Монастырь (Скотт)/ДО

Монастырь
авторъ Вальтер Скотт, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. The Monastery, опубл.: 1820. — Источникъ: az.lib.ru • Съ двумя картинами, гравироваными на стали, и 45 политипажами въ текстѣ. Петербург. 1877.

РОМАНЫ

ВАЛЬТЕРА СКОТТА

МОНАСТЫРЬ

Съ двумя картинами, гравироваными на стали, и 45 политипажами въ текстѣ ПЕТЕРБУРГЪ 1877

ИЛЛЮСТРАЦІИ РОМАНА МОНАСТЫРЬ.

Картины.

Сраженіе Глендининга и Пирси Шафтона

Мэри Авенель

Политипажи

Факсимиле Вальтера Скотта

Мельрозъ съ гостиницею Короля Георга въ Роксбургширѣ

Мельрозъ со стороны Гладсвуда

Башня Смайльгольмъ въ Роксбургширѣ

Зало въ башнѣ Смайльгольмъ

Башня Дари и къ близъ Мельроза

Развалины замка Роксбурга

Протекторъ Сомерсетъ

Болтонъ и семейство Глендинитъ

Переселенцы

Лэди Авенель читаетъ домашнимъ библію

Отецъ Филипъ и Бѣлая дама

Абатъ Бонифацій

Твійдскій двойной мостъ

Глендеаргъ

Отецъ Евстафій и Бѣлая дама

Тальбертъ призываетъ Бѣлую даму

Мэри Авенель и Мизія Гапперъ

Замокъ Прудое

Замокъ Аливикъ

Придворные наряды временъ Елизаветы

Корри-нан-Шіанъ

Дундерпанское абатство

Пинкійское поле сраженія

Филипъ Сидней

Глендеаргская долина

Утесъ въ Глендеаргской долинѣ

Замокъ Варквортъ графа Нортумберланда

Джонъ Ноксъ

Замокъ Авенель

Баронъ Авенель и его приближенные

Мизія Гапперъ и Пирси Шафтонъ

Домъ Джона Нокса въ Эдинбургѣ

Генри Варденъ и отецъ Евстафій

Джорджъ Бухананъ и его подпись

Домъ мельрозскаго пріора въ Эдинбургѣ

Іаковъ V, шотландскій король

Марія Гюизъ, супруга Іакова V

Домъ Муррея въ Эдинбургѣ

Кардиналъ Бійтонъ

Старое дерево кеннаквайрскаго креста

Джэмсъ Гамильтонъ, шотландскій регентъ

Абатъ Евстафій и Муррей у кеннаквайрскаго креста

Нирси представляетъ Мизію графу Муррею

Мельрозскій мостъ и Эйльдонскіе холмы

ВСТУПЛЕНІЕ.

Трудно объяснить, почему въ Айвено авторъ всячески старался отодвинуть мѣсто дѣйствія и дѣйствующихъ лицъ подальше отъ родной страны, а въ предлагаемомъ романѣ выбралъ театромъ событій знаменитыя развалины Мельроза, находящіяся рядомъ съ его собственымъ жилищемъ. Причины такого измѣненія системы совершенно ускользнули изъ памяти автора, и онъ не находитъ нужнымъ останавливаться на этомъ въ сущности маловажномъ фактѣ.

Цѣль разсказа Монастырь — вывести двухъ дѣятелей бурнаго и воинственнаго вѣка, которые благодаря окружавшимъ ихъ обстоятельствамъ смотрѣли различно на реформацію; оба они одинаково искрено и чистосердечно преданы своему дѣлу, но одинъ поддерживаетъ колеблющееся зданіе католической церкви, а другой стремится къ распространенію новыхъ ученій. Естествено было предположить, что сопоставленіе двухъ людей, увлеченныхъ своими возрѣніями, со всѣми ихъ достоинствами, страстями и предразсудками, привлечетъ на себя вниманіе читателей. Мѣстоположеніе Мельроза вполнѣ соотвѣтствовало цѣлямъ автора; развалины эти сами по себѣ представляютъ естественую сцену для трагическихъ событій всякаго рода; а въ окрестностяхъ кромѣ того протекаетъ величественая рѣка со множествомъ притоковъ, орошающихъ мѣстность, столь знакомую автору и столь богатую воспоминіями о кровавыхъ битвахъ эпохи, избраной имъ для своего разсказа.

Это еще не все. На противоположномъ берегу Тайда до сихъ поръ видны остатки старинныхъ изгородей и возвышаются ряды кленовъ и ясеней громадной величины. Тутъ нѣкогда были обработавшія земли селенія, отъ котораго теперь осталась одна лачужка, пристанище перевозчика-рыболова. Посѣщая эти мѣста, съ трудомъ находишь кое-какіе слѣды стоявшихъ здѣсь когда-то домовъ и церкви; жители понемногу перебрались въ сосѣдній городъ Галангіель, пользующійся нынѣ благосостояніемъ и даже нѣкоторою извѣстностью. За недостаткомъ людей, старинныя преданія населили эти покинутыя поля и рощи воздушными существами. Разрушенное, пустынное кладбище Болдсайда долго считалось любимымъ мѣстечкомъ фей, и надобно сознаться, что просторное, глубокое ложе Твійда, катящаго свои волны при свѣтѣ луны, между крутыхъ береговъ и деревьевъ, насаженыхъ нѣкогда для охраны деревенскихъ полей, а теперь представляющихъ разбросаныя рощи, невольно кажется нашему воображенію однимъ изъ тѣхъ мѣстъ, которыя Оберонъ и царица Мабъ выбирали обыкновенно для своихъ ночныхъ празднествъ. Въ иной вечеръ зритель могъ бы сказать вмѣстѣ со старикомъ Чаусеромъ, что Царица Фей обитаетъ здѣсь со своей арфой, свирѣлью и прелестными хорами.

Но если вѣрить преданіямъ, феи еще чаще и охотнѣе посѣщаютъ долину рѣки, или вѣрнѣе, ручья Алленъ, впадающаго въ Твійдъ съ сѣвера на четверть мили выше теперешняго моста. Такъ какъ ручей этотъ протекаетъ позади «Павильона» или охотничьяго домика лорда Соммервиля, то народъ прозвалъ его долину «Деканомъ фей» или скорѣе Безымяннымъ Деканомъ, вслѣдствіе древняго вѣрованія, что несчастіе грозитъ всякому, кто осмѣлится только назвать ту расу, которой отцы наши дали имя Добрыхъ сосѣдокъ, а горные жители — прозвище Мирныхъ людей. Въ названіяхъ этихъ нужно разумѣется видѣть простую любезность, а вовсе не доказательство дружескихъ сношеній обитателей горъ или долинъ съ капризными невидимками.

Присутствіе здѣсь фей доказывается тѣмъ, что послѣ половодья въ долинѣ находятъ кусочки известковой массы, которые, благодаря стараніямъ воздушныхъ артистовъ, или же тренію, испытаному въ водѣ, принимаютъ форму чашекъ, блюдечекъ и тому подобныхъ предметовъ, а дѣти увѣряютъ, что все это домашняя утварь сверхъестественыхъ существъ.

Независимо отъ такой романической обстановки, meapauрега regna (мои бѣдныя владѣнія, какъ называлъ капитанъ Дальгети свое имѣніе Друмтвакетъ) прилегаютъ къ небольшому, но глубокому озеру. На немъ, какъ увѣряютъ нѣкоторые старожилы, имъ случалось видѣть духа водъ, въ образѣ быка, потрясавшаго своимъ ревомъ сосѣдніе холмы.

Хотя окрестности Мельроза и не самыя живописныя во всей Шотландіи, но съ ними связано столько воспоминаній и столько увлекательныхъ легендъ, что даже человѣку, менѣе привязаному, чѣмъ авторъ, къ этому уголку земли, легко пришла бы въ голову мысль выбрать мельрозскія окрестности театромъ романа. Но если, вообще говоря, въ Кеннаквайрѣ и можно видѣть образецъ Мельроза, если въ Монастырѣ и описаны дѣйствительно существующіе мостъ и мельничные шлюзы, все таки напрасно было бы ждать отъ автора мельчайшаго воспроизведенія знакомыхъ ему подробностей. Онъ имѣлъ въ виду дать читателю не копію съ натуры, а задуманую имъ картину, лишь отчасти представляющую дѣйствительность. Такимъ образомъ сходство между воображаемымъ Глендеаргомь и долиною Аллена вовсе не велико; въ этомъ убѣдится всякій, кто побывалъ въ настоящемъ Алленѣ и со вниманіемъ прочтетъ описаніе Глендеарга. Представленый авторомъ ручей прихотливо бѣжитъ въ романической долинѣ, извиваясь справа налѣво и слѣва направо, смотря по мѣстности, и не встрѣчая на своемъ пути ни малѣйшей обработки земли; начало свое онъ беретъ возлѣ одинокой башни, жилища церковнаго васала, гдѣ и происходятъ многія изъ событій романа. Но и настоящій же Алленъ протекаетъ сначала по Безимянному Декану; тамъ, бросаясь изъ стороны въ сторону какъ шаръ на бильярдѣ, онъ. еще представляетъ сходство съ описаніемъ автора; но дальше мы встрѣчаемъ въ дѣйствительности уже болѣе доступную равнину; берега Аллена раздвигаются; во-многихъ мѣстахъ они обработаны поселянами округа. Мѣстность, гдѣ Алленъ беретъ свое начало, далеко не совпадаетъ съ нашимъ описаніемъ. Вмѣсто уединеннаго дома или передовой укрѣпленной башни, предполагаемаго жилища госпожи Глендинингъ, у источниковъ Аллена, въ пяти миляхъ отъ впаденія его въ Твійдъ, видны развалины трехъ домовъ, построеныхъ когда-то мѣстными помѣщиками на границахъ ихъ владѣній, съ цѣлью взаимной защиты, столь необходимой въ то смутное время. Первое изъ этихъ зданій, разрушенное жилище Гильмановъ, еще недавно принадлежало Кэрнкроссамъ, а теперь находится во владѣніи Инна Стоу; второе есть остатокъ башни Комсли, древняго родоваго наслѣдства Бортвиковъ, что доказывается головою козы, помѣщенною въ ихъ гербѣ и еще уцѣлѣвшею среди развалинъ; третье есть домъ Лангшау, также сильно попорченый временемъ, но владѣлецъ, Бальи Джервисвудъ-Меллерстэнъ, возлѣ стараго зданія построилъ небольшой охотничій домъ.

Всѣ эти развалины, такъ странно скученыя въ пустынной мѣстности, служатъ живыми свидѣтелями связаныхъ съ ними воспоминаній и легендъ, но ни одно изъ нихъ не представляетъ ни малѣйшаго сходства съ описаніями романа. Ясно, что это не ошибка со стороны автора: онъ не можетъ не знать мѣста, для посѣщенія которыхъ достаточно одной утреней прогулки. Гильснанъ сдѣлался извѣстенъ благодаря характеру своихъ послѣднихъ обитательницъ, двухъ или трехъ старыхъ лэди, довольно похожихъ на мисъ Райландъ, въ Старомъ Замкѣ, хотя и менѣе вліятельныхъ по происхожденію и богатству. Комсли попалъ даже въ пѣсню:

Комсли стоитъ на горѣ Комсли,

Вода окружаетъ мельницу Комсли.

Мельница и хлѣбная печь межъ собою согласны,

И также согласно живутъ себѣ хозяева въ Комсли.

Лангшау по величинѣ больше всѣхъ домовъ, стоящихъ на вершинѣ воображаемаго Глендеарга; но въ немъ замѣчательна только надпись, помѣщенная теперешнимъ владѣльцемъ на его охотничьемъ домѣ: Utinam hanc etiain viris impleam amicis (дай Богъ наполнить хоть это жилище вѣрными друзьями!). Желаніе очень скромное и, по моему мнѣнію, джентльменъ, приложившій его къ столь малымъ размѣрамъ, болѣе достоинъ видѣть его исполненіе, чѣмъ всякій другой, избравшій обширный кругъ для своихъ привязаностей.

Убѣдивши такимъ образомъ читателей въ своемъ знакомствѣ съ этими заброшеными зданіями, скучеными въ долинѣ ради сосѣдства или взаимной защиты, я болѣе не считаю нужнымъ доказывать, что нѣтъ никакого сходства между ними и уединеннымъ жилищемъ мисисъ Эльспетъ Глендинингъ. Позади этихъ развалинъ еще есть остатки лѣсовъ, и тянутся обширныя болота, но я никому не посовѣтую терять свое время и искать тамъ источникъ и таинственую рощу Бѣлой женщины.

Прежде чѣмъ покончить съ этимъ предметомъ, я прибавляю, что ни въ Мельрозѣ, ни въ его окрестностяхъ, я не встрѣчалъ никого похожаго на капитана Клуттербука, воображаемаго издателя Монастыря. Подобные типы однако существуютъ. Представьте себѣ человѣка, который долгое время занимался какою нибудь спеціальной професіей, а потомъ оставилъ ее, и начинаетъ скучать, до тѣхъ поръ пока не найдетъ занятій по своимъ силамъ и средствамъ. Но когда онъ уже отыскалъ себѣ дѣло, жизнь получаетъ для него смыслъ, досуги его наполнены, и онъ пріобрѣтаетъ даже, благодаря своей новой спеціальности, нѣкоторое значеніе и славу въ околоткѣ. Весьма часто отставные служаки въ родѣ Клуттербука съ жаромъ предаются собиранію какихъ нибудь древностей. Въ виду распространенности этого типа, я не мало удивился, когда капитанъ, издатель этой книги, принятъ былъ почему-то за точный портретъ одного изъ моихъ сосѣдей и даже друзей. Отождествленіе этихъ двухъ лицъ я прочелъ въ книгѣ Роберта Чамберса, озаглавленной: «Свѣденія объ авторѣ Вэверлея; замѣчанія и анекдоты о существующихъ въ дѣйствительности лицахъ, мѣстахъ и происшествіяхъ, которыя предполагаются описаными въ его романахъ». Трудно разумѣется написать книгу подобнаго рода, и при всей проницательности не впасть въ заблужденія, объясняя то что можетъ быть достовѣрно извѣстно только другому. Ошибки относительно мѣста дѣйствія и предметовъ неодушевленныхъ конечно не важны, но что касается существующихъ лицъ, то остроумному автору названой книги слѣдовало бы быть осторожнѣе, и не пристегивать имена живыхъ людей къ воображаемымъ личностямъ. Кажется въ журналѣ «Зритель» я читалъ любопытный анекдотъ о поселянинѣ, который, взявъ книгу «Обязаности человѣка», противъ каждаго изъ перечисленыхъ тамъ пороковъ выставилъ имя кого нибудь изъ своихъ сосѣдей. Такимъ образомъ это прекрасное сочиненіе онъ ухитрился превратить въ сатиру противъ цѣлаго околотка!

И такъ сцена дѣйствія была подъ руками у автора, и воспоминанія, связаныя съ Мельрозомъ, значительно облегчали его трудъ. Въ самомъ дѣлѣ, сколько богатаго историческаго матеріала представляетъ страна, гдѣ лошади вѣчно были подъ сѣдломъ, солдатъ рѣдко снималъ оружіе, и война была всегдашнимъ занятіемъ жителей, пользовавшихся миромъ лишь въ короткихъ промежуткахъ времени. Но вмѣстѣ съ тѣмъ выборъ пограничныхъ округовъ представлялъ собою и нѣкоторыя неудобства: и самъ авторъ, и другіе писатели уже не разъ брали эти мѣста сценою для своихъ романовъ. Слѣдовательно, нужно было изобразить ихъ съ покой точки зрѣнія, чтобы не услыхать поговорку «crambe bis cocta»^[1].

По этому авторъ счелъ нужнымъ изобразить здѣсь противоположность между нравами церковныхъ васаловъ и нравами подчиненныхъ свѣтскимъ баронамъ; но этого была еще недостаточно. Есть такія семейства минераловъ и растеній, различія между которыми ясны для натуралиста, но не замѣчаемыя глазами несвѣдущихъ людей. То же можно сказать и объ оттѣнкахъ между назваными классами общества, не отличавшимися очень рѣзко другъ отъ друга.

Оставалось прибѣгнуть къ элементу чудеснаго и сверхъестественаго, какъ это и дѣлали въ случаѣ крайности всѣ писатели, со временъ Горація. Но въ нашъ вѣкъ этотъ способъ уже не представляетъ прежнихъ удобствъ, и не пользуется расположеніемъ читателей. Замѣтно ослабѣла вѣра въ таинственыя существа, бродящія гдѣ-то на границахъ видимаго и невидимаго міровъ; чудесныя феи не слетаютъ больше на зеленый дернъ при свѣтѣ луны, страшныя колдуньи перестали собираться въ долинахъ, поросшихъ ядовитымъ омегомъ.

«И послѣдняя, вызваная мною тѣнь, призракъ могилъ снова отошла въ свой вѣчный покой».

Сознавая, что обыкновенныя формы шотландскихъ преданій уже не пользуются прежнимъ довѣріемъ, авторъ, принужденъ былъ обратиться къ прекрасной, хотя и полузабытой теоріи звѣздныхъ духовъ, — такихъ существъ, которыя стоятъ гораздо выше человѣка по своимъ знаніямъ и своему могуществу, но которымъ не дано безсмертія, обѣщанаго сынамъ Адама. Этихъ духовъ подраздѣляютъ на четыре разряда, сообразно четыремъ стихіямъ ихъ происхожденія; изучавшимъ кабалистическую философію хорошо извѣстны сильфы, гномы, саламандры и наяды, — дѣти воздуха, земли, огня и воды. Читатель найдетъ о нихъ любопытныя подробности во французскомъ сочиненіи «Разговоры графа Габалиса». Остроумный графъ де Ламоттъ-Фуке, въ одномъ изъ наиболѣе удачныхъ произведеній своего плодовитаго пера, также далъ намъ изящную, трогательную повѣсть о водяной нимфѣ, которая достигаетъ безсмертія, сдѣлавшись доступною человѣческимъ страстямъ. Она вполнѣ отдается смертному, а онъ впослѣдствіи измѣнически покидаетъ ее.

Слѣдуя удачному примѣру Ламоттъ-Фуке, авторъ вывелъ въ своемъ разсказѣ Авенельскую Бѣлую женщину. Она связана съ Авенельскимъ домомъ тѣми таинствеными узами, которыя, какъ думали нѣкогда, существуютъ при извѣстныхъ обстоятельствахъ между стихійными духами и людьми. Такія отношенія можно встрѣтить въ Ирландіи въ милезіанскихъ семействахъ, имѣющихъ свою «банши». И преданія шотландцевъ каждому семейству или цѣлому племени даютъ духа, какъ покровителя или помощника. Эти демоны, если ужъ такъ называть ихъ, предупреждаютъ близкихъ къ нимъ людей о всякой радости и о всякой бѣдѣ; одни изъ нихъ принимаютъ участіе только въ серьезныхъ событіяхъ жизни, а другіе, какъ напримѣръ Май-Моллахъ (дѣвушка съ волосатыми руками), снисходятъ до самыхъ обыденныхъ происшествій, и иногда не прочь помогать своимъ любимцамъ въ игрѣ въ шашки.

Не нужно было особеныхъ усилій воображенія, чтобы пред положить существованіе подобныхъ демоновъ, когда уже вѣрили въ стихійныхъ духовъ; но гораздо труднѣе описать или представить себѣ всѣ ихъ свойства и характеръ ихъ дѣйствій. Шэкспиръ, лучшій авторитетъ въ этомъ дѣлѣ, нарисовалъ намъ Аріеля; это прелестное созданіе, его мысли близко къ человѣческой натурѣ лишь на столько, что можетъ понимать сущность людскихъ привязаностей. Аріель говоритъ между прочимъ: «она принадлежала бы мнѣ, еслибъ я былъ человѣческимъ существомъ». Результаты такихъ особеностей въ природѣ духовъ довольно странны, но кажется можно подвести подъ извѣстныя нормы. Представьте себѣ существо, живущее дольше человѣка, имѣющее болѣе, чѣмъ онъ, власти надъ стихіями, и посвященное во многія тайны настоящаго, прошедшаго и будущаго, но неспособное испытывать людскія страсти, не знающее разницы между добромъ и зломъ, и не ожидающее воздаянія за гробомъ, — такое существо принадлежитъ скорѣе къ породѣ неразумныхъ животныхъ, но не къ породѣ человѣка. Оно по этому дѣйствуетъ въ силу случайныхъ капризовъ, а никакъ не подъ вліяніемъ разсудка или чувства. Допустивъ это, мы должны приравнять могущество стихійныхъ духовъ лишь къ грубой силѣ слона или льва, которые во всѣхъ другихъ отношеніяхъ стоятъ гораздо ниже человѣка на ступеняхъ мірозданія; привязаности этихъ духовъ должны походить на преданость собаки своему господину; ихъ внезапный гнѣвъ, ихъ капризы невольно напоминаютъ непостоянный, измѣнчивый нравъ кошки; въ концѣ концовъ всѣ склонности ихъ подчиняются общему закону превосходства человѣка надъ низшими существами. Онъ или покоряетъ ихъ себѣ наукою, какъ это думаютъ гностики и послѣдователи философіи розенкрейцеровъ, или одолѣваетъ мужествомъ, презирая безсильныя чары этихъ духовъ.

Вотъ почему Авенельская Бѣлая женщина представлена авторомъ какъ фантастическое, капризное существо, которое покровительствуетъ членамъ близкой къ нему семьи, но которое всегда не прочь надѣлать непріятностей постороннимъ смертнымъ, какъ напримѣръ, ризничему и сельскому воришкѣ; благодаря ихъ неправильной жизни, эти два лица частенько испытываютъ на себѣ ея карательную руку. Но власть Бѣлой женщины не велика; она можетъ только напугать васъ или быть временной помѣхой; добродѣтель и энергія смертныхъ вѣчно побѣждаютъ ее, и такимъ образомъ она является чѣмъ то среднимъ между обманчивымъ, блудящимъ огонькомъ и благодѣтельной феей востока, всегда готовой оказать людямъ свое покровительство.

Но по слабости ли исполненія автора или по нерасположенію публики вообще, Бѣлая женщина не удостоилась особенаго лестнаго пріема. Мы говоримъ это здѣсь не для того, чтобы внушить читателямъ болѣе благопріятное мнѣніе, но просто хотимъ отвѣтить на сдѣланый намъ упрекъ, будто бы мы неосмотрительно дали мѣсто въ своемъ романѣ такому существу, мощь и склонности котораго не совмѣстны съ современными идеями.

Въ романѣ есть еще одинъ характеръ, на успѣхъ котораго авторъ, какъ оказалось, надѣялся совершенно ошибочно. Извѣстно, что нѣтъ ничего смѣшнѣе старыхъ модъ; по этому можно было думать, что кавалеръ временъ Елизаветы явится развлеченіемъ для читателя среди серьезныхъ сценъ романа. Всегда и повсюду право занимать высшія мѣста въ обществѣ зависѣло отъ умѣнья держать себя со щеголеватою натянутостью извѣстнаго рода; достаточно присоединить къ этому нѣкоторую живость ума и нѣкоторую силу характера и смѣлости, и тогда остаются далеко назади простой здравый смыслъ и разсудокъ, качества слишкомъ вульгарныя для того, кто мѣтитъ быть «избранимъ умомъ вѣка». Такіе «передовые» люди ставятъ себѣ въ заслугу подражаніе модамъ и причудамъ времени и крайнее ихъ преувеличеніе.

Характеръ государя, его двора и цѣлаго вѣка даютъ всегда свой оттѣнокъ описанію качествъ, за которыми гоняются люди, стремящіеся выказывать обладаніе хорошимъ тономъ.

Царствованіе дѣвственицы Елизаветы отличалось изысканой вѣжливостью придворныхъ, выражавшихъ глубочайшее почтеніе къ своей государынѣ. Послѣ того что признаны были несравненныя достоинства дочери Генриха VIII, то же обожаніе перешло и на окружавшихъ ее красавицъ, хотя это были, по извѣстному выраженію, звѣзды меньшихъ величинъ, заимствовавшія свѣтъ свой отъ сіяющей королевы. Правда, въ тѣ времена вѣжливые кавалеры уже не рѣшались на подвиги, опасные для нихъ и для ихъ соперниковъ; рыцарская преданость дамамъ не выходила за предѣлы турнира, да и тутъ особаго рода перегородки мѣшали столкновеніямъ лошадей, и все ограничивалось мирнымъ ломаніемъ копій; но съ дамами своего сердца эти рыцари разговаривали тѣмъ же вычурнымъ языкомъ, съ какимъ нѣкогда Амадисъ обратился къ Оріанѣ, прежде чѣмъ вступить въ битву съ дракономъ, ради любви къ своей принцесѣ. Одинъ изъ нашихъ писателей, приторность и жеманность котораго не исключаютъ однако таланта, взялся подвести старинный романическій языкъ подъ извѣстнаго рода правила, и далъ намъ понятіе объ этомъ видѣ великосвѣтскихъ разговоровъ въ педантическомъ сочиненіи подъ заглавіемъ «Эфуэсъ и его Англія». въ нашемъ романѣ читатель познакомится отчасти съ этимъ произведеніемъ; здѣсь мы считаемъ не лишнимъ сказать нѣсколько пояснительныхъ словъ.

Крайности эфуизма или символическаго языка преобладаютъ также въ романахъ Кальпренэда и Скудери: романы эти, которые забавляли прекрасный полъ во Франціи при Лудовикѣ XIV, и выраженія которыхъ считались образцовымъ языкомъ любви и рыцарской вѣжливости, не ускользнули однако отъ критики Мольера и Боало. Придворная мода перешла и въ частные кружки; изысканый слогъ романовъ сдѣлался обыкновеннымъ языкомъ жеманницъ или причудницъ (précieuses), слава которыхъ разошлась далеко изъ отеля Рамбулье и которыя дали Мольеру сюжетъ для одной изъ лучшихъ его комедій (Les Précieuses ridicules, Смѣшныя причудницы). Въ Англіи эфуизмъ сталъ падать, если не ошибаемся, вскорѣ послѣ восшествія на престолъ короля Іакова I.

Авторъ льстилъ себя надеждою, что задуманый имъ характеръ, какъ живое олицетвореніе смѣшныхъ, нелѣпыхъ модъ стараго времени, понравится настоящему поколѣнію; судя по вниманію, съ которымъ оно относится вообще къ образу жизни и нравамъ предковъ, можно было думать, что оно охотно познакомится и съ ихъ странностями. Авторъ долженъ однако откровенно сознаться, что онъ ошибся: его эфуистъ показался публикѣ лицомъ неестественымъ, нелѣпымъ и неудачнымъ.

Такую ошибку легко можно было бы объяснить неумѣньемъ автора справиться со своей задачей, и многіе изъ читателей вѣроятно удовлетворились бы подобнымъ объясненіемъ;но съ такимъ заключеніемъ можно было бы согласиться лишь за неимѣніемъ другой причины. Авторъ же останавливается на своемъ первомъ мнѣніи, и видитъ здѣсь только неудачный выборъ предмета, въ самой сущности котораго, а не въ способахъ выполненія, кроется причина неуспѣха.

Нравы и обычаи народа въ его младенчествѣ всегда близки къ природѣ: вотъ почему болѣе цивилизовапое поколѣніе такъ быстро освоивается съ ними и сочувствуетъ имъ. Не нужно ни дисертацій, ни ученыхъ коментаріевъ для того, чтобы сдѣлать понятными всякому чувства и рѣчи героевъ Гомера; нужно только, по выраженію Лира, сбросить съ себя все заимствованое, отложить въ сторону тѣ искуственыя понятія, тѣ украшенія, которыми насъ награждаетъ общественый строй, столь удалившійся отъ природы въ сравненіи съ прежнимъ; тогда наши врожденныя чувства придутъ въ согласіе съ чувствами хіосскаго барда и героевъ, увѣковѣченыхъ его стихами. Тоже самое можно сказать и о большинствѣ произведеній моего друга Купера. Мы сочувствуемъ его индѣйскимъ начальникамъ и его жителямъ лѣсовъ: въ изображаемыхъ имъ характерахъ мы узнаемъ ту самую природу, которая была бы и нашимъ наставникомъ въ подобныхъ условіяхъ жизни. На сколько трудно и даже немыслимо подчинить воинственаго дикаря и лѣснаго охотника стѣснительнымъ условіямъ и порядкамъ цивилизованаго общества, на столько же легко встрѣтить людей, выросшихъ среди привычекъ и удобствъ развитой цивилизаціи и въ то же время жаждущихъ промѣнять свой образъ жизни на дѣятельное существованіе охотника и рыболова. Наконецъ, люди всѣхъ классовъ общества, нелишенные силъ и здоровья, чаще всего ищутъ развлеченія въ рыбной ловлѣ, охотѣ и иногда даже войнѣ, составляющей естественое и неизбѣжное занятіе дикаря Драйдена, который увѣряетъ, что онъ

«Такъ же свободенъ, какъ созданый природою первобытный человѣкъ, когда этотъ благородный дикарь бродилъ въ глуши лѣсовъ».

Но изъ того, что высоко цивилизованые люди относятся съ любопытствомъ и участіемъ къ занятіямъ и даже чувствамъ человѣка первобытнаго, еще далеко нельзя выводить, что вкусы, мнѣнія и моды извѣстной цивилизованой эпохи непремѣнно должны забавлять и занимать поколѣніе другаго вѣка. Если эти вкусы и мнѣнія доведены до крайности, то основа ихъ лежитъ уже не въ естественыхъ склонностяхъ человѣка, а въ ложной принужденности, въ искуствености, которая не представляетъ ровно ничего привлекательнаго для всѣхъ вообще, а тѣмъ болѣе для позднѣйшихъ поколѣній. Смѣшная одежда и нелѣпыя манеры фатовъ служатъ дѣйствительно удачнымъ и богатымъ предметомъ сатиры во время своего существованія. Театральные критики могутъ подтвердить, что публика всегда бываетъ довольна, когда въ піесѣ насмѣшка направлена противъ какой нибудь современной, всѣмъ хорошо извѣстной нелѣпости вкуса, и когда авторъ «ловитъ эту нелѣпость на лету», по извѣстному театральному выраженію. но какъ только смѣшное лишается своей привлекательности для общества, тогда уже напрасно тратить свой порохъ попусту и смѣяться надъ тѣмъ, что перестало существовать. Піесы, нападающія на давно забытыя, глупости времени, скоро старѣютъ и забываются такъ же легко, какъ и моды, которымъ онѣ обязаны своимъ первымъ успѣхомъ, а если же онѣ остаются на репертуарѣ, то это значитъ, что въ нихъ есть источникъ занимательности болѣе прочной и не основаной на устарѣвшихъ обычаяхъ.

Можетъ быть этимъ и слѣдуетъ объяснить, почему публикѣ перестали нравиться комедіи Бена Джонсона: всѣ онѣ основаны на старомъ юморѣ, т. е. на искуственой натянутости, служившей когда-то для извѣстныхъ людей средствомъ обмануть постороннихъ на счетъ своей личности. Комедіи эти полны тонкаго анализа, богаты наблюдательностью и правдой, и не смотря на это онѣ сдѣлались достояніемъ антикварія, которому только внимательное изученіе прошедшаго показываетъ, что дѣйствующія лица въ піесахъ Джонсона изображаютъ живые портреты типовъ, дѣйствительно существовавшихъ на свѣтѣ, а не вымышленныхъ авторомъ.

Въ доказательство своего мнѣнія позволю себѣ еще указать на самого Шэкспира, обладавшаго болѣе чѣмъ кто либо способностью писать понятно для всѣхъ временъ и эпохъ. При всемъ благоговѣніи къ его великому имени масса читателей безъ всякаго удовольствія встрѣчаетъ тѣ творенія его мысли, матеріаломъ для которыхъ послужили преувеличенія временныхъ странностей моды: эфуистъ донъ Армадо, педантъ Олофернъ, даже Нимъ и Пистоль перестали нравиться, какъ портреты, въ сходствѣ которыхъ мы не можемъ убѣдиться, потому что оригиналы ихъ давно уже исчезли. Точно также, бѣдствія Ромео и Юліи до сихъ поръ трогаютъ всѣ сердца, а Меркуціо, превосходный типъ изящнаго джентльмена той эпохи, встрѣченый съ восторгомъ современниками, теперь не представляетъ почти никакихъ прелестей. Отнимите у него его остроты, и онъ удержится на сценѣ только потому, что онъ необходимъ для развитія интриги піесы, да еще благодаря прекрасному монологу о мечтахъ, не принадлежащихъ въ частности ни къ какой особеной эпохѣ.

