Курьёз с последствиями (Ясинский)/ДО

Курьезъ съ послѣдствіями
авторъ Іеронимъ Іеронимовичъ Ясинскій

Источникъ: Ясинскій І. І. Дѣти провинціи. — Екатеринодаръ: Типографія И. Ф. Бойко, 1903. — Т. I. — С. 83.

I

Управляющему акцизными сборами донесли, что въ казенномъ очистномъ складѣ № 13 творятся безобразія. Конторщикъ пьетъ безъ просыпу день и ночь; пьянствуютъ писцы: одинъ изъ нихъ на-дняхъ чуть было не померъ отъ алкоголя — отлили водой; дѣло запущено, книгъ не ведутъ, а завѣдующій складомъ ни-черта не дѣлаетъ и если самъ не пьетъ или, по, крайней мѣрѣ, не бываетъ пьянъ, то во всякомъ случаѣ ни за чѣмъ не смотритъ, потворствуетъ безобразіямъ. — Словомъ, чортъ знаетъ что такое!

Управляющій взбѣленился.

— Выгоню всѣхъ!.. — въ гнѣвѣ шепталъ онъ, сидя въ управленіи, у себя въ кабинетѣ. — Честное слово, выгоню! Всѣхъ, всѣхъ до единаго… И завѣдующаго тоже…

Управляющій волновался такъ сильно, что не могъ подписывать бумагъ.

— Уберите все это, — обратился онъ къ вошедшему въ кабинетъ секретарю. — Я подпишу завтра… Сегодня не могу. — Слышите?

Секретарь молча сгребъ кипу переписки и поспѣшно вышелъ.

— И что въ такомъ случаѣ можно сдѣлать? — все также кипятился управляющій, разсуждая самъ съ собой. — Остается одно: гнать въ шею!.. Вотъ черти!.. — Вѣдь назначая ихъ, собиралъ справки, всѣхъ ихъ расхваливали: говорили о нихъ, что и честные, молъ, и трезвые, а теперь — пьютъ!.. И хотя бы дѣло дѣлали, все же не такъ больно было бы, а то ничего, ни звука… Въ книгахъ, говорятъ, за двѣ недѣли нѣтъ записей…

И управляющій рѣшилъ немедленно поѣхать въ складъ, налетѣть какъ снѣгъ на голову и разнести всѣхъ. Своимъ ревизорамъ онъ не довѣрялъ, находя ихъ людьми праздными, неспособными, ничего неумѣющими дѣлать; неумѣющими разобраться даже въ готовомъ, какъ очищенное яичко, матеріалѣ, толкомъ навести слѣдствіе, оріентироваться, хотя бы въ такомъ пустомъ дѣлѣ, какъ данный случай.

— Нѣтъ, поѣду самъ, — рѣшилъ управляющій. — Будутъ они помнить меня до «новыхъ вѣниковъ»!

И, не сказавши никому ни слова о своемъ намѣреніи, кромѣ курьера Ивана, которому онъ велѣлъ выйти на слѣдующій день въ 8 часовъ утра на вокзалъ къ поѣзду, а для чего — опять-таки не сказалъ и ему — онъ уѣхалъ.

— Если я завтра не буду въ управленіи, подпишите за меня срочныя бумаги, — обратился управляющій къ одному изъ старшихъ ревизоровъ, уходя домой по окончаніи занятій, наканунѣ своего отъѣзда. — Только не подписывайте бумагъ въ главное управленіе… Я это сдѣлаю самъ…

Ревизоръ подумалъ, что управляющему нездоровится.

Спустя часъ, не больше, послѣ отъѣзда управляющаго, завѣдующему складомъ № 13 была дана телеграмма слѣдующаго содержанія:

«Нашъ общій принципалъ сегодня утромъ выѣхалъ. Будетъ у васъ. Приготовьтесь.»

Авторомъ этой телеграммы былъ еврей Браткинъ, поставлявшій въ казенные винные склады деревянные ящики для укупорки вина и пріѣхавшій въ губернскій городъ съ тѣмъ же поѣздомъ, съ какимъ отправился управляющій. Высказалъ ли ему курьеръ Иванъ свое предположеніе о томъ, куда именно уѣхалъ управляющій, или Браткинъ, по свойственному ему чутью, раскрылъ тайну — остается неизвѣстнымъ…

II

Казенный винный складъ № 13, въ который держалъ свой путь управляющій акцизными сборами, находился въ дрянномъ, захолустномъ городкѣ, въ 28 верстахъ отъ желѣзной дороги. Пробраться туда, особенно въ осеннюю распутицу было настоящимъ подвигомъ. Дорога отвратительная: на каждомъ шагу бездонные ухабы, — извозчики несносные: того и гляди, что вывалять тебя изъ тарантаса, затопятъ въ грязь — пропадешь ни-за-что, ни-про-что, если и не во цвѣтѣ лѣтъ, то во всякомъ случаѣ въ генеральскомъ чинѣ!

Пока управляющій ѣхалъ по желѣзной дорогѣ въ купэ перваго класса (послѣдніе два года, со дня полученія «дѣйствительнаго статскаго», онъ ѣздилъ въ первомъ классѣ, а до того — во второмъ), онъ чувствовалъ себя, можно сказать, не дурно. Онъ уже не кипятился, а если и продолжалъ думать о тѣхъ безобразіяхъ, какія творились въ складѣ № 13, то думалъ о нихъ приблизительно въ такомъ духѣ: «Пьютъ, черти, казенную водку и впредь будутъ пить — ничего съ ними не сдѣлаешь!.. Развѣ выгнать всѣхъ или, по крайней мѣрѣ, оштрафовать? Но что-жъ изъ этого? Выгонишь этихъ, назначишь другихъ, тѣ тоже пить станутъ: такое ужъ подлое дѣло! И тотъ научится пить, кто никогда не пилъ… Благо водки — хоть залейся!.. Нѣтъ, лучше оштрафовать: конторщика рублей на десять, а остальныхъ тоже… А главное, заставить ихъ работать… Если же опять запустятъ книги — выгнать безъ разговора!..»

Такъ именно думалъ управляющій, пока ѣхалъ въ покойномъ, тепломъ чистенькомъ купэ, но когда онъ пересѣлъ въ экипажъ, чтобы проѣхать тѣ 28 верстъ, которыя отдѣляли станцію желѣзной дороги отъ паршивенькаго уѣзднаго городка, гдѣ сгоряча построили казенный винный складъ, — когда лошади остановились на полпути, экипажъ потонулъ въ грязи, а безтолковый извозчикъ заявилъ: «Придется, ваше благородіе, ночевать въ полѣ: нѣтъ ходу… И, досада, и понесло же меня!..» («Дуракъ! не видитъ, кого везетъ: шинель съ зелеными отворотами, а онъ говоритъ „ваше благородіе“!») — когда, наконецъ, лошади тронули, а спустя полчаса опять остановились, и такъ промучились часъ, другой, третій, промучились до часу ночи, а выѣхали со станціи въ 7 часовъ вечера, — управляющій вновь потерялъ всякое чувство человѣколюбія и твердо рѣшилъ разогнать всѣхъ служащихъ въ складѣ № 13.

«Не стану же я въ самомъ дѣлѣ всякій разъ ѣздить къ нимъ въ распутицу изъ-за того, что они пьянствуютъ!.. А послать некого: ревизоры ничего не хотятъ дѣлать, положительно ничѣмъ не интересуются: ни акцизомъ, ни монополіей; только курятъ сигары, шумятъ въ управленіи, да разсуждаютъ о войнѣ англичанъ съ бурами… — думалъ управляющій. — Нѣтъ, разъ навсегда надо положить конецъ… Сейчасъ-же, прежде чѣмъ лечь спать, потребую всѣ книги и оставлю ихъ у себя до утра, а тамъ видно будетъ, кто изъ нихъ чѣмъ занимается», — заключилъ онъ.

— Пріѣхали, ваше благородіе! Слава те, Господи!.. Вонъ и монополія ваша: огонекъ свѣтится… Во дворъ прикажете?

— Да. Къ контрольной сторожкѣ; тамъ фонарь долженъ быть съ улицы… Разбудишь сторожа, онъ откроетъ ворота.

Но предположеніе управляющаго въ послѣднемъ случаѣ не оправдалось: ворота у контрольной сторожки оказались открытыми настежь, а посрединѣ въѣзда въ нихъ, по линіи воротъ, стоялъ съ фонаремъ въ рукѣ контрольный сторожъ, и не успѣли наши путешественники повернуть съ улицы въ проѣздъ воротъ, какъ онъ, сдѣлавъ «честь», громко, по-солдатски прокричалъ:

— Здра-авія желаемъ, ваше превосходительство!..

Это привѣтствіе какъ громъ поразило управляющаго. Точно кто-то неожиданно выстрѣлилъ въ него, но не ранилъ, а опалилъ лицо… Такого сюрприза онъ никакъ не ожидалъ.

— Ты кто? — въ гнѣвѣ спросилъ управляющій, не вставая изъ экипажа.

— Контрольный сторожъ, ваше превосходительство…

— Но почему же у тебя ворота настежь въ два часа ночи?

— Как же… Ожидали пріѣзда вашего превосходительства…

— Да ты знаешь кто я таковъ?

— Такъ точно, ваше превосходительство.

— А кто?

— Ваше превосходительство…

— Но какую я занимаю должность? Понимаешь?

— Такъ точно… Должность господина управляющаго акцизными сборами, ваше превосходительство…

— И ты зналъ о моемъ пріѣздѣ?

— Такъ точно… Вторыя сутки ожидаемъ вашего превосходительства. Вчера весь день складъ мыли… И господинъ завѣдующій съ конторщикомъ только-что вышли изъ конторы, а вчера всю ночь напролетъ занимались дѣлами…

Больше разсуждать было не о чѣмъ.

— Проводи меня въ помѣщеніе «для пріѣзжихъ», — грустнымъ, упавшимъ голосомъ, приказалъ управляющій.

— Слу-ушаю! — выкрикнулъ слуга и въ ту же секунду схватилъ подъ мышку лежавшій въ экипажѣ чемоданъ.

Контрольный сторожъ по всѣмъ правиламъ гостепріимства поселилъ управляющаго въ помѣщеніи для пріѣзжихъ чиновниковъ, расположенномъ рядомъ съ конторой: зажегъ двѣ свѣчи, лампу, налилъ въ графинъ свѣжей воды, оправилъ постель и проч.

— Прикажете позвать господина завѣдующаго?

— Да развѣ онъ не спитъ еще?

— Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство! Только-что изволили выйти съ конторщикомъ… Минутъ двадцать-полчаса назадъ…

— Ну, хорошо… Позови…

Явился завѣдующій. Управляющій сухо отвѣтилъ на его поклонъ и не глядя протянулъ руку.

— Вы что-же не спите еще?

— Такъ, ваше превосходительство… Вообще я не привыкъ спать много…

— Гм… И всегда вы такъ поздно ложитесь? Кажется, два часа ночи?..

— Совершенно вѣрно… Привычка… Я вообще не люблю спать много…

— А когда вы встаете по утрамъ? Въ которомъ часу?..

— Въ шесть, въ полчаса седьмого: къ семи я всегда въ складѣ… — совершенно спокойно отвѣтилъ завѣдующій и тутъ же подумалъ: «Что за странные вопросы, ей-Богу!»

— Мало вы спите… — иронически и нараспѣвъ процѣдилъ управляющій. — Вѣроятно отдыхаете послѣ обѣда?

— Никогда, ваше превосходительство! И радъ бы уснуть послѣ обѣда — не могу: не привыкъ…

Завѣдующій въ этомъ случаѣ не лгалъ. Онъ дѣйствительно никогда не спалъ послѣ обѣда.

Управляющій волновался. Его страшно бѣсило то, что завѣдующій складомъ, котораго онъ считалъ порядочнымъ человѣкомъ, говоритъ неправду.

— А вы знали о томъ, что я пріѣду къ вамъ? — съ язвительной улыбкой спросилъ управляющій, ехидно засматривая своему собесѣднику въ глаза.

Завѣдующій видимо смутился и прежде чѣмъ можно было сообразить, что нужно отвѣтить въ этомъ случаѣ, онъ убѣжденно выпалилъ:

— Я… зналъ? — Никогда!..

— Послушайте, зачѣмъ вы врете, извините за выраженіе!.. Зачѣмъ вы врете, я не понимаю, ей-Богу!.. Вѣдь вы два дня складъ моете, двѣ ночи напролетъ занимаетесь въ конторѣ; конторщикъ вашъ ни-черта не дѣлаетъ, только пьетъ, пьютъ писцы, — всѣ вы пьете, а дѣло стоитъ; за двѣ недѣли книги не записаны!.. И только теперь, узнавъ о моемъ пріѣздѣ, вы вздумали приводить все въ порядокъ… Мало того, вы еще утверждаете, что не знали о томъ, что я буду у васъ въ то время, когда всѣ ваши сторожа и рабочіе знали объ этомъ: контрольные ворота въ два часа ночи стоятъ настежь, а сторожъ, какъ часовой, какъ дуракъ, караулитъ меня у открытыхъ воротъ съ фонаремъ въ рукѣ!.. И только вы одинъ не знали о моемъ пріѣздѣ? Да?

— Въ такомъ случаѣ, простите, ваше превосходительство… Виноватъ… Да, я зналъ.

— Еще бы! Но хорошо… Пришлите сейчасъ книги. Поговоримъ завтра.

Завѣдующій поспѣшилъ въ контору, собралъ по разнымъ столамъ пуда три конторскихъ книгъ, сгребъ ихъ въ охапку и притащилъ къ управляющему, краснѣя отъ стыда.

— А пока покойной ночи… Пора спать, — процѣдилъ гость, не глядя на завѣдующаго и не подавая руки.

Завѣдующій вышелъ. Онъ чувствовалъ себя такъ, точно его оплевали со всѣхъ сторонъ: спереди, сзади, съ головы до ногъ.

Проходя мимо контрольной сторожки и увидѣвъ торчащаго у фонаря сторожа Степана, единственнаго виновника только-что пережитаго скандала, завѣдующій не выдержалъ и подойдя близко къ сторожу, горячо прокричалъ:

— Скотина!.. Дуракъ!.. Подлецъ!.. Я тебя, мерзавца, въ двадцать четыре часа выгоню!.. Оселъ ты!..

И прежде, чѣмъ Степанъ могъ очнуться отъ этого крѣпкаго разговора, прежде чѣмъ могъ выкрикнуть одно изъ любимыхъ словъ своего солдатскаго лексикона, завѣдующаго уже не было: онъ исчезъ по направленію къ своей квартирѣ.

III

Эту ночь спалось дурно и управляющему, и завѣдующему, и контрольному сторожу Степану. Всѣ они переживали одно и то-же. Эти люди, такъ глубоко разнящіеся другъ отъ друга по своему служебному положенію, по своему умственному и нравственному развитію, теперь представляли изъ себя одно цѣлое, строго гармоничное, по переживаемымъ ими чувствамъ.

