Минувшее.[править]
Сознаюсь, не краснѣя, что имѣю обыкновеніе посѣщать общую комнату въ гостинницѣ «Синій Голубь». Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, сдѣлано было, подъ предводительствомъ записного франта Скорреля, покушеніе принудить содержателя гостинницы перемѣнить названіе «общей комнаты», или «гостиной», какъ мы обыкновенно называли ее, въ «кофейную комнату», выбросить изъ нея старинныя скамейки, покрытыя неизносимой волосяной матеріей, замѣнить ихъ модными виндзорскими стульями, не посыпать болѣе пола пескомъ и уничтожить на столахъ орудія, служившія для набиванія табачныхъ трубокъ. Я первый обнаружилъ въ этомъ случаѣ сильное сопротивленіе. Другая особа имѣла дерзость предложить введеніе въ нашей гостинницѣ политической газеты. Я возсталъ и противъ этого. Короче сказать, я сильно возставалъ противъ всѣхъ нововведеній и, въ добавокъ, для сохраненія своей самостоятельности, установилъ въ гостинницѣ такое правило, что тотъ изъ джентльменовъ, посѣщающихъ общую комнату въ дни клубнаго собранія, кто закуритъ сигару вмѣсто трубки, подвергается штрафу: изъ чаши пунша, цѣною въ полъ-кроны.
Въ настоящее время я не имѣю ни малѣйшаго прикосновенія къ политикѣ, такъ точно, какъ и самая политика ко мнѣ; но въ чемъ заключается цѣль моего обращенія къ вамъ? это выскажу я вамъ сію минуту. Возвращаясь домой изъ нашего клуба, я хотя и стараюсь, но никакъ не могу избавиться отъ размышленія о томъ, какъ странно и даже забавно мы умѣемъ приноровить себя къ перемѣнамъ, ежедневно совершающимся передъ нашими глазами; какъ одинъ за другимъ наши обычаи и привычки исчезаютъ совершенно, и мы продолжаемъ заниматься своимъ дѣломъ, какъ будто ихъ никогда и не бывало. Даже юнѣйшій изъ насъ, если только онъ захочетъ наблюдать и можетъ сохранить въ памяти всѣ свои наблюденія долженъ имѣть цѣлый каталогъ «минувшаго», т. е. минувшихъ обычаевъ, къ которымъ люди издавна привыкли, и которые постепенно вышли изъ употребленія, которые, во время своего существованія, казались почти необходимыми условіями жизни, и которыми въ настоящее время дорожатъ меньше, чѣмъ испанскими облигаціями. У меня былъ пріятель, человѣкъ остроумный, котораго единственный недостатокъ состоялъ въ безпрерывномъ опьяненіи, и который обыкновенно говаривалъ, что сущность всякаго дѣла заключается въ «ученіи о круглыхъ числахъ». Не могу похвастаться своими познаніями въ этой наукѣ, да и ни въ чемъ подобномъ, но полагаю, что пріятель мой подразумевалъ подъ этими словами круглое число выпитыхъ стакановъ грогу, тѣмъ болѣе, что, стараясь разъяснить себѣ, на основаніи вышеприведеннаго ученія, появленіе новыхъ обычаевъ и исчезновеніе старыхъ, потомъ снова появленіе старыхъ, и — vice versa — я начиналъ становиться мутнымъ, разумѣется, мутнымъ въ моральномъ отношеніи, и наконецъ, приведенный въ отчаяніе, принужденъ былъ отказаться отъ основныхъ правилъ ученія о круглыхъ числахъ.
Въ памяти моей хранится довольно обширная коллекція «минувшаго». Я не цыпленокъ (хотя и не сѣро-волосая старая кукла, какъ называлъ меня заочно этотъ дерзкій, отъявленный фанфаронъ Скоррель), но еслибъ разсказалъ я вамъ одну только десятую часть моихъ воспоминаній о минувшихъ обычаяхъ, нравахъ и привычкахъ, то, право, самыя поля этой статьи совершенно покрылись бы печатными буквами. Позвольте же мнѣ припомнить немногое, — весьма немногое изъ того, что называю я «минувшимъ».