Авторъ, можетъ быть, слишкомъ долго остановился на разсужденіи, цѣль котораго доказать, что введеніе въ романъ забавной личности ссра Пирси Шафтона, подъ вліяніемъ давно забытыхъ и странныхъ обычаевъ, скорѣе способно оттолкнуть читателя, нежели позабавить его. По этой ли причинѣ, или просто потому, что автору не хватило умѣнья, какъ бы то ни было, но страшный упрекъ incredulus odi^[2] сдѣланъ былъ эфуисту и Авенельской Бѣлой женщинѣ; одну объявили слышкомъ идеальною, а другаго нашли невозможнымъ.

Наконецъ и самый разсказъ не на столько богатъ достоинствами, чтобы загладить ошибку въ двухъ главныхъ пунктахъ; событія слѣдуютъ одно за другимъ въ безпорядкѣ, интрига романа не представляетъ особенаго интереса, и развязка является не органическимъ результатомъ всего предшествовавшаго, а слѣдствіемъ политическихъ обстоятельствъ, имѣющихъ слабое отношеніе къ предмету и недостаточно запечатлѣнныхъ въ умѣ читателя.

Если это и не положительная ошибка, то во всякомъ случаѣ большой недостатокъ для романа. Тѣмъ не менѣе простой, безъискусственый разсказъ автора имѣетъ свое оправданіе въ примѣрѣ нѣкоторыхъ извѣстныхъ романистовъ-историковъ, и въ обыкновенномъ теченіи самой жизни. Въ самомъ дѣлѣ, какъ рѣдко случается, чтобы лицо, вступившее на жизненый путь при извѣстной обстановкѣ, дошло до рѣшительнаго поворота своей судьбы въ обществѣ все тѣхъ же ему близкихъ людей! Напротивъ, чѣмъ жизнь богаче событіями, а слѣдовательно чѣмъ она привлекательнѣе, тѣмъ больше перемѣнъ и разнообразія въ знакомствахъ, такъ что въ концѣ поприща человѣкъ уже не видитъ вокругъ себя прежнихъ спутниковъ: одни остались назади, другіе сбились съ дороги, третьи наконецъ переселились въ иной, лучшій міръ. Это устарѣвшее сравненіе можно замѣнить и другимъ: множество кораблей, разнаго устройства и съ разными цѣлями, плывутъ въ одномъ океанѣ и стараются слѣдовать каждый по назначеной ему дорогѣ, но всѣ ихъ усилія такъ мало значатъ противъ вѣтра и морскихъ приливовъ и отливовъ! То же бываетъ и на свѣтѣ. Человѣческое благоразуміе по видимому все предусмотрѣло, но достаточно какого-нибудь политическаго или общественаго потрясенія, и въ одно мгновеніе планы отдѣльной личности опрокинуты, уничтожены, какъ уничтожается паутина подъ вліяніемъ удара, противъ котораго паукъ безсиленъ.

Этотъ взглядъ на жизнь породилъ много прекрасныхъ романовъ, герой которыхъ принимаетъ участіе въ цѣломъ ряду отдѣльныхъ сценъ, а возлѣ него появляется и исчезаетъ множество второстепенныхъ лицъ, по большей части не имѣющихъ никакого существенаго вліянія на ходъ разсказа. Въ такомъ родѣ написаны Жиль-Блазъ, Родерикъ Рандомъ и многіе другіе романы, гдѣ главное дѣйствующее лицо является въ различныхъ положеніяхъ и присутствуетъ при разнообразныхъ событіяхъ, служа для нихъ единственою связью: тождественость лица соединяетъ эти событія какъ одна общая нить соединяетъ отдѣльныя зерна жемчужнаго ожерелья.

Хотя такой порядокъ отдѣльныхъ событій и представляется совершенно естественымъ, но въ идеальной области романа еще не достаточно простаго подражанія дѣйствительности: мы и отъ садовника требуемъ, чтобы онъ умѣлъ искусно группировать въ куртинахъ тѣ цвѣты, которые разбросаны на холмахъ и долинахъ по волѣ прихотливой природы. Такъ и Фійльдингъ во многихъ изъ своихъ произведеній, а особено въ лучшемъ — Томѣ Джонсѣ, оставилъ намъ примѣръ повѣствованія, подчиненнаго строгому плану: всѣ части связаны въ немъ крѣпко и тѣсно, каждое происшествіе и каждое дѣйствующее лицо имѣютъ прямое отношеніе къ развязкѣ романа и приближаютъ ее.

Требовать такой же точности и такого же искуства отъ того, кто идетъ по стопамъ знаменитаго писатели, значило бы слишкомъ затруднять, взятое имъ на себя дѣло, обставляя его карательными законами; о легкой литературѣ романовъ вполнѣ можно сказать, что въ ней всѣ роды хороши, кромѣ скучнаго. Однако несомнѣнно, что только при строго задуманомъ планѣ, при точности и талантливости разсказа, его развязка является совершенно естественою; авторъ не долженъ пренебрегать этими качествами подъ страхомъ отвѣтствености, соразмѣрной его ошибкамъ.

Съ этой стороны роману Монастырь трудно выдержать критику: интрига его въ сущности не особено занимательна и не вполнѣ удачно разсказана; ея развязка является слѣдствіемъ враждебныхъ дѣйствій между Англіей и Шотландіей и внезапнаго заключенія перемирія. Правда, что факты подобнаго рода вовсе нерѣдки, но прибѣгать къ нимъ для того, чтобы заключить романъ насильственымъ образомъ, — это всегда считалось средствомъ, несообразнымъ съ правилами искуства и малопонятнымъ для большинства читателей.

Но, хотя Монастырь и представляетъ широкое поле для справедливыхъ и строгихъ нападокъ, тѣмъ не менѣе онъ оказался не лишеннымъ извѣстнаго интереса, если судить по числу его изданій; и это вполнѣ понятно: трудно бываетъ составить себѣ извѣстность въ литературѣ однимъ усиліемъ сразу, но еще труднѣе потерять эту извѣстность благодаря одной случайной ошибкѣ.

Такимъ образомъ автору оказана была пощада, и онъ имѣлъ время утѣшиться, въ случаѣ нужды, припѣвомъ старой шотландской пѣсенки:

«Если шутка не удалась, то мы начнемъ снова!»

Аботсфордъ, 1 ноября 1830.

ВМѢСТО ВВЕДЕНІЯ

ПИСЬМО КЛУТТЕРБУКА КАПИТАНА --ГО ПѢХОТНАГО ПОЛКА КЪ АВТОРУ ВЭВЕРЛЕЯ. Серъ!

Я не имѣю удовольствія знать васъ лично; однако, вмѣстѣ съ другими читателями, вѣроятно столь же вамъ чуждыми какъ и я, принимаю живое участіе въ вашихъ сочиненіяхъ, и желаю ихъ продолженія. Это не значитъ, что имѣю притязаніе быть знатокомъ въ дѣлѣ вымысловъ, или что легко трогаюсь вашими серьезными сценами и забавляюсь тѣми, въ которыхъ вы стараетесь быть комичнымъ, — вовсе нѣтъ; я даже не скрою отъ васъ, что послѣднее свиданіе Макъ-Айвора съ сестрою нагнало на меня зѣвоту, и что я окончательно заснулъ въ то время, какъ нашъ школьный учитель читалъ намъ шуточки Данди Динмонта. Вы видите, серъ, что я вовсе не намѣренъ ухаживать за вами, и если посылаемыя мною при семъ страницы не имѣютъ для васъ никакой цѣны, я не буду стараться поднять ихъ достоинство, приправляя ихъ лестью, по примѣру повара, старающагося сдобрить старую рыбу соусомъ на прогоркломъ маслѣ. Нѣтъ, серъ! Я цѣню ваши произведенія за тотъ свѣтъ, который они проливаютъ на исторію отечественыхъ древностей. Изученіе этой исторіи я началъ немного поздно, но за то я преданъ ему со всѣмъ пыломъ первой любви, потому что только эта наука имѣла для меня нѣкоторую привлекательность.

Прежде чѣмъ передавать вамъ исторію моей рукописи, надобно сперва разсказать вамъ свою собственую исторію.

Она не займетъ трехъ томовъ; вы обыкновенно ставите въ началѣ каждаго отдѣла своей прозы нѣсколько стиховъ (какъ застрѣльщиковъ, полагаю), а меня случай натолкнулъ на экземпляръ Бурнса, которымъ обладаетъ нашъ деревенскій учитель, и тамъ то я отыскалъ строфу вполнѣ приложимую ко мнѣ. Эти строки нравятся мнѣ тѣмъ больше, что Бурнсъ написалъ ихъ для капитана Гроза, ученаго антикварія, который впрочемъ, какъ и вы, склоненъ слишкомъ легкомыслено относиться къ предметамъ своихъ изысканій:

Увѣряютъ, что онъ былъ въ войнѣ

И всегда былъ первымъ онъ въ огнѣ,

Но въ одно прекрасное утро

Вдругъ простившись со своимъ мечемъ,

Сдѣлался онъ антикваріемъ.

Такъ зовутъ ли это ремесло? *)

• ) Строки эти взяты изъ стихотворенія подъ заглавіемъ: «О путешествіи мнимаго капитана Гроза въ Шотландію на поиски за древностями». Бурнсъ смѣется надъ учеными занятіями капитана, надъ его глубокомыслеными открытіями и сочиненіями. Онъ набрасываетъ шутливый портретъ это съ чистопріятельскою свободой. Понятно какое соотношеніе видитъ капитанъ Клуттербукъ между своимъ положеніемъ и положеніемъ капитана Гроза.

Я никогда не могъ понять что руководило меня при выборѣ званія въ ранней молодости, и почему я непремѣнно захотѣлъ поступить въ шотландскіе стрѣлки, тогда какъ мои опекуны и попечители хотѣли отдать меня въ ученіе къ старому Давиду Стайльсу, эдинбургскому прокурору. Страсть къ битвамъ тутъ была не причемъ: я никогда не отличался воинственымъ духомъ, и не увлекался исторіею героевъ, ставившихъ міръ вверхъ дномъ. Относительно мужества, могу впрочемъ сказать, что я имѣлъ его, какъ оказалось впослѣдствіи, ровно столько, сколько было нужно, и ни крошки болѣе; кромѣ того я вскорѣ убѣдился, что въ схваткѣ опаснѣе бѣжать нежели становиться лицомъ къ непріятелю. Наконецъ, имѣя единственымъ средствомъ существованія свою военную должность, я заботился не терять ея. Что же касается до той кипучей храбрости, о которой я слыхалъ отъ нашихъ офицеровъ, хотя и не видѣлъ никогда, чтобы они находились подъ ея вліяніемъ во время самой борьбы, — что касается, повторяю, до этой неукротимой. смѣлости, гоняющейся за опасностью, какъ за красавицей, то признаюсь, мое мужество не отличалось столь пылкимъ темпераментомъ.

Не толкало меня въ военную службу и желаніе пощеголять краснымъ мундиромъ, — желаніе, которое за нѣсколько хорошихъ солдатъ даетъ столько плохихъ. Я и гроша не далъ бы за общество молодыхъ дѣвушекъ; скажу болѣе: у насъ въ деревнѣ былъ пансіонъ, съ хорошенькими воспитаницами котораго я разъ въ недѣлю забавлялся играми у Симона Ляйтфута, но я не помню, чтобы онѣ производили на меня сильное впечатлѣніе; за то мнѣ было очень жаль отдавать своей дамѣ апельсинъ, положеный съ этою цѣлью мнѣ въ карманъ теткою, и который я сохранилъ бы, если бы смѣлъ, для собственаго употребленія. Любви къ щегольству я былъ чуждъ до такой степени, что съ большимъ трудомъ принимался за чистку своего мундира, отправляясь на парадъ. Никогда не забуду что мнѣ сказалъ однажды утромъ нашъ старый полковникъ, когда нашей бригадѣ предстоялъ королевскій смотръ: — Поручикъ Клуттербукъ! я вовсе не прихотливъ, но клянусь Небомъ, чтобъ явиться передъ главою королевства, я по крайней мѣрѣ надѣлъ бы чистую сорочку!

И такъ не испытавъ вліянія ни одной изъ причинъ, побуждающихъ большинство молодыхъ людей поступить въ военную службу, и не чувствуя ни малѣйшей склонности сдѣлаться героемъ или франтомъ, я право не знаю чему и приписать сдѣланый мною выборъ, если только на него не повліялъ впрочемъ примѣръ блаженной безпечности, которой предавался, благодаря своему полупенсіону, капитанъ Дулиттль^[3], водрузившій флагъ своего покоя въ деревнѣ, гдѣ я провелъ дѣтство. Всѣ прочіе люди имѣли свои занятія или по крайней мѣрѣ притворялись, что они заняты. Правда, они не учились въ школѣ, что тогда казалось мнѣ горчайшимъ изъ золъ, но какъ я ни былъ юнъ, однако видѣлъ очень хорошо, что всѣ трудились болѣе или менѣе, — всѣ, исключая капитана Дулиттля. Пасторъ долженъ былъ посѣщать приходъ, и готовить свои проповѣди, хотя по правдѣ сказать, относительно этихъ двухъ предметовъ онъ дѣлалъ болѣе шуму, чѣмъ пользы; лэрдъ хлопаталъ о своихъ поляхъ, участвовалъ въ собраніяхъ приходскаго попечительства, комитета графства, констэблей, мировыхъ судей и пр.; вставалъ онъ съ разсвѣта, чего я никогда не любилъ; ему надо было бѣгать по полямъ и переносить холодъ и дождь подъ открытомъ небомъ. Лавочникъ (только одинъ и былъ у насъ въ деревнѣ) казался довольно спокойнымъ за своей конторкой, но когда кто-нибудь являлся покупать, приходилось перерывать всю лавку, чтобъ найдти аршинъ муслина, мышеловку, унцію полеваго тмина, пачку булавокъ, проповѣди мистера Педена или жизнь Джака Укротителя великановъ, а не истребителя великановъ, какъ вообще неправильно говорятъ и пишутъ (Смотрите мое изслѣдованіе объ истиной жизни этого героя, подвиги котораго до такой степени искажены въ басняхъ). Словомъ, каждый въ деревнѣ обязанъ былъ дѣлать что нибудь, отъ чего онъ пожалуй и отказался бы охотно, а счастливый капитанъ Дулиттль по утрамъ прогуливался по главной улицѣ деревни въ своемъ голубомъ платьѣ съ краснымъ воротникомъ, а вечеромъ игралъ въ карты, если представлялся къ тому случай. Это полное отсутствіе занятій казалось мнѣ такъ восхитительно, что оно-то вѣроятно и дало мнѣ первую мысль, по системѣ Гельвеція, какъ говорилъ пасторъ, направившую мои юные таланты къ тому занятію, которое мнѣ суждено было прославить.

Но, увы! кто можетъ предвидѣть все что его ожидаетъ въ этомъ обманчивомъ мірѣ? Едва успѣлъ я занять мое новое положеніе, какъ убѣдился, что если безпечная независимость полупенсіона и была настоящимъ раемъ, за то для достиженія этого рая надо было пройдти сквозь чистилище дѣйствительной службы. Капитанъ Дулиттль могъ чистить свое голубое съ краснымъ платье, но могъ и оставлять его въ пыли, а прапорщикъ Клуттербукъ не имѣлъ свободы такого выбора; капитанъ ложился спать въ десять часовъ, и его никто не безпокоилъ, а прапорщикъ долженъ былъ вставать и обходить дозоромъ; Дуллиттль могъ оставаться въ постели до полудня, если это доставляло ему удовольствіе, а Клуттербукъ долженъ былъ являться на ученье съ разсвѣтомъ. Я уклонялся отъ своихъ обязаностей на сколько было возможно, съ грѣхомъ пополамъ зналъ службу, и во всемъ полагался на сержанта. Для человѣка лѣниваго, мнѣ пришлось видѣть достаточно странъ: мой полкъ побывалъ и въ Восточной Индіи, и въ Западной, и въ такихъ мѣстахъ, которыя я и назвать то хорошенько не умѣлъ. Потомъ я участвовалъ въ дѣлахъ съ французами, но не особено счастливо, — доказательство тому два пальца моей правой руки, которые одинъ проклятый гусаръ отсѣкъ мнѣ ударомъ сабли не хуже, чѣмъ любой госпитальный хирургъ. Наконецъ смерть старой тетки, оставившей мнѣ полторы тысячи фунтовъ, хорошо помѣщенныхъ по три процента, дала мнѣ случай выйдти въ давно желанную отставку съ видомъ имѣть возможность четыре раза въ недѣлю надѣвать чистую сорочку и истрачивать гинею.

Чтобы начать новый родъ жизни, я выбралъ своимъ мѣстопребываніемъ деревню Кеннаквайръ, лежащую на югѣ Шотландіи, и извѣстную по развалинамъ великолѣпнаго монастыря; я надѣялся, благодаря своему полупенсіону и наслѣдству тетки, найдти здѣсь otium cum dignitate (покой и почетъ). Я однако не замедлилъ убѣдиться, что отдыхъ безъ дѣла далеко не веселъ. Сначала я по привычкѣ просыпался съ разсвѣтомъ дня; мнѣ все казалось, что бьютъ утренюю зорю, и какъ мнѣ было тогда пріятно думать, что я уже не обязанъ вскакивать какъ шальной при звукѣ проклятаго барабана, что я могу послать парадъ къ чорту и снова преспокойно уснуть, перевернувшись на другой бокъ! Но и это наслажденіе имѣло свой конецъ, и сдѣлавшись полнымъ властелиномъ моего времени, я сталъ находить, что оно тянется слишкомъ медлено.

Дня два я занимался уженьемъ рыбы; это мнѣ стоило двухъ дюжинъ крючковъ, множество лесъ, и все таки я не поймалъ ни одного пискаря. Имѣть охотничью лошадь было для меня не по средствамъ. Я пытался ходить пѣшкомъ на охоту, но пастухи, поселяне, всѣ, до моей собаки включительно, кажется, подсмѣивались надо мною, когда я дѣлалъ промахъ, а это случалось, вообще говоря, при каждомъ выстрѣлѣ. Кромѣ того окрестное дворянство удивительно берегло свою дичь, и уже поговаривало о начатіи со мной процеса. Я отказался сражаться съ французами вовсе не для того, чтобы начать гражданскую войну съ храбрыми тевіотдэльцами; вотъ почему я провелъ три очень пріятные дня за чисткою своего ружья, и затѣмъ повѣсилъ его у себя надъ каминомъ.

Чистка ружья такъ удалась мнѣ, что я почувствовалъ влеченіе къ механическимъ занятіямъ. Я вздумалъ вычистить часы съ кукушкой у моей хозяйки, но выйдя изъ моихъ рукъ, эта весенняя пташка совершенно потеряла голосъ. Я завелъ токарный станокъ, но въ этой работѣ чуть-чуть не лишился одного изъ пальцевъ, оставленыхъ мнѣ французскимъ гусаромъ. Тогда я набросился на книги, не пропуская ни романовъ нашей маленькой библіотеки для чтенія, ни серьезныхъ сочиненій, которыя мои мудрецы-сограждане получаютъ по подпискѣ. Но ни легкое чтеніе романовъ, ни трудно перевариваемое содержаніе ученыхъ книгъ не удовлетворяло меня: я засыпалъ на четвертой или пятой страницѣ какой нибудь исторіи или дисертаціи, а чтобы одолѣть романъ, полный общихъ мѣстъ, мнѣ требовался по крайней мѣрѣ цѣлый мѣсяцъ. Вотъ почему всѣ полуграмотныя бѣлошвейки постоянно осаждали меня просьбами скорѣе окончить интересную книжку. Короче, въ тѣ часы, когда каждый былъ занятъ своимъ дѣломъ, я чувствовалъ себя совершенно празднымъ, и не находилъ ничего лучшаго, какъ прогуливаться по кладбищу и забавляться свистаньемъ до обѣда.

Во время этихъ прогулокъ, развалины монастыря невольно обратили на себя мое вниманіе, и мало-по малу я увлекся изслѣдованіемъ ихъ въ подробностяхъ и въ общемъ планѣ. Старый ризничій помогалъ мнѣ въ моихъ работахъ, и сообщилъ все что зналъ о монастырѣ по преданіямъ. Каждый день увеличивалъ сокровище моихъ свѣденій о древнемъ состояніи этого величественаго зданія, и наконецъ я открылъ назначеніе каждой изъ частей постройки, отдѣленныхъ отъ остальнаго монастыря и представлявшихъ собою груды обломковъ, назначеніе которыхъ было или неизвѣстно или объяснено ошибочно.

Я имѣлъ частые случаи сдѣлать мои знанія полезными для путешествениковъ, которые, обозрѣвая Шотландію, приходили посѣтить это знаменитое мѣсто. Не захватывая правъ моего пріятеля — ризничаго, я сдѣлался мало по малу вторымъ чичероне, принявшимъ на себя трудъ показывать древности и давать приличныя объясненія. Часто ризничій, получивъ благодарность отъ однихъ посѣтителей и видя приходъ новыхъ, оставлялъ меня съ первыми, дѣлая такой лестный отзывъ: — Чтожъ мнѣ вамъ сказать еще? Вотъ капитанъ, знающій о монастырѣ больше меня и больше всѣхъ въ городѣ! — Тогда раскланявшись съ иностранцами, я начиналъ поражать ихъ разнообразіемъ моихъ критическихъ замѣчаній о склепахъ, жолобахъ, внутреностяхъ церкви, аркадахъ, готическихъ и саксонскихъ архитравахъ, ободкахъ и распорахъ. Нерѣдко знакомство, начатое въ развалинахъ абатства, заканчивалось въ гостиницѣ, а это вносило перемѣну въ однобразіе моей жизни и въ однообразіе баранины, которую моя хозяйка обыкновенно подавала мнѣ горячею на первый день, холодную на второй и рубленою на третій.

Съ теченіемъ времени кругъ моихъ познаній расширился. Я нашелъ двѣ-три книжки о готической архитектурѣ, и съ тѣхъ поръ чтеніе сдѣлалось для меня пріятнымъ и полезнымъ занятіемъ. Я началъ составлять себѣ славу; въ клубѣ я разговаривалъ съ большею увѣреностью, и меня слушали съ уваженіемъ, какъ знатока. Я даже могъ повторять свои старыя исторіи о Египтѣ, не утомляя вниманія слушателей, которые, къ моему удовольствію, замѣчали иногда другъ другу: — капитанъ далеко не неучъ; никто не знаетъ больше его о нашемъ абатствѣ.

Это всеобщее одобреніе во первыхъ преисполнило меня чувствомъ собственаго достоинства, а во вторыхъ, счастливо повліяло на мое здоровье. Я ѣлъ съ большимъ апетитомъ, пищевареніе исправилось; ложился я въ хорошемъ расположеніи духа, спалъ непробудно, а на слѣдующее утро снова отправлялся измѣрять и сравнивать разныя части громаднаго древняго зданія. Къ великому огорченію деревенскаго аптекаря, я пересталъ испытывать головныя и желудочныя боли, которыя прежде появлялись у меня вѣроятно по неимѣнію занятій; а когда нашлось дѣло, я почувствовалъ себя совершенно довольнымъ и счастливымъ. Словомъ, я сдѣлался мѣстнымъ знатокомъ древностей, и не считалъ себя недостойнымъ этого названія.

Однажды вечеромъ я сидѣлъ въ своей маленькой гостиной, рядомъ съ кабинетомъ, который моя хозяйка зоветъ спальней. Я готовился уже бить отбой въ области Морфея; на столѣ моемъ лежала книжка по архитектурѣ, а возлѣ нея приготовлена была кружка превосходнаго Вандергагенскаго эля и кусокъ отличнѣйшаго честерскаго сыра (подарокъ, мимоходомъ сказать, одного почтеннаго лондонскаго гражданина, которому я объяснилъ разницу между готической аркой и саксонскою). Вооруженный такимъ образомъ съ ногъ до головы противъ моего прежняго врага — времени, я неспѣшно собирался лечь въ постель, то прочитывалъ строчку стараго Дугдэля (Monasticon anglicanum), взятаго изъ библіотеки А., и запивалъ чтеніе элемъ, то разстегивалъ жилетъ и закусывалъ сыромъ, въ ожиданіи, что деревенскіе часы пробьютъ наконецъ десять: я поставилъ себѣ за правило никогда не ложиться раньше.

Въ это время ко мнѣ постучали, и я узналъ голосъ честнаго Давида, хозяина гостиницы Король Георгъ^[4]. Давидъ говоритъ моей хозяйкѣ: — Чортъ возьми, мисисъ Гримслійсъ! Надѣюсь, что капитанъ еще не легъ! Его приглашаетъ на ужинъ одинъ джентльменъ, только что остановившійся у насъ и заказавшій каплуна, жаркое изъ телятины и бутылку хересу. Этому господину, видите ли, нужны кое-какія свѣденія о монастырѣ.

— Да, капитанъ еще не легъ, отвѣчала старуха тономъ шотландской матроны, хорошо знающей, что сейчасъ пробьетъ десять часовъ; но я ручаюсь вамъ, что онъ не выйдетъ изъ дома ночью и не заставитъ ждать себя до разсвѣта: капитанъ человѣкъ порядочный.

Я отлично понялъ, что этимъ громко оказаніямъ комплиментомъ хозяйка заранѣе желала продиктовать мнѣ отвѣтъ Давиду; но вѣдь я не для того тридцать слишкомъ лѣтъ рыскалъ по бѣл.у-свѣту и оставался холостякомъ, чтобы попасть подъ команду къ юпкѣ въ шотландской деревушкѣ. Я отворилъ дверь, и позвалъ къ себѣ своего стараго пріятеля Давида.

— Капитанъ, сказалъ онъ, — мнѣ также пріятно найдти васъ неспящимъ, какъ будто бы я вытащилъ лосося въ полпуда! У меня остановился одинъ путешественикъ, который навѣрно не заснетъ сегодня ночью, если не разопьетъ съ вали по стакану вина.

— Вы понимаете Давидъ, отвѣчалъ я съ достоинствомъ, — что я не могу явиться съ визитомъ къ иностранцу въ такой поздній часъ и принять приглашеніе отъ человѣка, мнѣ вовсе незнакомаго.

— Слыханое ли это дѣло! возразилъ Давидъ съ проклятіемъ. — И вы говорите такъ о человѣкѣ, заказавшемъ каплуна подъ яичнымъ соусомъ, телятину фрикасе съ панкэкомъ и бутылку хересу! Надѣюсь, вы не думаете, чтоя способенъ пригласить васъ къ какому нибудь англичанину, у котораго весь ужинъ — говядина, сыръ да тоди рома? Нѣтъ, это настоящій джентльменъ. Прежде врего онъ спросилъ меня существуетъ ли подъемный мостъ, который вотъ ужъ сорокъ лѣтъ какъ затопленъ водою. Я былъ при его основаніи, мы еще въ то время ловили лососей. Ну скажите, какимъ образомъ, чортъ возьми, зналъ бы онъ что нибудь объ этомъ старомъ мостѣ, еслибъ онъ не былъ любителемъ^[5]?

Давидъ, также любитель въ своемъ родѣ и кромѣ того собственикъ, зналъ толкъ въ своихъ гостяхъ; вотъ почему я рѣшился снова надѣть свои подвязки.

— Ужъ конечно, капитанъ, говорилъ между тѣмъ трактирщикъ, — вамъ не будетъ съ нимъ скучно! Я не видалъ такого джентльмена со временъ великаго Самуила Джонсона, когда тотъ совершалъ свое путешествіе по Европѣ. Описаніе этого путешествія лежитъ у меня въ гостиной, для забавы посѣтителей, и кто-то уже вырвалъ изъ него два листа.

— Такъ этотъ господинъ ученый, Давидъ?

— Ужъ разумѣется. Одѣтъ онъ весь въ черномъ или въ темнокоричневомъ.

— Духовное лицо, можетъ быть?

— Не думаю: онъ сперва приказалъ накормить лошадь, и только потомъ подумалъ и о своемъ ужинѣ.

— Есть у него слуга?

— Нѣтъ, но у него такой видъ, что всякій готовъ услужить ему отъ чистаго сердца.

— Но почему же ему такъ хочется меня видѣть? Значитъ вы уже успѣли проболтаться, Давидъ? Вы вѣшаете на мою шею всѣхъ проѣзжающихъ, какъ будто я обязанъ забавлять ихъ?

— Чортъ возьми, чѣмъ же я тутъ виноватъ, капитанъ? Всякій спрашиваетъ — не могу ли я указать человѣка знающаго, человѣка разумнаго, отъ котораго можно получить свѣденія о нашихъ древностяхъ, и главное, о старомъ абатствѣ. Вѣдь не лгать же мнѣ? Вы хорошо знаете, что въ этой деревушкѣ нѣтъ людей способныхъ по разговору, кромѣ васъ, да еще развѣ церковнаго сторожа, который теперь пьянъ, какъ дудочникъ. Вотъ я и сказалъ, что есть у насъ капитанъ Клуттербукъ, человѣкъ вполнѣ достойный, живущій всего въ двухъ шагахъ отъ гостиницы, и которому почти только и дѣло разсказывать старыя исторіи о нашемъ монастырѣ. Пріѣзжій джентльменъ и говоритъ мнѣ очень вѣжливо: будьте такъ добры, передайте отъ меня низкій поклонъ капитану Клуттербуку, и скажите ему, что я иностранецъ, пріѣхалъ сюда исключительно для осмотра развалинъ, и лично пригласилъ бы его поужинать со мною, еслибы не было такъ поздно. Потомъ онъ заказалъ ужинъ для двухъ. Ну, могъ ли я какъ хозяинъ гостиницы не исполнить желаніе постояльца?

— Онъ могъ бы выбрать болѣе удобное и приличное время, Давидъ. Но если вы утверждаете, что это джентльменъ…

— Ручаюсь въ томъ! Бутылка хересу, жаркое телятина и каплунъ на вертелѣ, — кажется это пахнетъ порядочнымъ человѣкомъ! Ну, капитанъ, закутывайтесь плотнѣе, — ночь сыровата. Рѣка прочищается. Завтра мы отправимся на рыбную ловлю въ лодкахъ милорда^[6], и это будетъ удивительное несчастіе, если я не пришлю вамъ лосося съ молоками на ужинъ, чтобы вашъ эль показался вамъ вкуснѣе.

Черезъ пять минутъ послѣ этого разговора я былъ уже въ гостиницѣ Короля Георга и раскланивался съ иностранцемъ.

Онъ оказался серьезнымъ господиномъ, почти однихъ лѣтъ со мною, т. е. около пятидесяти. И дѣйствительно, замѣчаніе Давида было вѣрно. Въ его лицѣ было что-то такое что возбуждало въ каждомъ желаніе оказать ему услугу. Внушительный видъ незнакомца не имѣлъ ничего общаго съ видомъ одного извѣстнаго мнѣ бригаднаго генерала, и покрой его платья не походилъ на военный. На немъ было платье сѣрожелѣзнаго цвѣта, стараго фасона. На ногахъ у него были кожаные штиблеты, застегивавшіеся съ боковъ стальными пряжками. По лицу его, носившему слѣды лѣтъ, усталости и горя, можно было заключить, что онъ многое перенесъ и выстрадалъ. Онъ имѣлъ необыкновенно любезный видъ, и такъ учтиво извинялся за причиненное мнѣ въ поздній часъ безпокойство, что мнѣ не оставалось ничего болѣе какъ увѣрить его въ искрененъ моемъ желаніи быть ему полезнымъ.

— Я ѣхалъ цѣлыя сутки безъ остановокъ, серъ, сказалъ онъ наконецъ, — и чувствую теперь апетитъ, а въ такомъ случаѣ самое лучшее по моему мнѣнію подумать сперва объ ужинѣ.

Мы усѣлись за столъ, но не смотря на заявленный новымъ знакомцемъ апетитъ, не смотря также на хлѣбъ и сыръ, которыми я раньше наполнилъ свой желудокъ, все таки изъ насъ двухъ я сдѣлалъ гораздо болѣе чести каплуну и ломтикамъ поджареной телятины моего пріятеля Давида.

