Къ чему жить?
[править]Маленькое лѣсное озеро казалось такимъ темнымъ и глубокимъ въ своей рамкѣ изъ старыхъ буковъ; въ неподвижной, зеркальной водѣ его отражались верхушки деревьевъ, а на поверхности, вдоль береговъ, окаймленныхъ тростникомъ, плавали большіе свѣтло-зеленые листья водяныхъ лилій.
Солнце освѣщало куполъ, образуемый листвою, дѣлая его прозрачно-зеленымъ, но ни одинъ лучъ не проникалъ насквозь, ни одной почти былинки не росло на землѣ, которая словно дрожала подъ ногами, мягкая и зыбкая подъ слоемъ сухихъ листьевъ и хвороста, нетронутая лѣтнею жарой.
Воздухъ былъ прохладенъ и пропитанъ благоуханіемъ деревьевъ; когда какая-нибудь пташка начинала пѣть, трели ея далеко-далеко разносились между высокими, тонкими стволами; серна выглядывала изъ-за поросли молодыхъ буковъ и орѣшника и тотчасъ же безшумно исчезала. И тогда снова воцарялась полная тишина.
Но вдалекѣ, на лѣсной тропинкѣ что-то двигалось, медленно приближалось, какъ бы выростая изъ тѣней, отбрасываемыхъ деревьями, и, наконецъ, обозначилась женская фигура, которая прямо, совсѣмъ не сгибаясь, не шла, а скользила по тропинкѣ.
Ея походкѣ соотвѣтствовало и лицо ея, застывшее въ выраженіи смертельной печали. Черты были когда-то красивы, теперь онѣ казались острыми; цвѣтъ лица былъ сѣровато-блѣдный, подъ глазами лежали темныя тѣни, — слѣды безсонныхъ ночей. Станъ былъ худой и тонкій, только плечи еще сохранили прежнюю округлость.
На ней не было шляпы; волосы, гладко причесанные и положенные на головѣ греческимъ узломъ, обрисовывали своимъ блестящимъ цвѣтомъ линіи затылка. Только на вискахъ между темными прядями кое-гдѣ серебрились бѣлыя нити.
Погруженная въ тяжелыя думы и низко склонивъ голову, женщина шла мѣрною поступью, какъ бы сознательно замедляя шаги. Потомъ она вдругъ остановилась и окинула взоромъ темное озеро, древесные стволы, густо-заросшую даль лѣса, гдѣ всѣ контуры сливались въ зеленовато-синемъ освѣщеніи. То были темные глаза, въ которыхъ страсти перегорѣли, оставивъ послѣ себя черную печать разрушенія, то былъ спокойный, мрачный взглядъ, пытливо смотрѣвшій на все окружающее, какъ бы для того, чтобы измѣрить ничтожность всего, что существуетъ, — холодный, жесткій взглядъ, въ которомъ теплые лучи солнца не могли зажечь ни искорки свѣта. Крѣпко сжатыя губы говорили о безъисходномъ отчаяніи, руки были стиснуты, словно подъ гнетомъ безпредѣльной тоски. Внезапно въ этомъ взорѣ появилось выраженіе мольбы, безмолвный вопль о спасеніи, потомъ онъ опять сдѣлался спокоенъ, равнодушно скользнулъ по мирному ланшафту, какъ бы навѣки чуждый всему, что тутъ жило и росло, и снова ушелъ въ себя съ тѣмъ спокойствіемъ, которое послѣ долгихъ и тяжкихъ усилій дается, наконецъ, человѣку, осужденному на смерть.
Женщина пошла далѣе, медленно и задумчиво, какъ прежде. На берегу озера, гдѣ земля спускалась отлогимъ скатомъ, она остановилась и прислонилась къ дереву, вѣтви котораго свѣшивались надъ водой. Она такъ была погружена въ свои мысли, что не замѣтила топота маленькихъ дѣтскихъ ножекъ. Какъ изобличенный преступникъ, она вздрогнула, услыхавъ за собой тоненькій голосокъ:
— Тетя!
Она медленно обернулась, стараясь наружнымъ спокойствіемъ прикрыть свой испугъ.
— Что тебѣ?
Темные глаза ея такъ равнодушно устремились на малютку, какъ будто онъ былъ ничтожный червякъ и она могла однимъ взмахомъ отбросить его отъ себя.
— Ничего, — отвѣтилъ мальчикъ.
Тетка такъ сурово смотрѣла на назойливаго малютку, что онъ, очевидно, смутился. Онъ едва могъ выдержать ея взглядъ, усѣлся въ густую траву, покрывавшую берегъ озера, и сталъ смотрѣть въ воду съ какою-то не дѣтскою серьезностью.
— Кто послалъ тебя сюда?
