Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 1/5
| ← Глава IV | Мои воспоминанія. — Глава V | Глава VI → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 126—141. |
Между тѣмъ военныя дѣйствія прекратились, и Тургеневъ писалъ мнѣ, что, по мнѣнію всѣхъ литературныхъ друзей, новый сборникъ моихъ стихотвореній получилъ окончательно приличный видъ, въ которомъ на дняхъ Тургеневъ сдастъ его въ типографію; но что если я все еще желаю поднести Его Величеству свой переводъ одъ Горація, то для этой цѣли мнѣ необходимо воспользоваться, съ наступленіемъ мира, возможностью получить отпускъ.
Вслѣдствіе этого, въ первыхъ числахъ января 1856 года, испросивши четырнадцатидневный отпускъ, я однажды вечеромъ растворилъ дверь въ кабинетъ Некрасова и нежданно захватилъ здѣсь весь литературный кружокъ.
— О! а! э! и! раздалось со всѣхъ сторонъ. Между прочимъ и Дружининъ съ улыбкою, протягивая мнѣ обѣ руки, громко воскликнулъ:
«На суку извилистомъ и чудномъ!»
—повторяя мой, спасенный его разъясненіями, стихъ.
Съ этихъ поръ милый Дружининъ постоянно встрѣчалъ меня этимъ стихомъ, точно такъ же, какъ въ свою очередь я постоянно встрѣчалъ Полонскаго его стихомъ:
«Въ тѣ дни, какъ я былъ соловьемъ!»
И каждый разъ на мое привѣтствіе онъ самъ разражался добродушнѣйшимъ смѣхомъ.
— Вѣдь вотъ, продолжалъ я, ты самъ хохочешь надъ нелѣпостью своего-же стиха. Но кому же, кромѣ прирожденнаго поэта, можетъ придти въ голову такая нелѣпость, и кому же другому такъ охотно простятъ ее?
Весьма забавно передавалъ Тургеневъ, въ лицахъ, недоумѣнія и споры, возникавшіе въ кругу моихъ друзей по поводу объясненій того или другаго стихотворенія. Всего забавнѣе выходило толкованіе стихотворенія:
«О не зови! Страстей твоихъ такъ звонокъ
Родной языкъ»...
—кончающагося стихами:
«И не зови, но пѣсню наудачу
Любви запой;
На первый звукъ я какъ дитя заплачу
И за тобой!»
Каждый, прислушиваясь къ цѣлому стихотворенію, чувствовалъ заключающуюся въ немъ поэтическую правду, и она нравилась ему, какъ гастроному вкусное блюдо, составныхъ частей котораго онъ опредѣлить не умѣетъ.
— Ну позвольте! Не перебивайте меня! говоритъ кто-либо изъ объясняющихъ. — Дѣло очень просто: не зови меня, мнѣ не слѣдуетъ идти за тобою, я уже испыталъ, какъ этотъ путь гибеленъ для меня, а потому оставь меня въ покоѣ и не зови.
— Прекрасно! возражаютъ другіе, — но почему же вы не объясняете до конца? Какъ же связать — „о не зови“... съ концомъ:
...«я какъ дитя заплачу
И за тобой!»
— Ясно, что эта рѣшимость слѣдовать за нею въ противорѣчіи со всѣмъ стихотвореніемъ
— Да, точно! въ смущеніи говоритъ объяснитель, и всеобщей хохотъ заглушаетъ слова его.
— Позвольте, господа! восклицаетъ гр. Л. Толстой. Это такъ просто!
Но и на этотъ разъ толкованіе приходитъ втупикъ, покрываемое общимъ хохотомъ.
Какъ это ни невѣроятно, среди десятка толкователей, исключительно обладавшихъ высшимъ эстетическимъ вкусомъ, не нашлось ни одного, способнаго самобытно разъяснить смыслъ стихотворенія; и каждый, раскрывъ изданіе 1856 года, можетъ убѣдиться, что знатоки, не справившись со стихотвореніемъ, прибѣгли къ ампутаціи и отрѣзали у него конецъ. А кажется легко было понять, что человѣкъ влюбленный говоритъ не о своихъ намѣреніяхъ слѣдовать или не слѣдовать за очаровательницей, а только о ея власти надъ нимъ. „О не зови — это излишне. Я безъ того, заслышавъ пѣсню твою, хотя бы запѣтую безъ мысли обо мнѣ, со слезами послѣдую за тобой“.