Когда скатерть была снята, и мы приготовили себѣ по стакану негуса изъ той жидкости, которую трактирщики величаютъ хересомъ, а гости зовутъ просто лисабонскимъ, я невольно обратилъ вниманіе на задумчивость и молчаливость моего собесѣдника: онъ видимо хотѣлъ заговорить со мной о чемъ-то, и не зналъ съ чего начать. Чтобы вывести его изъ затруднительнаго положеніи я сталъ ему разсказывать исторію нашего монастыря, по къ величайшему удивленію, я вскорѣ увидѣлъ, что встрѣтилъ не менѣе меня свѣдущаго человѣка. Онъ не только зналъ все извѣстное мнѣ, но что еще обиднѣе, приводилъ годы и числа, хартіи, факты, противъ которыхъ нечего было возражать, какъ говоритъ Бурнсъ, и опровергнувъ нѣсколько сказокъ, заимствованыхъ мною изъ народныхъ преданій, доказалъ нелѣпость открытій, будто бы сдѣланыхъ мною относительно назначенія нѣкоторыхъ разрушившихся частей зданія.

Здѣсь я не могу не замѣтить, что въ подтвержденіе своихъ словъ собесѣдникъ мой большею частью ссылался на авторитетъ г. Депюти^[7], помощника шотландскаго архиваріуса. Своими неутомительными розысками въ отечественыхъ лѣтописяхъ г. Депюти можетъ погубить мое занятіе и всѣхъ вообще мѣстныхъ антикваріевъ, замѣняя истиною наши легенды и романы. Увы! ученый авторъ не знаетъ, какъ трудно намъ, мелкимъ хлопотунамъ по древностямъ, собрать дань съ нашей старины и написать романъ или хоть легенду. Я думаю, онъ почувствовалъ бы глубокую жалость, еслибы узналъ, сколько старыхъ пуделей онъ заставилъ выучиться новымъ штукамъ, сколько почтенныхъ попугаевъ онъ принудилъ нѣтъ новыя пѣсни, новыя баллады, наконецъ сколько сѣдыхъ головъ онъ сдѣлалъ безплодными, заставивъ ихъ перемѣнить любезное имъ старое словечко muinpsinius на sumpsimus. Но предоставимъ все времени: Humana perpessi suinus (человѣку суждено все испытать). Все измѣняется вокругъ насъ: настоящее, прошедшее и будущее, что вчера было исторіей, сегодня становится басней, и сегодняшняя истина завтра станетъ ложью.

Увидя, что меня тѣснятъ въ монастырѣ, который до сихъ поръ считалъ своею крѣпостью, я какъ опытный полководецъ отдалъ его непріятелю, и думалъ отступить съ честью, обратившись къ древностямъ и старымъ фамиліямъ нашего округа, почва, на которой я считалъ возможнымъ сразиться успѣшно; но я опять обманулся.

Человѣкъ въ платьѣ сѣрожелѣзнаго цвѣта зналъ всѣ эти подробности гораздо лучше меня: онъ могъ въ точности опредѣлить годъ, когда фамилія Гага была возстановлена въ своемъ древнемъ баронствѣ^[8]; онъ зналъ исторію и родословную каждаго изъ окрестныхъ тановъ, относительно каждаго онъ могъ сказать сколько изъ его предковъ погибло въ битвахъ съ англичанами, сколько въ междоусобныхъ войнахъ и сколько отъ руки палача за измѣну престолу, онъ зналъ ихъ замки, начиная съ основнаго камня и до стѣнныхъ зубцовъ; а что касается до множества мѣстныхъ древностей, то онъ могъ описать ихъ такъ хорошо, какъ будто жилъ во времена датчанъ и друидовъ.

И такъ, я очутился въ непріятномъ положеніи человѣка, явившагося дать урокъ и принужденнаго получить его; мнѣ оставалось только хорошенько запомнить слова учителя, чтобы впослѣдствіи воспользоваться ими для другихъ. Я однако разсказалъ своему собесѣднику исторію Монаха и жены мельника Аллана Рамсея, чтобы отступить съ честью, подъ защитою послѣдняго залпа; но и тутъ ждало меня пораженіе.

— Вы шутите, серъ, сказалъ мнѣ незнакомецъ. — Вы не можете не знать, что разсказаный вами смѣшной анекдотъ былъ извѣстенъ уже давно, и Алланъ Рамсей только воспользовался имъ.

Я отрицательно кивнулъ головой, не желая признаться въ невѣжествѣ, но въ сущности не понималъ иностранца.

— Я говорю это, продолжалъ мой ученый собесѣдникъ, — вовсе не о любопытной поэмѣ, извлеченной изъ рукописи Майтланда подъ заглавіемъ «Бервикскіе монахи» и изданой Пинкертономъ, хотя эта поэма и представляетъ намъ драгоцѣнную картину шотландскихъ нравовъ во времена Іакова V я хочу указать вамъ на того итальянскаго разсказчика, который впервые, если не ошибаюсь, издалъ эту исторію, заимствованую имъ безъ сомнѣнія изъ какой нибудь древней стихотворной сказки^[9].

— Въ этомъ нельзя сомнѣваться, замѣтилъ я все еще не понимая хорошенько, съ чѣмъ я такъ смѣло согласился.

— Сверхъ того, продолжалъ онъ, — если бы вы знали меня и мои занятія, то вѣроятно выбрали бы иной анекдотъ для моей забавы.

Хотя онъ сдѣлалъ это замѣчаніе безъ всякой досады, тѣмъ не менѣе я счелъ долгомъ извиниться, если невольно оскорбилъ его.

— Я вовсе не оскорбленъ, отвѣчалъ онъ. — Я слишкомъ часто былъ свидѣтелемъ гоненій на моихъ братьевъ, чтобы оскорбляться сказкою, сочиненной противъ моего сословія.

— Слѣдовательно я имѣю честь говорить съ однимъ изъ членовъ католическаго духовенства?

— Съ недостойнымъ монахомъ ордена Св. Бенедикта. Я принадлежу къ той общинѣ вашихъ согражданъ, которая издавна установилась во Франціи и потомъ была разсѣяна революціей.

— Вы родились въ Шотландіи? и вѣроятно гдѣ нибудь здѣсь по сосѣдству?

— Нѣтъ, я шотландецъ только по происхожденію, и въ первый разъ посѣщаю ваши мѣста.

— Но какимъ же образомъ вы такъ хорошо ихъ знаете? Вы меня удивляете, серъ!

— Всѣ эти свѣденія я получилъ отъ моего дяди, истаго шотландца, человѣка въ высшей степени благочестиваго и главы нашего дома; они тѣмъ болѣе запечатлѣлись въ моей памяти, что я имѣлъ обыкновеніе записывать подробности, слышаныя мною отъ почтеннаго родственика и отъ другихъ братьевъ нашего ордена.

— И безъ сомнѣнія вы прибыли въ Шотландію, чтобы поселиться здѣсь, такъ какъ великій политическій переворотъ нашего вѣка уничтожилъ общину?

— Нѣтъ, у меня иныя намѣренія. Одна владѣтельная особа въ Европѣ, еще уважающая католическую вѣру, предложила намъ убѣжище, и я отправлюсь къ нашимъ братьямъ, собравшимся тамъ, чтобы молить Бога о благословеніи ихъ покровителя и о прощеніи врагамъ. Въ этомъ новомъ пристанищѣ, надѣюсь, никто не упрекнетъ насъ въ несоотвѣтствености нашихъ доходовъ съ монашескими обѣтами воздержанія и нищенства. Мы возблагодаримъ Господа, избавившаго васъ отъ западни мірскихъ богатствъ.

— Многіе изъ вашихъ монастырей на континентѣ, какъ говорятъ, очень богаты, но все таки вѣроятно не богаче того, развалины котораго до сихъ поръ украшаютъ нашу деревню. У него было двѣ тысячи фунтовъ чистаго дохода, а пожертвованія натурою доставляли по крайней мѣрѣ вдесятеро больше.

— Много, слишкомъ много! Не смотря на благочестивое намѣреніе жертвователей, это-то богатство и ускорило паденіе монастыря, возбудивъ жадность и зависть.

— Какъ бы то ни было, а монахи вели здѣсь веселую жизнь! Знаете пѣсенку:

Они устраивали свои пиры

Въ постные дни по пятницамъ.

— Я васъ понимаю, серъ. Трудно, говоритъ пословица, поднести къ губамъ полную чашу и не пролить нѣсколько капель. Безъ сомнѣнія, богатство монастырей, возбуждая страсти мірянъ, было искушеніемъ и для самихъ обитаталей. Однако мы знаемъ, что многія изъ этихъ учрежденій употребляли свои доходы не только на дѣла простой благотворительности, но и на полезныя для всего государства предпріятія. Превосходное собраніе французскихъ историковъ in folio, начатое въ 1737 г. подъ наблюденіемъ и на средства общины Св. Маврикія, докажетъ будущимъ вѣкамъ, что бенедиктинцы заботились не объ однихъ только жизневыхъ благахъ, и что многіе изъ нихъ не погружались въ безпечность и лѣность, исполнивъ правила своего устава.

Не имѣя понятія ни объ общинѣ Св. Маврикія, ни о ея ученыхъ трудахъ, я въ то время могъ отвѣчать монаху только знакомъ согласія. Впослѣдствіи мнѣ пришлось видѣть превосходное собраніе, о которомъ говорилъ иностранецъ, въ библіотекѣ одного знатнаго семейства; мнѣ стыдно теперь, сознаюсь, что въ такой богатой странѣ, какъ наша, еще не предпринято собраніе отечественыхъ историковъ по плану французскихъ бенедиктинцевъ.

— Я замѣчаю, продолжалъ съ улыбкою мой собесѣдникъ, — что ваши еретическіе предразсудки не позволяютъ вамъ признать за нами, бѣдными монахами, хоть какую нибудь заслугу, даже въ наукахъ.

— О нѣтъ, извините меня, отвѣчалъ я. — Увѣряю васъ, что я во многомъ обязанъ монахамъ. Никогда не жилось мнѣ такъ хорошо, какъ въ одномъ бельгійскомъ монастырѣ, гдѣ я стоялъ на зимнихъ квартирахъ, во время кампаніи 1793 года. Съ большимъ сожалѣніемъ я принужденъ былъ уйдти оттуда и оставить своихъ достойныхъ хозяевъ на жертву санкюлотамъ. Но что дѣлать? fortune de la guerre!

Бѣдный бенедиктинецъ, печально опустивъ глаза, хранилъ молчаніе. Совершенно противъ желанія, я разбудилъ въ немъ тягостныя мысли, или лучше сказать, затронулъ такую струну, которая сама собою рѣдко перестаетъ колебаться. Но онъ слишкомъ свыкся со своими грустными идеями, чтобы подчиняться имъ. Въ то же время и я старался развлечь его; съ большою охотою предлагая свои добросовѣстныя услуги, если только онъ въ нихъ нуждался для достиженія цѣли своего путешествія. Признаюсь, я съ особенымъ удареніемъ произнесъ слово «добросовѣстныя»; я понималъ, что мнѣ, какъ доброму протестанту и слугѣ правительства, отъ котораго я получалъ свой пенсіонъ, неприлично помогать въ наборѣ свѣденій для какой нибудь иностранной семинаріи или какого либо инаго проекта, задуманаго моимъ новымъ знакомцемъ въ пользу папистовъ; а дли меня было все равно — дѣйствительно ли папа вавилонская пожилая дама или нѣтъ.

Монахъ поспѣшилъ вывести меня изъ затрудненія.

— Я только что хотѣлъ просить васъ, сказалъ онъ, — помочь мнѣ въ розыскахъ по одному дѣлу, которое васъ можетъ занимать только какъ любителя древностей, но которое касается собствено лицъ, умершихъ уже болѣе двухсотъ пятидесяти лѣтъ назадъ. Я такъ много перенесъ отъ волненій и смутъ въ той странѣ, гдѣ я родился, что ужъ конечно не рѣшусь принять дѣятельнаго участія въ какомъ бы то ни было нововведеніи въ отечествѣ моихъ предковъ.

Я повторилъ увѣреніе, что готовъ служить ему во всемъ что не противорѣчивъ моимъ обязаностямъ относительно короля и религіи.

— Я и не потребую отъ васъ ничего подобнаго, возразилъ онъ. — Да снизойдетъ благословеніе Божіе на царственый домъ Англіи! Правда, что онъ не принадлежитъ болѣе къ той династіи, которой мои предки тщетно старались возвратить корону, но провидѣніе, возведшее на тронъ нынѣшняго короля, даровало ему всѣ качества, необходимыя въ настоящее время: твердость, неустрашимость, истиную любовь къ странѣ и благоразуміе, потребное для избѣжанія окружающихъ его опасностей. Что же касается до религіи королевства, то я довольствуюсь надеждою, что та же всемогущая сила, которая невѣдомыми путями удалила его изъ нѣдръ церкви, снова возвратитъ его къ истиной вѣрѣ, когда настанетъ для этого время. Мои слабыя, ничтожныя усилія могутъ только замедлить, а не ускорить это великое событіе.

— Могу я спросить у васъ, серъ, что же имено привело васъ въ наши края?

Прежде чѣмъ отвѣтить на этотъ вопросъ, онъ вынулъ изъ кармана родъ памятной книжки, всю испестренную различными замѣтками, и подвинувѣкъ себѣ одну изъ свѣчей (Давидъ подалъ ихъ двѣ, чтобы угодить посѣтителю), принялся внимательно просматривать нѣкоторыя страницы. Потомъ онъ обратился ко мнѣ:

— Въ развалинахъ западнаго крыла монастырской церкви должны находиться остатки маленькой часовни, нѣкогда покрытой сводомъ, лежавшимъ на великолѣпныхъ готическихъ колоннахъ. Не такъ ли?

— Кажется, я знаю, о чемъ вы говорите. Не было ли въ стѣнѣ этой часовни камня съ вырѣзанымъ на немъ двойнымъ гербомъ, котораго никто до сихъ поръ не могъ разобрать?

— Совершенно такъ, отвѣчалъ онъ мнѣ, справившись въ своей памятной книжкѣ. — На право два креста Глендинниговъ, на лѣво три шпоры Авенелей, — эти двѣ древнія фамиліи нынѣ угасли — гербы party per pale.

— Право мнѣ кажется, сказалъ я, — что вы также хорошо знаете всѣ части этого зданія, какъ и его строители. Но если ваши свѣденія вѣрны, то значитъ передавшій ихъ вамъ имѣлъ глаза лучше моихъ.

— Смерть уже давно смежила эти глаза. Вѣроятно онъ посѣщалъ это абатство въ то время, когда оно еще не было въ такомъ упадкѣ; кромѣ того онъ могъ пользоваться и мѣстными преданіями.

— Увѣряю васъ, что всѣ такія преданія исчезли. Я сдѣлалъ не одно розысканіе въ окрестностяхъ, чтобы узнать что нибудь отъ старожиловъ относительно этихъ гербовъ, но я не нашелъ ничего что подтверждало.бы ваши слова. Странно, какъ могли вы получить всѣ эти подробности въ чужой странѣ!

— Нѣкогда всѣ такія мелочи имѣли больше значенія; для изгнанниковъ онѣ были священны, потому что касались дорогихъ и на вѣки утраченіяхъ мѣстъ. Весьма возможно даже, что на Потомакѣ и Сускеганѣ сохранились еще такія преданія объ Англіи, которыя давно забыты жителями метрополіи. Возвратимся однако къ нашему предмету. Въ этой часовнѣ, противъ камня съ гербами, должно быть зарыто сокровище, составляющее единственую цѣль моего путешествія.

— Сокровище! воскликнулъ я съ удивленіемъ.

— Да, сокровище, неоцѣненное для того, кто съумѣетъ имъ воспользоваться.

Признаюсь, это слово произвело на меня очень пріятное впечатлѣніе. Мнѣ вдругъ почудился изящный кабріолетъ, который останавливается у дверей клуба; почудился лакей въ голубой съ краснымъ ливреѣ, съ кокардой на лакированой шляпѣ; послышался возгласъ: подай тильбюри капитана Клуттербука!… но я скоро оправился, и устоялъ противъ искушеній нечистаго.

— Всѣ клады, отвѣчалъ я, — принадлежатъ королю или владѣльцу земли. Я не могу мѣшаться въ дѣло, которое пожалуй приведетъ меня на скамью подсудимыхъ.

— Ни король, ни вельможи не погонятся за тѣмъ кладомъ, который я ищу, смѣясь отвѣчалъ монахъ. Это сердце добродѣтельнаго человѣка.

— Понимаю, какія нибудь мощи, забытыя во времена реформаціи. Я знаю, что послѣдователи вашей религіи придаютъ такимъ останкамъ большое значеніе. Я видѣлъ трехъ царей Волховъ въ Кельнѣ.

— Останки, разыскиваемые мной, нѣсколько иного свойства. Родственикъ, о которомъ я вамъ говорилъ, всѣ свои досуги посвящалъ собиранію преданій, касающихся его предковъ, и составлялъ такимъ образомъ историческое описаніе событій той эпохи, когда расколъ началъ проникать въ шотландскую церковь; онъ очень увлекся однимъ лицомъ, героемъ своей исторіи, пріоромъ этого монастыря, а узнавъ, что его сердце положено въ указаномъ мною мѣстѣ, далъ обѣтъ извлечь его изъ почвы, оскверненной ересью, и перенести въ католическую страну. Преклонныя лѣта и продолжительная болѣзнь помѣшали исполненію этого обѣта, а на смертномъ одрѣ своемъ роственикъ мой взялъ съ меня обѣщаніе исполнить задуманое имъ дѣло. Французская революція и преслѣдованія, которыми она сопровождалась, не дали мнѣ возможности заняться этимъ раньше: я бродилъ изгнанникомъ, не имѣя убѣжища. Но теперь, когда я нашелъ новое отечество, я хочу перенести туда дорогое намъ сердце праведника, и положить его на томъ мѣстѣ, которое будетъ современемъ и моею могилой.

— Этотъ человѣкъ вѣроятно обладалъ великими достоинствами, если послѣ такого долгаго промежутка времени сочли долгомъ почтить его память подобнымъ знакомъ уваженія.

— Все что было для него дорого, онъ принесъ въ жертву любви къ ближнему. Потомъ онъ… но вы прочтете его исторію. Мнѣ будетъ пріятно удовлетворить вашей любознательности, и тѣмъ самымъ отблагодарить васъ за помощь, которую вы такъ обязательно готовы оказать мнѣ.

Я отвѣчалъ бенедиктинцу, что во первыхъ, та часть развалинъ, гдѣ придется дѣлать розыски, не принадлежитъ собствено къ кладбищу, и что во вторыхъ я хорошъ съ ризничимъ, слѣдовательно мнѣ не трудно будетъ помочь въ исполненіи благочестиваго предпріятія.

Потомъ мы пожелали другъ другу доброй ночи, и я взялъ на себя повидаться завтра со сторожемъ монастырскихъ развалинъ. За извѣстное вознагражденіе онъ согласился на розыски, поставивъ непремѣннымъ условіемъ собственое при нихъ присутствіе, въ тѣхъ видахъ, чтобы иностранецъ не могъ завладѣть какимъ нибудь цѣннымъ предметомъ.

— Череповъ и сердецъ онъ можетъ брать сколько ему угодно, добавилъ ризничій, — но если онъ найдетъ дароносицы, чаши или золотые или серебреные сосуды, бывшіе въ употребленіи у папистовъ, то чортъ меня возьми, если я позволю ему до нихъ дотронуться!

Онъ порѣшилъ также, что поиски должны происходить ночью во избѣжаніе посторонняго любопытства и соблазна.

Мы съ новымъ знакомцемъ провели слѣдующій день какъ подобаетъ поклонникамъ почтенной древности. Утромъ мы внимательно осмотрѣли великолѣпныя развалины, потомъ комфортабельно пообѣдали у Давида, и совершили прогулку по окрестностямъ, чтобы взглянуть на мѣста, о которыхъ сложилось много любопытныхъ преданій. Ночью, въ сопровожденіи ризничаго съ глухимъ фонаремъ и лопатой, мы отправились въ развалины монастыри, попирая ногами гробницы усопшихъ и остатки того зданія, подъ сводами котораго они думали найдти убѣжище своему праху до послѣдняго суда.

Я вовсе не суевѣренъ, однако, помогая бенедиктинцу въ его предпріятіи, я не могъ преодолѣть нѣкотораго отвращенія. Было что-то пугающее, страшное въ этомъ почти нечестивомъ нарушеніи тишины гробницъ въ такой часъ и при подобной обстановкѣ. Мои товарищи не испытывали этого ощущенія: незнакомецъ, благодаря рвенію, съ которымъ онъ производилъ свои розыски, ризничій — благодаря равнодушію, порожденному привычкой. Вскорѣ мы нашли мѣсто часовни, упомянутой бенедектинцемъ и служившей по его мнѣнію склепомъ семейства Глендинингъ; мы принялись расчищать землю въ указаномъ углу, и вскорѣ добрались до широкой, хорошо сохранившейся плиты. Если капитанъ на полупенсіонѣ могъ изображать древняго рыцари окраинъ, а бывшій бенедиктинецъ XIX столѣтія магика-монаха XVI вѣка, то могло бы показаться, что мы повторяемъ розыски волшебной лампы и книги Микеля Скотта; только ризничій здѣсь былъ лишній^[10].

Сторожъ и незнакомецъ еще не далеко ушли въ своихъ раскопкахъ, какъ уже встрѣтили нѣсколько обтесаныхъ камней, составлявшихъ по видимому часть маленькой раки, теперь сдвинутой съ мѣста и разрушеной.

— Вынимайте осторожнѣе, чтобы не испортить предмета, котораго мы ищемъ, сказалъ бенедиктинецъ.

Камень былъ тяжелъ; когда его совсѣмъ откопали, то мы подняли его съ величайшимъ трудомъ. Послѣ этого сторожъ снова принялся разрывать землю, и черезъ нѣсколько минутъ объявилъ намъ, что лопата его встрѣтила что то твердое, и какъ кажется, не землю и не камень.

Незнакомецъ поспѣшно наклонился, чтобы помочь ему.

— Нѣтъ, нѣтъ! сказалъ сторожъ. — Все принадлежитъ мнѣ, безъ раздѣла. — И въ то же время онъ вынулъ изъ земли небольшой свинцовый ящикъ.

— Вы ошибаетесь, мой другъ, сказалъ бенедиктинецъ, — если думаете найдти въ ящикѣ изъ порфира, лежащемъ внутри, что нибудь кромѣ останковъ человѣческаго сердца.

Я вмѣшался въ разговоръ, какъ лице безучастное, и взявъ ящикъ изъ рукъ сторожа, замѣтилъ ему, что еслибъ тутъ и дѣйствительно былъ кладъ, все таки онъ не принадлежалъ бы нашедшему его. Въ часовнѣ было слишкомъ темно, чтобы разсматривать нашу находку, и я предложилъ вернуться къ Давиду, гдѣ мы могли продолжать наши изслѣдованія въ теплой и хорошо освѣщенной комнатѣ. Незнакомецъ просилъ насъ идти впередъ, обѣщая догнать насъ черезъ нѣсколько минутъ.

Старый Маттоксъ запдоозрилъ, какъ я полагаю, что эти минуты будутъ употреблены на новые поиски въ гробницахъ; по этому онъ проскользнулъ за колонны часовни и спрятался тамъ. Однако онъ тотчасъ же воротился назадъ, и шепнулъ мнѣ на ухо, что монахъ преклонилъ колѣни на холодцомъ камнѣ и сталъ усердно молиться.

Тогда вернулся и я, и дѣйствительно увидѣлъ иностранца на колѣняхъ. Мнѣ показалось, что онъ молился по латыни; торжественый шопотъ его едва былъ слышенъ. Въ эту минуту я невольно подумалъ; сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ стѣны этого древняго храма не слышали звуковъ богослуженія, ради котораго онѣ были возведены съ такими громадными издержками! — Уйдемъ отсюда, сказалъ я Маттоксу, это до насъ не касается.

— Разумѣется нѣтъ, капитанъ, отвѣчалъ онъ; — однако что же и дурнаго приглядѣть за нимъ? Мой отецъ, дай Богъ ему царство небесное, торговалъ лошадьми, и говорилъ мнѣ, что былъ обманутъ только разъ въ жизни, какимъ то вигомъ изъ Кильмарнока, который стакана водки не могъ выпить, не освятивъ его крестнымъ знаменемъ. Нашъ незнакомецъ навѣрное папистъ.

— Вы угадали, Саундерсъ, отвѣчалъ я ему.

— Я видѣлъ, двухъ или трехъ монаховъ въ вашихъ мѣстахъ лѣтъ двадцать назадъ. Они прыгали, какъ сумасшедшіе, отъ радости, увидѣвъ монаховъ и монахинь въ абатствѣ, и кланялись имъ точно старымъ знакомымъ… Смотрите, онъ еще не шевелится, словно надгробный камень! — Я впрочемъ видѣлъ вблизи только одного католика; другихъ, кромѣ старика Джака Пенда, у насъ и не водилось. Вамъ пришлось бы долго походить за Джакомъ, чтобъ увидѣть его здѣсь, ночью, на колѣняхъ, на голомъ камнѣ. Джакъ больше любилъ часовню, гдѣ есть хорошій каминъ. Мы съ нимъ весело проводили время тамъ въ гостиницѣ. Когда онъ тихо и мирно скончался, я хотѣлъ его похоронить, но нѣкоторые изъ членовъ его негодной секты явились за его тѣломъ и распорядились съ нимъ по своему, разумѣется. Его я ни въ чемъ не виню. Но тсъ! вотъ и нашъ иностранецъ.

— Посвѣти своимъ фонаремъ, Маттоксъ! Осторожнѣе, серъ, дорога здѣсь очень плоха.

— Да, отвѣчалъ бенедиктинецъ, — я могъ бы сказать вмѣстѣ съ поэтомъ, котораго вы хорошо знаете…

— Ну едва ли, подумалъ я про себя.

Незнакомецъ продолжалъ:

Да поможетъ мнѣ Святой Францискъ!

Сколько разъ въ эту ночь я натыкался на гробницы!

— Теперь кладбище за нами, отвѣчалъ и. — Сейчасъ мы будемъ у Давида, найдемъ тамъ конечно добрый огонекъ и весело покончимъ свое дѣло.

Добравшись до гостиницы, мы направились въ маленькую залу, куда и Маттоксъ вздумалъ было довольно безцеремонно проскользнуть за нами, но Давидъ сейчасъ же вытолкалъ его, браня за нескромность и любопытство, и требуя чтобы онъ оставилъ въ покоѣ посѣтителей его гостиницы. Очевидно, самого себя Давидъ вовсе не считалъ лишнимъ: онъ не отходилъ отъ стола, на которомъ я поставилъ свинцовый ящикъ. Вслѣдствіе долгаго пребыванія подъ землею, ящикъ былъ чрезвычайно легокъ. Вскрывши его, мы нашли въ немъ, какъ и предупреждалъ незнакомецъ, второй ящичекъ изъ порфира.

— Вѣроятно, господа, сказалъ онъ, — ваше любопытство не будетъ удовлетворено или вѣрнѣе ваши подозрѣнія не будутъ разсѣяны, если я не открою ящика, хотя въ немъ нѣтъ ничего, кромѣ заплеснѣвелаго сердца, бывшаго нѣкогда источникомъ возвышеныхъ мыслей. Сказавъ это онъ открылъ ящикъ съ большою осторожностью: но высохшее вещество, лежавшее въ немъ, ни капли не походило на то, чѣмъ было нѣкогда. Правда, принятыя предосторожности спасли его отъ полнаго разрушенія, но не смотря на нихъ, оно совершенно утратило свои первоначальные цвѣтъ и форму. Мы конечно не стали оспаривать увѣреній бенедиктинца, и Давидъ обѣщалъ употребить свое вліяніе въ деревнѣ, чтобы прекратить всѣ неблагопріятные толки, а Давидъ значилъ у насъ не меньше судьи. Затѣмъ онъ удостоилъ нашъ ужинъ свомъ присутствіемъ, захватилъ себѣ въ немъ львиную часть двухъ бутылокъ испанскаго вина, и послѣ этого вполнѣ освятилъ своимъ авторитетомъ похищеніе сердца. Я полагаю даже, что въ эту минуту онъ разрѣшилъ бы унести и цѣлое абатство, еслибы не доходъ, который доставляло его заведенію сосѣдство древняго памятника.

Довольный успѣхомъ путешествія въ страну своихъ предковъ, бенедиктинецъ объявилъ намъ, что уѣзжаетъ завтра утромъ, и пригласилъ меня позавтракать съ нимъ передъ отъѣздомъ. Въ назначеный часъ я былъ у Давида, а когда мы вышли изъ-за стола, незнакомецъ, передавая мнѣ объемистую рукопись, сказалъ:

— Вотъ, капитанъ Клуттербукъ, подлиныя записки шестнадцатаго вѣка. Въ нихъ вы.найдете описаніе нравовъ той эпохи съ новой и, какъ я полагаю, занимательной точки зрѣнія. Думаю, что это будетъ пріятнымъ подаркомъ для англійской публики. Я разрѣшаю вамъ напечатать эту рукопись, и желаю вамъ получить отъ этого какую нибудь выгоду.

Я нѣсколько удивился и замѣтилъ, что почеркъ рукописи, по видимому, принадлежитъ позднѣйшей эпохѣ.

— Я и не хотѣлъ сказать, отвѣчалъ бенедиктинецъ, — что эти записки написаны въ XVI вѣкѣ; я утверждаю только, что они составлены на основаніи подлиныхъ документовъ того времени. Дядя мой началъ эту работу, а я окончилъ ее отчасти для упражненія въ англійскомъ языкѣ, а отчасти для того, чтобы развлечь себя въ грустныя минуты. Вы легко узнаете что написано каждымъ изъ насъ, потому что вторая часть, обработаная мною, касается другихъ лицъ и относится къ другой эпохѣ.

Я взялъ бумаги, и выразилъ сомнѣніе, — могу ли я, какъ добрый протестантъ предпринять изданіе сочиненія, написаннаго въ духѣ папизма?

— Въ этихъ листкахъ, отвѣчалъ онъ, — вы не найдете ни одного спорнаго вопроса, ничего такого, съ чѣмъ не могли бы согласиться честные люди всякаго вѣроисповѣданія. Я не упускалъ изъ виду, что пишу для народа, отдѣлившагося къ несчастью отъ католической церкви, и по этому всячески старался избѣгнуть нарѣканій въ пристрастіи. Но если, свѣривъ мою исторію съ источниками, которые я здѣсь прилагаю, вы найдете, что я все таки не безпристрастно отнесся къ своей религіи, то я позволяю вамъ исправить мои ошибки. Я однако больше опасаюсь, что католики нападутъ на меня за раскрытіе такихъ обстоятельствъ, о которыхъ мнѣ слѣдовало бы умолчать. Вотъ почему между прочимъ я рѣшился издать эти бумаги въ иностранномъ государствѣ, при помощи третьяго лица.

На это мнѣ нечего было возражать, и я могъ только указать почтенному отцу на неспособность мою выполнить задуманное имъ дѣло. Онъ въ отвѣтъ наговорилъ мнѣ такихъ лестныхъ словъ, которыхъ я не могу повторить изъ скромности, и въ концѣ концевъ прибавилъ, что если я все таки буду сомнѣваться въ собственыхъ силахъ, то могу обратиться за помощью къ какому нибудь опытному литератору. Мы разстались со знаками взаимнаго уваженія, и съ тѣхъ поръ я ничего не слыхалъ о немъ.

Громадный объемъ переданой мнѣ рукописи приводилъ меня въ ужасъ. Не однажды принимался я читать ее, и всякій разъ, какъ только разверну, бывало, на меня нападаетъ зѣвота, потемнѣетъ въ глазахъ, — и отложишь рукопись въ сторону. Съ отчаянія понесъ я его въ нашъ клубъ, гдѣ онъ получилъ такой радушный пріемъ, на который я и не смѣлъ разсчитывать. Всѣ единогласно рѣшили, что это превосходное сочиненіе, и что я сильно огорчу всю деревню, если не познакомлю публику съ записками, бросающими столь яркій и столь любопытный свѣтъ на исторію древняго абатства Св. Маріи.