— Мама.
Что-то вродѣ досады искривило сжатыя губы на блѣдномъ лицѣ, — это подергиванье было сходно съ горькою усмѣшкой злобы. Женщина взглянула на своего сторожа съ тѣмъ упорствомъ, которое готово ждать и ждать. Наконецъ, присутствіе этого посторонняго существа сдѣлалось для нея нестерпимо: она повернулась и направилась къ лѣсу. Мальчикъ вскочилъ, пустился бѣжать ей въ догонку и потомъ пошелъ рядомъ, не надоѣдая ей разговоромъ, даже не смотря на нее.
Она шла, будто не замѣчая, не удостаивая его взглядомъ, не обращая вниманія на то, какъ онъ спотыкался, сѣменя маленькими ножками.
Наконецъ, она взглянула на него.
— Развѣ ты не усталъ?
— Нѣтъ, я могу идти и дальше.
Онъ сказалъ это съ такимъ видомъ, будто и подумать не могъ объ усталости при одномъ только радостномъ сознаніи, что оказываетъ тетѣ такую великую услугу.
У дорожки стояла полусгнившая деревянная скамейка. Женщина сѣла на нее, мальчикъ опустился на землю.
— Ты можешь идти играть, если хочешь.
— Нѣтъ, тетя, я лучше останусь здѣсь.
Невозможно было сказать ему, что онъ мѣшаетъ. Такой упрекъ не могъ сорваться у нея съ языка. Присутствіе этого малютки вынуждало ее къ большей деликатности, чѣмъ еслибъ передъ ней находился взрослый человѣкъ.
Она должна была покориться. Водворилось долгое молчаніе. Видя, что и мальчикъ не нарушаетъ его, она вдругъ почувствовала любопытство; ей подумалось, что онъ, можетъ быть, ушелъ и что она опять осталась одна. Съ радостною надеждой она обернулась, но мальчикъ былъ на прежнемъ мѣстѣ; онъ полулежалъ на землѣ и, видимо, былъ совершенно поглощенъ какою-то игрой. Она нагнулась къ нему. Изъ скорлупки буковаго орѣха онъ устроилъ себѣ телѣжку, нагрузилъ ее комочками земли и двигалъ за стебелекъ, какъ за дышло. На пути ему попадались рыжіе лѣсные муравьи, и иногда онъ нарочно наѣзжалъ на нихъ, забавляясь тѣмъ, какъ они опрокидывались на спину, или преслѣдовалъ ихъ съ такою быстротой, что, спасаясь отъ него, они отбивали ножками настоящую барабанную дробь. Очевидно, онъ готовъ былъ хоть цѣлый день просидѣть тутъ и совсѣмъ позабылъ о теткѣ.
Она тихо поднялась со скамьи, такъ что не слышно было и шелеста ея платья, и безшумною, осторожною походкой двинулась опять къ лѣсу. Она не рѣшалась даже оглянуться изъ боязни, что одинъ уже взоръ ея можетъ привлечь къ себѣ вниманіе ребенка.
Лишь тогда, когда она отошла на значительное разстояніе и скрылась за кустами, она, наконецъ, обернулась: ей такъ хотѣлось удостовѣриться, что онъ не идетъ за нею. Она увидала его въ нѣкоторомъ отдаленіи: онъ шелъ по той же дорожкѣ, по которой шла и она, — шелъ, наклонивъ головку и старательно обстругивая какую-то палочку, — онъ не потерялъ изъ вида своей тети.
Ей вдругъ представилось, будто это маленькое существо несравненно сильнѣе ея самой; она почувствовала страшную усталость и изнеможеніе и бросилась на землю, прислонившись спиною къ стволу стараго бука.
Мальчикъ подвигался все тѣмъ же тихимъ шагомъ, продолжая обстругивать свою палочку. Женщина лежала и смотрѣла на его маленькія, тоненькія ножки въ темносинихъ чулкахъ. Съ тупою, механическою воспріимчивостью она замѣтила, что правую ступню онъ заворачивалъ внутрь, какъ-то лѣниво качая ножку на каждомъ шагу. Она вглядывалась въ маленькую, худенькую, наклоненную фигурку въ матросской курточкѣ съ синимъ кантомъ и потомъ взоръ ея остановился на дѣтскомъ личикѣ подъ мягкою, загнутою вверхъ касторовою шляпой.
Мальчикъ былъ совершенно поглощенъ своимъ занятіемъ, и на его нѣжныхъ, блѣдныхъ чертахъ лежало выраженіе полнаго покоя. На минуту женщиной овладѣлъ суевѣрный страхъ: этотъ ребенокъ не былъ похожъ на другихъ дѣтей; ей почудилось, что онъ посланъ къ ней изъ какого-то невѣдомаго міра. Потомъ она пришла въ себя; испугъ былъ вызванъ ея собственнымъ болѣзненнымъ настроеніемъ. То, что она видѣла передъ собой, было ничто иное, какъ дѣтская безпечность и безмятежность.
