К. В. Назарьева (Дорошевич)/ДО
| К. В. Назарьева |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Литераторы и общественные дѣятели. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 65. |
Сегодня, открывъ газету, я прочелъ:
— Въ ночь на 14 декабря скончалась послѣ тяжкой и продолжительной болѣзни одна изъ русскихъ писательницъ Капетолина Валеріановна Назарьева…
И никогда еще мое сердце, сердце фельетониста, не сжималось съ такою тоскою.
Я никогда не видѣлъ Назарьевой. Я не зналъ, была она молода или стара, интересна или не интересна въ бесѣдѣ. Я не зналъ даже, какъ ее зовутъ.
Сегодня я въ первый разъ узналъ, что ее звали Капетолиной Валеріановной.
А я всегда былъ увѣренъ, что ее зовутъ Калеріей Назарьевой.
Это смѣшное имя выдумали ей мы, фельетонисты, выдумали нарочно, чтобы сдѣлать ее еще болѣе забавной, смѣшной въ глазахъ публики.
Мы травили ее, травили изъ года въ годъ. Мы изощрялись надъ этой «многописательницей».
Мы разсказывали про нее всевозможныя забавныя вещи. Говорили, что она вяжетъ свои романы. Что она работаетъ ихъ на швейной машинѣ. Мы потѣшались, что романы идутъ дѣточкамъ на фартучки.
— Героиня измѣняетъ герою, — вотъ и панталончики для Юрочки!
Мы создали такой забавный образъ, что публика безъ улыбки не могла слышать имени:
— Калерія Назарьева! Калерія!
Затравленная, загнанная нами, она пряталась отъ насъ за псевдонимъ, чтобы высказывать свои мысли, часто интересныя, всегда добрыя, всегда гуманныя.
Кто сталъ бы читать статью по общественному вопросу, подписанную ея именемъ?
— Ужасно интересно знать, что думаетъ Калерія Назарьева.
Чтобы читали ея мысли, она прикрывалась мужскимъ псевдонимомъ:
— Н. Левинъ.
«К. Назарьева», безконечная романистка, существовала для публики, незнакомой еще съ критикой.
Для публики, болѣе интеллигентной, былъ «Н. Левинъ».
И, быть-можетъ, часто тотъ, кто съ интересомъ читалъ статьи Н. Левина съ насмѣшливой улыбкой говорилъ о «Калеріи Назарьевой».
Зачѣмъ все это?
О Боже! Если бы Горькій былъ становымъ приставомъ, вытащилъ бы съ постели обнаженную учительницу, подвергъ бы ее грязнѣйшему, подлѣйшему «изслѣдованію», — неужели, вы думаете, на него посыпалась бы хоть половина тѣхъ ругательствъ, насмѣшекъ, издѣвательствъ, которыя сыплются теперь, когда онъ только написалъ нѣсколько томовъ разсказовъ?
Если бъ Чеховъ былъ не писателемъ, а исправникомъ, самымъ возмутительнымъ, самымъ дикимъ, взяточникомъ, вымогателемъ, — неужели на него сыпались бы въ такомъ изобиліи злыя эпиграммы, брань, насмѣшки?
Если бъ Боборыкинъ былъ даже не губернаторомъ, а «вице» самымъ тупымъ, нелѣпымъ, смѣшнымъ, необразованнымъ, — неужели на него выливались бы такіе ушаты помой, какіе выливались за 40 лѣтъ его литературной дѣятельности?
Даже самъ великій Толстой, если бъ онъ былъ только министромъ, а не геніальнѣйшимъ изъ писателей, и если бъ онъ предписывалъ свои теоріи, а не проповѣдывалъ ихъ, — неужели противъ него велась бы такая травля въ литературѣ?
Почему же? Почему?
Ночью въ степи, во время мятели, на быстро несущуюся тройку налетѣла стая волковъ. Одинъ изъ сѣдоковъ снялъ съ себя тулупъ и кинулъ его.
И стая волковъ кинулась на тулупъ. Рветъ его, рветъ изъ-за него другъ друга.