Въ нашемъ шумномъ и веселомъ кружкѣ особенно выдавался своею молчаливостью и блѣдностью, въ то время уже сѣдой, генералъ-маіоръ Егоръ Петровичъ Ковалевскій. Его сдержанность равнялась только его скромности, хотя послѣ долгаго странствованія по востоку и жизни въ Китаѣ ему было о чемъ разсказать. Въ болѣе свѣтлыя минуты онъ съ великимъ сочувствіемъ отзывался о Китаѣ, подобно всѣмъ, прожившимъ тамъ извѣстное время. Онъ, очевидно, мучительно хандрилъ, но сквозь эту хандру каждому слышалась безконечная доброта этого человѣка. Тургеневъ не разъ по уходѣ его говорилъ:
— Право, съ такою хандрою, какъ у Ковалевскаго, неприлично появляться между людьми. Это просто невѣжливо. И что за причина такого настроенія?
— Должно быть, замѣчалъ Некрасовъ въ своемъ безпощадно шуточномъ родѣ, — онъ какого-нибудь негра зарѣзалъ и этимъ мучается.
Такая мысль была, быть можетъ, отчасти въ связи съ тѣмъ, что у Ковалевскмго дѣйствительно былъ слуга негръ, вывезенный имъ изъ Абиссиніи много лѣтъ тому назадъ. Онъ окрестилъ его, назвалъ Николаемъ и далъ ему вольную. Но Николай былъ страстно преданъ своему господину и наотрѣзъ отказывался и отъ предложенія вернуться на родину, и отъ всякой перемѣны своего положенія.
Бывая иногда въ гостинницѣ Клея, нынѣ Европейской, я бесѣдовалъ съ Николаемъ, говорившимъ очень хорошо по-русски, и слышалъ, съ какимъ участіемъ и любовью господинъ и слуга отзывались другъ о другѣ. Егоръ Петровичъ не разъ говорилъ, что у бѣднаго его Николая, какъ это нерѣдко бываетъ у негровъ, попавшихъ на сѣверъ, сильнѣйшая чахотка.
— Я бы и денегъ ему далъ, говорилъ Ковалевскій, и отправилъ бы его на югъ, но не могу его уговорить.
На стѣнахъ у Егора Петровича я былъ пораженъ удивительными акварельными портретами китайскихъ красавицъ, напоминавшими мягкостью и чистотой очертаній Перуджино. Ковалевскій говорилъ, что это работа китаянокъ и вообще говорилъ о китаянкахъ, какъ о первыхъ въ мірѣ женщинахъ. На косвенные вопросы мои о его дурномъ расположеніи духа, онъ говорилъ, что лѣтомъ его такъ и позываетъ броситься съ балкона на улицу, а теперь онъ только по ночамъ старается унимать тоску карточною игрою въ Англійскомъ клубѣ. „Да и то, прибавилъ онъ, мало шевелитъ меня. Деньги есть, и выигрывать новыя безцѣльно“.
Книжка моихъ стихотвореній, изданная Тургеневымъ, вышла на другой или на третій день по пріѣздѣ моемъ въ Петербургъ, и я тотчасъ же съ благодарностью уплатилъ ему мой долгъ, не забывая собственно главной цѣли моего пріѣзда: посвященія Его Величеству моего перевода Горація. Недоумѣвая, какимъ путемъ этого достигнуть, я остановился на мысли обратиться къ тогдашнему министру народнаго просвѣщенія Норову.
— Вы изъ нашихъ, любезно сказалъ Норовъ, узнавши, что я бывшій студентъ Московскаго университета. — Я очень радъ, что могу исполнить просьбу вашу и увѣдомить васъ объ ея исполненіи.
Дней черезъ десять чиновникъ при министерствѣ народнаго просвѣщенія Добровольскій, заставши меня у Некрасова, сообщилъ мнѣ о принятіи государемъ моего посвященія и о подаркѣ мнѣ рубиноваго перстня.
Зная мою страсть къ романсамъ, и романсамъ Глинки въ особенности, Тургеневъ однажды вечеромъ повезъ меня къ пѣвицѣ, мужу которой не безъ основанія предсказывалъ блестящую будущность на дипломатическомъ поприщѣ. Я былъ представленъ тремъ сестрамъ пѣвицамъ, изъ которыхъ двѣ случайно въ этотъ вечеръ встрѣтились въ салонѣ старшей ихъ сестры, хозяйки дома. Справедливость вынуждаетъ сказать, что именно сама хозяйка была менѣе всѣхъ сестеръ надѣлена красотою. Спровадивъ болѣе или менѣе формальныхъ гостей, хозяйка сумѣла увести своихъ сестеръ и насъ съ Тургеневымъ въ залу къ роялю, и тутъ началось прелестнѣйшее тріо. Но вотъ сестры хозяйки, вынужденныя возвратиться домой, ушли одна за другою, и мы остались съ Тургеневымъ у рояля, за которымъ хозяйка приступила къ спеціальному исполненію романсовъ Глинки. Во всю жизнь я не могъ забыть этого изящнаго и вдохновеннаго пѣнія. Восторгъ, окрылявшій пѣвицу, сообщалъ обращенному къ намъ лицу ея духовную красоту, передъ которой должна бы померкнуть заурядная, хотя бы и несомнѣнная, красота. Душевное волненіе Глинки, передаваемое намъ пѣвицею, прежде всего потрясало ее самое, и въ концѣ романса она, закрывая лицо нотами, уходила отъ насъ, чтобы нѣкоторое время оправиться отъ осилившихъ ее рыданій. Минутъ черезъ пять она возвращалась снова и безъ всякихъ приглашеній продолжала пѣть. Я никогда уже не слыхивалъ такого исполненія Глинки.