Управляющій долго не могъ уснуть. Поворачиваясь съ бока на бокъ, онъ никакъ не могъ примириться съ тѣмъ глупымъ положеніемъ, въ которое онъ попалъ, благодаря своей горячности.

«Не слѣдовало бы ѣхать, вовсе не слѣдовало-бы!» — думалъ онъ всякій разъ, когда его что-то какъ бы толкало со стороны на сторону, мѣшая ему уснуть, точно онъ все еще сидѣлъ въ экипажѣ и болталъ головой и всѣмъ туловищемъ впередъ и назадъ, направо и налѣво, когда тарантасъ то утопалъ въ ухабахъ, то выплывалъ наверхъ, невыносимо-отвратительной дороги. «Конечно, не слѣдовало-бы ѣхать! — упорно думалъ онъ. — Слѣдовало бы послать ревизора, пусть бы онъ разобрался хорошенько… Вѣдь для того они, ревизоры-то, и даны мнѣ, чтобы примѣнять ихъ на практикѣ, а не для того, чтобы круглый годъ сидѣть въ управленіи, да разсуждать о войнѣ англичанъ съ бурами… Это прямо-таки мой долгъ пристроить ихъ къ дѣлу, чтобы они не напрасно получали отъ казны жалованье… Да и не могу же я одинъ успѣть вездѣ и всюду! Чортъ знаетъ какая гадость! Тамъ ничего не дѣлаютъ, тутъ пьютъ водку, вездѣ безобразіе, халатное отношеніе къ дѣлу… Ужъ не выйти ли самому въ отставку?»

То же самое думалъ и завѣдующій складомъ, лежа въ постели и поворачиваясь съ бока на бокъ.

«Хотѣлъ было сдѣлать какъ лучше, пожалѣлъ другихъ, а вышло наоборотъ: и другимъ не помогъ, и самъ попалъ въ петлю, — думалъ онъ. — И нужно же было поставить этого дурака контрольнымъ сторожемъ?.. Открылъ, болванъ, ворота, вылѣзъ на улицу и ожидаетъ… Конечно, такая глупость хоть кого взбѣситъ!.. Я бы самъ взбѣленился на мѣстѣ управляющаго… И вотъ, изъ-за какого-либо сторожа-идіота теперь придется выйти въ отставку… И уйду, ей-Богу, уйду со службы, если управляющій вздумаетъ сказать еще хоть одну дерзость!.. Чортъ съ ними и съ ихъ монополіей! Кажется и безъ того уже высосали всѣ соки!.. Я никогда не былъ такимъ нервнымъ, какимъ сталъ теперь»…

Тутъ завѣдующій взволновался до такой степени, что не могъ лежать въ постели. Онъ зажегъ свѣчу и зашагалъ по комнатѣ, жадно глотая по цѣлому облаку удушливаго табачнаго дыма. «Завтра же уйду въ отставку… Честное слово, уйду со службы, если обстоятельства примутъ болѣе сложный характеръ!..»

То же самое, что думали управляющій и завѣдующій, то же думалъ и чувствовалъ контрольный сторожъ Степанъ. Исполнительности этого человѣка въ дѣлѣ службы и преданности его этой службѣ не было границъ. Если бы на Степана возложили какое-либо чудовищно-непосильное дѣло, то и тогда бы онъ не отказался отъ исполненія его. И такимъ онъ былъ всю жизнь: и на военной службѣ и по выходѣ въ отставку, и всѣ тѣ, кому онъ служилъ, были довольны имъ. До сихъ поръ былъ доволенъ имъ и завѣдующій складомъ, а теперь хоть уходи со службы. И Степанъ продолжалъ стоять у фонаря, какъ вкопаный, не шевеля ни однимъ членомъ, точно онъ самъ обратился въ такой же столбъ, на которомъ можно было пригвоздить фонарь, точно онъ вдругъ потерялъ всякую способность къ движенію, окаменѣлъ. Степанъ чувствовалъ одно, что внутри его грудной клѣтки, въ томъ самомъ ея мѣстѣ, гдѣ расположено сердце, что-то жжетъ немилосердно, и что въ теченіе всѣхъ 60 лѣтъ своей жизни онъ никогда не чувствовалъ такой боли… Главное, онъ не могъ понять своей вины передъ начальствомъ, что еще болѣе терзало его. Онъ терялся въ догадкахъ, припоминалъ каждое слово своего разговора съ управляющимъ: «Никакъ нѣтъ»… «Точно такъ»… «Слушаю-съ, ваше превосходительство»… — все это, кажется, было произнесено имъ въ должной мѣрѣ и съ должнымъ чувствомъ и быстротой, какъ это приходилось произносить ему всю жизнь, несмѣтное число разъ. За десять минутъ до пріѣзда высокаго гостя Степанъ открылъ ворота, въ сотый разъ осмотрѣлъ съ фонаремъ мостовую и замѣтивъ на ней длинную соломенку, поспѣшилъ поднять ее и спрятать въ карманъ…

И послѣ этого раздумья Степану стало еще тяжелѣе, еще сильнѣе сказалась въ сердцѣ жгучая боль. Мелкая слеза проскользнула по оболочкѣ старческаго глаза и дойдя до рѣсницы, остановилась на ней.

---

Изъ-за чего волновались и управляющій, и завѣдующій, и контрольный сторожъ Степанъ? Изъ-за чего страдали эти люди?

IV

Управляющій проснулся раньше обыкновеннаго и чувствовалъ себя еще болѣе гадко, чѣмъ наканунѣ. Онъ не зналъ, что ему дѣлать, съ чего начать слѣдствіе, да и начинать ли его? Что книги были запущены и что ихъ «подогнали» за послѣднія двѣ ночи, онъ нисколько не сомнѣвался, какъ не сомнѣвался и въ томъ, что конторщикъ и прочіе пьютъ, и что въ складѣ вообще «неблагополучно».

«Послѣ этого, какое же можетъ быть тутъ слѣдствіе? — думалъ онъ. — Остается одно — уѣхать поскорѣе и „оттуда“ принять мѣры: выгнать или оштрафовать или, по крайней мѣрѣ, сдѣлать строгій выговоръ»…

Тутъ управляющій невольно взглянулъ на груду лежащихъ на столѣ конторскихъ книгъ и ему сдѣлалось стыдно. «Зачѣмъ я потребовалъ ихъ съ ночи? Зачѣмъ они мнѣ, разъ ихъ привели въ порядокъ и разъ теперь нельзя опредѣлить по нимъ, насколько исправно вносились въ нихъ записи до моего пріѣзда?..»

И онъ, какъ бы помимо желанія, подошелъ къ столу и открылъ одну изъ книгъ. Книга оказалась заполненной должными записями по послѣднее число мѣсяца.

«Все, все есть! — подумалъ управляющій, безцѣльно перелистывая книгу, — и двадцатки, и сороковки, и сотки, и двухсотки-„мерзавчики“ и „чижики“; какъ называютъ ихъ крестьяне… Все въ порядкѣ… Да!..

А сколько разъ поговаривали о томъ, чтобы упразднить эту мелочь, эти „мерзавчики“ и „чижики“, — пришло въ мысль управляющему. — Говорятъ, что это большое зло, что эти самые мерзавчики и чижики служатъ разсадникомъ пьянства въ средѣ нищихъ и даже дѣтей. Пожалуй, такое предположеніе не лишено основаній… Ужъ больно они доступны по цѣнѣ, слишкомъ ужъ дешевы: „мерзавчикъ“ стоитъ, кажется, 11 копеекъ, а „чижикъ“ — 6. И то вмѣстѣ съ посудой, а безъ посуды — тотъ 8, а тотъ — 4. Къ тому же, ихъ удобно сунуть въ карманъ, въ рукавъ, куда вздумается, и выпить удобно: два-три глотка — и готово… И конторщикъ, вѣроятно, тоже пьетъ изъ „мерзавчиковъ“, либо изъ „чижиковъ“, и писцы, и всѣ… А не будь этой мелочи можетъ быть и въ складѣ пьянства было бы меньше»…

«Кстати, нужно поговорить съ конторщикомъ относительно его несноснаго поведенія»…

И управляющій велѣлъ позвать конторщика.

— Скажите, вы пьете? — спросилъ онъ у него, еле отвѣтивъ на поклонъ и не подавая руки. — Только говорите правду.

— Пью.

— И напиваетесь до сумасшествія? Да?

— То-есть какъ? — робко спросилъ тотъ.

— Какъ? Пока помутится въ мозгахъ, а въ глазахъ запрыгаютъ чортики… Пока перо вывалится изъ рукъ… Пока книги останутся безъ записей на двѣ недѣли… Такъ вы пьете?..

Управляющій волновался, пронизывая вспыльчивымъ взглядомъ все существо оробѣвшаго монополиста. Послѣдній поблѣднѣлъ, задрожали руки, колѣни, а въ глазахъ, въ выраженіи лица, въ каждомъ его мускулѣ проскользнула тѣнь глубоко затаеннаго страданія.

— Книги у меня въ порядкѣ, ваше превосходительство, — рѣшительнымъ тономъ, но съ дрожью въ голосѣ произнесъ онъ. — Извольте пересмотрѣть всѣ.

— И все-таки вы не можете оставаться на службѣ въ складѣ… Слышите? Подыщите себѣ мѣсто заблаговременно, а иначе вы очутитесь на улицѣ…

Конторщикъ молчалъ, лишь все болѣе и болѣе дрожали руки, колѣни, вздрагивала голова.

— Предупреждаю васъ первый и послѣдній разъ, — продолжалъ управляющій, повысивъ голосъ, — если вы не оставите пить, я васъ устраню отъ должности! Слышите? Ступайте…

Конторщикъ поклонился и вышелъ.

«Кажется, теперь все, — подумалъ управляющій, — теперь можно уѣхать. Въ складъ я не пойду и съ завѣдующимъ говорить не стану — это тоже будетъ имѣть свое значеніе. Это тверже словъ будетъ свидѣтельствовать о томъ, что шутить съ ними я не намѣренъ».

Въ первомъ случаѣ управляющій дѣйствительно сдержалъ слово — не пошелъ въ складъ, ни въ одно изъ отдѣленій, а во второмъ — не выдержалъ: передъ отъѣздомъ заговорилъ съ завѣдующимъ.

— Скажите откровенно: конторщикъ вашъ пьетъ сильно? — спросилъ онъ завѣдующаго.

— Смотря какъ смотрѣть на вещи, ваше превосходительство. По моему — нѣтъ.

Такой отвѣтъ показался управляющему уклончивымъ и не только не удовлетворилъ его, а напротивъ, вызвалъ въ немъ вспышку.

— Старайтесь всегда смотрѣть на вещи такъ, какъ принято смотрѣть на нихъ съ точки зрѣнія общечеловѣческаго благоразумія, — процѣдилъ управляющій съ легкой, еле уловимой дрожью въ голосѣ.

— Вотъ потому-то именно мнѣ и кажется, что — нѣтъ, ваше превосходительство… Нельзя сказать, что конторщикъ пьетъ сильно… — настаивалъ на своемъ завѣдующій. — Пьетъ, какъ и всѣ… какъ пьютъ многіе…

Управляющій молчалъ; тонъ рѣчи завѣдующаго видимо смутилъ его. Раздраженіе на лицѣ исчезло на минуту, но потомъ выступило опять, еще въ болѣе рѣзкой формѣ.

— А что вы называете пить такъ, какъ пьютъ всѣ? По-сколько, напримѣръ, пьетъ вашъ конторщикъ?

— По соткѣ или двухсоткѣ въ день, къ обѣду и ужину, а можетъ быть иногда и больше… Правда, бываетъ иногда навеселѣ, но пьянъ не бываетъ… По крайней мѣрѣ, я не замѣчалъ.

Управляющій подумалъ: «Я не ошибся… Я такъ и полагалъ, что конторщикъ опрокидываетъ „мерзавчики“ и „чижики“… Проклятая посуда!.. И нужно было казнѣ связаться съ этой дрянью, этимъ разсадникомъ пьянства!..»

— Ну, а сколько разъ въ день конторщикъ вашъ обѣдаетъ и ужинаетъ? — съ явной ироніей спросилъ онъ и, не выждавъ отвѣта, продолжалъ, — ну, а писцы ваши? И они пьютъ такъ же умѣренно, какъ и конторщикъ? Или совсѣмъ не пьютъ?

Скользнувшая на устахъ управляющаго нехорошая улыбка помѣшала завѣдующему отвѣтить на предложенные ему вопросы.

«Выйду въ отставку! — подумалъ онъ, — ей-Богу, уйду со службы, если онъ еще позволитъ себѣ такъ ехидно иронизировать!.. Чортъ знаетъ, что такое! Вѣроятно, онъ задался цѣлью довести меня до сумасшествія! Не школьникъ же я ему въ самомъ дѣлѣ?!»

Управляющій какъ-бы понялъ это. Улыбка исчезла, уступивъ свое мѣсто разсѣянному раздумью.

— Ну, такъ какъ-же все-таки писцы-то ваши? — спокойно спросилъ онъ.

— Нѣкоторые пьютъ, а большинство не пьетъ вовсе, — отвѣчалъ завѣдующій, стараясь быть спокойнымъ. — Да я и не удивляюсь тому, ваше превосходительство, что нѣкоторые изъ нихъ пьютъ, а скорѣе не понимаю того, что большинство не пьетъ… Кто къ намъ порядочный пойдетъ въ писцы-то? Платимъ мы имъ 25—30 рублей въ мѣсяцъ, а заставляемъ работать по 16 часовъ въ сутки, сидѣть до часу ночи… Извольте присмотрѣться къ нимъ: они у насъ, какъ верблюды въ Сахарѣ, по недѣлѣ не ѣдятъ и ходятъ оборванными… И конечно, нѣкоторые изъ нихъ дорожатъ мѣстомъ только изъ-за водки, не иначе. Пойдетъ въ разливное за «рапортомъ» или иной предлогъ придумаетъ и хватитъ по пути въ карманъ или сунетъ въ рукавъ сотку или двухсотку, а то и штуки двѣ-три за разъ: посуда мелкая, удобная…

Управляющій опять подумалъ: «Такъ, такъ, завѣдующій говоритъ правду: „мерзавчики“ и „чижики“ и тутъ дѣлаютъ свое дѣло. Не будь ихъ, навѣрно, и межъ писцами пьяницъ было-бы меньше. Конечно, двадцатку или сороковку не такъ легко сунуть въ рукавъ и въ карманѣ тоже оттопырилась бы… Мерзкая посуда, что говорить!..»