Почему?
Потому, что тулупъ особенно вкусенъ?
Потому, что имъ кинули тулупъ.
Вы скажете:
— Ну, ну! Причина другая! Мы такъ высоко ставимъ сферу умственныхъ и нравственныхъ интересовъ, что всякое событіе въ ней считаемъ особо важнымъ. Тутъ мы особенно строги.
Не будьте же рабами, хоть говоря съ самими собою. Хоть съ самими собою говорите свободно. Не лгите, не прикрывайтесь, не прячьтесь.
Вѣдь это рабство, одно изъ главныхъ свойствъ рабства, это — потребность рабовъ, — громкими словами прикрывать самыя мерзкія изъ своихъ рабскихъ дѣяній.
Вѣдь крѣпостные, худшіе изъ крѣпостныхъ, — дворовые, свою «песью преданность» тоже называли «самоотверженной любовью» и рабство — «исполненіемъ долга».
Кандальную тюрьму заперли «на парашу». Кандальники злы на смотрителя, злы на помощника смотрителя, злы на надзирателя. Ихъ обкрадываютъ, — кормятъ сырымъ и сквернымъ хлѣбомъ. Ихъ дерутъ плетьми, розгами. И они всю свою злость выливаютъ другъ на друга. Мучатъ другъ друга, бьютъ смертнымъ боемъ.
Литература, запертая на парашу. О, литераторы, прикованные къ тачкѣ!
Бѣдная женщина, которая была виновата только тѣмъ, что она была такъ же несчастна, какъ и мы.
Какъ тоскливо сжимается сердце, когда перечитываешь списокъ всѣхъ этихъ изданій, гдѣ она писала. Всѣхъ этихъ «Наблюдателей», «Звѣздъ», «Родинъ», «Новостей Дня».
«Многописательница!»
Да вѣдь нужно же не умереть съ голоду, работая на этихъ «Наблюдателяхъ», «Звѣздахъ», «Родинахъ», «Новостяхъ Дня»!
Какой-нибудь г. Липскеровъ, живущій въ своемъ домѣ, — не въ домѣ! Въ палаццо! Редакторъ-издатель, въ жизнь не написавшій ни одной строки!
Я говорю это ему не въ укоръ. Девять десятыхъ русскихъ издателей неграмотны.
К. В. Назарьева писала у него романы за гроши.
И чтобы существовать и ей, и липскеровскимъ скаковымъ лошадямъ, и г. Пятковскому, и всѣмъ этимъ издателямъ «Родинъ» и «Звѣздъ», она написала 50 романовъ.
Человѣкъ, который написалъ 50 романовъ, могъ бы написать пять хорошихъ.
Сколько хорошихъ произведеній съѣли, быть-можетъ, липскеровскіе скакуны. Истинно фараоновы коровы! Сожрали и остались все-таки клячами!
И она писала за гроши, выматывая изъ себя романы, которые «вязала», душила свое дарованіе и душила другихъ.
Да, да, душила другихъ.
О, литература, ты — сила, которая, стремясь къ добру, творитъ такъ много зла.
Какъ спорна еще, какъ проблематична польза, которую приноситъ статья. Какъ безспоренъ, какъ очевиденъ ею причиняемый вредъ.
Вы, блестящій столичный журналистъ, — вы пишете одну изъ удачнѣйшихъ вашихъ статей. Я не знаю, да этого не знаете и вы сами, какую пользу она принесетъ, и принесетъ ли.
А вотъ то, что нѣсколько семей останется безъ обѣда изъ-за вашей блестящей статьи, это не подлежитъ сомнѣнію.
Ну, зачѣмъ тотъ, другой, третій, десятый провинціальный издатель будетъ печатать статью своего скромнаго, маленькаго сотрудника, когда онъ можетъ безплатно перепечатать вашу, — вашу блестящую статью?
И когда вы съ радостью говорите:
— Моя статья цѣликомъ перепечатана почти всѣми газетами!
Вы радуетесь тому, что оставили голодными сотни людей!