Начнемъ, напримѣръ, съ фіакровъ. Мнѣ кажется, я помню ихъ съ тѣхъ поръ, когда мнѣ минуло двѣнадцать лѣтъ, если только еще не ранѣе. Но гдѣ же они теперь? кто думаетъ, кто вспоминаетъ о нихъ? Это были величественныя, окруженныя фальшивымъ блескомъ, издающія затхлый запахъ, нечистыя, старыя машины, созданныя на пользу общества. Изъисканные геральдическіе девизы покрывали ихъ дверцы. Между нами, ребятишками, ходили слухи, что нѣкогда экипажи эти носили названіе «каретъ нобльменовъ», но, устарѣвъ, подвергнулись прискорбному изгнанію и перешли во владѣніе извощиковъ. Они находились прежде подъ бдительнымъ надзоромъ кучеровъ въ ливреяхъ, украшенныхъ безчисленнымъ множествомъ воротниковъ и воротничковъ. Но — увы! — и фіакры принадлежатъ теперь къ числу предметовъ «минувшаго». Впрочемъ, существуетъ еще и теперь одинъ фіакръ, — всего одинъ, сколько мнѣ извѣстно, который стоитъ на биржѣ при оконечности улицы Нордъ-Одли, выходящей на улицу Оксфордъ. Я видѣлъ однажды, какъ этотъ отжившій свое существованіе, этотъ, если можно такъ выразиться, замогильный экипажъ, пролетѣлъ мимо меня, между кэбами и омнибусами, подобно кораблю-призраку, на четырехъ колесахъ. Имъ управлялъ уже не тотъ полновѣсный, краснолицый, украшенный воротниками кучеръ: нѣтъ это былъ блѣдный, тощій старикашка въ жакеткѣ (замѣтьте!) и въ веллингтоновскихъ сапогахъ! И самый экипажъ въ наружности своей почти ни въ чемъ не уступалъ возничему. Геральдическіе знаки на дверцахъ стерлись, рессоры скрыпятъ, колеса стучатъ въ своихъ ступицахъ. Желательно бы знать того человѣка, который имѣетъ столько твердости духа, что рѣшается отозвать отъ биржи этотъ экипажъ и разъѣзжать въ немъ по столицѣ.
Я сказалъ, что видѣлъ ныньче всего только одинъ фіакръ; но что же сдѣлалось съ прочими фіакрами? Неужели ихъ отправили въ Парижъ? Неужели остовы ихъ, какъ старыя кости скелетовъ, сушатся въ мрачномъ сараѣ какого нибудь каретнаго мастера въ кварталѣ Лонгакръ? Неужели, спустя нѣсколько времени, имъ, поставленнымъ на новыя рессоры, окрашеннымъ заново и заново налакированнымъ, заново испещреннымъ геральдическими украшеніями, съ пышными чехлами на козлахъ и роскошными подушками, — снова суждено везти кого нибудь на выходъ при дворѣ или на народное празднество, — снова суждено заслонять дорогу около зданій, гдѣ происходитъ оперное представленіе или дается блестящій балъ, весело мчаться за свадебнымъ поѣздомъ къ порталу церкви Сенъ-Джоржъ, на Ганноверскомъ сквэрѣ, или уныло тянуться за похороннымъ шествіемъ къ одному изъ загородныхъ кладбищь?
Куда дѣвались также и старинные кабріолеты, эти легкіе, окрашенные яркой краской, производящіе оглушительный трескъ кэбы, съ зонтомъ надъ головой пассажира и маленькимъ облучкомъ на одной изъ сторонъ его для извощика? Часто, очень часто опрокидывали они стойки яблочниковъ, а еще чаще — своихъ пассажировъ. Ими управляли извощики чрезвычайно расторопные, а возили ихъ лошади чрезвычайно пугливыя. Кто можетъ сказать, гдѣ они теперь? Не красуются ли они, можетъ статься, на улицахъ Сиднея или Санъ-Франциско, или, можетъ быть, тѣла ихъ давнымъ-давно изрублены на мелкія части и пошли на дрова или на зажигательныя спички?
Въ непосредственной связи съ Джервеями, существовали Марлей, или городскіе стражи. Но и тѣ исчезли вмѣстѣ съ уличными фонарями, въ которыхъ горѣло ламповое масло, и вмѣстѣ съ другими достопримѣчательностями старины. Подобно извощикамъ, они тоже носили плащи съ безчисленнымъ множествомъ воротничковъ; подобно имъ, ихъ головы покрывались шляпами съ низенькими тулейками, и лица ихъ отличались такой же краснотой. Въ нынѣшнее время мѣсто ихъ заступили суровые люди, въ лакированныхъ шляпахъ, съ странными дубинами, — люди, которые «терпѣть не могутъ безпорядка». Впрочемъ, еще до сихъ поръ существуетъ одна будка, какъ памятникъ давно минувшихъ дней; она, находится гдѣ-то вблизи Портманъ-сквэра, на улицѣ Орчардъ. Вотъ уже много лѣтъ, какъ она стоитъ назаперти, и полицейскіе стражи, отправляясь, въ своихъ длиннополыхъ сюртукахъ, на ночной обходъ, бросаютъ на нее тревожный взглядъ. Чего добраго! быть можетъ, за ея источенными червемъ стѣнами скрываются ночные бродяги, притаивъ въ душѣ своей преступные замыслы.