— А это ужъ вы сами обязаны поставить дѣло такъ, чтобы писцы не работали у васъ по 16 часовъ въ сутки и не голодали бы по недѣлѣ, — сказалъ управляющій совсѣмъ не то, что думалъ. — Это можно отнести только къ вашей нераспорядительности. И нельзя имъ позволять пить: нужно учредить контроль. Очевидно, вы еще не позаботились объ этомъ.

«И такъ всѣ они разсуждаютъ, ей-Богу, всѣ, всѣ господа генералы! — подумалъ завѣдующій, горячась. — У нихъ какой-то своеобразный, чисто-генеральскій складъ ума, не такой, какъ у прочихъ людей… Все они валятъ на меня, а что я могу сдѣлать, когда не хватаетъ средствъ!.. Завели нѣсколько десятковъ книгъ, милліоны документовъ, обо всемъ пиши, входи съ „представленіемъ“, сочиняй „мотивы“, когда и безъ „мотивовъ“ все ясно какъ Божій день… Наконецъ, требуютъ, чтобы все дѣлалось во время, а штатъ служащихъ малъ, потому что нѣтъ средствъ… Поневолѣ будешь морить людей до часу ночи… Тутъ всякое человѣческое достоинство и въ себѣ и въ ближнемъ пойдетъ на смарку»…

Управляющій молча ходилъ по комнатѣ.

— Ну, а вотъ хотя бы взять трудъ и окладъ содержанія помощниковъ конторщика, — сказалъ завѣдующій. — Неужели и тутъ отвѣчаетъ одно другому, ваше превосходительство? Мы требуемъ отъ нихъ, чтобы они были учеными бухгалтерами, чтобы умѣли сочинять бумаги, заставляемъ заниматься весь день, даже по вечерамъ, по праздникамъ; имъ некогда пойти въ парикмахерскую — подстричь волосы, а платимъ-то имъ за все это не больше и не меньше какъ 37 рублей 50 копеекъ въ мѣсяцъ! Какъ имъ не пить при такихъ условіяхъ?! Они и говорятъ: «ну, чтожъ, пусть отказываютъ отъ службы! Ѣли хлѣбъ до вашей монополіи и впредь ѣсть будемъ… Эко счастье!..» — И, пожалуй, они правы на своемъ мѣстѣ.

— Мы отвлеклись отъ дѣла, — разсѣянно процѣдилъ управляющій. — Я, кажется, не о томъ васъ спрашивалъ… Я имѣлъ обратить ваше вниманіе на неправильную постановку дѣла конторы въ отношеніи продолжительности занятій служащихъ въ ней. Нужно съумѣть поставить дѣло такъ, чтобы и въ порядкѣ все было и чтобы не обремѣнять писцовъ непосильной работой, строго сообразуясь при этомъ и съ отпускаемымъ вамъ на сей предметъ кредитомъ… А это можно сдѣлать, несомнѣнно… Это ужъ доказано на опытѣ… Вы разберитесь хорошенько…

Завѣдующій не нашелъ возможнымъ отвѣтить на слова управляющаго и этимъ какъ бы выразилъ свое согласіе.

«Что-жъ? — Генералъ… И смотритъ на вещи „по-генеральски“», — подумалъ онъ.

— Да, вотъ еще о чемъ скажите мнѣ, — продолжалъ управляющій послѣ минутнаго молчанія и въ голосѣ его опять сказалась нотка нервнаго раздраженія. — Былъ ли у васъ такой случай, что одинъ изъ писцовъ напился до отравленія, и что его отливали водой изъ ушата тутъ же, въ конторѣ?.. Это не такъ давно было…

— Это одно недоразумѣніе, ваше превосходительство. Писецъ этотъ не пьетъ вовсе… Онъ просто больной человѣкъ.

И завѣдующій подумалъ: «Какъ это скоро дошло до него! Правду говорятъ, что у генераловъ сто глазъ и сто ушей… А сколько же глазъ и ушей у управляющаго акцизными сборами?..»

— То-есть, какъ понять это? — спросилъ управляющій. — Все же имѣлъ мѣсто такой случай?.. Вы не отрицаете?

— Да, дѣйствительно, не такъ давно былъ случай, что писца Кузьмихина отливали водой въ конторѣ, приводили въ чувство. Но онъ вовсе не былъ пьянъ…

— А что же случилось съ нимъ? — Интересно знать.

И въ голосѣ, и въ улыбкѣ управляющаго сказалось недовѣріе.

— Страдаетъ сочленистымъ ревматизмомъ… И однажды въ конторѣ около часа ночи, когда всѣ ушли съ занятій, растеръ себя отгономъ (сивушнымъ масломъ) и такъ поусердствовалъ надъ этой операціей, что одурѣлъ: впалъ въ обморокъ.

— Вы такъ полагаете?

— Да, это такъ было.

— А не хватилъ ли онъ отгона? — все съ тѣмъ же недовѣріемъ спросилъ управляющій.

— Не думаю… Вообще онъ не пьетъ… Это видно по немъ, по всей его фигурѣ…

— А позовите его. Онъ и теперь служитъ?

— Да.

Явился Кузьмихинъ.

Высокій, тонкій, слабогрудый, съ длинными кривыми, точно переломанными въ нѣсколькихъ мѣстахъ ногами, блѣднымъ изнеможеннымъ лицомъ, онъ представлялъ изъ себя скорѣе тѣнь человѣка, а не живое существо… Увидѣвъ его, управляющій какъ-бы нервно вздрогнулъ и слегка прищурилъ глаза, а въ мысляхъ его промелькнуло: «Батюшки! да онъ совсѣмъ безъ живота… Навѣрно, это и есть тотъ самый верблюдъ изъ Сахары, о которомъ говорилъ завѣдующій… Такъ, такъ… Онъ и похожъ на верблюда!»

— Вы что же, совсѣмъ больной человѣкъ? — спросилъ управляющій, теряясь въ мысляхъ и не находя исхода въ томъ, что можно было-бы сказать еще.

— Такъ точно, ваше превосходительство… Но я работать могу… Я исправно занимаюсь и по ночамъ…

— Ничего, ничего… хорошо… идите… Больше ничего…

Писецъ ушелъ.

— Откуда вы взяли его, скажите пожалуйста? — обратился управляющій къ завѣдующему по выходѣ Кузьмихина, и въ голосѣ его прозвучала нотка не то неудовольствія, не то раздраженія.

— Изъ казеннаго же склада.

— Изъ какого?

Завѣдующій назвалъ.

— И давно онъ служитъ въ складахъ?

— Съ девяносто пятаго года… со введенія казенной продажи питей… И понимаетъ дѣло.

— Отчего онъ такой жалкій?

— Больной.

— Онъ и раньше былъ такимъ?

— Да, насколько помнится.

— И говорите — не пьетъ?

— Да.

— А можетъ быть онъ пьетъ дома, по ночамъ?

— Не думаю; онъ всю ночь просиживаетъ тутъ же, въ конторѣ, — даже по праздникамъ, всегда…

— Вѣроятно, онъ пилъ раньше, до поступленія въ складъ?

— Можетъ быть… Не знаю…

Наступившее молчаніе продолжалось минуты двѣ-три.

— Вообще возьмите себѣ за правило: пьяницъ въ складѣ не держать… — твердымъ, рѣшительнымъ тономъ отчеканилъ управляющій. — Скажите вашему конторщику, что если онъ не оставитъ пить, я немедленно же отрѣшу его отъ должности… Скажите его помощникамъ, скажите всѣмъ… Такъ и скажите: управляющій пьяницъ терпѣть не можетъ и не можетъ допустить того, чтобы въ казенномъ складѣ творились безобразія!.. Вамъ же я долженъ сказать, къ сожалѣнію, что я ожидалъ отъ васъ бо́льшаго… Вы распустили служащихъ… мало вникаете въ дѣло… мало у васъ порядка… и быть спокойнымъ за ввѣренный вамъ складъ, къ несчастью, я не могу… До-свиданья!

Тутъ управляющій нервно протянулъ руку и черезъ десять минутъ уѣхалъ.

---

Въ тотъ же день подъ вечеръ, завѣдующій призвалъ къ себѣ въ кабинетъ контрольнаго сторожа Степана и сказалъ ему слѣдующее:

— Держать тебя контрольнымъ сторожемъ я не могу: ты не годишься для этой службы… Желаешь — переходи въ дворники, а не желаешь…

— Я желаю быть контрольнымъ сторожемъ ваше высокоблагородіе, — тихимъ дрожащимъ голосомъ произнесъ Степанъ и отвѣсилъ при этомъ низкій поклонъ.

Завѣдующій вспылилъ.

— А я желалъ бы быть управляющимъ акцизными сборами, да нѣтъ вакансій! — рѣзко прокричалъ онъ. — Мало ли чего мы не пожелали бы… Ну, уходи!

На слѣдующій день Степанъ взялъ расчетъ и съѣхалъ съ казенной квартиры.

V

Четверикъ сытыхъ, надежныхъ лошадей дружно тащилъ экипажъ, въ которомъ сидѣлъ управляющій, и предполагать какую-либо случайность въ пути теперь уже не было основаній. Ямщикъ попался тоже лихой, бывалый, и на всякое первое слово обращаемой къ нему рѣчи почтеннаго пассажира, онъ быстро поворачивалъ назадъ голову и пріятнымъ мажорнымъ тономъ произносилъ: «Слушаю-съ! Что прикажете, ваше превосходительство?»

И управляющему было пріятно и то, что лошади охотно несли свою службу, и то, что онъ не опоздаетъ къ поѣзду и, наконецъ, что ямщикъ понимаетъ «дѣло» и величаетъ его по чину, — и управляющій чувствовалъ себя недурно.

«Все-таки хорошо, что я побывалъ въ складѣ, — думалъ онъ, — по крайней мѣрѣ уяснилъ себѣ суть дѣла, уяснилъ все, что нужно было… Теперь они, конечно, „подтянутся“: и завѣдующій, и конторщикъ, и всѣ… А ревизоръ… Что ревизоръ? Онъ только больше бы запуталъ мнѣ дѣло, ввелъ бы меня въ заблужденіе и я сгоряча надѣлалъ бы глупостей: навѣрно, выгналъ бы конторщика и еще кого-либо, и еще… Несомнѣнно, такъ и было бы… Своихъ ревизоровъ я изучилъ, кажется: насчетъ доносовъ и всякихъ несуразностей — народъ способный, а дѣло дѣлать не хотятъ!..»

Управляющій бросилъ въ сторону, мимо праваго плеча ямщика, безцѣльный взоръ, какъ-бы желая на нѣкоторое время не мыслить, не чувствовать, забыть обо всемъ томъ, что такъ озабочивало и волновало его въ послѣдніе дни. Увидѣвъ вдали, въ глубинѣ степи, чернѣющую точку, не то медленно движущуюся впередъ, не то стоящую на мѣстѣ, онъ разсѣянно спросилъ у ямщика:

— Извозчикъ! Что это чернѣетъ направо? Видишь?

— Слушаю-съ! Что прикажете, ваше превосходительство? — обычнымъ, веселымъ тономъ прокричалъ ямщикъ, ловко поворачивая голову и украшая и безъ того пріятное и добродушное лицо свое широкой, симпатичной улыбкой.

— Я говорю — что это чернѣетъ въ степи, направо… Видишь? Вѣроятно, кто-то загрузъ въ пути, лошади выбились изъ силъ…

— Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство! Это маякъ чернѣетъ… Вонъ другой и третій, а остальныхъ не видно… Большая почтовая дорога… она идетъ въ сторонѣ отъ нашего города, верстахъ въ пятнадцати.

Управляющій молчалъ.

— Окромя ничего не изволите приказать, ваше превосходительство? — спросилъ заботливый ямщикъ.

Отвѣта не послѣдовало: пассажиромъ вновь овладѣло раздумье.

«А конторщикъ, видно, человѣкъ порядочный, честный, — мелькнуло у него въ мысляхъ, — потому что, на мой вопросъ — не пьетъ ли онъ? — откровенно сказалъ: „пью“… И несомнѣнно, не такъ ужъ онъ много пьетъ какъ мнѣ о томъ наговорили. Вѣроятно, завѣдующій сказалъ правду: по соткѣ или двухсоткѣ въ день, къ обѣду и ужину… Ну, допустимъ, что конторщикъ пьетъ по два „мерзавчика“ или по два „чижика“ за-разъ — не больше… Къ тому же онъ и съ виду не похожъ на пьяницу: бодрый, свѣжій и лицо здоровое, чистое — совсѣмъ не то, что нѣкоторые изъ моихъ чиновниковъ».

Управляющій сталъ перебирать въ мысляхъ «пьющихъ» чиновниковъ, переходя отъ одного изъ нихъ къ другому и отводя въ этомъ случаѣ пальму первенства одному изъ нихъ.

«Этотъ „гусь“, — думалъ управляющій, — пьетъ по призванію, всю жизнь пьетъ: и лѣтомъ, и зимой, и осенью — круглый годъ пьетъ и днемъ, и ночью, и только тогда не пьетъ когда спитъ… Онъ совсѣмъ осовѣлъ отъ алкоголя; у него не только кожа имѣетъ особенный, своеобразный цвѣтъ, но даже ногти, оболочка глазъ. Мнѣ какъ-то пришлось видѣть у доктора отнятый отъ руки палецъ, плавающій въ банкѣ со спиртомъ въ теченіе многихъ лѣтъ. И вотъ точно такой же видъ наспиртованнаго пальца имѣетъ и мой чиновникъ… Совсѣмъ такой же, такой… — А все же онъ служитъ у меня, все же я не гоню его — примирился»…

Управляющій опять бросилъ въ сторону безцѣльный взглядъ, снова какъ-бы желая забыться, уйти отъ собственныхъ мыслей, отъ нахлынувшихъ воспоминаній.

«А конторщика хотѣлъ было выгнать, — продолжалъ онъ послѣ минутнаго забытья, — совсѣмъ было рѣшилъ, да во время одумался… Вообще чиновники вездѣ прочно сидятъ на своихъ мѣстахъ, а въ „акцизѣ“ въ особенности; съ ними и говорятъ иначе, и требуютъ отъ нихъ иначе, и даже руку подаютъ иначе, совсѣмъ иначе… И такъ вездѣ принято дѣлать, вездѣ и всюду… А монопольныхъ служащихъ вездѣ и всюду гонятъ, гонятъ за все: за одинъ-два выпитыхъ „мерзавчика“ или „чижика“… На-дняхъ мнѣ передавалъ одинъ изъ управляющихъ, что ему первый же годъ пришлось перемѣнить почти всѣхъ монопольныхъ служащихъ и набрать новыхъ, потомъ еще перемѣнить… и еще, еще… И только одинъ нашелся управляющій, который сталъ было гнать чиновниковъ, да и самому пришлось уйти со службы… Да, пришлось»…

Экипажъ ввалился въ глубокую рытвину и управляющій, какъ-бы очнувшись отъ раздумья, заболталъ головой и всѣмъ туловищемъ впередъ и назадъ, направо и налѣво.