Вы не знаете, сдѣлаете ли вы что хорошее своей статьей, но если десять строкъ изъ нея будутъ перепечатаны одной какой-нибудь газетой, — вы отняли уже 10 строкъ у вашего маленькаго несчастнаго собрата.
Писать при такихъ условіяхъ!
«Касса взаимопомощи литераторовъ» обращается уже къ доброму сердцу издателей и проситъ платить за перепечатки:
— На пенсіи, на устройство богадѣленъ для престарѣлыхъ литераторовъ.
И нѣкоторые издатели, движимые добрымъ сердцемъ, присылаютъ тамъ какіе-то гроши:
— Сочувствуя благотворительности!
Доброе сердце! Доброе сердце! Спрячьте этотъ кусокъ сырого филея и не тычьте мнѣ его въ глаза.
Я не хочу никакого добраго сердца. Я хочу права! Я хочу справедливости!
Ich stehe auf meinem Recht[1]!
Я не хочу, чтобы вы какъ милостыню подавали то, что принадлежитъ мнѣ по праву.
Что вы все заботитесь обо мнѣ, когда я буду старъ, немощенъ, боленъ.
Богадѣльню для меня!
Да я не хочу вовсе никакихъ богадѣленъ. Дайте мнѣ мое, и я самъ сумѣю устроиться, когда буду старъ, немощенъ, боленъ.
И сумѣю обойтись безъ вашихъ богадѣленъ.
Вы издыхайте въ богадѣльняхъ, а я буду жить въ своихъ домахъ. Вы хотите наоборотъ? Да?
Вы неграмотный, живущій, однако, литературой, будете жить въ своемъ палаццо. А мы, создавшіе это палаццо, будемъ издыхать въ богадѣльнѣ, благословляя еще ваше доброе сердце?!
Я, литераторъ, не хочу благотворительности. Я хочу, я требую закона, который бы воспрещалъ перепечатки, который бы охранялъ литературную собственность, какъ всякую другую.
И я, литераторъ, требую этого не въ интересахъ тѣхъ, кого перепечатываютъ. А въ интересахъ тѣхъ тружениковъ, тѣхъ маленькихъ, несчастныхъ собратьевъ, которыхъ издатели лишаютъ куска хлѣба, перепечатывая даромъ чужія статьи.
— Но какъ же будетъ тогда существовать провинціальная пресса, часто бѣдная? Часто сама нищая? Что будетъ со вновь возникающими газетами, которыя и такъ не окупаютъ вначалѣ своего существованія?
Отлично.
Устройте нѣчто въ родѣ «общества драматическихъ писателей» Пусть оно облагаетъ перепечатки гонораромъ, сообразно доходности, распространенію, богатству каждой газеты. Пусть для бѣднѣйшихъ газетъ оно назначаетъ минимальнѣйшую плату. Пусть возникающіе органы до тѣхъ поръ, пока они не станутъ на ноги, временно освобождаются совсѣмъ отъ платы за перепечатки.
Но пусть прекратится эта эксплоатація нашихъ собратьевъ.
Пусть издатель не оставляетъ безъ куска хлѣба своего сотрудника, говоря ему:
— Зачѣмъ мнѣ ваша статья. Да я возьму статью такого-то. У нея есть одно преимущество передъ вашей: она даровая.
Какой цинизмъ!
— Ага! Вы хотите превратить литераторовъ въ буржуа! Они будутъ «получать то, что имъ должно», накоплять, какъ накопляютъ лавочники, строить свои дома, чтобы подъ старость «не нуждаться въ богадѣльняхъ».
Нѣтъ. Этого не будетъ.
Мы, литераторы, большинство изъ насъ, почти всѣ, — за очень ничтожными исключеніями, — мы не настроимъ себѣ домовъ, мы ничего не накопимъ. Деньги у насъ уйдутъ, быть-можетъ, такъ же безтолково, нелѣпо, безалаберно, какъ уходятъ сейчасъ.