Постоянно слыша одно и то же, я наконецъ началъ сомнѣваться въ справедливости собственаго мнѣнія. По правдѣ говоря, когда нашъ почтенный пасторъ своимъ звучнымъ голосомъ читалъ намъ нѣкоторыя страницы этой рукописи, я хоть и чувствовалъ легкій позывъ къ дремотѣ, но не больше, чѣмъ по время его проповѣдей. Вотъ какъ велика разница читать самому рукопись, съ затрудненіями на каждомъ шагу, или слышать ее отъ другихъ; это то же самое что переплывать болотистую рѣку въ лодкѣ, или переходить ее пѣшкомъ, по колѣни въ грязи.

Убѣдившись въ достоинствахъ рукописи, я все таки останавливался передъ трудностью найдти издателя, который взялся бы просмотрѣть ее, а это, по мнѣнію школьнаго учителя, было необходимо.

Никогда честь издательства не возбуждала такъ мало соревнованія. Пасторъ любилъ больше всего отдыхать въ уголкѣ у камина; судья выставлялъ свои судебныя обязаности и приближеніе ярмарки, какъ причины, мѣшающія ему съѣздить въ Эдинбургъ и распорядиться тамъ печатаніемъ; школьный учитель былъ сговорчивѣе остальныхъ, и завидуя можетъ быть славѣ своего товарища по званію, Джедедайи Клейшботама, онъ не прочь былъ взяться за это дѣло, но три фермера, дѣти которыхъ обучались у него за двадцать фунтовъ въ годъ, воспротивились его плану, и ихъ возраженія, какъ морозъ весною, побили первые цвѣты его литературнаго честолюбія: онъ принужденъ былъ отказаться.

Въ такомъ затруднительномъ положеніи, серъ, согласно рѣшенію нашего маленькаго военнаго совѣта, я обращаюсь къ вамъ въ надеждѣ, что вы согласитесь взять на себя изданіе, очень похожее на тѣ, которыми вы уже заслужили такую извѣстность. И такъ, я прошу васъ просмотрѣть препровождаемый мною трудъ, и сдѣлать его годнымъ для печати съ помощью перемѣнъ, сокращеній и добавленій, какія вы только сочтете нужными. Вы знаете, что неизсякаемыхъ источниковъ нѣтъ: и лучшій гренадерскій корпусъ въ концѣ концовъ износится, какъ говаривалъ старый бригадный генералъ. А что касается до непріятельской добычи; то выиграемъ сначала сраженіе, а потомъ ужъ поговоримъ и о ней. Надѣюсь, что вы не обидитесь моими словами: я старый служака, не привычный къ комплиментамъ. Добавлю только, что мнѣ пріятно было бы стать рядомъ съ вами, т. е. видѣть въ заголовкѣ мое имя возлѣ вашего.

Имѣю честь быть, серъ, вашимъ покорнымъ и неизвѣстнымъ слугою,

Кутбертъ Клуттербукъ.

Деревня Кеннаквайръ, — апрѣля 18… года.

Джону Баллантину, Ганноверъ-стритъ, Эдинбургъ,

Съ передачей автору Вэверлея и проч.

Отвѣтъ автора Вэверлея капитану Клуттербуку.

Любезный капитанъ!

Не удивляйтесь моему фамильярному отвѣту на ваше серьезное и церемонное посланіе. Дѣло въ томъ, что я знаю лучше васъ самихъ ваше происхожденіе и вашу родину. Или я жестоко ошибаюсь, или ваша почтенная семья родомъ изъ тѣхъ мѣстъ, въ которыхъ опытные изслѣдователи путешествуютъ съ такимъ удовольствіемъ и пользою. Я говорю о невѣдомыхъ странахъ, носящихъ названіе Утопіи. Любопытно, что многіе безъ всякаго угрызенія совѣсти пьютъ чай и курятъ табакъ, а произведенія утопической почвы считаютъ за пустую и безполезную роскошь; при всемъ томъ эти произведенія вообще въ большомъ ходу, и даже тѣ, которые вслухъ относятся къ нимъ съ презрѣніемъ и нападаютъ на нихъ, не прочь наслаждаться ими втихомолку. Горчайшимъ пьяницей нерѣдко оказывается тотъ, кому и самый запахъ спирта какъ будто противенъ; точно также и старыя дѣвы частенько первыя кричать противъ злословія. Секретныя полки въ библіотекѣ иныхъ по видимому столь серьезныхъ людей оскорбили бы скромные глаза, и сколько — не говорю о дѣйствительно разумныхъ и серьезныхъ людяхъ, но о желающихъ показаться учеными, — сколько такихъ господъ вы можете застать въ расплохъ за жаднымъ чтеніемъ романа, когда они запираютъ двери своего кабинета, натягиваютъ себѣ на голову бархатный колпакъ и облекаются въ зеленыя туфли!

Дѣйствительно умные и ученые люди не унижаются до такихъ предосторожностей. Они развернутъ романъ также свободно, какъ открываютъ свою табакерку. Я приведу одинъ примѣръ, хотя знаю ихъ цѣлую сотню. Не были ли вы знакомы съ знаменитымъ Ваттомъ^[11] изъ Бирмингама, капитанъ Клуттербукъ? Вѣроятно нѣтъ; однако, судя по тому, что я вамъ сейчасъ разскажу, онъ не преминулъ бы познакомиться съ вами. Случай свелъ насъ однажды, духовно или тѣлесно, — это все равно. Въ одномъ домѣ собралось до дюжины свѣтилъ нашей Шотландіи, между которыми, Богъ знаетъ какимъ образомъ, очутился извѣстный въ вашей сторонѣ Джедедана Клейшботамъ. Эту почтенную особу, пріѣхавшую въ Эдинбургъ на рождественскіе праздники, всѣ приняли за какого то рѣдкаго звѣря, и смотрѣли на нее, какъ на льва, котораго водятъ на веревочкѣ изъ дома въ домъ, вмѣстѣ съ акробатами, глотателями камней, и другими феноменами, дающими свои представленія и въ частныхъ домахъ. Въ числѣ прочихъ гостей былъ и мистеръ Ваттъ, геній котораго нашелъ средство умножить наши отечественые доходы въ такихъ размѣрахъ, какихъ можетъ быть не предвидѣлъ и самъ изобрѣтатель, вызвавшій на землю сокровища бездны и давшій слабой рукѣ человѣка силу Африта^[12]. Онъ вызвалъ къ жизни цѣлыя отрасли промышлености, подобно тому, какъ въ древнія времена пророческій жезлъ открылъ источникъ въ пустынѣ; онъ наконецъ отыскалъ средство обойдтись безъ морскихъ приливовъ, никогда не ждущихъ человѣка, и безъ прихотливаго вѣтра, пренебрегавшаго угрозами самаго Ксеркса {Примѣчаніе капитана Клуттербука. Вѣроятно остроумный авторъ намекаетъ на народную поговорку:

Король сказалъ: Распустить паруса!

Непокорный вѣтеръ возразилъ: нѣтъ!

Нашъ сельскій учитель (онъ же и землемѣръ) думаетъ, что это мѣсто относится къ усовершенствованію паровыхъ машинъ Ваттомъ.}. Этотъ верховный владыка стихій, этотъ изслѣдователь времени и пространства, этотъ волшебникъ, жезлъ котораго произвелъ столь необычайныя и столь много обѣщающія въ будущемъ перемѣны на земномъ шарѣ, этотъ человѣкъ, глубоко постигшій науку и искуство пользоваться силой и числами, обладалъ не только обширнымъ умомъ, но и превосходнымъ сердцемъ.

Ваттъ, какъ я уже сказалъ, находился среди кружка шотландскихъ ученыхъ, которые такъ ревниво охраняютъ свою славу и мнѣнія, какъ полки берегутъ свои имена, пріобрѣтенныя заслугами на полѣ битвы. Я и теперь еще какъ будто вижу и слышу все происшедшее въ тотъ невозвратимый вечеръ: старикъ Ваттъ (ему было тогда восемьдесятъ четыре года) съ благосклоннымъ вниманіемъ выслушивалъ всѣ вопросы, и спѣшилъ отвѣтить всякому; его обширный умъ и его воображеніе обнимали всѣ предметы.

Одинъ изъ присутствовавшихъ ученыхъ былъ весьма свѣдущій филологъ: Ваттъ разговаривалъ съ нимъ о происхожденіи письменъ, какъ будто онъ жилъ во времена Кадма. Еще другой гость былъ знаменитый критикъ: слушая Ватта, вы бы подумали, что онъ всю жизнь изучалъ политическую экономію и изящную литературу. О точныхъ наукахъ и говорить нечего: онѣ составляли его спеціальность. Наконецъ, повѣрите ли, капитанъ, когда онъ разговаривалъ съ вашимъ землякомъ Джедедайою Клейшботамомъ, вы поклялись бы, что онъ жилъ во времена Клевергоуза и Бурлея, съ гонителями и гонимыми, и что онъ въ состояніи счесть всѣ пули, посланыя драгунами въ догонку бѣжавшимъ пуританамъ.

Дѣло въ томъ, какъ мы убѣдились, что ни одинъ мало-мальски извѣстный романъ не ускользалъ отъ его любознательности, и что этотъ любитель наукъ былъ коротко знакомъ съ произведеніями вашей родины (страна Утопія, упомянутая выше). Другими словами, онъ къ этого рода сочиненіямъ питалъ страсть не хуже какой нибудь молоденькой швеи. Приводя такой фактъ, я оправдываю себя желаніемъ вспомнить тотъ прекрасный вечеръ, и побудить васъ отбросить въ сторону ту скромную сдержаность, которую налагаетъ на васъ боязнь показаться человѣкомъ, находящимся въ сношеніяхъ съ чудесною страною вымысла. За стихи ваши я хочу расплатиться съ вами цитатою изъ Горація; я прибавлю къ ней вольный переводъ для васъ собствено, любезный капитанъ, и для вашего маленькаго клуба, за исключеніемъ пастора и школьнаго учителя.

Ne sit ancillae tibi amor pudori etc.

Родившись въ странѣ сновъ, ты можешь не краснѣя ухаживать за Музой, покровительницей невинныхъ вымысловъ. Поэма старика Гомера не болѣе, какъ веселая сказка, да и самъ Гомеръ вымыселъ.

И такъ вы видите, дорогой капитанъ, что я знаю вашу родину, и я позволю себѣ доказать вамъ, что знаю также ваше семейство. Вы имѣете то общее съ вашими согражданами, что весьма заботливо стараетесь скрыть ваше происхожденіе, но между ними и обитателями нашего болѣе матеріальнаго міра есть разница: наиболѣе почтенные изъ вашихъ земляковъ непремѣнно хотятъ прослыть существами реальными, какъ напр. старый шотландскій горецъ Оссіанъ, бристольскій монахъ Ролей и много другихъ; между тѣмъ какъ у насъ на бѣломъ свѣтѣ отъ своей родины отрекаются имено тѣ, отъ которыхъ она и сама отреклась бы очень охотно. Подробностями о своей жизни и службѣ вы насъ не обманете. Мы знаемъ, какъ измѣнчивы безтѣлесныя существа, подобныя намъ, и одаренныя способностью являться во всякихъ формахъ и во всякихъ одеждахъ. Они показывались намъ и въ персидскомъ кафтанѣ^[13] и въ шелковомъ балахонѣ китайца^[14], но не смотря на этотъ маскарадъ, мы всегда умѣли узнавать ихъ. Да и могутъ ли такія хитрости обмануть насъ, когда въ вашу сторону было больше поѣздокъ, чѣмъ ихъ совершили Пурхасъ и Гаклюйтъ!^[15] Самые знаменитые путешественики по морю и по суху вышли изъ вашей среды; въ доказательство достаточно назвать Синбада, Абуль-Фуариса и Робинсона Крузое: вотъ люди, счастливые въ открытіяхъ! Чего бы мы не дождались, еслибы послали ихъ въ Бафиновъ заливъ отыскивать сѣверозападный проходъ. Но мы удовольствуемся чтеніемъ многочисленыхъ и необыкновенныхъ подвиговъ нашихъ соотечественниковъ, и не думаемъ слѣдовать ихъ примѣру.

Однако я замѣтно уклонился отъ своей цѣли доказать свое близкое знакомство и съ вами и съ вашей матерью, не носившей васъ въ своей утробѣ, такъ какъ исключительная особеность Макъ-Дуфа принадлежитъ всему вашему роду. Если вы и рождены отъ женщины, то лишь въ переносномъ смыслѣ, какъ можно сказать и о Маріи Эджвортъ, что она, не утративъ дѣвствености, является матерью прелестнѣйшей семьи въ Англіи. Вы состоите въ родствѣ съ издателями Утопіи, — людьми, къ которымъ я питаю глубочайшее уваженіе: иначе и быть не можетъ, когда между ними есть такія особы, какъ мудрый Сидъ Гаметъ Бененджели и коротколицый президентъ клуба Зритель^[16]. Бенъ Сильтонъ, которымъ мы обязаны появленіемъ въ свѣтѣ твореній, услаждавшихъ наши досуги.

Тотъ классъ издателей, къ которому я беру на себя смѣлость причислить и васъ, имѣетъ одну особеность: по счастливому стеченію случайныхъ обстоятельствъ, именно въ ихъ руки, а не въ другія, попадаются произведенія, которыя они и предлагаютъ великодушно публикѣ. Прогуливается такой издатель на берегу моря, и непремѣнно услужливая волна бросаетъ къ его ногамъ цилиндрическій ящичекъ, а въ немъ рукопись; она сильно попорчена соленою водой, но нашъ издатель все таки ухищряется разобрать ее^[17]. Другой заходитъ въ лавочку купить фунтъ масла, и вмѣсто оберточной бумаги ему даютъ сочиненіе кабалиста^[18], третій счастливецъ, покупаетъ у своей хозяйки письменый столъ одного изъ прежнихъ ея жильцовъ, и находитъ въ ящикахъ удивительно любопытныя бумаги^[19]. Все это конечно возможно, но не знаю почему — случается только съ издателями вашей родины. Про себя собствено скажу, что въ моихъ уединенныхъ прогулкахъ по берегу моря, я никогда не находилъ ничего кромѣ морской травы и дрянныхъ ракушекъ; хозяйка моя не приносила мнѣ никакихъ записокъ кромѣ своихъ проклятыхъ счетовъ, и самою занимательною изъ моихъ находокъ была страница изъ моего же романа, въ которой мнѣ принесли четверку табаку. Нѣтъ, капитанъ, вовсе не случайныя обстоятельства дали мнѣ возможность развлекать публику. Я зарывался въ библіотеки, и въ грудахъ старыхъ книгъ отыскивалъ старыя бредни, которыя дѣлались моею собственостью, превращаясь можетъ быть также въ новыя глупости. Я перелистывалъ сотни томовъ, на столько неудобопонятныхъ, что ихъ можно было принять за кабалистическія рукописи Корнелія Агриппа, хотя я никогда не видѣлъ, чтобы «двери отворялись и появлялся дьяволъ»^[20]. Я наконецъ приводилъ въ смятеніе и ужасъ многочисленыхъ обитателей старыхъ библіотекъ, которые мирно жили въ шкафахъ и книгахъ, предметахъ моихъ усердныхъ изысканій:

Червь трепеталъ отъ ужаса, и моль отступала, содрагаясь отъ страха.

Изъ этихъ гробницъ учености я выходилъ, точно магикъ персидскихъ сказокъ послѣ годичнаго пребыванія на горѣ, но не для того, чтобы по его примѣру вознестись надъ толпой, а. для того чтобы смѣшаться съ нею, чтобы проложить себѣ путь во всѣ слои общества, снизу и до верху, подъ страхомъ подвергнуться презрѣнію, или что еще хуже, покровительственому снисхожденію однихъ, грубой фамильярности другихъ. И для чего все это? скажете вы мнѣ. Да чтобы собрать матеріалы для одного изъ тѣхъ произведеній, которыми счастливый случай даритъ такъ часто вашихъ согражданъ, — иначе говоря, чтобы написать романъ по вкусу публикѣ. О Аѳиняне! Сколько надобно труда, чтобы заслужить ваше одобреніе!

Здѣсь я могъ бы остановиться, любезный Клуттербукъ; подобный конецъ письма произвелъ бы очень трогательное дѣйствіе, и показалъ бы, на сколько я уважаю нашу почтенную публику; но яне хочу васъ обманывать, хотя ложь (извините) у васъ въ странѣ ходячая монета. Говоря по правдѣ, я учился и жилъ такимъ образомъ для удовлетворенія моей собственой любознательности и препровожденія времени; если же, благодаря избраному занятію, я въ той или въ другой (формѣ, часто и можетъ быть даже чаще чѣмъ слѣдовало, являлся передъ публикой, все еще я не могу требовать отъ нея благосклонности, по праву принадлежащей тѣмъ, которые посвящаютъ свой трудъ и время обученію и забавѣ своихъ ближнихъ.

Послѣ этихъ откровенныхъ признаній мнѣ остается только добавить, любезный капитанъ, что я съ благодарностью принимаю ваше предложеніе и рукопись вашего бенедиктинца, которая, какъ онъ справедливо замѣтилъ вамъ, состоитъ изъ двухъ частей, не связаныхъ между собой ни сюжетомъ, ни эпохой, ни мѣстомъ дѣйствія, ни всѣми дѣйствующими лицами. Къ сожалѣнію я не могу удовлетворить вашему литературному честолюбію, дозволяя вашему имени появиться въ заголовкѣ, и я откровенно объясню вамъ — почему такъ.

Издатели нашей страны слишкомъ добродушны и даже безучастны; они часто вредятъ самимъ себѣ, забывая своихъ сотрудниковъ, которымъ однакожъ они обязаны своимъ расположеніемъ публики: они позволяютъ захватывать имена этихъ сотрудниковъ шарлатанамъ и обманщикамъ, живущимъ чужими идеями. Мнѣ напримѣръ совѣстно даже вспоминать, какъ мудрый Сидъ Гаметъ Бененджели, по наущенію нѣкоего Хуана Авелланеда, самымъ непозволительнымъ образомъ обращался съ Мигуэломъ Сервантесомъ, и обнародовалъ вторую часть приключеній знаменитаго Донъ-Кихота безъ вѣдома и участія законнаго отца этого храбраго рыцаря. Правда, что впослѣдствіи мудрый арабъ опомнился и издалъ уже не поддѣльное продолженіе этого романа, въ которомъ названый Авелланеда Тордесильязъ былъ строго наказанъ. Вы, лжеиздатели схожи въ этомъ съ ученою обезьяною, съ которою хитрый, старый шотландецъ сравнивалъ Іакова I: «Если Джако у васъ въ рукахъ, вы можете заставить укусить меня, если же онъ у меня въ рукахъ, я могу его заставить укусить васъ». Но не смотря на такое откровенное покаяніе, временая несправедливость Сида Гамета все таки свела въ могилу бѣднаго Ламанчскаго рыцаря, если только можно считать мертвымъ того, чья память безсмертна. Сервантесъ положилъ его въ гробъ имено изъ боязни, чтобъ онъ не попалъ въ дурныя руки, — ужасное, но справедливое послѣдствіе неблагороднаго поведенія Сида Гамета.

Какъ на позднѣйшій и менѣе важный примѣръ, я съ прискорбіемъ могу указать вамъ на моего стараго знакомца Джедедайу Клейшботама, который до того забылся, что бросилъ своего перваго покровителя, и вздумалъ испытать собственыя крылья. Я боюсь, что бѣдный гандерклейгскій учитель отъ дружбы со своими новыми союзниками ничего не пріобрѣтетъ кромѣ удовольствія смѣшить публику спорами о его личности {Мнѣ положительно извѣстно, что мистеръ Клейшботамъ умеръ нѣсколько мѣсяцевъ назадъ въ Гандерклейгѣ, и что лице, взявшее его имя, обманываетъ публику. Настоящій Джедедана умеръ вполнѣ по христіански; говорятъ даже, что видя себя in extremis, онъ послалъ за пасторомъ, и убѣдилъ этого добряка, что у него и въ мысляхъ не было зажигать новое возмущеніе въ Шотландіи. Печально, что книжные спекуляторы не хотятъ оставить въ покоѣ гробницу этого достойнаго человѣка! Авторъ.

Это примѣчаніе и мѣсто въ текстѣ относится къ спекуляціи одного лондонскаго книгопродавца, издавшаго къ Разсказамъ моего хозяина продолженіе, не имѣвшее въ публикѣ никакого успѣха. Издатель.}.

И такъ, замѣтьте, капитанъ, что благодаря такимъ крупнымъ примѣрамъ, я сдѣлался благоразумнѣе, и прошу васъ въ сотрудничество, но только въ положеніи подчиненнаго. Я не даю вамъ права подписи въ нашемъ товариществѣ, и самъ буду помѣчать всѣ свои произведенія, чтобы, какъ говоритъ мой стряпчій, помѣшать поддѣлкѣ, столь частой въ шарлатанскихъ печатяхъ. Слѣдовательно, мой дорогой другъ, если ваше имя появится въ заголовкѣ какой нибудь книги безъ моего имени, читатели будутъ знать что имъ думать о васъ. Это вовсе не угрозы; вы хорошо понимаете, что обязаны мнѣ своимъ литературнымъ бытіемъ, вы должны находиться въ полномъ моемъ распоряженіи. Я могу, по желанію, лишить васъ наслѣдства тетки, отнять вашъ полупенсіонъ, даже убить васъ и не подвергнуться за это ни малѣйшей отвѣтствености. Этотъ языкъ понятенъ военному человѣку, но я увѣренъ, что вы не истолкуете его въ дурную сторону.

Теперь, милостивый государь, обратимся къ исправленію рукописи вашего бенедиктинца, согласно съ требованіями нашего вѣка. Вы увидите, что я широко воспользовался даннымъ мнѣ позволеніемъ, и уничтожилъ все что нашелъ слишкомъ благопріятнымъ для католической церкви, которую я ненавижу за ея лицемѣріе и покаянные дни.

Нашимъ читателямъ можетъ быть надоѣло уже ждать такъ долго у запертой двери. Пора ихъ удовлетворить. Прощайте же, любезный капитанъ. Перелайте мой привѣтъ пастору, судьѣ, школьному учителю и всѣмъ почтеннымъ членамъ кеннаквайрскаго клуба. Я никогда не видѣлъ и не увижу ни одного изъ нихъ, и все таки думаю, что знаю ихъ лучше, чѣмъ кто-либо. Вскорѣ я васъ представлю моему веселому пріятелю Джону Баллантину, который, какъ вы увидите, до сихъ поръ еще не успокоился послѣ ссоры съ однимъ изъ своихъ сотоварищей^[21]. Да будетъ миръ между ними! Genus irritabile можно одинаково сказать и о продающихъ книги, и о сочиняющихъ ихъ.

Еще разъ прощайте.

Авторъ Вэверлея.

МОНАСТЫРЬ.

ГЛАВА I.

Римскіе монахи причинили бездну зла; суевѣріе, невѣжество прошедшихъ вѣковъ — дѣло ихъ рукъ, и честь и хвала тому, кто избавилъ человѣчество отъ этого страшнаго бича. Но приписывать имъ все существовавшее зло, все равно что утверждать, будто я видѣлъ, какъ старуха Молль Вайтъ поднялась съ кошкою на помелѣ, и произвела бурю, разразившуюся въ послѣднюю ночь. Старинная комедія.

Деревня, описываемая въ рукописи бенедиктинца подъ именемъ Кеннаквайра, имѣетъ то же самое кельтическое окончаніе, которое встрѣчается и въ Траквайрѣ и въ Каквайрѣ и другихъ сложныхъ словахъ. Ученый Чальмерсъ думаетъ, что слово квайръ означаетъ извилистое теченіе рѣки, и это весьма правдоподобно, такъ какъ близъ деревни, о которой здѣсь идетъ рѣчь, рѣка Твійдъ описываетъ тысячи изворотовъ. Деревня Кеннаквайръ издавна славилась великолѣпнымъ монастыремъ Святой Маріи, основанымъ Давидомъ I, королемъ шотландскимъ, въ царствованіе котораго были воздвигнуты въ той же провинціи не менѣе богатые монастыри Мельроза, Джедбурга и Кельсо. Обширные земельные участки, дарованью королемъ этимъ богатымъ общинамъ, заслужили ему отъ лѣтописцевъ-монаховъ названіе святаго, а отъ одного изъ его обѣднѣвшихъ потомковъ — колкое обвиненіе въ томъ «что его святость дорого стоила государству».

Есть основаніе предполагать, что Давидъ, король столь же мудрый, какъ и благочестивый, расточалъ церкви свои благодѣянія не изъ однихъ религіозныхъ побужденій; имъ руководили также и политическія цѣли. Послѣ пораженія въ битвѣ, извѣстной подъ названіемъ Сраженія Знамени, его владѣніямъ въ Нортумберландѣ и Кумберландѣ угрожала опасность быть завоеваными, и тогда вѣроятно изъ желанія спасти хотя часть цѣнныхъ земель плодородной долины Тевіотдэль, онъ передалъ ихъ во владѣніе монахамъ, собственость которыхъ долго оставалась неприкосновенною даже среди ужасовъ опустошительной войны. Только такимъ образомъ и могъ король до нѣкоторой степени обезпечить положеніе земледѣльцевъ; и дѣйствительно въ теченіе нѣсколькихъ столѣтій монастырскія владѣнія представляли счастливый уголокъ, гдѣ жизнь текла мирно и спокойно, благодаря всякаго рода льготамъ, между тѣмъ какъ остальная часть страны, заселенная дикими племенами и баронами-грабителями, представляла печальную картину хаоса, грабежа и разбоя.

Но это исключительное положеніе монастырей прекратилось еще до соединенія двухъ королевствъ. Задолго до этого времени войны между Англіею и Шотландіею утратили свой первоначальный характеръ соперничества между двумя сосѣдними народами; у англичанъ явилась жажда завоеваній, а шотландцы съ отчаяніямъ мужествомъ отстаивали свою независимость. Злоба и ненависть достигли съ обѣихъ сторонъ колосальныхъ размѣровъ, примѣра которымъ до тѣхъ поръ не представляла исторія ни того, ни другаго народа; и вскорѣ народная вражда, разжигаемая любовью къ грабежу, взяла верхъ надъ религіозными побужденіями, и церковныя помѣстья подверглись нападеніямъ обѣихъ воюющихъ сторонъ. Впрочемъ, ленники и васалы знатнѣйшихъ абатствъ имѣли множество преимуществъ надъ ленниками и засадами свѣтскихъ бароновъ, которые были обязаны находиться постоянно на военномъ положеніи, и вслѣдствіе этого пристрастились къ войнѣ, утративъ всякій вкусъ къ мирнымъ занятіямъ. Подданые же церкви призывались къ оружію только въ случаѣ поголовнаго ополченія, а все остальное время они проводили на своихъ (фермахъ и въ своихъ ленныхъ помѣстьяхъ^[22]), пользуясь относительнымъ спокойствіемъ. Вслѣдствіе этого они знали лучше все касавшееся земледѣлія, и были богаче и образованѣе своихъ сосѣдей, подчиненныхъ воинствепой знати.

Церковные васалы ради общей безопасности и обороны селились большею частію отъ тридцати до сорока семействъ въ одномъ мѣстѣ. Мѣстопребываніе ихъ называлось городомъ, а земля, принадлежавшая различнымъ семьямъ, населявшимъ городъ, городскою. Послѣдняя обыкновенно находилась въ общиномъ владѣніи, хотя и дѣлилась на неравные участки, сообразно съ первоначальнымъ достояніемъ каждаго при его поступленіи въ общину. Пахатная часть городской земли, которая засѣевалась, носила названіе внутренихъ полей. Удобреніе, употребляемое въ громадномъ количествѣ, спасало поля отъ истощенія, ц, ленники собирали посредственый урожай овса и ячменя, которыми поперемѣнно засѣвали поля. Работали всѣ сообща и въ одинаковой мѣрѣ, а по снятіи жатвы дѣлили сѣмена, соразмѣрно съ правомъ каждаго.

Кромѣ того были еще такъ называемыя внѣшнія поля, съ которыхъ отъ времени до времени собирали жатвы, и затѣмъ предоставляли ихъ «заботамъ природы», пока истощенная почва не пріобрѣтала новую силу. Каждый по своему личному усмотрѣнію выбиралъ себѣ такъ называемое внѣшнее поле между горъ и долинъ, всегда входившихъ въ составъ городской земли для пастбища общиныхъ стадъ.

Обработка этихъ кусочковъ полей была такъ затруднительна и подвергалась столькимъ случайностямъ, что всякому, рѣшившемуся на это предпріятіе, предоставлялось право считать собраную жатву своею исключительною собственостью.

Сверхъ того община владѣла обширными лугами, покрытыми густою травою, гдѣ въ теченіе лѣта паслись стада, подъ надзоромъ городскаго пастуха, который ежедневно съ утра выгонялъ скотъ на пастбища, а вечеромъ загонялъ его въ хлѣва — иначе, онъ сдѣлался бы добычею жадныхъ сосѣдей. Новѣйшіе агрономы, при описаніи древняго способа воздѣлыванія земли, всплеснутъ руками и вытаращатъ глаза, а между тѣмъ онъ существуетъ и въ настоящее время, хотя и съ нѣкоторыми измѣненіями, въ нѣсколькихъ изъ отдаленныхъ частей сѣверной Великобританіи, и примѣняется повсемѣстно на шотландскомъ архипелагѣ.

Жилища церковныхъ васаловъ вполнѣ соотвѣтствовали ихъ первобытному способу обработки земли. Въ каждой деревнѣ или городѣ было нѣсколько башенокъ, окруженныхъ зубчатою стѣною съ однимъ или двумя выдающимися углами; на углахъ красовались бойницы для прикрытія входа, защищаемаго внутренею дубовою дверью, обитою мѣдными гвоздями, и нерѣдко второю, наружною, желѣзною и рѣшетчатою. Въ этихъ башняхъ жили обыкновенно знатнѣйшіе васалы со своими семействами; но при малѣйшей опасности всѣ жители окружавшихъ хижинъ собирались сюда для защиты укрѣпленія. Непріятелю не легко было проникнуть въ деревню, такъ какъ мужчины хороню владѣли лукомъ и огнестрѣльнымъ оружіемъ, а башни были построены на такомъ близкомъ разстояніи одна отъ другой, что перекрестный огонь охранялъ ихъ отъ частныхъ нападеній.

Внутренее убранство домовъ было большею частію самое бѣдное, такъ какъ было бы безразсудно убирать ихъ богато, имѣя подъ рукою алчныхъ сосѣдей. Сами же жители одѣвались опрятно и щеголевато, имѣли нѣкоторое образованіе и отличались независимымъ характеромъ, чего, судя по обстановкѣ, трудно было ожидать. Поля снабжали ихъ хлѣбомъ и пивомъ, стада — говядиной и бараниной (убивать телятъ или ягнятъ въ тѣ времена считалось предосудительнымъ). Въ ноябрѣ въ каждой семьѣ рѣзали быка и солили его въ прокъ на зиму; по случаю какого либо пиршества, хозяйка къ говядинѣ прибавляла блюдо жареныхъ голубей или откормленнаго каплуна; плохо обработаный огородъ доставлялъ капусту, а рѣка — семгу, которая служила лакомымъ блюдомъ во время постовъ.

Топливо у нихъ было въ изобиліи, такъ какъ въ болотахъ находилось много торфа; а лѣса, хотя плохо содержимые, снабжали дровами и строевымъ матерьяломъ для домашняго обихода. Сверхъ всего этого, глава семьи отъ времени до времени, вооружась лукомъ или ружьемъ, отправлялся въ лѣсъ на охоту за ланями; и отецъ духовникъ охотно отпускалъ ему его грѣхъ за хорошую долю въ убитой дичи. Наиболѣе же отважные въ сообщничествѣ своихъ слугъ или грабителей предпринимали набѣги, вѣрно охарактеризованые на языкѣ пастуховъ названіемъ «грабежъ скота»; и завистливые сосѣди указывали на золотые и шелковые наряды женщинъ изъ знатнѣйшихъ фамилій, какъ на добычу одной изъ подобныхъ удавшихся экспедицій. Игуменъ общины Святой Маріи считалъ несравненно большимъ преступленіемъ эти хищническіе набѣги, чѣмъ охоту на королевскихъ ланей, и всегда строго взыскивалъ съ виновнаго, подвергая его всевозможнымъ наказаніямъ, бывшимъ въ его власти, такъ какъ эти набѣги вызывали возмездія, всецѣло обрушивавшіяся на церковныя земли, и притомъ дурно вліявшія на мирные нравы церковныхъ васаловъ.