— Виноватъ, ваше превосходительство! — любезно прокричалъ ямщикъ, оборачиваясь назадъ, какъ-бы для убѣжденія, не вывалился-ли изъ экипажа почтенный пассажиръ.

«А это оттого такъ, а не иначе, — продолжалъ думать управляющій, не обращая вниманія на причиненное ему безпокойство, а тѣмъ болѣе на слова ямщика, и какъ бы боясь потерять нить своего раздумья, — это оттого такъ, что въ средѣ чиновниковъ вообще силенъ корпоративный духъ, а въ „акцизѣ“ онъ силенъ въ особенности… Въ „акцизѣ“ всѣ стоятъ за одного и одинъ за всѣхъ, кто бы ни былъ этотъ одинъ и кто бы ни были всѣ… И съ этимъ-то считаться нужно… да, нужно… И считаешься»…

«А монопольные служащіе — это пчелы безъ матки… Это стадо безъ пастыря… — заключилъ онъ, — и ихъ, какъ покорныхъ овецъ, можно загнать и въ огонь, и въ воду… Идутъ… И много ихъ блуждаетъ теперь изъ склада въ складъ… много»…

На этой мысли управляющій успокоился, точно онъ спѣшилъ прійти къ такому выводу, чтобы потомъ дать отдыхъ мозгамъ — ни о чемъ не думать. Впрочемъ, такой перерывъ въ его мысляхъ продолжался не долго — минуты двѣ-три, не больше, — и имъ опять овладѣло раздумье. Но на этотъ разъ въ мысляхъ управляющаго уже не было той послѣдовательности, какая замѣчалась до сихъ поръ: онъ думалъ только потому, что не могъ не думать и при томъ думалъ не о томъ, о чемъ хотѣлъ, а что само по себѣ приходило ему въ голову по привычкѣ.

Пришла же управляющему въ голову прежде всего мысль о томъ, что больше мѣсяца тому назадъ онъ послалъ въ главное управленіе длинное «представленіе» о томъ, что у него нѣтъ денегъ по 21 параграфу и просилъ открыть кредитъ, а кредита до сихъ поръ не открываютъ. Онъ телеграфировалъ — не отвѣчаютъ и на телеграмму; очевидно, и тамъ нѣтъ денегъ. А бухгалтеръ говоритъ, что еще какому-то параграфу конецъ приходитъ и еще какому-то… «Вѣдь у насъ такая тьма этихъ параграфовъ, что даже не всякому бухгалтеру подъ силу разобраться съ ними!»

«Опять, значитъ, нужно писать, а потомъ телеграфировать»… — думалъ генералъ.

Покончивъ съ параграфами, управляющій вспомнилъ, что ему нужно пристроить въ продавщицы, въ казенную винную лавку, одну даму, рекомендованную изъ Петербурга, и что вотъ уже прошла недѣля съ тѣхъ поръ, какъ получилось объ этой дамѣ письмо, а дама все еще не пристроена.

«Нужно поторопиться: не вышло бы осложненій»…

Наконецъ, пришло въ мысль управляющему, что какой-то инженеръ изобрѣлъ какіе-то особенные ящики для перевозки вина и прислалъ рекламу съ чертежемъ, увѣряя, что лучше этого открытія ничего быть не можетъ.

«И еще какой-то инженеръ прислалъ что-то, и еще… Какая пропасть теперь всякихъ изобрѣтателей!..» — заключилъ управляющій.

VI

На слѣдующій день послѣ своего пріѣзда, управляющій явился въ акцизное управленіе по обыкновенію къ 9 часамъ утра и принялся за разсмотрѣніе бумагъ, полученныхъ въ его отсутствіе. Прежде всего онъ внимательно прочелъ нѣсколько предписаній изъ главнаго управленія, оставшихся въ конвертахъ невскрытыми, сдѣлалъ на этихъ предписаніяхъ обычныя помѣтки фіолетовымъ карандашомъ, въ родѣ такихъ напримѣръ: «Почему же до сихъ поръ не донесено о томъ главному управленію?» «Подобрать переписку и доложить мнѣ», и проч.

Потомъ управляющій болѣе бѣглымъ взоромъ пробѣгалъ по строкамъ остальныхъ менѣе важныхъ бумагъ; это были донесенія акцизныхъ надзирателей, завѣдующихъ складами, заявленія подрядчиковъ и поставщиковъ и прочая дребедень, которой за время поѣздки накопилась цѣлая груда. На поляхъ всѣхъ этихъ бумагъ, въ верхнемъ лѣвомъ уголкѣ, рукою старшаго ревизора, замѣщавшаго эти дни управляющаго, было написано мелкимъ четкимъ почеркомъ: «доложить г. управляющему». И не было такой бумаги, вѣдомости, свѣдѣнія, гдѣ бы не было этой надписи, такъ какъ лишь въ одномъ этомъ и проявлялось господами ревизорами исправленіе должности управляющаго.

И всѣ — и управляющій, и секретарь, и прочіе служащіе акцизнаго управленія давнымъ-давно привыкли къ этому.

Просмотрѣвъ, такимъ образомъ, по порядку десятка три-четыре бумагъ и отложивъ ихъ одну за другой въ сторону, направо, въ такую же кипу, какая лежала налѣво, управляющій все еще продолжалъ свою работу, такъ какъ добрая половина бумагъ оставалась непрочитанной. Какъ вдругъ въ числѣ этихъ бумагъ попадается ему телеграмма отъ завѣдующаго складомъ № 7-й:

«Прошу возможно скорѣе снабдить складъ пробками; двадцатокъ и сороковокъ нѣтъ вовсе. Жду распоряженія.»

Читая телеграмму, управляющій нахмурилъ брови и даже вздрогнулъ, какъ будто онъ очнулся вдругъ отъ механической работы, которой былъ занятъ до сихъ поръ и только теперь пришелъ въ себя, почувствовалъ, что онъ живой человѣкъ, а не читальная машина, пріобрѣтенная казной для акцизнаго управленія давнымъ-давно — болѣе двадцати лѣтъ тому назадъ. Онъ еще разъ нервно пробѣжалъ глазами по строкамъ телеграммы, обратилъ вниманіе на время подачи и полученія ея и лишь потомъ замѣтилъ на ней, въ верхнемъ, лѣвомъ уголкѣ обычную надпись ревизора: «доложить г. управляющему».

Теперь эта приписка показалась управляющему несносной, дикой и онъ подпрыгнулъ въ креслѣ отъ волненія, отъ прилива досады и боли — сильными, порывистыми ударами забилось въ немъ сердце. И не успѣлъ онъ нажать пуговку электрическаго звонка, чтобы чрезъ курьера пригласить ревизора, поставить ему на видъ такое, изъ рукъ вонъ, халатное отношеніе его къ службѣ, — не успѣлъ управляющій сдѣлать этого, какъ въ сосѣдней «ревизорской» комнатѣ, у самой двери, идущей въ кабинетъ управляющаго, раздались шумные звуки самоувѣренной, веселой рѣчи:

— Опять буры бьютъ англичанъ… опять колотятъ!.. Вотъ-такъ буры!.. Одинъ восторгъ, ей-Богу! Какъ вамъ нравится, господа?.. Ха-ха… И что за удальцы, эти буры!..

Каждое слово этой рѣчи, нѣтъ, каждый звукъ этихъ словъ, мельчайшіе оттѣнки ихъ произношенія коснулись слуха управляющаго и все это какъ бы пришибло его, лишивъ сознанія и не позволивъ ему нажать пуговку звонка, чтобы позвать курьера, а тотъ чтобы позвалъ ревизора, — чтобы, наконецъ, устыдить этого ревизора, сказать ему, что когда же всѣ они, чортъ возьми, перестанутъ мучить, истязать его?!

Тутъ управляющій закрылъ лицо руками и глухо простоналъ:

— Ну-у положительно ничего не хотятъ дѣлать!.. Ничѣмъ не интересуются!.. Ровно ничѣмъ!.. ничѣмъ!.. ничѣмъ!.. Ни акцизомъ, ни монополіей! Складъ три дня стоитъ безъ пробокъ, а отъ нихъ только и слышишь, что о войнѣ англичанъ съ бурами… Господи, да когда же уймутся эти поганцы-англичане, скоро-ли окончится эта несносная война?!

И управляющій позвонилъ.

— Секретаря! — лаконически приказалъ онъ.

Явился секретарь.

— Послушайте, — не выписывайте вы, ради Бога, на канцелярскія суммы никакихъ газетъ… Слышите? Никакихъ… ни одной… Ни «Новаго Времени», ни «Русскихъ Вѣдомостей», — ничего… Чтобы мнѣ не было въ управленіи ни одной ежедневной газеты!.. А иначе…

И управляющій не досказалъ.

— Слушаю, — отвѣтилъ изумленный секретарь, не зная въ чемъ дѣло и совершенно не понимая управляющаго, относившагося до сихъ поръ съ полной терпимостью къ пріобрѣтенію газетъ.

И секретарь подумалъ: «Что случилось съ „превосходительствомъ“? Какая муха укусила его?» Управляющій тоже подумалъ въ свою очередь: «Ревизоры не станутъ выписывать на свои средства дорогихъ газетъ. И хорошо… По крайней мѣрѣ не будутъ знать, что дѣлается съ бурами. А то вѣдь совсѣмъ вгонятъ въ чахотку!»

— Есть срочныя донесенія въ главное управленіе, ваше превосходительство, — обратился секретарь послѣ нѣкотораго молчанія. — Прикажете принести?

— Какія? О чемъ?

— О стеклянной посудѣ, о пробкахъ, о…

— Кстати… Какъ вамъ не стыдно, скажите пожалуйста! — опять вспылилъ управляющій, — вы сунули въ общую переписку вотъ эту телеграмму о пробкахъ… Ну, какъ вамъ не стыдно такъ дѣлать — скажите?

И управляющій ткнулъ телеграмму и тутъ же прибавилъ:

— Неужели до сихъ поръ ничего не сдѣлано по ней?

Секретарь мелькомъ пробѣжалъ по строкамъ телеграммы и сдвинулъ плечомъ.

— Не понимаю, — въ недоумѣніи сказалъ онъ, — эту телеграмму я вижу въ первый разъ… Навѣрно, ничего не сдѣлано. Прикажете, я справлюсь у Николая Степановича (имя-отчество старшаго ревизора, исправлявшаго должность управляющаго).

— Ахъ оставьте! Какія теперь могутъ быть справки… Да и къ чему онѣ!.. Уже все кончено. Складъ, навѣрно, стоитъ безъ пробокъ, а вы ожидали управляющаго… И все это почему-то долженъ дѣлать я… Все я… я!.. Вы даже о пробкахъ не сумѣли позаботиться во время… Чортъ знаетъ, что вы дѣлаете, господа! И какъ вамъ не стыдно!

— Да причемъ же тутъ я, ваше превосходительство? — спросилъ обиженный секретарь.

Управляющій ничего не отвѣтилъ на это и секретарь понялъ, что разговоръ окончился и что оставаться въ кабинетѣ его превосходительства — не мѣсто. Онъ бочкомъ сдѣлалъ два-три шага и проскользнулъ въ дверь.

— Вѣдь только и знаешь, что переносишь изъ-за нихъ всякія непріятности, чортъ ихъ возьми совсѣмъ, этихъ ревизоровъ! — шумѣлъ секретарь, удаляясь въ глубь длиннаго коридора, по направленію къ выходу изъ управленія. — И нѣтъ того дня, чтобы не было скандала!.. И все изъ-за нихъ, изъ-за нихъ же, ревизоровъ!.. И чего онъ, этотъ управляющій, церемонится съ ними — не понимаю, ей-Богу!.. Ну, положительно ни звука отъ нихъ въ дѣлѣ; какъ мебель, — нѣтъ хуже мебели: на стулѣ, напримѣръ, можно посидѣть, на диванѣ — полежать, а ревизоры — ни къ чему… безъ всякаго примѣненія, точно они выросли на лунѣ, гдѣ нѣтъ ни «акциза», ни монополіи, никакихъ земныхъ комбинацій!.. И только злятъ управляющаго, а черезъ нихъ попадаетъ мнѣ… И все мнѣ, одному мнѣ!.. Во всемъ я виноватъ… Ну, ужъ служба!..

Секретарь звонко плюнулъ въ сторону и быстро повернулъ въ комнату бухгалтера.

— Опять мнѣ влетѣло изъ-за ревизоровъ, — глухо проговорилъ онъ, тяжело вздыхая и усаживаясь за столъ, противъ бухгалтера. — И когда всему этому будетъ конецъ… Фу-фу-у-у… Дай папироску, Володька!

Бухгалтеръ вынулъ изъ ящика коробку съ папиросами и сунулъ секретарю.

— И знаешь, ни за что — какъ ты, Господи, видишь! — продолжалъ секретарь, закуривши папиросу. — Ругается, чертыхается; злой, какъ сто чертей!

И секретарь махнулъ рукой.

— А ты изъ-за какого чорта волнуешься? — хладнокровно спросилъ бухгалтеръ. — Управляющій злится потому, что его злятъ, а ты почему?

— Почему? Изъ-за чего? — скотина ты, Володька! Когда воду подогрѣваютъ — она кипитъ, потому что таковъ законъ природы… Ты сидишь себѣ въ бухгалтеріи и никакого дѣла не имѣешь съ ревизорами… Нѣтъ, ты войди въ мое положеніе, сядь хотя на день, на два на мое мѣсто… Эхъ ты, Володька, Володька!.. Ска-а-тина ты, скатина!.. — Пойдешь сегодня на шашлыки? — Дай-ка еще папироску!

Въ комнату запыхавшись вбѣжалъ курьеръ Иванъ.

— А я васъ ищу по всему управленію, — переводя духъ сказалъ онъ, глядя на секретаря. — Господинъ управляющій требуютъ…

— Не хочу!.. Не пойду!.. Обождетъ!.. — скороговоркой произнесъ секретарь, поднимаясь со стула. — Эй ты… Скажи, что иду, — спохватившись крикнулъ онъ вслѣдъ удаляющемуся курьеру. — Скажи, что забираю справки въ бухгалтеріи… Сейчасъ молъ, сію минуту…

— И вотъ такъ всегда, какъ видишь: каждый часъ, каждую минуту, — направляясь къ двери и глядя на бухгалтера, проговорилъ секретарь. — Не успѣешь сѣсть, взяться за перо — управляющій требуетъ… Придешь, только усядешься — опять требуетъ… И такъ, двѣсти разъ на день… И каждый разъ дрожи, чтобы не влетѣло… А тебѣ что? Эхъ ты, ассигновка этакая!

