла».
— Ну, ты насчетъ молчанки-то
Не очень! намъ молчанка та
Досталась солонѣй! —
Сказалъ сосѣдней волости
Крестьянинъ, съ сѣномъ ѣхавшій
(Нужда пристигла крайняя,
Скосилъ — и на базаръ!)
Рѣшила наша барышня
Гертруда Александровна,
Кто скажетъ слово крѣпкое.
Того нещадно драть.
И драли же! покудова
Не перестали лаяться.
А мужику не лаяться —
Едино что молчать.
Намаялись! ужъ подлинно
Отпраздновали волю мы,
Какъ праздникъ: такъ ругалися,
Что попъ Иванъ обидѣлся
За звоны колокольные.
Гудѣвшіе въ тотъ день. —
Такіе сказы чудные
Посыпались... И диво ли?
Ходить далеко за словомъ
Не надо — всё прописано
На собственной спинѣ.
«У насъ была оказія, —
Сказалъ дѣтина съ черными
Большими бакенбардами. —
Такъ нѣтъ ея чуднѣй»,
(На маломъ шляпа круглая,
Съ значкомъ, жилетка красная,
Съ десяткомъ свѣтлыхъ пуговицъ,
Посконные штаны
И лапти: малый смахивалъ
На дерево, съ котораго
Кору подпасокъ крохотный
Всю снизу ободралъ.
А выше — ни царапины,
Въ вершинѣ не побрезгуетъ
Ворона свить гнѣздо.)
— Такъ что̀ же, братъ, разсказывай! —
«Дай прежде покурю!»
Покамѣстъ онъ покуривалъ,
У Власа наши странники
Спросили: «Что за гусь?»
— Такъ, подбѣгало-мученикъ,
Приписанъ къ нашей волости,
Барона Синегузина [2]
Дворовый человѣкъ,
Викентій Александровичъ.
Съ запятокъ въ хлѣбопашество
Прыгнулъ! За нимъ осталася
И кличка «выѣздной».
Здоровъ, а ноги слабыя,
Дрожатъ; его-то барыня
Въ каретѣ цугомъ ѣздила
Четверкой по грибы...
Разскажетъ онъ! послушайте!
Такая память знатная,
Должно быть (кончилъ староста),
Сорочьи яйца ѣлъ. [3] —
Поправивъ шляпу круглую,
Викентій Александровичъ
Къ разсказу приступилъ.
Про холопа примѣрнаго — Якова вѣрнаго
Былъ господинъ не высокаго рода,
Онъ деревнишку на взятки купилъ,
Жилъ въ ней безвыѣздно тридцать три года,
Вольничалъ, бражничалъ, горькую пилъ.
Жадный, скупой, не дружился съ дворянами,
Только къ сестрицѣ езжалъ на чаекъ;
Даже съ родными, не только съ крестьянами,
Былъ господинъ Поливановъ жестокъ;
Дочь повѣнчавъ, муженька благовѣрнаго
Высѣкъ — обоихъ прогналъ нагишомъ,
Въ зубы холопа примѣрнаго,
Якова вѣрнаго,
По̀ходя дулъ каблукомъ.
Люди Холопскаго званія —
Сущіе псы иногда:
Чѣмъ тяжелѣй наказанія,
Тѣмъ имъ милѣй господа.
Яковъ такимъ объявился изъ младости,
Только и было у Якова радости:
Барина холить, беречь, ублажать
Да племяша-малолѣтка качать.
Такъ они оба до старости дожили.
Стали у барина ножки хирѣть,
Ѣздилъ лѣчиться, да ноги не ожили...
Полно кутить, баловаться и пѣть!
Очи-то ясныя,
Щеки-то красныя,
Пухлыя руки какъ сахаръ бѣлы»
Да на ногахъ — кандалы!
Смирно помѣщикъ лежитъ подъ халатомъ,
Горькую долю клянетъ,
Яковъ при баринѣ: другомъ и братомъ
Вѣрнаго Якова баринъ зоветъ.
Зиму и лѣто вдвоемъ коротали,
Въ карточки больше играли они,
Скуку разсѣять къ сестрицѣ езжали
Верстъ за двѣнадцать въ хорошіе дни.
Вынесетъ самъ его Яковъ, уложитъ,
Самъ на долгушке свезетъ до сестры,
Самъ до старушки добраться поможетъ,
Такъ они жили ладкомъ — до поры...
Выросъ племянничекъ Якова, Гриша,
Барину въ ноги: «Жениться хочу!»
— Кто же невѣста? — «Невѣста — Ариша».
Баринъ отвѣтствуетъ: — Въ гробъ вколочу! —
Думалъ онъ самъ, на Аришу-то глядя:
«Только бы ноги господь воротилъ!»
Какъ ни просилъ за племянника дядя,
Баринъ соперника въ рекруты сбылъ.
Крѣпко обидѣлъ холопа примѣрнаго,
Якова вѣрнаго,
Баринъ, — холопъ задурилъ!
Мертвую запилъ... Неловко безъ Якова,
Кто ни послужитъ — дуракъ, негодяй!
Злость-то давно накипѣла у всякаго,
Благо есть случай: груби, вымещай!
Баринъ то проситъ, то песски ругается.
Такъ двѣ недѣли прошли.
Вдругъ его вѣрный холопъ возвращается...
Первое дѣло — поклонъ до земли.
Жаль ему, видишь ты, стало безногаго:
Кто-де сумѣетъ его соблюсти?
«Не поминай только дѣла жестокаго;
Буду свой крестъ до могилы нести!»
Снова помѣщикъ лежитъ подъ халатомъ,
Снова у ногъ его Яковъ сидитъ,
Снова помѣщикъ зоветъ его братомъ.
— Что ты нахмурился, Яша? — «Мутитъ!» —
Много грибовъ нанизали на нитки,
Въ карты сыграли, чайку напились,
Ссыпали вишни, малину въ напитки
И поразвлечься къ сестрѣ собрались.
Куритъ помѣщикъ, лежитъ беззаботно,
Ясному солнышку, зелени радъ.
Яковъ угрюмъ, говоритъ неохотно,
Вожжи у Якова дрожмя дрожатъ,
Крестится. «Чуръ меня, сила нечистая!»
Шепчетъ: «рассыпься!» (мутилъ его врагъ).
Ѣдутъ... Направо трущоба лѣсистая,
Имя ей изстари: Чертовъ оврагъ;
Яковъ свернулъ и поѣхалъ оврагомъ,
Баринъ опѣшилъ: — Куда жъ ты, куда? —
Яковъ ни слова. Проѣхали шагомъ
Нѣсколько верстъ; не дорога — бѣда!
Ямы, валежникъ; бѣгутъ по оврагу
Вешніе воды, деревья шумятъ...
Стали лошадки — и дальше ни шагу,
Сосны стѣной передъ ними торчатъ.
Яковъ, не глядя на барина бѣднаго,
Началъ коней отпрягать,
Вѣрнаго Яшу, дрожащаго, блѣднаго,
Началъ помѣщикъ тогда умолять.
Выслушалъ Яковъ посулы — и грубо,
Зло засмѣялся: «Нашелъ душегуба!
Стану я руки убійствомъ марать,
Нѣтъ, не тебѣ умирать!»
Яковъ на сосну высокую прянулъ.
