Лилия (Ясинский)/ДО

 См. также одноимённые страницы.

Лилія
авторъ Іеронимъ Іеронимовичъ Ясинскій

Дата созданія: 1886. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1885—1886). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. IV. — С. 427.

Мнѣ грезится туманный силуэтъ…^[1]С. Андреевскій.

I

Болитъ душа и тоскуетъ. Ужь вечеръ. Шумный Невскій проспектъ залитъ электричествомъ, и голубой свѣтъ проникъ въ мою комнату. Онъ играетъ на стѣнѣ, искуственный и холодный, какъ весь этотъ Петербургъ… Поздно… Семь часовъ… четверть восьмого… А ее нѣтъ! Все нѣтъ!

Я прислушиваюсь къ каждому шороху и, когда раздается звонокъ въ передней, вздрагиваю отъ радостнаго испуга. Но то не она. Жильцы возвращаются домой, запираютъ двери за собою и ходятъ взадъ и впередъ по комнатамъ — мученики своего добровольнаго одиночнаго заключенія. Здѣсь атмосфера — одна сплошная тоска!

Неужели она не придетъ? Я не увижу сегодня ея лица, не коснусь ея руки? Гдѣ-же она? Что задержало ее? Быть можетъ, она больна? Она забыла меня, я надоѣлъ ей своею любовью! Или она избѣгаетъ новыхъ свиданій, чтобы я остылъ и очнулся отъ угара?

Странная забота! Эта дѣвушка нисколько не любитъ меня! О сегоднишнемъ вечерѣ я мечталъ вчера весь день, всю ночь, я похудѣлъ отъ страстнаго ожиданія, ни за что не могу взяться, ни о чемъ другомъ не могу думать. Все мерещится мнѣ Татьяна Николаевна, высокая и стройная, съ голубыми добрыми глазами и задумчивымъ лбомъ.

Какое счастье цѣловать ея руки, лежать у ея ногъ, смотрѣть въ ея лицо и слушать, какъ она говоритъ! Ей двадцать третій годъ, а въ ея черныхъ волосахъ серебрится сѣдина. Въ улыбкѣ ея розовыхъ губъ сквозитъ что-то горестное…

И ея смѣхъ звучитъ невесело.

II

Наше знакомство началось… Но вспоминать ли?.. И безъ того разрывается отъ горя грудь! Или въ обстоятельствахъ, при которыхъ мы сошлись, нѣтъ ничего печальнаго и позорнаго? Любовь спутала всѣ мои представленія о нравственности…

Впрочемъ, отчего-же не разсказать объ этой встрѣчѣ? Въ Петербургѣ, на набережной Фонтанки, во дворѣ стоитъ домъ, гдѣ по вечерамъ играетъ музыка и зажигаются огни. Туда стекаются дешевыя камеліи, модистки, прикащики. Они танцуютъ, пьютъ пиво, буянятъ и смотрятъ какой-то омерзительный спектакль и слушаютъ голодныхъ пѣвцовъ и пѣвицъ.

Антрепренеръ веселаго дома получаетъ огромные барыши. Тамъ все дорого и все гадко. Заплеванныя залы тускло освѣщены, и подлѣйшая угодливость сіяетъ въ глазахъ распорядителей, украшенныхъ значками, въ глазахъ лакеевъ, въ глазахъ расфранченнаго существа, продающаго въ буфетѣ сласти. Толстыя морды лабазниковъ сосредоточенно глядятъ изъ-за дверныхъ портьеръ на дѣвушекъ, прогуливающихся по заламъ.

Здѣсь много этихъ бѣдныхъ созданій. Онѣ хохочутъ, какъ на провинціальной вечеринкѣ. И одѣты онѣ, какъ уѣздныя барышни: на одной боа, на другой высокая шляпка съ сорокой. Все голубые и красные цвѣта. Все на живую нитку, на всемъ печать бѣдности. Лишь изрѣдка пройдетъ одиноко въ черномъ платьѣ стройная дама съ намазными губами, и завистливымъ взглядомъ окинутъ ея нарядъ убогія дѣвушки.