Рѣшительно не припомню въ настоящую минуту, кто, по просьбѣ больнаго и никуда не выѣзжавшаго графа Кушелева-Безбородко, познакомилъ меня съ нимъ. Желаніе Кушелева познакомиться со мною, я объясняю тогдашнею его фантазіей издавать журналъ, которому онъ далъ названіе „Русское Слово“. Я нашелъ въ немъ добродушнаго и скучающаго богача, по болѣзненности прервавшаго мало-помалу всѣ сношенія съ такъ называемымъ свѣтомъ, требовавшія извѣстнаго напряженія. Всякое общественное положеніе, даже простое богатство требуетъ отъ человѣка усилій, чтобы нести это вооруженіе къ извѣстной цѣли. Можно хорошо или плохо разыгрывать свою роль, но отказаться отъ нея совершенно — невозможно. Кушелевъ именно, какъ мнѣ кажется, думалъ прожить одною своею великолѣпною обстановкою и при этомъ пришелъ къ матеріальному и духовному банкротству. Но возвращаюсь къ моимъ воспоминаніямъ.
Бѣломраморная лѣстница, ведущая въ бель-этажъ, была уставлена прекрасными итальянскими статуями. Въ амфиладѣ комнатъ стѣны были покрыты дорогими картинами голландской школы. Не буду говорить о блестящей залѣ, диванной, затянутой персидскими коврами, и множествѣ драгоцѣнныхъ бездѣлокъ. Угощая гостей изысканнѣйшимъ столомъ, мастерства крѣпостнаго повара, который могъ бы поспорить съ любымъ французомъ, графъ говорилъ, что не понимаетъ, что такое значитъ праздничный столъ. „У меня, — говорилъ онъ, — столъ всегда одинаковый, не смотря на мѣняющіяся блюда“. Такому положенію соотвѣтствовала и ежедневная сервировка, и парадныя ливреи многочисленной прислуги.
Я никогда не видалъ графини иначе, какъ за обѣдомъ, то есть уже при свѣчахъ, и потому не берусь говорить, въ какой мѣрѣ она сохранила свѣжесть, но на взглядъ она была еще писанная красавица, если только не въ буквальномъ значеніи слова. Какъ я слышалъ, графъ купилъ ее у нѣкоего К. за сорокъ тысячъ рублей и, какъ видно, неразборчивая красавица, попавши изъ небогатой среды въ милліоны, предалась необузданному мотовству. Говорили, что четыре раза въ день модистки пріѣзжали къ графинѣ съ новыми платьями, а затѣмъ она нерѣдко требовала то или другое платье и разстрѣливала его изъ револьвера. Все это не болѣе, какъ слухи. Но приведу слова самого Кушелева:
— Извините пожалуйста, — сказалъ онъ мнѣ однажды въ своемъ кабинетѣ, — что въ настоящую минуту не могу вручить вамъ моего долга. Третьяго дня я отпустилъ жену въ Парижъ и былъ совершенно покоенъ, уплативши за нее въ магазины сорокъ тысячъ рублей. А сегодня утромъ неожиданно приносятъ еще счетовъ на семьдесятъ тысячъ. Позвольте мнѣ дня черезъ три прислать вамъ мой долгъ.
Не удивительно, что при такихъ замашкахъ бѣдный графъ сначала прожилъ свое громадное состояніе, а потомъ такое же, полученное по смерти брата. Хорошо, если у видѣннаго мною семилѣтняго бѣлокураго мальчика, сына графа, остался насущный кусокъ хлѣба.
Еслибы воспоминанія о Кушелевѣ представляли одну картину матеріальнаго раззоренія, то картина эта одними размѣрами отличалась бы отъ множества другихъ. Но въ ней проявлялась особенность, дѣйствовавшая на меня самымъ тяжелымъ образомъ даже на его гастрономическихъ обѣдахъ.
