Лунная ночь.[править]
Была свѣтлая теплая августовская ночь. Я спускался съ горы, съ ружьемъ на плечахъ; моя большая чорная англійская собака медленно тащилась за мною, усталая и высунувъ языкъ. Мы сбились съ пути. Нѣсколько разъ я останавливался и осматривался кругомъ себя, ища дороги. Въ такомъ случаѣ собака непремѣнно садилась и устремляла на меня глаза.
Передъ нами лежала холмистая, страна, поросшая лѣсомъ. Кругомъ все было тихо. Надъ сине-чорными деревьями стоялъ полный красный мѣсяцъ, бросая яркій свѣтъ на темное небо. Величаво-тихо тянулся бѣлый потокъ звѣздъ съ востока на западъ; въ углубленіи сѣвернаго горизонта стояла большая медвѣдица. Между сосѣдними стволами изъ поднимался съ маленькаго болота легкій, прозрачный паръ, дрожавшій въ блѣдно-зеленомъ мерцаніи; въ тростникѣ стонала вынь. По мѣрѣ того какъ мы подвигались впередъ, становилось все свѣтлѣе да свѣтлѣе. Темныя стѣны лѣса по обѣимъ сторонамъ дороги медленно отступали назадъ, и передъ нами открылась равнина — зеленое мерцающее море, съ бѣлой усадьбой, окруженной высокими тополями и мелькавшей вдали словно плывущій на всѣхъ парусахъ корабль. Отъ времени до времени, вмѣстѣ съ тихимъ потокомъ воздуха, проносившимся между стеблями и листьями, до меня долетали какіе-то чудные звуки. Когда я подошелъ ближе, изъ нихъ развилась дивно-прекрасная мелодія, полная грусти. Это было прекрасное фортепьяно, на которомъ опытная рука художника играла бетговеновскую сонату «лунное сіяніе». Словно израненая больная душа разливалась слезами на клавишахъ. Еще одинъ отчаянный диссонансъ — и инструментъ замолкъ. Я былъ шагахъ во ста отъ маленькой одинокой усадьбы съ темными, грустно шумѣвшими тополями. Собака жалобно гремѣла цѣпью, къ которой она была привязана; вдали слышалось однообразное журчаніе воды.
На площадкѣ лѣстницы показалась женщина; она оперлась обѣими руками на перила и стала глядѣть внизъ. Это была высокая стройная фигура. Ея блѣдное лицо, освѣщенное луннымъ сіяніемъ, свѣтилось фосфорическимъ блескомъ; темные волосы, свернутые въ роскошный узелъ, разсыпались но бѣлымъ плечамъ. Услыхавъ мои шаги, она выпрямилась и устремила на меня большіе влажные темные глаза. Въ это время я стоялъ уже у лѣстницы. Я разсказалъ ей свою исторію и сталъ просить о ночлегѣ.
— Все что наше, сказала она тихимъ, нѣжнымъ голосомъ, — къ вашимъ услугамъ; намъ такъ рѣдко достается удовольствіе принимать гостей. Пожалуйте.
Я взошелъ наверхъ по гнилымъ деревяннымъ ступенькамъ, пожалъ маленькую ручку, протянутую мнѣ владѣтельницей помѣстья, и пошелъ за нею черезъ отворенныя двери въ домъ.
Мы вошли въ большую четвероугольную комнату съ крашеными бѣлыми стѣнами, все убранство которой состояло въ одномъ старомъ игорномъ столѣ и пяти деревянныхъ стульяхъ. У стола не было одной ножки, мѣсто которой занималъ одинъ изъ этихъ проблематическихъ стульевъ, поддерживая его при помощи нѣсколькихъ наложенныхъ другъ на друга кирпичей.
За игорнымъ столомъ сидѣли четверо игравшихъ въ тарокъ. Владѣлецъ усадьбы, маленькій человѣкъ съ тупыми, неподвижными чертами, съ короткими жесткими усами, съ коротко-обстриженными бѣлокурыми волосами, всталъ чтобы поздороваться со мною — и крѣпко держа зубами трубку, протянулъ мнѣ руку. Въ то время какъ я повторялъ ему свою исторію и свою просьбу, онъ, приводя въ порядокъ свои карты, кивнулъ въ знакъ согласія головою, потомъ опять сѣлъ на стулъ и съ тѣхъ поръ уже не обращалъ на меня никакого вниманія.
Жена его приказала принесть для меня изъ сосѣдней комнаты стулъ и вслѣдъ за этимъ вышла, такъ что я могъ не торопясь разсмотрѣть то общество, въ которомъ я такъ неожиданно очутился.
Прежде всего обратилъ на себя мое вниманіе священникъ изъ сосѣдней деревни, атлетъ по сложенію и силѣ мускуловъ, съ бычачьимъ затылкомъ, съ тупымъ краснымъ лицомъ. Онъ безпрестанно улыбался и набивалъ отъ времени до времени свой плоскій курносый носъ табакомъ изъ овальной табакерки древесной коры, а потомъ вынималъ изъ-за пазухи голубой платокъ съ фантастическими турецкими цвѣтами и отиралъ имъ ротъ. Подлѣ него сидѣлъ сосѣдъ нашего хозяина, арендаторъ, въ чорномъ обшитомъ шнурками сюртукѣ, и все время не переставалъ нѣтъ тихонько въ носъ, куря самыя крѣпкія контрабандныя сигары. Третій былъ гусарскій офицеръ, съ рѣдкими волосами и какъ бы оцѣпенѣлыми черными усами. Онъ стоялъ тутъ съ своимъ полкомъ и расположился теперь со всевозможнымъ комфортомъ. Онъ былъ безъ галстука, въ разстегнутомъ лѣтнемъ киттелѣ съ полинялыми обшлагами; онъ не измѣнялся въ лицѣ во время игры, только страшно бранился когда проигрывалъ, барабаня въ то же самое время правою рукою по столу. Меня пригласили играть. Я отказался, ссылаясь на усталость. Скоро намъ подали нѣсколько холоднаго кушанья и вина.
Хозяйка возвратилась, сѣла въ маленькое темное кресло, принесенное казакомъ, и закурила папиросу. Она выпила нѣсколько глотковъ изъ моего стакана и подала мнѣ его съ пріятной улыбкой. Мы говорили о сонатѣ, которую она играла съ такимъ искусствомъ, о послѣднемъ произведеніи Тургенева, о русской труппѣ которая дала нѣсколько представленій въ Коломеѣ, объ уборкѣ хлѣба, объ общинныхъ выборахъ, о нашихъ крестьянахъ которые начинаютъ пить кофе, о томъ какъ число плуговъ увеличилось со времени уничтоженія крѣпостнаго права. Она громко смѣялась и металась въ креслѣ. Мѣсяцъ свѣтилъ ей прямо въ лицо.
Вдругъ она замолчала, закрыла глаза, стала жаловаться черезъ нѣсколько минутъ на головную боль и ушла въ свою комнату. Я свиснулъ своей собакѣ и точно такъ же удалился.
Казакъ повелъ меня черезъ дворъ. Вдругъ онъ остановился и глупо улыбаясь, взглянулъ на мѣсяцъ. «Что у него за власть надъ людьми и звѣрьемъ», сказалъ онъ: «нашъ Бетіаръ воетъ на него цѣлую ночь, а когда онъ свѣтитъ нашей кухаркѣ въ лицо, она говоритъ во снѣ и предсказываетъ. Ей Богу, не лгу!»
Моя комната находилась за садомъ, изъ котораго вплоть до моего окна поднималась узенькая терраса. Я отворилъ окно и сталъ глядѣть въ садъ.
Полный мѣсяцъ, высоко стоявшій въ небѣ, обливалъ землю торжественнымъ, святымъ сіяніемъ; вокругъ него не было ни одного облака; таинственный міръ его поверхности являлся на его кругѣ только въ видѣ легкаго пара, въ видѣ нѣжнаго очерка на освѣщенной извнутри лампѣ. По темно-синему небу не пролетало ни одного облака; тамъ не носилось даже этого легкаго блестящаго пара, который, будучи пронизанъ насквозь мѣсячнымъ сіяніемъ, закрываетъ его таинственнымъ покрываломъ. Тамъ и сямъ, словно потухающія искры, сверкали звѣзды. Безконечно, мечтательно-безмолвно тянулась къ востоку равнина. Большіе бѣлые какъ снѣгъ столбики кукурузы перевѣшивались ко мнѣ черезъ садовый заборъ; вдали, словно на огромной шахматной доскѣ, пестрѣли поля: коричневая гречиха и темный выгонъ смѣнялись бѣлою рожью. Тамъ и сямъ жались другъ къ другу темные снопы, словно маленькія крестьянскія хижины. На горизонтѣ горѣлъ одинокій огонь, отъ котораго тихо и медленно поднимались вверхъ серебристо-сѣрыя струи дыма. Передъ нимъ скользили и исчезали тѣни; отъ времени до времени глухіе звуки колокольчиковъ становились явственнѣе, и пасшіяся лошади съ связанными передними ногами показывались тамъ и сямъ. А тамъ, гдѣ явственно и рѣзко слышался звукъ косы, свѣтились большіе стоги сѣна, окруженные влажнымъ паромъ, тянулся мерцающій влагою лугъ, виднѣлись черные колодцы, стояли темныя кротовины, словно отдалеипые крѣпостные валы. Нѣсколько поодаль сверкалъ быстрый горный потокъ, окруженный болотами, словно кусочками разбитаго зеркала.
По саду проходила бѣлая кошка, неслышно ступая своими бархатными лапками; она сверкала какъ снѣгъ между высокими, слегка колыхавшимися стеблями травы, издавая по временамъ тѣ полные довѣрія и тоски звуки, которые напоминаютъ собою не то воркованіе голубя, не то своенравный плачь заспавшагося ребенка. Она перепрыгнула еще разъ черезъ заборъ и показалась черезъ нѣсколько минутъ у подножія землянаго моста, тянувшагося въ видѣ остатковъ вала отъ усадьбы къ деревнѣ. Она неслышно взобралась на него и сѣла, жалобно мяуча, на берегу пруда; въ серебряномъ его зеркалѣ она повидимому разсматривала себя. Надъ нимъ, словно кружевная покрышка, растянулись широкія листья водяной чечевицы, между которыми поднимались мѣстами бѣлые и желтые кувшинчики, горѣвшіе при мѣсячномъ сіяніи словно пестрое пламя.
Тутъ маленькая влюбленная ночная странница вытянула свои мягкіе члены и пошла тихими шагами мимо высокаго блестящаго тростника, блѣдныхъ водяныхъ лилій, стоявшей на цѣпи лодки и заснувшаго лебедя — къ дымившемуся лѣсу, поднимавшемуся при лунномъ сіяніи въ видѣ блестящей полированной стѣны. Вокругъ, во влажно-блестящихъ кустахъ, которыми былъ окруженъ прудъ, пѣли соловьи — и вотъ одинъ изъ нихъ застоналъ въ саду такъ сладко и такъ грустно. Тяжелыя фруктовыя деревья затемняли своими безчисленными черными листьями свѣтлое сіяніе мѣсяца, а все-таки каждая травка свѣтилась, каждый цвѣтокъ горѣлъ магическимъ огнемъ; всякій разъ, какъ легкій вѣтерокъ проносился по саду, струи жидкаго серебра разливались по дерну, по усыпаннымъ пескомъ дорожкамъ, по малиновымъ кустамъ подъ моимъ окномъ; красный макъ начиналъ горѣть, дыни принимали видъ золотыхъ шаровъ, лежащихъ на зеленыхъ грядахъ, прудъ какъ будто бы наполнялся серебромъ, покрытая свѣтящимися червячками сирень, окруженная влажнымъ паромъ, представлялась горящей и сверкающей. Кусты жимолости, облитые лупнымъ сіяніемъ и освѣщенные насквозь, поднимались словно часовня, освѣщаемая пеугасимой лампадой. Воздухъ былъ напоенъ упоительнымъ благоуханіемъ сирени и тимьяна, вмѣстѣ съ запахомъ свѣжаго луговаго сѣна, доносившимся по временамъ въ садъ.
Освѣщенная цѣломудреннымъ сіяніемъ мѣсяца, вся природа какъ будто бы мечтала, ища выраженія. Вода пѣла свою однообразную пѣсню, вѣтерокъ шелестилъ отъ времени до времени листьями, соловьи пѣли, кузнечики чирикали; тамъ и сямъ трещала древесная лягушка, въ косякѣ моего окна стучался неутомимый древоѣдъ, а надъ головою у меня чирикали въ гнѣздѣ ласточки. И вотъ все это: свѣтъ, благоуханіе и звуки слились въ одну мелодію — владѣтельница помѣстья играла сонату «лунное сіяніе». У меня на душѣ стало удивительно тихо, а когда она кончила, деревья и соловьи замолкли, только одинъ древоѣдъ продолжалъ стучать.
Вдали все было тихо и неподвижно, пока не поднялся рѣзкій свѣжій вѣтеръ и не донесъ до меня оторванныхъ акордовъ грустной пѣсни.
Это пѣли жнецы, которые, воспользовавшись прохладной ночью, прилежно работали; я видѣлъ при лунномъ освѣщеніи ясно, какъ они копошились на желтомъ полѣ, словно муравьи.
И вотъ, когда все отдыхаетъ, одинъ только человѣкъ не спитъ и трудится въ потѣ лица ради этого жалкаго и забавнаго существованія, которое онъ одинаково сильно любитъ и презираетъ.
Вся его мысль съ ранняго утра и до глубокой ночи устремлена на это; его сердце судорожно сжимается, его бѣдная голова начинаетъ горѣть, когда онъ замѣтитъ, что этому существованію что нибудь угрожаетъ или что онъ лишается того, что придаетъ ему, по его мнѣнію, цѣну; даже во снѣ его бѣдный мозгъ не перестаетъ работать для этой цѣли и картины жизни мучатъ его и въ сновидѣніяхъ. Онъ вѣчно волнуется, силясь обезпечить жизнь, онъ добываетъ и копитъ, какъ будто бы онъ былъ вѣченъ, и взрываетъ-ли онъ плугомъ землю или несется въ своемъ маленькомъ суднѣ по океану, изучаетъ-ли ходъ звѣздъ или записываетъ съ дѣтскимъ прилежаніемъ судьбу и исторію своего рода — онъ учится, изобрѣтаетъ и замышляетъ для того только, чтобъ его жалкая машина не перестала двигаться; его лучшія мысли вертится около куска хлѣба. Жизни — вотъ чего онъ прежде всего ищетъ, жизни и питанія для жалкой лампадки, которая ежеминутно грозитъ потухнуть навсегда.
Но онъ не умретъ, онъ будетъ жить въ другихъ созданіяхъ, которымъ онъ думаетъ завѣщать свои радости и которыя получаютъ въ наслѣдство только его горести, его борьбу, его страданія. Какъ онъ ихъ любитъ, своихъ наслѣдниковъ!.. онъ заботится о нихъ, бережетъ и воспитываетъ ихъ, какъ будто бы его любезное я утроилось, удесятерилось.
Та же самая изобрѣтательность является въ немъ и тогда, когда дѣло, идетъ о томъ, чтобъ продолжить его собственное существованіе; точно такъ же неутомимъ и безжалостенъ бываетъ онъ и тогда, когда, добывая нужныя для этого средства, вредитъ и угрожаетъ существованію всѣхъ другихъ. Онъ лжетъ, воруетъ, грабитъ, убиваетъ безостановочно. Онъ создаетъ обширныя, безумныя теоріи для того, чтобъ подчинить цѣлыя поколѣнія своихъ братьевъ своему себялюбію. Онъ безъ колебанія отвергнулъ и заклеймилъ какъ животныхъ, такъ и людей другаго цвѣта, или говорящихъ другими языками, — и все это для того только, чтобъ жить насчетъ живущихъ.
Такимъ образомъ жестокая, кровавая война никогда не прекращается; сегодня она ведется втихомолку между двумя очагами, двумя дымовыми трубами, завтра громко и шумно на поляхъ сраженій и океанахъ, но всегда подъ обманчиво-святыми знаменами, всегда безъ жалости и безъ конца.
А между тѣмъ въ тебѣ, суровое, святое отреченіе, единственное счастье, которое суждено намъ, спокойствіе, тишина, сонъ и смерть; зачѣмъ же, послѣ этого, мы такъ боимся смерти — ее, которая разрѣшаетъ всѣ сомнѣнія и утоляетъ всѣ муки! Отчего лампада въ нашей груди вспыхиваетъ такимъ трепетнымъ свѣтомъ, когда на нее новѣетъ ледяное дыханіе уничтоженія? Какъ мы держимся за наши воспоминанія, какъ мы желаемъ продолженія своей внутренней жизни! Перестань вспоминать, перестань думать, перестань мечтать! При этой мысли человѣкомъ овладѣваетъ такая тоска, такое отчаяніе, такой неодолимый ужасъ.
Неодолимый? Нѣтъ. Отъ него исцѣляются, но только посредствомъ мысли. Она поддерживаетъ насъ вездѣ, она свѣтитъ холодно и ясно, но не безъ дружелюбія, среди ночной тьмы и на днѣ пропасти, — и освѣщаетъ мало-по малу нашу душу, разгоняетъ мучительныя тѣни и внушаетъ намъ умѣренность, любовь къ миру и спокойствіе.