Мальчикъ подошелъ къ ней, сталъ на колѣни въ траву и, не поднимая головы, продолжалъ свою работу.
— Эйнаръ!
Онъ поднялъ на нее свои ясные глазки, въ которыхъ свѣтился вопросъ, и пересталъ строгать.
— Почему ты не отстаешь отъ меня?
— Мнѣ мама велѣла.
Блѣдное лицо исказилось горечью и униженіемъ. Значитъ, ее стерегутъ, какъ помѣшанную! — Она приложила руку къ пульсу. — Глупцы, неспособные понять, что она приняла холодное, спокойное рѣшеніе! Презрѣнные черви! Жалкіе сурки! Да, они готовы влачить бремя безцѣльнаго, безсмысленнаго существованія, готовы влачить его все дальше и дальше и имъ въ голову не приходитъ сбросить его навсегда! Мало того, они еще посягаютъ на свободу другихъ! — и на чертахъ ея промелькнуло выраженіе гадливости и отвращенія.
— Какъ сказала тебѣ мама?
Онъ опять опустилъ палочку и ножикъ, чтобъ взглянуть на тетку.
— Мама сказала: тетя больна, не отходи отъ тети, можетъ быть, ей что-нибудь понадобится.
Онъ говорилъ медленно, съ явнымъ стараніемъ передать слово въ слово приказаніе матери, и пристально глядѣлъ на тетку, какъ бы для того, чтобъ прочесть на ея лицѣ, хорошо ли она поняла его и увѣрена ли она въ томъ, что онъ сказалъ правду.
— Мнѣ ничего не надо, — произнесъ непривѣтливый голосъ.
— Ну что-жь, я, все-таки, останусь здѣсь, — отвѣтилъ ребенокъ, тихо радуясь тому, что можетъ быть полезенъ.
— А развѣ тебѣ не хочется вернуться къ той скамейкѣ, гдѣ у тебя была телѣжка?
— Нѣтъ, я теперь придумаю что-нибудь другое.
Она пролежала нѣсколько минутъ въ тягостномъ молчаніи, точно прикованная къ своему мѣсту, между тѣмъ какъ малютка хлопотливо перебиралъ сухіе листья и хворостъ. Ей казалось, что она ненавидитъ его. Но она не могла оторвать глазъ отъ этихъ тонкихъ, маленькихъ членовъ и отъ нѣжнаго личика, сохранявшаго даже во время игры это не дѣтское выраженіе сосредоточенности.
Она встала.
— Ты такъ далеко прошелъ, что, навѣрное, усталъ. Лежи здѣсь и играй.
— Нѣтъ, отчего-жь и мнѣ не пойти? Я могу идти, сколько тебѣ угодно, тетя.
Онъ уже былъ на ногахъ, готовый пуститься въ путь вмѣстѣ съ нею.
Она поняла, что ей до самаго вечера не избавиться отъ своего доброжелательнаго мучителя, что ей остается только одно — постараться провести это время насколько возможно сноснѣе. Когда ей сдѣлалось ясно, что она должна ждать, ея негодованіе на мальчика какъ будто немного смягчилось. Онъ топтался возлѣ нея на своихъ слабенькихъ ножкахъ и, чтобы помочь ему идти поскорѣе, она протянула ему руку. Онъ тотчасъ же всунулъ въ нее свою и они пошли рядомъ, не говоря ни слова.
Какое-то чувство успокоенія какъ будто исходило изъ этой маленькой ручки и проникало во все ея существо, и теперь ее тронула безпредѣльная довѣрчивость малютки, не способнаго даже представить себѣ, что онъ можетъ быть въ тягость. Что за таинственная сила заставляла это дитя съ такимъ терпѣніемъ и такъ неотступно слѣдовать за нею?
Она подумала о томъ, какъ должны были ослабѣть отъ усталости маленькія ножки, сѣла на скамью, молча приподняла Эйнара и посадила возлѣ себя. Онъ сидѣлъ, болтая ножками, и имѣлъ видъ взрослаго человѣка, чувствующаго, къ своему крайнему замѣшательству, что теперь надо вести разговоръ.
— Тебѣ жаль меня… что я больна… какъ говоритъ мама?
— Да, — застѣнчиво произнесъ онъ.
— А ты самъ былъ когда-нибудь болѣнъ?
— Да, я былъ болѣнъ одинъ разъ. Это когда докторъ пріѣзжалъ ко мнѣ. — Теперь Эйнаръ былъ безмѣрно счастливъ, что нашлась тема для разговора.