Хотя во время, о которомъ я говорю, вся художественно-литературная сила сосредоточивалась въ дворянскихъ рукахъ, но умственный и матеріальный трудъ издательства давно поступилъ въ руки разночинцевъ, даже и тамъ, гдѣ, какъ, напримѣръ, у Некрасова и Дружинина, журналомъ заправлялъ самъ издатель. Мы уже видѣли, какъ при тяготѣніи нашей интеллигенции къ идеямъ, вызвавшимъ освобожденіе крестьянъ, сама дворянская литература дошла въ своемъ увлеченіи до оппозиціи кореннымъ дворянскимъ интересамъ, противъ чего свѣжій неизломанный инстинктъ Льва Толстаго такъ возмущался. Что же сказать о той средѣ, въ которой возникли „Искра“ и всемогущій „Свистокъ“ „Современника“, передъ которымъ долженъ былъ замолчать самъ Некрасовъ. Понятно, что туда, гдѣ люди этой среды, чувствуя свою силу, появлялись какъ домой, они вносили и свои пріемы общежитія. Я говорю здѣсь не о родословныхъ, а о той благовоспитанности, на которую указываетъ французское выраженіе: „enfant de bonne maison“, рядомъ съ его противоположностью.
Въ тѣ два раза, въ которые я обѣдалъ у Кушелева, я ни разу не заставалъ А. Ѳ. Писемскаго, но знаю, что онъ тамъ нерѣдко обѣдалъ. Съ Писемскимъ я встрѣчался въ нашемъ литературномъ кругу и всего чаще у Тургенева, съ которымъ онъ былъ очень друженъ. Хотя кромѣ Писемскаго въ нашемъ кругу не было недостатка въ людяхъ, которыхъ Тургеневъ обзывалъ толстяками, какъ напримѣръ: Лонгиновъ, Гончаровъ, — но это были элегантные толстяки, не позволявшіе себѣ никакой распущенности, тогда какъ Писемскій, плотно покушавши, дозволялъ себѣ громкую отрыжку, къ которой такъ привыкъ, что признавалъ ее дѣломъ безразличнымъ. Я какъ разъ вспомнилъ характеристику Писемскаго, придуманную Кушелевымъ, показывающую въ то же время словесную силу издателя „Русскаго Слова“: „Писемскій, — сказалъ онъ мнѣ, — общественный рыгачъ“.
Тяжело было сидѣть за обѣдомъ, въ которомъ серебряныя блюда разносились ливрейною прислугою, и къ которому нѣкоторые гости уже отъ закуски подходили въ сильно возбужденномъ состояніи.
— Графъ! — громогласно восклицаетъ одинъ изъ подобныхъ гостей, — я буду просто тебя называть: „графъ Гриша“.
— Ну что же? Гриша, такъ Гриша, — отвѣчаетъ Кушелевъ. — Что же это доказываетъ?
— А я просто буду называть тебя: „графъ Гришка!“
— Ну Гришка, такъ Гришка. Что жь это доказываетъ? — и такъ далѣе.
Полагаю, что это коробило самую прислугу.
И вотъ русскій баринъ-богачъ, взявшійся за неподсильную ему умственную работу, является со знаменемъ во всѣхъ отношеніяхъ враждебнаго ему лагеря. Но не наше дѣло спрашивать, почему всѣмъ активнымъ русскимъ силамъ надлежало стать жертвою мелодраматическихъ фразъ. Только будущее способно отвѣтить на такой вопросъ, а моя задача — разсказывать о видѣнномъ.
Приходится, въ числѣ лицъ, принадлежавшихъ къ нашему литературному кружку, вспомнить о М. А. Языковѣ, неизмѣнно присутствовавшемъ на всѣхъ нашихъ бесѣдахъ, вечерахъ и попойкахъ, хотя онъ былъ человѣкъ женатый и занималъ прекрасное помѣщеніе на казенномъ, фарфоровомъ заводѣ. Онъ былъ человѣкъ весьма дѣльный и, помнится, избираемъ былъ Тургеневымъ третейскимъ судьею въ какомъ-то щекотливомъ дѣлѣ. Но когда на своихъ хромающихъ и отъ природы кривыхъ ножкахъ онъ съ улыбкою входилъ въ комнату, каждый, протягивая ему руку, былъ увѣренъ, что услышитъ какую-либо нелѣпость.