Мы останемся въ самомъ лучшемъ случаѣ «золоченой богемой».
Но лучше закурить сторублевкой сигару, подарить ее за улыбку кокоткѣ, кинуть за бокалъ шампанскаго на благотворительномъ базарѣ, — чѣмъ отдать эту сторублевку неграмотному человѣку, который живетъ литературнымъ трудомъ.
Даже у кокотки есть преимущество передъ неграмотнымъ издателемъ: она не живетъ чужимъ трудомъ.
Послѣ даровыхъ перепечатокъ ничто такъ не душитъ литературы, какъ дешевизна женскаго труда.
— Женщины, это — кули, которые душатъ насъ, рабочихъ.
— Какъ? Вы противъ участія женщинъ въ литературѣ? Да развѣ…
Литература, это — храмъ, гдѣ Богъ — общественное благо. Пусть всякій, кто хочетъ молиться этому богу, идетъ въ этотъ храмъ. Для всѣхъ онъ открытъ.
Но въ храмѣ тѣсно.
И когда вы входите въ этотъ храмъ, и толпа подается? чтобъ васъ впустить, гдѣ-то тамъ, у стѣны, прижатъ, — быть-можетъ, задушенъ — человѣкъ.
Мы, литераторы, говоримъ:
— Довольно насъ переколѣло подъ заборомъ! Довольно переколѣло по больницамъ! Довольно мы строили домовъ и конюшенъ для другихъ! Мы сами хотимъ жить въ тѣхъ домахъ, которые строили, и сами ѣздить на тѣхъ лошадяхъ, которыхъ зарабатываемъ!
И вы, женщины, намъ мѣшаете въ нашей работѣ, — мѣшаете вывести литераторовъ хоть изъ того гнетущаго экономическаго рабства, въ которомъ они находятся.
Женщины приходятъ съ самыми скромными, съ самыми маленькими, съ самыми женскими требованіями.
На этотъ рынокъ рукописей, — я говорю о рынкѣ рукописей, а не идей, успокойтесь, — вы, женщины, приходите съ самымъ ужаснымъ, съ самымъ предательскимъ оружіемъ: вы невозможно сбиваете цѣны.
Вы обрекаете работниковъ на голодъ.
А съ голодомъ вы много талантовъ обрекаете и на гибель.
Милый, дорогой мнѣ образъ, образъ друга моей юности, тебѣ я посвящаю эти строки. И пусть мои проклятія безграмотнымъ издателямъ будутъ панихидой по тебѣ.
Спи мирно, въ безвѣстіи, товарищъ, — въ безвѣстіи, хотя ты, можетъ-быть, могъ бы быть и знаменитъ и полезенъ.
Это былъ человѣкъ, полный ума, остроумія, жизни, наблюдательности, таланта и благородства мысли.
Онъ писалъ подъ псевдонимомъ «Риваль» бульварные романы въ маленькихъ газетахъ.
И, — подождите же отворачиваться съ такимъ пренебреженіемъ, — если вамъ нуженъ аттестатъ, — вотъ онъ.
Однажды мой пріятель удосужился, написалъ большую вещь и послалъ ее въ «Вѣстникъ Европы». Она была напечатана. Она вызвала похвалы критики. Была очень замѣчена.
Знаете ли вы, — вы, аристократы литературы, которые родились въ большой прессѣ, въ толстыхъ журналахъ, какъ рождаются люди въ графскихъ и княжескихъ семьяхъ, что значитъ для настоящаго литературнаго плебея, который заставилъ обратить на себя вниманіе не связями, не дружбой съ лучшими людьми, не протекціей, а талантомъ, — что значитъ для него «выйти на открытую широкую воду»? Для него, задыхавшагося въ тинѣ и вони «мелкой» печати.
Какой это былъ день восторга! Какой подъемъ силъ!
Какая энергія охватила этого бѣднягу.
Какъ онъ говорилъ о работѣ «теперь».
— Теперь!
Все, что лежало на глубинѣ души, все, что было припрятано, накоплено въ тайникахъ мысли, — хлынуло вверхъ.