Что же касается до ихъ умственнаго развитія, то положительно можно сказать, что ихъ питаніе превосходило ихъ образованіе, еслибы даже они и ѣли хуже, чѣмъ это было въ дѣйствительности. А между тѣмъ сравнительно съ васалами свѣтскихъ бароновъ они имѣли гораздо болѣе возможности пріобрѣсть знаніе. Монахи поддерживали дружескія отношенія со своими васалами и ленниками, и были приняты какъ домашніе люди въ знатнѣйшихъ семьяхъ, гдѣ всегда оказывалось должное уваженіе къ ихъ двойному сану духовниковъ и свѣтскихъ властителей. И случалось часто, что монахъ, встрѣтивъ мальчика, выказывавшаго расположеніе и любовь къ наукѣ, посвящалъ ребенка въ искуство читать и писать, и сообщалъ ему весь свой запасъ знанія, было ли то ради цѣли подготовить его къ монастырской жизни, или просто по душевной добротѣ, или наконецъ затѣмъ только, чтобы убить праздное время. На болѣе зажиточныхъ людей, пріобрѣвшихъ нѣкоторое образованіе и прилагавшихъ свои знанія къ улучшенію своихъ небольшихъ участковъ, сосѣди смотрѣли какъ на людей хитрыхъ и умныхъ, и наружно оказывали имъ уваженіе ради ихъ богатства, но въ душѣ презирали за недостатокъ воинственаго духа и предпріимчивости. Оттого сравнительно образованые семейства ограничивались знакомствомъ съ себѣ подобными, избѣгая насколько то было возможно общества остальныхъ, и страшась всего болѣе ссоръ и распрей, примѣръ которыхъ они видѣли между васалами свѣтскихъ бароновъ.

Таково было въ главныхъ чертахъ положеніе этихъ общинъ. Вначалѣ царствованія королевы Маріи, во время злополучныхъ войнъ онѣ жестоко пострадали отъ нашествія англичанъ, которые, сдѣлавшись протестантами, вмѣсто того чтобы щадить церковныя земли, еще ожесточеннѣе грабили, чѣмъ земли свѣтскихъ владѣтелей. Наконецъ миръ, заключенный въ 1550 г., положилъ конецъ опустошительнымъ войнамъ, страна мало по малу успокоилась, и въ ней водворился прежній порядокъ. Монахи заново отдѣлали церкви, разграбленныя непріятелемъ, васалы воздвигли новыя крѣпости, вмѣсто разрушенныхъ, а бѣдные земледѣльцы снова выстроили свои хижины — работа легкая, такъ какъ весь матерьялъ состоялъ изъ пригоршней земли, нѣсколькихъ камней и бревенъ изъ сосѣдняго лѣса. Воротился скотъ, загнаный для безопасности въ чащу лѣса, и гордый быкъ во главѣ своего сераля и многочисленаго потомства вступилъ во владѣніе своими прежними пастбищами. Для монастыря Святой Маріи и подчиненныхъ ему васаловъ и ленниковъ наступило, соотвѣтствено тому вѣку и характеру народа, нѣсколько лѣтъ мира и тишины.

ГЛАВА II.

Въ этой долинѣ онъ провелъ дѣтство; она не представляла тогда пустыни — рогъ войны раздавался въ ущельяхъ, тамъ гдѣ ручей соединяетъ величественую рѣку съ дикимъ сѣвернымъ болотомъ, мѣстомъ пребыванія кулика. Старинная комедія.

Мы сказали, что ленные помѣщики жили въ деревнихъ, къ которымъ принадлекали ихъ земли, но это не было общимъ правиломъ, и уединенно стоявшая башня, въ которую мы сейчасъ введемъ читателя, служитъ тому доказательствомъ.

Она была не велика, однако больше тѣхъ, которыя находились въ деревнѣ, какъ бы въ знакъ того, что въ случаѣ нападенія на нее, владѣлецъ долженъ полагаться единствено на свои собственыя средства къ защитѣ. Въ двухъ или трехъ жалкихъ хижинахъ, расположеныхъ около башни, жили слуги и васалы ленника. Башня стояла на прелестномъ зеленомъ холмѣ, возвышавшемся у самаго входа въ узкую долину, окруженную съ трехъ сторонъ извилинами небольшой рѣки, и но своему положенію представляла хорошо защищенную крѣпость.

Глендеаргъ, такъ назывался этотъ замокъ, былъ главнымъ образомъ обязавъ своею безопасностью совсѣмъ уединенному положенію внутри ущелья. Чтобы добраться до башни, надо было пройдти три мили по долинѣ и переправиться разъ двадцать черезъ рѣчку, которая, извиваясь по узкой долинѣ и встрѣчая на каждой сотнѣ шаговъ утесъ или обрывъ, постоянно мѣняла свое направленіе. Цѣпь горъ, окружавшая долину, возвышалась почти отвѣсно надъ рѣчкою, и какъ бы держала ее въ своихъ объятіяхъ. Только однѣ дикія козы могли взбираться по этимъ крутизнамъ, недоступнымъ для лошади, и трудно было предположить, чтобы въ такой недоступной мѣстности могло находиться иное жилище кромѣ лѣтняго шалаша пастуха.

Долина, хотя пустынная, почти неприступная и безплодная, не была лишена нѣкоторой красоты. Лужайки, разстилавшіяся по обѣимъ сторонамъ ручья, были покрыты густою и яркозеленою травою, какъ будто десятки садовниковъ раза два въ мѣсяцъ только подрѣзывали ихъ острыми ножами: онѣ пестрѣли маргаритками и самыми разнообразными полевыми цвѣтами, которыхъ коса конечно не пощадила бы. Ручей, то сжатый между берегами, то широко разлитой по долинѣ, беззаботно.катилъ свои прозрачныя спокойныя воды, не смущаясь препятствіями, подобно тому какъ человѣкъ съ твердою волею идетъ неуклонно къ ясно обдуманой цѣли, уступая лишь непреодолимымъ препятствіямъ, или подобно кормчему, искусно лавирующему противъ неблагопріятнаго вѣтра.

Красоту картины дополняли горы — по шотландски braes — возвышавшіяся отвѣсно надъ долиною и представлявшія сѣрую каменистую поверхность, откуда вся земля была снесена потоками; группы деревьевъ, разбросаныя по оврагамъ, и кое-гдѣ рѣдкій кустарникъ, пощаженный козами, оживляли берегъ. Величественыя гряды горъ съ обнаженными вершинами, отливавшими на солнцѣ радужными цвѣтами, отчетливо выдѣлялись особено осенью на разнообразной зелени склона горъ, испещреннаго группами дубовъ, березъ, ясеней, боярышника, ольхи, дрожащей осины и бархатной зелени терна, разстилавшагося на поверхности узкой долины.

Однако описаной нами мѣстности, не смотря на всѣ ея красоты, нельзя было назвать ни великолѣпною, ни прекрасною въ строгомъ значеніи этого слова, ни даже живописною или замѣчательною. Сердце сжималось при взглядѣ на эту уединенную мѣстность, и путешественикомъ овладѣвало тяжелое чувство страха неизвѣстности: гдѣ онъ и что его ожидаетъ впереди. Картина дикой природы часто производитъ болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ прекрасный величественый видъ, когда при этомъ извѣстно, на какомъ разстояніи находится гостиница, гдѣ васъ ожидаетъ заказаный вами обѣдъ. Впрочемъ этотъ взглядъ относится къ позднѣйшему времени; въ эпоху, о которомъ здѣсь идетъ рѣчь, понятіе о живописномъ, прекрасномъ, величественомъ и различныхъ ихъ степеняхъ было совсѣмъ неизвѣстно ни жителямъ Глендеарга, ни случайнымъ его посѣтителямъ.

У нихъ былъ свой взглядъ на природу, соотвѣтствовавшій ихъ времени. Глендеаргъ значитъ Красная Долина, и это въ званіе ей было дано не только вслѣдствіе пурпуроваго цвѣта вереска, покрывавшаго въ изобиліи верхнюю часть возвышеніяхъ береговъ, но также и вслѣдствіе темнобураго цвѣта утесовъ и обрывовъ, называемыхъ въ этой странѣ scaurs. Другая долина, лежащая при истокѣ Эттрики, носила то же названіе вслѣдствіе тѣхъ же причинъ; и вѣроятно въ Шотландіи было много другихъ долинъ съ этимъ именемъ.

Такъ какъ Глендеаргъ не отличался многолюдствомъ смертныхъ обитателей, то суевѣріе, чтобы вознаградить его за это лишеніе, населило его существами изъ другаго міра. Преимуществено послѣ осенняго равноденствія, когда бываютъ такіе густые туманы, что трудно различать предметы, здѣсь часто видали дикаго, своенравнаго, смуглаго человѣка болотъ, истаго потомка сѣверныхъ карликовъ. А самый пустынный уголокъ долины, котораго настоящее имя было Corrie nan Shian, что на искаженномъ кельтическомъ языкѣ значитъ Пещера фей, служилъ мѣстомъ пребыванія для этихъ причудливыхъ, раздражительныхъ и злобныхъ существъ, случайно только дѣлающихъ добро смертнымъ, а въ большинствѣ случаевъ причиняющихъ имъ вредъ.

Окружные жители остерегались говорить о пещерѣ, и избѣгали называть ее по имени, такъ какъ по тогдашнимъ понятіямъ, распространеннымъ во всѣхъ британскихъ и кельтическихъ провинціяхъ Шотландіи и еще сохранившимся въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ, не слѣдуетъ ни хорошо, ни дурно отзываться о своенравныхъ феяхъ, если не желаешь навлечь на себя ихъ гнѣва; онѣ требуютъ тайны и молчанія отъ тѣхъ, кому удалось присутствовать на ихъ празднествахъ или открыть ихъ мѣстопребываніе.

Такимъ образомъ ущелье, соединявшее обширную долину Твійда съ мѣстностью, среди которой возвышался замокъ, называвшійся Башнею Глендеаргъ, внушало всѣмъ таинственый ужасъ. За холмомъ, на которомъ, какъ мы сказали, стояла башня, тянулась отвѣсная гряда горъ, съуживавшая ручей до едва замѣтной полосы воды, и ущелье заканчивалось водопадомъ, образовавшимся тонкою пѣнистою струею, падавшею съ громадной высоты въ бездну. Далѣе въ томъ же направленіи, въ мѣстности, лежавшей надъ водопадомъ, тянулось пустынное и безконечное болото, посѣщаемое однѣми водяными птицами; оно охраняло жителей долины отъ нападенія сѣверныхъ сосѣдей. Эти болота были хорошо извѣстны безпокойнымъ и неутомимымъ болотнымъ бродягамъ, дли которыхъ они нерѣдко служили убѣжищемъ. Эти бродяги часто пробирались въ долину, появлялись въ башню просить гостепріимства, въ которомъ имъ и не было отказа; но болѣе миролюбивые жители крѣпости относились къ нимъ, какъ колонистъ-европеецъ относится къ сѣвероамериканскимъ индѣйцамъ, т. е. принимали ихъ скорѣе изъ чувства страха, чѣмъ расположенія, и были рады скорѣе отдѣлаться отъ полудикихъ гостей.

Въ прежнія времена жители долины и ея башни поступали однако иначе. Силонъ Глендинингъ, ея первый владѣтель, хвалился своимъ происхожденіемъ отъ древней фамиліи Глендонваиновъ, жившихъ на западной границѣ Шотландіи. Въ осенніе вечера, сидя передъ очагомъ, онъ любилъ разсказывать о подвигахъ своихъ предковъ, одинъ изъ которыхъ былъ убитъ подлѣ храбраго графа Дугласа въ сраженіи при Оттербурнѣ. При этомъ Симонъ всегда клалъ себѣ на колѣни саблю, принадлежавшую его предкамъ въ тѣ времена, когда членамъ ихъ семьи и въ голову не приходило, что они могутъ сдѣлаться ленниками мирныхъ монаховъ монастыря Св. Маріи. Въ послѣднее время Симонъ жилъ въ замкѣ доходами отъ своихъ владѣній, спокойно ропталъ на судьбу, осудившую его прозябать въ уединеніи и лишившую возможности покрыть себя военною славою. Но въ тѣ смутныя времена случай доказать свою храбрость не могъ замедлить представиться, и Симонъ вскорѣ принужденъ былъ вступить въ ряды солдатъ Св. Маріи, какъ ихъ называли, и участвовать въ опустошительной войнѣ, окончившейся сраженіемъ при Пинки. Католическое духовенство принимало живое участіе въ этой международной войнѣ, имѣвшей цѣлью воспрепятствовать брачному союзу между молодою шотландскою королевою Маріею и сыномъ еретика, Генриха VIII. Монахи собрали своихъ васаловъ подъ предводительствомъ опытнаго вождя, многіе изъ нихъ сами взялись за оружіе, и выступили, неся во главѣ знамя съ изображеніемъ женщины, долженствовавшей по ихъ понятіямъ олицетворять шотландскую церковь; она была представлена молящеюся на колѣняхъ, а надъ нею надпись: afflictae Sponsae ne obliviscaris^[23].

Всѣ шотландскія войны были неудачны не вслѣдствіе недостатка мужества и одушевленія, но по неимѣнію искусныхъ и предусмотрительныхъ полководцевъ. Побуждаемые безразсудною храбростью, шотландцы вступали въ бой не взвѣсивъ предварительно ни своихъ, ни непріятельскихъ силъ, и пораженіе было всегда почти неизбѣжнымъ послѣдствіемъ ихъ отваги. О кровопролитной битвѣ при Пинки, мы скажемъ только, что въ числѣ убитыхъ десяти тысячъ человѣкъ низшаго и высшаго происхожденія находился и Симонъ Глендинингъ изъ Глендеаргской башни, погибшій смертью достойною своего древняго рода, составлявшаго предметъ его гордости.

Когда горестная вѣсть, распространившая ужасъ и печаль по всей Шотландіи, достигла башни Глендеарга, вдова Симона, урожденная Эльспетъ Брайдонъ, жила одна въ уединенномъ жилищѣ съ двумя слугами, за старостью лѣтъ не принимавшими участія ни въ войнѣ, ни въ обработкѣ полей, да съ вдовами и дѣтьми погибшихъ, какъ и ихъ господинъ, на полѣ брани. Отчаяніе было всеобщее; но къ чему оно вело! Монахи, ихъ покровители, были изгнаны изъ абатства англійскими солдатами, наводнившими страну и вынуждавшими жителей, хотя наружно, подчиниться имъ. Протекторъ Сомерсетъ расположился лагеремъ въ развалинахъ древняго замка Роксбурга, и обложилъ окрестныя земли податьми, заставляя при этомъ жителей брать у него охранительныя граматы, какъ выражались тогда. О сопротивленіи нечего было и думать; и бароны, которымъ гордость не дозволяла подчиниться побѣдителю, принуждены были удалиться въ самыя отдаленныя крѣпости, предоставивъ въ полное распоряженіе англичанъ свои замки и земли; повсюду были разосланы отряды солдатъ для поборовъ съ земель, владѣльцы которыхъ отказались покориться. Настоятель и его община удалились за Фортъ, и владѣнія ихъ были безпощадно разграблены, такъ. какъ знали, что они особено враждебно относились къ союзу съ Англіею.

Въ числѣ войскъ, разосланыхъ для сбора податей, находился небольшой отрядъ подъ предводительствомъ капитана Ставарта Болтона, отличавшагося качествами, часто встрѣчающимися между англичанами: это былъ человѣкъ прямой, благородный и великодушный. Сопротивленіе было безполезно. Эльснетъ Брайдонъ, завидя дюжину всадниковъ, вступающихъ въ долину, и во главѣ ихъ человѣка, въ которомъ легко было узнать начальника по его красному плащу, блестящему оружію и развѣвавшемуся перу, одѣлась въ траурное платье съ длиннымъ покрываломъ, и держа за руку своихъ двухъ сыновей, рѣшилась немедлено выйдти къ нему навстрѣчу, объявить о своемъ беззащитномъ положеніи, предоставить свой замокъ въ его распоряженіе, и просить себѣ помилованія. Въ нѣсколькихъ словахъ она передала ему о своемъ рѣшеніи, прибавивъ: Я покоряюсь, потому; что не имѣю средствъ къ защитѣ.

— Въ вашей безпомощности ваша безопасность, отвѣчалъ англичанинъ. — Мнѣ только надо было убѣдиться въ вашемъ миролюбивомъ расположеніи, а изъ вашихъ словъ я заключилъ, что мнѣ нѣтъ причины сомнѣваться въ немъ.

— По крайней мѣрѣ, серъ, сказала Эльспетъ Брайдонъ, — позвольте мнѣ предложить вамъ временое гостепріимство. Ваши лошади утомлены, ваши люди желаютъ отдохнуть.

— Ничуть — ни чуть! отвѣчалъ честный англичанинъ; — никто никогда не долженъ смѣть сказать, что мы безпокоили вдову храбраго воина, носящую трауръ по своемъ супругѣ. Товарищи, на право кругомъ! Одну минуту, прибавилъ онъ, удерживая своего боеваго коня, — мои солдаты разсѣяны повсюду; вамъ необходимо имѣть какое нибудь доказательство того, что семья ваша находится подъ моимъ покровительствомъ. Дружекъ, сказалъ онъ, обращаясь къ старшему изъ мальчиковъ, лѣтъ девяти — десяти, одолжи мнѣ твою шляпу.

Ребенокъ покраснѣлъ, нахмурился, и колебался исполнить просьбу. Послѣ нѣсколькихъ слабыхъ порицаній, которыми нѣжныя матери обыкновенно увѣщеваютъ своихъ избалованыхъ дѣтей, мисисъ Брайдонъ удалось снять съ него шляпу и передать ее капитану.

Ставартъ Болтонъ, снявъ вышитый красный крестъ съ своего берета, и прикрѣпивъ его къ шляпѣ мальчика, сказалъ мисисъ Брайдонъ (женщинамъ ея положенія не давали титула лэди): — Вамъ достаточно будетъ показать этотъ крестъ, чтобы наши солдаты не безпокоили васъ^[24]. Затѣмъ онъ надѣлъ шляпу на голову мальчика; но тотъ мгновенно побагровѣлъ, и сверкая глазами, полными слезъ, сорвалъ шляпу съ головы и бросилъ ее въ ручей. Другой мальчикъ тотчасъ подхватилъ ее, и швырнулъ въ брата, снявъ предварительно съ нея крестъ, который почтительно поцѣловалъ и спряталъ у себя на груди. Эта сцена забавила и удивила капитана.

— Зачѣмъ ты бросилъ красный крестъ Святаго Георгія? спросилъ онъ у старшаго мальчика полу-шутя, полу-серьезно.

— Потому что Св. Георгій англійскій святой, отвѣчалъ ребенокъ сердито.

— Хорошо, сказалъ Ставартъ Болтонъ. — А зачѣмъ ты вынулъ его изъ ручья, дружокъ? спросилъ онъ младшаго.

— Монахъ говоритъ, что это знакъ спасенія, общій для всѣхъ истиныхъ христіанъ.

— Еще того лучше, сказалъ честный англичанинъ. — Я вамъ завидую, мисисъ, что у васъ такіе сыновья. Они оба ваши?

Ставартъ Болтонъ имѣлъ основаніе сдѣлать этотъ вопросъ, потому что Тальбертъ Глендинингъ, старшій мальчикъ, имѣлъ волосы цвѣта вороноваго крыла, глаза черные, большіе, смѣлые и выразительные, сверкавшіе изъ подъ бровей того же цвѣта какъ и они сами; кожа у него была темная, хотя и нельзя было назвать ее смуглою, и при этомъ видъ открытый, оживленный, рѣшительный, не соотвѣтствовавшій его возрасту. Между тѣмъ Эдуардъ, меньшой братъ, былъ бѣлокурый, голубоглазый, съ нѣжнымъ цвѣтомъ лица, немного блѣдный, безъ румянца на щекахъ, служащаго признакомъ крѣпкаго здоровья. Но онъ не смотрѣлъ больнымъ или слабымъ ребенкомъ; напротивъ, онъ былъ очень красивъ, улыбка не сходила съ его устъ, и глаза его смотрѣли кротко и весело.

Мать съ гордостью взглянула на того и на другаго, прежде чѣмъ отвѣтить англичанину. — Они оба мои сыновья, серъ, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія.

— И отъ одного мужа, мисисъ? спросилъ Ставартъ, но замѣтивъ по румянцу, разлившемуся по ея лицу, что этотъ вопросъ былъ ей непріятенъ, онъ поспѣшилъ прибавить: — Я не имѣлъ намѣренія обидѣть васъ; я сдѣлалъ бы этотъ вопросъ каждой англійской женщинѣ. У васъ двое прекрасныхъ сыновей; уступите мнѣ одного изъ нихъ; я и жена живемъ одинокими въ нашемъ старомъ замкѣ. — Друзья, кто изъ насъ хочетъ ѣхать со мною?

Трепещущая мать, недоумѣвая, говоритъ ли англичанинъ серьезно или въ шутку, схватила обоихъ дѣтей за руки, и привлекла ихъ къ себѣ. — Я не поѣду съ нами, смѣло отвѣчалъ Тальбертъ, вы вѣроломный южанинъ; южане убили моего отца; когда я буду въ состояніи владѣть его шпагою, я буду воевать съ вами на жизнь и смерть.

— Спасибо молодецъ, сказалъ Ставартъ, — но я полагаю, что къ тому времени какъ ты выростешь, мы будемъ друзьями. — А ты, мой бѣлоголовый красавчикъ, хочешь ли ѣхать со много? Я тебя выучу ѣздить верхомъ.

— Не хочу, отвѣчалъ Эдуардъ съ достоинствомъ; — вы еретикъ.

— Второе спасибо! сказалъ Ставартъ Болтонъ. — Какъ видно, мисисъ, мнѣ надо отказаться отъ желанія похитить у васъ одного изъ вашихъ сыновей. — По колыханію латъ можно было догадаться о затаенномъ вздохѣ; черезъ минуту онъ продолжалъ: Да притомъ, они послужили бы яблокомъ раздора между мною и моею женою: черноглазый плутишка плѣнилъ меня, а она, я увѣренъ, прельстилась бы бѣлокурымъ, голубоокимъ красавчикомъ. Нечего дѣлать, покоримся участи быть бездѣтными — и не станемъ завидовать счастью тѣхъ, къ которымъ судьба была благосклонна! — Сержантъ Бритсонъ оставайся здѣсь до новаго приказа; охраняй семью; я беру ее подъ свое покровительство. Самъ ничѣмъ не тревожь ее, и другимъ не позволяй тревожить: ты мнѣ отвѣчаешь за ея спокойствіе.

— Мисисъ, Бритсонъ старый, семейный человѣкъ и вполнѣ надежный; кормите его вдоволь, но не давайте много водки.

Эльснетъ Глендинингъ снова предложила солдатамъ выпить, но такимъ нетвердымъ голосомъ, что очевидно было ея желаніе получить отказъ. По заблужденію, свойственому всѣмъ матерямъ, она дѣйствительно вообразила себѣ, что капитанъ не на шутку прельстился ея дѣтьми и готовъ похитить одного изъ ея любимцевъ. Она крѣпко держала ихъ за руки, какъ бы расчитывая въ случаѣ насилія защитить ихъ. Увидя, что солдаты повернули къ выходу изъ долины, она не могла скрыть своего удовольствія, не ускользнувшаго отъ Ставарта Болтона.

— Ваше недовѣріе ко мнѣ, мисисъ, вашъ страхъ, чтобы англійскій соколъ не похитилъ шотландскихъ птенцовъ, не оскорбляетъ меня. Но успокойтесь: нѣтъ дѣтей — нѣтъ заботъ, и честному человѣку не слѣдуетъ пользоваться добромъ ближняго. Прощайте; когда подростетъ черноглазый мальчуганъ, научите его щадить англійскихъ женщинъ и дѣтей, ради Ставарта Болтона.

— Богъ да хранитъ васъ, великодушный южанинъ! сказала Эльспетъ ему вслѣдъ. Но тотъ не слыхалъ ея словъ: пришпоривъ своего добраго коня, онъ сталъ во главѣ отряда, и вскорѣ его перья и блестящее оружіе скрылись при поворотѣ долины.

— Матушка, сказалъ старшій мальчикъ, — я не хочу сказать аминь въ молитвѣ за южанина.

— Матушка, прибавилъ младшій тономъ болѣе почтительнымъ, чѣмъ старшій братъ, — можно ли молиться за еретика?

— Это одному Богу извѣстно, отвѣчала бѣдная Эльспетъ. — Эти два слова, южанинъ и еретикъ, уже стоили Шотландіи десять тысячъ самыхъ лучшихъ и храбрѣйшихъ людей, и мнѣ мужа, а вамъ отца; пусть другіе благословляютъ или проклинаютъ ихъ, я не хочу болѣе о нихъ слышать. Прошу васъ слѣдовать за мною, серъ, сказала она Бритсону, и все что я имѣю, къ вашимъ услугамъ.

ГЛАВА III.

Они зажгли такіе большіе огни надъ рѣкою Твійдъ, что звѣзды на небѣ померкли передъ ними. Старый Митландъ.

Вѣсть о томъ, что мисисъ Глендинингъ получила отъ англійскаго капитана охрану, и что слѣдовательно стада ея не будутъ угнаны и ея хлѣбъ не будетъ сожженъ, разнеслась немедлено по владѣніямъ Св. Маріи и ея окрестностямъ. Между прочимъ она достигла и до слуха лэди, занимавшей положеніе высшее чѣмъ Эльспетъ Глендинингъ, но вслѣдствіе тѣхъ же самыхъ причинъ какъ и она находившейся въ обстоятельствахъ еще болѣе несчастныхъ.

Она была вдова храбраго воина, Вальтера Авенеля, потомка древней семьи пограничной Шотландіи, владѣвшей нѣкогда обширными помѣстьями въ Эскдэлѣ. Часть этихъ помѣстьевъ давно перешла въ чужія руки, и у нея осталось только древнее баронство, еще весьма обширное и находившееся невдалекѣ отъ владѣній Св. Маріи, на томъ же самомъ берегу рѣки, гдѣ лежала и узкая долина Глендеаргъ съ маленькою башнею Глендининговъ. Авенели, не бывши ни богатыми, ни знатными, занимали однако почетное мѣсто среди провинціальной знати, и уваженіе къ нимъ еще увеличилось благодаря уму, храбрости и предпріимчивости послѣдняго барона, Вальтера Авенеля.

Когда шотландцы стали оправляться отъ страшнаго пораженія, понесеннаго ими въ битвѣ при Пинки, Авенель, одинъ изъ первыхъ, собралъ небольшое войско и подалъ примѣръ кровавыхъ и безпощадныхъ стычекъ, желая этимъ доказать, что побѣжденный народъ, находящійся въ рукахъ своихъ притѣснителей, все таки можетъ своими постоянными нападеніями поставить непріятеля въ затруднительное положеніе. Но въ одной изъ подобныхъ стычекъ Вальтеръ Авенель былъ убитъ, и вслѣдъ за вѣстью о его смерти разнесся страшный слухъ, что отрядъ англичанъ идетъ грабить домъ и помѣстья его вдовы, чтобы примѣрнымъ наказаніемъ помѣшать другимъ идти по слѣдамъ покойнаго.

Несчастная лэди почти не сознавала куда и зачѣмъ испуганые слуги поспѣшно увезли ее съ малолѣтнею дочерью изъ замка, и укрыли въ горахъ въ бѣдной хижинѣ пастуха, жена котораго, Тибъ Такетъ, бывшая прежде ея служанкой, ухаживала за нею со всею старою преданостью. Вдова Авенеля долго не сознавала своего бѣдственаго положенія, но когда первый порывъ горя прошелъ, и она могла отдать себѣ отчетъ въ случившемся, то позавидовала участи своего мужа въ его мрачномъ и безмолвномъ жилищѣ. Слуги, сопровождавшіе ее, вскорѣ должны были покинуть ее ради своей собственой безопасности и для пріисканія средствъ къ существованію; затѣмъ пастухъ и его жена, въ хижинѣ которыхъ она нашла себѣ пристанище, лишились средствъ доставлять своей прежней госпожѣ ту грубую пищу, которой они съ нею такъ охотно дѣлились. Англійскіе солдаты угнали послѣднихъ овецъ, уцѣлѣвшихъ отъ ихъ первыхъ поисковъ; и наконецъ двухъ послѣднихъ коровъ, кормившихъ всю семью, постигла та же участь, и семьѣ угрожала голодная смерть.

— Мы разорены, мы нищіе, говорилъ Мартынъ, старый пастухъ, въ отчаяніи ломая себѣ руки. — Воры, разбойники! хоть бы одну скотину оставили!

— Жалко было смотрѣть на Грици и Крумби, говорила жена его, — какъ они жалобно мычали, повернувъ головы къ стойлу; бездѣльники, чтобы заставить ихъ идти, кололи ихъ пиками.

— Ихъ было всего четверо, сказалъ Мартынъ, — а въ прежнее время и сорокъ человѣкъ побоялись бы показаться въ нашихъ мѣстахъ. Но со смертію господина вся наша сила, и все наше мужество пропали.

— Ради святого креста, Мартынъ, говори тише, сказала добрая женщина, — пожалуй госпожа услышитъ, а она бѣдная, такъ плоха, что однимъ словомъ можно убить ее.

— Я ума не приложу что съ нами будетъ, сказалъ Мартынъ, — и желалъ, бы чтобы мы всѣ померли. Меня крушитъ печаль, — не о насъ Тибъ, мы вдвоемъ съумѣли бы справиться. Работа и нужда намъ дѣло знакомое, но она ни къ тому, ни къ другому не привыкла.

Они свободно обсуждали свое положеніе, не стѣсняясь присутствія лэди Авенель, заключая по блѣдности ея лица, ея дрожащимъ губамъ и потухшему взору, что она не слышитъ и не понимаетъ ихъ рѣчей.

— Бѣдѣ можно было бы помочь, да она, не знаю, согласится ли. Вдова Симона Глендининга изъ сосѣдней долины получила охрану отъ мерзавцевъ-южанъ, и ни одинъ солдатъ не смѣетъ подойдти къ ея башнѣ. Если бы только госпожа, въ ожиданіи лучшихъ дней, могла рѣшиться пойдти жить къ Эльспетъ Глендинингъ, что конечно было бы для той большою честью, но….

— Понятно большою честью, отвѣчала Тибъ, — да не только для нея, но и для ея дѣтей и для всего ея потомства. И что ты выдумалъ, ну согласится ли лэди Авенель пойдти жить ко вдовѣ церковнаго васала!

— Да развѣ я желаю этого, сказалъ Мартынъ, — но что же прикажешь дѣлать? Оставаться здѣсь значитъ умереть съ голоду. Я столько же знаю куда идти, сколько овцы, которыхъ я бывало насъ.

— Довольно говорить объ этомъ, сказала лэди Авенель, вмѣшавшись внезапно въ разговоръ, — я отправлюсь въ башню. Эльспетъ изъ хорошей семьи, вдова и мать сиротъ; она дастъ намъ пристанище, пока нѣтъ ничего другаго въ виду. Въ бурю лучше укрыться подъ кустъ, чѣмъ оставаться въ открытомъ полѣ.

— Видишь, видишь, сказалъ Мартынъ, — госпожа разсудила лучше насъ обоихъ.

— Это и не удивительно, сказала Тибъ, — она воспитывалась въ монастырѣ и умѣетъ читать, шить и вышивать.

— Но какъ вы думаете, Эльспетъ Глендинингъ не откажетъ намъ въ гостепріимствѣ? спросила лэди у Мартына, крѣпко обнимая свою дочь. Судя по одному этому движенію можно было догадаться о причинѣ, побуждавшей ее искать убѣжища.