Коснувшись длиннополыхъ сюртуковъ, нельзя не сказать, что и эти предметы подходятъ подъ категорію «минувшаго». У насъ теперь есть пальто (названіе, болѣе всѣхъ другихъ употребляемое), есть пончосы, бурнусы, сильфиды, плащи-зефиры, честерфильды, лламы, пиджаки, бизуники и цѣлый рой другихъ одѣяній, болѣе или менѣе соотвѣтствующихъ употребленію длиннополаго сюртука. Но куда же дѣвался самый этотъ сюртукъ, этотъ длинный, громадный, широкополый костюмъ, изъ коричневаго или каштановаго сукна, достигающій почти до самыхъ пятъ и обладающій безчисленнымъ множествомъ кармановъ: кармановъ для бутылокъ, кармановъ для сандвичей, потайныхъ кармановъ для ассигнацій и боковыхъ кармановъ для звонкой монеты? Это почтенное одѣяніе имѣло капюшонъ, которымъ, въ дождливую или снѣжную погоду, вы, отправляясь въ путешествіе снаружи дилижанса, закрывали свою голову. Вашъ родитель носилъ его до васъ, и вы сами скрывали отрадную надежду передать его своему старшему сыну. Отъ времени до времени въ немъ дѣлались торжественныя поправки, попечительныя возобновленія пуговицъ и снурковъ. Сооруженіе новаго сюртука становилось событіемъ, — событіемъ достопамятнымъ, случающимся не болѣе одного раза въ теченіе человѣческаго вѣка.
Кромѣ фіакровъ съ ихъ замѣчательными извощиками и кромѣ длиннополыхъ сюртуковъ, найдется множество другихъ экипажей и другихъ одѣяній, которые также должно отнести къ минувшему. Гдѣ, напримѣръ, коротенькія почтовыя станціи? Куда дѣвались тѣ дни, когда мы, подобно цыганамъ, вели кочевую жизнь и въ настоящихъ почтовыхъ карстахъ переѣзжали изъ Флоурпота въ улицу Бишопгэтъ, въ Эппингскій лѣсъ, въ Кенсингтонъ или въ недоступный Гампстэдъ? Употребляемаго въ ту пору на эти незабвенныя поѣздки времени теперь весьма достаточно для того, чтобъ перенестись въ Брайтонъ, отстоящій отъ Лондона на добрыхъ пятьдесятъ-двѣ англійскія мили. И гдѣ теперь прежній брайтонскій дилижансъ, съ его четверкой породистыхъ коней, съ дѣйствительнымъ баронетомъ, который содержалъ ихъ?
Къ минувшему мы отнесемъ пріятный видъ Лондона, представлявшійся съ Шутерсъ-Хилла, съ домами, окаймляющими берега мутной Темзы, и величественнымъ куполомъ церкви св. Павла, едва виднѣющимся сквозь туманъ, смѣшанный съ дымомъ. Что сталось съ великой сѣверной дорогой? Она носитъ теперь одно только названіе большой дороги; но въ наше время экипажи тѣснились на ней какъ на улицахъ Лондона, и можно сказать, что она была большой дорогой Соединенныхъ Королевствъ. Гайгэтъ процвѣталъ въ ту пору, а теперь и не узнаешь даже, гдѣ было это мѣсто. Я не такъ давно былъ тамъ, — и что же? лошадей больше не видно, водопои исчезли, содержателей почтовыхъ лошадей не существуетъ. Однакожь, при всемъ томъ, изъ окна Гайгэтскаго трактира я видѣлъ, какъ по направленію къ сѣверу тянулось тринадцать постоялыхъ дворовъ. Но эти дворы, какъ и самая улица, давно опустѣли; кромѣ оборванныхъ ребятишекъ и грязныхъ поросятъ, оспоривающихъ другъ у друга добычу, открываемую въ грудахъ мусора, вы почти не видите другихъ живыхъ созданій. Я терялся въ догадкахъ о томъ, кто и съ какой цѣлью поддерживалъ эти дворы. Я живо представлялъ себѣ, что краны у бочекъ тамъ давно уже заржавѣли, и что портерныя кружки потускли. Мнѣ становилось жаль несчастныхъ содержателей дворовъ, которые, какъ я себѣ представляю, въ глубокомъ отчаяніи, отъ недостатка посѣтителей, получали пиво для собственнаго своего употребленія другъ отъ друга и, для развлеченія, по вечерамъ переходили курить трубки отъ одного сосѣда къ другому. Углубленный въ размышленія, я прошелъ подъ сводомъ высокихъ воротъ, отъ которыхъ мѣстность эта получила свое именованіе, — дошелъ безъ всякой цѣли до шоссейной заставы и тамъ — увы! — увидѣлъ плачевное поясненіе трудности нынѣшнихъ временъ въ лицѣ сборщика шоссейной пошлины, который по необходимости принужденъ былъ принимать эту пошлину натурой: пропуская разнощика съ фруктами, онъ бралъ съ него фруктами, пропуская телѣгу съ зеленью, онъ получалъ пригоршню зелени, съ маленькаго мальчика, который пробирался въ Эйлингтонъ, онъ взялъ обломанный черенокъ перочиннаго ножика.