Вожжи въ вершинѣ ея укрѣпилъ,
Перекрестился, на солнышко глянулъ.
Голову въ петлю — и ноги спустилъ!..
Экія страсти Господни! виситъ
Яковъ надъ бариномъ, мѣрно качается.
Мечется баринъ, рыдаетъ, кричитъ.
Эхо одно откликается!
Вытянувъ голову, голосъ напрягъ
Баринъ — напрасные крики!
Въ саванъ окутался Чертовъ оврагъ,
Ночью тамъ росы велики,
Зги не видать! только совы снуютъ,
Оземь ширяясь крылами,
Слышно, какъ лошади листья жуютъ,
Тихо звеня бубенцами.
Словно чугунка подходитъ — горятъ
Чьи-то два круглыя, яркія ока,
Птицы какія-то съ шумомъ летятъ.
Слышно, посели онѣ недалеко.
Воронъ надъ Яковомъ каркнулъ одинъ.
Чу! ихъ слетѣлось до сотни!
Ухнулъ, грозитъ костылемъ господинъ.
Экіе страсти Господни!
Баринъ въ оврагѣ всю ночь пролежалъ,
Стонами птицъ и волковъ отгоняя,
Утромъ охотникъ его увидалъ.
Баринъ вернулся домой, причитая:
— Грѣшенъ я, грѣшенъ! Казните меня! —
Будешь ты, баринъ, холопа примѣрнаго,
Якова вѣрнаго,
Помнить до суднаго дня!
«Грѣхи, грѣхи, — послышалось
Со всѣхъ сторонъ. — Жаль Якова,
Да жутко и за барина. —
Какую принялъ казнь!»
— Жалѣй!.. — Еще прослушали
Два-три разсказа страшные
И горячо заспорили
О томъ, кто всѣхъ грѣшнѣй.
Одинъ сказалъ: кабатчики,
Другой сказалъ: помѣщики,
А третій — мужики.
То былъ Игнатій Прохоровъ,
Извозомъ занимавшійся,
Степенный и зажиточный
Мужикъ — не пустословъ.
Видалъ онъ виды всякіе,
Изъѣздилъ всю губернію
И вдоль и поперекъ.
Его послушать надо бы,
Однако вахлаки
Такъ обозлились, не дали
Игнатью слова вымолвить,
Особенно Климъ Яковлевъ
Куражился: «Дуракъ же ты!..»
— А ты бы прежде выслушалъ... —
«Дуракъ же ты...»
— И всѣ-то вы,
Я вижу, дураки! —
Вдругъ вставилъ слово грубое
Ереминъ, братъ купеческій,
Скупавшій у крестьянъ
Что̀ ни попало, лапти ли,
Теленка ли, бруснику ли,
А главное — мастакъ
Подстерегать оказіи,
Когда сбирались подати
И собственность вахлацкая
Пускалась съ молотка. —
Затѣять споръ затѣяли,
А въ точку не утрафили!
Кто всѣхъ грѣшнѣй? подумайте! —
«Ну, кто же? говори!»
— Извѣстно кто: разбойники! —
А Климъ ему въ отвѣтъ:
«Вы крѣпостными не были,
Была капель великая.
Да не на вашу плѣшь!
Набилъ мошну: мерещатся
Вездѣ ему разбойники;
Разбой — статья особая,
Разбой тутъ не причемъ!»
— Разбойникъ за разбойника
Вступился! — прасолъ вымолвилъ,
А Лавинъ — скокъ къ нему!
«Молись!» — и въ зубы прасола.
— Прощайся съ животишками! —
И прасолъ въ зубы Лавина.
«Ай, драка! молодцы!»
Крестьяне разступилися,
Никто не подзадоривалъ,
Никто не разнималъ.
Удары градомъ сыпались:
— Убью! пиши къ родителямъ! —
«Убью! зови попа!»
Тѣмъ кончилось, что прасола
Климъ сжалъ рукой, какъ обручемъ,
Другой вцѣпился въ волосы
И гнулъ со словомъ «кланяйся»
Купца къ своимъ ногамъ.
— Ну, баста! — прасолъ вымолвилъ.
Климъ выпустилъ обидчика,
Обидчикъ сѣлъ на бревнышко,
Платкомъ широкимъ клѣтчатымъ
Отерся и сказалъ:
— Твоя взяла! и диво ли?
Не жнетъ, не пашетъ — шляется
По коновальской должности.
Какъ силъ не нагулять? —
(Крестьяне засмѣялися.)
«А ты еще не хочешь ли? —
Сказалъ задорно Климъ.
— Ты думалъ, нѣтъ? Попробуемъ! —
Купецъ снялъ чуйку бережно
И въ руки поплевалъ.
«Раскрыть уста грѣховные
Пришелъ чередъ: прислушайте!
И такъ васъ помирю!» —
Вдругъ возгласилъ Іонушка,
Весь вечеръ молча слушавшій,
Вздыхавшій и крестившійся,
Смиренный богомолъ.
Купецъ былъ радъ; Климъ Яковлевъ
Помалчивалъ. Усѣлися,
Настала тишина.
II. СТРАННИКИ И БОГОМОЛЬЦЫ.
Бездомнаго, безроднаго
Немало попадается
Народу на Руси,
Не жнутъ, не сѣютъ — кормятся
Изъ той же общей житницы,
Чтò кормитъ мышку малую
И воинство несмѣтное:
Осѣдлаго крестьянина
Горбомъ ее зовутъ.
Пускай народу ведомо,
Что цѣлыя селенія
На попрошайство осенью,
Какъ на доходный промыселъ,
Идутъ: въ народной совѣсти
Уставилось рѣшеніе,
Что больше тутъ злосчастія,
Чѣмъ лжи, — имъ подаютъ.
Пускай нерѣдки случаи,
Что странница окажется
Воровкой; что у бабъ
За просфоры аѳонскія,
За «слезки богородицы»
Паломникъ пряжу выманитъ,
А послѣ бабы сведаютъ,
Что дальше Троицы-Сергія
Онъ самъ-то не бывалъ.
Былъ старецъ, чуднымъ пѣніемъ
Плѣнялъ сердца народныя;
Съ согласья матерей,
Въ селѣ Крутыя-Заводи
Божественному пѣнію
Сталъ дѣвокъ обучать;
Всю зиму дѣвки красныя
Съ нимъ въ ригѣ запиралися,
Откуда пѣнье слышалось,
А чаще смѣхъ и визгъ.
Однако чѣмъ же кончилось?
Онъ пѣть-то ихъ не выучилъ,
А перепортилъ всѣхъ.
Есть мастера великіе
Подлаживаться къ барынямъ:
Сначала черезъ бабъ
Доступится до дѣвичьей,
А тамъ и до помѣщицы.
Бренчитъ ключами, по двору
Похаживаетъ бариномъ,
Плюетъ въ лицо крестьянину,
Старушку богомольную
Согнулъ въ бараній рогъ!..
Но видитъ въ тѣхъ же странникахъ
И лицевую сторону
Народъ. Кѣмъ церкви строятся?
Кто кружки монастырскія
Наполнилъ черезъ край?
Иной добра не дѣлаетъ,
И зла за нимъ не видится,
Иного не поймешь,
Знакомъ народу Фомушка:
Вериги двупудовые
По тѣлу опоясаны,
Зимой и лѣтомъ босъ,
Бормочетъ непонятное,
А жить — живетъ по-божески:
Доска да камень въ головы,
А пища-хлѣбъ одинъ.