Я сидѣлъ въ сторонѣ, наблюдая пеструю толпу. Приличныя случаю мысли о «рабствѣ женщинъ» проносились въ моемъ умѣ. Мой либеральный гнѣвъ закрывалъ собою, какъ щитомъ, постыдность моего пребыванія въ веселомъ домѣ. Голова моя была поднята.

И только странную робость испытывалъ я, встрѣчаясь глазами съ застѣнчивой дѣвушкой.

III

Мнѣ показалось, что я давнымъ-давно зналъ эту скромную дѣвушку и любилъ ее какой-то безнадежной, несчастной любовью. На зарѣ своей жизни встрѣчалъ я ее, плакалъ по ней горючими слезами, мечталъ объ ней, какъ объ идеалѣ женственности, но кто-то сталъ межъ нами и разлучилъ насъ.

И еще разъ встрѣчалъ я ее, уже будучи зрѣлымъ мужемъ. Не забыть мнѣ роковой минуты, когда я сжалъ руку милой дѣвушкѣ и, замерши отъ страха и счастія, спросилъ, хочетъ ли она быть моей. Я слышалъ ея тихій вздохъ. Она ушла, не сказавши ни слова. У ней была тайна, и тайна разлучила насъ.

И вотъ теперь, когда тусклое, подернутое черными тучками, солнце моей жизни стало склоняться къ закату, снова я встрѣтилъ ее. Она не перемѣнилась. Все тѣ же двадцать три года, все тотъ же скорбный взоръ и благородное лицо. Какъ! Неужто и послѣ смерти моей, послѣ того, какъ исчезнетъ самая память обо мнѣ, вѣчно будетъ существовать образъ этой нѣжной, загадочной дѣвушки?

Съ любовью и страхомъ смотрѣлъ я на нее. Зачѣмъ она здѣсь? Небогатъ нарядъ на ней. Должно быть, она швея и пришла съ подругами повеселиться. Жестоко требовать, чтобъ бѣдныя труженицы сидѣли дома въ четырехъ стѣнахъ и скучали, потому что скучать нравственнѣе, чѣмъ танцовать.

Или, быть можетъ, она замужемъ? Мужъ у нея боленъ; онъ лежитъ въ холодномъ подвалѣ на жесткой койкѣ. Кругомъ въ долгу бѣдная семья, исчерпаны средства, нѣтъ надежды на постороннюю помощь. Какъ быть, что дѣлать? Старая, старая исторія! Вытаскивается убогій костюмъ, наряжается молодая жена, при зловѣщемъ свѣтѣ тусклаго огарка, въ обновленныя лохмотья, и — вотъ она въ веселомъ домѣ.

И вмѣстѣ съ нею вошли туда Голодъ и Ужасъ.

IV

Да, по обѣимъ сторонамъ незнакомки страшные призраки. Я одинъ вижу ихъ, и оттого велика разница между мною и лабазниками, которые тоже смотрятъ на незнакомку, но слѣпыми глазами. Голодъ, худой старикъ, останавливаетъ мужчинъ, и его костлявыя руки силятся сорвать платокъ съ плечъ красавицы. Очи его полны злобы, помертвѣлыя губы шепчутъ проклятія.

А Ужасъ молчитъ, потупя взоръ. На немъ черный плащъ, у него блѣдное лицо. Леденящимъ холодомъ вѣетъ отъ его дыханія. Бѣдная! Ни одна слезинка не смѣетъ скатиться съ твоихъ прекрасныхъ рѣсницъ. Ты замерла, оцѣпенѣла… Ахъ, еслибъ ты знала, какъ мучительно болѣла въ тотъ вечеръ душа моя, какой глубокой, нечеловѣческой, странной любовью полюбилъ я тебя!

И еслибъ знала ты, что испытывалъ я, когда подошелъ къ тебѣ сѣдой господинъ въ золотыхъ очкахъ и началъ улыбаться, какъ черепъ. Я долго сдерживалъ себя. Но онъ взялъ тебя за руку — ты посмотрѣла на него, и тогда я не вытерпѣлъ: грубо оттолкнулъ я сѣдого господина, и ты чуть-чуть улыбнулась мнѣ…

Не помню, что я тебѣ говорилъ: я робѣлъ все время, какъ мальчикъ. Мы сидѣли съ тобою, чуждые толпѣ, которая бѣсновалась вокругъ насъ, и сердце мое билось отъ опасенія, что ты отвергнешь меня и предпочтешь другого, потому что ни на кого я не былъ похожъ въ веселомъ домѣ.