— Она почтетъ за счастіе принять васъ, лэди, отвѣчалъ весело Мартынъ, — и мы ей это заслужимъ. Теперь, благодаря войнѣ, трудно, имѣть работниковъ, а я никому не уступлю въ работѣ, да и Тибъ, лучше всякой скотницы, умѣетъ ходить за коровами.

— Я и не одно это умѣю дѣлать, сказала Тибъ; — попади я только въ порядочный домъ! Но у Эльспетъ Глендинингъ не придется ни кружевъ чинить, ни шить корсетовъ.

— Ну, жена, довольно хвастаться, прервалъ ее пастухъ. — Мы знаемъ на что ты способна когда захочешь. Не ужъ то мы вдвоемъ не заработаемъ хлѣба на троихъ, не считая молодой госпожи. Что долго думать, отправимся тотчасъ же; вѣдь намъ предстоитъ пройдти пять шотландскихъ миль, а дорога все идетъ по горамъ, да болотамъ, и для знатной лэди это дѣло непривычное.

Укладка вещей не потребовала много времени, такъ какъ почти нечего было укладывать; на старую лошадь, уцѣлѣвшую отъ грабителей частью благодаря своему жалкому виду, частью быстротѣ своихъ ногъ, навьючили нѣсколько узловъ и плохую домашнюю утварь. Когда Шаграмъ явился на свистъ хозяина, этотъ послѣдній, къ своему великому удивленію, замѣтилъ, что бѣдное животное ранено. Рана была незначительна; вѣроятно грабитель, раздосадованый тщетною погонею за лошадью, выстрѣлилъ въ нее изъ лука.

— Неужели и тебѣ, Шаграмъ, суждено погибнуть отъ стрѣлы, какъ погибли многіе изъ шотландцевъ? сказалъ старый пастухъ, перевязывая его рану.

— Развѣ въ Шотландіи существуетъ хотя одинъ безопасный уголокъ? съ горечью замѣтила лэди Авенель.

— Это правда, отвѣчалъ Мартынъ; — но спаси только Богъ Шотландію отъ стрѣлы, а отъ шпаги они сами съумѣютъ защититься. Но пора въ путь; завтра я вернусь за остальными пожитками. Украсть здѣсь некому, развѣ только добрыя сосѣдки….

— Ради Бога, Мартынъ, прервала его жена съ упрекомъ, — придерживай свой языкъ! Не забывай чрезъ какія мѣста намъ нужно проходить, чтобы добраться до башни Глендеарга.

Мужъ кивнулъ ей головою въ знакъ согласія; считалось въ высшей степени безразсуднымъ говорить о феяхъ и называть ихъ добрыми сосѣдками или какимъ бы то ни было именемъ, особено когда путь лежалъ черезъ тѣ мѣста, которыя, какъ предполагалось, онѣ избрали своимъ жилищемъ^[25].

День отъѣзда совпалъ съ 31 октября.

— Сегодня день твоего рожденія, моя дорогая Мэри, сказала мать, и ея сердце сжалось отъ горестнаго воспоминанія о лучшихъ дняхъ. — Кто могъ бы предвидѣть нѣсколько лѣтъ назадъ, что тебѣ, колыбель которой окружало столько искренихъ друзей, придется искать убѣжища и бояться получить отказъ!

Путешественники тронулись. Мэри Авенель, прелестный ребенокъ пяти или шести лѣтъ, сидѣла на старомъ Шаграмѣ между двумя узлами; лэди Авенель шла рядомъ; Тибъ вела лошадь подъ уздцы, а старый Мартынъ открывалъ шествіе, тщательно выбирая дорогу.

Пройдя двѣ или три мили, Мартынъ убѣдился, что роль путеводителя, которую онъ на себя взялъ, гораздо труднѣе, чѣмъ онъ думалъ. Ему хорошо были знакомы обширныя пастбища, лежавшія на западѣ, а долина Глендеаргъ находилась на востокѣ. Въ этой части Шотландіи долины перерѣзаны глубокими оврагами, и перебираться черезъ нихъ весьма затруднительно: надо дѣлать обходы. Вскорѣ Мартынъ замѣтилъ, что сбился съ дороги; ему тяжело было сознаться въ этомъ; онъ увѣрялъ, что Глендеаргъ находится въ нѣсколькихъ шагахъ. — Намъ только бы перебраться черезъ болото, сказалъ онъ, я увѣренъ, что башня на той сторонѣ.

Перебраться же черезъ болото было дѣло не легкое. Они подвигались медлено и съ большою предосторожностью, но съ каждымъ шагомъ земля подъ ихъ ногами становилась вязче, и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ они положительно могли погибнуть; вскорѣ обратный путь былъ имъ отрѣзанъ, и волей неволей приходилось идти впередъ.

Лэди Авенель получила изнѣженое воспитаніе, но чего не перенесетъ женщина ради своего ребенка! Она менѣе жаловалась на трудности дороги, чѣмъ ея служители, привыкшіе съ дѣтства переносить всевозможныя лишенія; она шла рядомъ съ лошадью, внимательно слѣдя за каждымъ ея шагомъ и готовая при первой опасности схватить на руки свою Мэри. Наконецъ они добрались до такого мѣста, что проводникъ остановился въ нерѣшимости куда идти; передъ ними разстилалась черная, вязкая трясина, усѣяная купами вереска. Мартынъ, тщательно осмотрѣвъ мѣстность, и выбравъ, какъ ему казалось, самый безопасный путь, самъ взялъ Шаграма подъ уздцы, для большей безопасности ребенка. Но Шатрамъ храпѣлъ, поводилъ ушами, упирался на переднія ноги, пятился назадъ и невозможно было заставить его двинуться съ мѣста. Изумленный Мартынъ недоумѣвалъ, прибѣгнуть ли ему къ крайнему средству, чтобы побороть упрямство Шаграма, или уступить ему и предоставить самому выбрать дорогу, и его нисколько не успокоило замѣчаніе жены, которая, видя, что Шатрамъ поводитъ глазами, раздуваетъ ноздри и дрожитъ отъ ужаса, сообщила ему, что вѣроятно онъ видитъ что-нибудь, чего они не видятъ.

Ребенокъ вывелъ ихъ изъ затруднительнаго положенія. «Смотрите, смотрите! закричала она, бѣлая женщина зоветъ насъ къ себѣ»! Всѣ взоры обратились въ томъ направленіи, куда указывалъ ребенокъ, но ничего не было видно, кромѣ подымавшагося тумана, которому только сильное воображеніе могло придать человѣческую форму; туманъ этотъ увеличивалъ опасность ихъ положенія, и Мартынъ хорошо это понялъ. Онъ еще разъ попытался заставить Шаграма повиноваться; но животное осталось непоколебимымъ въ своемъ рѣшеніи — не идти въ направленіи, выбраномъ Мартыномъ. «Такъ иди же куда хочешь, сказалъ Мартынъ, я посмотрю что изъ этого будетъ».

Шаграмъ, предоставленый самому себѣ, смѣло зашагалъ въ направленіи, указаномъ ребенкомъ, и вскорѣ вывелъ ихъ изъ болота цѣлыми и невредимыми.

Тутъ нѣтъ ничего удивительнаго: инстинктъ, которымъ обладаютъ лошади при переходѣ черезъ болота, фактъ общеизвѣстный. Но было замѣчательно, что ребенокъ нѣсколько разъ повторялъ, что прекрасная женщина манитъ ихъ къ себѣ, и Шаграмъ, какъ бы посвященный въ ея тайну, прямо шелъ на ея зовъ.

Лэди Авенель не обратила на это обстоятельство ни малѣйшаго вниманія; она была слишкомъ занята опасностью положенія, но служители не разъ обмѣнялись выразительными взглядами.

— Сегодня вѣдь канунъ праздника всѣхъ Святыхъ, прошептала Тибъ своему мужу.

— Именемъ Божіей Матери заклинаю тебя, ни слова объ этомъ теперь, отвѣчалъ ей Мартынъ. — Читай молитву. если не можешь молчать.

Выбравшись на твердую землю, Мартынъ призналъ горы, служившія ему путеводителями во время ихъ путешествія, и вскорѣ они достигли башни Глендеаргъ.

При видѣ крѣпости, лэди Авенель еще сильнѣе почувствовала всю горечь своего безпомощнаго положенія. Въ прежнія времена, при случайной встрѣчѣ съ Эльспетъ Глендинингъ въ церкви, на рынкѣ или въ какомъ либо другомъ публичномъ мѣстѣ, жена смиреннаго васала всегда относилась съ глубокимъ почтеніемъ къ ней, женѣ воинственаго барона.

А теперь, о униженіе! ей приходилось просить вдову того же самаго васала позволить ей раздѣлить съ нею ея ненадежное убѣжище и еще менѣе надежныя средства къ существованію. Мартынъ, догадываясь болѣе или менѣе о мысляхъ, волновавшихъ его госпожу, бросалъ на нее умоляющіе взгляды, какъ бы прося ее не мѣнятъ своего рѣшенія; понявъ значеніе ихъ, она отвѣчала со взглядомъ затаенной гордости:

— Еслибы я была одна, я предпочла бы умереть; я дѣлаю это ради ребенка, послѣдняго залога любви Авенеля.

— Такъ и слѣдуетъ, лэди, сказалъ поспѣшно Мартынъ; и чтобъ отнять у нея возможность отступленія, прибавилъ: Я сейчасъ же переговорю съ госпожею Эльспетъ. Я зналъ ея мужа, хотя онъ мнѣ и не ровня, но мнѣ не разъ приходилось имѣть съ нимъ дѣло по случаю продажи и покупки скота.

Мартынъ быстро исполнилъ свое порученіе, и мисисъ Глендинингъ, ни минуты не колеблясь, просила подругу по несчастью раздѣлить съ нею ея кровъ. Въ дни своего благоденствія, лэди Авенель была всегда ко всѣмъ привѣтлива и внимательна, и теперь въ несчастіи ей платили за это глубокимъ сочувствіемъ. Кромѣ того самолюбію Эльспетъ Глендинингъ льстило, что она была въ состояніи оказать покровительство и пріютить у себя женщину высшую по своему рожденію и положенію; но ради справедливости надо сознаться, что ею руководило не одно самолюбіе: она принимала искренее и живое участіе въ женщинѣ, судьба которой, сходная съ ея собственой, была еще плачевнѣе. Измученымъ путешественикамъ было оказано самое радушное и почтительное гостепріимство и выражено любезное желаніе, чтобы они продлили свое пребываніе въ Глендеаргѣ на сколько потребуютъ обстоятельства или какъ они сами пожелаютъ.

ГЛАВА IV.

Спаси Богъ быть испуганымъ въ трижды святой день, когда духи выходятъ изъ воды и болотъ пугать людей. Страхъ, ода Колинса.

Какъ только страна немного успокоилась, лэди Авенель охотно вернулась бы въ замокъ своего мужа; но это было не въ ея власти. Въ Шотландіи царствовала королева-ребенокъ, право было на сторонѣ сильнаго, и люди вліятельные и не одаренные щекотливою совѣстью постоянно совершали всякаго рода беззаконія.

Юліанъ Авенель, младшій братъ покойнаго Вальтера, принадлежалъ къ людямъ этого разряда. Какъ только англичане удалились изъ Шотландіи, онъ овладѣлъ безъ зазрѣнія совѣсти замкомъ и помѣстьями своего брата. Сначала онъ вступилъ въ управленіе ими отъ имени своей племяницы, но когда невѣстка дала ему знать о своемъ желаніи возвратиться съ своею дочерью въ замокъ ея предковъ, онъ объявилъ, что не дочь, а онъ наслѣдникъ послѣ своего покойнаго брата, такъ какъ помѣстья Авенель переходили изъ рода въ родъ по мужской линіи. Одинъ изъ древнихъ философовъ отказался вести споръ съ императоромъ, стоявшимъ во главѣ двадцати легіоновъ, а лэди Авенель не имѣла средствъ защитить свои права передъ начальникомъ двадцати грабителей. Юліанъ билъ человѣкъ услужливый, и имѣлъ въ своемъ разспоряженіи необходимыя на то средства, вслѣдствіе чего могъ всегда расчитывать на покровительство вліятельныхъ людей. Словомъ, какъ ни были неоспоримы права маленькой Мэри на имѣніе ея отца, ея мать сочла необходимымъ предоставить ихъ, хотя на время, ея дядѣ, незаконно ими овладѣвшему.

Ея терпѣніе и покорность имѣли хорошое слѣдствіе: Юліану стало совѣстно, что его невѣстка живетъ изъ милости у Эльспетъ Глендинингъ, и онъ прислалъ ей въ подарокъ стадо коровъ и быка (вѣроятно похищенныхъ у англійскихъ фермеровъ), матеріи на платье, полотна и многаго другаго въ большомъ количествѣ; на деньги только онъ не былъ щедръ, и это понятно, такъ какъ людямъ, находящимся въ положеніи Юліана Авереля, гораздо легче добывать имущество всякаго рода, чѣмъ звонкую монету.

Между тѣмъ вдовы такъ свыклись другъ съ другомъ, что не хотѣли разставаться. Лэди Авенель не надѣялась найдти другаго жилища болѣе покойнаго и безопаснаго, чѣмъ Глендеаргъ, и теперь она была въ состояніи участвовать въ расходахъ по хозяйству. Съ другой стороны общество такой почетной гостьи, какъ лэди Авенель, доставило Эльспетъ столько же удовольствія, сколько и льстило ея самолюбію, и она была всегда расположена оказывать этой лэди болѣе уваженія, чѣмъ она того требовала. Мартынъ и его жена усердно исполняли всѣ возложеныя на нихъ обязаности, и одинаково служили обѣимъ госпожамъ, хотя и считали себя состоящими при лэди Авенель. Это различіе служило часто поводомъ къ столкновеніямъ между мисисъ Эльспетъ и Тибъ; первая давала чувствовать, что она хозяйка дома, а послѣдняя слишкомъ много придавала значенія происхожденію и положенію своей госпожи. Но онѣ обѣ тщательно скрывали свои ссоры отъ лэди Авенель, такъ какъ хозяйка не менѣе старой служанки уважала ее. Впрочемъ, ихъ распри никогда не нарушали согласія, царствовавшаго въ семьѣ; менѣе разгорячившаяся всегда благоразумно уступала. Тибъ, бывшая большею частью зачинщицею ссоры, обыкновенно первая дѣлала шагъ къ примиренію.

Жители долины почти прервали всѣ сношенія съ остальнымъ міромъ, и выходили изъ своего заключенія только по большимъ праздникамъ, когда отправлялись къ обѣднѣ въ монастырскую церковь. Алиса Авенель забыла и думать о томъ, что и она нѣкогда занимала положеніе, равное положенію гордыхъ женъ сосѣднихъ бароновъ и знатныхъ, наполнявшихъ церковь въ торжественые дни. Воспоминаніе объ утраченомъ богатствѣ не причиняло ей большаго горя. Она любила своего мужа за его личныя достоинства, и послѣ его смерти отнеслась равнодушно ко всѣмъ остальнымъ потерямъ. Одно время она дѣйствительно думала просить регентшу, Марію де Гизъ, принять подъ свое покровительство маленькую сиротку, но страхъ возстановить противъ себя Юліана Авенеля удержалъ ее отъ этого намѣренія. Она вполнѣ сознавала, что для охраненія своихъ интересовъ онъ былъ способенъ не только похитить ребенка, но даже убить его. Притомъ же, вслѣдствіе своей безпутной, разсѣяной жизни и участія во всевозможныхъ ссорахъ и грабежахъ, ему неминуемо угрожала преждевременая смерть, а такъ какъ онъ былъ не женатъ, то неправильно захваченное имъ наслѣдство должно было вернуться къ законной наслѣдницѣ. Сообразивъ все это, Алиса Авенель благоразумно рѣшила отказаться на время отъ честолюбивыхъ замысловъ, и жить спокойно въ мирномъ убѣжищѣ, указаномъ ей провидѣніемъ.

Три года спустя послѣ прибытія лэди Авенель въ башню Глендеарга, наканунѣ праздника всѣхъ Святыхъ, вся семья сидѣла кружкомъ вокругъ пылавшаго очага, въ старой узкой залѣ башни. Въ тѣ времена мысль ѣсть и жить отдѣльно отъ слугъ не приходила еще въ голову никому изъ господъ. Почетное мѣсто за столомъ и болѣе удобное близъ очага были единствеными знаками отличія; слуги, не переходя границъ вѣжливости, свободно, безъ малѣйшаго стѣсненія принимали участіе въ разговорѣ. Только нѣсколько работниковъ, употребляемыхъ на полевыя занятія, и за ними двѣ работницы, дочери одного изъ слугъ, удалились въ свои хижины.

Проводивъ ихъ, Мартынъ заперъ сначала желѣзную рѣшетку, а затѣмъ и вторую внутренюю дверь башни. Теперь семейный кружокъ былъ въ полномъ составѣ. Госпожа Эльспетъ пряла; Тибъ кипятила сыворотку въ громадномъ котлѣ, висѣвшемъ на цѣпи надъ очагомъ. Мартынъ, не теряя изъ виду троихъ игравшихъ дѣтей, за которыми онъ время отъ времени внимательно слѣдилъ, поправлялъ домашнюю утварь. Въ тѣ времена каждый человѣкъ былъ самъ плотникомъ, кузнецомъ, портнымъ и башмачникомъ.

Дѣтямъ дозволено было рѣзвиться въ задней части залы, въ отдаленіи отъ старшихъ членовъ семьи, но они этимъ не довольствовались и постоянно забѣгали въ смежныя комнаты двери въ которыя были отворены, такъ что имъ удобно было прятаться. Въ этотъ вечеръ, однако, дѣти по видимому были нерасположены пользоваться предоставленою имъ свободою — бѣгать въ темныя комнаты, и предпочитали играть въ освѣщенной части залы.

Алиса Авенель передъ желѣзнымъ подсвѣчникомъ, въ который была вставлена безобразная свѣча домашняго издѣлія, громко читала избраные отрывки изъ толстой книги съ застежками. Искуство читать лэди пріобрѣла въ молодости во время своего пребыванія въ монастырѣ, но въ теченіе послѣднихъ лѣтъ она не раскрывала никакой другой книги кромѣ находившейся теперь у нея въ рукахъ и составлявшей всю ея библіотеку. Всѣ съ глубокимъ вниманіемъ слушали ея чтеніе, считая его въ вышей степени поучительнымъ, хотя на половину для нихъ непонятнымъ. Алиса рѣшила глубже посвятить дочь свою въ таинства этой книги, хотя въ тѣ времена знаніе ей было сопряжено съ большою опасностью, и безразсудно было сообщать его ребенку.

Шумъ, производимый бѣгавшими дѣтьми, не разъ прерывалъ чтеніе и подвергалъ дѣтей строгому выговору со стороны Эльспетъ.

— Если не можете играть смирно, то уходите отсюда.

И за этимъ приказаніемъ послѣдовала угроза отослать ихъ спать, если они не усмирятся. Испуганыя дѣти забились въ дальній уголъ залы, и притихли, но вскорѣ прискучивъ этимъ стѣсненіемъ, разбѣжались по смежнымъ комнатамъ. Но не прошло минуты, какъ оба мальчика явились снова въ залу съ разинутыми ртами, и объявили, что въ столовой они видѣли вооруженнаго человѣка.

— Это вѣроятно Кристи изъ Климтгилля, сказалъ Мартынъ, вставая; — но что могло его заставить прійдтисюда въ подобное время?

— И какимъ образомъ онъ могъ войдти? замѣтила Эльспетъ.

— Что ему здѣсь нужно? спросила лэди Авенель, которой этотъ человѣкъ, одинъ изъ приближенныхъ брата ея мужа и не разъ уже являвшійся въ Глендеаргъ съ порученіями отъ него, внушалъ тайный страхъ и недовѣріе.

— Праведное небо! вскрикнула она, быстро вставая, гдѣ дочь моя? Всѣ бросились въ столовую, Тальбертъ Глендинингъ вооружился заржавленою шпагою, а Эдуардъ схватилъ книгу лэди Авенель. Главный страхъ миновалъ, при видѣ Мэри въ дверяхъ столовой. Она ничуть не казалась смущенной или встревоженой. Въ столовой (это была одна изъ внутренихъ комнатъ, въ которой семья обѣдала въ лѣтнее время), куда всѣ бросились, никого не было.

— Гдѣ же Кристи изъ Клинтгилля? спросилъ Мартынъ.

— Я не знаю, отвѣчала маленькая Мэри; — я его не видала.

— Ахъ вы негодные, обратилась госпожа Эльспетъ къ своимъ двумъ мальчикамъ; — вѣдь вы напугали лэди, а вы знаете какая она слабенькая.

Смущенные мальчики переглянулись, но не отвѣтили ни слова, и Эльспетъ продолжала свое нравоученіе.

— Развѣ вы забыли, что завтра праздникъ всѣхъ Святыхъ? и развѣ вы не слыхали, что лэди читала намъ описаніе жизни святыхъ? Вы увидите, какъ вамъ достанется отъ меня за ваши проказы!

Старшій мальчикъ потупилъ глаза, младшій заплакалъ, но ни тотъ, ни другой не сказали ни слова, и мать вѣроятно исполнила бы свою угрозу, еслибы не вмѣшалась Мэри.

— ГоспожаЭльспетъ, я одна виновата, — это я сказала имъ, что видала въ столовой мужчину.

— Зачѣмъ ты сказала это, дитя мое, и, такъ напугала насъ? спросила ее мать.

— Я не могла не сказать, отвѣчала Мэри шопотомъ.

— Не могла, Мэри? Что это значитъ, дружекъ: зачѣмъ ты понапрасну причинила всю эту суматоху?

— Въ столовой дѣйствительно былъ вооруженный человѣкъ, отвѣчала Мэри; — испугавшись его, я позвала Тальберта и Эдуарда…

— Я только повторилъ то что слышалъ отъ нея, сказалъ Тальбертъ Глендинингъ; — я никогда не говорю того, чего не знаю.

— И я тоже, сказалъ Эдуардъ.

— Мисъ Мэри, сказала Эльспетъ, — вы никогда не лгали, скажите же и теперь правду, не мучьте насъ!

Лэди Авенель по видимому хотѣла вмѣшаться въ разговоръ, но не знала какъ это сдѣлать; и Эльспетъ, горя нетерпѣніемъ узнать правду, продолжала свой допросъ, не обращая вниманія на лэди Авенель.

— Вы увѣрены, что видѣли Кристи изъ Клинтгилля? Я ни за что на свѣтѣ не желала бы узнать, что онъ скрывается у меня въ домѣ и украдкою пробрался въ него.

— Это былъ не Кристи, сказала Мэри; — это былъ джентльменъ — джентльменъ въ блестящихъ золотыхъ латахъ, похожій на того, какого я видѣла давно, когда мы жили въ Авенелѣ…

— Каковъ онъ былъ изъ себя? спросила Тибъ, вмѣшиваясь въ допросъ.

— У него были черные волосы, черные глаза и остроконечная черная борода, отвѣчала дѣвочка, — а на шеѣ поверхъ латъ нѣсколько нитокъ жемчуга, покрывавшихъ всю грудь; въ лѣвой же рукѣ онъ держалъ прекраснаго сокола съ серебреными погремушками и съ краснепькимъ хохолкомъ…

— Ради Бога, не распрашивайте ее больше, и посмотрите на милэди! сказала непуганая служанка.

Но Лэди Авенель, взявъ Мэри за руку, вышла изъ столовой и отправилась въ залу, чѣмъ лишила другихъ возможности судить о томъ, какое впечатлѣніе произвелъ на нее разсказъ ребенка. О томъ же, какъ онъ подѣйствовалъ на Тибъ, легко было узнать изъ того, что она, перекрестившись нѣсколько разъ, прошептала на ухо Эльспетъ: Святая Дѣва да хранитъ насъ! Дѣвочка видѣла своего отца!

По возвращеніи въ залу онѣ застали лэди Авенель, нѣжно цѣлующую свою дочь, сидѣвшую у нея на колѣняхъ. При ихъ появленіи она встала, какъ бы желая избѣжать ихъ любопытныхъ взглядовъ, и удалилась въ свою комнату, гдѣ она спала на одной постели съ дочерью.

Мальчиковъ вскорѣ также отправили спать, и около очага остались только вѣрная Тибъ и госпожа Эльспетъ, особы почтенныя, но страшно любившія потараторить.

Понятно, что предметомъ для разговора послужило сверхестественое явленіе, какимъ онѣ его считали, и которое встревожило весь домъ.

— Я бы предпочла лучше увидать дьявола — храни меня Богъ отъ него! — чѣмъ Кристи изъ Клинтгилля, замѣтила хозяйка дома; — молва идетъ, что онъ страшный бездѣльникъ!

— Эхъ, сударыня, вамъ нечего бояться Кристи, сказала Тибъ; — ужъ вы, церковники, слишкомъ строго относитесь къ бѣднымъ людямъ, желающимъ чѣмъ нибудь поживиться! Вѣдь не будь нашихъ молодцевъ, англичане не дали бы намъ покою.

— Они лучше сдѣлали бы, еслибы сидѣли по домамъ, чѣмъ ходить грабить англичанъ, сказала госпожа Эльспетъ.

— Если ихъ засадить по домамъ, да отнять у нихъ пики и сабли, возразила Тибъ, — кто же тогда будетъ защищать насъ? Вѣдь мы съ нашими веретенами да прялками, или монахи съ ихъ колоколами да книгами, никого не испугаемъ.

— И какъ бы это хорошо было, еслибы у нихъ отняли и сабли и пики! Я больше видѣла добра отъ англичанина, Ставарта Болтона, чѣмъ отъ всѣхъ пограничныхъ всадниковъ, носящихъ крестъ Св. Андрея. Я смотрю на ихъ набѣги и грабежи какъ на главную причину ссоры между Англіею и Шотландіею, лишившей меня моего добраго мужа. Свадьба принца съ нашею королевою служила только предлогомъ; люди, подобные Кристи, вывели изъ терпѣнія жителей Кумберлина, и тѣ какъ дьяволы набросились на насъ.

Будь это сказано при другихъ обстоятельствахъ, Тибъ не замедлила бы отвѣтить на замѣчанія, по ея мнѣнію обидныя для ея согражданъ, но вспомнивъ, что госпожа Эльспетъ хозяйка дома, она смирила свой ярый патріотизмъ, и поспѣшила перемѣнить тему разговора.

— Не правда ли, сказала она, — вѣдь это очень странно, что наслѣдница Авенеля видѣла сегодня своего отца?

— А почему ты думаешь, что это былъ ея отецъ? спросила Эльспетъ Глендинингъ.

— Кто же другой это можетъ быть? возразила Тибъ.

— Мало ли кто могъ принять его образъ, отвѣтила госпожа Глендинингъ.

— Я объ этомъ не подумала, сказала Тибъ, — но по разсказамъ мисъ Мэри онъ былъ какъ двѣ капли воды похожъ на ея отца, когда тотъ отправлялся на соколиную охоту. Имѣя много враговъ, онъ никогда не снималъ латъ, и что до меня касается, прибавила Тибъ, то по моему мнѣнію мужчина не мужчина когда его грудь не покрыта стальною бронею и нѣтъ при немъ оружія.

— А мнѣ напротивъ непріятно все что напоминаетъ войну, отвѣчала госпожа Глендинингъ; — а видѣнія наканунѣ праздника Всѣхъ Святыхъ еще и того непріятнѣе; они никогда не предвѣщаютъ счастія: я это испытала на самой себѣ.

— Въ самомъ дѣлѣ, госпожа Эльспетъ? съ любопытствомъ спросила старушка Тибъ, придвигая свой табуретъ къ громадному креслу, въ которомъ сидѣла ея собѣседница. Разскажите, какъ это было?

— Ты не повѣришь, Тибъ, сказала госпожа Глендинингъ, — но когда мнѣ было лѣтъ девятнадцать или двадцать, не было праздника въ окрестностяхъ, на который бы я не рвалась попасть.

— Тутъ нѣтъ ничего удивительнаго, замѣтила въ отвѣтъ Тибъ, — всему свое время, за то теперь вы совсѣмъ скромница; не будь этого вы бы иначе отзывались о нашихъ храбрыхъ юношахъ.

— Послѣ того что я испытала по неволѣ потеряешь всю веселость. Въ молодости я слыла недурною, и у меня не было недостатка въ обожателяхъ.

— Да вы и теперь еще хоть куда.

— Пустяки, возразила владѣтельница Глендеарга, въ свою очередь приближая свое кресло къ табурету Тибъ; — мое время прошло; но въ прежніе годы отъ меня никто не отворачивался. да притомъ же я была не нищая. Отецъ мой имѣлъ земли Литльдеарга.

— Вы мнѣ уже говорили объ этомъ, замѣтила Тибъ; — разскажите лучше о вашемъ видѣніи.

— Ну хорошо. Много у меня было обожателей, но ни одному изъ нихъ я еще не оказывала предпочтенія. Однажды какъ то сидимъ мы наканунѣ дня Всѣхъ Святыхъ, отецъ Николай, монастырскій келарь — теперь на его мѣстѣ отецъ Климентій — былъ съ нами, щелкалъ орѣхи и пилъ пиво. Всѣ были въ веселомъ расположеніи духа, и уговорили меня погадать о суженомъ. Отецъ Николай увѣрялъ, что гаданіе не грѣхъ, а если и грѣхъ, то онъ мнѣ разрѣшаетъ его. Вотъ я и отправилась въ житницу провѣять три раза ячмень; и смѣла же я была тогда. Ночь стояла лунная. Не провѣяла я еще въ послѣдній разъ ячменя, вижу, стоитъ передо мною Симонъ Глендинингъ. Я совершенно ясно могла разглядѣть его; онъ прошелъ мимо меня со стрѣлою въ рукѣ. Я вскрикнула и упала въ обморокъ. Меня съ трудомъ привели въ чувство, и хотѣли увѣрить, что Симонъ и отецъ Николай подшутили надо мною, и что стрѣла, которую я видѣла, была стрѣла Купидона; послѣ нашей свадьбы Симонъ говорилъ то же самое, но, голубчикъ мой, онъ не любилъ, чтобы ему напоминали о томъ, что при его жизни видѣли его блуждающій духъ. Но, Тибъ, обрати вниманіе на конецъ: мы были женаты, и стрѣла была причиною смерти моего мужа.

— Да и сотни другихъ, добавила Тибъ. — Я желала бы, чтобы исключая нашихъ гусей не было ни одного гуся на свѣтѣ^[26].

— Но скажи мнѣ, Тибъ, спросила госпожа Глендинингъ, — что это за большая черная толстая книга съ серебреными застежками, которую твоя госпожа постоянно читаетъ намъ? Вѣдь такія книги бываютъ только у монаховъ. — Читала бы она намъ Робина Гуда или баллады Давида Линдсея, онѣ для насъ были бы понятнѣе. Я вполнѣ довѣряюсь твоей госпожѣ, но не желала бы, чтобы мой домъ сдѣлался жилищемъ духовъ и привидѣній.

— О, вамъ нѣтъ ни малѣйшаго повода сомнѣваться ни въ словахъ, ни въ дѣйствіяхъ моей госпожи, мисисъ Гленденнигъ, возразила обижепая Тибъ. — А что касается до дѣвочки, то всѣмъ извѣстно, что она родилась наканунѣ праздника Всѣхъ Святыхъ, а дѣти, родившіяся въ этотъ день, видятъ то, чего не видятъ другіе.

— Вотъ почему вѣроятно она нисколько и не испугалась представшаго передъ нею видѣнія? Случись это съ Тальбертомъ, я не говорю уже объ Эдуардѣ, — этотъ боязливѣе, — и тотъ бы прокричалъ всю ночь. А мисъ Мэри, какъ ни въ чемъ не бывало, какъ будто это для нея дѣло привычное.

— Очень можетъ быть, отвѣтила Тибъ. — Не даромъ же она родилась наканунѣ праздника Всѣхъ Святыхъ. Однако, она ничѣмъ не отличается отъ другихъ дѣтей, и за исключеніемъ нынѣшняго вечера и той ночи, когда на пути сюда мы перебирались черезъ болота, она никогда не видала болѣе того, чего не видятъ другіе.

— А что она могла видѣть на болотѣ, кромѣ тетеревей да утокъ?