По мѣрѣ того какъ тихій, мягкій свѣтъ лунной ночи проникалъ мнѣ въ душу, передо мною вставали знакомые милые образы, и святые идеалы прошедшаго времени неслись мимо меня, словно изгнанные боги: существа, которыя я когда-то любилъ и которыя теперь отдѣлены отъ меня равнодушіемъ или ненавистью, или же давно ужь лежатъ въ могилѣ, и тѣ высокія мечты отважной золотой юности. Разорванные клочки тумана неслись при лунномъ сіяніи по воздуху, словно дорогіе, старыя, давно разорванныя знамена, увядшіе цвѣты и засохшіе вѣнки. Любимая женщина, съ роскошными бѣлокурыми волосами и милымъ дѣвическимъ лицомъ, смотрѣла на меня глазами полными любви и грусти, — и опять новыя мечты и новыя мысли… Лунный свѣтъ горѣлъ тысячью синихъ огней, пылавшихъ словно жертвенная свѣча передъ образомъ; благоуханіе лунной ночи поднималось вверхъ какъ дымъ ѳиміама; въ шумѣ лѣса слышались глубокіе, торжественные звуки органа.
Я отвернулся.
Мнѣ наконецъ стало страшно этихъ блестящихъ мечтаній, этихъ лживыхъ идеаловъ легкомысленной, безумной молодости.
Дѣйствительность сурова но честна. Это ложь, будто природа не хочетъ знать тебя. Она, вѣчно измѣняясь, всегда одна и та же — и показываетъ тебѣ такое же холодное, мрачное, но материнское лицо, какое было у ней за тысячу тысячъ лѣтъ передъ этимъ. Но ты отъ нея оторвался, ты равнодушно смотрѣлъ на нее, ты презираешь ея дѣтей, твоихъ братьевъ, которые почему либо ниже тебя, ты поднялся надъ ними и висишь между небомъ и землею, словно польскій Фаустъ[1]. А между тѣмъ она питаетъ тебя, который такъ холоденъ къ ней, своею грудью и ея объятія всегда готовы принять тебя. Ея суровые законы начертаны неизгладимыми буквами; ты можешь ихъ прочесть вездѣ, если хочешь у ней учиться.
Пѣсня жнецовъ послышалась снова; мѣсяцъ свѣтилъ такъ ярко, что можно было различить каждую былинку травы; лѣсъ шумѣлъ. Въ воздухѣ начало свѣжѣть.
Я не хотѣлъ раздѣваться, отыскалъ свое ружье, поставилъ его въ головахъ, въ углу, и бросился на монастырское ложе, стоявшее у голой стѣны. Моя собака растянулась по обыкновенію передъ моей кроватью, взглянула на меня еще разъ вѣрными, полными смысла глазами, и махая хвостомъ, положила голову на усталыя переднія лапы. По мѣрѣ того какъ она засыпала, движенія хвоста становились все медленнѣе да медленнѣе, она дышала все тяжелѣе да тяжелѣе, и вотъ она вздохнула, она грезила. Окно оставалось отвореннымъ.
И я тоже грезилъ, сначала съ открытыми глазами, а потомъ и во снѣ. Я усталъ — и мною овладѣлъ этотъ благодѣтельный сонъ, который служитъ намъ ласковымъ предвѣстникомъ смерти.
Какъ долго я спалъ — не знаю.
Вдругъ мнѣ послышался странный шумъ, сначала какъ будто бы во снѣ, но потомъ и съ открытыми глазами. Собака пошевелилась, подняла свою прекрасную голову съ бдительными глазами, потянула въ себя воздухъ и начала взлаивать отрывисто и хрипло, словно на дичь. Я окончательно проснулся и какъ-то невольно положилъ руку на холодный стволъ моего ружья.
Кругомъ все было тихо; такъ длилось нѣсколько минутъ, а тамъ опять этотъ странный, таинственный шорохъ, словно шелестъ невидимаго существа, словно шорохъ волочившейся по полу одежды.
Еще одна минута — и въ открытомъ окнѣ показалась высокая фигура вся въ бѣломъ: женщина съ царственными членами, едва прикрытыми легкой, волнующейся матеріей, съ отвращеннымъ отъ меня лицомъ; она отъ яркаго сіянія мѣсяца казалась какъ будто-бы прозрачною. Ея протянутая рука, особенно эффектно освѣщенная, свѣтилась, словно красное пламя.
Моя собака задрожала, попятилась и завизжала. Я схватилъ ружье и приготовился выстрѣлить, я и теперь еще не знаю почему. Я сдѣлалъ это инстинктивно. Я чувствовалъ холодъ во всемъ тѣлѣ.
Курокъ щелкнулъ.
Въ эту минуту она обернула ко мнѣ голову.
Это была владѣтельница помѣстья. Ея распущенные черные волосы падали на ея бѣлую блузу. Ея лицо было еще блѣднѣе и невидимому такъ же свѣтилось какъ и мѣсяцъ. Она съ улыбкою манила меня къ себѣ. Тутъ только я замѣтилъ, что глаза ея были закрыты. На меня нашелъ ужасъ. Она повидимому глядѣла въ комнату и на меня черезъ закрытые вѣки — и колебалась.
Когда я нѣсколько ободрился, она еще разъ поманила меня, положила себѣ на губы палецъ, еще разъ оглянулась, не раскрывая глазъ, назадъ и вслѣдъ за этимъ спустилась въ комнату. Не обращая на меня вниманія, она медленно прошла по ней, мимо меня, твердымъ шагомъ, грустно опустивъ голову и медленно спустилась на колѣни въ ногахъ моей кровати. Она положила правую руку на пожку кровати и прижалась лбомъ къ жесткому дереву. Въ этомъ положеніи она оставалась нѣсколько минутъ, потомъ начала тихонько плакать.
Женскія слезы никогда не производили на меня особеннаго впечатлѣнія, но она плакала такъ горько, изъ глубины груди, — словно звѣрь, который не можетъ говорить, — что я былъ глубоко тронутъ и нагнулся къ ней.
— Онъ умеръ, я это знаю, начала она тихимъ голосомъ проникавшимъ мнѣ въ душу, — они похоронили его за стѣною кладбища, какъ самоубійцу, и мнѣ хотѣлось бы пойти къ нему". Она подперла голову рукою и вздохнула. — Но это такъ далеко, далеко, — глухо повторяла она. — Поэтому-то я и прихожу сюда къ нему. Онъ долженъ быть и тутъ.
Вслѣдъ за этимъ она встала и пошла, опираясь рукою объ стѣну, какъ будто бы она боялась, что ноги откажутся служить ей. Вдругъ она обернулась ко мнѣ, долго и внимательно смотрѣла повидимому на меня и покачала головою. — Его нѣтъ тутъ, твердо и звучно сказала она, — онъ умеръ. Въ то же самое время она задрожала всѣмъ тѣломъ, заскрежетала зубами и бросилась съ глухимъ крикомъ на полъ, лицомъ внизъ. Не перемѣняя положенія, она схватилась рукою за волосы и начала громко рыдать. Ея рыданія становились все тише да тише, и наконецъ она совершенно успокоилась.
Она не шевелилась.
Я сдѣлалъ движеніе, чтобы поспѣшить ей на помощь; тогда она приподнялась. Ея лицо стало замѣчательно кротко и какъ будто бы освѣщалось извнутри улыбкой. Когда она встала, она какъ будто бы не касалась ногами земли. Неслышно скользила она по комнатѣ, — и обратившись лицомъ къ мѣсяцу, голубые лучи котораго падали теперь прямо на нее, остановилась, тихая и спокойная.
Она взглянула на него и обратилась ко мнѣ съ слѣдующими словами.
— Что подумаетъ Леопольдъ объ Ольгѣ?… сказала она съ грустной нѣжностію. Она говорила о себѣ и обо мнѣ въ третьемъ лицѣ и назвала по имени себя и меня. Я молчалъ, смотрѣлъ на нее и у меня замерло сердце. Она была очевидно лунатикъ. Я все еще держалъ, не сознавая этого, въ рукѣ ружье. Она подошла ближе и протянула къ нему руку. Я съ испугомъ подался назадъ. Она улыбнулась. — Леопольду нечего бояться, сказала она, — онъ можетъ дать Ольгѣ ружье, она видитъ больше чѣмъ онъ.
Когда же я прислонилъ ружье къ стѣнѣ, она нахмурила брови и съ нетерпѣніемъ рванула его къ себѣ, какъ человѣкъ, который сердится что ему не довѣряютъ и хочетъ доказать что это несправедливо. Быстрымъ эластическимъ движеніемъ она подалась назадъ и подняла ружье стволомъ вверхъ.
— Ну, сказала она, — гдѣ же тутъ опасность? — осторожно спустила курокъ и спокойно поставила ружье въ уголъ.
Я отдохнулъ.
— Леопольдъ не долженъ худо думать объ Ольгѣ, начала она, поднимая опять лицо къ полному мѣсяцу, — пожалуста!.. вскричала она, и на глазахъ ея выступили слезы, она стала на колѣна и подняла ко мнѣ руки. — Онъ не долженъ ничего никому разсказывать, продолжала она таинственно вполголоса, — даже и Ольгѣ, она умерла бы со стыда.
— Никому, сказалъ я. Мой голосъ дрожалъ.
Глубоко тронутый, я нагнулся къ ней и хотѣлъ поднять ее. Она покачала своею прекрасною головою и потомъ медленно опустила ее на грудь. — Теперь онъ узнаетъ все, все, прошептала она, — все.
— Нѣтъ, вскричалъ я, — не разсказывай, если это тебѣ больно. Я не хочу твоей тайны.
— Онъ станетъ заблуждаться насчетъ Ольги, да онъ и теперь уже сомнѣвается, печально возразила она, — Ольга не легкомысленна, но безконечно несчастлива. Я разскажу ему теперь все. Но онъ поклянется. Не правда ли? Она спрашивала, не глядя вверхъ.
— Да, отвѣчалъ я.
Въ это время къ ней вдругъ подошла собака, обнюхала ее, полаяла хриплымъ голосомъ и стиснула зубы. Ольга протянула къ ней руку и начала ее гладить. Собака задрожала и боязливо опять забилась подъ кровать.
— Я раскажу, я раскажу, простонала она, — я не хочу, чтобы Леопольдъ худо думалъ объ Ольгѣ; она вѣдь такъ несчастна!.. Она не вставая съ колѣнъ, подползла ко мнѣ и положила голову на ножку кровати. Она съ рабской покорностію скрестила на груди руки. — Я знаю, онъ пойметъ Ольгу, поэтому-то я и раскажу ему.
Меня трясла легкая лихорадка.
— Онъ можетъ быть покоенъ, довѣрчиво прошептала она; — тутъ нѣтъ и рѣчи о преступленіи. Ольга сознательно никому не сдѣлала зла. Ея исторія — простая, грустная исторія и больше ничего. Онъ не долженъ плакать.
Я отодвинулся къ стѣнѣ и молча глядѣлъ на нее, мои глаза горѣли, въ горлѣ у меня пересохло.
— Я охотно раскажу ему, начала она съ какою-то грустною граціею, — ему извѣстна природа женщины.
Я невольно кивнулъ головою.
«На Ольгѣ нѣтъ никакого грѣха, кромѣ того, что она женщина — и воспитана такъ, какъ воспитываютъ женщину, для наслажденія, — а не для труда, какъ воспитываютъ мужчинъ. Женщина живетъ особенною жизнію» продолжала она, и рѣчь ея лилась свободно: — «она не такъ оторвалась отъ природы — и ровно настолько же хуже, а вмѣстѣ съ тѣмъ и лучше мужчины, то есть съ той точки зрѣнія съ какой смотрятъ на добро и зло люди».
Она улыбнулась.
«Но отъ природы — всякій думаетъ только о себѣ, и такимъ образомъ женщина видитъ въ любви прежде всего пользу и удовлетвореніе своей суетности. Ей прежде всего нужно жить! а служа удовольствію мужчины, она можетъ жить безъ всякаго труда — въ этомъ сила женщины, а также и ея несчастіе. Не правда ли?»
«Любовь — роскошь, которую можетъ доставить себѣ мужчина; для женщины она насущный хлѣбъ. Но всякій, обезпечивъ свою жизнь, хочетъ послѣ этого еще другаго: онъ хочетъ возвыситься какъ только можно больше надъ другими. У женщины свое честолюбіе, точно такъ же какъ и мужчины, но ей нужно только показаться — и она уже видитъ у ногъ своихъ рабовъ и поклонниковъ; ей не нужно для этого работать, добывать средста и трудиться, подобно мужчинѣ. Точно такъ же не нуждается она и въ ученьи вообще — ея наука въ томъ чтобъ быть прекрасною; чего ей еще нужно?»
«А когда, раньше или позже, она пойметъ что такое мужчина и любовь мужчины, и ею овладѣетъ безсознательное стремленіе любить и быть любимой, — вотъ тутъ-то, если участь ея давно уже рѣшена, ее и постигаетъ судьба».
"О! бѣдствіе безъ надежды, безъ выхода, безъ освобожденія! "
"Ольга могла бы быть хорошей женой, у ней понятливая голова и честное сердце, — но не при такой обстановкѣ! "
«Женщину нужно воспитывать такъ же какъ и мужчину, тогда только она можетъ быть ему подругою».
«Онъ сомнѣвается?» Я дѣйствительно сомнѣвался.
— Никакое уклоненіе отъ законовъ природы не проходитъ даромъ, сказалъ я разсуждая вслухъ. — Пусть женщина учится быть хорошею матерью. Все остальное мечты, или обманъ и сумасбродство.
— Онъ думаетъ? возразила Ольга, не измѣняя своего положенія и тона своей рѣчи. — Такъ стало-быть и мужчина созданъ только на то чтобъ добывать пропитаніе себѣ, своей женѣ и своему ребенку?
— Въ концѣ концовъ, все сводится къ этому! вскричалъ я.
— Человѣкъ сталъ съ теченіемъ времени совсѣмъ не тотъ что прежде, коротко сказала она, — онъ далеко опередилъ звѣря: человѣку, который мыслитъ, изобрѣтаетъ, у котораго искуства и науки, — нужна другая жена, чѣмъ тому, который за тысячу лѣтъ передъ этимъ собиралъ плоды не сѣя и душилъ пойманную дичь, словно волкъ. — Но я разскажу ему исторію.
— Я скажу ему все, все разскажу, какъ это было. Я такъ ясно вижу все, точно все это прозрачное. Я вижу, что дѣлается у человѣка въ сердцѣ, и смотрю на Ольгу какъ на постороннюю, и не чувствую къ ней ни любви, ни ненависти.
Она грустно улыбнулась.
— Я вижу ее ребенкомъ.
«Это была хорошенькая маленькая дѣвочка съ полными смуглыми ручками, съ темными кудрями, съ большими пытливыми глазами. Старый Иванъ, дворникъ, отъ котораго всегда пахло водкой и у котораго-были красные какъ будто бы заплаканные глаза, всякій разъ какъ проходилъ мимо нея. бралъ ее на руки и гладилъ по головѣ».
"Однажды она стояла на крыльцѣ. Окна въ гостинной были открыты — и она услыхала, какъ молодой помѣщикъ-сосѣдъ, пользовавшійся большею благосклонностью со стороны женщинъ, сидя рядомъ съ ея матерью на полинявшемъ желтомъ диванѣ, говорилъ ей: «Да это просто маленькая Венера; вы можете гордиться этимъ ребенкомъ; вотъ-то будетъ женщина!» Ольга знала, что рѣчь идетъ о ней, — вся покраснѣла и убѣжала въ садъ. Тамъ, гуляя между цвѣтами, она нарвала розъ, левкоевъ и гвоздики, и убравъ ими себѣ голову, внимательно и съ гордостію разсматривала себя въ небольшомъ пруду. Тутъ стояла богиня любви изъ бѣлаго мрамора. Она подняла на нее глаза и подумала: «Когда я выросту — буду такъ же хороша, какъ ты».
"Зимою въ сумерки, при свѣтѣ зеленой муравленой печки, добрая няня Кастаповна разсказывала дѣтямъ сказки. Вся скорчившись сидѣла она въ большомъ черномъ креслѣ, на которомъ умеръ дѣдушка на глазахъ дѣтей и на которое они глядѣли съ тѣхъ поръ съ какимъ-то уваженіемъ и страхомъ. Чѣмъ болѣе темнѣло, чѣмъ туманнѣе становилось ласковое, освѣщенное красноватымъ свѣтомъ огня лицо Кастановны, такъ-что наконецъ были видны только ея голубые глаза, сіявшіе словно глаза духа, — тѣмъ ближе жались другъ къ другу дѣти, тѣмъ тише слышался ихъ шопотъ. Тутъ Ольга клала голову на колѣна няни, закрывала глаза, и все, о чемъ разсказывала эта послѣдняя, превращалось для нея какъ бы въ дѣйствительность. При этомъ Ольга была всегда прекрасной царевной, плывшей по Черному морю на спинѣ бѣлоснѣжнаго лебедя, или поднимавшейся подъ облака на крылатомъ конѣ, — и никто кромѣ царевича не смѣлъ за нее свататься; а когда она услыхала однажды сказку о томъ, какъ глупый Пвавъ, мужикъ, женился на королевской дочери, она вдругъ выпрямилась и вскрикнула съ гнѣвомъ: «Я некоролевская дочь, Кастановна!»
"Лѣтомъ, когда жившіе въ усадьбѣ дѣти играли по вечерамъ подъ тополями и Ольга подходила къ нимъ, они начинали играть въ свадьбу. Одинъ изъ мальчиковъ представлялъ священника. Ольга надѣвала на себя вѣнокъ изъ дубовыхъ листьевъ и играла роль невѣсты. «Ты долженъ быть по крайней мѣрѣ графомъ», говорила она маленькому жениху, «иначе я не выйду за тебя замужъ, я слишкомъ хороша для простаго шляхтича».