— Любилъ ты доктора?
— Да, но я такъ его боялся!
— Почему-жь ты боялся? Развѣ докторъ былъ грубъ съ тобой?
— Нѣтъ, но я такъ боялся его желѣза.
— Какого желѣза?
— Онъ вставлялъ сюда, — мальчикъ провелъ рукой по груди, — такое длинное желѣзо.
— Желѣзо?
— Да. У меня, — онъ сдѣлалъ паузу, чтобъ припомнить и правильно выговорить слова, — у меня была водяная въ легкомъ.
Онъ вопросительно взглянулъ на нее, чтобъ убѣдиться, поняла ли она такую премудрость.
Ей представилось, что она видитъ его больнымъ въ его кроваткѣ, въ длинной бѣлой ночной рубашечкѣ- она измѣрила всѣмъ трепетнымъ біеніемъ собственнаго сердца безпомощную тоску этого маленькаго сердечка, она увидѣла передъ собой эти большіе недоумѣвающіе дѣтскіе глаза съ выраженіемъ испуганной покорности и безропотнаго смиренія.
Ее всю обожгло, точно по теплымъ мускуламъ ея скользнуло леденящее лезвіе хирургическаго ножа, и утомленные жизнью глаза ея закрылись, чтобъ не видѣть больше ужаснаго зрѣлища.
Снова водворилось молчаніе; тетка и племянникъ тихо сидѣли на скамьѣ.
— Развѣ ты никогда не играешь съ братьями и сестрами? — заговорила она опять.
— Нѣтъ.
— Развѣ ты ихъ не любишь?
Онъ отвѣчалъ не сразу.
— Нѣтъ.
— Почему же.
Онъ подумалъ немного, чтобъ отвѣтить по чистой правдѣ.
— Они такъ больно дерутся, — сказалъ онъ и заглянулъ ей въ лицо, какъ бы для того, чтобъ рѣшить, удовлетворена ли она этимъ объясненіемъ.
Его спутница ничего не отвѣтила; между бровей у нея появилась болѣзненная складка. Она вдругъ поняла, какъ одинокъ этотъ мальчикъ, до какой степени онъ предоставленъ самому себѣ, онъ, которому были опасны даже игры его братьевъ и сестеръ.
— Тетя!
Она взглянула на него; онъ сидѣлъ на скамьѣ, съежившись и сгорбившись, какъ обезьянка.
— Что тебѣ, Эйнаръ?
— Какъ ты думаешь, не пора ли идти обѣдать?
Онъ говорилъ совсѣмъ тихо; ему было стыдно, что голодъ заставилъ его напомнить объ этомъ.
— Да, теперь, навѣрное, пора.
Они оба встали и направились къ дому.
Когда неравная парочка вошла въ столовую, супъ былъ уже поданъ.
— Наконецъ-то вы пришли, я уже послала за вами прислугу, — сказала хозяйка, — всѣ эти голодные желудки не могли дольше ждать. — Она стояла у одного конца стола, оглядывая шумную толпу дѣтей, которыя толкали другъ друга, торопясь занять свои стулья.
— Мама, папа не пріѣдетъ къ обѣду? — раздался пискливый голосокъ одной изъ дѣвочекъ.
— Нѣтъ, онъ только завтра вернется.
— Такъ я сяду на его мѣсто! Я! Я! — крикнули трое дѣтей, стараясь перекричать другъ друга.
— Всѣ останутся на своихъ мѣстахъ — сдѣлайте милость! И прошу не шумѣть!
Рѣшительный тонъ матери заставилъ всѣхъ разомъ утихнуть.
— Прости моихъ крикуновъ, милая Оттилія, — обратилась она къ гостьѣ. — Садись же, пожалуйста!
Оттилія сѣла, не сказавъ ни слова. Въ ея взглядѣ было что-то враждебное, и она избѣгала смотрѣть на невѣстку.
Послѣдней было, очевидно, уже подъ сорокъ, но ея полное румяное лицо съ смѣлымъ выраженіемъ казалось моложавымъ и жизнерадостнымъ.
— Вы, должно быть, далеко забрались? — сказала она, смотря на гостью и садясь на свое мѣсто. У нея были умные, зоркіе глаза, въ глубинѣ которыхъ таилась бездна добродушія.
— Да, мы много ходили, — коротко отвѣтила Оттилія.
— Ну, и что-жь, Эйнару удалось услужить чѣмъ-нибудь тетѣ? — продолжала хозяйка съ тою веселою неустрашимостью, которая какъ будто задается цѣлью во что бы то ни стало разсѣять дурное настроеніе въ другихъ.