Куда дѣвалась Кранбурнская аллея? Гдѣ этотъ очаровательный лабиринтъ грязныхъ, узкихъ, маленькихъ переулковъ, ведущихъ съ Лэйсестерскаго сквэра въ переулокъ С.-Мартинъ? Я помню, тамъ находился длинный рядъ модныхъ магазиновъ, въ запыленныхъ окнахъ которыхъ вывѣшены были полинялые куски бархата и шерстяныхъ матерій, и у дверей которыхъ всегда стояли женщины, весьма неопрятныя по наружности, но одаренныя необыкновенной способностью заманивать покупателей. Мужчина ли былъ этотъ покупатель, женщина, или ребенокъ, для нихъ все равно: если только имъ показалось, что вы желаете купить шляпку, то такъ или иначе, но вы должны были купить ее, если только природа не одарила васъ рѣдкимъ могуществомъ противостать изступленнымъ убѣжденіямъ, переходившимъ очень часто въ страшную угрозу. По сію пору еще въ народѣ обращается множество жалкихъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и забавныхъ исторій насчетъ слабодушныхъ старыхъ джентльменовъ, которые вылетали изъ этого квартала, едва переводя духъ, подъ бременемъ безчисленнаго множества дамскихъ шляпокъ, но зато облегченные отъ бумажника съ деньгами, отъ часовъ и брильянтовыхъ украшеній, оставшихся въ томъ кварталѣ въ замѣнъ товара, который они купили, или, вѣрнѣе сказать, принуждены были купить. Въ ту пору не была еще выстроена Аркада Лоутеръ; въ Кранбурнской аллеѣ, кромѣ модныхъ магазиновъ, находилось очень много игрушечныхъ лавокъ, лавокъ съ дешевыми галантерейными вещами и магазиновъ съ бездѣлушками различнаго рода. Кромѣ всего вышеприведеннаго, въ Кранбурнской аллеѣ существовалъ Гамлетъ, — не тотъ Гамлетъ, съ которымъ познакомилъ насъ Шекспиръ, но Гамлетъ — серебряныхъ дѣлъ мастеръ! О, сколько разъ, бывало, отправляясь въ семинарію мистера Вакербарта, гдѣ молодые джентльмены получали первоначальное образованіе, я останавливался передъ грязными окнами мастерской Гамлета! Устремляя взоры въ непроницаемый мракъ, и усматривая, наконецъ, груды гигантскихъ серебряныхъ блюдъ, гекатомбы серебряныхъ ложекъ и вилокъ, безчисленное собраніе призовыхъ кубковъ и разной утвари, я считалъ Гамлета настоящимъ синонимомъ несмѣтнаго богатства, неистощимаго кредита, погашенія государственныхъ долговъ, — словомъ сказать, олицетвореннымъ величіемъ коммерческой Британіи! Гамлетъ и Кранбурнская аллея — эти два имени для меня останутся незабвенными. А между тѣмъ Кранбурнской аллеи и Гамлета давнымъ-давно не существуетъ: вотъ уже много лѣтъ, какъ и они внесены въ списокъ минувшаго.
Въ мелочныхъ лавкахъ этого квартала продавались нѣкогда предметы, которые въ числѣ прочихъ давно уже уплыли по рѣкѣ Летѣ въ страну забвенія. Что, напримѣръ, сдѣлалось съ трутницей, съ этой маленькой, аккуратненькой коробочкой, которую, при всемъ нашемъ желаніи, въ настоящее время нигдѣ не отъискать, — а если бы и отъискали, то трутъ не сталъ бы горѣть, огниво и кремень не дали бы намъ ни одной искры, даже и тогда; еслибъ мы истощили все наше терпѣніе и оторвали отъ нашихъ пальцевъ кусочки кожи и тѣла. А между тѣмъ Бэконъ писалъ свой «Novum Organum» и Блакстонъ свои «Комментаріи» при свѣтѣ лампъ, огонь для которыхъ брался изъ трутницы…. Да, нѣтъ теперь уже этой благодѣтельной трутнинцы; мѣсто ея заступили миніатюрные осколочки дерева, которые при малѣйшемъ треніи о песчаную бумажку производятъ адскій пламень и удушающій дымъ. Впрочемъ, надобно отдать справедливость этимъ спичкамъ: онѣ дѣйствуютъ гораздо вѣрнѣе кремня и огнива и воспламеняются съ магическою быстротой. Всѣ, безъ исключенія, употребляютъ ихъ; а потому и я принужденъ также прибѣгнуть къ нимъ.