Бывало, зимою, поздно засидѣвшись послѣ обѣда, кто-нибудь изъ собесѣдниковъ крикнетъ: „господа! поѣдемте ужинать къ Языкову!“ И вся ватага садилась на извозчиковъ и отправлялась на фарфоровый заводъ къ несчастной женѣ Языкова, всегда съ особенной любезностью встрѣчавшей незваныхъ гостей. Не знаю, какъ она успѣвала накормить всѣхъ, но часа черезъ полтора или два являлись сытныя и превосходныя русскія блюда, начиная съ гречневой каши со сливочнымъ масломъ или со сливками и кончая великолѣпнымъ поросенкомъ, сырниками и т. д. И ватага отваливала домой, довольная хозяевами и ночною экскурсіей.
Быть можетъ не всѣмъ извѣстно, что Тургеневу стоило большаго труда выпросить у Тютчева тетрадку его стихотвореній для „Современника“. Познакомившись впослѣдствіи съ Ѳедоромъ Ивановичемъ, я убѣдился въ необыкновенной его авторской скромности, по которой онъ тщательно избѣгалъ не только разговоровъ, но даже намековъ на его стихотворную дѣятельность. Появленіе небольшаго собранія стихотвореній Тютчева въ „Современникѣ“ было привѣтствовано въ нашемъ кругу со всѣмъ восторгомъ, котораго заслуживало это капитальное явленіе.
Все это приходитъ мнѣ на память по случаю обѣда, даннаго нами по подпискѣ въ честь Тургенева, нерѣдко угощавшаго насъ прекрасными обѣдами. За обѣдомъ, въ залѣ какой-то гостинницы, шампанскаго, а главное — дружескаго единомыслія было много, а потому всѣмъ было весело. Собесѣдники не скупились на краткія привѣтствія, выставлявшія талантъ и литературный заслуги Тургенева.
— Господа! — воскликнулъ Тургеневъ, подымая руку: — позвольте просить вашего вниманія. Вы видите, М. А. Языковъ желаетъ говорить.
— Языковъ, Языковъ желаетъ сказать спичъ! — раздались хихикающіе голоса.
Языковъ, высоко поднимая бокалъ и озираясь кругомъ, серьезно произнесъ:
«Хотя мы спичемъ и не тычемъ,
Но чтобъ не быть разбиту параличемъ»...
и сѣлъ. Раздался громкій смѣхъ, что и требовалось доказать. Мнѣ стало совѣстно, что я ничего не приготовилъ и, вытащивши записную книжку, я на колѣняхъ написалъ и затѣмъ громко прочелъ слѣдующее четверостишіе:
«Поднять бокалъ въ честь дружнаго союза
Къ Тургеневу мы ныньче собрались.
Надѣнь ему вѣнокъ, шалунья муза,
Надѣнь и улыбнись!»
Минуты двѣ спустя, Тургеневъ въ свою очередь попросилъ слова и сказалъ:
«Всѣ эти похвалы едва-ль ко мнѣ придутся,
Но вы одно за мной признать должны:
Я Тютчева заставилъ расстегнуться
И Фету вычистилъ штаны».
Гомерическій смѣхъ былъ наградою импровизатору.
Четырнадцатидневный отпускъ мой кончился, и я долженъ былъ вернуться въ свой флигель въ Аякаръ, который Иванъ настойчиво называлъ „Якорь-мыза“.
Съ самаго дѣтства желудокъ мой упорно отказывался отъ своихъ обязанностей, навлекая на меня цѣлый рой недуговъ, начиная съ горловыхъ и глазныхъ болѣзней; а въ послѣднее время недуги эти дотого усилились, что я вынужденъ былъ прибегнуть къ совѣту ученыхъ дерптскихъ врачей. Мнѣ рекомендовали одного изъ докторовъ, только-что вернувшагося изъ Севастополя, куда онъ былъ командированъ въ качествѣ одного изъ главныхъ дѣятелей. Осмотрѣвъ меня, онъ нашелъ мое положеніе требующимъ немедленнаго, радикальнаго лѣченія въ клиникѣ подъ его спеціальнымъ надзоромъ. Съ величайшимъ отчаяніемъ въ душѣ шелъ я отъ знаменитаго профессора по площади мимо монумента Барклая-де-Толли и, случайно поднявши на углу улицы глаза, прочелъ надпись: докторъ Эрдманъ. „Дай, зайду, — подумалъ я, — и потолкую; хуже не будетъ“.
Когда меня попросили въ кабинетъ старика-доктора, и я, сѣвши на указанное мнѣ кресло, излилъ задушевныя жалобы на мою болѣзнь, почтенный докторъ спросилъ меня, — кто мнѣ сказалъ о такой моей болѣзни. Я назвалъ доктора.
— Ни малѣйшихъ признаковъ этой болѣзни въ васъ нѣтъ, а у васъ гораздо хуже: общее разстройство дыхательныхъ органовъ. Весною вамъ необходимо бросить все и бѣжать въ Карлсбадъ. Я самъ туда поѣду, и мы тамъ можемъ встрѣтиться. А пока вотъ вамъ пилюли.