Повидимому, вопросъ былъ обращенъ къ Эйнару, но онъ не отвѣчалъ, а сидѣлъ, уставившись глазами въ свою тарелку, съ такою скромною миной, что видно было, до какой степени онъ втайнѣ доволенъ собой.
Тетка тоже молчала, но на тонкихъ губахъ ея промелькнуло выраженіе ненависти. Она кинула быстрый взглядъ на невѣстку и опять застыла въ своей равнодушной, неподвижной позѣ. Но въ душѣ ея кипѣли гнѣвъ и протестъ.
Неужели эта здоровая, краснощекая женщина, никогда не знавшая душевной пытки, тоски и пустоты, никогда не тяготившаяся жизнью, неужели она воображаетъ, что своими грубыми ухищреніями она съумѣетъ предотвратить то, что должно произойти? Неужели она уже торжествуетъ потому только, что присутствіе малютки отсрочило исполненіе рокового рѣшенія?… О, это безсердечіе глупости, не дающее человѣку даже умереть по своей волѣ!… А эта женщина еще мнитъ себя умной и доброй, и всѣ считаютъ ее таковой. Она просто глупа и больше ничего.
— Ты, надѣюсь, не докучалъ тетѣ, Эйнаръ? — спросила мать, взглянувъ на него почти съ укоризной. Она рѣшила вытянуть-таки отвѣтъ у этого воплощенія мрачнаго упорства, сидѣвшаго за ея столомъ.
Дѣти стали пересмѣиваться и подталкивать другъ друга. Эйнаръ покраснѣлъ, и гордость его смѣнилась чувствомъ униженія. Очевидно, онъ съ такою увѣренностью ожидалъ похвалы, и вдругъ, вмѣсто нея, онъ слышитъ насмѣшки братьевъ и сестеръ и даже упрекъ матери.
— Мы съ Эйнаромъ большіе друзья, не правда ли?
Худая, дрожащая рука обвила плечи Эйнара и, поднявъ головку, онъ увидалъ передъ собой наклоненное блѣдное лицо, такъ странно смотрѣвшее на него своими темными, раздирающими душу глазами, жесткій взглядъ которыхъ внезапно смягчился.
Мальчикъ не могъ ничего отвѣтить. Робко и, вмѣстѣ съ тѣмъ, довѣрчиво взглянулъ онъ въ блѣдное лицо и потомъ украдкой посмотрѣлъ на братьевъ и сестеръ. Вотъ они видятъ теперь, что его общество пріятно тетѣ.
— Эйнаръ мнѣ ничуть не мѣшаетъ, — прибавила она и сняла руку съ его плечъ. Въ больной душѣ ея ликовала злобная радость. Пусть эта женщина не воображаетъ, что можетъ остановить ее своими принудительными мѣрами.
Такимъ образомъ, весь остальной день тетка и Эйнаръ провели вмѣстѣ, въ полномъ мирѣ и согласіи.
Наконецъ, насталъ вечеръ.
Оттилія стояла у окна въ своей комнатѣ, блуждая мыслями все въ томъ же лабиринтѣ, въ которомъ она уже сотни и тысячи разъ путалась до смертельнаго изнеможенія.
Вдругъ кто-то постучалъ въ дверь.
— Войдите.
Она должна была употребить всю силу воли, чтобы не обнаружить въ своемъ голосѣ досады на то, что ее не хотятъ оставить въ покоѣ. Навѣрное, ее пришли звать къ ужину. Она обернулась съ равнодушнымъ видомъ.
Но это былъ Эйнаръ. Онъ стоялъ, держась за ручку двери; онъ былъ такъ малъ ростомъ, что долженъ былъ для этого подняться на цыпочки.
— Мама спрашиваетъ, можно Ниллѣ перенести мою кроватку къ тебѣ, тетя? — сказалъ онъ.
Дѣтскіе глазки, устремленные на нее, свѣтились такою преданностью; мальчикъ былъ такъ увѣренъ, что его предложеніе обрадуетъ тетю, и былъ всецѣло занятъ этою мыслью. Оттилія хотѣла выговорить «нѣтъ», но какая-то таинственная сила не дала ей произнести этого слова и заставила ее сказать «да».
Съ безконечною радостью ребенка, мечтающаго о томъ, какъ онъ будетъ спать на новомъ мѣстѣ, Эйнаръ побѣжалъ по корридору, восклицая:
— Да, можно, можно! Нилла, тетя позволила мнѣ спать у нея!
Она же, все еще стоявшая.у двери и слышавшая его крикъ, сжала губы и гнѣвъ заклокоталъ еще неудержимѣе въ ея ожесточенной душѣ.
На зло имъ, на зло имъ она докажетъ… О, развѣ же это не первое изъ всѣхъ человѣческихъ правъ: право разстаться съ жизнью?