Мы стали ходить по залѣ. Эта прогулка казалась мнѣ пыткой. На насъ глядѣли съ завистью голодныя дѣвушки. Музыка играла что-то изъ «Прекрасной Елены». Два купчика отплясывали передъ нами безобразный танецъ, подло подмигивая моей дамѣ. Она прижалась ко мнѣ и опустила рѣсницы.

Я шепнулъ ей: «Уйдемъ отсюда!»

V

Извощикъ помчалъ насъ по улицамъ. Уныло скрыпѣли полозья, угрюмо стояли дома, свѣтя окнами, какъ безчисленными красными глазами, или дремали, повитые синимъ сумракомъ ночи. Вѣтеръ рѣзко дулъ намъ въ лицо. Я держалъ Татьяну Николаевну за талію, и мнѣ все хотѣлось узнать, кто она.

Конечно, я могъ бы облечь ее въ любой женскій образъ силою фантазіи. Не она-ль та несчастная, которая въ прошломъ году была выгнана матерью въ одномъ платьѣ изъ дому? Долго бродила она по панели въ холодный ноябрскій вечеръ, дивя прохожихъ лѣтнимъ костюмомъ…

Или братья отказались отъ нея, потому что она незаконная дочь ихъ отца? Пока старикъ былъ живъ, дѣвушка думала, что рай на землѣ: будущее грезилось ей въ плѣнительныхъ краскахъ, и людей любила она, и была безпечна, какъ птичка. Но умеръ отецъ, покрыли трупъ золотою парчею, три свѣчи зажгли вокругъ печальнаго стола, замигали блѣдные огни въ душномъ воздухѣ, раздалось унылое пѣнье. Фигура адвоката въ черномъ фракѣ мелькнула въ толпѣ… Кончился рай, потускнѣло будущее.

Вижу я также, какъ мчится къ дальнему сѣверу поѣздъ желѣзной дороги. На деревянной скамейкѣ сидитъ молодая дѣвушка, освѣщенная сѣрымъ свѣтомъ морознаго дня. Тревожный вопросъ застылъ въ голубыхъ, широко раскрытыхъ глазахъ. Учиться ѣдетъ, работать? Счастья искать? Что тянетъ ее въ столицу?

Она не одна. Съ ней тетка, сѣдая, съ землистымъ лицомъ, въ убогомъ салопѣ. Улыбка играетъ на безкровныхъ губахъ старухи — улыбка надежды. Всѣхъ неимущихъ влечетъ къ себѣ туманный городъ; тамъ горятъ за стеклами магазиновъ брилліанты въ орѣхъ величиной и сіяютъ груды серебра и золота; тамъ высятся дворцы, тамъ много богачей, и легко заработать на хлѣбъ насущный; даже — бывали случаи — можно найти на улицѣ туго набитый бумажникъ.

И, успокоивая свой голодъ золотыми грезами, дремлетъ старуха на плечѣ у дѣвушки.

VI

Былъ пасмурный день, когда поѣздъ остановился у платформы Николаевскаго вокзала. Непривѣтливо встрѣтилъ нищихъ мечтательницъ угрюмый городъ, закованный въ гранитъ, какъ въ панцырь. Глазѣла старуха на дома, сѣдые отъ инея, на величавые храмы, на монументы, темными силуэтами выдѣлявшіеся въ бѣломъ сумракѣ зимы, и рядомъ съ нею шла племянница, охваченная неопредѣленнымъ страхомъ при видѣ людей, снующихъ по улицамъ.

У каждаго своя забота — нахмурены брови или себялюбиво сжаты губы. Пресыщенные и голодные, здоровые и больные, нарядные и убогіе — всѣ вмѣстѣ, какъ хорошо дрессированные волки и овцы. Толпа эта, быть можетъ, раздавитъ, потушитъ, исковеркаетъ молодую, довѣрчивую жизнь…

Не обмануло предчувствіе… Но не рисуй мнѣ, фантазія, мрачныхъ образовъ! Прочь! Я забыться хочу. Зачѣмъ мнѣ знать, кто эта дѣвушка? Я люблю ее, не надо прошлаго. Яркимъ видѣньемъ пусть вспыхнетъ грядущее! Дорогая, ты будешь вѣчно моею!