Я ушелъ отъ доктора въ твердой рѣшимости буквально послѣдовать его совѣту; но до времени былъ радъ вернуться къ обычному теченію жизни.
Помню, какъ нарочно, и въ этомъ году 22-го февраля, въ день моихъ именинъ, была такая же мятель, какъ и въ предшествующемъ году. И на этотъ разъ мы съ Василіемъ Павловичемъ никого не ждали къ именинному пирогу. Но въ первомъ часу, какъ и въ прошломъ году, послышался звонъ колокольчика, и въ снѣжной пыли показалась почтовая тройка, a затѣмъ въ комнату вошли засыпанные снѣгомъ Н. Ѳ. Щ—ій и Кр. А. Панаевъ.
Когда деньщики сняли съ пріѣзжихъ шубы, я, конечно, бросился обнимать милыхъ гостей, но Щ—ій съ самымъ серьезнымъ видомъ сдѣлалъ рукою сдерживающій жестъ по направленію къ Панаеву, проговоривъ:
— Кронидъ Александровичъ, стихи!
Тогда послѣдній, приподымая оказавшійся въ рукѣ у него прекрасный граненый стаканъ и отступя на шагъ, торжественно произнесъ:
«Въ день именинъ твоихъ прими стаканчикъ, Фетъ!
Пей нектаръ изъ него, любезнѣйшій поэтъ!»
— А вотъ и курильница для ѳиміама, прибавилъ Щ—ій, подавая мнѣ пепельницу. Былъ мартъ мѣсяцъ. Стоило обождать двѣ-три недѣли, и мы могли бы пуститься въ обратный путь къ новгородскимъ поселеніямъ безъ тѣхъ бѣдствій, которыя въ военное время составляютъ подвиги и потому переносятся безропотно. Но не такъ было рѣшено въ сухихъ и теплыхъ аппартаментахъ Главнаго Штаба. Намъ былъ высланъ маршрутъ и назначенъ день выступленія. Ночлегъ перваго перехода пришелся для нашего эскадрона у знакомаго уже намъ гостепріимнаго Берга. Долго вечеромъ пришлось намъ поджидать нашей офицерской фуры, которой по разсчету времени давно слѣдовало быть на мѣстѣ. Часовъ въ десять любезный хозяинъ пришелъ къ намъ во флигель, приглашая успокоиться и лечь на отдыхъ, такъ какъ одинъ изъ нашихъ людей пріѣхалъ на пристяжной и заявилъ, что ось подъ фурой сломалась, а такъ какъ при фурѣ всегда есть запасная ось, которую нужно только приладить, то онъ и послалъ нашимъ людямъ на помощь своего плотника. Но не успѣли мы погрузиться въ сладкій сонъ, какъ услыхали стукъ у дверей, и тотъ же Бергъ вошелъ къ намъ съ огнемъ въ комнату, съ грустною улыбкой передавая о новомъ усложненіи.
— Какіе странные ваши люди, говорилъ онъ. — Они тамъ въ полѣ прибили моего плотника, который имъ помогалъ.
Приходилось все это улаживать посредствомъ извиненій и чаевъ потерпѣвшему.
Наступили сильныя оттепели.