Какіе сюжеты онъ разсказывалъ мнѣ. И какъ разсказывалъ.
Я не узнавалъ своего друга. Я никогда не зналъ, что жизнь такъ отражается въ его умѣ, въ его душѣ. Что онъ такъ можетъ передавать свои мысли, наблюденія, ощущенія.
Какъ много, оказалось, хотѣлъ онъ сказать,. и какъ многое изъ того, что онъ хотѣлъ сказать, было значительно и глубоко.
Но… но… но… чтобы писать, надо было жить. Жить самому, жить близкимъ. А жить — это значило писать фельетонные романы въ маленькой газетѣ.
Писать сегодня, чтобъ было что ѣсть завтра.
А за фельетонные романы платили 1½ копейки за строку.
— У насъ Назарьева проситъ по 2 копейки. У нея имя!
А писать по 1½ копейки за строчку — значитъ писать до одурѣнія.
Когда ужъ тутъ думать о «большой» работѣ.
Тутъ нельзя:
— Написалъ «имъ» романъ! Отписался и принялся за «свою» работу.
Всю жизнь работай на «нихъ».
И онъ остался задыхаться въ этой «злой ямѣ», сдавленный нуждой, прикованный заботой о завтрашнемъ днѣ, обреченный на литературную смерть этими «полутора копейками за строку», — и задохся, спился, умеръ отъ алкоголизма гдѣ-то въ пріемномъ покоѣ.
Онъ, какъ на Бога, молившійся на литературу, онъ, такъ ее любившій…
Есть область литературы, куда женщины, входя, прямо несутъ смерть.
Это — переводы.
Въ каждую редакцію каждый день обращается по нѣскольку женщинъ:
— Переводовъ!
И какъ существовать хорошему, добросовѣстному, талантливому переводчику, когда онѣ просятъ:
— Копейку за строчку, полкопейки.
Согласны взять даже четверть копейки!
— Если только много работы.
Поторговаться, — возьмутъ и восьмую копейки:
— Если только ужъ очень много работы!
Если можно нажить чахотку!
На-дняхъ еще ко мнѣ обратился одинъ очень почтенный человѣкъ:
— Будьте добры просмотрѣть переводы моей дочери. Небольшіе разсказы, — это не отниметъ у васъ много времени. Могутъ ли они печататься? Моя дочь, конечно, не нуждается въ заработкѣ. Такъ, какіе-нибудь пустяки. Главное — трудъ. Я хочу, чтобъ она трудилась. Трудъ такъ облагораживаетъ душу!
У меня была надежда, что хоть переводы окажутся плохими.
Нѣтъ! Отличные переводы! Прямо превосходные переводы!
Ихъ охотно примутъ во всякой редакціи. Да еще «такъ за что-нибудь». Положительно находка!
— Да, ваша дочь можетъ облагородить свою душу!
Но бѣдная переводчица, молодая дѣвушка, въ холодной кофточкѣ, которая вчера приходила въ редакцію съ рукописью въ посинѣвшихъ рукахъ.
На этомъ сверткѣ отличныхъ переводовъ смертный приговоръ для васъ.
Кто будетъ печатать ваши переводы по полкопейки за строчку, когда здѣсь можно заплатить по одной шестнадцатой.
Кто будетъ печатать ваши «ремесленные» переводы, переводы изъ-за куска хлѣба, «поскорѣй», — когда за копейки работаетъ барышня, отлично образованная, съ талантомъ, работаетъ любительски, тщательно отдѣлывая каждое слово.
Однако, развѣ такъ пишутся некрологи?
Развѣ это похоже на некрологъ К. В. Назарьевой?
Пусть останется такъ, какъ написалось.
Быть-можетъ, лучшая надгробная рѣчь по литераторѣ, это — проклятье тѣмъ, кто выматываетъ жизнь и присылаетъ вѣнки на могилу.
Лавровый листъ послѣ смерти, когда при жизни не было даже супа!
Примѣчанія[править]
- ↑ нѣм.