Сквозь мглу ночи пытливо глянули на меня, осѣненные темными рѣсницами, глаза. «Вѣчно? Да развѣ это возможно? Что за странный человѣкъ мой случайный спутникъ? Впервые слышу я подобныя рѣчи! Нѣтъ, мгновенно начинается и мгновенно проходитъ любовь ко мнѣ», — казалось, говорилъ этотъ нѣмой, покорный взглядъ въ отвѣтъ на мой шопотъ.

Она не понимала меня! Она была по-своему права. Развѣ я могъ объяснить ей, что давно люблю ее — любилъ еще до встрѣчи съ нею, любилъ какъ грезу молодости, какъ свѣтлый сонъ души? Что мнѣ до толпы, кидающей въ нее каменьями? Ея горе и злая доля истерзали мнѣ грудь. И чудный сонъ вдвойнѣ милѣе для меня теперь…

Благословенны язвы сердца, точащія кровь во имя любви!

VII

Помню, какъ было неловко и стыдно ей, когда мы пріѣхали домой. Горѣла свѣча и, не знаю почему, я не смѣлъ зажечь другую. На стѣнѣ висѣли фотографіи — блѣдные портреты друзей, дружба которыхъ давно уже выцвѣла, какъ ихъ изображенія.

Татьяна Николаевна съ страннымъ вниманіемъ глядѣла на портреты… Молча перебирала она листы моихъ рисунковъ длинными, озябшими пальцами. Темная коса ея расплелась до половины и тяжелой волной бѣжала по спинѣ.

Былъ поданъ самоваръ, и сонный номерной, при видѣ гостьи, встряхнулся и таинственнымъ шопотомъ спросилъ: «Не надо ли чего еще?» Я махнулъ ему рукой, онъ ушелъ. Опять мы остались вдвоемъ и все молчали. Шумѣлъ самоваръ, и въ стеклѣ посуды играло тусклое пламя свѣчи. Но вотъ и чай простылъ — мы не дотронулись до стакановъ.

Она поднесла руку къ воротничку и разстегнула. Но я сказалъ: «Мнѣ нужна ваша любовь, а не позоръ». Краска стыда разлилась на ея холодномъ лицѣ, слезы повисли на рѣсницахъ.

А я продолжалъ: «До сихъ поръ вы встрѣчали только безпечныхъ нахаловъ или втихомолку грѣшащую старость. Но другими глазами взгляните на меня. Въ душѣ вашей живетъ вѣра въ человѣка, не смотря на тысячи обидъ, нанесенныхъ вамъ людьми, и въ васъ есть Богъ. Довѣрьтесь мнѣ — вѣдь вы несчастны — дайте облегчить тяжесть вашей души. Всю жизнь искалъ я васъ»…

Подойдя къ ней, я смотрѣлъ въ ея свѣтлые прекрасные глаза.

VIII

«Слушайте, слушайте, милая, — началъ я. — Развѣ не помните вы, какъ въ тѣ годы, когда только-что проснулось ваше сердце, въ серебряномъ сумракѣ ночи, отдаваясь ласкѣ душистаго воздуха, сидѣли вы у окна и мечтали о новой сладостной жизни, раскрывающей вамъ объятія? Въ мечтахъ вы были не однѣ — одиночество ненавистно молодой душѣ.

Бѣжали дни; вы расцвѣтали, становились красавицей, и расцвѣтало ваше сердце — какъ чудный цвѣтокъ, распускало оно свои лепестки. А когда непогода терзала нѣжный цвѣтокъ, и грязныя руки прохожихъ касались его, вспомните, какъ плакали вы и съ тоской ожидали того, кто протянулъ бы вамъ руку, какъ другъ, какъ мужъ. Выросли вы — и вдвойнѣ ненавистно было вамъ одиночество.