«Она выросла, стала высока и стройна, но слегка кашляла и немного гнулась впередъ. Какая тяжелая забота для матери. „Ольга“, не разъ говаривала ей мать, „Ольга, ты будешь кособока и на тебѣ никто не женится, ты должна будешь заработывать себѣ хлѣбъ шитьемъ, какъ горбатая Целеста“. Когда къ ея матери приходили на чай сосѣдки, то при этомъ прислуживала Ольга; она приносила холоднаго мяса и пирожнаго. Она была полувзрослая дѣвушка, съ тонкими кружевами на панталончикахъ и длинными толстыми косами за спиною. И когда бы ни заговорили эти женщины о своихъ дочеряхъ или другихъ дѣвушкахъ и объ ихъ будущности — всегда рѣчь шла у нихъ объ одномъ только замужествѣ, какъ у мужчины о должности или мѣстѣ. Одна лишь дочь пастора воспитывалась въ столицѣ для того, чтобъ быть потомъ учительницею».
«Да ей кромѣ этого ничего и не остается», разсуждали между собою эти дамы: «она, бѣдняжка, такъ безобразна, у ней нѣтъ даже переднихъ зубовъ». Однажды лѣтомъ она пріѣхала въ гости, и всѣ удивились, какъ она была свѣдуща въ географіи, исторіи, естественныхъ наукахъ и иностранныхъ языкахъ; но Ольга училась только танцовать, ѣздить на лошади, пѣть, играть на фортепьяно, рисовать, немножко вышивать и по французски, — всему что можетъ привлечь мужчину къ женщинѣ, ничему что можетъ обезпечить ей кусокъ хлѣба. Прибавьте къ этому материнскія наставленія: «Вмѣсто того чтобы смотрѣть такъ по сторонамъ, когда съ тобой говоритъ мужчина, тебѣ слѣдуетъ отвѣчать ему вѣжливо но коротко, и стараться поскорѣе прервать разговоръ. Чѣмъ больше, будешь ты дорожить собою, тѣмъ выше будетъ онъ цѣнить тебя». Точь въ точь какъ будто бы дѣло шло о товарѣ. Ей вѣчно твердили, что она самая хорошая дѣвушка во всемъ околодкѣ, — а когда родители повезли ее на первый балъ, то всѣ въ одинъ голосъ сказали, что она красавица, съ которой другихъ и сравнивать нельзя. Послѣ этого всякій разъ, какъ ее везли къ сосѣдямъ или въ воскресенье въ церковь, — ее наряжали наподобіе того, какъ вплетаютъ лошадямъ въ гривы ленты, когда ведутъ ихъ на рынокъ. Мать не жалѣла денегъ, когда дѣло шло о нарядѣ для ея прекрасной дочери. Ольга замѣчала, какъ при входѣ ея все общество начинало шептаться; она видѣла сверкающіе глаза молодыхъ людей; она слышала ихъ рѣчи, полныя сладкой лести — и мало-по-малу ея теплое, молодое сердце покрылось жесткою ледяною корою".
«Ольга училась у помощника школьнаго учителя. Онъ заставлялъ ее писать по прописямъ, дѣлать вычисленія и читать вслухъ. Это было далеко не лишнее, потому-что въ то время, какъ она получила въ первый разъ любовное письмо, она не умѣла правильно писать, да и никогда не выучилась этому. За это ея родители позволяли ему жить въ маленькомъ тѣсномъ домикѣ, стоявшемъ въ саду, и обѣдать за ихъ столомъ».
«Онъ назывался Тубаль. Я какъ теперь его вижу: застѣнчивый молодой человѣкъ, съ большими круглыми близорукими глазами, длинными худыми руками, и въ красномъ жилетѣ, купленномъ имъ у камердинера какого-то графа. Но подъ этимъ краснымъ жилетомъ у него было благородное человѣческое сердце, полное любви и доброты, — и для того чтобы вытащить изъ воды котенка, онъ готовъ былъ рисковать своею жизнію».
«Когда Ольга, придя къ нему въ домикъ, увидитъ бывало, какъ это не разъ случалось, что онъ сидитъ на столѣ и штопаетъ старую рубашку или башмакъ, — онъ при этомъ всегда краснѣлъ какъ огонь, и совершенно растерявшись, начиналъ бросаться по комнатѣ, какъ будто бы ища чего-то. Но обыкновенно у него было блѣдное зеленоватое лицо, все въ веснушкахъ. Какъ скоро Ольга садилась къ столу подлѣ него, онъ дѣлался совершенно другимъ человѣкомъ: онъ опирался на большую линейку, какъ кавалеристъ на лошади на свою саблю; его голосъ становился звонокъ, а въ его глазахъ загорался какой-то строгій, тихій огонь, отъ котораго у Ольги становилось почему то хорошо на душѣ. А когда онъ наклонялся надъ ея тетрадью, она чувствовала, что его глаза какъ будто бы съ нѣжностію покоились на ней».
«Иногда, при наступленіи сумерекъ, онъ вынималъ изъ-подъ подушки старую грязную тетрадь и читалъ Ольгѣ различныя стихотворенія».
«Они были выбраны имъ съ большимъ вкусомъ и тактомъ изъ лучшихъ поэтовъ — и въ то время, какъ онъ читалъ ей ихъ, лицо его блестѣло такимъ одушевленіемъ, что становилось даже прекрасно, а его голосъ проникалъ до глубины ея сердца».
«Въ день рожденія Ольги родители пригласили его къ обѣду. Послѣ стола ожидали нѣсколько сосѣднихъ семействъ. Между прочимъ предполагались и танцы. Около полудня Ольга сошла въ садъ — и подойдя къ роскошнымъ грядамъ цвѣтовъ, начала набирать букетъ, которому предстояло красоваться на столѣ. Вдругъ она увидѣла передъ собою господина Тубаля въ бѣлыхъ панталонахъ, бѣломъ жилетѣ, бѣломъ галстухѣ и старенькомъ черномъ фракѣ. Его жидкіе темные волосы были гладко причесаны, онъ стоялъ въ облакѣ мускуса, пролепеталъ какое-то дву-стишіе — и подалъ Ольгѣ, дрожа всѣмъ тѣломъ, маленькій пакетъ, который онъ нерѣшительно вынулъ изъ-за пазухи. Она не-могла видѣть содержанія этого пакета, поблагодарила съ замѣшательствомъ и побѣжала домой, гдѣ, улыбаясь отъ удовольствія, принялась цѣловать свою мать. „Тубаль поздравилъ меня“, вскричала она: „онъ мнѣ сдѣлалъ какой-то подарокъ, бѣдный добрый Тубаль.“ — „Чтобы это такое было?“ возразила мать и нахмурила брови. Ольга почти испугалась. „Конечно конфекты или что нибудь въ родѣ этого“, продолжала мать.
„Разумѣется конфекты, а то что же?“ сказала Ольга и съ робостію передала ей пакетъ. Мать взяла его, развернула, и глазамъ ея представилась пара перчатокъ, лежавшихъ на совершенно бѣлой бумагѣ. „Перчатки!“ вскричала мать. „Въ самомъ дѣлѣ перчатки!“ повторила вполголоса Ольга, и щеки у нея загорѣлись».
«Сію же минуту отошли ихъ ему назадъ, приказывала мать, — и напиши ему».
«Мнѣ писать къ нему!» вскричала Ольга и ея гордая голова откинулась назадъ".
«Ты права. Не пиши ему ни строчки, но сію же минуту отошли ему назадъ перчатки. Кто бы могъ предполагать это!.. О, оселъ! Онъ хочетъ ухаживать за моей дочерью, дѣлаетъ ей подарки или даже и объясненіе! Онъ испортилъ мнѣ весь день».
«Ольга запечатала перчатки и отослала ихъ назадъ бѣдному помощнику школьнаго учителя».
«Онъ не пришолъ къ столу, сославшись на нездоровье, и онъ дѣйствительно быль боленъ; онъ уже нѣсколько лѣтъ страдалъ грудью. Въ этотъ день въ усадьбѣ весело чокались стаканами, и Ольга носилась въ танцахъ какъ вахканка, въ то время какъ онъ лежалъ на своемъ соломенномъ тюфякѣ, кашлялъ такъ что едва не задохнулся, и кормилъ хлѣбными крошками, оставшимися на его столѣ, маленькую мышку, которая подошла къ самой его постели; въ то время какъ онъ былъ погруженъ въ думу, по щекамъ его струились слезы».
Прекрасная женщина, лежавшая передо мною на полу, какъ бы во снѣ, зашевелилась. Ея грудь приподнялась.
— Я не въ состояніи разсказывать Леопольду все по порядку, продолжала она, — я вижу слишкомъ много; видѣнія проносятся передо мною, словно облака во время бури. Я вижу все какъ есть, каждую тѣнь, каждый отблескъ, каждый оттѣнокъ, я слышу каждый звукъ.
«Странствующая толпа актеровъ, проходя изъ Молдавіи въ Польшу, остановилась въ Каломеѣ, чтобы дать тамъ нѣсколько представленій. Извѣстіе объ этомъ быстро распространилось по всему округу изъ деревни въ деревню, — и въ слѣдующее воскресенье, когда они въ первый разъ играли, не было можетъ-быть ни одного помѣщика, который не заложилъ бы своей лошадки въ бричку и не привезъ бы жены и дочерей на это рѣдкое зрѣлище».
«Театръ былъ устроенъ въ большой, но довольно низкой залѣ гостинницы, такъ что султаны на головахъ актеровъ касались неба. Тѣмъ не менѣе было очень весело. Давали трагедію: Барбара Радзивиловна».
«Пока занавѣсъ еще не поднимался, нѣсколько молодыхъ господъ стояли подлѣ одного помѣщика среднихъ лѣтъ, довольно нецеремонно расположившагося на подоконникѣ и болтавшаго тамъ ногами. „Да гдѣ же наконецъ ваша хваленая красавица?“ сказалъ онъ, поправляя себѣ усы, — „я ничего не вижу“. Другіе стали на ципочки и стали глядѣть на дверь. Наконецъ вошла въ залу Ольга. — „Это должно-быть она, больше некому быть“, сказалъ послѣ минутнаго молчанія помѣщикъ: — „очаровательное созданіе!“ Онъ подошелъ къ ольгинымъ родителямъ и отрекомедовалъ имъ себя».
«Онъ пользовался во всемъ округѣ самою лучшею репутаціею и былъ превосходно принятъ ими; мать привѣтствовала его самою дружескою улыбкою, и Ольга очень внимательно прислушивалась къ тому, что онъ говорилъ. Съ перваго взгляда его холодная самоувѣренность поразила Ольгу; но ей и на мысль не приходило, чтобы она могла любить его, или что онъ будетъ ея мужемъ, а между тѣмъ это случалось — и не позже какъ черезъ пять недѣль».
«Въ сущности онъ ей не понравился, но онъ внушилъ ей уваженіе, а это имѣетъ гораздо болѣе значенія для женщинъ. Михаилъ много учился, много путешествовалъ и возвратился на родину съ порядочнымъ запасомъ юмора. Онъ очень свободно разсуждалъ объ актерахъ, о піесѣ, обо всемъ возможномъ; онъ былъ въ состояніи улыбаться при самыхъ печальныхъ сценахъ, когда Ольга плакала отъ всего сердца и только замѣтилъ: „Я очень радъ, что вы не нарумянены. Посмотрите на эти кровавыя слезы, которыя текутъ по щекамъ нашихъ дѣвицъ“. И дѣйствительно, по щекамъ тронутыхъ дамъ вмѣстѣ съ слезами бѣжали румяны; это было чрезвычайно комическое зрѣлище».
Ольга плутовски улыбнулась, показавъ при этомъ свои ослѣпительные зубы.
«По окончаніи представленія, продолжала она, — онъ довелъ дамъ до ихъ экипажа и попросилъ у нихъ позволенія навѣстить ихъ».
«Онъ все чаще и чаще сталъ бывать у нихъ. При этомъ мать всякій разъ разсыпалась передъ нимъ въ извиненіяхъ, что ей нужно идти посмотрѣть что дѣлается съ грядами спаржи или заглянуть въ кладовую, и мало ли еще. куда, такъ что Ольга оставалась съ нимъ одна. Тогда Михаилъ начиналъ разсказывать ей о чужихъ земляхъ, о Германіи, Италіи; онъ былъ въ Берлинѣ, Венеціи, Флоренціи, даже въ Парижѣ, всходилъ на Везувій и былъ въ морѣ. Онъ умѣлъ разсказывать объ успѣхахъ другихъ націй, не уиижая своей собственной».
«Его пріятно было слушать, такъ ясно и съ такою теплотою говорилъ онъ; притомъ онъ былъ очень наблюдателенъ».
«Другія женщины называли его невѣжливымъ, но если Ольга роняла свой клубокъ, онъ съ быстротою молніи кидался къ нему чтобы поднять его, — а разъ, когда онъ сталъ передъ нею на колѣна чтобы надѣть на нее калоши, у Ольги отъ удовольствія кровь бросилась въ щеки. Объ немъ много ходило слуховъ. Его называли суровымъ, строгимъ, гордымъ человѣкомъ, но его острый умъ, его большая начитанность, его многостороннія познанія и его дуэли доставили ему необыкновенное уваженіе со стороны всего околотка. Его помѣстья управлялись по новой системѣ и на нихъ не было долгу, вообще онъ считался самымъ выгоднымъ женихомъ».
«Чѣмъ съ большимъ уваженіемъ и какою-то робостью относились къ нему другіе, тѣмъ пріятнѣе было Ольгѣ видѣть какъ этотъ сильный дѣятельный человѣкъ не переставалъ думать о ней ни днемъ ни ночью и какъ она заставляла страдать его. Она удовлетворяла на немъ своей гордости, своему дѣвическому жестокосердію. Только тогда, какъ увидитъ на его глазахъ слезы, протягивала она ему руку, говоря: „цѣлуйте ее, я позволяю“.
„На дворѣ была злая, сварливая собака, которая, бывало, начнетъ играть съ Ольгою, а потомъ станетъ рвать ея платье. Она отталкивала ее ногой, всякій разъ какъ та попадалась ей на дорогѣ, и долго била ее палкой, пока наконецъ полюбила. То же самое случилось съ нею и въ отношеніи ея мужа. Она до тѣхъ поръ оскорбляла его, пока не очутилась однажды на его груди, а на ея губахъ не задрожалъ первый поцѣлуй“.
„На другой день Михаилъ пріѣхалъ на четверкѣ лошадей. Онъ былъ въ черномъ фракѣ и довольно блѣденъ. Черезъ нѣсколько минутъ все было рѣшено — и Ольга сдѣлалась его невѣстой. Она думала, что такъ и должно быть; она дѣлала блестящую партію, ей завидовали, и этого было для нея довольно“.
„Однажды вечеромъ она сидѣла вмѣстѣ съ Михаиломъ у открытаго окна въ первомъ этажѣ и шила что-то для своего приданаго, въ то время какъ онъ говорилъ о будущности славянскаго племени, какъ вдругъ она увидѣла передъ собою Тубаля. Онъ былъ блѣденъ какъ смерть, глубоко ввалившіеся глаза какъ бы выступили изъ орбитъ, а изо рта у него бѣжалъ потокъ крови на рубашку и платье до самой земли“.
„Соли, соли!“ вскричалъ онъ, больше онъ ничего не могъ выговорить».
«Ольга кинулась къ буфету и достала соли. Михаилъ выскочилъ изъ окошка и поспѣшилъ на помощь къ бѣдному помощнику школьнаго учителя; онъ обхватилъ его одной рукой, боясь что тотъ упадетъ, и положилъ ему въ ротъ соли. Тубщль съ трудомъ проглотилъ ее; кровь все еще продолжала идти, Михаилъ дотащилъ его до ближайшей скамьи, Ольга принесла воды; мало по малу кровь остановилась».
«Тубаль лежалъ съ закрытыми глазами, какъ мертвый».
«Велите отнести его въ постель, сказалъ Михаилъ, — тутъ надобно лѣкаря».
«Онъ сѣлъ на лошадь и отправился въ городъ. Ночью онъ вернулся съ докторомъ. Тубаля отнесли въ его домикъ въ саду, тамъ онъ умеръ нѣсколько дней спустя. Только тогда, какъ почувствовалъ приближеніе смерти, онъ потребовалъ Ольгу».
«Она пришла; но онъ уже былъ не въ состояніи говорить, одни только зубы у него шевелились, а въ груди какъ-то странно хрипѣло. Ходившій за нимъ садовникъ сидѣлъ на крыльцѣ на деревянныхъ ступенькахъ, и уже примѣрялъ на себѣ бѣлые панталоны умирающаго».
«При бѣдномъ Тубалѣ не было никого, кромѣ Ольги; она еще разъ осмотрѣлась кругомъ себя, нагнулась надъ нимъ и поцѣловала его въ лобъ, на которомъ уже выступили холодныя капли предсмертнаго пота. Тутъ его глаза засіяли, онъ протянулъ руки надъ покрываломъ — и его безкровное, истощенное лицо освѣтилось блаженной улыбкой. Съ этой улыбкой онъ умеръ».
«Подъ его подушкою нашли жолтую тетрадь стихотвореній и двѣ пары тонкихъ дамскихъ перчатокъ въ измятой бумагѣ».
