Вечеркомъ, на святкахъ, сидя въ одной благоразумной компаніи, было говорено о вѣрѣ и о невѣріи. Рѣчь шла, впрочемъ, не въ смыслѣ высшихъ вопросовъ деизма или матеріализма, а въ смыслѣ вѣры въ людей, одаренныхъ особыми силами предвѣдѣнія и прорицанія, а, пожалуй, даже и своего рода чудотворства. И случился тутъ же нѣкто, степенный московскій человѣкъ, который сказалъ слѣдующее:
— Не легко это, господа, судить о томъ: кто живетъ съ вѣрою, а который не вѣруетъ, ибо разные тому въ жизни бываютъ прилоги; случается, что разумъ-то нашъ въ таковыхъ случаяхъ впадаетъ въ ошибки.
И послѣ такого вступленія онъ разсказалъ намъ любопытную повѣсть, которую я постараюсь передать его же словами:
Дядюшка и тетушка мои одинакова прилежали покойному чудотворцу Ивану Яковлевичу. Особенно тетушка, — никакого дѣла не начинала, у него не спросившись. Сначала бывало сходитъ къ нему въ сумасшедшій домъ и посовѣтуется, а потомъ попроситъ его, чтобы за ея дѣло молился. Дядюшка былъ себѣ на умѣ и на Ивана Яковлевича меньше полагался, однако тоже довѣрялъ иногда и носить ему дары и жертвы не препятствовалъ. Люди они были не богатые, но очень достаточные, — торговали чаемъ и сахаромъ изъ магазина въ своемъ домѣ. Сыновей у нихъ не было, а были три дочери: Капитолина Никитишна, Катерина Никитишна и Ольга Никитишна. Всѣ онѣ были собою недурны и хорошо знали разныя работы и хозяйство. Капитолина Никитишна была замужемъ, только не за купцомъ, а за живописцемъ, — однако, очень хорошій былъ человѣкъ и довольно зарабатывалъ — все бралъ подряды выгодно церкви расписывать. Одно въ немъ всему родству непріятно было, что работалъ божественное, а зналъ какія-то вольнодумства изъ Курганова «Письмовника». Любилъ говорить про Хаосъ, про Овидія, про Промиѳея и охотникъ былъ сравнивать баснословія съ бытописаніемъ. Если бы не это, все бы было прекрасно. А второе — то, что у нихъ дѣтей не было, и дядюшку съ теткой это очень огорчало. Они еще только первую дочь выдали замужъ, и вдругъ она три года была бездѣтна. За это другихъ сестеръ женихи обѣгать стали.
Тетушка спрашивала Ивана Яковлевича, черезъ что ея дочь не родитъ: — оба, говоритъ, — молоды и красивы, а дѣтей нѣтъ?
Иванъ Яковлевичъ забормоталъ:
— Есть убо небо небесе; есть небо небесе.
Его подсказчицы перевели теткѣ, что батюшка велитъ, — говорятъ, — вашему зятю, чтобы онъ Богу молился, а онъ, должно быть, у васъ маловѣрующій.
Тетушка такъ и ахнула: все, говоритъ. — ему явлено! И стала она приставать къ живописцу, чтобы онъ поисповѣдался; а тому все трынъ-трава! Ко всему легко относился… даже по постамъ скоромное ѣлъ… и притомъ, слышатъ они стороною, будто онъ и червей, и устрицъ вкушаетъ. А жили они всѣ въ одномъ домѣ, и часто сокрушались, что есть въ ихнемъ купеческомъ родствѣ такой человѣкъ безъ вѣры.
Вотъ и пошла тетка къ Ивану Яковлевичу, чтобы попросить его разомъ помолиться о еже рабѣ Капитолинѣ отверсти ложесна, а раба Ларія (такъ живописца звали) просвѣтити вѣрою.
Просятъ объ этомъ вмѣстѣ и дядя, и тетка.
Иванъ Яковлевичъ залепеталъ что-то такое, чего и понять нельзя, а его послушныя женки, которыя возлѣ него присидѣли, разъясняютъ:
— Онъ, говорятъ, — нынѣ невнятенъ, а вы скажите о чемъ просите, — мы ему завтра на записочкѣ подадимъ.