Рано судьба оскорбила васъ. Сытыя барышни блистали своею добродѣтелью и плѣняли невинностью глазъ, а вы были унижены и поруганы; васъ обманули, развратили, принесли въ жертву, чтобы спасти честь богатыхъ дѣвушекъ. Жизнь — это страшная битва. И какъ полководецъ губитъ цѣлыя арміи, чтобъ одержать верхъ надъ непріятелемъ и увѣнчать побѣдными лаврами горсть храбрецовъ, которые были прикрыты грудью погибшихъ, такъ и судьба, оберегая однихъ, губитъ другихъ.

Но и погибая — припомните — вы не теряли надежды. Очутившись въ кромѣшной тьмѣ, гдѣ царятъ порокъ и развратъ, вы все продолжали ждать отъ кого-то помощи… Нѣтъ ничего постылѣе одиночества!

Послушайте, вотъ рука моя; крѣпко обопритесь на нее. Сжалилась судьба, и встрѣтились мы съ вами. Никогда отнынѣ грязь не коснется васъ. Я — ваша защита, вашъ братъ!.. Скажите, что — еслибъ сталъ я вашимъ другомъ и мужемъ?»

Въ смятеніи поднялась она съ мѣста.

IX

«Что надо вамъ? Зачѣмъ такъ мучить? Я все могу перенести — я презираю себя — только не шутите надъ моимъ сердцемъ… Простая я дѣвушка и не умѣю говорить красно, но… ради Бога, для меня ужь больше нѣтъ возврата. Никуда не зовите меня!

Кто утонулъ, тому спасенья нѣтъ. Нечего будить меня, и мнѣ — ножъ острый въ сердце, когда со мною говорятъ, какъ съ честной. Мнѣ снилось когда-то, что я хорошая и замужемъ. Въ воскресенье звонятъ къ обѣднѣ, а я съ мужемъ и дѣтьми иду будто въ церковь. Такъ славно, такъ привольно. И люди всѣ одинъ добрѣй другого. По имени-отчеству называютъ насъ, кланяются съ привѣтною улыбкой. Бѣлые голуби летаютъ въ воздухѣ около золотаго купола…

Проснулась — гляжу, я въ номерѣ. Стоятъ бутылки на столѣ. Валяется трехрублевка на скатерти… Я одна, одна… Съ тѣхъ поръ мнѣ этотъ сонъ сталъ ненавистенъ. Онъ душу перевернулъ во мнѣ, насмѣшкой какой-то показался. А кто говоритъ, что можно мнѣ, утопленницѣ, стать живой, тотъ лжетъ. Сама я все обдумала и рѣшила — все кончено!»

Сдѣлавъ веселые глаза, она съ улыбкой подставила мнѣ щеку для поцѣлуя. Среди ночной тишины, царившей въ сумрачной комнатѣ, безстрастно прозвучалъ поцѣлуй, словно губы мои коснулись не живаго лица, а мертвой красавицы. Какъ русалка, увлекла она меня на дно глубокой, мутной рѣки. Я отдался ея чарамъ.

Очарованный, я жилъ въ царствѣ какихъ-то сказокъ, гдѣ все трепетало, мучительно и болѣзненно жило, согласно біеніямъ моего сердца. Странный холодъ проникалъ мнѣ въ душу, и самому казалось мнѣ, что утонулъ я навѣки, и больше не воскресну.

Какъ сквозь дымку, смотрѣли на меня глаза русалки.

X

Мутный свѣтъ пробился изъ-подъ шторы — зловѣщій, гадкій свѣтъ сѣраго петербургскаго дня. Татьяна Николаевна еще спала. На бѣлой подушкѣ темнѣли ея пышные, упругіе волосы, скрывая наготу твердыхъ плечъ.

Я берегъ ея покой и, глядя на длинныя рѣсницы закрытыхъ глазъ, спрашивалъ себя: «Что снится ей? Неужто снова — день воскресный, и бѣлые голуби, и золотой куполъ?» Но… тяжелъ ея сонъ — лобъ наморщенъ, и хмурятся брови.

Вдругъ, съ крикомъ открыла она глаза и протянула руки. Блѣдная, какъ смерть, глядѣла она на меня… Черезъ мгновеніе, откинувъ волосы назадъ, она сказала: «Мнѣ снилось, что я бѣгу по темнымъ улицамъ, и молча гонится за мной несмѣтная толпа людей. Бѣгу-бѣгу — они все ближе, ближе… Но, слава Богу, сонъ прошелъ!»