«Ольга взяла и то и другое себѣ. У ней и теперь еще хранится эти перчатки. Одну пару она надѣвала въ день своей свадьбы».
Тубаля похоронили, пожалѣли и забыли. Вскорѣ послѣ этого Ольга оставила родительскій домъ какъ супруга Михаила, который съ гордостію увезъ ее оттуда на четверкѣ лошадей въ свое помѣстье".
"Нѣсколько времени Ольга была истинно счастлива. По крайней мѣрѣ всѣ такъ думали, да и она сама тоже. Какъ всѣ вообще женщины, она представляла себѣ свѣтъ такимъ, какъ будто бы все было устроено въ немъ для ея удовольствія: хорошій столъ, прекрасныя платья, лошади и экипажи, а ей остается только лежать на диванѣ, курить и читать романы. А мужчины? — они тутъ на то, думала она, чтобы заботиться о нашихъ удовольствіяхъ, проводить съ нами время, да развѣ еще на то, чтобы находить насъ прекрасными и обожать насъ. Такъ и пошла ея жизнь, сегодня какъ вчера, а завтра какъ сегодня. Къ тому же у нея родились дѣти, которые скоро доставили ей достаточно занятія. Такимъ образомъ она прожила цѣлые годы, довольствуясь своимъ состояніемъ. Да о другомъ она не имѣла и понятія. Ея сердце было спокойно и мертво. Только иногда, когда она — что случалось очень рѣдко — читала поэтовъ, въ душѣ ея вставало какое-то предчувствіе, на нее находила какая-то неопредѣленная тоска.
«А между тѣмъ все такъ и осталось бы навсегда, еслибы только ея мужъ съумѣлъ давать постоянную пищу ея суетности».
— Онъ не вѣритъ?
Она плутовски засмѣялась и обернулась ко мнѣ, ея рѣсницы задрожали, — и не смотря на закрытые глаза, я чувствовалъ, будто она видитъ меня насквозь, и потупился.
Ольга встала, подошла медленными шагами, не касаясь, повидимому, земли къ открытому окну, гдѣ она остановилась и стала смотрѣть на полный мѣсяцъ. Она граціозно откинула назадъ голову, руки у нея опустились; она стояла окруженная теплымъ мерцающимъ сіяніемъ, вокругъ нея носились ночныя мелодіи, легкій вѣтерокъ развѣвалъ ея волосы, игралъ ея платьемъ.
— Я желала бы летать, сказала она нѣсколько минутъ спустя, съ тоскою и какъ будто бы стыдясь. — Леталъ ли онъ?
— Я?
Она засмѣялась ребяческимъ смѣхомъ. — Во снѣ?
— Во снѣ — да.
— Въ такомъ случаѣ, ему извѣстно это блаженное чувство — парить въ тихомъ, свѣтломъ воздухѣ; надъ нами тяпутся облака, а подъ нами земля, какъ бы задернутая дымкой тумана. Я бы желала летать.
Она протяпула руки, и широкіе, бѣлые, кружевные рукава ея платья волновались вокругъ ея плечь, словно блестящія крылья херувима.
Въ эту минуту невозможное стало казаться мнѣ возможнымъ. Я пересталъ думать.
— Почему же ты не летишь? спросилъ я.
— Я могла бы, возразила она съ невыразимой грустью, — но Ольга не пускаетъ меня.
Мнѣ стало страшно.
— Тамъ по ту сторону лѣса идетъ по мосту крестьянинъ, вдругъ вскричала она съ живостію, — онъ разставитъ сѣти дли тѣхъ черныхъ дроздовъ, которыхъ Ольги такъ любитъ. Онъ не слышетъ?
— Нѣтъ.
— Это слишкомъ далеко; но все-же это такъ.
— Разскажешь ли ты мнѣ, что было потомъ? спросилъ я послѣ долгаго молчанія.
— Да. Я охотно разскажу ему. Мнѣ будетъ такъ легко… Я вижу въ немъ все такъ ясно — и мои губы двигаются какъ бы сами собою и говорятъ ему, что у меня на душѣ.
— Но какимъ образомъ можешь ты разсказывать все такъ связно, такъ обстоятельно? спросилъ я. — Какимъ образомъ можешь ты описывать все до мельчайшихъ подробностей, всякій звукъ голоса, всякое движеніе, такъ живо и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ равнодушно, какъ будто бы рѣчь шла вовсе не о тебѣ?
Ольга покачала головою. Но ея лицу пролетѣла улыбка. — Да вѣдь я и говорю не о себѣ, наивно отвѣчала она, — а объ Ольгѣ. Я смотрю на Ольгу, какъ смотрю на всѣхъ другихъ людей, а вижу все такъ какъ будто бы это происходитъ въ настоящую минуту. Онъ не можетъ понять меня. Пространство и время для меня изчезли, и я вижу прошедшее и будущее какъ будто бы это настоящее. Все до малѣйшихъ подробностей. Когда я вижу Ольгу, какъ она лежитъ на диванныхъ подушкахъ, погрузясь въ чтеніе французскаго романа, я въ то же время вижу, какъ шевелится отъ ея дыханія мѣховая опушка ея мантильи, я вижу золотисто-зеленую муху, носящуюся вокругъ ольгиныхъ локоновъ, и паука, который стережетъ ее на потолкѣ.
Ольга прислонилась къ простѣнку, закинувъ голову назадъ и подпирая руками затылокъ
— Разсказывать ли?
— Пожалуйста.
— Это такъ грустно, что я теперь вижу, продолжала она: — Ольга уже несчастлива.
«Ея мужъ любитъ ее и стережетъ свое счастье съ безграничнымъ недовѣріемъ. Онъ хочетъ, чтобъ его жена жила для него, совершенно для него одного. Онъ прогналъ всѣхъ своихъ друзей; онъ не терпитъ въ своемъ домѣ постороннихъ, какъ онъ выражается, юпокъ; онъ ненавидитъ разсужденія о людяхъ и вещахъ, книгахъ и политикѣ съ людьми, которыхъ мы не понимаемъ и которые никогда не поймутъ насъ. Самъ онъ живетъ только для своей жены и дѣтей, работаетъ для нихъ, старается развивать и занимать ихъ»
«А между тѣмъ его молодая жена начинаетъ чувствовать себя страшно одинокою въ его угрюмомъ домѣ, осѣненномъ мрачными тополями. Ея гордое, суетное сердце уязвлено, и она все глубже да глубже вгоняетъ туда это жало, все болѣе и болѣе увеличиваетъ свою рану».
"Ее когда-то называли самой лучшей танцовщицей; это льстило ей. Когда она вспоминаетъ объ этомъ, ей дѣлается больно. Съ кѣмъ стала бы она теперь танцевать? Иногда она возьметъ на руку своего меньшаго ребенка, начнетъ прыгать съ нимъ по комнатѣ, напѣвая пѣсенку, и вдругъ, безо всякой повидимому причины, зальется слезами.
«Она рисуетъ съ натуры, набрасываетъ сцены, описанныя въ тѣхъ книгахъ, которыя они читали вмѣстѣ, измѣняетъ и передѣлываетъ все это по своему, создаетъ сама. Ея мужъ долго разсматриваетъ ея работу а потомъ говоритъ: „Это хорошо. Но и я также сдѣлалъ бы это“. Это все болѣе и болѣе начинаетъ раздражать ее. Она садится за фортепьяно, играетъ Мендельсона, Шумана, Бетховена, — для кого? Она поетъ Шуберта, его чудную серенаду, — кто слушаетъ это? Возвращающійся съ поля крестьянинъ, который можетъ быть остановился подъ ея окномъ, или ея мужъ, который можетъ-быть уже возвратился съ мызы и куритъ на своемъ диванѣ сигару».
«Она прекрасна — и какъ женщина все больше и больше хорошѣетъ. Ея лицо стало выразительнѣе; въ немъ больше характера, больше гармоніи, ея формы достигли полной степени своего развитія, она смотритъ настоящей царицей. Для кого? Одно ея зеркало говоритъ ей это. Мужу не приходитъ этого и въ голову. Развѣ его любовь, его преданность не говорятъ ей этого?»
«Она одѣвается съ большимъ вкусомъ. Для кого? для крестьянки, которая приноситъ ей грибы? для ловчаго, который идетъ за своимъ господиномъ, неся застрѣленную дичь? для няньки ея дѣтей? для мужа, въ глазахъ котораго это такъ и должно быть. Вѣдь онъ заплатилъ за это своимъ состояніемъ, своей свободой; ему нужна красивая жена — и все въ его домѣ, начиная съ нея, должно доставлять ему покой и удовольствіе. Это ея долгъ быть красивой; это вовсе не заслуга, если она увеличиваетъ свои прелести посредствомъ туалета».
«Она превосходно сидитъ на лошади, она съ такою отвагою скачетъ черезъ рвы и заборы, — кто удивляется ей? Конечно не ея мужъ, который сталъ бы презирать ее, еслибъ она была малодушна. Онъ, напротивъ того, останавливаетъ ее, напоминая ей о дѣтяхъ».
«Въ ея душѣ живетъ теперь такое же чувство, какъ у актера, которому приходится играть безъ публики, который скрежещетъ отъ бѣшенства зубами и въ безсонныя ночи обливаетъ слезами свою подушку».
«Однажды мужъ замѣтилъ у ней на лбу облако грусти, которое на этотъ разъ рѣшительно не трогалось съ мѣста. „Ты такъ грустно настроена“, сказалъ онъ, нѣсколько времени спустя: „я придумалъ кое-что новое, что можетъ доставить тебѣ удовольствіе“. Онъ улыбнулся и принесъ Ольгѣ прехорошенькое маленькое ружье, которое только-что привезли, но его порученію, изъ города. „Ты выучишься стрѣлять и будешь ходить со мною на охоту“.
„Все было забыто въ эту минуту. Ольга въ порывѣ радости бросилась къ нему на шею и цѣловала его жесткія щеки“.
„Я сейчасъ же стану учиться“ вскричала она: „сегодня же“.
„Сегодня же, если ты этого хочешь“. Михаилъ всегда былъ очень любезенъ.
„Сегодня же, до обѣда?“ спросила Ольга».
«Разумѣется; ступай же, когда такъ, одѣваться».
«А то не начать ли теперь — сейчасъ», сказала она робко: «но можетъ быть тебѣ некогда?»
«Для тебя у меня всегда есть время», сказалъ мужъ, цѣлуя ее въ лобъ. Ольга въ волненіи зашпилила булавкой свою бѣлую блузу и, взявъ мужа подъ руку, весело сбѣжала съ крыльца. Было свѣжее, теплое іюньское утро; воздухъ былъ напоенъ благоуханіемъ скошенной травы, земля плавала въ жаркомъ солнечномъ сіяніи; маленькія бѣлыя облачка кружились по небу. На дорогѣ противъ барскаго дома шумная толпа веселыхъ воробьевъ купалась въ пыли.
Михаилъ осмотрѣлъ маленькое ружье, зарядилъ его и прицѣлился; потомъ онъ далъ его въ руки Ольгѣ, приложилъ къ ея щекѣ, наложивъ, въ то же время, ея палецъ на спускъ. Ольга прицѣлилась къ яблоко, выглядывавшее изъ зелени, потомъ въ ласточку, опустившуюся на землю. «Хорошо! теперь смотри, какъ я заряжаю». Ольга съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдила за патрономъ, за шомполомъ. «Теперь надѣнь пистонъ. Осторожнѣе… Взводи курокъ. Хорошо. Цѣлься въ то яблоко».
«Ольга приложила ружье къ щекѣ».
«Выше».
"Раздался выстрѣлъ, полетѣли листья. «Теперь заряжай сама. Слѣдующій опытъ будетъ удачнѣе».
«Ольга взяла маленькій патронъ, насыпала пороху въ дуло, крѣпко забила пыжъ, положила дроби и надѣла пистонъ».
«Видишь ли ты воробьевъ вонъ тамъ на дорогѣ?» спросилъ Михаилъ, внимательно глядя вокругъ.
«Да».
«Ну ка, попытай счастья».
«Ольга не задумываясь прицѣлилась въ нихъ. Маленькіе крикуны съ распростертыми крыльями беззаботно плавали въ мелкой, бѣлой, теплой пыли, ныряли, потомъ шумно подымали свои сѣренькія головки, вспархивали, ссорились, чирикали и играя перекатывались одинъ черезъ другаго. Сверкнуло дуло. Раздался крикъ изъ нѣсколькихъ десятковъ маленькихъ горлышекъ, густая стая приподнялась, полетѣла и опустилась на живую изгородь, такъ что нѣкоторыя изъ ея вѣтокъ закачались. Ольга пришла въ восторгъ и побѣжала туда. Тамъ на землѣ лежало пять маленькихъ бѣдняжекъ, которые были на-повалъ убиты. Ихъ кровь окрасила пыль. Одинъ еще трепеталъ, вертѣлся кубаремъ — и испустя дыханіе, упалъ возлѣ другихъ. Ольга быстро подобрала ихъ, положила въ подолъ своей блузы и вернулась. „Пятеро! я застрѣлила пятерыхъ!“ кричала она съ ребяческой рѣзвостью: „вотъ они!“ Она взбѣжала на крыльцо, положила ихъ на перила другъ возлѣ друга, въ родѣ того какъ складываютъ на полѣ сраженія убитыхъ солдатъ, собираясь ихъ хоронить, и стала глядѣть на нихъ съ чувствомъ удовлетвореннаго тщеславія».
«Пятерыхъ однимъ выстрѣломъ», твердила она, не переставая радоваться: «это былъ очень удачный выстрѣлъ». Михаилъ снова зарядилъ ружье".
«Ольга между тѣмъ присмирѣла. Опустивъ голову на руку, она неподвижнымъ взоромъ глядѣла на маленькихъ мертвецовъ — и на нихъ тихо закапали свѣтлыя, крупныя слезы».
«Что съ тобой?» вскричалъ мужъ. «Ты кажется плачешь!»
«Ольга начала рыдать. „Бѣдныя животныя“, заговорила она: „какъ печально лежатъ они тутъ! перья запеклись кровью, глазки помутились; посмотри, они еще теплы, — что они намъ сдѣлали? У нихъ въ гнѣздѣ есть можетъ быть маленькіе птенчики, которые ихъ ждутъ и которые вѣроятно умрутъ съ голоду, а я лишила ихъ жизни и не могу возвратить имъ ее! Всему причиной наша проклятая жизнь — это уединеніе! Такимъ образомъ человѣкъ по неволѣ станетъ хищнымъ звѣремъ“.
„Мужъ захохоталъ. Его смѣхъ на этотъ разъ показался ей грубымъ и мужиковатымъ“.
„Ты я вижу, не хочешь понять меня“, вскричала Ольга, „такъ я стану говорить съ тобой еще яснѣе. Это давно уже лежитъ у меня на сердцѣ. Это не можетъ такъ оставаться, или тебѣ не жаль меня? Ты прогоняешь отъ меня всѣхъ людей, ты. меня запираешь, всякая крестьянка свободнѣе меня. Я не могу больше переносить этого, я прихожу въ отчаяніе, я заболѣю или сойду съума“. Она снова судорожно зарыд ла».
"Мужъ молчалъ, разрядилъ ружье и спокойно вошелъ въ комнату. Она послѣдовала за нимъ и стала у окна со скрещенными на груди руками. «Ты не говоришь ни слова», сказала она черезъ нѣсколько времени, «я вѣроятно не стою, чтобъ ты безпокоился изъ-за меня!»
«Я никогда не говорю не подумавъ», возразилъ ей мужъ. «Обдумала ли ты свои слова?»
«Обдумала ли я?» вскричала Ольга, «я плакала ночи напролетъ, я просила Бога, чтобъ онъ меня избавилъ».
«Нужно помочь этому горю», сухо сказалъ мужъ.
«Такъ помоги!»
«Наша уединенная жизнь тебѣ не нравится? ты чувствуешь себя несчастной?»
«Да».
«Ты не можешь переносить ее?»
«Нѣтъ».
«Такъ живи какъ тебѣ нравится. Принимай гостей, приглашай подругъ, поѣзжай къ сосѣдямъ, танцуй, ѣзди верхомъ, охоться съ другими. Я ничего не имѣю противъ этого.
„Благодарю тебя“, сказала пристыженная Ольга.
„Не благодари“, возразилъ ей мужъ серіозно.
„Владиміръ сталъ приходить чаще“, продолжала она, „Ольга обращалась съ нимъ совершенно иначе, чѣмъ съ другими мужчинами; съ нимъ она была скромна, безпритязательна; когда онъ говорилъ, она слушала, спрашивала о томъ или другомъ, по сама мало говорила — и ея глаза были какъ бы прикованы къ нему. Она стала одѣваться съ изысканно-изящною простотою: на ней было всегда темное шелковое платье съ закрытымъ лифомъ и маленькимъ бѣлымъ воротничкомъ. Широкія косы ея великолѣпныхъ волосъ лежали на ея головѣ, словно большія темныя петли“.
„Въ то время какъ другіе пили изъ ея башмаковъ, она осыпала Владиміра безчисленными знаками вниманіи и положительно ухаживала за мимъ. Всякое замѣчаніе съ его стороны казалось ей важнымъ“.
„Однажды онъ обронилъ нѣсколько полновѣсныхъ словъ противъ употребленія корсета“.
„Въ слѣдующій же вечеръ она явилась въ широкой кацавейкѣ изъ темнаго бархата, подбитой и обложенной куньимъ мѣхомъ“.
„Вотъ это такъ нарядъ!“, сказалъ Владиміръ, смотря на нее, въ первый еще разъ, съ какимъ-то удовольствіемъ».