Чуденъ ему и памятенъ
Старообрядъ Кропильниковъ,
Старикъ, вся жизнь котораго
То воля, то острогъ.
Пришелъ въ село Усолово:
Коритъ мірянъ безбожіемъ,
Зоветъ въ лѣса дремучіе
Спасаться. Становой
Случился тутъ, всё выслушалъ:
«Къ допросу сомустителя!»
Онъ то же и ему:
— Ты врагъ Христовъ, антихристовъ
Посланникъ! — Сотскій, староста
Мигали старику:
«Эй, покорись!» Не слушаетъ
Везли его въ острогъ,
А онъ корилъ начальника
И, на телѣгѣ стоючи,
Усоловцамъ кричалъ:
— Горе вамъ, горе, пропащія головы!
Были оборваны, — будете голы вы,
Били васъ палками, розгами, кнутьями
Будете биты желѣзными прутьями!.. —
Усоловцы крестилися,
Начальникъ билъ глашатая:
«Попомнишь ты, анаѳема,
Судью ерусалимского!»
У парня, у подводчика,
Съ испуга вожжи выпали
И волосъ дыбомъ сталъ!
И, какъ на грѣхъ, воинская
Команда утромъ грянула:
Въ Устой село не дальное,
Солдатики пришли.
Допросы! усмиреніе! —
Тревога! по спопутности
Досталось и усоловцамъ:
Пророчество строптиваго
Чуть въ точку не сбылось.
Во вѣкъ не позабудется
Народомъ Евфросиньюшка.
Посадская вдова:
Какъ Божія посланница,
Старушка появляется
Въ холерные года;
Хоронитъ, лѣчитъ, возится
Съ больными. Чуть не молятся
Крестьянки на нее...
Стучись же, гость невѣдомый!
Кто бъ ни былъ ты, увѣренно
Въ калитку деревенскую
Стучись! Не подозрителенъ
Крестьянинъ коренной,
Въ немъ мысль не зарождается,
Какъ у людей достаточныхъ,
При видѣ незнакомаго,
Убогаго и робкаго:
Не стибрилъ бы чего?
А бабы — тѣ радехоньки.
Зимой передъ лучиною
Сидитъ семья, работаетъ,
А странничекъ гласитъ.
Ужъ въ банькѣ онъ попарился,
Ушицы ложкой собственной,
Съ рукой благословляющей,
Досыта похлебалъ.
По жиламъ ходитъ чарочка,
Рѣкою льется рѣчь.
Въ избѣ все словно замерло:
Старикъ, чинившій лапотки,
Къ ногамъ ихъ уронилъ;
Челнокъ давно не чикаетъ,
Заслушалась работница
У ткацкаго станка;
Застылъ ужъ на уколотомъ
Мизинцѣ у Евгеньюшки,
Хозяйской старшей дочери,
Высокій бугорокъ,
А дѣвка и не слышала,
Какъ укололась до крови;
Шитье къ ногамъ спустилося.
Сидитъ — зрачки расширены,
Руками развела...
Ребята, свѣсивъ головы
Съ полатей, не шелохнутся:
Какъ тюленята сонные
На льдинахъ за Архангельскомъ,
Лежатъ на животѣ.
Лицъ не видать, завѣшены
Спустившимися прядями
Волосъ — не нужно сказывать.
Что желтые они.
Постой! ужъ скоро странничекъ
Доскажетъ быль аѳонскую,
Какъ турка взбунтовавшихся
Монаховъ въ море гналъ,
Какъ шли покорно иноки
И погибали сотнями...
Услышишь шепотъ ужаса,
Увидишь рядъ испуганныхъ,
Слезами полныхъ глазъ!
Пришла минута страшная —
И у самой хозяюшки
Веретено пузатое
Скатилося съ колѣнъ.
Котъ Васька насторожился —
И прыгъ къ веретену!
Въ другую пору то-то бы
Досталось Васькѣ шустрому,
А тутъ и не замѣтили.
Какъ онъ проворной лапкою
Веретено потрогивалъ,
Какъ прыгалъ на него
И какъ оно каталося,
Пока не размоталася
Напряденная нить!
Кто видывалъ, какъ слушаетъ
Своихъ захожихъ странниковъ
Крестьянская семья,
Пойметъ, что ни работою
Ни вѣчною заботою,
Ни игомъ рабства долгаго,
Ни кабакомъ самимъ
Еще народу русскому
Предѣлы не поставлены:
Предъ нимъ широкій путь.
Когда измѣнятъ пахарю
Поля старозапашныя,
Клочки въ лѣсныхъ окраинахъ
Онъ пробуетъ пахать.
Работы тутъ достаточно.
Зато полоски новыя
Даютъ безъ удобренія
Обильный урожай.
Такая почва добрая —
Душа народа русскаго...
О сѣятель! приди!..
Іона (онъ же Ляпушкинъ)
Сторонушку вахлацкую
Издавна навѣщалъ.
Не только не гнушалися
Крестьяне божьимъ странникомъ,
А спорили о томъ,
Кто первый пріютитъ его,
Пока ихъ спорамъ Ляпушкинъ
Конца не положилъ:
«Эй! бабы! выносите-ка
Иконы!» Бабы вынесли;
Предъ каждою иконою
Іона падалъ ницъ:
«Не спорьте! дѣло божіе,
Котора взглянетъ ласковѣй,
За тою и пойду!»
И часто за бѣднѣйшею
Иконой шелъ Іонушка
Въ бѣднѣйшую избу.
И къ той избѣ особое
Почтенье: бабы бѣгаютъ
Съ узлами, сковородками
Въ ту избу. Чашей полною,
По милости Іонушки,
Становится она.
Негромко и неторопко
Повелъ разсказъ Іонушка
«О двухъ великихъ грѣшникахъ».
Усердно покрестясь.
О двухъ великихъ грѣшникахъ
Господу богу помолимся,
Древнюю быль возвѣстимъ,
Мнѣ въ Соловка̀хъ ее сказывалъ
Инокъ, отецъ Питиримъ.
Было двѣнадцать разбойниковъ,
Былъ Кудеяръ-атаманъ,
Много разбойники пролили
Крови честныхъ христіанъ,
Много богатства награбили,
Жили въ дремучемъ лѣсу,
Вождь Кудеяръ изъ-подъ Кіева
Вывезъ дѣвицу красу.
Днемъ съ полюбовницей тѣшился,
Ночью набѣги творилъ,
Вдругъ у разбойника лютаго
Совѣсть господь пробудилъ.
Сонъ отлетѣлъ; опротивѣли
Пьянство, убійство, грабежъ,
Тѣни убитыхъ являются,
Цѣлая рать — не сочтешь!
Долго боролся, противился
Господу звѣрь-человѣкъ.
Голову снесъ полюбовницѣ
И есаула засѣкъ.
Совѣсть злодѣя осилила,
Шайку свою распустилъ,
Роздалъ на церкви имущество,
Ножъ подъ ракитой зарылъ.
И прегрѣшенья отмаливать
Къ гробу Господню идетъ,
Странствуетъ, молится, кается,
Легче ему не стаетъ.