Зная, что ничто такъ не можетъ укротить и успокоить молодую лошадь, какъ переходы подъ сѣдломъ, я пошелъ въ походъ впереди эскадрона на своемъ Глазунчикѣ. Идти приходилось проселками по тѣсной дорогѣ въ одинъ конь, и то не безъ треволненій. Дорога, при таяніи снѣга углубленная въ видѣ рытвины, представляла совершенный ручей, загороженный спереди крестьянскими санями, съ наваленными на нихъ запасными пиками, оборачивающими назадъ на васъ свои острія. Молодая лошадь, наскучившая стоять по колѣно въ холодномъ ручьѣ, гребетъ воду и просится впередъ. Но ни впередъ, ни въ бокъ въ невылазные сугробы ходу нѣтъ, и приходится ждать, укрощая лошадь до тѣхъ поръ, пока передніе подводчики вытащатъ сани изъ зажоры. Такимъ же порядкомъ приходится переходить углубленія и долины, въ которыхъ разыгралась весенняя вода. Въ особенности памятенъ мнѣ одинъ изъ такихъ переходовъ. Кромѣ ручьевъ, въ которыхъ пришлось оставить наши фуры съ выбивающимися изъ силъ людьми, лошадьми и помогающими имъ солдатиками, къ вечеру насъ, еще далеко отъ станціи по маршруту, захватилъ проливной дождикъ, превратившій вечеръ въ непроглядную ночь. Добравшись до имѣнія помѣщика, котораго имени, къ сожалѣнію, не упомню, мы рѣшились просить у него ночлега для себя и для эскадрона, почти увѣренные въ отказѣ, такъ какъ ночлегъ назначенъ былъ по маршруту верстъ за восемь далѣе. Но, къ изумленію и радости нашей, помѣщикъ принялъ насъ самымъ великодушнымъ образомъ. Онъ тотчасъ же распорядился выгнать собственный скотъ изъ конюшенъ на всю ночь подъ проливной дождикъ и помѣстить туда нашихъ людей и лошадей, а насъ, офицеровъ, въ числѣ пяти человѣкъ, провели въ комнаты самого хозяина и, въ виду неприбытія нашей фуры, платье наше было отдано сушить на кухню, а мы всѣ пятеро снабжены бѣльемъ и платьемъ самого хозяина, такъ какъ собственное промокло все до нитки. Затѣмъ, когда изъ комковъ грязи мы, умывшись, восприняли человѣческій образъ, насъ отлично накормили горячими кушаньями и уложили на прекрасныхъ постеляхъ. Не удивительно, что я черезъ тридцать пять лѣтъ не забылъ подробностей такого пріема. Опуская дальнѣйшія подробности возвращенія полка на постоянныя квартиры, скажу только, что на одной дневкѣ, еще въ предѣлахъ Лифляндской губерніи, произошло слѣдующее лично для меня непріятное событіе.
На конюшнѣ крестьянина, у котораго мы дневали, всѣ пять стойлъ были заняты двумя моими верховыми, верховою Василія Павловича и двумя лошадьми нашихъ вѣстовыхъ. Рано утромъ на другой день прибытія, вахмистръ доложилъ Василію Павловичу, что его лошадь, скопавшая съ себя недоуздокъ, была найдена ходящею по корридору и пораненною въ хрящъ лѣваго окорока, называемый сальцемъ. Такъ какъ на всей конюшнѣ былъ только одинъ жеребецъ, а именно мой Глазунчикъ, то сдѣлано было предположеніе, правдоподобное, но не несомнѣнное, что конь Василія Павловича со скуки сталъ соваться въ чужія стойла и былъ вслѣдствіе того ударенъ жеребцомъ. Но такой отвѣтъ на непрошенную дружбу онъ могъ получить и въ другомъ любомъ стойлѣ. Осмотрѣвши рану и замѣтивъ капли янтарной влаги, я тотчасъ же объявилъ Василію Павловичу, что онъ лошади въ поводу не доведетъ, и что надо ее оставить на мѣстѣ. Не смотря на обычные въ подобныхъ случаяхъ: „разойдется!“ — Василій Павловичъ чрезъ три перехода долженъ былъ дать денегъ благонадежному солдатику на фуражъ и продовольствіе и оставить съ лошадью на мѣстѣ. Но было уже поздно. Черезъ мѣсяцъ солдатикъ прибылъ въ штабъ, притащивши съ собою кожу лошади.
И вотъ мы снова въ нашемъ штабѣ и великолѣпномъ манежѣ, и на широкомъ плацу. Я, хотя съ горемъ пополамъ, выдавливаю изъ своего Фелькерзама тѣ контръ-галопы, которые доставались мнѣ съ такимъ трудомъ. Между прочимъ, полкъ сбирается въ Москву на коронацію. Но мнѣ объ этомъ и помышлять невозможно, въ виду дѣйствительнаго разстройства здоровья и совѣтовъ доктора Эрдмана.
— Я хотѣлъ предложить вамъ, сказалъ полковой командиръ на мою просьбу въ одиннадцатимѣсячный отпускъ, — идти въ Москву въ качествѣ полковаго адъютанта, причемъ указывалъ въ перспективѣ на бѣлый плюмажъ флигель-адъютанта. Но благодаря генерала за участіе, я настаивалъ на своей просьбѣ.
— Признаюсь, сказалъ онъ, мнѣ крайне непріятно, что къ коронаціи всѣ лучшія мои лошади разъѣзжаются. Да, кстати, я слыхалъ, вы продаете вашего Фелькерзама?
— Точно такъ, ваше пр—ство.
— Поручикъ Добленко! Передайте отъ меня корнету барону Гезенъ, чтобы не далѣе какъ завтра онъ принесъ Аѳанасію Аѳанасьевичу тысячу рублей за Фелькерзама, или подалъ бы въ отставку. Мнѣ безлошадные офицеры не нужны.