«Я никогда ужь больше не надѣну корсета», возразила съ живостію Ольга".
«Почему это?»
«Да вѣдь вы же говорили противъ этого», вскричала она, «а вы все знаете лучше насъ».
«За чаемъ она неосторожно коснулась его руки мѣховой опушкой своего рукава и увидѣла, какъ это электрически подѣйствовало на него; ея грудь приподнялась; въ ея глазахъ сверкнуло торжество».
«Но онъ въ ту же самую минуту замѣтилъ, что она хочетъ покорить его, и сталъ съ этихъ поръ еще сдержаннѣе прежняго, избѣгалъ ея по мѣрѣ возможности и еще болѣе привязался къ ея мужу».
«Нѣсколько дней спустя разговоръ какъ-то зашелъ объ одной кокеткѣ, изъ-за которой молодой офицеръ погибъ на дуэли».
«Можетъ ли быть въ подобной женщинѣ какое-нибудь чувство чести или любви къ своимъ дѣтямъ», замѣтилъ Михаилъ, «когда она не боится даже крови?»
«Подобнаго рода женщины такъ же смотрятъ на честь какъ и завоеватели; онѣ цѣнятъ ее по успѣху», сказалъ съ насмѣшкою Владиміръ: «такая женщина жертвуетъ своей суетности счастьемъ, любовью, уваженіемъ, всѣмъ. Но человѣкъ честный и съ характеромъ всегда будетъ держаться поодаль отъ нея: только фаты, глупцы и негодяи могутъ быть ея добычею; она какъ кошка, которая, не будучи способна къ благородному хищничеству, ловятъ дома мышей и мухъ. Эта порода впрочемъ все болѣе и болѣе увеличивается, потому-что наша образованная женщина — тунеядка, которая читаетъ романы и играетъ на фортепьяно; вотъ гдѣ зло-то».
«Вы презираете искусства?» вмѣшалась Ольга".
«О нѣтъ», отвѣчалъ онъ съ живостію: «но безъ труда нѣтъ истиннаго удовольствія. Люди, создавшіе безсмертныя произведенія искусства, тоже трудились; они макали кисть или перо въ кровь своего сердца. Только тотъ, кто самъ произвелъ что-нибудь, въ состояніи понимать ихъ и наслаждаться ими».
«Вы правы», печально возразила Ольга. «Какъ часто чувствовала я въ груди своей ужасную пустоту, отвращеніе къ жизни!».
«Попробуйте трудиться», заговорилъ строгимъ голосомъ Владиміръ, «вы еще молоды; васъ можетъ-быть еще можно спасти».
«Ольга не смѣла на него взглянуть».
«Прошли недѣли».
«Барская усадьба окружена густыми туманами; обширная равнина опять покрыта глубокимъ снѣгомъ; прудъ задернутъ сверкающимъ льдомъ. А между тѣмъ сани стоятъ еще въ пыли въ сараѣ и въ пушистыхъ медвѣжьихъ шкурахъ кишитъ моль. Ольга зарывается въ мягкія подушки своей кушетки и строитъ планы. Чѣмъ меньше дѣйствуетъ на Владиміра огонь ея пламенныхъ взоровъ, тѣмъ съ большей пеукротимостью требуетъ ея высокомѣріе побѣды надъ нимъ; она оскорблена, ранена, унижена передъ самой собою. Она должна видѣть его у ногъ своихъ — и тогда-то станетъ она топтать его съ радостью побѣдителя. Ей не приходитъ на умъ, что это можетъ быть опасно для нея. Она въ первый еще розъ встрѣчаетъ такого человѣка, который стоитъ того, чтобъ его побѣдили, — и тутъ-то ея красота, ея искусство оказываются недѣйствительными».
«Нѣтъ, онъ долженъ быть ея, она не постоитъ ни за какой цѣной — ни за какой!»
«Она знаетъ, что онъ уважаетъ трудъ, — и вслѣдствіе этого начинаетъ трудиться».
«Ты имѣешь чрезвычайно благодѣтельное вліяніе на жену», сказалъ однажды вечеромъ ея мужъ Владиміру, въ то время какъ Ольга сидѣла за пяльцами; «посмотри какъ она, съ нѣкотораго времени, постоянно занята».
"Владиміръ взглядываетъ на нее. «Развѣ я говорилъ вамъ, чтобъ вы портили глаза и вдавливали грудь?» сухо сказалъ онъ. «Встаньте, сію же минуту!» Ольга повиновалась. «У васъ есть дѣло лучше этого», продолжалъ онъ: «какъ ни нравится мнѣ ваше хозяйство, но тѣмъ не менѣе я замѣчаю въ вашемъ домѣ недостатокъ той блестящей чистоты, которою такъ сильно отличается Голландія и часть Германіи. Вотъ вамъ дѣло, при которомъ вы останетесь здоровы и прекрасны».
«Это была первая дань ея красотѣ со стороны этого серіозпаго, желѣзнаго человѣка. Изумленная Ольга обратила къ нему свое лицо, по которому разлилась яркая краска, — h съ робостію и въ то же время съ благодарностію взглянула на него».
"Въ слѣдующій разъ она попалась навстрѣчу Владиміру въ то время, какъ сметала паутину съ потолка столовой. Онъ взялъ у ней изъ рукъ вѣникъ и поставилъ его въ уголъ. «Эта работа не для васъ», заговорилъ онъ мягко: «я говорилъ не съ тѣмъ, чтобъ ваши нѣжныя, полнокровныя легкія глотали столько пыли».
«Но какъ же мнѣ быть», сказала она: «моя прислуга далеко не похожа на голландцевъ!»
«Они привыкнутъ къ этому со временемъ», вскричалъ онъ. «Будьте только къ нимъ строги и въ тоже время справедливы, — да не на одинъ день, по впродолженіи цѣлыхъ мѣсяцевъ, всего года. Не забывайте никогда, что вы госпожа, — что если вы исполняете работу вашей лѣнивой прислуги, то дѣлаете это случайно, подобно Наполеону, стоявшему на караулѣ вмѣсто заснувшаго гренадера».
«Сказавъ это, Владиміръ взялъ ее подъ руку и повелъ по всему дому, въ кухню и погребъ».
«Тутъ будетъ для васъ дѣла съ утра до вечера, если вы станете присматривать за всѣмъ этимъ. Управляйте, распоряжайтесь, приказывайте: это ваше дѣло. Ведите кромѣ того счеты, вы доставите такимъ образомъ вашему мужу существенное облегченіе».
«Онъ указалъ ей съ террасы на садъ. „Когда придетъ весна, вы можете тутъ сѣять, сажать, рыть, поливать, полоть; все это принесетъ вамъ большую пользу. Тутъ можете вы быть и жестоки (какъ слѣдуетъ быть, по временамъ, каждой женщинѣ), ведя немилосердную войну съ гусеницами и червями. Но за то я рекомендую вамъ пчелиныя улья и моихъ маленькихъ, трудолюбивыхъ любимицъ. Теперь же“, сказалъ онъ въ заключеніе, ведя ее назадъ въ зало, „теперь я попрошу васъ что-нибудь сыграть мнѣ; вы играете съ такимъ пониманіемъ и чувствомъ“.
„Ольга дрожала всѣмъ тѣломъ“.
„Потупивъ взоры, она сѣла за фортепьяно и ея пальцы пробѣжали по клавишамъ“.
„Я понимаю вашу игру, когда смотрю на ваши пальцы, эти тонкіе, прозрачные, какъ бы одушевленные пальцы“, тихо сказалъ онъ».
«Ольга поблѣднѣла такъ, что у ней побѣлѣли даже губы; она приложила на одну минуту руку къ сердцу, потомъ стала играть».
«Сонату Бетховена: „лунное сіяніе“.
„При первыхъ тихо-жалобныхъ звукахъ адажіо, Владиміръ закрылъ рукою глаза. Всевозможныя чары лунной ночи лились на нее и на него; вокругъ ложились глубокія тѣни; вмѣстѣ съ магическимъ, дрожащимъ, скорбнымъ свѣтомъ, ихъ души носились въ мерцающей грустной мелодіи. Когда послѣдній звукъ исчезъ въ воздухѣ. Ольга опустила руки“.
„Оба молчали“.
„Отреченіе, покорность судьбѣ“, сказалъ онъ наконецъ, „вотъ что говоритъ намъ эта дивная соната, точно такъ же какъ и природа и окружающій насъ міръ. Покорность судьбѣ, что бы ни ожидало насъ впереди: пусть это будетъ обманутая любовь которая продолжаетъ жить въ вѣрномъ сердцѣ, или же любовь сама осуждающая себя на молчаніе. Мы всѣ должны учиться отреченію“.
„Онъ взглянулъ на Ольгу. Его глаза были влажны. Онъ говорилъ необыкновенно мягко“.
„Нѣсколько времени онъ избѣгалъ ея и не приходилъ къ нимъ. Ольга поняла его“.
„Потомъ насталъ день, когда ея мужъ уѣхалъ для закупокъ въ окружной городъ Каломею. Она осталась дома. У нея ежеминутно замирало сердце. Она знала, что онъ долженъ придти — и когда первыя тѣни сумерокъ осѣнили комнату, она быстро надѣла на себя опушенную мѣхомъ кацавейку и сѣла за фортепьяно. Почти безсознательно стала она играть сонату. Вдругъ она прервала ее диссонансомъ. Она горѣла какъ въ огнѣ въ своей роскошной шубкѣ, она сорвала ее и, скрестя руки на волнующей груди, стала ходить, большими шагами, взадъ и впередъ по комнатѣ“.
„Вдругъ она остановилась“.
„Кровь бросилась ей въ щоки, она завернулась въ кацавейку и протянула ему руку“.
„Гдѣ же Михаилъ?“ спросилъ онъ».
«Въ Каломеѣ».
«Въ такомъ случаѣ я»…
«Вѣдь вы не уйдти хотите?»
«Владиміръ медлилъ».
«Я съ ранняго утра радовалась тому, что буду говорить съ вами, говорить наединѣ», сказала Ольга подавленнымъ голосомъ. «Пожалуйста останьтесь со мною».
«Владиміръ положилъ свою шапку на фортепьяно и сѣлъ въ од іо изъ маленькихъ коричневыхъ креселъ, Ольга сдѣлала еще нѣсколько шаговъ по комнатѣ и потомъ остановилась передъ нимъ».
«Любили ли вы уже, Владиміръ?» быстро и рѣзко спросила она его. ее, конечно?" Ея губы презрительно сжались".
«Нѣтъ», возразилъ онъ съ глубокой важностію".
«Ольга молча смотрѣла на него».
«И вы въ состояніи любить?» робко спросила она. «Не думаю».
«Вы опять ошибаетесь», возразилъ Владиміръ. «Натуры, подобныя моей, которыя не расплачиваются мелкою монетою, которыя созрѣваютъ, не тратясь на мелкія чувства, — одни только можетъ-быть въ состояніи любить дѣйствительно. Какимъ образомъ могли бы ощутить подобное чувство эти недозрѣлыя, зеленыя сливы, юноши и молодыя дѣвушки. Оно доступно только мужчинѣ. Можетъ быть также и женщинѣ, но большая часть ихъ уже растратила свое сердце».
«А какова должна быть та женщина, которую вы могли бы полюбить?» спросила Ольга, не перемѣняя своего положенія".
«Владиміръ молчалъ».
«Это интересуетъ меня до послѣдней степени возможности», пробормотала она".
«Долженъ ли я отвѣчать?»
«Пожалуйста».
«Въ такомъ случаѣ я скажу, она должна быть совершенной противуположностью вамъ», сказалъ онъ сухимъ, стѣсненнымъ голосомъ".
«Ольга поблѣднѣла, какъ смерть, потомъ кровь бросилась ей въ лицо, а глаза наполнились слезами. Она молчала».
«Что же вы не смѣетесь?!», вскричалъ съ грустнымъ юморомъ Владиміръ, «это должно казаться вамъ необыкновенно смѣшно».
«Вы нелюбезны», возразила Ольга подавленнымъ отъ слезъ голосомъ".
«Зато справедливъ», отвѣчалъ онъ безъ всякой пощади".
«У васъ отвращеніе ко мнѣ», заговорила Ольга, гордо отбрасывая назадъ голову, «я давно уже чувствовала это».
«Владиміръ засмѣялся короткимъ, хриплымъ, безконечно-грустнымъ смѣхомъ. „Ну, такъ я вамъ скажу всю всю правду“, вскричалъ онъ съ сильной горечью, „меня влечетъ къ вамъ больше, чѣмъ ко всякой другой женщинѣ въ цѣломъ свѣтѣ“.
„Ольга съ испугомъ взглянула на него; ея сердце поднялось вверхъ съ такой силой, какъ будто бы хотѣло вырваться изъ груди; у нея шумѣло въ ушахъ“.
„Я могъ бы полюбить васъ“, продолжалъ онъ болѣе спокойнымъ голосомъ, съ взоромъ полнаго самоотверженія».
«Ну и любите меня!» вскричала Ольга".
«Нѣтъ», тихо отвѣчалъ онъ, «для этого требуется прежде всего уваженіе».
«Она вздрогнула».
«Пожалуйста поймите меня какъ слѣдуетъ», продолжалъ онъ: «я не хочу оскорблять васъ, я хочу только объясниться съ вами. Въ концѣ концовъ то, что сводитъ вмѣстѣ людей — не болѣе какъ естественное побужденіе, такое же какъ и у животныхъ; но нѣтъ естественнаго побужденія безъ выбора. Дѣло идетъ тутъ не объ насъ, а объ нашемъ родѣ, — не объ пашемъ наслажденіи, а объ новой жизни; потому-что каждый день есть день творенія. Инстинктивно мужчина и женщина ищутъ другъ въ другѣ качествъ, которыхъ нѣтъ въ нихъ самихъ, которыя они особенно уважаютъ или любятъ, — и тѣмъ проницательнѣе, тѣлъ настойчивѣе бываетъ этотъ выборъ, чѣмъ больше приходится имѣть дѣло разсудку. Такимъ образомъ, хотя истинная любовь и происходитъ изъ сильнаго влеченія природы, изъ магнетическаго инстинкта, но длиться она можетъ только вслѣдствіе полнаго взаимнаго уваженія какъ особей, такъ и ихъ свойствъ. Если я зашелъ слишкомъ далеко, вы можете смѣяться надо мною!»
«Я не смѣюсь», возразила Ольга мрачно. «И такъ выходитъ, что вы не имѣете ко мнѣ того уваженія»…
«Того полнаго уваженія», прервалъ ее Владиміръ, «котораго я требую, когда долженъ отдать женщинѣ свое сердце и жизнь».
«Вы презираете меня!» заговорила съ гнѣвомъ Ольга и у ней застучало въ вискахъ".
«Нѣтъ, я жалѣю васъ», возразилъ Владиміръ, «я принимаю въ васъ сердечное участіе, я часто думаю о васъ, я желалъ бы спасти васъ».
«За что вы меня презираете?» вскричала она съ посипѣвшими дрожащими губами. «У васъ нѣтъ на это никакого права. Я не хочу, чтобъ вы меня презирали».
«Что вамъ во мнѣ?» сказалъ съ горечью Владиміръ, «вамъ, передъ которой все преклоняется!»
«За что презираете вы меня?» вскричала Ольга изъ глубины души. «Говорите, я хочу этого». Вмѣстѣ съ этимъ она какъ-то дико поставила ногу на стулъ, и ея глаза засверкали ненавистью и злобой".
«Хорошо. Такъ выслушайте же меня», сказалъ Владиміръ съ ледяной холодностью. «Вы — женщина рѣдкой красоты, съ сильной душою, съ мягкимъ, нѣжнымъ нравомъ, — женщина, созданная для того, чтобъ сдѣлать самаго лучшаго мужчину своимъ рабомъ. Довольны ли вы этимъ? Нѣтъ, вы хотите праздновать каждый день новую побѣду, покоиться каждую ночь на свѣжихъ миртахъ. Ваша суетность ненасытна: она какъ коршунъ снѣдаетъ ваше сердце; а между тѣмъ это маленькое сердце не можетъ рости, подобно тому какъ росло сердце титана, — и такимъ образомъ вы кончите отвращеніемъ къ жизни, ненавистью къ людямъ и презрѣніемъ къ самой себѣ».
«Ольга застонала, потомъ начала громко плакать, она рвала на себѣ волосы и скрежетала зубами. Когда она подняла руку, ея шубка распахнулась — и она стояла съ гнѣвно-волнующейся грудью, съ пылающими глазами, съ распущенными чорными волосами, разъярясь на него какъ менада».
«Владиміръ всталъ».
«Она жалобно вскрикнула и подняла вверхъ сжатые кулаки».
«Онъ нахмурился и взглянулъ на нее. Тутъ у нея опустились руки, а голова упала на грудь».
«Нѣсколько минутъ спустя, его уже не было въ комнатѣ, а она лежала на коврѣ и рыдала».
«Прошли дни, недѣли, мѣсяцъ».
«Владиміръ не приходилъ».
«Онъ избѣгалъ и ея мужа».