Старцемъ, въ одеждѣ монашеской,
Грѣшникъ вернулся домой,
Жилъ подъ навѣсомъ старѣйшаго
Дуба, въ трущобѣ лѣсной.
Денно и нощно всевышняго
Молитъ: грѣхи отпуети!
Тѣло предай истязанію.
Дай только душу спасти!
Сжалился Богъ и къ спасенію
Схимнику путь указалъ:
Старцу въ молитвенномъ бдѣніи
Нѣкій угодникъ предсталъ,
Рекъ: «Не безъ божьяго промысла
Выбралъ ты дубъ вѣковой,
Темъ же ножомъ, что разбойничалъ,
Срѣжь его, той же рукой!
Будетъ работа великая,
Будетъ награда эа трудъ;
Только что рухнется дерево —
Цѣпи грѣха упадутъ».
Смѣрилъ отшельникъ страшилище:
Дубъ — три обхвата кругомъ!
Сталъ на работу съ молитвою,
Рѣжетъ булатнымъ ножомъ.
Рѣжетъ упругое дерево,
Господу славу поетъ,
Годы идутъ — подвигается
Медленно дѣло впередъ.
Что̀ съ великаномъ подѣлаетъ
Хилый, больной человѣкъ?
Нужны тутъ силы желѣзныя,
Нуженъ не старческій вѣкъ!
Въ сердце сомнѣніе крадется,
Рѣжетъ и слышитъ слова:
«Эй, старина, что̀ ты дѣлаешь?»
Перекрестился сперва.
Глянулъ — и пана Глуховского
Видитъ на борзомъ конѣ,
Пана богатаго, знатнаго,
Перваго въ той сторонѣ.
Много жестокаго, страшнаго
Старецъ о панѣ слыхалъ
И въ поученіе грѣшнику
Тайну свою разсказалъ.
Панъ усмѣхнулся: «Спасенія
Я ужъ не чаю давно,
Въ мірѣ я чту только женщину,
Золото, честь и вино.
Жить надо, старче, по-моему:
Сколько холоповъ гублю,
Мучу, пытаю и вѣшаю,
А поглядѣлъ бы, ка̀къ сплю!»
Чудо съ отшельникомъ сталося:
Бѣшеный гнѣвъ ощутилъ,
Бросился къ пану Глуховскому,
Ножъ ему въ сердце вонзилъ!
Только что панъ окровавленный
Палъ головой на сѣдло,
Рухнуло древо громадное,
Эхо весь лѣсъ потрясло.
Рухнуло древо, скатилося
Съ инока бремя грѣховъ!..
Господу богу помолимся:
Милуй насъ, темныхъ рабовъ!
III. СТАРОЕ И НОВОЕ.
Іона кончилъ; крестится;
Народъ молчитъ. Вдругъ прасола
Сердитымъ крикомъ прорвало:
— Эй вы, тетери сонныя!
Па-ромъ, живѣй, паромъ! —
«Парома не докличешься
До солнца! перевозчики
И днемъ-то трусу празднуютъ,
Паромъ у нихъ худой,
Пожди! Про Кудеяра-то...»
— Паромъ! паръ-ромъ! паръ-ромъ! —
Ушелъ, съ телѣгой возится.
Корова къ ней привязана —
Онъ пнулъ ее ногой;
Въ ней курочки курлыкаютъ,
Сказалъ имъ: — Дуры! цыцъ! —
Теленокъ въ ней мотается —
Досталось и теленочку
По звѣздочкѣ на лбу.
Нажегъ коня саврасаго
Кнутомъ — и къ Волгѣ двинулся.
Плылъ мѣсяцъ надъ дорогою.
Такая тѣнь потѣшная
Бѣжала рядомъ съ прасоломъ
По лунной полосѣ!
«Отдумалъ, стало, драться-то?
А спорить — видитъ — не о чемъ, —
Замѣтилъ Власъ. — Ой, Господи!
Великъ дворянскій грѣхъ!»
— Великъ, а всё не быть ему
Противъ грѣха крестьянскаго, —
Опять Игнатій Прохоровъ
Не вытерпѣлъ — сказалъ.
Климъ плюнулъ: «Экъ приспичило!
Кто съ чѣмъ, а нашей галочкѣ
Родные галченяточки
Всего милѣй... Ну, сказывай,
Что̀ за великій грѣхъ?»
Крестьянскій грѣхъ
Аммиралъ-вдовецъ по морямъ ходилъ,
По морямъ ходилъ, корабли водилъ,
Подъ Ачаковымъ бился съ туркою,
Наносилъ ему пораженіе,
И дала ему государыня
Восемь тысячъ душъ въ награжденіе.
Въ той ли вотчинѣ припѣваючи
Доживаетъ вѣкъ аммиралъ-вдовецъ,
И вручаетъ онъ, умираючи,
Глѣбу-старостѣ золотой ларецъ.
«Гой ты, староста! Береги ларецъ!
Воля въ немъ моя сохраняется:
Изъ цѣпей-крепей на свободушку
Восемь тысячъ душъ отпускается!»
Аммиралъ-вдовецъ на столѣ лежитъ...
Дальній родственникъ хоронить катитъ...
Схоронилъ, забылъ! Кличетъ старосту
И заводитъ съ нимъ речькъ окольную;
Всё повыведалъ, насулилъ ему
Горы золота, выдалъ вольную..
Глѣбъ — онъ жаденъ былъ — соблазняется:
Завѣщаніе сожигается!
На десятки лѣтъ, до недавнихъ дней
Восемь тысячъ душъ закрѣпилъ злодѣй,
Съ родомъ, съ племенемъ; что народу-то!
Что народу-то! съ камнемъ въ воду-то!
Всё прощаетъ богъ, а Іудинъ грѣхъ
Не прощается.
Ой, мужикъ! мужикъ! ты грѣшнѣе всѣхъ,
И за то тебѣ вѣчно маяться!
Суровый и разсерженный.
Громовымъ, грознымъ голосомъ
Игнатій кончилъ рѣчь.
Толпа вскочила на ноги,
Пронесся вздохъ, послышалось:
«Такъ вотъ онъ, грѣхъ крестьянина!
И впрямь страшенный грѣхъ!»
— И впрямь: намъ вѣчно маяться,
Охъ-охъ!.. — сказалъ самъ староста,
Опять убитый, въ лучшее
Невѣрующій Власъ.
И скоро поддававшійся
Какъ горю, такъ и радости,
«Великій грѣхъ! великій грѣхъ! —
Тоскливо вторилъ Климъ.
Площадка передъ Волгою.
Луною освѣщенная,
Перемѣнилась вдругъ.
Пропали люди гордые,
Съ увѣренной походкою,
Остались вахлаки,
Досыта неѣдавшіе,
Не солоно хлѣбавшіе,
Которыхъ вмѣсто барина
Драть будетъ волостной.
Къ которымъ голодъ стукнуться
Грозитъ: засуха долгая,
А тутъ еще — жучокъ!
Которымъ прасолъ-выжига
Урѣзать цѣну хвалится
На ихъ добычу трудную.
Смолу, слезу вахлацкую, —
Урѣжетъ, попрекнетъ:
«За что платить вамъ много-то?
У васъ товаръ некупленный,
Изъ васъ на солнцѣ топится
Смола, какъ изъ сосны!»