Сказавъ о спичкахъ и упомянувъ о дымѣ, я не могу не коснуться еще одного предмета минувшаго. Въ нынѣшнее время, милостивый государь, нигдѣ вы не увидите ничего подобнаго глиняной трубкѣ, употреблявшейся въ наши времена. Англійскіе джентльмены курятъ теперь всякую всячину. Часто слышу я теперь о новоизобрѣтенныхъ трубкахъ Мило и Бориса, о наргиляхъ, чубукахъ, мершаумахъ, гукахахъ, кальянахъ, папиросахъ, пахитосахъ и безчисленномъ множествѣ другихъ нововведеній для испусканія табачнаго благоуханія. Но, скажите на милость, гдѣ мнѣ отъискать теперь старинную, первоначальную альдермановскую трубку — неподмѣшанный «ярдъ глины», какъ она называлась въ нашу пору, — трубку, которую, прежде чѣмъ начнется изъ нея куренье, должно было смочить пивомъ, и которая, будучи закурена, курилась до конца, за которой съ наслажденіемъ можно было просидѣть нѣсколько часовъ? Но долго ли можетъ просидѣть человѣкъ за новѣйшими выдумками, которыя онъ называетъ трубками? Да, глиняная трубка исчезла навсегда! Правда, неясная, неопредѣленная тѣнь ея является иногда въ тавернахъ старинныхъ городовъ. Однажды я встрѣтился съ ней въ бирмингемскомъ трактирѣ Буллъ-Рингъ, въ другой разъ слышалъ о ней въ Честерѣ; но это уже исключеніе. Она давно лишилась своей популярности, и между прочими предметами ее должно причислить къ предметамъ минувшаго.
Куда дѣвались такъ называемые франки? Этимъ словомъ я не намекаю на воинственное племя норманновъ, отъ которыхъ, во время управленія Фарамона, Франція получила свое названіе; не подразумѣваю также подъ нимъ тѣхъ лицъ, которыя, имѣя счастіе называться Францисками, пожелаютъ принять уменьшительное имя Франка. Я хочу выразить этимъ тѣ сложенные листки почтовой бумаги, которые, будучи подписаны какимъ нибудь перомъ или членомъ Парламента, освобождались на почтѣ отъ вѣсовыхъ денегъ. Въ прежнія времена существовали настоящія гончія за подобными франками — люди, которые не хуже всякой охотничьей собаки умѣли чутьемъ отъискивать такого члена Парламента, который не успѣлъ еще выпустить въ свѣтъ опредѣленное число франковъ. Они неутомимо преслѣдовали свою добычу, настигали ее и, послѣ непродолжительной борьбы, принуждали ее разстаться съ заготовленными франками. Да и дѣйствительно, въ ту пору, когда вѣсовыхъ до Эдинбурга платилось болѣе шиллинга, хоть кому такъ стоило заняться этой охотой. Но давно исчезли эти франки, — исчезли вмѣстѣ съ процессіей почтовыхъ каретъ, совершаемой каждое первое мая; они уступили свое мѣсто маленькимъ изображеніямъ золотой монеты соверена, намазаннымъ на обратной сторонѣ конверта клейкою жидкостью, и члены Парламента давно уже лишились права пускать въ обращеніе франки.
Не могу я вспомнить о франкахъ безъ грустнаго воспоминанія о другомъ быломъ предметѣ — о человѣкѣ, который, въ старину, стоялъ на ступенькахъ почтовой конторы въ кварталѣ Сенъ-Мартинъ-ле-Гранъ, съ листомъ картузной бумаги, и который извѣстенъ былъ мнѣ подъ названіемъ «выходитъ».
«Извольте видѣть — говаривалъ онъ безпрерывно — вотъ теперь выходитъ жокейская фуражка, а вотъ выходитъ дверь; вотъ рогожка, пароходные кожухи, треугольная шляпа», и, говоря это, онъ складывалъ бумагу во что-то имѣющее весьма отдаленное сходство съ тѣмъ предметомъ, о которомъ упоминалъ. Исчезъ и этотъ человѣкъ, исчезли и лоскутки той бумаги, изъ которой мы, будучи еще школьниками, выдѣлывали коробочки для шолковыхъ червей, лодочки и треугольныя шляпы. Даже самый секретъ этого искусства мнѣ, кажется, навсегда погибъ въ нынѣшній вѣкъ просвѣщенія; онъ затерянъ подобно секрету, какимъ образомъ выдѣлывать венеціанскій безоардъ или окрашивать стекла для оконъ.