Потомъ ее позвали ужинать, и она отправилась въ столовую. Она и невѣстка сѣли за столъ вдвоемъ: дѣти отъужинали раньше. Трапеза прошла въ молчаніи, обѣ женщины только дѣлали видъ, что ѣдятъ. Невѣстка была совсѣмъ не похожа на себя; живой тонъ ея обращенія сдѣлался вдругъ удивительно мягкимъ, подобно звуку струнъ подъ сурдиной. Когда онѣ встали изъ-за стола, чтобъ пожелать другъ другу доброй ночи, она подошла къ своей гостьѣ.
— Оттилія, — тихо сказала она, — ты сердишься на меня. Но я не хочу принуждать тебя. Если ты не можешь дольше терпѣть, ты свободна. Надъ тобой не установлено надзора.
Оттилія уже взялась за ручку двери, но при этихъ словахъ она остановилась и удивленно и недовѣрчиво взглянула въ лицо говорившей. Та больше ничего не сказала, но обѣ онѣ стояли, зорко всматриваясь другъ въ друга, и эти два пристальные взгляда говорили больше, чѣмъ всякіе вопросы, отвѣты и длинныя объясненія.
— Я не хотѣла навязывать тебѣ Эйнара. Я желала тебѣ добра, — снова заговорила блондинка. — Изъ семерыхъ дѣтей не такъ ужь трудно уступить одного. — Она прибавила это съ тонкою улыбкой, и эта улыбка какъ бы придала двойное значеніе ея словамъ и внезапно озарила все лицо ея внутреннимъ свѣтомъ ума и доброты.
— Я была несправедлива къ тебѣ, — съ усиліемъ выговорила брюнетка.
— Я это знаю.
На чертахъ Оттиліи сначала появился пытливый вопросъ, тотчасъ же перешедшій въ безмолвное презрѣніе и сознаніе своего превосходства. Не стоило и говорить того, что у нея было на умѣ.
— Покойной ночи, — промолвила она и протянула руку.
Невѣстка удержала эту руку въ своей и пристально посмотрѣла на Оттилію.
— Я вѣрю, — сказала она, — что можно и не будучи помѣшанной искать избавленія въ смерти, если жизнь черезъ-чуръ тяжела.
Впалые глаза Оттиліи просвѣтлѣли, враждебность въ ихъ выраженіи исчезла и уступила мѣсто благодарности. Такъ надъ ней не тяготѣетъ больше этотъ позоръ, ее не считаютъ сумасшедшей!
Холодная рука еще разъ почувствовала пожатіе другой руки, полной жизненной теплоты и силы.
— Дѣлай, какъ хочешь, я всегда съумѣю понять тебя. Только поцѣлуй моего мальчика и не пугай его.
Обѣ женщины довѣрчиво взглянули въ глаза другъ другу, затѣмъ раздался стукъ захлопнувшейся двери, и та, которая хотѣла умереть, очутилась одна въ корридорѣ.
«Поцѣлуй моего мальчика и не пугай его», — отозвалось въ ея душѣ. Какою глубокою материнскою любовью звучалъ этотъ голосъ! Всею безпредѣльною нѣжностью материкъ своему ребенку… Да, но въ немъ было и еще что-то…
Дѣятельная мысль, привыкшая во все углубляться, стала допытываться смысла этой интонаціи… Не одною только нѣжностью звучалъ этотъ голосъ: въ немъ была и отвага, та беззавѣтная отвага, которая не отступаетъ ни передъ какимъ рискомъ, вѣритъ въ свое счастье и выигрываетъ, — что-то родственное съ ея собственнымъ характеромъ, съ тою лишь разницей, что она поставила все на одну карту и проиграла.
Раздумывая объ этомъ, она отворила дверь въ свою спальню, гдѣ лежалъ маленькій Эйнаръ. Она тихо прошла по комнатѣ, чтобы не разбудить его, и стала смотрѣть въ окно. Лунный свѣтъ игралъ на прозрачныхъ узорахъ гардинъ, отбрасывая ихъ на коверъ въ видѣ легкихъ тѣней, между тѣмъ какъ тяжелыя, темныя драпировки по обѣимъ сторонамъ дѣлали еще болѣе холоднымъ и мечтательнымъ его блѣдное сіяніе. Все кругомъ было окутано какою-то зловѣщею таинственностью, и внезапно дрожь пробѣжала по спинѣ Оттиліи и волосы ея стали дыбомъ, какъ бы приподнятые незримою рукой.
Что это? Страхъ?… Да, конечно. Но она знала, что съумѣетъ преодолѣть его. И долго, долго не двигалась она съ мѣста, выжидая, пока всѣ въ домѣ улягутся.