Тетушка стала сказывать, а тѣ записываютъ: «Рабѣ Капитолинѣ отверсть ложесна, а рабу Ларію усугубити вѣру.»
Оставили старики эту просительную записочку и пошли домой веселыми ногами.
Дома они никому ничего не сказали, кромѣ одной Капочки, и то съ тѣмъ, чтобы она мужу своему, невѣрному жикописцу, этого не передавала, а только жила бы съ нимъ какъ можно ласковѣе и согласнѣе, и смотрѣла за нимъ: не будетъ ли онъ приближаться къ вѣрѣ въ Ивана Яковлевича. А онъ быль ужасный чертыханщикъ, и все съ присловьями, точно скоморохъ съ Прѣсни. Все ему шутки да забавки. Придетъ въ сумерки къ тестю — «пойдемъ. — говоритъ, — часословъ въ пятьдесятъ два листа читать», то-есть, значитъ, въ карты играть… Или садится, — говоритъ: — «съ уговоромъ, чтобы играть до перваго обморока».
Тетушка, бывало, этихъ словъ слышать не можетъ. Дядя ему и сказалъ: — «Не огорчай такъ ее: она тебя любитъ и за тебя обѣщаніе сдѣлала». А онъ разсмѣялся и говоритъ тещѣ:
— Зачѣмъ вы невѣдомыя обѣщанія даете? Или вы не знаете, что черезъ такое обѣщаніе глава Ивана Предтечи была отрублена. Смотрите, можетъ у насъ въ домѣ какое-нибудь неожиданное несчастіе быть.
Тещу это еще больше испугало, и она всякій день, въ тревогѣ, въ сумасшедшій домъ бѣгала. Тамъ ее успокоятъ, — говорятъ, что дѣло идетъ хорошо: батюшка всякій день записку читаетъ, и что теперь о чемъ писано, то скоро сбудется.
Вдругъ и сбылось, да такое, что и сказать неохотно.
Приходитъ къ тетушкѣ средняя ея дочь дѣвица Катечка и прямо ей въ ноги, и рыдаетъ, и горько плачетъ.
Тетушка говоритъ: — что тебѣ — кто обидѣлъ?
А та сквозь рыданія отвѣчаетъ:
— Милая тетенька, и сама я не знаю, что́ это такое и отчего… въ первый и въ послѣдній разъ сдѣлалось… Только вы отъ тятеньки мой грѣхъ скройте.
Тетушка на нее посмотрѣла да прямо пальцемъ въ животъ ткнула и говоритъ:
— Это мѣсто?
Катечка отвѣчаетъ:
— Да, тетенька… какъ вы угадали… сама не знаю отчего…
Тетушка только ахнула да руками всплеснула.
— Дитя мое, говоритъ, — и не дознавайся: это, можетъ быть, я виновата въ ошибкѣ, — я сейчасъ узнать съѣзжу, — и сейчасъ на извозчикѣ полетѣла къ Ивану Яковлевичу.
— Покажите, говоритъ, — мнѣ записку нашей просьбы, о чемъ батюшка для насъ проситъ рабѣ Божьей плодъ чрева: какъ она писана?
Присѣдящія поискали на окнѣ и подали.
Тетушка взглянула, и мало ума не рѣшилась. Что вы думаете? Дѣйствительно вѣдь все вышло по ошибочному моленію потому, что на мѣсто рабы Божіей Капитолины, которая замужемъ, тамъ писана раба Катерина — которая еще незамужняя, дѣвица.
Женки говорятъ: — Поди же, какой грѣхъ! Имена очень сходственны… но ничего, это можно поправить.
А тетушка подумала: — нѣтъ, врете, теперь вамъ ужъ не поправить: Катѣ ужъ вымолено, — и разорвала бумажку на мелкія частички.
Главное дѣло, боялись: какъ дядюшкѣ сказать? Онъ былъ такой человѣкъ, что если расходится, то его мудрено унять. Къ тому же, онъ Катю меньше всѣхъ любилъ, а любимая дочь у него была самая младшая, Оленька, — ей онъ всѣхъ больше и обѣщалъ.