Весь сонмъ уличныхъ искусствъ и уличныхъ искусниковъ давно уже обрѣтается въ странѣ минувшаго. Гдѣ, напримѣръ, танцующій медвѣдь, съ его печальной коричневой мордой и странными, неуклюжими поворотами и ухватками? Гдѣ горбатый верблюдъ? Гдѣ канатные плясуны? Гдѣ скороходы на ходуляхъ? Куда они дѣвались? Пожалуста, не говорите, что новые полицейскіе законы уничтожили ихъ. Хотя эти законы и принудили замолкнуть колокольчикъ мусорщика и воспретили пирожнику выкрикивать на улицѣ о сдобныхъ своихъ произведеніяхъ, но вы повсюду встрѣтите шарманщиковъ съ обезьянами и безъ нихъ, повсюду услышите звуки шотландской волынки и вездѣ увидите акробатовъ. Фанточини, эти милыя маріонетки, давно уже вывелись, и, мнѣ кажется, такая же участь скоро постигнетъ и Понча, нашего національнаго полишинеля. Все это прекрасно, мѣра эта справедливая и, безъ всякаго сомнѣнія, необходимая. Пляшущіе медвѣди и верблірды, обезьяны и маріонетки — увеселенія въ высшей степени безполезныя, это неоспоримо; но посмотрѣлъ бы я, какъ обойдется британская нація безъ Понча.
Продавецъ угля по мелочи давно тоже покинулъ насъ. Слѣпецъ и его собака сдѣлались rarae ones. Засаленнаго турка въ грязномъ тюрбанѣ и съ коробочкой ревеню теперь рѣдко гдѣ можно встрѣтить. Мѣсто его заступилъ краснокожій ласкарь въ бѣломъ одѣяніи, подъ которымъ онъ дрожитъ какъ осиновый листъ; его занятіе состоитъ въ продажѣ брошюрокъ, которыя онъ часто мѣняетъ на порцію джину. Вѣкъ, прихоть, поощреніе всего новенькаго давнымъ-давно очистили лондонскія улицы отъ предметовъ, украшавшихъ ихъ съ незапамятныхъ временъ.
Я не намѣренъ возставать противъ безпрерывно измѣняющейся моды на одежду. Я безъ всякаго сожалѣнія вспоминаю о тѣхъ широкихъ рукавахъ дамскаго платья, которые носили въ тридцатыхъ годахъ; ни за что на свѣтѣ не стану требовать возобновленія китайскихъ рукавовъ, этихъ широкихъ, неуклюжихъ частей одежды, которыя въ толпѣ народа зачастую сплющивались какъ лепешка или блинъ, а за обѣдомъ окунывались въ тарелку съ супомъ. Я навсегда отрекаюсь отъ чудовищныхъ лекгорнскихъ шляпъ, отъ капотовъ съ высокими таліями, отъ казацкихъ шараваровъ, отъ яркихъ галстуховъ, которыми мы украшали себя во времена Георга IV; но позвольте мнѣ уронить одну слезу, позвольте мнѣ вздохнуть съ грустнымъ чувствомъ сожалѣнія въ память косичекъ и гессенскихъ сапоговъ.
Какъ тѣ, такъ и другіе давно вышли изъ употребленія. Есть еще, впрочемъ, одна одинокая косичка, но и та замѣтно вянетъ въ одномъ изъ отдаленныхъ земледѣльческихъ округовъ Британіи. Она является въ Лондонъ во время лѣтняго сезона, и я имѣлъ удовольствіе видѣть ее на Новой Бурлингтонской улицѣ. Гессенскіе сапоги можно еще видѣть на икрахъ Чужеземца въ комедіи Коцебу, подъ тѣмъ же именемъ, и еще при входахъ въ мастерскія сапожниковъ старинной школы. Но гессенскихъ сапоговъ, которые украшали наши ноги въ дни нашей молодости, давно уже не существуетъ. Не существуетъ уже болѣе свѣтлыхъ какъ зеркало, граціознаго покроя, съ шолковыми кисточками гессенскихъ сапоговъ, даже подошвы которыхъ мистеръ Бруммель подводилъ подъ лакъ, и при яркомъ блескѣ которыхъ какой-то щеголь, воспѣтый мистеромъ Варденомъ, брилъ свою бороду какъ передъ зеркаломъ.