«Ольга страшно страдала. Она знаетъ теперь, что онъ ее любитъ, — но знаетъ также, что онъ ее презираетъ, и овладѣвшая ею страсть еще болѣе усиливается, какъ отъ его любви, такъ и отъ его ненависти. Она начинаетъ письмо и опять рветъ его; она приказываетъ осѣдлать лошадь, чтобы ѣхать къ нему и не ѣдетъ. Цѣлые часы стоитъ она въ кухнѣ, не сводя глазъ съ пылающаго на очагѣ огня. Ею овладѣваетъ такое чувство, которое было ей до сихъ поръ еще неизвѣстно. Она думаетъ только о немъ. Когда она стоитъ въ сумерки у окна, ей каждую секунду кажется, какъ будто бы она слышитъ топотъ его лошади, его шаги, его голосъ. Всю ночь напролетъ мечется она по своей постели и засыпаетъ только къ утру».
«Теперь только начинаетъ она понимать поэтовъ и музыку».
«Смерклось. Она сидитъ за фортепьяно и играетъ сонату: „лунное сіяніе“, и вмѣстѣ со звуками льются ея слезы. Ея мужъ подходитъ тихонько къ ея стулу и привлекаетъ ее къ себѣ. Онъ не спрашиваетъ, и она молча кладетъ ему на грудь голову и плачетъ.»
Голосъ Ольги понизился до шепота. Она стыдливо отвернулась отъ меня, вся ея душа трепетала цѣломудренно-страстной любовью".
«Это было въ сочельникъ», продолжала она: «Ольга, вмѣстѣ съ своимъ мужемъ, ѣхала въ саняхъ изъ Тулавы, отъ священника, которому онъ передалъ нѣсколько брошюръ; они проѣзжали мимо владиміровой усадьбы».
«Ольгой овладѣлъ глубокій ужасъ, когда ея мужъ совершенно неожиданно велѣлъ остановиться передъ воротами. „Мы позовемъ его къ себѣ, пойдемъ“. Ольга не двигалась. „Ты не хочешь?“ Она покачала головою. Ея мужъ вошелъ въ домъ и черезъ нѣсколько времени возвратился съ Владиміромъ, который почтительно поклонился и потомъ вошелъ къ нимъ въ сани. Во время ѣзды никто не сказалъ слова. Ольга сидѣла подлѣ Владиміра, не шевелясь; разъ только, когда онъ нечаянно коснулся ее, она вздрогнула. Когда они пріѣхали, Владиміръ какъ-то странно улыбался глядя на знакомую ему усадьбу».
"Помогши своей женѣ выйти изъ саней и снявъ съ нея тяжелую шубу, Михаилъ, потирая себѣ съ видомъ удовольствія руки, сказалъ: «Теперь у насъ будетъ такой сочельникъ, какъ слѣдуетъ. Пойду посмотрѣть, что дѣлаютъ дѣти. Послѣ этого онъ вышелъ изъ гостинной, оставивъ Ольгу одну съ Владиміромъ».
«Ольга небрежно бросилась въ кресло и закурила папироску. Вдругъ она рѣзко засмѣялась. „Ваше отвращеніе, ваше презрѣніе такъ велики“, сказала она, „что вы не хотите даже быть со мною подъ одной крышей“.
„Вы не хотите понять меня“, холодно сказалъ Владиміръ».
«Ахъ!» вскричала Ольга, «вы не способны къ сколько нибудь глубокому чувству, иначе вы судили бы не такъ строго».
«Вы думаете?» сказалъ онъ, замѣтно поблѣднѣвши. «Ну такъ выслушайте же меня еще разъ. Я люблю васъ!»
«Ольга бросила папироску и захохотала дикимъ смѣхомъ».
«И вы первая женщина, которую я люблю», спокойно продолжалъ онъ, «я люблю васъ такъ, что терзаюсь — и терзаюсь не потому что не могу обладать вами, но потому что мнѣ не слѣдовало бы любить васъ. У меня разрывается сердце, что изъ такой чудной натуры образовалась такая ужасная личность».
«Ольга вздрогнула отъ внутренней боли; она взглянула на него съ робкимъ и умоляющимъ видомъ».
«Не глядите на меня такимъ образомъ», вскричалъ онъ; «я долженъ не щадить васъ. У меня нѣтъ никакого состраданія къ вамъ. Имѣли ли вы состраданіе къ молодому Богдану, котораго г. Завальскій убилъ изъ за васъ въ березовой рощицѣ подъ Тулавой, — или къ Димитрію Литвинову, котораго вы свели съ ума, онъ застрѣлился? Чувствовали ли вы состраданіе къ вашимъ дѣтямъ, къ вашему мужу, когда позволили ухаживать за собою Завадскому, когда графъ»…
«Когда я дѣлала это?» вскричала съ ужасомъ Ольга, вскочивъ съ своего мѣста и сплеснувъ руками. «Кто сказалъ вамъ это?»
«Всѣ говорятъ», отвѣчалъ съ насмѣшкою Владиміръ."
«Въ такомъ случаѣ всѣ лгутъ», энергически возразила Ольга, гордо поднимая голову; ея щоки пылали, ея глаза были полны самоувѣренности. «Но я говорю правду, Владиміръ; я невинна въ этой крови, ни одна ея капля не можетъ пасть на меня».
«Не трудитесь увѣрять меня», отвѣчалъ онъ, тяжело дыша, «я не вѣрю вамъ».
«Ольга взглянула на него, вся пылая, безъ слезъ, съ сердцемъ полнымъ боли и любви, и потомъ медленно и съ опущенной головою пошла въ сосѣднюю комнату».
«Такъ повѣрьте этимъ письмамъ!» вскричала она слѣдовавшему за ней Владиміру, выхватывая изъ своего письменнаго столика пакетъ, обвязанный розовой ленточкой".
«Вашъ мужъ можетъ каждую минуту возвратиться», быстро проговорилъ онъ".
«Пусть приходитъ», возразила Ольга съ видомъ гордой невинности, «я не позволю безчестить себя. Вы должны сперва выслушать меня, а потомъ уже осуждать. Вотъ письмо Литвинова, писанное за два дня до его смерти. Можетъ ли писать такимъ образомъ человѣкъ, который вслѣдствіе несчастной любви намѣревается лишить себя жизни?»
«Она презрительно бросила ему письмо».
«Владиміръ развернулъ его и съ лихорадочной поспѣшностью пробѣжалъ заключавшіяся въ немъ строчки».
«Вотъ письма Богдана. Читайте. Это ли письмо любовника, который гибнетъ въ поединкѣ за женщину? Литвиновъ застрѣлился, потому что у него было больше долговъ, чѣмъ состоянія, — а Богданъ вышелъ на дуель съ г. Завальскимъ изъ за карточной ссоры. Вотъ письма Завадскаго, графа Мнишека и всѣхъ тѣхъ, кого называютъ моими обожателями. Пишутъ ли такъ мущины къ такой женщинѣ, которая наградила ихъ своей благосклонностью? Признаюсь, я кокетка, я тщеславна, жестока, но я не потерянная женщина. За то, что мужчины ухаживаютъ за мною, за то что женщины клевещутъ на меня, — мнѣ приписываютъ всевозможныя вины. Я погрѣшила, по не такъ сильно, какъ вы думаете. Я никогда не нарушала вѣрности моему мужу. Клянусь вамъ».
«Она обернулась было къ деревянному распятію, висѣвшему надъ ея постелью, но вдругъ остановилась».
«Нѣтъ!» вскричала она, «клянусь вамъ моими дѣтьми. Теперь вы знаете все; ну что же осуждаете меня?»
«Владиміръ все еще смотрѣлъ на письма. „Я былъ несправедливъ въ отношеніи васъ“, заговорилъ онъ, и его голосъ дрожалъ, „простите меня если можете“.
„Онъ зашелъ слишкомъ далеко, и стоялъ теперь передъ нею потрясенный и обезоруженный“.
„Насмѣхайтесь надо мною“, возразила Ольга съ робкой, грустной нѣжностью во взорѣ, „я виновата. Я чувствую, что гибну; я еще не то что вы думаете, но готова сдѣлаться такою. Я должна пасть. У меня нѣтъ никакой поддержки. Я не знала, что такое мужчина, что такое любовь мужчины; теперь я чувствую, что въ жизни женщины это все, и я должна гибнуть безъ нея, терзаться, умирать. Вы можете спасти меня, одни вы, теперь оттолкните меня отъ себя!“
„Владиміръ прижалъ одну ея руку къ сердцу, а другую ко лбу. Она рыдая бросилась къ нему на грудь и съ силой отчаянія обвилась руками вокругъ его шеи, — и сильный, желѣзный человѣкъ заплакалъ, привлекъ къ себѣ бѣдную женщину и побѣжденный припалъ къ ея устамъ. Все исчезло у нихъ изъ глазъ — они чувствовали только какъ сердца ихъ, полные скорбнаго блаженства, бились одно подлѣ другаго“.
„Въ сосѣдней комнатѣ послышались шаги, Владиміръ быстро всталъ и подошелъ къ окошку; Ольга, больше мертвая чѣмъ живая, прислонилась къ письменному столу. Ея мужъ вошелъ, взглянулъ на нихъ проницательнымъ взоромъ и объявилъ, что рождественскій столъ готовъ. Онъ ничего не сказалъ, но въ продолженіи всего вечера былъ неразговорчивъ и какъ будто бы грустенъ, тогда какъ Ольга глотала стаканъ за стаканомъ и весело рѣзвилась съ дѣтьми. Наконецъ она освѣтила ясли и позвала прислугу. Вмѣстѣ съ прислугою пришли славить Христа двое пѣвцовъ: старый, почтенный человѣкъ съ бѣлой бородой и молодой парень съ живыми глазами; они начали пѣть наши старинныя чудныя рождественскія пѣсни, то полныя скорбнаго отреченія, то игриво-замысловатыя или же сумасбродно-веселыя, какъ характеръ нашего народа. Всѣ присутствующіе стали подпѣвать имъ“.
„И въ то время какъ они пѣли о томъ, кто лежалъ въ бѣдныхъ ясляхъ и кого съ благоговѣніемъ привѣтствовали пастухи, потому-что Онъ пришолъ избавить насъ отъ грѣха и смерти, — у Ольги показались на глазахъ слезы, ея голосъ перервался, она съ покорностью сложила руки и взглянула на того, кому отдала душу“.
„Проснувшись на слѣдующее утро, Ольга замѣтила, что все вокругъ нея какъ будто бы перемѣнилось. Полоска солнечнаго свѣта, лежавшая на полу, возбудила въ ней дѣтскую радость; снѣгъ, покрывавшій садъ и поля, сверкалъ такъ весело; вороны, скакавшія вокругъ замерзшихъ бѣлыхъ глыбъ, казались такими блестящими, какъ будто бы только-что искупались, а ея собственное сердце было полно какой-то сладкой тревоги“.
„На второй день праздника Михаилъ отправился къ сосѣднему помѣщику, малороссу, у котораго былъ званый обѣдъ. Владиміръ зналъ это“.
„Послѣ обѣда — уже начинало темнѣть — Ольга услышала звуки колокольчиковъ, привязанныхъ къ его лошадямъ“.
„Она побѣжала къ нему на встрѣчу, но вдругъ остановилась — и стыдливо потупивъ глаза, подала ему руку. Владиміръ дружески пожалъ ее и повелъ любимую, трепещущую женщину къ маленькому коричневому дивану, гдѣ онъ прижалъ ее къ своему сердцу. Отъ всего ея существа, отъ ея позы вѣяло почти дѣвической чистотою, когда она робко и нѣжно положила голову ему на плечо; въ эту минуту она ни о чемъ не думала, ни о себѣ, ни даже объ немъ, — она прильнула къ его груди и была счастлива“.
„Ждали ли вы меня?“ началъ съ робостію Владиміръ».
«Она слегка кивнула головою, не измѣняя положенія, потомъ вдругъ взяла его руку и обвила ею свою шею».
«Вы конечно думаете о томъ, зачѣмъ я пріѣхалъ?» продолжалъ онъ".
«Что тутъ думать?» наивно сказала она. «Я люблю васъ и ни о чемъ не думаю».
«Ваша совѣсть не говоритъ вамъ, что намъ слѣдуетъ опредѣлить наше положеніе?» глухо спросилъ онъ".
«Вы вѣдь знаете, что у меня нѣтъ совѣсти», возразила она, и рѣзвая улыбка, заигравшая на ея губахъ, распространилась по всему лицу".
«Моя голова опять охладѣла», важно продолжалъ Владиміръ, «я честно взвѣсилъ наше положеніе. Теперь все зависитъ отъ васъ. Я пріѣхалъ для того чтобъ мы высказались, чтобъ мы разъяснили наше будущее».
«Что это?» возразила она. «Я люблю васъ выше всего, я ничего больше не хочу знать».
«Ольга!» вскричалъ онъ почти съ испугомъ".
«Ну?» она выпрямилась. «Не хотите ли вы мнѣ сказать, что съ вашей стороны это было минутное увлеченіе и что вы обманулись, что вы не любите меня?»
«Я тбкъ люблю васъ… вы не знаете, какъ я люблю васъ, вы не можете этого знать», говорилъ онъ съ трогательнымъ чистосердечіемъ. «Вы должны узнать правду. Такъ вы не можете быть счастливы. Должна ли эта любовь, которая возвышаетъ насъ надъ самими нами, низвергнуть васъ въ ту грязь, въ которой мнѣ такъ больно было васъ видѣть? До сихъ поръ вы не были счастливы, но вы были честны и вѣрны своему долгу, — и я долженъ быть тѣмъ человѣкомъ, который станетъ учить васъ грѣшить, лицемѣрить, обманывать! И будетъ ли у васъ покойно сердце, если вамъ придется показывать два лица: одно мужу, другое возлюбленному, и вы сами наконецъ не будете знать, которое изъ нихъ лжетъ? Я не хочу этого. Я не хочу чтобъ вы унизились, я хочу очистить ваше сердце, я хочу поднять его изъ мишуры тщеславія, я хочу спасти васъ, а не погубить. Ольга! милая, милая Ольга! а потомъ — вѣрьте мнѣ — я не способенъ къ тому, что такъ легко дѣлаютъ другіе. О! зачѣмъ не могу я сказать тебѣ: будь моей женою! У насъ бракъ таинство — и мнѣ кажется въ высшей степени жалкимъ воровать за спиною у мужа его жену, и къ тому же еще у твоего мужа. Я люблю и уважаю его. А потомъ — я не могу дѣлиться тобою. Я могу отказаться; но называть тебя своей — и знать, что любимая мною женщина въ объятіяхъ другаго, этого я не могу».
"Ольга слушала его съ широко-открытыми глазами. «Когда такъ, чего же ты хочешь? Я не понимаю тебя; вѣдь это мой мужъ, онъ имѣетъ на меня священнное право»…
«Если это право священно», строго возразилъ Владиміръ, «въ такомъ случаѣ мы не станемъ нарушать его, — я навѣрное».
«Владиміръ!»
"Его имя вырвалось у ней изъ груди почти съ болью, она повисла ему на шею. «Что мнѣ дѣлать? Говори! Вѣдь я хочу всего, чего только хочешь ты».
«Я хочу только, чтобъ мы были честны, Ольга», возразилъ онъ, «и честно поступали. Любишь ли ты меня?»
«Ольга страстно прижала свои влажныя, горячія губы къ его. „Теперь только знаю я, что это такое, когда любятъ“, прошептала она, „я не могу уже быть безъ тебя, безъ твоихъ глазъ, безъ твоего голоса; цѣлуй же меня“.
„Не такъ“, сказалъ онъ тихо освобождаясь отъ нея, „я прежде всего хочу отъ тебя правды“.. Онъ всталъ и прошелся по комнатѣ».
«Если твоя жизнь зависитъ отъ моей», продолжалъ онъ, «какъ моя отъ твоей, въ такомъ случаѣ разлучась съ своимъ мужемъ открыто, честно, передъ лицомъ всего свѣта».
«Ольга вздрогнула. „Этого я не могу“, пробормотала она, „о, мои бѣдныя дѣти! А Михаилъ — какъ онъ любитъ меня — и что сказалъ бы объ этомъ свѣтъ? уже самая моя честь приказываетъ“…
„Владиміръ подошелъ къ ней и нѣжно обнялъ ее“.
„Я не принуждаю“, сказалъ онъ кротко, „я не тре бую, чтобъ ты слѣдовала за мною, но въ такомъ случаѣ ты должна повиноваться своему долгу, подавить чувство ко мнѣ“…
„Владиміръ!“ воскликнула, оцѣпенѣвъ и поблѣднѣвъ отъ испуга, Ольга, „ты хочешь оставить меня!“
„Онаповерглась къ его ногамъ — и прижимаясь головою къ его колѣнямъ, вскричала въ отчаяніи и обливаясь слезами“.
„Не оставляй меня! Ради Бога не оставляй меня! Я безъ тебя погибну, умру — я не оставлю тебя!“
„Владиміръ пытался обнять ее, она только крѣпче обнимала его и плакала у его ногъ“.
„Я буду любить тебя всегда“, говорилъ онъ съ выраженіемъ грусти, „одну тебя и никакую другую женщину; я буду приходить къ тебѣ каждый день. Я познакомлю тебя съ поэтами, съ исторіей прошлыхъ вѣковъ, съ цвѣтами, животными, звѣздами; я буду любить твоихъ дѣтей и твоего мужа“. Онъ привлекъ ее къ себѣ и нѣжно поцѣловалъ въ макушку».
«Если ты предоставишь меня ему, это будетъ значитъ, что ты не любишь меня», бормотала Ольга".
«Но не предоставлю ли я тебя ему, если ты будешь моей возлюбленной и останешься его женой?» сказалъ съ горечью Владиміръ".
«Ольга молчала».
«Мы должны отказаться», началъ онъ опять".
«Я не могу».