Я сталъ служить ей, какъ женѣ, и самъ ей надѣвалъ ботинки. Я говорилъ съ ней ласково, нѣжно, шутилъ, чтобъ разсѣять облако, которое нагналъ кошмаръ на ея лобъ. Но проходило утро, и все тревожнѣе становилось лицо у Татьяны Николаевны. Мнѣ страшно было глядѣть въ окно — сердце сжималось при мысли, что эта мгла сейчасъ охватитъ бѣдняжку, и она исчезнетъ въ вихрѣ подлой жизни, быть можетъ, навсегда.

«Навсегда!» Я обнялъ ее и просилъ ее не уходить и жить со мной… Когда же слова мои остались безъ отвѣта, я бросился на колѣни, — и жалость, и любовь, и злоба терзали поочередно мою грудь.

Она заплакала, закрывъ лицо руками.

XI

«Не могу! не могу!» — шептала она. И я не въ силахъ былъ добиться объясненія — почему. Межъ тонкихъ пальцевъ струились слезы и падали на грудь и на платокъ, который покрывалъ милыя плечи. Мнѣ было невыразимо тяжело. Я не зналъ, то были слезы — любви, раскаянья или досады?

Она стала поспѣшно одѣваться, а я молчалъ. «Пусть уходитъ! — думалъ я. — Ей люба эта жизнь и трудно разстаться съ грязью — ей до конца хочется гибели. Пусть уходитъ!» Не взглянувши на меня, скрылась Татьяна Николаевна за дверью. Она ушла, а я, шатаясь, упалъ на диванъ и зарыдалъ.

Но на другой день, передъ вечеромъ, когда въ сумракѣ петербургскихъ улицъ начинаютъ зажигать огни, я встрѣтилъ Татьяну Николаевну возлѣ магазина эстамповъ. Она смотрѣла на новую гравюру мадоны Сикстинской, освѣщенную бѣлымъ свѣтомъ газоваго рожка. Сердце мое забилось. Я взялъ ее за руку.

«Хорошо, я съ вами пойду, — сказала она, улыбаясь, — только не говорите о томъ… вы знаете — о чемъ… Купите мнѣ мадону… Повезите меня въ театръ и сдѣлайте такъ, что-бъ мнѣ было весело!»

Я исполнилъ все… Но тщетно перебиралъ я средства разсѣять и утолить ея скорбь. Лишь сильнѣе разгоралась любовь моя — самая ужасная изъ всѣхъ видовъ несчастной любви! Татьяна Николаевна — загадка для меня, чудесный, прекрасный сфинксъ.

…Плѣнительный, страшный сфинксъ съ лицомъ камеи и голубыми грустными глазами!

XII

Иногда она говоритъ, что любитъ меня. Но не каждый день бываетъ. Случается, долго и напрасно я жду ея прихода — день, другой. Она придетъ усталая и плачетъ. Я до сихъ поръ не знаю, гдѣ живетъ она… Однажды я предложилъ ей взять у меня весь бумажникъ — въ немъ было больше тысячи. Она обидѣлась и сказала, что если я хочу платить ей за любовь, значитъ, не люблю.

Сегодня я сдѣлаю попытку — быть можетъ, удастся узнать ея тайну… Я спасу ее!

Жалкія созданія — люди! Несчастливы и счастливы они по прихоти судьбы. Какой-то перстъ незримый указываетъ предѣлъ желаній и надеждъ. Иному столько блаженства выпадаетъ на долю, что онъ тупѣетъ подъ его тяжестью. Иной всю жизнь мечтаетъ о какомъ-нибудь скромномъ удѣлѣ, бьется, какъ рыба объ ледъ, борется, страдаетъ — приходитъ смерть, и гаснетъ умъ, а съ нимъ и несбывшіяся желанія…

Быть можетъ, это мудро, и нѣтъ закона во вселенной, который смутилъ бы пытливый духъ философа своею неразумностью. Да, мудро, но жестоко. Когда представлю я себѣ, какъ много слезъ льетъ человѣчество и сколько мукъ переживаетъ каждое мгновеніе — кровь стынетъ въ жилахъ отъ ужаса.