Я не хочу произносить ни малѣйшей жалобы на уничтоженіе зданій, монументовъ и улицъ. Меня не интересуетъ уже безлюдная пустыня на поверхности Лейсестерскихъ полей, съ ея измятыми желѣзными рѣшотками, съ ея цвѣтниками, посѣщаемыми однѣми только кошками, съ ея песчаными дорожками, заросшими травой, въ которой прыгали лягушки. Мнѣ лучше нравится теперь Великій Глобусъ мистера Билла, устроенный на этомъ мѣстѣ. Я могу обойтись безъ лошадиныхъ колодъ, поставленныхъ у Чарингъ-Кросса, и безъ досчатаго забора, окружавшаго ихъ и покрытаго сверху до низу афишами и объявленіями, — могу обойтись безъ этого забора, хотя въ старину я очень любилъ его, потому что первая афиша первой театральной пьесы, которую я видѣлъ, была прилѣплена на немъ. Теперь мнѣ лучше нравится Трафалгарская площадь, особливо, когда фонтаны на ней бываютъ заперты. Я охотно уступаю страшную коллекцію грязныхъ навѣсовъ, разбросанной зелени, изломанныхъ корзинокъ, которые наполняли Фаррангдонскую улицу, называемую Флотскимъ рынкомъ. Со вздохомъ отрекаюсь я отъ Флотской тюрьмы, соглашаюсь отдать преимущество Новой Оксфордской улицѣ предъ улицею Сентъ-Джэйльзъ и улицѣ Викторіи предъ Вестминстерской улицей, полной грязи и неряшества. Но, завсѣмъ тѣмъ, позвольте мнѣ тяжелымъ вздохомъ выразить свое сожалѣніе о Кингсъ-Кроссѣ, объ этой неправильной площадкѣ, на которой сосредоточивалось множество улицъ, и которая украшалась множествомъ монументовъ. Между прочимъ тамъ находилось гранитное чудовище, алмазный Гай-Фоксъ. Ребятишки, отправляясь въ школу, часто собирались вокругъ этого гигантскаго монумента и на его пьедесталѣ часто начертывали мѣломъ латинскіе стихи, только что вытверженные ими наизусть; кондукторы омнибусовъ и извощики, проѣзжая мимо, каждый разъ указывали на него пальцемъ, съ тѣмъ громкимъ восклицаніемъ, которымъ выражается радость при встрѣчѣ съ старымъ знакомымъ. По истинѣ, это была великая статуя. И чтоже? ее взяли прочь, вмѣстѣ съ Сыпнымъ лазаретомъ, и хотя воздвигнули другую какую-то статую, хотя Сыпный лазаретъ учредили гдѣ-то въ другомъ кварталѣ, но оставшіеся на ихъ мѣстѣ станція Великой Сѣверной желѣзной дороги и пьедесталъ съ тремя огромными газовыми фонарями поражаютъ мой взоръ весьма непріятно и невольнымъ образомъ заставляютъ пожалѣть о той плѣнительной наружности, какою отличались въ старину Кингъ-Кроссъ и но сосѣдству съ нимъ, мостъ Батль.
Смитфильдъ теряетъ свое существованіе. Тибурнъ потерялъ его. Ярмарка Бартоломю тоже. Гриничской ярмарки скоро не будетъ. Ярмарка Чалкъ-Фэрмъ представляетъ изъ себя грустное искаженіе веселости. Позвольте мнѣ сдѣлать еще нѣсколько вопросовъ, и тогда вы можете смѣло считать мою статью перешедшаго въ область минувшаго.
Куда дѣвались туманы, которыми такъ славится наша столица? Въ декабрѣ мѣсяцѣ я вижу, какъ легкіе мглистые пары скопляются надъ Лондономъ, но все же это не туманы моей юности. То были оранжевые, вещественные, осязаемые туманы, которые можно было рѣзать ножомъ или закупорить въ бутылку для будущаго разсмотрѣнія. Въ тѣ туманы корабли на Темзѣ безпрестанно сталкивались другъ съ другомъ; на факельщиковъ было большое требованіе; экипажи не только заѣзжали на тротуары, но часто упирались дышлами въ окна магазиновъ, и въ счетной конторѣ торговаго дома подъ фирмою гг. Бинго, Мандинго и Фламинго, гдѣ я, будучи еще мальчикомъ, занимался перепискою бумагъ, мы, въ теченіе цѣлаго дня, жгли свѣчи въ ржавыхъ, старыхъ, грязныхъ подсвѣчникахъ. Правда, однажды, отправляясь по желѣзной дорогѣ въ Соутамптонъ, мнѣ удалось видѣть настоящій туманъ; но онъ былъ сѣрый и скорѣе давалъ мнѣ понятіе о воздушномъ путешествіи, но отнюдь не о туманѣ de facto.