Секретарь встряхнулъ кулакомъ по направленію бухгалтера, съ которымъ онъ жилъ душа въ душу и бѣгомъ пустился по коридору, толкая по пути встрѣчныхъ служащихъ и не обращая вниманія на ихъ слова и просьбы.

— Къ чертямъ! Къ чертямъ! Идите всѣ вы къ чертямъ! Управляющій злится! — сыпалъ онъ направо и налѣво, пока не проскользнулъ въ дверь кабинета.

— Что прикажете, ваше превосходительство?

— Составьте сейчасъ телеграмму завѣдующему складомъ № 2-й, чтобы тотъ немедленно отправилъ въ складъ № 7-й пробки двадцатокъ и сороковокъ — тысячъ по сто, по двѣсти каждаго сорта, — угрюмо приказалъ управляющій. — А завѣдующему складомъ № 7-й сейчасъ же напишите, что если онъ еще разъ оставитъ складъ безъ пробокъ, то-есть не будетъ доносить обо всемъ заблаговременно, я его оштрафую… Такъ и напишите: «Вы будете о-штра-фо-ва-ны, милостивый государь!» — Да-съ, сейчасъ же это сдѣлайте!

Но когда минутъ пятнадцать-двадцать спустя, секретарь вновь явился къ управляющему съ предписаніемъ на имя завѣдующаго складомъ № 7-й и подалъ его къ подписи одновременно съ телеграммой о передвиженіи пробокъ изъ склада въ складъ, управляющій молча подписалъ телеграмму, а отъ подписи предписанія отказался.

— Видите ли… Мнѣ кажется, что можно обойтись и безъ этого… Слишкомъ уже много соли… — сказалъ управляющій, виновато засматривая секретарю въ глаза. — Не нужно упоминать о штрафѣ… Это подорветъ престижъ завѣдующаго… Бумагу прочтетъ конторщикъ, писцы, всѣ… Понятно, если мы станемъ штрафовать завѣдующихъ складами, къ нимъ потеряютъ уваженіе ихъ подчиненные. Это вредно для дѣла. Онъ и безъ этого пойметъ свою ошибку…

Управляющій исправилъ бумагу фіолетовымъ карандашемъ: вычеркнулъ въ ней то мѣсто, гдѣ говорилось о штрафѣ, измѣнилъ еще кое-что и передалъ секретарю со словами:

— Теперь можно переписать и подать мнѣ съ общимъ докладомъ; можете зайти черезъ часъ-полтора.

Выйдя изъ кабинета управляющаго, секретарь превратилъ въ комокъ забракованное предписаніе, отдалъ телеграмму одному изъ курьеровъ и опять направился въ бухгалтерію.

— Я говорилъ тебѣ, Володька, что ты скотина? Да? Ты скотина и есть!.. — сказалъ секретарь, усаживаясь на тотъ же стулъ, гдѣ онъ сидѣлъ полчаса назадъ и показывая видъ, что онъ взволнованъ. — Ты вѣдь до сихъ поръ не имѣешь понятія о томъ, что за странные люди эти господа «превосходительства»… Н-на!.. Читай!

И секретарь пустилъ въ физіономію бухгалтера комокъ предписанія.

Тотъ не проронилъ ни звука, лишь тряхнулъ головой, а потомъ поднялъ отлетѣвшій въ сторону бумажный шарикъ и молча съ серьезнымъ видомъ принялся развертывать его, приглаживая измятый листъ бумаги обѣими ладонями.

— Въ чемъ дѣло? О какихъ пробкахъ идетъ тутъ рѣчь? — спросилъ бухгалтеръ, не отрывая глазъ отъ бумаги.

— Конечно для тебя все это и ново, и непонятно, потому что ты ничего не знаешь и знать не хочешь, кромѣ однѣхъ ассигновокъ… А вотъ, если бы ты хотя день побылъ въ моей шкурѣ, ты бы запѣлъ не то… — Дай папироску. — На чертей онъ прячетъ ихъ въ ящикъ!

— Ну, да объясни же толкомъ — въ чемъ дѣло! Чего кипятишься? — я все-таки не понимаю, — все тѣмъ же спокойнымъ тономъ продолжалъ бухгалтеръ, бросая черезъ столъ нѣсколько папиросъ. — Перемаралъ твое сочиненіе? Ну, что же… Напишешь снова: на то ты секретарь!..

— Да ты пойми, Володька, что эта бумага написана со словъ же управляющаго минутъ двадцать тому назадъ, а теперь онъ говоритъ, что нѣтъ въ ней надобности… много соли… Понимаешь? Или это для тебя сложнѣе двойной бухгалтеріи?

Бухгалтеръ молча глядѣлъ на секретаря.

— Ахъ, да, прости, Володька! Я не сообщилъ тебѣ о томъ курьезѣ, какой произошелъ съ телеграммой, полученной въ отсутствіе управляющаго, — продолжалъ секретарь, перемѣнивъ обидчивый тонъ рѣчи на игривый. — Уморительно, ей-Богу! — Ревизоръ сунулъ телеграмму въ карманъ… торопился выспаться, чтобы пораньше отправиться въ маскарадъ… Комедія, доложу тебѣ, Володька!.. Комедія безъ конца и все въ одномъ и томъ же дѣйствіи…

— Какая телеграмма? О чемъ?

— Да о пробкахъ же… Володька, ты отупѣлъ совсѣмъ? Пойми же, наконецъ, что на другой день послѣ отъѣзда управляющаго, около часу пополудни была получена телеграмма изъ склада № 7-й о томъ, что тамъ нѣтъ ни одной пробки… И вотъ эту телеграмму нужно было передать мнѣ: я бы, конечно, сейчасъ же снесся съ другими складами, чтобы тѣ выслали пробки. А оно вышло наоборотъ: телеграмма всю ночь прогуляла на маскарадѣ, въ тужуркѣ ревизора… А потомъ онъ совсѣмъ позабылъ о ней…

Тутъ секретарь закрылъ рукой глаза, напружинилъ спину, какъ будто онъ усиливался поднять какую-то непомѣрную тяжесть и нараспѣвъ продекламировалъ:

Ревизоры, ревизоры!
Устремились ваши взоры
Лишь на крупные оклады,
Лишь на винтъ, да маскарады…

— Бери перо, Володька, пиши скорѣе!.. Ей-Богу, никогда въ жизни не былъ поэтомъ, а теперь, гляди, что творится!.. Вѣдь это форменное вдохновеніе! Пиши же или дай перо!

У бухгалтера засверкали глазенки, чего съ нимъ никогда не случалось: творчество секретаря, очевидно, расшевелило и его. Онъ быстро схватилъ карандашъ и лежавшую тутъ же, на столѣ, вѣдомость и, волнуясь отъ восторга, проговорилъ:

— Диктуй… чудное четверостишіе!.. Какъ бы не забыть…

Секретарь задумался.

— Что, забылъ? — испуганно спросилъ бухгалтеръ и тутъ же написалъ:

Ревизоры, ревизоры!
Устремились ваши взоры…

— А дальше… не помню… — уныло произнесъ бухгалтеръ.

Секретарь подсказалъ:

Лишь на крупные оклады,
Лишь на винтъ, да маскарады…

— Браво! — Ха-ха-ха!..

— Не мѣшай! — воскликнулъ секретарь, упорно напрягая мысль и закрывая лицо рукой. — Еще не все, еще будетъ… На чемъ остановились? Прочти послѣднія двѣ строчки… Скорѣе!

Бухгалтеръ прочелъ:

Лишь на крупные оклады,
Лишь на винтъ, да маскарады…

Секретарь прибавилъ:

И стоятъ безъ пробокъ склады…
Нѣтъ отрады! Нѣтъ отрады!..

— Все! Больше не могу! — со вздохомъ проговорилъ сочинитель послѣ упорнаго раздумья. — Исчезло вдохновеніе!.. Кончено!.. — Ну-ка, прочти.

Бухгалтеръ прочелъ:

Ревизоры, ревизоры!
Устремились ваши взоры
Лишь на крупные оклады,
Лишь на винтъ, да маскарады!..
И стоятъ безъ пробокъ склады…
Нѣтъ отрады! Нѣтъ отрады!..

Дружный взрывъ здороваго, задушевнаго хохота послѣдовалъ въ заключеніе прочитаннаго.

— Довольно! Оставь! Ха-ха-ха!.. Лучше уже быть не можетъ!.. Не сочиняй, а то испортишь!.. — твердилъ бухгалтеръ, краснѣя отъ восторга. — Довольно! довольно!.. Ха-ха-ха!..

Секретарь глубоко вздохнулъ, точно онъ безъ отдыха поднялся на вершину крутой горы.

— Говорятъ, что поэтъ Козловъ съ горя обратился въ поэта: запѣлъ лишь тогда, когда ослѣпъ. Такъ случилось и со мной, Володька: ревизоры до того насолили мнѣ, что я, какъ видишь, тоже обратился въ поэта и можетъ быть буду сочинять не хуже Козлова.

Вечерній звонъ, вечерній звонъ…
Какъ много думъ наводитъ онъ…^[1]

Вѣдь это кажется Козловъ сочинилъ, да? — А я:

Ревизоры, ревизоры!
Устремились ваши взоры!..

Положительно, какъ и у Козлова. Нѣтъ, пожалуй, лучше… У меня болѣе легкій стихъ, да и рифма полнѣе…

Опять прибѣжалъ курьеръ Иванъ и положилъ конецъ веселому разговору канцеляристовъ.

— Господинъ управляющій приказали объявить, что черезъ полчаса изволятъ принимать съ докладомъ… Пожалуйте, господа, всѣ, всѣ… А кто не приготовилъ — приказано поторопиться.

Секретарь вскочилъ со стула.

— Голубчикъ, Володька! Ступай съ докладомъ ты: мнѣ еще нужно сочинять цѣлыхъ пять бумагъ… ей-Богу, не успѣю!.. Неси свои подлыя ассигновки, а потомъ ужъ нагряну и я. Вѣдь у меня докладъ — во!..

При этомъ секретарь широко развелъ руками и бѣгомъ пустился по коридору.

И стоятъ безъ пробокъ склады…
Нѣтъ отрады! Нѣтъ отрады!..

беззаботно шумѣлъ онъ на ходу въ то время, когда бухгалтеръ, шелестя ассигновками, готовился къ докладу.

VII

Управляющій вышелъ изъ управленія около трехъ часовъ пополудни и всѣ шесть часовъ — «отъ 9 до 3-хъ» — онъ просидѣлъ за столомъ, не разгибая спины. Какую массу самыхъ разношерстныхъ бумагъ пересмотрѣлъ и подписалъ онъ за это время! И нужно было разобраться во всемъ этомъ хламѣ, разобраться не механически, а разумно, представляя себѣ въ деталяхъ все то, о чемъ писалось и его подчиненными и имъ самимъ; нужно было сопоставить одно другому, основательно взвѣсить, припомнить предыдущую переписку, или даже вновь пересмотрѣть ее и только потомъ прійти къ заключенію, какъ поступить въ томъ или иномъ случаѣ, чтобы соблюсти и интересы казны, и интересы подчиненныхъ, и личные интересы — интересы совѣсти. Вообще у него не было такой работы, какую бы онъ дѣлалъ по шаблону, не сообразуясь съ положеніемъ вещей, какъ это зачастую принято дѣлать въ канцеляріяхъ, — и такого же разумнаго отношенія къ дѣлу онъ требовалъ и отъ другихъ. Когда же подчиненные исполняли работу не такъ, какъ ему хотѣлось, онъ прежде всего задавалъ себѣ вопросъ: «почему не такъ сдѣлано, какъ нужно было сдѣлать?» — потому ли, что не могли сдѣлать за недостаткомъ соображенія или же потому, что спѣшили покончить съ работой, лишь бы такъ или иначе сбыть ее съ рукъ. Въ первомъ случаѣ управляющій охотно мирился съ несовершенствомъ работы и передѣлывалъ ее; онъ не рѣдко самъ сочинялъ циркуляры, дѣлалъ расчеты по заготовкѣ матеріаловъ для винныхъ складовъ, писалъ болѣе важныя донесенія въ главное управленіе и т. под. Зато въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ управляющій воочію убѣждался, что его порученія не исполнялись въ точности отъ нежеланія работать — онъ выходилъ изъ себя и настойчиво требовалъ исполненія. Въ такихъ случаяхъ онъ въ особенности не церемонился съ ревизорами, стараясь вылить всю желчь наболѣвшаго сердца, все свое нерасположеніе къ нимъ. Но ревизоры и тутъ находили лазейку… Чтобы избѣжать непріятности, они задерживали работу; то, что можно было сдѣлать въ три дня, они тянули три недѣли и отъ этого оставались въ полныхъ барышахъ: управляющій, послѣ двухъ-трехъ напоминаній, молча передавалъ работу секретарю или бухгалтеру или еще кому-либо иному, только не ревизорамъ…

Усталый и унылый, плелся онъ теперь изъ управленія. Въ своемъ городѣ управляющій не любилъ пользоваться услугами извозчиковъ: и на службу и со службы всегда ходилъ пѣшочкомъ, даже въ дурную погоду. Это практиковалось имъ много лѣтъ и онъ такъ же привыкъ къ этому, какъ привыкъ къ службѣ, къ подписи бумагъ, къ креслу, стоявшему у него въ кабинетѣ, гдѣ онъ просиживалъ ежедневно отъ «9-ти до 3-хъ», — ко всему, что составляло необходимую принадлежность акцизнаго управленія — и даже къ ревизорамъ. Да, онъ привыкъ и къ нимъ, ко всѣмъ четыремъ ревизорамъ, и если бы всѣхъ ихъ вдругъ убрали отъ него нежданно-негаданно, ему бы сдѣлалось скучно… И какъ онъ ни горячился, какъ тяжело подчасъ ни приходилось ему, а все же онъ избѣгалъ той мысли, чтобы принять противъ бездѣятельности ревизоровъ репрессивныя мѣры: написать о томъ куда слѣдуетъ.