Думала-думала тетушка и видитъ, что однимъ умомъ ей этой бѣды не обдумать, — зоветъ зятя-живописца на совѣтъ и все ему во всѣхъ подробностяхъ открыла, а потомъ проситъ:
— Ты, говоритъ. — хотя невѣрующій, однако, могутъ и въ тебѣ быть какія-нибудь чувства, — пожалуйста пожалѣй ты Катю, пособи мнѣ скрыть ея дѣвичій грѣхъ.
А живописецъ вдругъ лобъ нахмурилъ и строго говоритъ:
— Извините, пожалуйста, — вы хотя моей женѣ мать, однако, во-первыхъ, я этого терпѣть не люблю, чтобы меня безвѣрнымъ считали, а во-вторыхъ, я не понимаю — какой же тутъ причитаете Катѣ грѣхъ, если объ ней такъ Иванъ Яковлевичъ столько времени просилъ? Я къ Катечкѣ всѣ братскія чувства имѣю, и за нее заступлюсь, потому что она тутъ ни въ чемъ не виновата.
Тетушка пальцы кусаетъ и плачетъ, а сама говоритъ:
— Ну… ужъ какъ ни въ чемъ?
— Разумѣется, ни въ чемъ. Это вашъ чудотворецъ все напуталъ, съ него и взыскивайте.
— Какое же съ него взысканіе! Онъ праведникъ.
— Ну, а если праведникъ, такъ и молчите. Пришлите мнѣ съ Катею три бутылки шампанскаго вина.
Тетушка переспрашиваетъ: — что такое?
А онъ опять отвѣчаетъ: — Три бутылки шампанскаго, — одну ко мнѣ сейчасъ въ мои комнаты, а двѣ послѣ, куда прикажу, но только, чтобы дома готовы были и во льду стояли заверчены.
Тетушка посмотрѣла на него и только головой покивала:
— Богъ съ тобою, говоритъ: — я думала, что ты только безъ одной вѣры, а ты святые лики изображаешь, а самъ безъ всѣхъ чувствъ оказываешься… Оттого я твоимъ иконамъ и не могу поклоняться.
А онъ отвѣчаетъ:
— Нѣтъ, вы насчетъ вѣры оставьте: это вы, кажется, сомнѣваетесь и все по естеству думаете, будто тутъ собственная Катина причина есть, а я крѣпко вѣрю, что во всемъ этомъ одинъ Иванъ Яковлевичъ причиненъ; а чувства мои вы увидите, когда мнѣ съ Катею въ мою мастерскую шампанское пришлете.
Тетушка думала-подумала, да и послала живописцу вино съ самой Катечкой. Та взошла съ подносомъ, вся въ слезахъ, а онъ вскочилъ, схватилъ ее за обѣ ручки и самъ заплакалъ.
— Скорблю, говоритъ, — голубочка моя, что́ съ тобою случилося, однако, дремать съ этимъ некогда, — подавай мнѣ скорѣе наружу всѣ твои тайности.
Дѣвица ему открылась какъ сшалила, — а онъ взялъ да ее у себя въ мастерской на ключъ и заперъ.
Тетушка встрѣчаетъ зятя съ заплаканными глазами и молчитъ. А онъ и ее обнялъ, поцѣловалъ и говоритъ:
— Ну не бойтесь, не плачьте. Авось Богъ поможетъ.
— Скажи же мнѣ, — шепчетъ тетушка: — кто всему виноватъ?
А живописецъ ей ласково пальцемъ погрозилъ и говоритъ:
— Вотъ это ужъ не хорошо: сами вы меня постоянно невѣріемъ попрекали, а теперь, когда вѣрѣ вашей дано испытаніе, я вижу, что вы сами нимало не вѣрите. Неужто вамъ не ясно, что виноватыхъ нѣтъ, а просто чудотворецъ маленькую ошибку сдѣлалъ.
— А гдѣ же моя бѣдная Катечка?
— Я ее страшнымъ художническимъ заклятьемъ заклялъ, — она, какъ кладъ отъ аминя, и разсыпалась.
А самъ ключъ тещѣ показываетъ.
Тетушка догадалась, что онъ дѣвушку отъ перваго отцова гнѣва укрылъ, и обняла его.
Шепчетъ:
— Прости меня, — въ тебѣ нѣжныя чувства есть.
Пришелъ дядя, по обычаю чаю напился и говоритъ:
— Ну, давай читать часословъ въ пятьдесятъ два листа?