Опять упали бѣдные
На дно бездонной пропасти,
Притихли, пріубожились,
Легли на животы;
Лежали, думу думали
И вдругъ запѣли. Медленно,
Какъ туча надвигается,
Текли слова тягучіе.
Такъ пѣсню отчеканили,
Что сразу наши странники
Упомнили ее:
Голодная
Стоитъ мужикъ —
Колышется,
Идетъ мужикъ —
Не дышится!
Съ коры его
Распучило,
Тоска-бѣда
Измучила.
Темнѣй лица
Стекляннаго
Не видано
У пьянаго.
Идетъ — пыхтитъ,
Идетъ — и спитъ,
Прибрелъ туда,
Гдѣ рожь шумитъ
Какъ идолъ сталъ
На полосу,
Стоитъ, поетъ
Безъ голосу:
«Дозрѣй, дозрѣй,
Рожь-матушка!
Я пахарь твой,
Панкратушка!
Ковригу съѣмъ
Гора горой,
Ватрушку съѣмъ
Со столъ большой!
Всё съѣмъ одинъ,
Управлюсь самъ.
Хоть мать, хоть сынъ
Проси — не дамъ!»
«Ой, батюшки, ѣсть хочется!» —
Сказалъ упалымъ голосомъ
Одинъ мужикъ; изъ пещура
Досталъ краюху — ѣстъ.
«Поютъ они безъ голосу,
А слушать — дрожь по волосу!» —
Сказалъ другой мужикъ.
И правда, что не голосомъ —
Нутромъ — свою «Голодную»
Пропѣли вахлаки.
Иной во время пѣнія
Сталъ на ноги, показывалъ,
Какъ шелъ мужикъ разслабленный,
Какъ сонъ долилъ голоднаго,
Какъ вѣтеръ колыхалъ.
И были строги, медленны
Движенья. Спѣвъ «Голодную».
Шатаясь, какъ разбитые.
Гуськомъ пошли къ ведерочку
И выпили пѣвцы.
«Дерзай!» — за ними слышится
Дьячково слово; сынъ его
Григорій, крестникъ старосты,
Подходитъ къ землякамъ.
«Хошь водки?» — Пилъ достаточно.
Что тутъ у васъ случилося?
Какъ въ воду вы опущены?.. —
— «Мы?.. что̀ ты?..» Насторожились,
Власъ положилъ на крестника
Широкую ладонь.
— Неволя къ вамъ вернулася?
Погонятъ васъ на барщину?
Луга у васъ отобраны? —
— «Луга-то?.. Шутишь, братъ!»
— Такъ что жъ перемѣнилося?..
Закаркали «Голодную»,
Накликать голодъ хочется? —
— «Никакъ и впрямь ништо!» —
Климъ какъ изъ пушки выпалилъ;
У многихъ зачесалися
Затылки, шепотъ слышится:
«Никакъ и впрямь ништо!»
«Пей, вахлачки, погуливай!
Все ладно, все по-нашему,
Ка̀къ было ждано-гадано.
Не вѣшай головы!»
— По-нашему ли Климушка?
А Глѣбъ-то?.. —
Потолковано
Не мало: въ ротъ положено.
Что не они отвѣтчики
За Глѣба окаяннаго,
Всему виною: крѣпь!
— Змѣя родитъ змѣенышей.
А крѣпь — грѣхи помѣщика,
Грѣхъ Якова несчастного,
Грѣхъ Глѣба родила!
Нѣтъ крѣпи — нѣтъ помѣщика,
До петли доводящаго
Усерднаго раба,
Нѣтъ крѣпи — нѣтъ двороваго,
Самоубійствомъ мстящаго
Злодѣю своему,
Нѣтъ крѣпи — Глѣба новаго
Не будетъ на Руси! —
Всѣхъ пристальнѣй, всѣхъ радостнѣй
Прослушалъ Гришу Пров:
Осклабился, товарищамъ
Сказалъ побѣднымъ голосомъ:
«Мотайте-ка на усъ!»
Пошло, толпой подхвачено,
О крѣпи слово вѣрное
Трепаться: «Нѣтъ змѣи —
Не будетъ и змѣенышей!»
Климъ Яковлевъ Игнатія
Опять ругнулъ: «Дуракъ же ты!»
Чуть-чуть не подрались!
Дьячокъ рыдалъ надъ Гришею:
«Создастъ же богъ головушку!
Недаромъ порывается
Въ Москву, въ новорситетъ!»
А Власъ его поглаживалъ:
«Дай богъ тебѣ и серебра,
И золотца, дай умную,
Здоровую жену!»
— Не надо мнѣ ни серебра,
Ни золота, а дай господь,
Чтобъ землякамъ моимъ
И каждому крестьянину
Жилось вольготно-весело
На всей святой Руси! —
Зардѣвшись, словно дѣвушка,
Сказалъ изъ сердца самаго
Григорій — и ушелъ.
Свѣтаетъ. Снаряжаются
Подводчики. «Эй, Власъ Ильичъ!
Иди сюда, гляди, кто здѣсь!» —
Сказалъ Игнатій Прохоровъ,
Взявъ къ бревнамъ приваленную
Дугу. Подходитъ Власъ,
За нимъ бѣгомъ Климъ Яковлевъ,
За Климомъ — наши странники
(Имъ дѣло до всего):
За бревнами, гдѣ нищіе
Вповалку спали съ вечера,
Лежалъ какой-то смученный,
Избитый человѣкъ;
На немъ одежа новая,
Да только вся изорвана.
На шеѣ красный шелковый
Платокъ, рубаха красная,
Жилетка и часы.
Нагнулся Лавинъ къ спящему,
Взглянулъ и съ крикомъ: «Бей его!»
Пнулъ въ зубы каблукомъ.
Вскочилъ дѣтина, мутные
Протеръ глаза, а Власъ его
Тѣмъ временемъ въ скулу.
Какъ крыса прищемленная,
Дѣтина пискнулъ жалобно —
И къ лѣсу! Ноги длинныя,
Бѣжитъ — земля дрожитъ!
Четыре парня бросились
Въ погоню за дѣтиною,
Народъ кричалъ имъ: «Бей его!»,
Пока въ лѣсу не скрылися
И парни, и бѣглецъ.
«Что за мужчина? — старосту
Допытывали странники. —
За что его тузятъ?»
— Не знаемъ, такъ наказано
Намъ изъ села изъ Тискова,
Что буде гдѣ покажется
Егорка Шутовъ — бить его!
И бьемъ. Подъѣдутъ тисковцы.
Разскажутъ. Удоволили? —
Спросилъ старикъ вернувшихся
Съ погони молодцовъ.
«Догнали, удоводили!
Побѣгъ къ Кузьмо-Демьянскому,
Тамъ, видно, переправиться
За Волгу наровитъ».
«Чудно̀й народъ! бьютъ соннаго.
За что̀ про что̀ не знаючи...»
— Коли всѣмъ міромъ велено:
«Бей!» — стало, есть за что! —
Прикрикнулъ Власъ на странниковъ. —
Не вѣтрогоны тисковцы,
Давно ли тамъ десятаго
Пороли?.. Не до шутокъ имъ.
Гнусь-человѣкъ! — Не бить его,
Такъ ужъ кого и бить?
Не намъ однимъ наказано:
Отъ Тискова по Волгѣ-то
Тутъ деревень четырнадцать, —
Чай, черезъ всѣ четырнадцать
Прогнали, какъ сквозь строй! —
Притихли наши странники.