— Она видѣла бѣлую женщину, которая вывела насъ на настоящую дорогу, отвѣчала Тибъ; — безъ нея мы погибли бы въ трясинѣ. Да и Шаграмъ не хотѣлъ свернуть въ другую сторону; Мартынъ думаетъ, что онъ также что нибудь видѣлъ.

— А знаешь ли ты кто была эта бѣлая женщина? спросила Эльспетъ.

— Какъ же мнѣ то не знать, госпожа Эльспетъ? — и вы бы знали, еслибы жили какъ я со знатными людьми.

— Благодаря Бога, у меня свой домъ, отвѣчала съ колкостью Элспетъ, — и мнѣ никогда не приходилось жить у знатныхъ людей, а знатные люди живутъ у меня.

— Извините, сударыня, поправилась Тибъ, — я не хотѣла оскорбить васъ. Но вы должны знать, что знатныя древнія фамиліи не обращаются въ своихъ молитвахъ къ обыкновеннымъ святымъ (хвала имъ!), какъ Св. Антоній или Св. Кутбертъ, которые являются на помощь всякаго грѣшника. У нихъ свои святые и ангелы, не знаю какъ ихъ назвать; а авенельская бѣлая женщина извѣстна во всей странѣ, и ее всегда видятъ плачущей передъ тѣмъ какъ кому нибудь умереть въ семьѣ. И передъ смертью Вальтера Авенеля болѣе двадцати человѣкъ видѣло, какъ она плакала.

— Если она не въ состояніи оказать никакой другой услуги, презрительнымъ тономъ замѣтила Эльспетъ, — то и не за что почитать ее. Неужели она неспособна ни на что другое?

— По стариннымъ преданіямъ бѣлая женщина не разъ спасала семью отъ бѣды, но на моемъ вѣку она только вывела насъ изъ болота.

— Гдѣ намъ равняться со знатными людьми, сказала госпожа Глендинингъ, вставая и зажигая желѣзную лампу. — Мнѣ достаточно Богородицы и Св. Павла; я увѣрена, что они никогда не допустятъ меня погибнуть въ болотѣ, если только могутъ вывести меня изъ него: я каждый годъ посылаю имъ въ часовню четыре восковыя свѣчи; а если они не будутъ плакать о моей смерти, то я увѣрена, что возрадуются воскресенію къ вѣчной жизни, которую Богъ даруетъ намъ, Аминь!

— Аминь, повторила Тибъ набожно; — но пора накрыть очагъ, огонь совсѣмъ потухъ.

Пока Тибъ возилась у очага, вдова Симона Глендининга обвела внимательнымъ взоромъ всю залу, чтобы убѣдиться все ли на своемъ мѣстѣ, и затѣмъ пожелавъ Тибъ спокойной ночи удалилась.

Оставшись одна и прежде чѣмъ отправиться спать, Тибъ отвела душу слѣдующимъ восклицаніемъ: право не велика птица! Вдова церковнаго васала, а вздумала равнять себя съ служанкою знатной дамы!

ГЛАВА V.

Монахъ, вы говорите, монахъ — это хромой пастухъ, можетъ ли онъ собрать разбѣжавшееся стадо? Онъ собака, не умѣющая лаять, такъ можетъ ли онъ загнать въ стадо заблудившуюся овцу? Онъ гораздо способнѣе грѣться передъ пылающимъ каминомъ и вдыхать въ себя ароматъ кушанья, приготовленаго бѣлыми ручками Филисъ, чѣмъ бороться съ волкомъ. Реформація.

Здоровье лэди Авенель видимо разстроилось со времени постигшаго ее несчастія. За эти послѣдніе годы она состарѣлась на пятьдесятъ лѣтъ; утратила гибкость формъ, свѣжесть цвѣта лица, полноту, и превратилась въ худую, блѣдную, разслабленную женщину. Она не жаловалась ни на какую болѣзнь, но было очевидно для всѣхъ, что силы ея слабѣютъ съ каждымъ днемъ. Наконецъ, губы ея побѣлѣли, глаза померкли, и не смотря на это она все таки не выражала желанія видѣть монаха, пока Эльспетъ Глендинингъ, побуждаемая религіознымъ рвеніемъ, не намекнула ей на то что она считала необходимымъ для спасенія души. Лэди Авенель очень добродушно отнеслась къ совѣту и поблагодарила ее.

— Если найдется хорошій духовникъ, который согласится взять на себя трудъ пріѣхать сюда, сказала она, — я буду рада его видѣть. Наставленія и совѣты благочестиваго человѣка всегда полезны.

Равнодушіе, съ какимъ было дано это согласіе, не удовлетворило Эльспетъ Глендинингъ; она желала и ждала совсѣмъ другаго. Но ея собственая пылкость замѣнила недостатокъ рвенія въ лэди Авенель воспользоваться совѣтами духовнаго отца, и Мартынъ получилъ приказаніе скакать, не щадя силъ Шаграма, въ монастырь Св. Маріи и просить одного изъ монаховъ пріѣхать принять предсмертную исповѣдь вдовы Вальтера Авенеля.

Когда ризничій доложилъ настоятелю монастыря, что больная вдова Вальтера Авенеля, живущая въ башнѣ Глендеарга, проситъ прислать духовника, то настоятель призадумался.

— Мы помнимъ Вальтера Авенеля, сказалъ онъ; — онъ былъ храбрый и достойный рыцарь; южане овладѣли его помѣстьями и убили его. Развѣ лэди не можетъ сама пріѣхать сюда для исповѣди? Дорога дальняя и трудная.

— Лэди Авенель больна, отче, отвѣчалъ ризничій; — она не въ состояніи предпринять это путешествіе.

— Правда. — Да! — Такъ пусть одинъ изъ нашихъ братьевъ отправится къ ней. Но что, мужъ завѣщалъ ей значительную часть изъ своего наслѣдства?

— Почти ничего, отвѣчалъ ризничій, — со смерти мужа она поселилась въ Глендеаргъ, и живетъ тамъ Христа ради у бѣдной вдовы, но имени Эльспетъ Глендинингъ.

— Да ты, какъ видно, знакомъ со всѣми вдовами въ околодкѣ! замѣтилъ настоятель. — Ха! ха! ха! и онъ разразился громкимъ смѣхомъ на свою собственую шутку.

— Ха! ха! ха! вторилъ ему ризничій такимъ тономъ, какимъ обыкновенно подчиненные отвѣчаютъ на остроты начальника. Затѣмъ онъ прибавилъ лицемѣрно гнуся и лукаво подмигивая глазомъ.

— Это наша обязаность, отче, утѣшать вдовъ. — Хе! хе! хе!

На этотъ разъ смѣхъ его былъ сдержанѣе; онъ не зналъ какъ настоятель отнесется къ его шуткѣ.

— Хо! хо! отвѣчалъ настоятель. — Но къ дѣлу: поди, переодѣнься, отецъ Филипъ, и отправься исповѣдывать вдову Авенель.

— Но, сказалъ ризничій….

— Я не допускаю но; ни но, ни если не должно быть произносимо монахомъ при исполненіи приказаній его настоятеля, отецъ Филипъ; послабленіе дисциплины не должно быть терпимо; ересь растетъ подобно снѣжному кому; толпа ждетъ исповѣди и поученій отъ бенедиктинцевъ какъ и отъ нищенствующаго монашества, и мы не должны уклоняться отъ воздѣлыванія виноградника, хотя это и трудная работа.

— И все это безъ всякой пользы для святаго монастыря! возразилъ ризничій.

— Ты правъ, отецъ Филипъ; но развѣ ты не знаешь, что препятствуя злу ты дѣлаешь добро? ІОліанъ Авенель ведетъ безпутную, распущеную жизнь, и если онъ узнаетъ, что мы не исполнили желанія вдовы его брата, онъ способенъ разграбить нашъ монастырь, и тогда уже сдѣланое зло будетъ непоправимо. Притомъ же мы состоимъ въ долгу у этой древней фамиліи Авенелей; они во дни своего богатства много жертвовали на монастырь. Скорѣе же въ путь, братъ мой; не останавливайся даже ночью, если это понадобится. Всѣ должны знать, что настоятель Бонифацій и его вѣрная братія ревностно исполняютъ свои духовныя обязаности; усталость не пугаетъ ихъ, хотя долина имѣетъ пять миль длины; страхъ не извѣстенъ имъ, хотя и говорятъ, что долину посѣщаютъ привидѣнія; ничто не можетъ отклонить ихъ отъ святаго долга. Докажи все это, братъ мой, ради смущенія клеветниковъ-еретиковъ, ради утѣшенія и поученія всѣхъ истиныхъ и вѣрныхъ сыновъ католической церкви. Желалъ бы я знать, что братъ Евстахій скажетъ объ этомъ?

Самъ пораженный картиною опасностей и усталости, которыя предстояло перенести, и славою, которою онъ долженъ былъ покрыть себя (и все это не трогаясь самъ съ мѣста), настоятель направился медленою поступью въ трапезную доканчивать прерваный завтракъ, а ризничій неохотно послѣдовалъ за Мартыномъ въ Глендеаргъ; наибольшимъ затрудненіемъ во время путешествія было сдерживать горячность откормленнаго лошака, и заставить его идти нога въ ногу съ измученымъ Шаграмомъ.

Пробывъ съ часъ наединѣ съ исповѣдницею, монахъ вышелъ отъ нея пасмурнымъ и задумчивымъ.

Госпожа Эльспетъ, приготовившая въ залѣ угощеніе для почетнаго гостя, была поражена его разстроенымъ видомъ. она стала внимательно всматриваться въ его лице, и ей показалось, что монахъ выслушалъ признаніе въ страшномъ преступленіи; онъ нисколько не походилъ на исповѣдника, примирившаго грѣшника не съ землею, а съ небомъ. Послѣ долгаго колебанія она не могла удержаться отъ вопроса. Она увѣрена, сказала она, что лэди легко сдала свою исповѣдь. Онѣ прожили пять лѣтъ вмѣстѣ, и она могла сказать по совѣсти, что не знаетъ женщины, которая вела бы болѣе примѣрную жизнь, чѣмъ лэди Авенель.

— Женщина, сказалъ строгимъ тономъ ризничій, — ты не знаешь что говоришь. Какая польза чисто держать наружную часть сосуда, когда внутреность его полна ереси.

— Наши блюда и тарелки конечно могли бы быть чище, святой отецъ, отвѣчала Эльспетъ, только на половину понимая то что онъ сказалъ; и она стала обтирать фартукомъ пыль съ посуды, полагая что онъ жалуется на нечистоту ея.

— Вы ошибаетесь, госпожа Эльспетъ, сказалъ монахъ, — ваша посуда такъ чиста, какъ только можетъ быть чиста деревянная и оловянная посуда; я говорю о нечистотѣ пагубной ереси, которая съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе проникаетъ въ нашу святую шотландскую церковь, подобно червяку въ гирлянду розъ.

— Святая Матерь Божія! воскликнула Эльспетъ крестясь; — неужели у меня въ домѣ еретикъ?

— Нѣтъ, Эльспетъ, нѣтъ, отвѣчалъ монахъ, — это было бы слишкомъ жестоко съ моей стороны такъ назвать эту несчастную женщину, но все таки я желалъ бы, чтобы она была менѣе причастна еретическимъ мнѣніямъ, которыя, увы! какъ зараза распространяются между наилучшими и наипрекраснѣйшими овцами стада. На сколько я могу судить, эта дама получила высокое образованіе, соотвѣтствующее ея высокому положенію.

— Она умѣетъ читать и писать, простите мнѣ это сравненіе, не хуже васъ, ваше преподобіе, сказала Эльспетъ.

— Кому она пишетъ и что она читаетъ? спросилъ съ любопытствомъ монахъ.

— Я не могу сказать, чтобы я видѣла какъ она пишетъ, отвѣчала Эльспетъ, — но ея бывшая служанка говоритъ, что она умѣетъ писать. А что касается до чтенія, она часто читала намъ вслухъ прелестныя мѣста изъ толстой, черной книги съ серебреными застежками.

— Покажите мнѣ эту книгу, сказалъ поспѣшно монахъ. — Какъ васалку, какъ вѣрную подданую католической церкви заклинаю васъ немедлено показать мнѣ эту книгу.

Добрая женщина, встревоженая впечатлѣніемъ, какое ея слова произвели на монаха, колебалась исполнить его приказаніе, къ тому же она полагала, что книга, которую такъ ревностно изучала такая почтенная женщина какъ лэди Авенель, не могла содержать въ себѣ ничего дѣйствительно опаснаго. Отъ криковъ и требованій, отецъ Филипъ перешелъ къ угрозамъ, и она кончила тѣмъ, что принесла ему роковую книгу, что легко было исполнить, не возбудивъ подозрѣнія лэди Авенель, которая, истощивъ свои послѣднія силы въ долгой бесѣдѣ съ духовникомъ, лежала въ безсознательномъ состояніи на своей постели. Въ кабинетъ же, гдѣ хранилась эта книга вмѣстѣ съ другими ея вещами, можно было войдти черезъ заднюю дверь, минуя ея комнату. Лэди Авенель считала излишнимъ прибирать книгу, такъ какъ никто изъ жившихъ въ домѣ и посѣщавшихъ его не умѣлъ читать. Такимъ образомъ госпожѣ Эльспетъ не представилось ни малѣйшей трудности, но совѣсть ея была неспокойна; она сознавала въ душѣ, что поступаетъ невеликодушно относительно своего друга и гостьи, которой предложила у себя гостепріимство. Правда, монахъ, стоявшій передъ нею, былъ облеченъ двойною властью свѣтскаго и духовнаго владыки, но въ настоящемъ случаѣ, къ моему огорченію я долженъ сознаться, что ею руководила не боязнь, — у нея хватило бы смѣлости противостоять противъ этой двойной власти, — а любопытство, столь свойственое всѣмъ дочерямъ Евы, узнать что содержала въ себѣ таинственая книга, къ которой лэди Авенель относилась съ такимъ почтеніемъ и любовью, и къ чтенію которой приступала всегда съ большою осторожностью, освѣдомившись заранѣе заперта ли желѣзная дверь башни, какъ бы опасаясь, чтобы посторонній человѣкъ не засталъ ее читающей. Судя по выбору читаныхъ ею отрывковъ, можно было заключить, что она стремилась только запечатлѣть въ умахъ своихъ слушателей правила, содержимыя въ этой книгѣ, а не навязать имъ новую вѣру.

Когда Эльспетъ, подстрекаемая любопытствомъ и въ то же время мучимая угрызеніями совѣсти, вручила книгу монаху, онъ перелистовавъ ее вскричалъ: Я такъ и предполагалъ; скорѣе моего лошака! Я здѣсь не могу остаться ни одной минуты. Вы очень хорошо сдѣлали, мисисъ, что передали мнѣ эту опасную книгу.

— Развѣ здѣсь какое колдовство, или это дьявольское произведеніе? спросила Эльспетъ, сильно взволнованая.

— Богъ да хранитъ насъ отъ этого! сказалъ монахъ осѣняясь крестомъ. Это священное писаніе; но оно переведено на простой народный языкъ, и по правиламъ святой католической церкви не должно находиться въ рукахъ мірянъ.

— Но вѣдь священное писаніе указываетъ намъ путь къ спасенію, сказала Эльспетъ. — Добрый отецъ, просвѣтите мое невѣжество; недостатокъ ума не есть смертный грѣхъ, и по моему слабому понятію я желала бы прочесть священное писаніе.

— Я знаю, что вы желали бы этого, отвѣчалъ монахъ; — и мать Ева, желая познать добро и зло, ввела грѣхъ въ міръ, а за грѣхомъ пришла и смерть.

— Да, ваша правда, замѣтилла Эльспетъ. — Отчего она не послушалась совѣтовъ Св. Петра и Павла?

— Да, она поступила противъ повелѣнія Божія, сказалъ монахъ. И вѣрьте мнѣ, Эльспетъ, слово убиваетъ, т. е. текстъ, прочитаный не просвѣщеннымъ глазомъ и не освященными устами, дѣйствуетъ подобно сильному лекарству: если больной приметъ его по совѣту опытнаго врача, онъ выздоровѣетъ; если же самъ захочетъ себя лечить, то погибнетъ жертвою собственаго безразсудства.

— Безъ сомнѣнія, сказала трепещущая женщина, — кому же знать это лучше васъ, ваше преподобіе?

— Почему же мнѣ? возразилъ отецъ Филипъ смиреннымъ тономъ, который считалъ приличнымъ дли монаха монастыря Св. Маріи, — Папа, глава всего христіанства, и вашъ святой отецъ, настоятель, знаютъ лучше меня. Я смиренный ризничій, могу только повторять то что слышалъ отъ выше меня стоящихъ. Но въ этомъ вы можете быть увѣрены, мисисъ, что слово, простое слово можетъ убить. Церковь имѣетъ служителей для толкованія его и распространенія между своею вѣрною паствою; я не могу сказать того же самаго, мои возлюбленые братья — я хочу сказать моя возлюбленая сестра (ризничій машинально повторялъ конецъ одной изъ своихъ старыхъ проповедей). Я не могу сказать того же самаго о пасторахъ, викаріяхъ и свѣтскомъ духовенствѣ, такъ называемыхъ вслѣдствіе своего свѣтскаго образа жизни, такъ какъ они живутъ по модѣ seculuni или столѣтія, свободные отъ узъ, вполнѣ отдѣляющихъ насъ отъ міра; и не могу сказать того же о нищенствующей братіи, носящей черную или сѣрую рясу; я говорю о монахахъ и преимуществено о монахахъ-бенедиктинцахъ, преобразованіяхъ по уставу Св. Бернарда Клэрво. Это великое счастіе и большая слава для страны, благочестивые братія, сестра…. имѣть такихъ святыхъ служителей, какъ служители Св. Маріи. Ни одинъ изъ шотландскихъ монастырей не далъ столькихъ святыхъ, епископовъ и папъ. Возблагодаримъ же за то нашихъ патроновъ! Притомъ же…. Но я вижу, Мартынъ осѣдлалъ моего мула. Позвольте запечатлѣть на вашемъ челѣ братскій поцѣлуй, въ немъ нѣтъ стыда. Теперь въ дорогу; о долинѣ идетъ дурная слава, что злые духи посѣщаютъ ее. Только бы мнѣ во время добраться до моста, придется, пожалуй, переѣзжать рѣку въ бродъ, а она, какъ я замѣтилъ, разлилась.

Съ этими словами монахъ простился съ мисисъ Эльспетъ, оставивъ ее ошеломленною неудержимымъ потокомъ его рѣчей и ихъ содержаніемъ и далеко неспокойною по поводу книги, такъ какъ внутреній голосъ говорилъ ей, что не слѣдовало упоминать о ней постороннему человѣку безъ вѣдома той, кому она принадлежала.

Какъ ни спѣшили монахъ и его лошакъ добраться до своего жилища, какъ ни горячо было желаніе отца Филипа первому сообщить настоятелю о томъ, что экземпляръ книги, внушавшей имъ всего болѣе опасеній, нашелся во владѣніи абатства; какъ ни торопился онъ, понуждаемый предчувствіемъ, скорѣе выбраться изъ мрачной долины, имѣвшей дурную славу, однако вслѣдствіе плохаго состоянія дороги и непривычки къ верховой ѣздѣ, сумерки наступили прежде чѣмъ онъ успѣлъ выбраться изъ узкой долины. Мракъ и зловѣщій шорохъ вѣтвей и листьевъ дѣлали путешествіе далеко непривлекательнымъ, и отецъ Филипъ ожилъ душою, добравшись до обширной долины Твійда, величественыя воды котораго, то широко разстилаясь по долинѣ, то съуживаясь, текутъ съ спокойствіемъ и плавностью, отличающими эту рѣку отъ прочихъ шотландскихъ рѣкъ. Даже въ самую сильную засуху Твійдъ наполняетъ доверху свои берега, и почти всегда заливаетъ камышъ, покрывающій ихъ и безобразящій большую часть крупныхъ шотландскихъ рѣкъ.

Монахъ, безучастный къ красотамъ природы, считавшимся въ тѣ времена недостойными вниманія, былъ все таки подобно предусмотрительному полководцу очень доволенъ тѣмъ, что выбрался изъ узкаго ущелья, гдѣ могъ быть настигнутъ непріятелемъ въ расплохъ. Онъ подтянулъ поводья и заставилъ идти лошака его естественою, спокойною иноходью, вмѣсто тряской, порывчатой рыси, которою тотъ бѣжалъ до сихъ поръ къ великому неудобству своего ѣздока. Отерѣвъ потъ съ лица, монахъ принялся созерцать луну, обливавшую своимъ серебренымъ свѣтомъ поля и лѣсъ, деревню и крѣпость и едва виднѣющійся вдали величественый монастырь. Главнѣйшій недостатокъ великолѣпной мѣстности по мнѣнію монаха былъ тотъ, что монастырь стоялъ на противоположномъ берегу рѣки, черезъ которую въ тѣ времена не было ни одного моста изъ многочисленыхъ мостовъ, выстроеныхъ впослѣдствіи, но красовался одинъ, развалины котораго уцѣлѣли до нашего времени.

Мостъ имѣлъ очень странную форму. Два крѣпкіе устоя были выстроены на обоихъ берегахъ рѣки, въ той мѣстности, гдѣ ложе ея наиболѣе съуживалось, а на утесѣ, посреди ея, возвышалась сплошная каменая масса, въ родѣ быка, противопоставлявшая уголъ теченію рѣки. Надъ быкомъ, достигавшимъ уровня устоевъ, было выведено строеніе въ видѣ башни. Нижняя часть этой башни состояла изъ арки, образовавшей проходъ подъ мостомъ, а по обѣимъ сторонамъ ея висѣли подъемные мосты. Будучи опущены они опирались своими противоположными концами на устои, соединяли съ ними арку, и такимъ образомъ представлялась возможность перейдти съ одного берега на другой.

Сторожъ этого моста, подчиненный одного изъ сосѣднихъ бароновъ, жилъ съ семьею во второмъ и третьемъ этажѣ башни, которая при поднятіи обоихъ мостовъ, представляла уединенную крѣпость, окруженную со всѣхъ сторонъ водою.

Ему дано было право взимать пошлину за переходъ черезъ мостъ, а такъ какъ эта пошлина не имѣла установленой величины, то между сторожемъ и проѣзжими не разъ возникали по этому поводу споры. Само собою разумѣется, что сторожъ всегда выходилъ изъ нихъ побѣдителемъ: вѣдь отъ него зависѣло дозволить путешественику перебраться на противоположный берегъ, или давъ ему пройдти половину моста удержать его плѣнникомъ въ башнѣ, пока тотъ не согласится уплатить требуемую пошлину^[27].

Споры изъ за пошлины всего чаще возникали между сторожемъ и монахами монастыря Св. Маріи. Къ великому неудовольствію сторожа монахи добились таки безплатнаго перехода черезъ мостъ. Но когда они захотѣли распространить эту льготу на многочисленыхъ богомольцевъ, посѣщавшихъ монастырь, сторожъ воспротивился, и его господинъ принялъ его сторону. Вражда съ обѣихъ сторонъ возгоралась до крайнихъ предѣловъ, настоятель угрожалъ отлученіемъ отъ церкви, и сторожъ, будучи не въ силахъ отплатить тѣмъ же, прежде чѣмъ допустить монаха перейдти черезъ мостъ, подвергалъ его своего рода чистилищу. Это крайне стѣсняло монаховъ, но за то въ хорошую погоду они могли перебираться черезъ рѣку въ бродъ.

Какъ я уже сказалъ, луна сіяла во всемъ своемъ блескѣ, когда отецъ Филипъ приблизился къ мосту, странная постройка котораго даетъ любопытное понятіе о неудобствахъ жизни того времени.

Рѣка не была въ разливѣ, но выше своего обыкновеннаго уровня, и монаху очень не хотѣлось перебираться вплавь, когда была возможность избѣгнуть этого.

— Питеръ, пріятель! вскричалъ ризничій звонкимъ голосомъ. — Дружище Питеръ, сдѣлай милость, опусти подъемный мостъ. Питеръ, развѣ ты меня не слышишь? Это я, отецъ Филипъ, зову тебя!

Питеръ не только что слышалъ его, но и видѣлъ, но такъ какъ вслѣдствіе своей ссоры съ монастыремъ считалъ его своимъ личнымъ врагомъ, то выглянувъ на него еще разъ черезъ бойницу, онъ отправился преспокойно въ постель, сказавъ женѣ, что переплыть рѣку вплавь при лунномъ свѣтѣ не причинитъ ни малѣйшаго вреда ризничему, а на будущее время научитъ его знать лучше цѣну мосту, черезъ который можно пройдти по суху во всякое время года.

Отецъ Филипъ отъ просьбъ перешелъ къ угрозамъ, но мостовый Питеръ, какъ его прозвали, остался неумолимъ, и монахъ отправился внизъ по рѣкѣ отыскивать бродъ, проклиная его упрямство и утѣшая себя мыслію, что переходъ черезъ рѣку вплавь былъ не только безопасенъ, но и пріятенъ. Прелесть окружавшей природы и прохлада вечерняго воздуха успокоительно подѣйствовали на его нервы, разстроенью скорою ѣздою и тщетными усиліями тронуть сердце неумолимаго мостоваго сторожа.

Спустившись съ берега и готовясь къ переправѣ, отецъ Филипъ увидалъ подлѣ себя, подъ разбитымъ дубомъ, или скорѣе его остатками, женщину; она плакала и ломала себѣ руки, устремивъ пристальный взоръ на бѣжавшія волны. Монахъ никакъ не ожидалъ встрѣтить женщину въ такомъ мѣстѣ и въ такой часъ, но какъ рьяный поклонникъ прекраснаго пола (въ невинномъ значеніи этого слова, если же тутъ было что нибудь большее, да падетъ оно на его совѣсть), онъ былъ тронутъ ея горемъ, и послѣ минутнаго созерцанія, хотя она по видимому и не замѣчала его присутствія, предложилъ ей свои услуги. «Сударыня, сказалъ онъ, вы, какъ кажется, очень разстроены; можетъ быть васъ постигла та же участь, что и меня: грубый сторожъ отказалъ вамъ въ переходѣ черезъ мостъ, и это помѣшало вамъ исполнить данный обѣтъ или какую другую священную обязаность».

Дѣвушка произнесла какія то невнятныя слова, посмотрѣла на рѣку, и затѣмъ въ лице ризничаго. Тутъ отецъ Филипъ вспомнилъ, что на дняхъ ожидали одну знатную семью на поклоненіе мощамъ Св. Маріи, и ему пришла мысль, что это красивая дѣвушка можетъ принадлежать къ этой семьѣ, и путешествуетъ одна для исполненія обѣта, или отстала отъ родныхъ случайно, и по этому вполнѣ будетъ умѣстно и благоразумно съ его стороны оказать ей всевозможную учтивость, тѣмъ болѣе, что она, по видимому не знаетъ мѣстнаго языка. Такова по крайней мѣрѣ была единственая причина, на которую сослался ризничій для оправданія вниманія, оказанаго имъ этой дѣвушкѣ; если подъ этимъ крылось что нибудь другое, да будетъ ему судьею его собственая совѣсть.

Принужденный объясняться знаками, т. е. на языкѣ, общепонятномъ для всѣхъ народовъ, догадливый ризничій сначала указалъ на рѣку, затѣмъ на спину своего лошака, и наконецъ любезнымъ жестомъ пригласилъ прекрасную незнакомку сѣсть позади его. Она по видимому поняла его, потому что встала, какъ бы готовая принять его предложеніе; и въ то время какъ монахъ, который, какъ мы уже сказали, не былъ искуснымъ наѣздникомъ, старался пододвинуть къ ней лошака для того чтобы ей было удобнѣе на него сѣсть, она однимъ прыжкомъ очутилась на сѣдлѣ, и изъ двухъ сѣдоковъ казалась наиболѣе ловкимъ. Но лошакъ былъ недоволенъ своею двойною ношею; онъ прыгалъ, лягался и непремѣнно выбилъ бы изъ сѣдла отца Филипа, если дѣвушка, крѣпко обхватившая монаха, не спасла бы его отъ паденія.

Наконецъ упрямое животное измѣнило свое намѣреніе, и вмѣсто того чтобы биться на одномъ мѣстѣ раздувъ ноздри, неожидано бросилось въ воду. Тогда ужасъ овладѣлъ монахомъ: бродъ оказался глубже обыкновеннаго, и вода разсѣкаемая лошакомъ, клубясь, набѣгала крупными волнами и грозила затопить и лошака, и ѣздоковъ. Филипъ, потерявъ присутствіе духа, которымъ и въ спокойныя минуты не могъ похвастаться, позабылъ направлять животное на противоположный берегъ, и лошакъ, не будучи въ состояніи бороться противъ теченія, сбился съ прямаго пути, потерялъ почву подъ ногами, и поплылъ вдоль по рѣкѣ. Въ ту же минуту, что конечно было чрезвычайно странно, не смотря на угрожающую опасность и къ великому ужасу трепещущаго ризничаго, дѣвушка запѣла:

Весело плыть вамъ при блескѣ луны

По серебренымъ зыбямъ волны….

Воронъ ночной пробудился!

Дубъ прибережный склонясь надъ водой,

Насъ осѣнить своей темной листвой;

Воронъ на немъ угнѣздился!

«Спать не даютъ моимъ малымъ птенцамъ!»

Каркаетъ воронъ пловцамъ.

«Эй, берегись! будетъ худо:

Клювъ мой до утра въ крови обагрю:

Трупъ посинѣлый — щукѣ, угрю

Вкусное блюдо!»

Весело плыть намъ при блескѣ луны:

Ярко окрестности озарены….

Ива плакучая вмѣстѣ съ ольхою

Вѣтви купаютъ въ холодныхъ струяхъ,

И серебрятся при лунныхъ лучахъ

Мелкой листвою!

Вижу бѣлѣетъ обитель вдали:

Иноки въ храмъ на молитву пошли;

Звонъ колокольный, уныло,

Брата Филипа къ вечернѣ зоветъ….

Но братъ Филипъ не придетъ

Изъ влажной могилы!

Весело плыть намъ при блескѣ луны!

Чувствуешь ты: мы теперь влечены

Къ омуту силой теченья?

Кельни ¹) проснулся, свой свѣточъ зажегъ…

Быстро помчалъ насъ кипучій потокъ

Къ мѣсту крушенья!

Кельни свой взглядъ на тебя устремилъ,

Алчную пасть онъ широко раскрылъ….

Инокъ, тебѣ нѣтъ спасенья!

Добрый уловъ тебѣ, чудище водъ!

Кто же теперь въ твою сѣть попадетъ:

Знатный богачъ, или нищій;

Инокъ, мірянинъ…. иль юный герой.

Что на свиданье спѣшитъ въ часъ ночной,

Будетъ тебѣ вкусной пищей?

Инокъ, ты слышишь ли Кельни отвѣтъ:

Кто бы онъ ни былъ, мнѣ въ томъ нужды нѣтъ:

Будь онъ богачъ, или нищій съ сумою,

Инокъ, мірянинъ, любовникъ младой….

Кто бы онъ ни былъ — онъ мой….

Не совладѣетъ съ волною!

¹) Духъ (водяной) по шотландскому народному повѣрью, живущій по берегамъ рѣпъ и принимающій различные образы, всего чаще — видъ коня.

Неизвѣстно какъ долго продолжалось бы пѣніе, и чѣмъ кончилось бы путешествіе трепещущаго отъ ужаса монаха, если бы при послѣдней строфѣ, лошакъ, неизвѣстно по своему ли собственому желанію, или увлекаемый потокомъ, не повернулъ въ небольшой заливъ, прикрытый съ одной стороны шлюзами монастырскихъ мельницъ. Онъ шелъ то вплавь, то въ бродъ, безпощадно подбрасывая на сѣдлѣ несчастнаго монаха.

Растеряный, отецъ Филипъ, желая запахнуть свои развѣвавшіяся одежды, едва не уронилъ въ воду книгу лэди Авенель, лежавшую у него за пазухою. Едва успѣлъ онъ подхватить ее, какъ спутница, приподнявъ его за шиворотъ, три раза погрузила его въ холодную влагу, какъ бы желая промочить его до костей, и затѣмъ приблизясь къ берегу выпустила его. Ему оставалось сдѣлать небольшое усиліе (на большое у него не хватило бы силъ), чтобы выбраться на твердую землю, что онъ и сдѣлалъ. Очутившись на берегу, онъ искалъ взорами свою чародѣйку-спутницу, но она исчезла, а надъ поверхностью воды раздавалось дикое пѣніе, сливавшееся съ плескомъ волнъ о шлюзы; она продолжала пѣть:

Счастье пловца, онъ на берегъ ступилъ:

Черная книга — спасенье!