Она накинула на себя пеньюаръ изъ персидской ткани, завернулась въ него такъ небрежно, какъ нищенка завертывается въ свои лохмотья, сняла башмаки и надѣла подбитыя мѣхомъ туфли, которыя могли заглушить звукъ ея шаговъ, и затѣмъ медленно направилась къ двери. Теперь часъ насталъ: все въ домѣ затихло.
— Тетя, — раздался шепотъ съ дѣтской кроватки, когда Оттилія проходила мимо.
Она вздрогнула и остановилась: она, навѣрное, ослышалась! Это просто игра ея возбужденной фантазіи. Вѣдь, Эйнаръ спитъ крѣпкимъ сномъ.
Она пошла дальше.
— Тетя, тетя, куда ты идешь? — снова раздался дрожащій, робкій голосокъ.
— Развѣ ты боишься?
— Да, тетя, мнѣ страшно одному.
— Я вернусь, лежи смирно и тихо.
— Ты скоро придешь, тетя?
— Скоро, скоро.
Эйнаръ натянулъ на голову одѣяло, и Оттилія скрылась изъ комнаты.
Ей сказали, что она можетъ дѣлать, какъ хочетъ. Этимъ, конечно, только хотѣли успокоить ее. До послѣдней минуты ее, все-таки, будутъ стеречь. Но, быть можетъ, ей удастся проскользнуть незамѣченною.
Въ корридорахъ было темно, такъ темно, что надо было знать всѣ закоулки стараго дома такъ, какъ она ихъ знала, чтобы не натолкнуться на что-нибудь, но она ощупью подвигалась впередъ, закрывая порою глаза, какъ будто такъ ей легче было пробираться.
На лѣстницѣ сдѣлалось свѣтлѣе отъ окна, продѣланнаго наверху, но потомъ ей оставалось еще пройти темный нижній корридоръ. Ни одного звука человѣческаго голоса не было слышно во всемъ домѣ. Мертвая тишина царила повсюду и Оттиліи казалось, что она блуждаетъ по опустѣлымъ покоямъ какого-нибудь замка, уцѣлѣвшаго отъ давно минувшихъ временъ. Наконецъ, она ощупала выходную дверь. Она была увѣрена, что найдетъ ее запертой, но при первомъ же толчкѣ дверь подалась, безшумно повернувшись на петляхъ… Оттилія была свободна.
На самомъ порогѣ она остановилась, придерживая дверь одною рукой, чтобъ она не захлопнулась за нею.
Освоившіеся съ темнотой глаза широко раскрылись передъ брызнувшимъ имъ на встрѣчу бѣловатымъ свѣтомъ и потомъ инстинктивно поднялись къ тихому ночному небу, на которомъ стояла полная луна, освѣщая землю своимъ мягкимъ сіяніемъ и придавая всѣмъ предметамъ мистическій, безтѣлесный видъ и безформенную тѣнь.
Торжественный покой Лежалъ на всей природѣ и небо съ кротко мерцающими звѣздами производило впечатлѣніе неизмѣримой безконечности. Несчастной женщинѣ представилось, что только тогда, когда она пролежитъ много-много лѣтъ въ нѣдрахъ темной, тяжелой земли, только тогда позабудетъ она, что надъ этою самою землей можетъ сіять такая свѣтлая, чудная ночь.
Ея легкія жадно вбирали въ себя освѣженный росою, неподвижный воздухъ, такой мягкій послѣ знойнаго дня, насыщенный ароматомъ цвѣтовъ и скошеннаго сѣна. Ея глаза отдыхали, утопая въ этомъ кроткомъ свѣтѣ, ноздри ея расширились и она чутко прислушивалась ко всѣмъ звукамъ, которые могла уловить: къ рѣзкому трещанью кузнечиковъ въ травѣ, къ однообразному крику перепеловъ и меланхолическому кваканью лягушекъ въ дальнемъ болотѣ. Но ни человѣческаго голоса, ни человѣческихъ шаговъ, ничего, что напоминало бы о ненасытномъ, вѣчно находящемся въ разладѣ съ собой, властелинѣ и разрушителѣ земли! И въ кустарникахъ, и въ травѣ, — всюду трепетала жизнь, безсознательная, растительная, беззаботная жизнь, чуждая мыслей и сомнѣній. Жажда жизни, радость жизни, борьба за жизнь. Слышался ли гдѣ-нибудь вопросъ: къ чему жить? Нигдѣ! нигдѣ! Среди ночныхъ голосовъ не было ни одного, который звучалъ бы диссонансомъ, всѣ они какъ будто восклицали: мы хотимъ жить, жить, жить!