Я попросилъ у генерала позволенія передать ему пару словъ съ глазу на глазъ и, оставшись съ нимъ одинъ, сказалъ:
— Я въ своемъ полку Фелькерзама не продамъ, такъ какъ онъ ослабѣлъ.
— А я еще вчера видѣлъ его подъ вами на плацу, сказалъ Курсель, и онъ ходилъ хорошо.
— Да, но только съ моей привычкой можно вести его, а другой съ этимъ не справится.
— Въ такомъ случаѣ дѣло другое, заключилъ генералъ.
— Что же касается до моихъ лошадей, прибавилъ я, то прошу ваше пр—ство ставить ихъ на смотрахъ, куда вамъ будетъ угодно.
Такъ разстались мы съ Курселемъ, котораго мнѣ уже болѣе не пришлось видѣть въ жизни, и о которомъ я, какъ и о всѣхъ моихъ бывшихъ начальникахъ, унесъ самое признательное воспоминаніе.
Подавши по командѣ въ заграничный отпускъ на одиннадцать мѣсяцевъ, я долженъ былъ отправиться въ Петербургъ для ускоренія этого дѣла. Въ Петербургѣ, по причинѣ лѣтняго времени, я не засталъ никого уже изъ своихъ знакомыхъ, и даже Некрасовъ жилъ въ Ораніенбаумѣ. Онъ предложилъ мнѣ остановиться въ его опустѣвшей квартирѣ, куда онъ тѣмъ не менѣе наѣзжалъ по дѣламъ редакціи и по картежнымъ ночамъ Англійскаго клуба. Всѣмъ извѣстно, что игроки, подобно влюбленнымъ, видятъ вещи подъ вліяніемъ аффекта, и имъ, какъ пьянымъ, море по колѣно. Но каково трезвымъ соприкасаться съ ихъ фантазіями! Однажды вечеромъ Некрасовъ, отправляясь въ клубъ играть и зная, что я со дня на день жду отъѣзда, тѣмъ не менѣе попросилъ у меня тысячу рублей взаймы. Я не имѣлъ духу отказать ему. Къ утру онъ выигралъ и возвратилъ мнѣ деньги. Объ этомъ впослѣдствіи Некрасовъ въ похвалу мнѣ не разъ передавалъ В. П. Боткину, который, я увѣренъ, въ душѣ меня не похвалилъ.
Не знаю, какой добрый человѣкъ вразумилъ меня обратиться въ Главный Штабъ не съ параднаго крыльца, а изъподъ арки, въ помѣщеніе писарей. Здѣсь, вызвавши надлежащаго писаря, я для перваго знакомства сунулъ ему пять рублей, обѣщавъ при успѣшномъ окончаніи дѣла десять.
— Не извольте безпокоиться, сказалъ писарь, черезъ десять дней я доставлю вамъ отпускъ. Раньше не могу и не обѣщаю.
Черезъ недѣлю однако мнѣ захотѣлось узнать о движеніи дѣла, и на этотъ разъ я пошелъ въ Штабъ съ главнаго подъѣзда, переполненнаго послѣ Севастополя всевозможными калѣками, не только мужчинами, но и бабами. Мнѣ указали адъютанта графа Апраксина.
— Потрудитесь справиться у старшаго писаря, сказалъ графъ, указывая глазами на противоположный конецъ длиннѣйшаго стола.
— Извольте, ваше бл—діе, обратиться къ старшему адъютанту, сказалъ писарь, не поднимая головы.
На вторичную мою просьбу, графъ сказалъ:
— Прикажите писарю сходить справиться о движеніи дѣла. Минутъ черезъ пять вернувшійся изъ внутреннихъ покоевъ писарь объявилъ, что прошеніе мое лежитъ безъ движенія. Закипѣвъ негодованіемъ, я снова пошелъ на заднее крыльцо къ обманувшему меня писарю.
— Какъ же, братецъ, ты обѣщалъ черезъ десять дней, а дѣло лежитъ безъ движенія, какъ сказалъ мнѣ старшій писарь Апраксина?
— Да вы бы въ рожу ему наплевали, отвѣчалъ писарь. Я своему слову господинъ. Сегодня отпускъ подпишетъ начальникъ Штаба, завтра подадутъ подписать государю, послѣ завтра, въ четвергъ, поступитъ въ типографію, а въ пятницу въ 8 час. утра явлюсь къ вашему бл—дію съ печатнымъ приказомъ и поздравлю васъ съ отпускомъ.
Приходилось поневолѣ ждать.
Ровно въ 8 часовъ утра въ пятницу раздался звонокъ, и вслѣдъ затѣмъ вошедшій писарь, подавая приказъ, проговорилъ:
— Честь имѣю поздравить ваше бл—діе съ отпускомъ.