А теперь, когда онъ, слишкомъ ужъ разбитый и усталый отъ труда, шелъ домой, еле волоча ноги, ему гвоздемъ засѣла въ голову нехорошая мысль объ изгнаніи хотя одного изъ четырехъ ревизоровъ. Казалось, онъ твердо остановился на этой мысли и только нужно было рѣшить вопросъ — кого изъ четырехъ ревизоровъ надлежитъ сдать въ багажъ: перваго, второго, третьяго или четвертаго? Но сколько управляющій не переходилъ въ мысляхъ отъ одного изъ нихъ къ другому — отъ перваго до четвертаго и обратно — въ результатѣ все же получалось одно и то же: или всѣхъ, или ни одного…

«Нѣтъ, придется разъ навсегда примириться съ этимъ, — подумалъ управляющій, — Богъ съ ними, пусть служатъ!.. Очевидно, этотъ крестъ несу не я одинъ, а всѣ управляющіе акцизными сборами… Къ тому же, ревизоровъ гнать не принято: въ Петербургѣ считаютъ это признакомъ дурного тона въ человѣкѣ… — Нужно примириться»…

На самомъ же дѣлѣ управляющій давнымъ-давно примирился съ тѣмъ, съ одной стороны, глупымъ, а съ другой — невыносимо тяжелымъ для него положеніемъ, въ которое онъ поставленъ по существу организаціи акцизно-монопольнаго дѣла, какъ глава этого дѣла въ цѣлой губерніи. Помимо акцизной операціи, которая сама по себѣ является довольно обширной и сложной, если ее производить такъ, какъ требуетъ долгъ службы и совѣсть, на него еще взвалили и монополію, то-есть болѣе чѣмъ утроили работу. Допустимъ, это еще ничего: онъ не боялся труда и легко мирился съ тѣмъ, что касалось его лично, зато ему, какъ главному агенту-чиновнику крупнаго коммерческаго предпріятія не такъ легко было мириться съ тѣмъ, напримѣръ, что почти ежедневно приходилось писать «представленія» и все объ одномъ и томъ же; нѣтъ, молъ, то того, то другого, необходимаго для дѣла — приходилось прямо-таки клянчить если не одно, то другое, точно милостыню. И уже одно это способно было испортить управляющему столько же крови, сколько этой крови портили ему ревизоры, которыхъ присылали какъ бы въ наказаніе за какую-то съ его стороны крупную провинность, которую онъ никакъ не могъ понять.

Тѣмъ не менѣе, управляющій все же оставался на службѣ, а если изрѣдка и помышлялъ объ отставкѣ, то дѣлалъ это просто такъ, сгоряча.

Придя домой, управляющій, по обыкновенію, усѣлся въ кабинетѣ, въ глубокомъ креслѣ, обитомъ темно-зеленой клеенкой и взялъ въ руки газету. Просмотрѣвъ телеграммы и еще кое-что, что имѣло связь съ предыдущими номерами, онъ оставилъ газету и, откинувъ на спинку кресла голову и закрывъ глаза, предался отдыху. Это дѣлалось имъ ежедневно по привычкѣ, и это, пожалуй, являлось единственнымъ для него удовольствіемъ въ его трудовой жизни. Театра онъ не посѣщалъ, общества не любилъ, въ искренность женщинъ не вѣрилъ и далъ слово на всю жизнь остаться холостякомъ. Правда, злые люди поговаривали, что управляющій и теперь бы не прочь жениться, не смотря на свои 58 лѣтъ, но ему что-то не везло въ любви; очевидно, женщины лишь тогда бросаются на крупный чинъ въ крупномъ возрастѣ, когда для нихъ не остается иного исхода. Поговаривали еще, что года два-три назадъ, управляющій имѣлъ неосторожность объявить себя женихомъ хорошенькой, пухленькой дѣвицы, лѣтъ 25-ти (классной дамы мѣстной женской гимназіи), но за недѣлю до свадьбы дама измѣнила ему изъ-за того, что ей представился случай выйти замужъ за учителя гимназіи. Впрочемъ, этимъ слухамъ не слѣдуетъ придавать важнаго значенія, такъ какъ они пущены по городу подчиненными управляющаго, его же акцизными чиновниками, а подчиненные, какъ извѣстно, въ большинствѣ случаевъ дурно отзываются о своихъ начальникахъ.

Свободны и послѣдовательны были теперь мысли управляющаго, когда онъ, предавшись отдыху, сидѣлъ въ креслѣ, откинувъ назадъ голову. Казалось, онъ не мыслилъ, а спалъ мирнымъ, безмятежнымъ сномъ полугодового ребенка — до того было спокойно выраженіе мужественнаго сухощаваго лица его, съ высокой горбиной орлинаго носа, съ плотно закрытыми вѣками глазъ, нѣсколько углубившихся въ орбитахъ, съ блѣднымъ выпуклымъ, какъ-бы омертвѣвшимъ лбомъ, на которомъ нельзя было прочесть и тѣни мысли. А между тѣмъ, въ его рабочемъ мозгу мысль смѣнялась мыслью, какъ капли воды безконечно смѣняются одна другой, падая съ высоты и производя глухой, монотонный звукъ, слегка раздражающій нервы.

---

Въ это самое время, въ одномъ изъ лучшихъ ресторановъ города, въ отдѣльномъ кабинетѣ, за большимъ круглымъ столомъ сидѣли гости. На столѣ стояло блюдо съ шашлыками и много бутылокъ, по внѣшнему виду которыхъ можно было опредѣлить присутствіе бенедектина, казенной водки, кахетинскаго вина и проч.

Гостями были: секретарь, бухгалтеръ, «наспиртованный палецъ» и другіе акцизные чиновники.

Секретарь пилъ бенедектинъ, бухгалтеръ — кахетинское, а «наспиртованный палецъ» все: сначала — казенную водку, потомъ — бенедектинъ и наконецъ — кахетинское.

Съ устъ пирующихъ не сходило:

И стоятъ безъ пробокъ склады…
Нѣтъ отрады! Нѣтъ отрады!..

Очевидно, секретарь пригласилъ товарищей съ цѣлью познакомить ихъ съ «похвальнымъ словомъ», написаннымъ имъ въ честь ревизоровъ.

VIII

Прошло нѣсколько дней. Управляющій попрежнему энергично скрипѣлъ перомъ у себя въ кабинетѣ, являясь на занятія аккуратно въ 9 часовъ утра и уходя домой около 3-хъ пополудни. Но вотъ однажды, «вскрывая почту», то-есть разрѣзывая ножемъ слоновой кости адресованные на его имя пакеты и письма, онъ невольно обратилъ вниманіе на одно изъ заказныхъ писемъ съ надписью на конвертѣ: «Его Высоко Превосходительству Господину Управляющему Всѣхъ Акцизныхъ Сборовъ и Казенныхъ Монопольныхъ Складовъ».

Уже по одному адресу письма управляющій склоненъ былъ предположить, что подъ сѣренькой, грязной, измятой оболочкой скрывается что-то непріятное, и онъ на минуту какъ-бы затруднился вскрыть письмо. Но это колебаніе мгновенно уступило мѣсто обычной привычкѣ быстро и своеобразно вскрывать конверты, и управляющій съ жадностью впился глазами въ вынутый изъ конверта листъ, испещренный сверху до низу крупными каракулями.

Это было прошеніе контрольнаго сторожа Степана, собственноручно написанное имъ и оплаченное двумя гербовыми марками въ рубль шестьдесятъ копеекъ.

По содержанію своему прошеніе не лишено было нѣкотораго интереса. Прежде всего каждое слово его дышало неподкупной правдивостью, и нужно было быть слѣпымъ, не понимать людей, жизни, чтобы усомниться въ искренности воззваній Степана и отнестись съ недовѣріемъ хотя къ одному изъ словъ его прошенія — тѣхъ безхитростныхъ, задушевныхъ словъ, которыя вылились на бумагу въ избыткѣ чувствъ, свидѣтельствуя о глубокой вѣрѣ человѣка въ незыблемую силу закона, въ людскую справедливость.

«Ваше Высокопревосходительство! — хватилъ, между прочимъ, Степанъ въ своемъ прошеніи. — За то, что я встрѣтилъ Ваше Высокопревосходительство съ отданіемъ надлежащей чести: при открытыхъ воротахъ и съ фонаремъ въ рукѣ, какъ и подобаетъ по долгу присяги и государственной службы, когда Ваше Высокопревосходительство изволили наводить ревизію въ нашемъ монопольномъ складѣ, — за это господинъ завѣдующій выгналъ меня… За это самое, Ваше Высокопревосходительство, истинно за это, за мое усердіе къ начальству… Кладу на себя крестъ святой и готовъ принять евангельскую присягу, если не за это!..»

Прочитавъ прошеніе, управляющій подумалъ: «Какъ это гадко, несправедливо! Выгнать человѣка со службы ни за что, ни про что, пользуясь правомъ сильнаго… И зачѣмъ завѣдующій сдѣлалъ это, зачѣмъ? Правда, глупость не въ мѣру услужливаго сторожа выдала завѣдующаго съ головой: онъ былъ обличенъ во лжи — поступокъ и некрасивый и непріятный, — но разъ это прошло безъ послѣдствій, не слѣдовало бы обижать старика, не слѣдовало бы отказывать ему отъ службы, — нужно быть справедливымъ»…

И подъ вліяніемъ этихъ соображеній управляющій положилъ на прошеніи Степана такую резолюцію:

«Предложить завѣдующему складомъ Яхонтову немедленно же принять на службу уволеннаго контрольнаго сторожа, и объ исполненіи сего донести мнѣ.»

Получивъ предписаніе, Яхонтовъ палъ духомъ. Перечитывая его нѣсколько разъ, онъ все время переживалъ состояніе человѣка, котораго неожиданно схватила за горло въ глухомъ закоулкѣ, въ темную ночь, дюжая рука грабителя съ требованіемъ: «деньги, а не то — смерть!» Схватившая рука сильна и опытна, а стальная тяжесть ея слишкомъ ощутительна: въ грудной клѣткѣ не хватаетъ воздуха, въ глазахъ потемнѣло, въ ушахъ безсмысленный шумъ, и еще одинъ-два приступа удушья и жизнь покорно уступитъ свое мѣсто смерти, такой же вѣроломной, такой же мощной, какъ и рука грабителя… А все же отдать деньги не хочется: въ отдаленной глубинѣ души таится искра сознанія, что исполненіе требованія врага — малодушіе. И погибающій продолжаетъ бороться… — Такое именно состояніе переживалъ Яхонтовъ отъ предъявленнаго къ нему требованія, исполненіе котораго превышало его силы. Прочитанная имъ бумага, казалось, парализовала все его существо, парализовала физически и нравственно; казалось, что отъ этого до сихъ поръ осмысленнаго существованія человѣка осталась теперь одна оболочка, а внутри ея — пустота… Мало того, все то, что теперь окружало Яхонтова и что имѣло до сихъ поръ въ его глазахъ свое значеніе, строго опредѣленный смыслъ, — все окружавшее его — и люди и обстановка — обратились въ ничто, въ пустоту…

Когда Яхонтовъ поднялся съ кресла, въ которомъ онъ сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ, поднялся инстинктивно, самъ не зная для чего, онъ почувствовалъ слабость въ ногахъ и легкое головокруженіе. «Нужно выйти поскорѣе во дворъ, на улицу», — подумалъ онъ, направляясь къ выходу изъ конторы склада. Онъ прошелъ весь дворъ, проскользнулъ на улицу, но не черезъ контрольный проходъ, куда обыкновенно пропускаются въ казенныхъ складахъ рабочіе и посторонніе посѣтители, а черезъ калитку у жилого дома, отведеннаго подъ квартиры для служащихъ. Минуя два-три квартала, завѣдующій вышелъ въ открытое поле, такъ какъ винный складъ находился на окраинѣ города, какъ это бываетъ въ большинствѣ случаевъ. Пройдя полемъ съ версту, онъ остановился, осматриваясь вокругъ и сосредоточивая свой взглядъ на колоссальныхъ постройкахъ склада: вонъ жилой домъ для служащихъ съ его 10-ю дымовыми трубами, съ высокими узкими окнами, окрашенными въ грязно-желтый цвѣтъ — большой неархитектурный, похожій издали на солдатскую казарму или на острогъ; дальше, рядомъ съ нимъ — главное зданіе склада, представлявшее собой съ фасада не фабрику, а скорѣе колоссальную оранжерею, по своей обширной площади оконъ, почти вплотную прилегающихъ другъ къ другу и заботливо украшенныхъ пилястрами и карнизами, — съ большой свѣтлой мансардой, окна которой, въ свою очередь, были украшены деревянной рѣзьбой. И только высокая, стройная дымовая труба склада, расположенная особо отъ зданія, со двора, но казавшаяся издали какъ бы примкнувшей къ зданію, портила его видъ и свидѣтельствовала о томъ, что красивое сооруженіе не оранжерея, а фабрика.

«А сколько затрачено мною труда, энергіи, пока эта казенная водочная оранжерея пріобрѣла способность шевелить всѣми своими мускулами! — невольно пришло въ мысль Яхонтову. — Тутъ были и безсонныя ночи, и вѣчный страхъ за потерю казеннаго имущества, и упорная эксплоатація маленькихъ безотвѣтныхъ людей, съ быстротою молніи вколачивающихъ въ горлышко бутылокъ пробки, и проводящихъ свой десятичасовый трудовой день въ положеніи глухонѣмыхъ. — Да, сколько тутъ пришлось испытать всего, сколько!»

И завѣдующій лѣниво зашагалъ впередъ, направляясь въ глубь степи, чтобы не видѣть построекъ склада, вызывавшихъ тяжелыя воспоминанія. «Тамъ, навѣрно, уже ищутъ меня, — подумалъ онъ, — стоитъ только отлучиться на нѣсколько минутъ, какъ безъ меня не ступятъ ногой. У одного сломалась купорочная машинка, у другого не хватаетъ посуды, у третьяго опрокинули и разлили ящикъ съ виномъ, у четвертаго напился рабочій, и т. д. и т. д. Что-жъ, пусть ищутъ! Все равно, такъ или иначе, а отставка на носу! Придется наплевать на все»…

Такое заключеніе, повидимому, должно было привести Яхонтова къ какому-либо выходу изъ переживаемаго имъ непривлекательнаго положенія и этимъ самымъ умѣрить его тревожное состояніе, насколько бы ни былъ неудовлетворителенъ этотъ выходъ; въ самомъ дѣлѣ, лучше имѣть плохой, но опредѣленный исходъ, чѣмъ никакого. Между тѣмъ, въ данную минуту далеко нельзя было сказать этого, такъ какъ оставленіе Яхонтовымъ службы въ складѣ не только не упрощало положенія вещей, а напротивъ, усложняло его: къ выходу въ отставку онъ не приготовился, а если и говаривалъ объ этомъ частенько, то просто ради краснаго словца, чтобы хотя мысленно побаловать себя тѣмъ отдаленнымъ, призрачнымъ счастьемъ, которое наступило бы для него, если бы ему удалось пристроиться иначе и которое хотя на мгновеніе уняло бы острую боль сердца; у Яхонтова была семья — жена и дѣти, и не было никакихъ средствъ къ жизни, помимо ежемѣсячно получаемаго жалованья, почему оставить службу онъ не могъ, — тѣмъ болѣе нельзя было оставить ее зимой, въ декабрѣ мѣсяцѣ. Правда, у Яхонтова были связи въ земствѣ, гдѣ онъ служилъ до поступленія въ монополію, но съ тѣхъ поръ прошло пять лѣтъ и онъ успѣлъ утратить эти связи и даже не зналъ, остались ли въ живыхъ тѣ хорошіе, интеллигентные люди, съ которыми онъ служилъ и которые умѣли понимать и цѣнить его. Да и писать имъ послѣ пятилѣтняго молчанія слишкомъ тяжело! И мысль о томъ, что недурно было бы опять возобновить службу въ земствѣ, мелькнула у него и мгновенно исчезла, какъ несбыточная мечта. А иного исхода не было.