Тутъ не было ни словъ, ни мыслей, ничего опредѣленнаго; тутъ было только чувство, такое великое и широкое, что оно обнимало въ себѣ все живущее; тутъ былъ только благодатный покой растительной жизни, пролившійся, какъ освѣжительный бальзамъ, въ истерзанную человѣческую душу.
Блѣдныя губы задрожали, оцѣпенѣвшіе мускулы пришли въ движеніе и тонкою, исхудалою рукой Оттилія провела но своему лбу, влажному отъ ночной прохлады.
И вдругъ въ ея воспоминаніи промелькнуло: «Тетя, мнѣ страшно одному!»
Вотъ онъ лежитъ наверху, въ ея спальнѣ, карауля ея шаги, боясь темноты, привидѣній и всякихъ страшилищъ. По напрасно будетъ онъ прислушиваться и пугаться во снѣ, напрасно будетъ завтра разспрашивать и разузнавать о томъ, что взрослые будутъ скрывать отъ него съ чувствомъ стыда и отвращенія.
Оттилія повернулась машинально, нерѣшительно.
Она осторожно притворила дверь и снова отправилась по темнымъ корридорамъ и полуосвѣщенной лѣстницѣ въ угловую комнату, чтобъ посмотрѣть, спитъ ли малютка.
Она стала на колѣни у его постели.
— Эйнаръ, — шепнула она такъ тихо и нѣжно, что никакъ не могла бы разбудить его.
Отвѣта не послѣдовало, но двѣ маленькія слабыя ручки обвились вокругъ ея шея, и дѣтская пушистая головка крѣпко прижалась къ ея груди. Долго сдерживаемыя рыданія, наконецъ, разразились, и Оттилія почувствовала, какъ все это маленькое тѣльце трепетало отъ судорожнаго плача, такого безпомощнаго и отчаяннаго, что онъ рѣзалъ ее по сердцу, какъ угрызенія совѣсти.
Развѣ же тоска этого ребенка была менѣе искренна, менѣе глубока, чѣмъ тоска взрослыхъ людей? Развѣ не страшился онъ, какъ и она сама, безжизненной, безпросвѣтной пустоты одиночества, этой всепоглощающей, бездонной пустоты, устремлявшей на нее свой мертвенный взоръ изъ всего бытія, изъ всякой ея мысли о будущемъ? Развѣ онъ и она не были оба обездоленными существами? Больной малютка, такъ страдавшій отъ толчковъ своихъ братьевъ и сестеръ, и она, сломившаяся подъ единственнымъ ударомъ, который нанесла ей судьба.
Мальчикъ все еще прижимался къ ней, а она шептала ему на ухо безсвязныя слова утѣшенія и гладила его рукой по головкѣ: сквозь мягкую шерстяную ткань своего платья она чувствовала его прерывистое дыханіе, а изъ глазъ его слезы текли ручьями, такъ что она то и дѣло вытирала ихъ носовымъ платкомъ.
Наконецъ, она устала держать его, но когда по тяжести его головки она замѣтила, что онъ заснулъ, она не поднялась съ колѣнъ, а осталась на прежнемъ мѣстѣ, у его кроватки. Воздухъ кругомъ нея былъ наполненъ его дыханіемъ, сонъ согрѣлъ его маленькіе члены, а изъ волосъ его исходилъ какой-то особенный, здоровый ароматъ, точно отъ щеночка, чисто вылизаннаго матерью. Она прильнула губами къ этимъ мягкимъ волосамъ, но Эйнаръ не шевельнулся.
Ребенокъ! Будущее!…
Быть можетъ, жизнь великаго человѣка… источникъ счастья и страданій для другихъ!… Не это ли чувство испытываютъ матери? Раньше она этого не понимала, не понимала до той самой минуты, когда маленькій Эйнаръ такъ крѣпко, такъ спокойно заснулъ у нея на рукахъ. Ледъ, сковавшій ея душу, растаялъ, голову и сердце охватило жаркое пламя и изъ глазъ ея неудержимымъ потокомъ хлынули жгучія слезы. Горе вылилось наружу и духъ ея воспрянулъ отъ долгаго оцѣпенѣнія.
Она рыдала, точно сердце ея готово было разорваться, а малютка такъ ровно дышалъ во снѣ. Ей представилось, что у нея только онъ одинъ и есть на свѣтѣ. Только онъ? Но чего же еще ей желать, когда она нашла существо, на которое можетъ перенести всю любовь свою, всѣ надежды… теперь, когда для нея самой уже все было кончено въ жизни?
Она поднялась съ колѣнъ и ей вспомнились слова невѣстки:
— Изъ семерыхъ не такъ ужь трудно уступить одного.
Неужели она это хотѣла сказать?
О, какой даръ, какой щедрый, неоцѣненный даръ!