Вмѣстѣ съ туманами не видать уже болѣе и свѣтильщиковъ, этихъ дерзкихъ, наглыхъ плутовъ, которые въ мрачную ночь осаждали васъ съ своими фонарями; не видать серьёзныхъ, почтенныхъ, съ важной, осанкой и очень часто съ серебряными значками факельщиковъ, которые совершенно прибрали къ своимъ рукамъ монополію дверей Оперы и домовъ знатныхъ людей, у которыхъ давались балы и блестящія собранія. Я знавалъ одного человѣка, который имѣлъ привычку присутствовать въ аристократическихъ собраніяхъ не по праву приглашенія, но благодаря своему собственному нахальству и по милости факельщиковъ. Бальный нарядъ, безстыдное выраженіе лица, крона, брошенная факельщику, служили вѣрнымъ средствомъ къ тому, чтобы заставить провозгласить его имя и титулъ швейцару; швейцаръ передавалъ это лакею, лакей — камердинеру, камердинеръ спокойно докладывалъ о новоприбывшемъ гостѣ хозяйкѣ или хозяину дома, а наконецъ и эти почтенныя особы, несмотря на то, что имя новоприбывшаго гостя было совершенно для нихъ незнакомо, въ ту же минуту рѣшали, что, вѣроятно, они приглашали и его, ласково принимали дерзкаго нахала и, вовсе не подозрѣвая въ немъ обманщика, предоставляли ему право наравнѣ съ другими танцовать, говорить любезности прекрасному полу, играть въ карты съ почтенными особами и въ заключеніе всего превосходно поужинать. Уже много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ исчезли бѣгущіе лакеи съ пылающими факелами; одни только закоптѣлые гасильники, вывѣшенные на желѣзныхъ рѣшоткахъ, около немногихъ старинныхъ домовъ на Гросвеноръ-Сквэрѣ напоминаютъ намъ теперь объ ихъ существованіи. Вмѣстѣ съ факелами исчезли также и носилки, исчезли и пьяные ирландцы, носившіе ихъ, и старыя дѣвы, любительницы виста, которыя всегда съ особеннымъ удовольствіемъ помѣщались въ этихъ носилкахъ. Я, впрочемъ, видѣлъ disjecta membra — почтенныя руины прежнихъ носилокъ въ Батѣ, Челтенемѣ и Брайтонѣ; но и тамъ на нихъ смотрятъ, какъ на предметъ, существовавшій столѣтія тому назадъ.
Старинные предметы мебели, къ которымъ я такъ былъ привязанъ, тоже перешли въ минувшее. Зеркало, съ его шишковатой золоченой рамой и двумя прутиками для подсвѣчниковъ, съ глинянымъ орломъ на вершинѣ итакой неровной поверхностью, что отраженіе лица принимало чрезвычайно странныя, необыкновенно уродливыя формы; нѣмой лакей, безобразный и весьма полезный; старинный шпинетъ, на которомъ тетушка Софи любила разъигрывать трогательныя и часто плачевныя музыкальныя пьесы; старинная шифоньерка, горка для книгъ; дамская рабочая шкатулка, съ изображеніемъ на крышечкѣ брайтонскаго павильона; глиняная посуда съ Тонбриджскихъ минеральныхъ водъ (вывозимая оттуда на память и замѣненная въ настоящее время прекрасными, даже, можно сказать, артистическими бирмингамскими издѣліями изъ папьемаше). Все, все это исчезло, и исчезло навсегда.
Даже въ то время, какъ я пишу эти строки, мимо меня пролетаютъ толпы предметовъ «минувшаго», о которыхъ я не имѣю времени говорить съ вами, да и вы, вѣроятно, не будете имѣть столько терпѣнія, чтобы слушать меня. Скороходы, голландскія моськи, лакеи изъ чернаго племени, пошлина на окна улетаютъ въ «минувшее» одно за другимъ! Не знаю, кто и что стоитъ теперь на очереди мчаться туда же? темпльскія ли ворота, торжественный ли день избранія лондонскаго лорда-мэра, или недавно появившійся въ свѣтъ «Журналъ Джентльмена»?
Но я увѣренъ, что все это творится къ лучшему. Всѣ эти ничтожныя вещи, о которыхъ я такъ сильно разболтался, исчезли, какъ осенній листъ, какъ тающій снѣгъ, какъ погибшія надежды и какъ подавленное честолюбіе, какъ умершіе милые сердцу друзья и какъ разорванная дорогая сердцу дружба. Я спокойно и даже съ удовольствіемъ сажусь на поверстный камень при окраинѣ большой дороги и, покуривая трубку, буду ждать, когда промчится мимо меня колесница жизни, когда пыль изъ подъ ея колесъ убѣлитъ сѣдиной мою голову: тогда… тогда и моя наступитъ очередь присоединиться къ числу предметовъ «минувшаго».