«Ты должна принудить себя къ этому; я не допущу тебя до паденія», тихо сказалъ онъ, «ты знаешь теперь, отъ чего ты можешь отказаться, отъ чего нѣтъ».
«Я знаю только то, что я хочу, чтобъ ты былъ весь мой».
«Опомнись», строго сказалъ онъ, «я долженъ, ѣхать».
«Владиміръ!»
«Я долженъ. Я даю тебѣ время, испытай себя, рѣшись и напиши мнѣ; у тебя будетъ легче на душѣ. Тогда я стану приходить опять, какъ бывало до сихъ поръ, съ спокойствіемъ въ душѣ, съ чувствомъ дружбы, безъ злобы и — безъ надежды».
«Онъ протянулъ ей руку».
«Ты уходишь и не цѣлуешь меня?» вскричала Ольга, обвивая его руками, и такъ крѣпко впилась ему въ губы, что когда она выпустила его, на нихъ выступила кровь. «Ступай теперь», рѣзко сказала она, прикрѣпляя свои косы. «Ступай! — о! — ты не можешь идти — ты совсѣмъ ослабѣлъ!»
«Дѣйствительно», пролепеталъ Владиміръ. Его руки обвились вокругъ нея, на глазахъ выступили слезы. «Вотъ поэтому-то я и уйду». Онъ выпустилъ ее изъ рукъ и быстро вышелъ".
«Въ саняхъ онъ еще разъ обернулся назадъ. Она стояла на крыльцѣ и махала ему платкомъ».
«Тщетно ждала его Ольга въ слѣдующіе дни. Наступилъ канунъ Новаго года — тутъ уже онъ не могъ не пріѣхать; но онъ не пріѣхалъ. Въ день Новаго года онъ прислалъ свою карточку».
«Ольга заперлась въ свою комнату и стала строить планы, но не пришла ни къ какому рѣшенію. Всѣ мелочи жизни, сомнѣніе, огорченія обрушились на ея сердце».
«Тщетно она спрашиваетъ себя, чего она хочетъ; она перестаетъ наконецъ думать, ее несетъ волна, передъ нею нѣтъ уже ничего кромѣ великаго, мерцающаго счастья».
«На слѣдующее утро она, не надѣвая чулокъ, въ однихъ только туфляхъ, спѣшитъ къ письменному столу. Она не знаетъ, что она пишетъ; она знаетъ только, что онъ долженъ придти; она томится лихорадкой ожиданія. Казакъ долженъ сію же минуту осѣдлать лошадь и ѣхать, но онъ возвращается безъ отвѣта, а Владиміръ не приходитъ».
«Онъ сидитъ у окна своей рабочей комнаты, въ своемъ полиняломъ креслѣ, изъ котораго вездѣ вылѣзла пакля; передъ нимъ печальный, безмолвный зимній ландшафтъ. Владиміръ читаетъ книгу, которую онъ называетъ своей библіей, которая утѣшаетъ и освѣжаетъ его, „Фауста“ Гете. Нѣтъ ни одной книги на его языкѣ, которую бы онъ такъ любилъ какъ эту».
"Тебѣ извѣстно лишь одно стремленье,
«Не узнавай же никогда другаго!
„Ахъ, двѣ души живутъ теперь во мнѣ“.
„Теперь только понимаетъ онъ послѣдній стихъ; уже смеркается, онъ откидываетъ назадъ голову, закрываетъ глаза — и этотъ стихъ звучитъ у него въ душѣ“.
„Легкій шумъ. Что-то крадется почти неслышными шагами. Это вѣрно кошка, онъ остается въ томъ же положеніи“.
„Теперь полуподавленный мелодическій смѣхъ — и прямо надъ нимъ. Пораженный изумленіемъ, онъ оборачивается; Ольга стоитъ уже передъ нимъ, и сбросивъ съ себя тяжелую шубу, кидаетъ ее на него“.
„Прежде чѣмъ онъ отъ нея освободился, Ольга сѣла уже къ нему на колѣни, обвила его своими руками и покрыла поцѣлуями“.
„Боже мой! Что вы дѣлаете? Какой вы подвергаетесь опасности?“ вскричалъ съ ужасомъ Владиміръ. „Встаньте, ступайте отсюда сію минуту!“
„Я не тронусь съ мѣста“, бормотала Ольга, „я ничего не боюсь, я съ тобою“. И она еще крѣпче обняла его и положила голову къ нему на колѣни».
«Ольга, милая Ольга, я изнемогаю отъ страха за тебя; умоляю тебя, оставь меня!» говорилъ Владиміръ".
«Ты оставилъ меня», возразила она, «я не покину тебя. Я останусь до вечера и буду приходить каждый день».
«Нѣтъ, ради Бога, нѣтъ!» вскричалъ онъ".
«Я вѣдь пришла же», сказала Ольга рѣшительно".
«Онъ долго смотрѣлъ на нее, какъ будто бы желая узнать ее. Онъ уже не понималъ ее; та-ли это робкая, стыдливая, нерѣшительная женщина?»
«У него загорѣлась голова».
«Если ты рѣшила мою судьбу», говорилъ онъ съ волненіемъ, «то говори».
«Ольга не шевельнулась».
«Говори, прошу тебя, говори!»
«Она чувствовала, какъ дрожали его колѣна».
«Я не могу выбирать между тобою и моими дѣтьми», возразила она, не осмѣливаясь взглянуть на него. «Не мучь меня; дай мнѣ то, что я даю тебѣ: любовь, — и не спрашивай ни о чемъ больше».
«Я дѣлаю это для тебя же. Ольга, милая, дорогая Ольга, отвѣчай мнѣ!» молилъ съ тоскою Владиміръ".
«Я не хочу отвѣчать», сказала она".
«Дѣло идетъ о тебѣ, о твоемъ счастьи, твоей совѣсти, о спокойствіи твоей души», продолжала она".
«О тебѣ идетъ дѣло, а не обо мнѣ», вскричала она воспламеняясь, «о твоемъ самолюбіи, объ этомъ чучелѣ которое ты зовешь своею честью, о твоихъ безцѣнныхъ правилахъ! Ты не можешь принести жертвы тамъ, гдѣ я отдаю все».
«Владиміръ вскочилъ; соболья шуба Ольги упала съ него на землю. И она тоже встала, облокотилась на высокую спинку кресла — и смотрѣла, какъ дорогой ей человѣкъ въ тяжелой, несказанной мукѣ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ.
„Я пришла затѣмъ, чтобъ доказать тебѣ, что ради тебя я все могу поставить на карту“, продолжала она съ энергическимъ повышеніемъ голоса, „все что только мое, мою честь, моихъ дѣтей, моего мужа. Теперь оттолкни меня отъ себя, сдѣлай это“.
„Я не хочу этого“, пролепеталъ Владиміръ».
«Такъ чего же ты хочешь?» спросила Ольга, приближаясь къ нему. «Вѣдь я хочу быть твоей, твоей женой».
«Развѣ ты не жена другаго?» сказалъ холодно и рѣзко Владиміръ, и въ глазахъ его сверкнула та дьявольская, нечеловѣческая насмѣшка, отъ которой Ольга трепетала всегда до глубины сердца".
"На этотъ разъ она презрительно, съ полуопущенными глазами, выдержала его взоръ, а потомъ равнодушно сказала: «подай мнѣ мою шубу, я хочу ѣхать».
«Владиміръ молча одѣлъ соболемъ ея плечи».
«Она сдѣлала нѣсколько шаговъ къ двери и остановилась».
«Въ эту минуту ею опять съ пепонятною силою овладѣло что-то похожее на ненависть къ нему, — къ нему, который такъ твердо, такъ свободно стоялъ передъ нею».
«Она хочетъ быть его мукою и блаженствомъ, онъ долженъ томиться, трепетать передъ нею. Она не выноситъ того, что онъ не хочетъ обладать ею. До тѣхъ поръ, пока его страсть не поглотитъ всего, его сомнѣній, его нравственныхъ правилъ, онъ не любитъ ее, любитъ не такъ какъ хотѣло бы ея гордое, суетное сердце. Она чувствуетъ, что должна совершенно отдаться ему, для того чтобъ владѣть имъ какъ своей собственностью, которую никто не будетъ въ состояніи отнять у нея».
«Она топаетъ ногою, а потомъ говоритъ коротко и рѣзко: „Я не уйду“. Злая улыбка играетъ на ея губахъ въ то время, какъ она садится въ кресло и сбрасываетъ шубу».
«Прости меня», начинаетъ Владиміръ, «я оскорбилъ тебя, я страшно жалѣю объ этомъ. Слышишь ли, Ольга, милая Ольга? говори же. Ты знаешь теперь, что я думаю. Ты любишь меня, ты не можешь жить безъ меня — я самъ вижу это теперь. И я также не могу представить себѣ, какъ бы я сталъ жить безъ тебя. Прошу тебя, рѣши за меня, оставь домъ, гдѣ никогда уже не будетъ мира; будь моею, совершенно моею. Я перенесу тебя на рукахъ черезъ эту суровую жизнь, буду служить тебѣ, защищать тебя, буду жить для одной тебя».
«Развѣ я не хочу быть твоею, совершенно твоею?» вскричала Ольга съ фанатической преданностью, глядя на него большими, покойными глазами".
«Владиміръ покачалъ головою, сѣлъ на старый, оборванный диванъ, и потупилъ лицо къ землѣ».
«Ты сомнѣваешься»? вскричала она. «Ну, ты не можешь убѣдить меня, а я тебя могу».
«Нѣжная краска разлилась по лицу ея, она быстро подошла къ двери, заперла ее и бросилась передъ нимъ на колѣни».
«Ольга, что у тебя на умѣ?»
«Поди ко мнѣ!» сказала она, «какъ ты дрожишь!» — она съ нѣжностію подсѣла къ нему. «Не бойся меня».
«Я въ самомъ дѣлѣ боюсь», возразилъ онъ, словно въ лихорадкѣ, «сжалься надо мною, уйди!»
«Я сжалилась и остаюсь», возразила она смѣясь, «да, ты погибъ».
«Ея зрачки расширились, ея ноздри дрожали; когда она, нѣжно прильнувъ къ нему, начала цѣловать его, она оскалила зубы, словно граціозный хищный звѣрь, въ разгарѣ разнузданной жестокости».
«Ты душишь меня своими поцѣлуями», бормоталъ Владиміръ, «моя душа дѣлается въ рукахъ твоихъ какъ воскъ».
«Но прекрасная искусительница не удовлетворилась его душою. „Ты долженъ потерять разсудокъ“! шептала она, „тогда мы сравняемся!“
„И она опять цѣловала его влажными горячими губами, которыя сводили его съ ума; онъ привлекъ ее къ себѣ и сталъ безсознательно разбирать обѣими руками ея распустившіеся влажные волосы“.
„Не гляди на меня“, пролепетала она».
«И наконецъ наступила минута, разомъ уничтожившая ихъ сомнѣнія, страданія, ихъ сдержанность. Тотъ, кого она любила, принадлежалъ ей; въ немъ не было ни одной капли крови, которая не была бы полна ею».
«И когда, успокоенный на груди ея, онъ упалъ потомъ къ ея ногамъ и глядѣлъ на нее съ выраженіемъ обожанія, она засмѣялась короткимъ, торжествующимъ смѣхомъ».
«Видишь ли ты», бормотала она, «ты презиралъ меня, отталкивалъ отъ себя, и вотъ ты лежишь теперь у ногъ моихъ, и если бы я хотѣла» —
«Я оскорбилъ тебя», говорилъ онъ, какъ бы мечтая, «теперь ты можешь топтать меня ногами».
«Ахъ ты простота»! шаловливо вскричала она, «что мнѣ въ этомъ проку? Подумай-ка».
«Если бы только я могъ думать!», возразилъ онъ. Отъ всего существа его вѣяло тихой грустью. «Односильное чувство», продолжалъ онъ, «поглощаетъ все прочее. Я отдалъ тебѣ мои лучшія мысли, чувства, правила цѣлой жизни, и ты сдуваешь ихъ, словно это трепещущіе шары одуванчика. Я не спрашиваю тебя, что теперь будетъ; я знаю только то, что я хочу быть твоимъ, твоей собственностью, твоимъ рабомъ».
«Она ничего не возражала, въ ея душѣ было тихо; она знала теперь, что такое любовь и счастье»…
«Ольга, вскорѣ послѣ своей свадьбы, подарила своей кормилицѣ небольшой хуторъ или фольварокъ, лежавшій всторонѣ и окруженный кустарниками».
«Вѣрная, преданная кормилица стала теперь ея повѣренной, и любящіеся видѣлись у ней въ маленькой комнатѣ, которую Ольга убрала, украдкою, самымъ роскошнымъ образомъ».
«Владиміръ былъ теперь вполнѣ преданъ ей».
«Оба плавали въ блаженствѣ. Чувство, жившее во глубинѣ души ея и проливавшее свѣтъ и блескъ на весь окружающій міръ, какъ бы изгладило изъ Ольгиной жизни всевозможныя муки, всевозможныя непріятности. Среди этого безконечнаго счастья ею вдругъ овладѣла глубокая боязнь, дѣвическая стыдливость, трогавшія до глубины души ея возлюбленнаго. Она вздрагивала всякій разъ какъ Владиміръ касался ея одежды».
«Въ это-то время началъ говорить въ Ольгѣ этотъ второй голосъ. Это неземные владиміровы глаза пробудили въ ней эту вторую душу».
«Это случилось во время грозы. Свѣчи были потушены, только красныя молніи освѣщали извнѣ комнату, и Ольга полусонная лежала на груди его. Вдругъ явились видѣнія — и она заговорила съ Владиміромъ».
"Онъ сначала не понялъ, потрясъ ее за руки и назвалъ по имени. Но она не пробуждалась. Тутъ овладѣлъ имъ безъименный ужасъ — и онъ сталъ прислушиваться отчасти съ любопытствомъ, а отчасти съ боязнію къ Ольгинымъ рѣчамъ, пока не разошлись облака; только вдали слышались еще глухіе раскаты грома; освѣщаемая полнымъ сіяніемъ мѣсяца, Ольга лежала какъ бы преображенная.
«Скоро Владиміръ привыкъ ко второй Ольгиной душѣ, охотно прислушивался къ ея голосу, и эта вторая душа тоже любила его. Но Ольга отдала бы за него свою жизнь, — и часы, которые она проводила съ Владиміромъ, протекали для нея какъ блаженное сновидѣніе. Теперь Ольга возненавидѣла общество, и только для избѣжанія толковъ являлась еще въ немъ отъ времени до времени».
«Владиміръ часто пріѣзжалъ въ ея усадьбу и нерѣдко оставался на ночь. Онъ спалъ тогда тутъ, въ этой комнатѣ, на этой постели, и Ольга»…
Она запнулась.
Теперь я все понялъ.
«И Владиміръ былъ такъ добръ», продолжала Ольга, «онъ всякій разъ привозилъ книгъ, читалъ ихъ Ольгѣ, и съ ангельскимъ терпѣніемъ обучалъ ея дѣтей».
«Когда настала весна, онъ вмѣстѣ съ Ольгой обработывалъ садъ. Тогда тутъ не было ни одного цвѣтка, котораго бы они не посадили вмѣстѣ, а на столѣ не появлялось ни одного кочна капусты, ни одной рѣпы, которые не были бы выращены ими, и пчелы садились на ольгины руки и ползали у ней по волосамъ. Она знала каждое гнѣздо въ саду, малиновку на старомъ грушевомъ деревѣ, маленькаго чижика, соловья, потому-что Владиміръ показалъ ихъ ей, — и она смотрѣла часто, какъ старки улетали и прилетали и кормили пушистыхъ птенцовъ».
«Лѣтомъ они ходили въ поле и садились на краю лѣса или на террасѣ, небо было все въ звѣздахъ, и Владиміръ разсказывалъ ей удивительныя вещи изъ разныхъ поэтовъ, такъ на память, стихами».
«Ольга стала теперь чрезвычайно усердно рисовать ландшафты и сцены съ натуры, — и если она что нибудь изобрѣтала, и Владиміръ разсматривалъ это, и она видѣла по его сіяющимъ глазамъ, что онъ доволенъ этимъ, тогда не было на землѣ такого счастья, которое могло бы сравниться съ ея собственнымъ».
«Послѣ уборки хлѣба, они путешествовали вмѣстѣ по карпатскимъ горамъ. Михаилъ ѣхалъ впереди подлѣ гуцуловъ[2], которые указывали имъ дорогу, а Владиміръ велъ подъ уздцы ольгину лошадь. Они всходили на черную гору, видѣли глубокое, темное озеро на ея вершинѣ и смотрѣли съ высочайшихъ вершинъ этой горы на родную равнину, которой, повидимому, нѣтъ конца».
«А когда зима прогнала ихъ въ маленькій теплый домикъ, то любовь убрала для нихъ его старыя стѣны миртами и розами, а музы наполнили его пріятный сумракъ свѣтомъ и мелодіей».