Тѣмъ не менѣе, всѣ послѣдующія мысли и дѣйствія Яхонтова клонились къ тому, чтобы оставить службу. Такъ, по крайней мѣрѣ, нужно было понимать ихъ, эти мысли и дѣйствія, такими они складывались у него, помимо его воли, хотя онъ и не давалъ себѣ въ этомъ отчета и какъ бы искалъ иного исхода.

Онъ рѣшилъ написать управляющему письмо… И сидя въ ночной тиши у себя въ кабинетѣ, онъ писалъ:

«Ваше превосходительство! Будьте хотя на минуту не генераломъ, а человѣкомъ: дайте понять себя и поймите другихъ. Тамъ, гдѣ идетъ война — нужны сильные и храбрые люди; тамъ, гдѣ идетъ война на бумагѣ — нужны чиновники; а тамъ, гдѣ разливаютъ и продаютъ казенную водку — нужны обыкновенные живые люди… Поймите же это и не дѣлайте изъ насъ солдатъ, чиновниковъ: мы просто не годимся для этой цѣли! И замѣтьте, ваше превосходительство, что чѣмъ человѣкъ менѣе похожъ на солдата, чиновника, то-есть, чѣмъ онъ обыкновеннѣе, тѣмъ болѣе нужно подумать надъ тѣмъ, чтобы понять его… И если вы, ваше превосходительство, испытали въ жизни искренность, если вы цѣните этотъ лучшій даръ природы человѣка, то поймите, что искренность скорѣе всего вы найдете въ обыкновенныхъ людяхъ, а у солдатъ, чиновниковъ нѣтъ ея, да и быть не можетъ (не „полагается по штату!“) и разъ у нихъ появится это святое чувство — они перестанутъ быть солдатами, чиновниками и примкнутъ къ лагерю обыкновенныхъ людей… Теперь позвольте приступить къ дѣлу. Вы, ваше превосходительство, изволили предъявить ко мнѣ требованіе принять на службу уволеннаго сторожа, но вы упустили изъ виду спросить: дѣйствительно ли я уволилъ его и по какимъ причинамъ. Понимаю, ваше превосходительство, что вы возмущены тѣмъ, что я наказалъ сторожа. И за что же? — За то, что онъ, не осязая всей нелѣпости моего положенія, какъ вольнонаемнаго лица, которое вы во всякое время не затруднитесь выбросить за окно, какъ негодную косточку отъ съѣденной вами сочной вишни, — поставилъ меня въ смѣшное и даже, если хотите знать, въ опасное положеніе. Гдѣ же причина? Дайте же возможность и мнѣ понять васъ, дайте возможность понять то, кто научилъ насъ быть такими и почему вашему превосходительству хочется найти справедливость именно тамъ, гдѣ разливаютъ водку?..»

Яхонтовъ писалъ въ сильномъ волненіи, не думая надъ тѣмъ, что пишетъ, и каждое слово письма, въ моментъ передачи его на бумагу, приносило ему такое удовлетвореніе, какъ будто онъ не писалъ, а лично высказывалъ все это управляющему, сидѣвшему тутъ же въ кабинетѣ и покорно выслушивавшему его рѣчи. И до того богатъ былъ въ Яхонтовѣ наплывъ чувствъ и мыслей, что онъ, изъ боязни потерять вдохновеніе, не дописывалъ словъ, макая перо въ чернила, насколько позволяла глубина чернильницы, и роняя крупныя капли чернилъ на зеленое сукно стола, на письмо, на другіе предметы… А писать все же хотѣлось, хотѣлось писать безъ конца, высказаться на всю жизнь, дать почувствовать, что не у однихъ лишь генераловъ имѣется храбрость и чувство благороднаго негодованія, а есть они и у маленькихъ, заброшенныхъ въ глухой провинціи людей, разливающихъ водку…

Яхонтовъ прочелъ все, что до сихъ поръ было написано имъ, и все написанное — отъ первой до послѣдней строки — показалось ему смѣшнымъ, ребяческимъ, и онъ въ раздумьи положилъ перо.

«Нѣтъ, такъ не принято разсуждать людямъ серьезнымъ, — подумалъ онъ, — выходитъ что-то слишкомъ ужъ шумящее, задорное… Такъ излагаютъ мысли одни гимназисты въ анонимныхъ письмахъ къ наставникамъ, когда тѣ невпопадъ сыплютъ въ нихъ „двойками“. Къ чему всѣ эти доводы, разсужденія, разъ они понятны и убѣдительны лишь для меня лично, а въ глазахъ другихъ они, пожалуй, послужатъ поводомъ къ тому, чтобы судить о моей невоспитанности, вызовутъ на устахъ холодную, злую улыбку… Нѣтъ, въ такихъ случаяхъ нужно быть умѣреннымъ».

И Яхонтовъ бросилъ письмо въ корзинку и на первомъ подвернувшемся подъ руку «бланкѣ» изложилъ конфиденціальное донесеніе:

«Имѣю честь донести, что я лишенъ возможности исполнить требованіе вашего превосходительства относительно принятія на службу уволеннаго мною контрольнаго сторожа, къ которому я потерялъ довѣріе и который уволенъ мною на общемъ основаніи, то-есть согласно изданныхъ и утвержденныхъ вами правилъ».

Это донесеніе вызвало въ управляющемъ вспышку негодованія, какъ этого и нужно было ожидать.

«А-а!.. Онъ хлопочетъ лишь о своемъ престижѣ, а на престижъ управляющаго ему наплевать! — Далеко шагнулъ, голубчикъ!.. Шалишь!..»

И управляющій, послѣ нѣкотораго раздумья, отдалъ секретарю распоряженіе:

— Написать приказъ о переводѣ завѣдующихъ складами № 13-й и № 7-й — Яхонтова и Кириллова — одного на мѣсто другого.

Секретарь подумалъ: «Это, батенька, твое дѣло… Стегай по комъ попало, я перечить не стану… Оставилъ бы меня въ покоѣ»…

— Да не забудьте упомянуть въ приказѣ, что… для пользы службы… — прибавилъ управляющій въ слѣдъ удаляющемуся секретарю. — Слышите?

— Слушаю, ваше превосходительство!

IX

Распоряженіе управляющаго акцизными сборами о переводѣ завѣдующаго складомъ Яхонтова вызвало много толковъ. Объ этомъ заговорили не только въ складѣ № 13, но и въ городѣ, гдѣ находился этотъ складъ; заговорили на улицахъ, въ магазинахъ — всюду. Уѣздный городишко былъ настолько захолустенъ и малъ, что всякая перемѣна въ личномъ составѣ служащихъ того или иного изъ немногихъ учрежденій его, не могла не составить для горожанъ событія первой важности. Къ тому же, винный складъ № 13 и по грандіозности своихъ сооруженій и по своему обширному обороту, не говоря уже о тѣхъ матеріальныхъ выгодахъ, какія онъ приносилъ казнѣ, внушалъ къ себѣ довѣріе, какъ большая, прекрасно устроенная и во всѣхъ отношеніяхъ правильно организованная фабрика, гдѣ все должно служить примѣромъ для частныхъ предпринимателей. И вдругъ ни съ того, ни съ сего, глава этого обширнаго дѣла теряетъ подъ собой почву и среди зимы, въ январѣ мѣсяцѣ, оставляетъ складъ… Такое положеніе вещей тѣмъ болѣе было непонятнымъ для большинства постороннихъ лицъ, что Яхонтовъ слылъ въ глазахъ горожанъ человѣкомъ толковымъ, умѣреннымъ и до педантизма преданнымъ интересамъ казны. И только одинъ исправникъ, добродушный, симпатичный старичекъ, неизмѣнно служившій на своемъ мѣстѣ 25 лѣтъ и привыкшій смотрѣть на жизнь скептически, узнавъ о переводѣ завѣдующаго, подумалъ: «Профершпилился, голубчикъ! Вѣроятно, стебанулъ съ кого-то не въ мѣру»… Исправникъ изъ любопытства частенько хаживалъ въ складъ и всякій разъ, прощаясь съ Яхонтовымъ, дружески говорилъ: «Да какъ же у васъ, родненькій, голова-то на плечахъ держится въ такомъ водоворотѣ? Тутъ однихъ дѣвицъ-красавицъ, небось, больше сотни наберется… И помимо того и водка, и деньги, и всякія иныя принадлежности, услащающія нашу хмурую жизнь… Ужъ больно много соблазна!..»

Зато менѣе другихъ думалъ и говорилъ о своемъ переводѣ самъ Яхонтовъ. Онъ ожидалъ худшаго — увольненія отъ службы, и полученное имъ извѣщеніе о переводѣ скорѣе огорчило его, чѣмъ обрадовало.

«Къ чему всѣ эти полумѣры, не понимаю, ей-Богу! — подумалъ онъ. — По моему, ужъ если рубить, то рубить съ плеча… А перебрасывать человѣка съ мѣста на мѣсто, точно вещественный шарикъ и при томъ же… „для пользы службы“… Фи! какая дешевенькая декорація, расчитанная на плохихъ знатоковъ сценическаго искусства!..»

Главнымъ же образомъ все вниманіе Яхонтова, всѣ его мысли были сосредоточены теперь надъ тѣмъ, чтобы успокоить семью. Нужно было доказать женѣ, что все это пустяки, что не въ томъ состоитъ цѣль жизни, чтобы завѣдывать казеннымъ виннымъ складомъ, а что есть и должны быть въ человѣкѣ болѣе существенныя стремленія: вѣра въ Бога, въ самого себя, наконецъ, въ хорошихъ, добрыхъ людей, которые все же существуютъ на свѣтѣ… Нужно было убѣдить жену во всемъ этомъ и въ томъ, между прочимъ, что можно иногда и не обѣдать… да, можно иногда и не обѣдать въ то время, когда ежедневно ѣсть хочется…

Жена Яхонтова молча выслушивала увѣренія мужа и молча плакала, и отъ этого Яхонтову сдѣлалось еще тяжелѣе, то-есть не отъ того ему стало тяжелѣе, что жена плакала, а отъ того, что она молча выслушивала его, не упрекая ни въ чемъ и ничего не требуя.

— Конечно, я поступилъ необдуманно, нетактично… виноватъ прежде всего предъ тобой, — глухо и неубѣжденно проговорилъ Яхонтовъ, чтобы хотя этимъ отдать свой поступокъ на судъ жены и тѣмъ самымъ облегчить себя. — Я виноватъ въ томъ, — продолжалъ онъ, — что причинилъ тебѣ боль, осложнивъ борьбу за существованіе и безъ того сложную и невыносимо тяжелую… Я сознаю… понимаю… Быть можетъ я не правъ и предъ управляющимъ: нужно было подчиниться его волѣ, нужно было принять сторожа, хотя бы это и подорвало мой престижъ, поставило бы меня въ смѣшное положеніе предъ моими подчиненными, предъ тѣмъ же сторожемъ. Думаю, что изъ сотни людей, можетъ быть, нашелся бы одинъ, кто поступилъ бы такъ, какъ поступилъ я, а остальные — поступили бы иначе… Впредь постараюсь быть умнѣе, практичнѣе… Постараюсь…

Но отъ этихъ словъ Яхонтову стало еще тяжелѣе. И не потому усилилась въ немъ боль ноющаго сердца, что жена попрежнему упорно молчала, безцѣльно глядя въ уголъ комнаты большими задумчивыми и покраснѣвшими отъ слезъ глазами, а потому, что Яхонтовъ говорилъ совсѣмъ не то, что думалъ и чувствовалъ. Онъ сознавалъ, что поступить иначе онъ не могъ и не можетъ, и что и впредь будетъ поступать именно такъ, а не иначе, и что никогда онъ не будетъ «умнѣе» и «практичнѣе»; и что, наконецъ, если онъ и виноватъ передъ кѣмъ-либо въ своемъ поступкѣ, такъ это прежде всего предъ сторожемъ Степаномъ, котораго онъ не понялъ и не оцѣнилъ и который первый выступилъ смѣлымъ и гордымъ борцомъ за справедливость, такимъ же борцомъ, ставящимъ на карту и службу, и личное благополучіе, какимъ впослѣдствіи оказался самъ Яхонтовъ; это были люди однихъ убѣжденій, одного лагеря, сыгравшіе на разныхъ полюсахъ и каждый по своему одну и ту же роль.

Послѣдніе три-четыре дня пребыванія Яхонтова въ складѣ № 13, были для него еще болѣе тяжелыми, болѣе мучительными. Нужно было сдать складъ со всѣми его многочисленными предметами, со всѣми мелочами; нужно было приготовить къ передвиженію и свои вещи; нужно было сдѣлать прощальные визиты всѣмъ знакомымъ, такъ или иначе уважавшимъ Яхонтова, выслушивая при этомъ ихъ распросы и сѣтованія: «Какъ жаль!» «Изъ-за чего все это!» «Какъ неожиданно!» «И отчего бы вамъ не остаться!» «Поѣзжайте, просите управляющаго»… «Ну, останьтесь хотя до лѣта, до весны: куда же теперь ѣхать съ семьей, съ ребятишками». — И при всемъ этомъ нужно было еще посѣщать складъ, встрѣчаться со служащими, выслушивать отъ нѣкоторыхъ изъ нихъ слова искренняго сожалѣнія, а въ физіономіяхъ другихъ видѣть грубое проявленіе нѣмого торжества. Нужно было видѣть это торжество въ физіономіяхъ тѣхъ пошленькихъ, неблагодарныхъ людей, для которыхъ Яхонтовъ сдѣлалъ многое и которые первые готовы были бросить въ него комокъ грязи только потому, что въ Яхонтовѣ миновала надобность и что онъ сходитъ со сцены… Нужно было видѣть это и пережить… Словомъ, съ одной стороны, нужно было играть роль жалкаго, безсильнаго, обиженнаго человѣка, съ другой же — быть въ роли развѣнчаннаго короля, съ котораго не сняли корону, а публично нанесли пощечину…

Служащіе склада вздумали было поднести Яхонтову адресъ, но онъ отклонилъ ихъ желаніе, находя въ принципѣ такую форму выраженія преданности слишкомъ узкой, офиціальной, недостигающей своей цѣли. Пригласивъ къ себѣ въ квартиру болѣе преданныхъ ему сослуживцевъ, онъ сказалъ:

— Сердечно радъ вашей признательности, и если бы вы пожелали выразить ее лишь въ формѣ доброй обо мнѣ памяти — я большаго не желалъ бы. Соглашаюсь, что такую преданность почти всегда принято выражать вещественно: въ формѣ адреса или еще чего-либо иного; мнѣ же кажется, что это не усиливаетъ, а напротивъ, умаляетъ значеніе истиннаго чувства: выходитъ какъ-то шаблонно, по-чиновнически… А мы съ вами не чиновники, а мастеровые люди, фабричные труженики…

Зато не такъ легко было предусмотрѣть и отклонить то, что дѣлалось въ это время въ средѣ рабочихъ склада — мужчинъ и женщинъ. Зная о времени отъѣзда завѣдующаго, эти сѣренькіе, грязненькіе, захудалые люди съ затаеннымъ волненіемъ сидѣли на своихъ мѣстахъ, нетерпѣливо ожидая того времени, когда въ складъ явится Яхонтовъ и скажетъ имъ послѣднее «прощайте»… «Вѣдь долженъ же онъ проститься съ нами», — думали они. Наконецъ, имъ сообщаютъ, что завѣдующій уѣзжаетъ, уже садится въ экипажъ… Это извѣстіе дѣйствуетъ на нихъ магически, какъ вѣсть о пожарѣ. Всѣ они оставляютъ свои мѣста и тѣсной гурьбой бѣгутъ къ жилому дому, къ квартирѣ завѣдующаго. И какъ будто всѣ они показались теперь на поверхности рѣки, вынырнувъ вдругъ изъ ея глубины — до того неожиданно и поспѣшно было появленіе этой двухсотглавой толпы, окружившей плотнымъ кольцомъ сани Яхонтова.