Узнать-то имъ желательно,
Въ чемъ штука? да прогнѣвался
И такъ ужъ дядя Власъ.
Совсѣмъ свѣтло. Позавтракать
Мужьямъ хозяйки вынесли:
Ватрушки съ творогомъ.
Гусятина (прогнали тутъ
Гусей; три затомилися,
Мужикъ ихъ несъ подъ мышкою:
«Продай! помрутъ до городу!» —
Купили ни за что).
Какъ пьетъ мужикъ, толковано
Немало, а не всякому
Извѣстно, какъ онъ ѣстъ.
Жаднѣе на говядину,
Чѣмъ на вино, бросается.
Былъ тутъ непьющій каменщикъ,
Такъ опьянѣлъ съ гусятины,
На что̀ твое вино!
Чу! слышенъ крикъ: «Кто ѣдетъ-то!
Кто ѣдетъ-то!» Наклюнулось
Еще подспорье шумному
Веселью вахлаковъ.
Возъ съ сѣномъ приближается,
Высоко на возу
Сидитъ солдатъ Овсяниковъ,
Верстъ на двадцать въ окружности
Знакомый мужикамъ,
И рядомъ съ нимъ Устиньюшка,
Сироточка-племянница,
Поддержка старика.
Райкомъ кормился дѣдушка,
Москву да Кремль показывалъ,
Вдругъ инструментъ испортился,
А капиталу нѣтъ!
Три желтенькіе ложечки
Купилъ — такъ не приходятся
Заученныя натвердо
Присловья къ новой музыкѣ,
Народа не смѣшатъ!
Хитеръ солдатъ! по времени
Слова придумалъ новыя,
И ложки въ ходъ пошли.
Обрадовались старому:
«Здорово, дедко! спрыгни-ка,
Да выпей съ нами рюмочку,
Да въ ложечки ударь!»
— Забраться-то забрался я,
А какъ сойду, не вѣдаю:
Ведетъ! — «Небось до города
Опять за полной пенціей?
Да городъ-то сгорѣлъ!»
— Сгорѣлъ? И подѣломъ ему!
Сгорѣлъ? Такъ я до Питера! —
«Чай, по чугункѣ тронешься?»
Служивый посвисталъ:
— Недолго послужила ты
Народу православному,
Чугунка бусурманская!
Была ты намъ люба.
Какъ отъ Москвы до Питера
Возила за три рублика,
А коли семь-то рубликовъ
Платить, такъ чортъ съ тобой! —
«А ты ударь-ка въ ложечки, —
Сказалъ солдату староста, —
Народу подгулявшаго
Покуда тутъ достаточно.
Авось дѣла поправятся.
Орудуй живо, Климъ!»
(Власъ Клима недолюбливалъ,
А чуть делишко трудное,
Тотчасъ къ нему: «Орудуй, Климъ!»,
А Климъ тому и радъ.)
Спустили съ возу дѣдушку,
Солдатъ былъ хрупокъ на ноги,
Высокъ и тощъ до крайности;
На немъ сюртукъ съ медалями
Висѣлъ, какъ на шестѣ.
Нельзя сказать, чтобъ доброе
Лицо имѣлъ, особенно
Когда сводило стараго —
Чертъ чертомъ! Ротъ ощерится.
Глаза — что̀ угольки!
Солдатъ ударилъ въ ложечки,
Что̀ было вплоть до берегу
Народу — всё сбѣгается.
Ударилъ — и запѣлъ:
Солдатская
Тошенъ свѣтъ,
Правды нѣтъ,
Жизнь тошна,
Боль сильна.
Пули немецкіе,
Пули турецкія,
Пули французскія,
Палочки русскія!
Тошенъ свѣтъ,
Хлѣба нѣтъ,
Крова нѣтъ.
Смерти нѣтъ.
Ну-тка, съ редута-то съ перваго номеру,
Ну-тка, съ Георгіемъ — по міру, по міру!
У богатаго,
У богатины,
Чуть не подняли
На рогатину.
Вѣсь въ гвоздяхъ заборъ
Ощетинился,
А хозяинъ, воръ,
Оскотинился.
Нѣтъ у бѣднаго
Гроша мѣднаго:
Не взыщи, солдатъ!»
— «И не надо, братъ!»
Тошенъ свѣтъ,
Хлѣба нѣтъ,
Крова нѣтъ,
Смерти нѣтъ.
Только трехъ Матренъ
Да Луку съ Петромъ
Помяну добромъ.
У Луки съ Петромъ
Табачку нюхнемъ,
А у трехъ Матренъ
Провіантъ найдемъ.
У первой Матрены
Груздочки ядрены.
Матрена вторая
Несетъ каравая,
У третьей водицы попью изъ ковша:
Вода ключевая, а мѣра — душа!
Тошенъ свѣтъ,
Правды нѣтъ,
Жизнь тошна,
Боль сильна.
Служиваго задергало.
Опершись на Устиньюшку,
Онъ поднялъ ногу лѣвую
И сталъ ея раскачивать,
Какъ гирю на вѣсу;
Продѣлалъ то же съ правою,
Ругнулся: «Жизнь проклятая!» —
И вдругъ на обѣ сталъ.
«Орудуй. Климъ!» По-питерски
Климъ дѣло оборудовалъ:
По блюдцу деревянному
Далъ дядѣ и племянницѣ.
Поставилъ ихъ рядкомъ,
А самъ вскочилъ на бревнышко
И громко крикнулъ: «Слушайте!»
(Служивый не выдерживалъ
И часто въ рѣчь крестьянина
Вставлялъ словечко мѣткое
И въ ложечки стучалъ.)
Климъ
Колода есть дубовая
У моего двора,
Лежитъ давно: измладости
Колю на ней дрова,
Такъ та не столь изранена,
Какъ господинъ служивенькій.
Взгляните: въ чемъ душа!
Солдатъ
Пули немецкіе,
Пули турецкія.
Пули французскія,
Палочки русскія.
Климъ
А пенціону полнаго
Не вышло, забракованы
Все раны старика;
Взглянулъ помощникъ лѣкаря,
Сказалъ: «Второразрядныя!
По нимъ и пенціонъ».
Солдатъ
Полнаго выдать не велѣно:
Сердце насквозь не прострѣлено!
(Служивый всхлипнулъ; въ ложечки
Хотѣлъ ударить, — скорчило!
Не будь при немъ Устиньюшки,
Упалъ бы старина.)
Климъ
Солдатъ опять съ прошеніемъ.
Вершками раны смѣрили
И оцѣнили каждую
Чуть-чуть не въ мѣдный грошъ.
Такъ мѣрилъ приставъ слѣдственный
Побои на подравшихся
На рынкѣ мужикахъ:
«Подъ правымъ глазомъ ссадина
Величиной съ двугривенный,
Въ срединѣ лба пробоина
Въ цѣлковый. Итого:
На рубль пятнадцать съ деньгою
Побоевъ...» Приравняемъ ли
Къ побоищу базарному
Войну подъ Севастополемъ,
Гдѣ лилъ солдатикъ кровь?
Солдатъ
Только горами не двигали,
А на редуты какъ прыгали!
Зайцами, бѣлками, дикими кошками.