Я долго ждалъ. Пробило одиннадцать часовъ. Огорченный, я всталъ и подошелъ къ окну. Электрическій свѣтъ заливалъ улицы, а въ голубомъ туманѣ, прорѣзываемомъ черными тѣнями, которыя расходились наподобіе лучей, двигались экипажи и шли люди безконечной вереницей силуэтовъ. Ихъ можно было сравнить съ потокомъ, быстро несущимся въ узкомъ руслѣ. Мутный, пѣнящійся, холодный, онъ безучастно подхватываетъ все, что встрѣтитъ на пути, и мчитъ безсознательно къ невѣдомой цѣли и грязную щепку, и блѣдную лилію, сорванную и брошенную въ него рукой прекраснаго юноши или — не все ли равно? — омерзительнаго старца…

Боже мой! я знаю, кто эта лилія!

XIII

Послышался звонокъ. Наконецъ-то! Дверь отворилась, но вошла незнакомая дѣвушка. На ней была модная шляпка, лицо ея было набѣлено. Она заговорила быстро, быстро, какъ сорока, и сначала я ничего не понялъ. Я видѣлъ только два широко раскрытые глаза съ расплывающимися, какъ чернильныя пятна, неровными зрачками.

«Что вы надѣлали? — кричала она. — Вы убили ее!» Она смотрѣла на меня съ ужасомъ. Незнакомка, со своими упреками и хриплымъ голосомъ, казалась мнѣ дурной игрой воображенія, мерзкимъ призракомъ, который вдругъ породила напряженная тишина печальной, одинокой ночи. Машинально надѣлъ я шубу и вышелъ вслѣдъ за дѣвушкой на свѣжій воздухъ.

По пути, не переставая, говорила она — я слушалъ безучастно — и только въ глубинѣ души шевелилось гнетущее чувство. Куда и зачѣмъ ѣду я? Кто убилъ? Неужели эта дѣвушка — подруга Татьяны Николаевны и много разъ провожала ее ко мнѣ? Слѣдила, куда она ходитъ? О какой хозяйкѣ она говоритъ?.. Что это за навожденіе? Отчего такъ грустно мнѣ? И отчего въ то же время я такъ странно оцѣпенѣлъ и — чувствую, на лицѣ моемъ застыла улыбка, совсѣмъ, совсѣмъ некстати?

Мелькали фонари — ужь далеко за нами синѣлъ электрическій день Невскаго проспекта, а прямо зіяла тьма. Изъ тьмы выдѣлился бѣлый домъ, и мы остановились у подъѣзда. Въ корридорѣ, освѣщенномъ лампой съ зеркальнымъ рефлекторомъ, дѣвушки съ обнаженными плечами и въ свѣтлыхъ нарядахъ, вздрагивая отъ холода и нервнаго возбужденія, перешептывались между собою; онѣ съ любопытствомъ посмотрѣли на меня. Дальше на лѣстницѣ, уходящей вверхъ, я увидѣлъ толстую даму въ шали и красныхъ цвѣтахъ. Она бесѣдовала съ молодымъ человѣкомъ въ полицейскомъ мундирѣ.

По каменнымъ ступенькамъ лѣстницы сбѣгалъ, казалось, черный узкій потокъ, въ которомъ, на изгибахъ его, отражался свѣтъ. Но неподвиженъ былъ потокъ — и, словно пробудившись отъ сна, кинулся я наверхъ, полный смертельной тоски. Все шире становился потокъ, сливаясь, наконецъ, съ распущенными волосами прекраснаго трупа. Алая кровь еще слегка струилась изъ маленькой огнестрѣльной раны за правымъ ухомъ. Морщинка между бровями исчезла, спокойствіе было разлито на блѣдномъ, страшно блѣдномъ лицѣ. Я помню — кто-то наклонился надъ нимъ, кто-то зарыдалъ… потомъ я потерялъ сознаніе.

И когда я пришелъ въ себя, мнѣ подали записку, гдѣ стояло: «Мнѣ хотѣлось быть вѣчно твоей».

Примѣчанія

1. «Силуэтъ». Прим. ред.