И изъ устъ всѣхъ ихъ, какъ одного человѣка, вырвалось и долго-долго не умолкало одно и то же слово:

— Прощайте!.. Прощайте!.. Прощайте!..

И это слово, какъ стройный и строго размѣренный мотивъ задушевной пѣсни, медленно расплывалось въ январьскомъ, морозномъ воздухѣ и отъ этого звуки его казались еще громче, еще чище, еще мелодичнѣе… Эти звуки не только ударяли по слуху и по всѣмъ струнамъ сердца — они, какъ нѣчто вещественное, какъ легкій прозрачный туманъ, поднимались вверхъ, но не уносились въ глубь лазурнаго неба, а оставались тутъ же, надъ головой толпы, и, какъ волна, играли въ воздухѣ своими слегка размѣренными переливами и, какъ та же волна, то поднимались вверхъ, то опускались… Не видя того, что происходило сейчасъ, не видя этой массы лицъ, а лишь слыша ихъ голоса, можно было подумать, что передъ вами лежитъ исполинскихъ размѣровъ мраморная плита, на которую обильнымъ градомъ сыплется мелкая золотая монета, издавая тонкій, пріятный звукъ драгоцѣннаго металла.

Но вотъ упала на «плиту» еще одна послѣдняя монета, и звуки умолкли… Яхонтовъ стоялъ у саней въ какомъ-то опьяненіи, не давая себѣ отчета въ томъ, что вокругъ него происходило. Онъ чувствовалъ одно, что ему нужно отвѣтить на этотъ торжественный гимнъ народной любви и что его отвѣтъ долженъ быть такимъ же чистымъ, легкимъ, задушевнымъ, какъ и ихъ «прощайте!» И не успѣлъ Яхонтовъ собраться съ силами, не успѣлъ онъ окинуть продолжительнымъ взглядомъ окружавшихъ его лицъ, какъ изъ заднихъ рядовъ толпы, разрывая ея цѣпь, показался высокаго роста бравый мужчина, въ грязномъ полотняномъ фартукѣ, держа передъ собой въ рукахъ какой-то предметъ, скрытый подъ шелковымъ бѣлоснѣжнымъ платкомъ. Слѣдовавшій за нимъ другой рабочій дрожащею рукою приподнялъ вверхъ платокъ, какъ приподнимаютъ занавѣсъ, и передъ Яхонтовымъ открылся большой образъ Спасителя въ золотой оправѣ. Рабочій, державшій образъ, переживалъ сильное волненіе: лицо его блѣднѣло, дрожали губы, вздрагивали руки, а въ рукахъ дрожалъ образъ… Бросивъ мимолетный взглядъ на толпу и какъ-бы ожидая отъ нея помощи, онъ внятно произнесъ:

— Это… отъ насъ…

— Отъ насъ!.. Отъ насъ!.. Отъ насъ!.. — слышалось со всѣхъ сторонъ, — и опять разлился волной въ плотномъ морозномъ воздухѣ тотъ-же дивный аккордъ волшебныхъ звуковъ, взятый исполинской рукой на двухструнной арфѣ, и долго-долго не умолкалъ…

Снявъ шапку и не спѣша осѣнивъ себя большимъ крестомъ, Яхонтовъ поцѣловалъ образъ. И какъ будто отъ того, что онъ снялъ шапку и прикоснулся губами къ холодному стеклу образа, онъ почувствовалъ сильный ознобъ во всемъ тѣлѣ, а протянутыя имъ дрожащія руки скользили по рамкѣ образа, какъ бы не находя мѣста, чтобы взять его… И когда образъ перешелъ къ Яхонтову, руки его еще болѣе задрожали, а въ груди, въ головѣ, во всемъ тѣлѣ почувствовался сильный приливъ лихорадочнаго зноя.

И ни о чемъ не думая въ эту минуту, ничего не соображая, Яхонтовъ сказалъ:

— Простите меня хорошіе, добрые, сердечные люди… Я не заслужилъ этого…

— Заслужили!.. Заслужили!.. Заслужили!.. — прервалъ рѣчь Яхонтова хоръ двухсотъ голосовъ. — Заслужили!.. Это отъ насъ!.. Отъ насъ!.. Отъ насъ!.. Отъ насъ!..

— Одно могу сказать вамъ отъ чистаго сердца: ни въ комъ изъ васъ я не видѣлъ себѣ врага и ни для одного изъ васъ я тоже не былъ врагомъ. А если я изнурялъ васъ непосильной работой, изнурялъ повседневно, безстыдно, то… А впрочемъ, вы способны все перенести на своихъ могучихъ плечахъ!.. Пошли же, Господи, вамъ здоровья!.. — Прощайте!

Съ этими словами Яхонтовъ сердечно поклонился толпѣ и поспѣшно сѣлъ въ сани. Возница неохотно дернулъ возжами и озябшіе лошади быстро умчались со двора.

Толпа рабочихъ бросилась вразсыпную, посылая въ слѣдъ уѣзжающаго послѣднее «прощайте!»

X

Поразительно-странную смѣсь чувствъ переживалъ Яхонтовъ. Сидя въ саняхъ съ женой и съ дѣтьми, онъ какъ-бы не замѣчалъ ихъ присутствія и въ то же время не уносился мыслями и къ тому, что произошло сейчасъ… Того сильнаго чувства, которое нѣсколько минутъ назадъ переживалъ Яхонтовъ и которое въ то время, казалось, навсегда овладѣло всѣмъ его существомъ, какъ ничто въ жизни, — того бурно-захватывающаго и неизмѣримо-пріятнаго чувства уже не существовало, и какъ будто отъ того, что оно исчезло, а на смѣну не появлялось ничего, ему подобнаго, — какъ будто отъ всего этого стало вдругъ на душѣ холодно, пусто… Весь лихорадочный зной, какой такъ недавно, полчаса назадъ, чувствовался въ его груди, весь этотъ зной, казалось, перешелъ теперь въ голову, въ мозгъ, вызывая въ немъ смутное сознаніе какой-то ужасной, чудовищно-нелѣпой ошибки, никогда и ничѣмъ уже непоправимой… Самъ Яхонтовъ пока не могъ дать себѣ опредѣленнаго отчета — въ чемъ именно заключалась тутъ ошибка — насколько онъ лично виновенъ въ ней и насколько виновны другіе; но онъ чувствовалъ, что ошибка есть и что если эта ошибка всецѣло произошла по его винѣ, онъ не въ силахъ будетъ изгладить ее въ своей памяти. Тутъ чувствовалось что-то сложное, далеко выходящее изъ ряда повседневныхъ проявленій будничной жизни, что-то такое, надъ чѣмъ нужно подумать послѣ, а не теперь, когда Яхонтовъ чувствовалъ себя пришибленнымъ, какъ будто его хватили по головѣ тяжелымъ молотомъ въ то время, какъ онъ совсѣмъ не ожидалъ этого.

— Видно, они любятъ тебя… — процѣдила сквозь зубы жена Яхонтова, не глядя на мужа и какъ бы обращаясь съ этими словами не къ нему, а къ иному лицу. — Въ такомъ случаѣ, ты и тутъ не правъ: нужно было остаться хотя бы для этихъ любящихъ людей; нужно было пожалѣть ихъ…

Яхонтовъ молчалъ.

— А кто та дѣвушка, которая стояла ближе всѣхъ къ санямъ, когда подносили тебѣ образъ и все время плакала навзрыдъ, закрывая лицо грязными, будто окрашенными въ сажу руками, съ глубокими кровавыми трещинами на ладоняхъ и между пальцевъ?..

— Это Маша… Таганцова… лучшая купорщица, искалѣчившая себѣ руки надъ закупоркой бутылокъ, этой адски-чудовищной работой, которую могутъ выносить далеко не всѣ дѣвушки, насколько бы онѣ ни были крѣпки физически и трудолюбивы. Маша же сидитъ за купорочной машиной вотъ уже болѣе двухъ лѣтъ и въ послѣднее время перестала жаловаться на боль пальцевъ и на боль рукъ въ плечахъ. Прежде же она частенько обращалась ко мнѣ съ просьбой, дать ей иную работу, но всякій разъ, когда я освобождалъ Машу отъ закупорки бутылокъ и поручалъ эту работу другимъ дѣвушкамъ, въ складѣ падала «норма» по выработкѣ вина, изъ-за чего было у меня столько непріятностей съ управляющимъ… И я разъ навсегда запретилъ Машѣ такую вольность… И она подчинилась…

— Ну, а другія дѣвушки-купорщицы?

— И другія купорщицы такія же мученицы, какъ и Маша… И у нихъ такія же искалѣченныя руки, съ такими же кровавыми трещинами, такая же боль въ плечахъ, во всемъ организмѣ… И неудивительно — сдѣлать одной правой рукой въ теченіе часа болѣе двухъ тысячъ движеній: опустить въ гнѣздо машинки хотя бы тысячу пробокъ (каждую врозь) и не менѣе тысячи разъ ударить той же рукой по рычагу машинки — думаю, чего-либо стоитъ! А такихъ рабочихъ часовъ съ двухтысячнымъ движеніемъ у насъ бываетъ ежедневно ровно десять…

— Странно…

— Отчасти…

— Ну, а прочія работницы? — спросила жена.

— Удивляюсь, право! Ты же не разъ бывала у меня въ складѣ и могла бы, кажется, составить себѣ понятіе обо всемъ, что тамъ дѣлается.

— Какъ-то не приходилось обращать вниманія. Къ тому же у васъ въ казенныхъ складахъ такъ хорошо обставлено все съ виду, что и въ голову не придетъ подумать о томъ. Вездѣ чистота: въ рабочихъ отдѣленіяхъ полы блестятъ, какъ въ танцъ-классахъ, нигдѣ ни пылинки; работницы въ бѣлоснѣжныхъ фартучкахъ и въ такихъ же чепцахъ; и прочая одежда у нихъ, кажется, одной формы… Словомъ, какъ институтки! Подойдешь къ нимъ — веселыя, улыбаются, охотно кланяются… И совсѣмъ не видно того, что онѣ страдаютъ… Напротивъ, кажется, что тутъ люди чувствуютъ себя облагодѣтельствованными, и что ихъ посадили не за работу, надъ которой не выдерживаютъ мускулы и огрубѣвшая кожа рукъ, давая трещины, а какъ будто они сидятъ за большимъ обѣденнымъ столомъ на именинахъ…

— Да… У этихъ людей можно поучиться кое-чему… — въ раздумьи процѣдилъ Яхонтовъ. — Можно… Лишь бы была охота…

— Однако и у васъ можно кое-чему поучиться, если присмотрѣться къ вамъ ближе, господа администраторы! — замѣтила жена Яхонтова съ явной ироніей.

— Еще-бы! У насъ прежде всего можно поучиться «политикѣ», то-есть обману зрѣнія, слуха, вкуса, обонянія и осязанія — словомъ, всѣхъ пяти внѣшнихъ чувствъ, а о внутреннихъ… душевныхъ чувствахъ, не можетъ быть и рѣчи… Мы профессора своего дѣла! Ты очень кстати замѣтила, что въ нашихъ складахъ такъ великолѣпно обставлено все съ виду, что никому и не раскусить того, что скрывается подъ этой великолѣпной оболочкой — никому, никому, кромѣ однихъ насъ, несчастныхъ эксплоататоровъ! Ты правду сказала, что наши рабочіе съ виду кажутся облагодѣтельствованными, и ни одни рабочіе, а всѣ мы, всѣ кажемся такими: и я, и мои помощники, и конторщикъ, и машинистъ, и даже тѣ жалкіе измученные писцы, которые просиживаютъ на своихъ мѣстахъ по 16 часовъ въ сутки, зато въ хорошемъ помѣщеніи, съ блестящими отъ мастики полами и красивыми дорожками линолеума!.. И если ты, жена того человѣка, который нѣсколько лѣтъ стоитъ во главѣ этихъ страдальцевъ и который самъ страдаетъ не меньше ихъ всѣхъ, — если, говорю, ты только сейчасъ поняла и пожалѣла насъ, то сколько же должно пройти времени для того, чтобы поняли насъ другіе?.. Вѣроятно, не хватитъ на то нашей жизни… — Оставимъ! Не будемъ говорить!

Но Яхонтовъ первый началъ рѣчь, правда, послѣ продолжительнаго молчанія.

— «Онъ» можетъ уволить меня отъ службы въ 24 часа… Отъ меня взята подписка, оплаченная крупнымъ гербовымъ сборомъ, подписка въ томъ, что я обязанъ служить ему въ теченіе трехъ лѣтъ и исполнять всѣ его требованія, инструкціи, правила, какъ уже изданныя имъ, такъ и имѣющія появиться въ свѣтъ въ неопредѣленномъ будущемъ… А онъ… онъ, съ своей стороны, можетъ уволить меня во всякое время безъ объясненія причинъ!.. Ха-ха-ха-ха-ха-ха…

---

Чиста и прозрачна глубокая лазурь утренняго весенняго неба… И какъ та же лазурь, чистъ и прозраченъ окружающій землю воздухъ… Но къ вечеру — тучка за тучкой, какъ перышко за перышкомъ — и въ угрюмой, холодной тучѣ грохочутъ раскаты грома…

Откуда?

Примѣчанія

1. Т. Муръ «Вечерній звонъ» въ переводѣ И. И. Козлова. Прим. ред.