Тамъ и простился я съ ножками,
Съ адскаго грохоту, свисту оглохъ,
Съ русскаго голоду чуть не подохъ!
Климъ
Ему бы въ Питеръ надобно
До комитета раненыхъ, —
Пешъ до Москвы дотянется,
А дальше какъ? Чугунка-то
Кусаться начала!
Солдатъ
Важная барыня! гордая барыня!
Ходитъ, змѣею шипитъ:
«Пусто вамъ! пусто вамъ! пусто вамъ!» —
Русской деревнѣ кричитъ;
Въ рожу крестьянину фыркаетъ,
Давитъ, увѣчитъ, кувыркаетъ,
Скоро вѣсь русскій народъ
Чище метлы подмететъ.
Солдатъ слегка притопывалъ.
И слышалось, какъ стукалась
Сухая кость-о̀-кость,
А Климъ молчалъ: ужъ двинулся
Къ служивому народъ.
Всѣ дали: по копеечкѣ,
По грошу, на тарелочкахъ
Рублишко набрался...
IV. ДОБРОЕ ВРЕМЯ — ДОБРЫЯ ПѢСНИ.
Пиръ кончился, расходится
Народъ. Уснувъ, осталися
Подъ ивой наши странники,
И тутъ же спалъ Іонушка,
Да нѣсколько упившихся
Не въ мѣру мужиковъ.
Качаясь, Савва съ Гришею
Вели домой родителя
И пѣли; въ чистомъ воздухѣ
Надъ Волгой, какъ набатные,
Согласные и сильные
Гремѣли голоса:
Доля народа,
Счастье его,
Свѣтъ и свобода
Прежде всего!
Мы же немного
Просимъ у бога:
Честное дѣло
Дѣлать умѣло
Силы намъ дай!
Жизнь трудовая —
Другу прямая
Къ сердцу дорога,
Прочь отъ порога,
Трусъ и лѣнтяй!
То ли не рай?
Доля народа,
Счастье его,
Свѣтъ и свобода
Прежде всего!
Бѣднѣе захудалаго
Послѣдняго крестьянина
Жилъ Трифонъ. Двѣ коморочки:
Одна съ дымящей печкою,
Другая въ сажень - лѣтняя,
И вся тутъ недолга;
Коровы нѣтъ, лошадки нѣтъ,
Была собака Зудушка,
Былъ котъ - и тѣ ушли.
Спать уложивъ родителя,
Взялся за книгу Саввушка,
А Гришѣ не сиделося,
Ушелъ въ поля, въ луга.
У Гриши - кость широкая,
Но сильно исхудалое
Лицо - ихъ недокармливалъ
Хапуга-экономъ.
Григорій въ семинаріи
Въ часъ ночи просыпается
И ужъ потомъ до солнышка
Не спитъ - ждетъ жадно ситника,
Который выдавался имъ
Со сбитнемъ по утрамъ.
Какъ ни бѣдна вахлачина,
Они въ ней отъедалися.
Спасибо Власу-крестному
И прочимъ мужикамъ!
Платили имъ молодчики,
По мѣрѣ силъ, работою,
По ихъ дѣлишкамъ хлопоты
Справляли въ городу.
Дьячокъ хвалился дѣтками,
А чѣмъ они питаются -
И думать позабылъ.
Онъ самъ былъ вѣчно голоденъ,
Весь тратился на поиски,
Гдѣ выпить, гдѣ поѣсть.
И былъ онъ нрава легкаго,
А будь иного, врядъ ли бы
И дожилъ до сѣдинъ.
Его хозяйка Домнушка
Была куда заботлива,
Зато и долговѣчности
Богъ не далъ ей. Покойница
Всю жизнь о соли думала:
Нѣтъ хлѣба - у кого-нибудь
Попроситъ, а за соль
Дать надо деньги чистыя,
А ихъ по всей вахлачине,
Сгоняемой на барщину,
Не густо! Благо - хлѣбушкомъ
Вахлакъ дѣлился съ Домною.
Давно въ землѣ истлѣли бы
Ея родныя дѣточки,
Не будь рука вахлацкая
Щедра, чѣмъ богъ послалъ.
Батрачка безотвѣтная
На каждаго, кто чѣмъ-нибудь
Помогъ ей въ черный день,
Всю жизнь о соли думала,
О соли пѣла Домнушка -
Стирала ли, косила ли,
Баюкала ли Гришеньку,
Любимаго сынка.
Ка̀къ сжалось сердце мальчика,
Когда крестьянки вспомнили
И спѣли пѣсню Домнину
(Прозвалъ ее "Соленою"
Находчивый вахлакъ).
Соленая
Никто какъ богъ!
Не ѣстъ, не пьетъ
Меньшо̀й сынокъ,
Гляди - умретъ!
Дала кусокъ,
Дала другой -
Не ѣстъ, кричитъ:
"Посыпь сольцой!"
А соли нѣтъ,
Хоть бы щепоть!
"Посыпь мукой",-
Шепнулъ господь.
Разъ-два куснулъ,
Скривилъ ротокъ.
"Солѝ еще!"-
Кричитъ сынокъ.
Опять мукой...
А на кусокъ
Слеза рѣкой!
Поѣлъ сынокъ!
Хвалилась мать -
Сынка спасла...
Знать, солона
Слеза была!..
Запомнилъ Гриша пѣсенку
И голосомъ молитвеннымъ
Тихонько въ семинаріи,
Гдѣ было темно, холодно,
Угрюмо, строго, голодно,
Пѣвалъ - тужилъ о матушкѣ
И обо всей вахлачине,
Кормилицѣ своей.
И скоро въ сердце мальчика
Съ любовью къ бѣдной матери
Любовь ко всей вахлачине
Слилась,- и летъ пятнадцати
Григорій твердо зналъ уже,
Что будетъ жить для счастія
Убогаго и темнаго
Родного уголка.
Довольно демонъ ярости
Леталъ съ мечомъ карающимъ
Надъ русскою землей.
Довольно рабство тяжкое
Одни пути лукавые
Открытыми, влекущими
Держало на Руси!
Надъ Русью отживающей
Иная пѣсня слышится:
То ангелъ милосердія,
Незримо пролетающій
Надъ нею, души сильныя
Зоветъ на честный путь.
Средь міра дольняго
Для сердца вольнаго
Есть два пути.
Взвѣсь силу гордую,
Взвѣсь волю твердую,-
Какимъ идти?
Одна просторная
Дорога - торная,
Страстей раба,
По ней громадная,
Къ соблазну жадная
Идетъ толпа.
О жизни искренней,
О цѣли выспренней
Тамъ мысль смѣшна.
Кипитъ тамъ вѣчная,
Безчеловѣчная
Вражда-война
За блага бренныя.
Тамъ души плѣнныя
Полны грѣха.
На видъ блестящая,
Тамъ жизнь мертвящая
Къ добру глуха.
Другая - тѣсная
Дорога, честная,
По ней идутъ
Лишь души сильныя,
Любвеобильныя,
На бой, на трудъ.
За обойденнаго,
За угнетеннаго -
По ихъ стопамъ
Иди къ униженнымъ,
Иди къ обиженнымъ -
Будь первый тамъ!
И ангелъ милосердія
Недаромъ пѣснь призывную
Поетъ надъ русскимъ юношей,-
Немало Русь ужъ выслала
Сыновъ своихъ, отмѣченныхъ
Печатью дара божьяго,
На честные пути,
Немало ихъ оплакала
(Пока звѣздой падучею
Проносятся они!).