"Ея мужъ садился обыкновенно съ дѣтьми на диванъ, Владиміръ въ маленькое темное кресло, а Ольга за фортепіано. Она играла чудныя сочиненія великихъ нѣмецкихъ композиторовъ, или пѣла съ Владиміромъ какую нибудь грустную малороссійскую пѣсню. Часто онъ приносилъ книгу и объяснялъ что-нибудь изъ нея, потомъ они читали, тоже вмѣстѣ, изъ Фауста, Эгмонта, изъ Ромео и Юліи. Въ такомъ случаѣ онъ бывалъ всегда Фаустомъ, Эгмонтомъ, Ромео, а она — Гретхенъ, Клерхенъ или Юліей, которая, прильнувъ взорами къ его глазамъ и губамъ, говоритъ ему: "
"Ужь близко утро. Я хотѣла бъ, милый,
"Чтобъ ты ушолъ, но лишь не дальше птички,
"Которую, поймавъ, шалунъ пускаетъ,
"Какъ узника, закованнаго въ цѣпи,
"Спрыгнуть съ своей руки, а между тѣмъ
"Все тянетъ онъ ее за шелковинку
«Къ себѣ»…
«Когда замерзалъ маленькій прудикъ, они въ солнечное послѣобѣденное вррмя катались по немъ на конькахъ, и Владиміръ училъ ее выводить на льду разныя фигуры. Когда они ѣхали въ саняхъ, Ольга прикрывала своей собольей шубой его колѣна и клала свои ноги на его, какъ на скамейку».
«Но у ней бывали и тяжелые часы».
«Временами ею овладѣвало глубокое раскаяніе — и она хотѣла во всемъ признаться своему мужу и поплатиться за свое блаженство. Временами же она желала бы убѣжать съ Владиміромъ и сдѣлаться его женой, но тутъ ее удерживали дѣти и ея честь. Она колеблется, ломаетъ себѣ голову и мучить себя; а потомъ, когда она покоится въ его объятіяхъ, на его вѣрной груди, всѣ сомнѣнія ея забыты, всѣ мысли умолкаютъ, и она вполнѣ счастлива».
«А впрочемъ, нѣтъ».
«Владиміръ молчитъ, но она читаетъ часто на его мрачномъ челѣ печальное самообвиненіе: я обманулъ друга, который довѣрился мнѣ; я покрылъ позоромъ и грѣхомъ женщину, которую хотѣлъ возвысить».
«Ее мучитъ нѣчто совершенно другое».
«Замѣчаютъ, что она худо живетъ съ мужемъ, ее жалѣютъ, а она такъ безумно счастлива, такъ гордится своимъ счастьемъ, что желала бы крикнуть на весь свѣтъ: „я люблю, я любима имъ, которому всѣ удивляются, — и я первая., которая поставила ногу на его гордую голову“.
„Она требовала тайны — и именно она-то и не выноситъ ея. Она желала бы, чтобъ ей завидовали, а еще больше ему, котораго она возвысила своею благосклонностью до степени божества“.
„Такимъ образомъ, она сама становится предательницей любви своей“.
„Она не упускаетъ ни одного случая отличить Владиміра какимъ бы то ни было образомъ. Одинъ онъ можетъ держать ей стремя, выводить ее изъ саней, снимать съ нея шубу; его выбираетъ она въ танцахъ, онъ него требуетъ себѣ прохладительнаго, ему приказываетъ она налить себѣ стаканъ, разрѣзать кусокъ дичи, который у нея на тарелкѣ. Потомъ она съѣдаетъ маленькій кусочекъ и подаетъ ему на вилкѣ слѣдующій, или же пьетъ изъ его стакана, оставляя свой, и ищетъ коснуться его ноги кончикомъ своей. Ея глаза вѣчно устремлены на него или на дверь, если его нѣтъ тутъ; а когда онъ войдетъ, она блѣднѣетъ, а потомъ, сію же минуту, вся покраснѣетъ. Если рѣчь зайдетъ объ немъ, она беретъ съ жаромъ его сторону — и говоритъ о его характерѣ, о его умѣ съ такимъ энтузіазмомъ, который бросается въ глаза даже самымъ добросердечнымъ и невнимательнымъ людомъ“.
„Начинается шопотъ, толки — сплетеніе правды, лжи и низости, и наконецъ никто уже не сомнѣвается въ томъ, что Владиміръ Подолевъ счастливый любовникъ прекрасной гордой женщины“.
„Объ этомъ намекаютъ ея мужу, онъ довольно долго обороняется противъ сомнѣнія въ своей женѣ, наконецъ имъ овладѣваетъ подозрѣніе — и онъ начинаетъ наблюдать за нею“.
„Такъ прошелъ годъ“.
„Весна опять бросаетъ свой прелестный розовый свѣтъ, свой первыя яркія цвѣта на крыльцо, а оттуда черезъ открытую дверь въ маленькій залъ, гдѣ Ольга сидитъ съ мужемъ и возлюбленнымъ за чайнымъ столикомъ“
„Воздухъ такъ странно свѣжъ и ароматенъ, далекое вечернее небо сверкаетъ безчисленными звѣздами, въ зеленѣющемся полѣ кричитъ перепелъ, сердцемъ овладѣваетъ необъяснимая боязнь и тоска, сладостная грусть, тревожное счастье“.
Вокругъ лампы жужжатъ маленькія ярко-зеленыя мухи и бѣлыя бабочки порхаютъ вокругъ матоваго стекляннаго шара. Владиміръ раскрылъ одинъ томъ Шекспира, Ольга смотритъ изъ-за его плеча и читаетъ вмѣстѣ съ нимъ».
"Ромео: "Сомнѣнья нѣтъ, современемъ мы будемъ
"Съ отрадой вспоминать объ этомъ горѣ.
"Джульетта: Какая мысль зловѣщая во мнѣ!
"Мнѣ кажется, когда тебя я вижу
"Стоящимъ тамъ, внизу, — что ты въ могилѣ.
«Иль слабъ мой глазъ, иль очень ты ужь блѣденъ.
„Ольгу вдругъ какъ будто бы укололи въ сердце, ею овладѣла неопредѣленная боязнь, и она взглянула на Владиміра, который дѣйствительно былъ страшно блѣденъ“.,
„Я не могу больше читать“, пролепетала она, „у меня сердце точно хочетъ выскочить изъ груди“.
„Это отъ весенняго воздуха“, сказалъ ея мужъ, „запремте дверь“.
„Ольга выходитъ на минуту на крыльцо, потомъ возвращается назадъ и наливаетъ чашки. Она сидитъ теперь противъ своего возлюбленнаго“.
„Ея мужъ неусыпно наблюдаетъ за нею, и въ то время какъ онъ повидимому углубленъ въ газету, онъ замѣчаетъ, какъ она обмѣнивается съ Владиміромъ взоромъ, полнымъ безумной нѣжности. Въ самое время она трогаетъ его ногу своей“.
„Это моя нога“, сказалъ Михаилъ».
«Ольга вздрагиваетъ и съ трепетомъ склоняется надъ столомъ; она видить страшно-обезображенное лицо мужа въ ту минуту, какъ онъ медленными шагами идетъ изъ комнаты».
«Ты предала насъ», говоритъ тихимъ голосомъ Владиміръ".
«Я сама боюсь этого», бормочетъ она: «пусть же онъ узнаетъ все, и тогда я твоя, вся твоя, твоя жена, Владиміръ».
«Онъ съ благодарностью глядитъ на нее и прижимаетъ къ своимъ губамъ ея руку».
«О, какъ я люблю тебя — и съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ все болѣе, да болѣе! Ты долженъ остаться здѣсь», продолжаетъ она, «мы еще не обо всемъ переговорили»…
«Только не сегодня», молитъ онъ съ испугомъ, «у меня дурное предчувствіе; ради Бога, нѣтъ!»…
«Михаилъ кашлянулъ прежде чѣмъ вошелъ, напился чаю, а потомъ сталъ жаловаться на головную боль. „Пойдемте спать“, глухо сказалъ онъ.
„Владиміръ пожалъ ему и Ольгѣ руку, а потомъ ушелъ въ свою комнату, гдѣ онъ, не раздѣваясь, бросился въ постель“.
„Послѣ полуночи на террасѣ послышался шелестъ женской одежды“.
„Владиміръ быстро подошелъ къ окну. Все опять стихло. Вдругъ изъ того мѣста, гдѣ лежала глубокая тѣнь, выскочила Ольга и обвила его своими руками“.
„Вотъ тебѣ и злое предчувствіе!“ смѣялась она».
«Владиміръ не возражалъ, помогъ ей войдти, недовѣрчиво взглянулъ въ садъ и заперъ окошко».
«Тѣмъ временемъ Ольга сѣла».
«Ты боишься меня», шутила она. «Ты имѣешь на это полное право». И вдругъ она обвила сроими бѣлыми руками словно сѣтью его шею и привлекла его къ себѣ"…
«Мнѣ такъ жарко», сказала она черезъ нѣсколько времени, «открой окно».
«Владиміръ покачалъ головою».
«Что съ тобою?» вскричала она съ серебристымъ смѣхомъ. «Ты, кажется, боишься моего мужа?» Она встала, открыла окно и потомъ опять прильнула къ нему".
«Пожалуйста, уйди», говорилъ онъ дрожащимъ голосомъ".
«Ты не шутишь?» возразила она".
«Если ты меня хоть немножко любишь, уйди, умоляю тебя!»
«Ольга только покачала головою и стала играть его волосами».
«Тутъ онъ сдѣлалъ сильное движеніе къ окну; она вздрогнула и быстро отвернула лицо».
«Было уже поздно».
«Ея мужъ стоялъ передъ ними».
«Ольга откинулась назадъ безгласная, словно оцѣпенѣлая, въ то время какъ Владиміръ въ одно мгновеніе ока сталъ между имъ и ею».
«Она не нуждается въ твоей защитѣ», холодно сказалъ Михаилъ, «я ничего ей не сдѣлаю. Ступай въ свою комнату, Ольга, намъ нужно сказать нѣсколько словъ наединѣ».
«Она медленно вышла изъ комнаты съ долгимъ скорбнымъ взглядомъ, устремленнымъ на Владиміра, который смотрѣлъ на нее неестественно-блестящими глазами, заперлась въ своей спальнѣ и бросилась съ тупой и молчаливой скорбью на свое ложе».
«Черезъ нѣсколько времени она услыхала шаги своего мужа, который шелъ къ себѣ въ комнату, потомъ стукъ лошадиныхъ копытъ, а потомъ долгое время все было тихо».
«Наконецъ ея мужъ прошелъ твердыми шагами по корридору, на дворѣ заржала его лошадь, и онъ ускакалъ».
«Это было къ утру. Начинало свѣтать».
«Ольга вышла изъ своей комнаты».
«Кто тамъ?» вскричала она".
«Все молчало. Она дошла до крыльца и еще разъ вскрикнула. Тутъ со двора показался казакъ, зѣвая и протирая заспанные глаза».
«Гдѣ Владиміръ?» спросила она. «И гдѣ баринъ?»
«Баринъ написалъ нѣсколько писемъ», сказалъ равнодушно казакъ, раскусывая соломинку, «а потомъ уѣхалъ, а господинъ Владиміръ уѣхалъ еще прежде».
«Она знаетъ теперь, что они бьются на дуэли, и шатаясь идетъ назадъ въ свою комнату, чуть не падая на каждомъ шагу; кровь холодѣетъ въ ея жилахъ, плакать Ольга не можетъ».
«Она бросается на колѣни передъ распятіемъ, которое виситъ надъ ея постелью, и бьетъ себя кулаками въ лобъ; она надѣется, что Владиміръ убьетъ ея мужа, отца ея дѣтей, и молится… до тѣхъ поръ пока промчавшійся по улицѣ всадникъ не остановился передъ усадьбою».
«Ольга прислушивается съ сердцемъ полнымъ тоски, Склонивъ голову на бокъ; всѣ ея пульсовыя жилы бьются, она не смѣетъ шевельнуться».
«Послышались шаги… она помертвѣла».
«Это ея мужъ».
«Онъ ужь передъ ней».
«Онъ умеръ», говоритъ онъ — его голосъ дрожитъ — «вотъ его письмо къ тебѣ — честь спасена. Ты можешь теперь уйдти, если хочешь»…
«Больше она уже не слыхала, у ней зашумѣло въ ушахъ, и она упала въ обморокъ».
«Когда она пришла въ себя, она лежала на томъ же мѣстѣ — и ея первый взглядъ упалъ на висѣвшее на стѣнѣ распятіе».
«Она не помнила того, что случилось, только у ней было какъ-то пусто и мутно въ головѣ, а сердце какъ будто бы изранено».
"Тутъ она увидала письмо, взглянула на него — и способность мыслить медленно возвратилась къ ней, но она какъ будто бы оцѣпенѣла въ своей горести, источникъ слезъ изсякъ, она почти равнодушно развернула письмо и прочла: "
«Ты была мнѣ всѣмъ, моей жизнью, моимъ счастьемъ, моей честью. Изъ-за тебя я измѣнилъ своему долгу, отрекся отъ своихъ лучшихъ убѣжденій. То, что я сдѣлалъ, требовало строгой кары».
«Когда ты будешь читать эти строки, моя судьба будетъ уже рѣшена. Не плачь обо мнѣ. Ты до такой степени наполнила счастьемъ и блаженствомъ одинъ годъ моей жизни, что за него можно отдать все жалкое человѣческое существованіе. Благодарю тебя».
«Будь счастлива, а если это для тебя невозможно, то будь честна и исполняй свой долгъ».
"Пусть я буду жить въ твоемъ воспоминаніи. Прощай.
"Владиміръ".
«Ольга молча сложила письмо, встала, одѣлась и начала укладывать свои вещи. Она хотѣла сейчасъ же оставить домъ своего мужа».
«Тутъ она услыхала въ корридорѣ шаги своихъ дѣтей, распахнула дверь, и когда они бросились къ ней на шею съ радостными восклицаніями, она упала передъ ними — и сундуки остались на прежнемъ мѣстѣ».
«Владиміра нашли въ тулавской березовой рощицѣ. Это самое тихое мѣсто на десять миль въ окружности. Полевой сторожъ нашей волости — Леопольдъ знаетъ его — это такъ-называемый старый служака — наткнулся на него, бродя по лѣсу».
«Онъ лежалъ на спицѣ, съ пулей въ груди, съ пистолетомъ въ рукѣ».
«При немъ нашли письмо, въ родѣ тѣхъ, какія обыкновенно пишутся въ подобныхъ случаяхъ. Вотъ всѣ и рѣшили, что онъ застрѣлился самъ, и похоронили его за стѣнами кладбища».
«Что слѣдуетъ за этимъ, случается сплошь и рядомъ каждый день, но все-таки принадлежитъ сюда же».
«Ольга возненавидѣла своего мужа всею душою и все-таки осталась въ его домѣ; горе почти свело ее съ ума; часто ею овладѣвала страшная ненависть, она уже зарядила пистолетъ, которымъ онъ убилъ Владиміра, для того чтобъ застрѣлить его, — и все-таки осталась у него, потому-что она должна быть любимой, иначе она не можетъ жить, и ей отрадно, что онъ ее любитъ, что онъ страдаетъ отъ страшнаго сознанія, что она его и все-таки не его».
«Часто она тяготится жизнію до послѣдней степени возможности».
«Съ тѣхъ поръ лицо ея покрыто страшной блѣдностью; ея сердце не перестаетъ болѣть, а въ лунную ночь она должна бродить, бродить безъ отдыха»…
Она замолчала.
— Теперь Леопольдъ знаетъ все, сказала она съ трогательной покорностью, — теперь онъ пойметъ Ольгу — и будетъ молчать.
Я поднялъ руку какъ бы для клятвы.
— Онъ не измѣнитъ ей, я знаю это, сказала она, — доброй ночи. Пѣтухъ пропѣлъ уже второй разъ, на востокѣ показалась полоска свѣту, бѣлая какъ молоко. Я ухожу.
Она пошла медленными шагами, распрямляя свои роскошные члены и провела обѣими руками по волосамъ, которые подъ ея пальцами затрещали и заискрились. Въ окнѣ она еще разъ, обернулась и приложила ко рту палецъ.
Затѣмъ она исчезла.
Я долго прислушивался, потомъ всталъ и подошелъ къ окну. Кругомъ не было ничего, кромѣ облитаго луннымъ серебромъ ландшафта и глубокой ночной тишины.
Когда на другое утро я вошелъ въ маленькую столовую, хозяинъ пригласилъ меня позавтракать съ нимъ.
— А потомъ я самъ выведу васъ на дорогу, предупредительно сказалъ онъ.
— А гдѣ же ваша супруга? спросилъ я, нѣсколько помедливъ.
— Моей женѣ нездоровится, отвѣчалъ онъ довольно небрежно, — она страдаетъ мигренью, въ особенности во время полнолунія. Не знаете ли вы какого-нибудь средства противъ этой болѣзни? Одна старуха совѣтывала мнѣ соленые огурцы, что вы думаете объ этомъ?
Мы разстались только по ту сторону лѣса.
Несмотря на его дружеское приглашеніе, я ни разу не былъ у него, — и всякій разъ, какъ я проѣзжаю мимо одинокой усадьбы съ темными тополями, на меня находитъ какой-то грустный ужасъ.
Я никогда больше не видалъ Ольги, но во снѣ мнѣ часто является ея прелестный образъ съ величаво-блѣдной головой, съ закрытыми глазами и распущенными роскошными волосами.
- ↑ Твардовскій. Преданіе говоритъ, что когда сатана поднялся съ нимъ на воздухъ, онъ, проносясь надъ Краковымъ и услышавъ звуки Ave Maria, началъ пѣть гимнъ Божіей Матери, которому онъ выучился когда-то у своей матери. Тутъ сатана выпустилъ его — и онъ остался между небомъ и землею, гдѣ носится еще и теперь. Отъ времени до времени къ нему поднимается паукъ, который приноситъ ему извѣстія о землѣ.
- ↑ Русскіе обитатели восточно-галиційскихъ карпатскихъ горъ.