Сѣли. А домашніе всѣ двери вокругъ нихъ затворили и на цыпочкахъ ходятъ. Тетушка же то отойдетъ отъ дверей, то опять подойдетъ, — все подслушиваетъ, и все крестится.
Наконецъ, какъ тамъ что-то звякнетъ… Она поотбѣжала и спряталась.
— Объявилъ, — говоритъ. — объявилъ тайну! Теперь начнется адское представленіе.
И точно: вразъ дверь растворилась, и дядя кричитъ:
— Шубу мнѣ и большую палку!
Живописецъ его назадъ за руку и говоритъ:
— Что ты? Куда это?
Дядя говоритъ:
— Я въ сумасшедшій домъ поѣду чудотворца бить!
Тетушка за другими дверями застонала:
— Бѣгите, — говоритъ, — скорѣе въ сумасшедшій домъ, чтобы батюшку Ивана Яковлевича спрятали!
И дѣйствительно, дядя бы его непремѣнно избилъ, но зять-живописецъ страхомъ вѣры своей и этого удержалъ.
Сталъ зять вспоминать тестю, что у него есть еще одна дочь.
— Ничего, — говоритъ, — той своя доля, а я Корейшу бить хочу. Послѣ пусть меня судятъ.
— Да я тебя, — говоритъ, — не судомъ стращаю, а ты посуди: какой вредъ Иванъ Яковлевичъ Ольгѣ можетъ сдѣлать. Вѣдь это ужасъ, чѣмъ ты рискуешь!
Дядя остановился и задумался:
— Какой же, — говоритъ, — вредъ онъ можетъ сдѣлать?
— А какъ разъ такой самый, какой вредъ онъ сдѣлалъ Катечкѣ.
Дядя поглядѣлъ и отвѣчаетъ:
— Полно вздоръ городить! Развѣ онъ это можетъ?
А живописецъ отвѣчаетъ:
— Ну, ежели ты, какъ я вижу, — не вѣрующій, то дѣлай, какъ знаешь, только потомъ не тужи и бѣдныхъ дѣвушекъ не виновать.
Дядя и остановился. А зять его втащилъ назадъ въ комнату и началъ уговаривать.
— Лучше, — говоритъ, — по-моему, чудотворца въ сторону, а взять это дѣло и домашними средствами поправить.
Старикъ согласился, только самъ не зналъ, какъ именно поправить, а зять-живописецъ и тутъ помогъ — говоритъ:
— Хорошія мысли надо искать не во гнѣвѣ, а въ радости.
— Какое, — отвѣчаетъ, — теперь, братецъ, веселіе при такомъ случаѣ?
— А такое, что у меня есть два пузырька шипучки, и пока ты ихъ со мною не выпьешь, я тебѣ ни одного слова не скажу. Согласись со мною. Ты знаешь, какъ я характеренъ.
Старикъ на него посмотрѣлъ и говоритъ: — «подводи, подводи! Что̀ такое дальше будетъ?» А впрочемъ согласился.
Живописецъ живо скомандовалъ и назадъ пришелъ, а за нимъ идетъ его мастеръ, молодой художникъ, съ подносомъ, и несетъ двѣ бутылки съ бокалами.
Какъ вошли, такъ живописецъ за собою двери заперъ и ключъ въ карманъ положилъ. Дядя посмотрѣлъ и все понялъ, а зять художнику кивнулъ, — тотъ взялъ и сталъ въ смирную просьбу.
— Виноватъ, — простите и благословите.
Дядюшка зятя спрашиваетъ:
— Бить его можно?
Зять говоритъ:
— Можно, да не надобно.
— Ну, такъ пусть онъ передо мною, по крайности, на колѣна станетъ.
Зять тому шепнулъ:
— Ну, стань за любимую дѣвушку на колѣна передъ батькою.
Тотъ сталъ.
Старикъ и заплакалъ.
— Очень, — говоритъ, — любишь ее?
— Люблю.
— Ну, цѣлуй меня.
Такъ Ивана Яковлевича маленькую ошибку и прикрыли. И оставалось все это въ благополучной тайности, и къ младшей сестрѣ женихи пошли, потому что видятъ — дѣвицы надежныя.