Какъ ни темна вахлачина,
Какъ ни забита барщиной
И рабствомъ - и она,
Благословясь, поставила
Въ Григорье Добросклонове
Такого посланца.
Ему судьба готовила
Путь славный, имя громкое
Народнаго заступника,
Чахотку и Сибирь.
Свѣтило солнце ласково,
Дышало утро раннее
Прохладой, ароматами
Косимыхъ всюду травъ...
Григорій шелъ задумчиво
Сперва большой дорогою
(Старинная: съ высокими
Курчавыми березами,
Прямая, какъ стрѣла).
Ему то было весело,
То грустно. Возбужденная
Вахлацкою пирушкою,
Въ немъ сильно мысль работала
И въ пѣснѣ излилась:
"Въ минуты унынья, о родина-мать!
Я мыслью впередъ улетаю.
Еще суждено тебѣ много страдать,
Но ты не погибнешь, я знаю.
Былъ гуще невѣжества мракъ надъ тобой,
Удушливѣй сонъ непробудный,
Была ты глубоко несчастной страной,
Подавленной, рабски безсудной.
Давно ли народъ твой игрушкой служилъ
Позорнымъ страстямъ господина?
Потомокъ татаръ, какъ коня, выводилъ
На рынокъ раба-славянина,
И русскую дѣву влекли на позоръ,
Свирѣпствовалъ бичъ безъ боязни,
И ужасъ народа при словѣ "наборъ"
Подобенъ былъ ужасу казни?
Довольно! Оконченъ съ прошедшимъ расчетъ,
Оконченъ расчетъ съ господиномъ!
Сбирается съ силами русскій народъ
И учится быть гражданиномъ.
И ношу твою облегчила судьба,
Сопутница дней славянина!
Еще ты въ семействѣ - раба,
Но мать уже вольнаго сына!"
Сманила Гришу узкая,
Извилистая тропочка,
Черезъ хлѣба бѣгущая,
Въ широкій лугъ подкошенный
Спустился онъ по ней.
Въ лугу траву сушившія
Крестьянки Гришу встрѣтили
Его любимой пѣснею.
Взгрустнулось крѣпко юношѣ
По матери-страдалицѣ,
А пуще злость брала.
Онъ въ лѣсъ ушелъ. Аукаясь,
Въ лѣсу, какъ перепелочки
Во ржи, бродили малые
Ребята (а постарше-то
Ворочали сенцо).
Онъ съ ними кузовъ рыжиковъ
Набралъ. Ужъ жжется солнышко;
Ушелъ къ рѣкѣ. Купается,-
Три дня тому сгорѣвшаго
Обугленнаго города
Картина передъ нимъ:
Ни дома уцѣлѣвшаго,
Одна тюрьма спасенная,
Недавно побѣленная,
Какъ бѣлая коровушка
На выгонѣ, стоитъ.
Начальство тамъ попряталось,
А жители подъ берегомъ,
Какъ войско, стали лагеремъ,
Всё спитъ еще, немногіе
Проснулись: два подьячіе,
Придерживая полочки
Халатовъ, пробираются
Между шкафами, стульями,
Узлами, экипажами
Къ палаткѣ-кабаку.
Туда жъ портняга скорченный
Аршинъ, утюгъ и ножницы
Несетъ - какъ листъ дрожитъ.
Возставъ со сна съ молитвою,
Причесываетъ голову
И держитъ на отлетъ,
Какъ дѣвка, косу длинную
Высокій и осанистый
Протоерей Стефанъ.
По сонной Волгѣ медленно
Плоты съ дровами тянутся,
Стоятъ подъ правымъ берегомъ
Три барки нагруженныя:
Вчера бурлаки съ пѣснями
Сюда ихъ привели.
А вотъ и онъ - измученный
Бурлакъ! походкой праздничной
Идетъ, рубаха чистая,
Въ карманѣ мѣдь звенитъ.
Григорій шелъ, поглядывалъ
На бурлака довольнаго,
И съ губъ слова срывалися
То шепотомъ, то громкіе.
Григорій думалъ вслухъ:
Бурлакъ
Плечами, грудью и спиной
Тянулъ онъ барку бичевой,
Полдневный зной его палилъ,
И потъ съ него ручьями лилъ.
И падалъ онъ, и вновь вставалъ,
Хрипя, "Дубинушку" стоналъ;
До мѣста барку дотянулъ
И богатырскимъ сномъ уснулъ,
И, въ банѣ смывъ поутру потъ,
Безпечно пристанью идетъ.
Зашиты въ поясъ три рубля.
Остаткомъ - мѣдью - шевеля,
Подумалъ мигъ, зашелъ въ кабакъ
И молча кинулъ на верстакъ
Трудомъ добытые гроши
И, выпивъ, крякнулъ отъ души,
Перекрестилъ на церковь грудь;
Пора и въ путь! пора и въ путь!
Онъ бодро шелъ, жевалъ калачъ,
Въ подарокъ несъ женѣ кумачъ,
Сестрѣ платокъ, а для дѣтей
Въ сусальномъ золотѣ коней.
Онъ шелъ домой - неблизкій путь,
Дай Богъ дойти и отдохнуть!
Съ бурлака мысли Гришины
Ко всей Руси загадочной,
Къ народу перешли.
И долго Гриша берегомъ
Бродилъ, волнуясь, думая,
Покуда пѣсней новою
Не утолилъ натруженной,
Горящей головы.
Русь
Ты и убогая,
Ты и обильная,
Ты и могучая,
Ты и безсильная,
Матушка Русь!
Въ рабствѣ спасенное
Сердце свободное -
Золото, золото
Сердце народное!
Сила народная,
Сила могучая -
Совѣсть спокойная,
Правда живучая!
Сила съ неправдою
Не уживается,
Жертва неправдою
Не вызывается,-
Русь не шелохнется,
Русь - какъ убитая!
А загорѣлась въ ней
Искра сокрытая,-
Встали - небужены,
Вышли - непрошены,
Жита по зернышку
Горы наношены!
Рать подымается -
Неисчислимая!
Сила въ ней скажется
Несокрушимая!
Ты и убогая,
Ты и обильная,
Ты и забитая,
Ты и всесильная,
Матушка Русь!
"Удалось мнѣ пѣсенка!- молвилъ Гриша, прыгая.-
Горячо сказалася правда въ ней великая!
Завтра же спою ее вахлачкамъ - не всё же имъ
Пѣсни пѣть унылыя... Помогай, о боже, имъ!
Какъ съ игры да съ бѣганья щеки разгораются,
Такъ съ хорошей пѣсенки духомъ поднимаются
Бѣдные, забитые..." Прочитавъ торжественно
Брату пѣсню новую (братъ сказалъ: "Божественно!"),
Гриша спать попробовалъ. Спалося, не спалося,
Краше прежней пѣсенка въ полуснѣ слагалася;
Быть бы нашимъ странникамъ подъ родною крышею,
Еслибъ знать могли они, что̀ творилось съ Гришею.
Слышалъ онъ въ груди своей силы необъятные,
Услаждали слухъ его звуки благодатные,
Звуки лучезарные гимна благороднаго -
Пѣлъ онъ воплощеніе счастія народнаго!..
|