Иначе до дня восхожденья

Его бы Бервикъ поглотилъ!

Чаще плавающій со мною

Поглощаемый бываетъ рѣкою!

Монахъ окончательно растерялся, голова у него закружилась, и пройдя спотыкаясь нѣсколько шаговъ, ударился объ стѣну и упалъ безъ чувствъ.

ГЛАВА VI.

Собраніе открыто. Безъ сомнѣнія мы всѣ согласны въ томъ, что необходимо выполоть Господень вертоградъ и отдѣлить плевелы отъ пшеницы. — Научите же какъ это сдѣлать безъ ущерба здоровымъ колосьямъ и нѣжнымъ винограднымъ лозамъ. Реформація.

Вечерня окончилась въ монастырѣ Св. Маріи, и абатъ снялъ съ себя великолѣпныя ризы и надѣлъ свою обыкновенную одежду, состоявшую изъ чернаго платья, надѣваемаго сверхъ бѣлой рясы съ узкимъ нарамникомъ: костюмъ скромный и почтенный, который шелъ какъ нельзя болѣе къ осанистой фигурѣ абата Бонифація.

Въ мирное время никто не могъ бы лучше этого достойнаго прелата выполнить роль абата — епископа: таковъ былъ санъ, возложеный на него. У него было много эгоистическихъ привычекъ, свойственыхъ людямъ, привыкшихъ жить лично для себя. Притомъ онъ былъ тщеславенъ, и нерѣдко выказывалъ робость при встрѣчѣ со смѣлою опозиціею, что не соотвѣтствовало ни высокому положенію, занимаемому имъ въ духовной іерархіи, ни безпрекословному повиновенію, требуемому имъ отъ подчиненныхъ ему монаховъ и отъ всѣхъ, кто находился отъ него въ зависимости. Но онъ былъ гостепріименъ, человѣколюбивъ и отъ природы кроткаго нрава. Словомъ, въ другое время онъ исполнялъ бы свою обязаность не хуже всякаго другаго абата, который живетъ не стѣсняя себя особеными лишеніями, соблюдая лишь то что требуется приличіемъ, и спитъ безмятежнымъ сномъ, не волнуясь честолюбивыми замыслами.

Быстрое распространеніе реформатскаго ученія привело въ страшное смущеніе католическую церковь, и къ великому неудовольствію абата Бонифація нарушило его покой, возложивъ на него обязаности и заботы, о которыхъ онъ до тѣхъ поръ и не помышлялъ. Ему то и дѣло приходилось оспаривать и опровергать заблужденія, собирать различныя свѣденія, открывать и наказывать еретиковъ, поддерживать колеблющуюся вѣру, возвращать въ стадо заблудшихъ овецъ, охранять духовенство отъ соблазна и соблюдать строгую дисциплину. Посолъ являлся за посломъ въ монастырь Св. Маріи, лошади были покрыты пѣною, всадники едва держались на сѣдлѣ — то отъ Тайнаго Совѣта, то отъ шотландскаго примаса, то наконецъ отъ королевы-матери, съ порученіями, содержащими увѣщеванія, одобренія и порицанія и требующими совѣта по одному предмету и свѣденій по другому.

Эти послѣднія абатъ Бонифацій принималъ съ важно-растерянымъ или растеряно-важнымъ видомъ, пусть читатель назоветъ какъ заблагоразсудитъ, но эти посланія въ одно и тоже время льстили его тщеславію и привели его въ невыразимое смущеніе, такъ какъ онъ не зналъ ни какъ ему поступить, ни какъ ему отвѣтить.

Находчивый примасъ Св. Андрея, зная хорошо недостатки абата монастыря Св. Маріи, помѣстилъ къ нему въ помощники монаха, бенедиктинца, человѣка даровитаго и просвѣщеннаго, преданаго слугу католической церкви и способнаго руководить не только абатомъ въ затруднительныхъ обстоятельствахъ, но и поддерживать въ исполненіи его обязаностей, еслибы по слабости характера или робости онъ пожелалъ уклониться отъ нихъ.

Отецъ Евстафій игралъ въ монастырѣ ту же роль, какую играетъ старый генералъ въ иностранныхъ войскахъ, приставленый сопровождать повсюду принца крови, который только номинально считается главнокомандующимъ, а въ сущности не воленъ сдѣлать шагу безъ разрѣшенія своего ментора; и отецъ Евстафій раздѣлялъ участь, общую всѣмъ подобнымъ руководителямъ: начальникъ такъ же чистосердечно ненавидѣлъ его, какъ и боялся. Однако не смотря на это, примасъ вполнѣ достигъ своей цѣли: отецъ Евстафій служилъ пугаломъ для почтеннаго абата, который не смѣлъ пошевельнуться въ постели, не подумавъ какъ отнесется къ этому отецъ Евстафій. При малѣйшемъ затрудненіи онъ обращался къ нему за совѣтомъ, но лишь только обстоятельство смущавшее абата исчезало, онъ ничего такъ не желалъ какъ отдѣлаться отъ своего совѣтчика. Всякій разъ какъ онъ писалъ къ лицамъ, высокостоявшимъ въ церковной іерархіи, онъ никогда не забывалъ замолвить слово объ отцѣ Евстафіи, прося дать ему мѣсто епископа или абата; но всѣ его просьбы были тщетны, мѣста отдавались другимъ, и ему пришлось убѣдиться, какъ онъ съ горечью сознался ризничему, что его помощникъ навсегда поселился въ монастырѣ Св. Маріи.

Его ненависть къ отцу Евстафію была бы вѣроятно еще сильнѣе, еслибы онъ могъ подозрѣвать честолюбивое желаніе послѣдняго занять его собственое мѣсто, на которое, какъ предполагалось, должна была въ скоромъ времени открыться вакансія, такъ какъ абатъ имѣлъ уже не одинъ апоплексическій ударъ. Самъ онъ не сознавалъ своего опаснаго положенія, но друзья ждали его смерти. Вслѣдствіе этого заблужденія на счетъ своего здоровья, столь свойственаго великимъ міра сего, ему и въ голову не приходило, чтобы отецъ Евстафій могъ разсчитывать надѣть его епископскую шапку.

Вынужденный, въ обстоятельствахъ, дѣйствительно затруднительныхъ, обращаться къ помощи своего великаго совѣтника, абатъ тщательно охранялъ свою самостоятельность во вседневныхъ дѣлахъ управленія, хотя не дѣлалъ ни шагу, не подумавъ что скажетъ объ этомъ отецъ Евстафій. Вотъ и нынѣ онъ отправилъ брата Филипа въ Глендеаргъ; это былъ поступокъ очень смѣлый, не давъ себѣ труда предупредить о томъ своего помощника; но когда ударили къ вечернѣ, а братъ Филипъ еще не вернулся, абатомъ овладѣло сильное безпокойство, такъ какъ и прочія дѣла обстояли не благополучно. Ссора съ мостовымъ сторожемъ угрожала принять другой оборотъ: воинственый баронъ, его патронъ, горячо принялъ сторону своего васала, и отъ примаса были получены по этому поводу письма весьма непріятнаго содержанія. Подобно подагрику, который хватается за костыль, проклиная болѣзнь, вынуждающую прибѣгать къ его помощи, абатъ, по окончаніи службы, нашелъ себя вынужденнымъ, какъ это ни было ему непріятно, просить отца Евстафія придти къ нему въ домъ, или скорѣе во дворецъ, прилегавшій къ монастырю и составлявшій часть его. Передъ ярко пылавшимъ каминомъ сидѣлъ отецъ Бонифацій въ большомъ креслѣ, спинка котораго была украшена оригинальною рѣзьбою, съ епископскою шапкою на верху. Подлѣ него на дубовомъ столѣ виднѣлись остатки жаренаго каплуна, составлявшаго ужинъ его преподобія, съ приправою бутылки Бордо лучшаго достоинства. Взоръ его былъ безпечно устремленъ на огонь камина: отчасти онъ былъ погруженъ въ размышленіе о томъ, чѣмъ онъ былъ прежде и чѣмъ сталъ теперь, и отчасти старался уловить въ горящемъ углѣ форму башенъ и колоколенъ.

— Да, думалъ про себя абатъ, мое воображеніе рисуетъ мнѣ въ этой грудѣ горящаго угля мирныя башни Дундренана, гдѣ я провелъ мою жизнь, пока не былъ призванъ занять почетное мѣсто и погрузиться въ сопряженныя съ нимъ заботы. Наша монастырская братія жила дружно, исполняя въ точности всѣ свои домашнія обязаности, и если кому нибудь изъ насъ случалось, по слабости человѣческой натуры, поддаться искушенію, достаточно было покаяться, чтобы получить отпущеніе, и самымъ жестокимъ наказаніемъ для виновнаго были насмѣшки братіи. Мнѣ живо представляется монастырскій садъ и грушевыя деревья, которыя я прививалъ своими собствеными руками. И на что я промѣнялъ все это? Я заваленъ дѣлами, до меня лично не касающимися, за то меня величаютъ владыкою, и я нахожусь подъ опекой у отца Евстафія. Я желалъ бы, чтобы эти башни горящаго угля были абатствомъ, а отецъ Евстафій абатомъ въ нихъ — словомъ, я желалъ бы, чтобы онъ сгорѣлъ и освободилъ меня отъ своего присутствія! Примасъ говоритъ, что у нашего Святѣйшаго отца-дамы есть совѣтчикъ, — я увѣренъ, что онъ недѣли не прожилъ бы съ такимъ совѣтчикомъ какъ мой. Отецъ Евстафій только тогда подѣлится съ вами своимъ знаніемъ, когда вы сознаетесь ему, что находитесь въ затруднительномъ положеніи; намекомъ вы не заставите его высказать свое мнѣніе; онъ похожъ на скупца, который не откроетъ кошелька, чтобы достать грошъ, пока несчастный, обратившійся къ нему за милостынею, не объяснитъ ему всю безвыходность своего положеніе, и докучливостью не вырветъ у него подаянія. Подобное обращеніе со мной, какъ съ ребенкомъ, не имѣющимъ собственаго разума, унижаетъ меня въ глазахъ братіи. — Я не хочу болѣе выносить этого! — Братъ Беннетъ (послушникъ явился на его зовъ), скажи отцу Евстафію, что я не нуждаюсь въ немъ.

— Я пришелъ доложить вашему преподобію, что святой отецъ вышелъ изъ монастыря и сейчасъ будетъ здѣсь.

— Хорошо, сказалъ абатъ, я радъ его видѣть. — Прибери со стола, — или нѣтъ, принеси тарелку, святой отецъ можетъ быть голоденъ; — нѣтъ, лучше прибери, онъ не веселый собесѣдникъ. Впрочемъ, вино оставь, и подай другой стаканъ.

Послушникъ исполнилъ эти противорѣчивыя приказанія такъ какъ нашелъ по своему собственому соображенію болѣе приличнымъ: онъ прибралъ объѣдки каплуна, и поставилъ два стакана подлѣ бутылки Бордоскаго. Едва успѣлъ онъ это сдѣлать, какъ вошелъ отецъ Евстафій.

Это былъ маленькій человѣкъ, худой, нѣжнаго тѣлосложенія, съ рѣзкими чертами лица; его проницательные сѣрые глаза казалось читали въ сердцѣ того, съ кѣмъ онъ говорилъ; чрезмѣрная худоба была не только слѣдствіемъ постовъ, которые онъ соблюдалъ съ чрезвычайною строгостью, но и слѣдствіемъ неутомимой работы его остраго и проницательнаго ума.

«Пылкая душа, ища себѣ удовлетворенія, изсушила слабое тѣло и разрушала свою тлѣнную оболочку».

Войдя онъ поклонился владыкѣ по монастырскому обычаю. Стоя рядомъ они рѣзко отличались другъ отъ друга какъ по своей наружности, такъ и по выраженію лицъ. Добродушное, румяное со смѣющимися глазами лице абата, которое даже теперешнее его безпокойство не могло вполнѣ омрачить, представляло поразительную противоположность со впалыми, блѣдными щеками и быстрымъ проницательнымъ взглядомъ монаха, — взглядомъ, въ которомъ свѣтился пылкій, острый умъ, придававшій глазамъ сверхъестественый блескъ.

Абатъ началъ съ того, что пригласилъ монаха взять стулъ и предложилъ ему стаканъ вина. Послѣдняя любезность была почтительно отклонена, но съ замѣчаніемъ, что вечерняя служба уже кончена.

— Для пользы желудка, сказалъ абатъ, слегка краснѣя: — вы знаете текстъ.

— Не хорошо, отвѣчалъ монахъ, — пить одному, или въ поздній часъ. Внѣ общества, въ уединеніи, виноградный сокъ опасный товарищъ, по этому я всегда избѣгаю его.

Абатъ Бонифацій налилъ себѣ стаканъ вина, весьма большихъ размѣровъ, но оставилъ его передъ собою не тронутымъ, — было ли то вслѣдствіе вѣрности замѣчанія, или ему стало стыдно идти прямо ему наперекоръ, и тотчасъ же перемѣнилъ предметъ разговора.

— Примасъ предлагаетъ намъ, сказалъ онъ, — произвести строгій обыскъ въ вашихъ владѣніяхъ, чтобы захватить еретиковъ, поименованыхъ въ этомъ спискѣ, и бѣжавшихъ отъ наказанія, къ которому они были справедливо присуждены за свои мнѣнія. Предполагаютъ, что они захотятъ пробраться черезъ наши границы въ Англію, и примасъ требуетъ, чтобы мы тщательно охраняли заставы.

— Конечно, отвѣчалъ монахъ, — приговоры правосудія противъ того, кто ищетъ низвергнуть существующій порядокъ, не должны оставаться мертвою буквою, и вѣроятно, ваше преподобіе, употребите всѣ свои старанія, чтобы исполнить требованія его преосвященствѣ, такъ какъ они клонятся къ защитѣ святой церкви.

— Но какъ взяться за это дѣло? возразилъ абатъ. — Св. Марія да поможетъ намъ! Примасъ обращается ко мнѣ, какъ къ свѣтскому барону, имѣющему солдатъ въ своемъ распоряженіи! Онъ пишетъ: «Разошлите повсюду людей, очистите страну, оберегайте проходы». Понятно, что эти люди приняли всѣ предосторожности, чтобы не быть захваченными въ расплохъ. По донесенію преподобнаго отца, абата Кельсо, недавно одинъ изъ нихъ, пробиравшійся на ночь черезъ сухія болота въ Ридингбурисъ, имѣлъ при себѣ отрядъ изъ тридцати человѣкъ, вооруженныхъ пиками. Съ клобуками да нарамниками не преградишь имъ пути.

— Вашъ судья слыветъ хорошимъ солдатомъ, святой отецъ, сказалъ Евстафій; — ваши васалы обязаны вооружиться на защиту святой церкви; на этомъ условіи они пользуются своими землями; если они не возстанутъ на охрану церкви, дающей имъ ихъ насущный хлѣбъ, то пусть передаютъ свои владѣнія другимъ.

— Мы все сдѣлаемъ чтобы оградить интересы свитой церкви, возразилъ абатъ, принимая важный видъ. — Я тебѣ поручаю передать мой приказъ нашему судьѣ и другимъ подвѣдомственымъ лицамъ. Надо скорѣе покончить нашъ споръ съ мостовымъ сторожемъ и барономъ Мейгалотъ. Святая Марія! просто совсѣмъ теряешься: жизнь становится все сложнѣе, управленіе монастырскими дѣлами все затруднительнѣе и затруднительнѣе! Ты хотѣлъ, отецъ Евстафій, поискать въ нашихъ архивахъ, не сказано ли тамъ чего нибудь на счетъ свободнаго прохода черезъ мостъ для богомольцевъ.

— Я пересмотрѣлъ архивъ, святой отецъ, отвѣчалъ Евстафій, — и нашелъ тамъ формальный актъ, сдѣланый на имя абата Эльфорда и монаховъ монастыря Св. Маріи Кеннаквайрской, въ силу котораго не только монахи этой обители, но и всѣ богомольцы, посѣщающіе монастырь, освобождаются на вѣчныя времена отъ платы за проходъ черезъ Британскій подъемный мостъ. Актъ былъ совершенъ наканунѣ дня Св. Бригиты, въ лѣто искупленія, 1137-ое. На немъ подпись и печать совершившаго его, Карла Мейгалота, прапращура нынѣшняго барона. Онъ былъ данъ ради спасенія его собственой души, спасенія душъ его отца и матери и всѣхъ предковъ рода бароновъ Мейгалотовъ.

— Но баронъ въ отказѣ своемъ опирается на то, возразилъ абатъ, — что мостовый сторожъ уже болѣе пятидесяти. лѣтъ пользуется дарованымъ ему правомъ собирать пошлину, и угрожаетъ прибѣгнуть къ силѣ. А богомольцы между тѣмъ принуждены отказываться отъ своихъ путешествій въ ущербъ спасенію своихъ душъ и къ уменьшенію доходовъ Св. Маріи. Ризничій совѣтуетъ завести лодку, но сторожъ, который, какъ тебѣ извѣстно, нечестивецъ, поклялся дьяволомъ затопить лодку, если только мы ее спустимъ въ рѣку, принадлежащую его господину. Иные же совѣтуютъ покончить этотъ споръ миролюбиво, уплативъ небольшую денежную сумму, — Сказавъ это абатъ остановился, выжидая отвѣта, но не получивъ его прибавилъ: но ты что объ этомъ думаешь, отецъ Евстафій? отчего ты молчишь?

— Меня удивляетъ, какъ можетъ преподобный абатъ монастыря Св. Маріи обращаться съ подобнымъ вопросомъ къ младшему изъ своей братіи.

— Младшему по времени своего пребыванія съ нами, братъ Евстафій, отвѣчалъ абатъ, — но не младшему но лѣтамъ, а еще болѣе по опытности — притомъ моему помощнику.

— Я пораженъ тѣмъ, продолжалъ Евстафій, — что абатъ этого почтеннаго монастыря можетъ къ кому бы то ни было обращаться съ вопросомъ: слѣдуетъ ли ему отчуждить часть собствености нашей святой и божественой покровительницы, или уступить безсовѣстному барону, еще пожалуй еретику, права, дарованыя этой церкви его набожнымъ предкомъ? Ни папы, ни соборы не дозволятъ этого; ни люди, дорожащіе честью, ни тѣ, которымъ дорого спасеніе душъ усопшихъ, не допустятъ до этого. Подобная сдѣлка не мыслима. Мы можемъ уступить только силѣ, если баронъ осмѣлится прибѣгнуть къ ней; но мы никогда добровольно не дозволимъ ему также безсовѣстно грабить церковное имущество, какъ онъ загоняетъ стада англійскихъ быковъ. Ободритесь, преподобный отецъ, и не сомнѣвайтесь въ торжествѣ праваго дѣла. Прибѣтите къ духовному мечу, чтобы поразить нечестивца, посягающаго на наши священныя права; употребите свѣтское оружіе, если это окажется нужнымъ для того, чтобы придать бодрости и усердія вашимъ вѣрнымъ васаламъ!

Абатъ тяжело вздохнулъ. — Все это легко сказать, отвѣчалъ онъ, — когда не самому приходится дѣйствовать; но… онъ былъ прерванъ приходомъ Беннета.

— Лошакъ, сказалъ онъ, входя поспѣшно, — на которомъ сегодня утромъ отправился ризничій, возвратился въ монастырскую конюшню весь мокрый, и сѣдло на немъ свернулось на бокъ.

— Святая Марія! воскликнулъ абатъ. — Нашъ бѣдный отецъ Филипъ погибъ.

— Почемъ знать, отвѣчалъ Евстафій съ живостью. — Велѣть звонить въ колоколъ, пусть братія вооружится факелами, дать знать о случившемся въ деревню, всѣмъ собраться скорѣе на берегу, я буду тамъ ждать васъ. Настоящій абатъ стоялъ безмолвно, пораженный удивленіемъ: младшій монахъ монастыря принялъ на себя его обязаности, и вмѣсто него отдавалъ приказанія. Но прежде чѣмъ приказанія отца Евстафія, которому никому въ голову не приходило прекословить, были приведены въ исполненіе, они оказались безполезными вслѣдствіе внезапнаго появленія ризничаго, предполагаемая опасность котораго произвела весь этотъ переполохъ.

ГЛАВА VII.

Прогони смятеніе изъ твоихъ мыслей и облегчи свое сердце отъ страшнаго горя, терзающаго его. Шэкспиръ.-- Макбетъ.

Мокрый съ ногъ до головы и безгласный, несчастный ризничій, опираясь на руку монастырскаго мельника, предсталъ предъ своимъ пріоромъ.

Послѣ нѣсколькихъ попытокъ заговорить, онъ наконецъ произнесъ:

Весело плыть намъ при блескѣ луны!

— Какъ, весело плыть! съ негодованіемъ повторилъ абатъ. — Признаюсь, хорошее время выбралъ ты для плаванья. Вотъ новая манера являться къ своему начальству!

— Нашъ братъ не въ своемъ умѣ, замѣтилъ Евстафій. — Скажите же, отецъ Филипъ, что съ вами случилось?

— Добрый уловъ тебѣ! продолжалъ ризничій, стараясь попасть въ тонъ, которымъ пѣла его необыкновенная спутница.

— Добрый уловъ! закричалъ снова абатъ съ возрастающимъ удивленіемъ и негодованіемъ. — Клянусь. Богородицей, несчастный совсѣмъ пьянъ, и является къ намъ съ пѣсенками! Если только хлѣбъ и вода могутъ вылечить отъ сумашествія этого рода…

— Извините, ваше преподобіе, прервалъ его помощникъ пріора, — что касается воды, то братъ нашъ по видимому хватилъ ея очень достаточно; путаница же у него въ головѣ происходитъ, какъ я полагаю, отъ паническаго страха, а не отъ чего либо другаго, несовмѣстнаго съ его саномъ. Гдѣ вы нашли его, Гобъ Миллеръ?

— Я сейчасъ разскажу вамъ это, ваше преподобіе! Я вышелъ запереть шлюзы, и только что взялся за нихъ, какъ услыхалъ возлѣ себя чье то ворчанье. Я полагалъ, что это одинъ изъ поросятъ Джайльса Флетчера: вѣдь онъ никогда, если вамъ угодно знать, не запираетъ дверей! Вотъ схватилъ я палку и, да проститъ мнѣ Святая Марія, ужъ хотѣлъ ударить по тому мѣсту, гдѣ слышался шумъ; но тутъ, благодареніе святымъ, я услыхалъ вторичный стонъ, и разобралъ что это человѣческій голосъ. Позвалъ я своихъ работниковъ, и вмѣстѣ съ ними увидѣлъ, что отецъ ризничій лежитъ безъ чувствъ у стѣны нашей печи весь мокрехонекъ. Когда онъ опомнился, то сталъ просить, чтобъ я отвелъ его къ вамъ, но во всю дорогу онъ не переставалъ бредить. Только теперь сталъ онъ говорить хоть немного понятнѣе.

— Хорошо, Гобъ Миллеръ, сказалъ отецъ Евстафій. — Теперь ступайте, а впередъ раза по два смотрите прежде чѣмъ бить палкой въ темнотѣ.

— О, теперь, ваше преподобіе, я наученъ, увѣряю васъ, отвѣчалъ мельникъ. — Во всю жизнь никогда болѣе не приму монаха за поросенка! И онъ вышелъ кланяясь до земли.

— Ну, отецъ Филипъ, сказалъ Евстафій, — мельника здѣсь нѣтъ, и ты можешь признаться откровенно отцу абату что тебя такъ мучитъ? Если ты vino gravatus^[28], такъ скажи, и мы прикажемъ снести тебя въ келью.

— Вода, вода, не вино! пробормоталъ обезсиленый ризничій.

— Если ты боленъ отъ воды, такъ вино тебя вылечитъ, сказалъ абатъ, наливая отцу Филипу стаканчикъ, послѣ котораго онъ по видимому почувствовалъ значительное облегченіе. Теперь, продолжалъ абатъ, дайте ему переодѣться, или пусть лучше сведутъ его въ лазаретъ. Если мы будемъ его слушать въ его теперешнемъ состояніи, то мы повредимъ нашему здоровью: надъ нимъ, какъ надъ болотомъ, поднимаются испаренія.

— Я пойду съ нимъ, отвѣчалъ отецъ Евстафій, — и если съумѣю что нибудь выпытать отъ него, то сейчасъ же сообщу вашему преподобію. Съ этими словами онъ вышелъ.вслѣдъ за ризничимъ, а черезъ четверть часа вернулся къ абату.

— Ну что? лучше ли отцу Филипу, и что онъ вамъ разсказалъ? спросилъ абатъ.

— Что онъ возвращается изъ Глендеарга, но кромѣ этого онъ наговорилъ мнѣ множество такихъ сказокъ, которыхъ никто и не слыхивалъ въ здѣшнемъ монастырѣ. И въ короткихъ словахъ помощникъ пріора передалъ ему всѣ путевыя приключенія ризничаго; онъ добавилъ также, что ему неразъ приходило въ голову, ужъ не свихнулся ли отецъ Филипъ, который въ одно время и поетъ, и плачетъ, и смѣется.

— Возможно ли, воскликнулъ абатъ, — чтобы сатана осмѣлился коснуться одного изъ нашихъ святыхъ братьевъ?

— Позвольте, ко всякому тексту есть толкованіе. Я подозрѣваю, что отецъ Филипъ самъ немного виноватъ въ этой дьявольской продѣлкѣ.

— Какъ такъ? Вѣдь вы не отрицаете конечно, что въ древнія времена сатанѣ дозволялось преслѣдовать святыхъ людей: исторія Іова служитъ тому доказательствомъ.

— Упаси Богъ сомнѣваться въ этомъ! воскликнулъ отецъ Евстафій, осѣняя себя крестнымъ знаменіемъ; — но относительно ризничаго можно привести другую исторію, вовсе не сверхъестественую, и ее не слѣдуетъ упускать изъ виду. У мельника Гоба есть красивая дочь. Предположимъ — я говорю: предположимъ только — что нашъ ризничій встрѣтилъ ее возлѣ моста, когда она возвращалась отъ дяди съ той стороны рѣки, а она дѣйствительно ходила туда въ этотъ самый вечеръ; затѣмъ предположимъ, что изъ любезности и ради желанія избавить ее отъ труда снимать чулки и башмаки, отецъ Филипъ взялъ ее на спину своего лошака; наконецъ предположимъ, что онъ простеръ свою любезность дальше, чѣмъ это позволительно по отношенію къ дѣвицѣ, — тогда его купанье представится событіемъ вовсе не сверхъестественымъ.

— Такъ значитъ онъ сказкой задумалъ провести насъ! закричалъ пріоръ, побагровѣвъ отъ гнѣва; — мы этого такъ не оставимъ, и отецъ Филипъ узнаетъ, можно ли шутить съ нами! Свои собственыя беззаконія онъ хотѣлъ приписать дѣлу рукъ нечистаго! Прикажите завтра эту дѣвушку привести къ намъ, — мы разберемъ дѣло и покараемъ виновнаго!

— Прошу извинить меня, ваше преподобіе, но мнѣ кажется, что это было бы не совсѣмъ благоразумно. При настоящемъ положеніи дѣлъ еретики жадно хватаются за всякій слухъ, который даетъ возможность представить наше духовенство въ смѣшномъ видѣ. Чтобы избавиться отъ этого нужно не только поддерживать строгую дисциплину, но избѣгать также злословія и соблазновъ. Судя по моимъ догадкамъ, дочь мельника и не подумаетъ болтать объ этой исторіи, а вамъ не трудно будетъ заставить молчать ея отца. Если же отецъ Филипъ еще разъ дастъ поводъ къ нападкамъ на нашъ орденъ, то накажите его строго, но втайнѣ! Въ постановленіяхъ сказано: facinora ostendi dum punicntur, flagitia autem abscondi debcnt^[29].

Латинскія цитаты, какъ это отецъ Евстафій имѣлъ случай подмѣтить, всегда сильно дѣйствовали на абата Бонифація, который плохо понималъ латинскую рѣчь, но не хотѣлъ признаться въ своемъ невѣжествѣ. И на этотъ разъ цитаты одержали верхъ.

На слѣдующее утро абатъ снова принялся выпытывать у отца Филипа истиную причину несчастія, случившагося съ нимъ въ прошедшую ночь; по тотъ не измѣнилъ ни слова въ своемъ разсказѣ. Но правдѣ говоря, отвѣты его были не совсѣмъ ясны: онъ постоянно примѣшивалъ къ нимъ строки изъ пѣсни, пѣтой загадочной дѣдушкой, — пѣсни, сдѣлавшей на его умъ такое сильное впечатлѣніе, что и во время самаго допроса онъ не могъ удержаться отъ пѣнія. Абатъ невольно сталъ жалѣть бѣднаго монаха, въ испугѣ котораго дѣйствительно было что то сверхъестественое; онъ пришелъ даже къ мысли, что объясненіе отца Евстафія отличалось больше правдоподобіемъ, чѣмъ истиною. Мы съ своей стороны передали приключеніе такъ, какъ оно изложено въ рукописи, и должны прибавить, что въ монастырѣ этотъ случай породилъ расколъ; многіе изъ братіи имѣли, по ихъ словамъ, основательныя причины думать, что безъ черноглазой дочери мельника тутъ не обошлось. Какъ бы то ни было, всѣ рѣшили, что не слѣдуетъ разглашать такой соблазнительной исторіи, а съ отца ризничаго взяли клятву никогда не разсказывать о его купаньѣ; у него конечно не было ни малѣйшей охоты нарушить свое обѣщаніе.

Отецъ Евстафій безъ особенаго вниманія слушалъ баснословные разсказы ризничаго о перенесенныхъ имъ опасностяхъ, но онъ сейчасъ же насторожилъ ухо какъ только тотъ упомянулъ о книгѣ, взятой имъ изъ башни Глендининговъ. Узнавъ, что библія въ переводѣ на простонародный языкъ успѣла проникнуть даже въ церковныя области, въ домъ васаловъ монастыря Св. Маріи, помощникъ пріора тотчасъ же потребовалъ ее. Но отецъ Филипъ не могъ исполнить этого приказанія, потому что онъ потерялъ книгу, сколько ему помнилось, имено въ ту минуту, когда сверхъестественое (какъ ему казалось по крайней мѣрѣ) существо разсталось съ нимъ. Отецъ Евстафій самъ отправился на мѣсто происшествія, и произвелъ тамъ самые тщательные розыски, но всѣ его труды пропали даромъ. Возвратясь къ абату онъ сказалъ ему:

— Книга по всей вѣроятности упала въ воду посреди рѣки или подлѣ мельницы, и я не вѣрю, чтобы пѣвунья-спутница отца Филипа могла улетучиться съ переводомъ Священнаго писанія.

— Отчего же нѣтъ? Она могла это сдѣлать съ помощью сатаны, такъ какъ переводъ вѣроятно еретическій.

— Я знаю, сказалъ отецъ Евстафій, — что по наущенію діавола люди берутъ на себя смѣлость толковать и переводить Священное писаніе. Но не смотря на всѣ злоупотребленія, оно остается источникомъ нашего спасенія, и нимало не утрачиваетъ своей силы вслѣтствіе безумнаго съ нимъ обращенія людей, — подобно тому какъ цѣлебное лекарство не теряетъ своей силы и не превращается въ ядъ по тому, что безразсудный и плохой лекарь не умѣетъ употреблять его съ пользою для своихъ больныхъ. Впрочемъ, съ позволенія вашего преподобія, я разслѣдую эту тайну. Я отправлюсь сію же минуту въ Глендинингскую башню, и мы увидимъ помѣшаетъ ли мнѣ какое нибудь привидѣніе или какая нибудь бѣлая женщина на моемъ пути? Даете ли вы, ваше преподобіе, свое позволеніе и благословеніе на эту поѣздку? прибавилъ онъ, исключительно въ видахъ соблюденія формы.

— И то, и другое, братъ мой, отвѣчалъ абатъ, и едва отецъ Евстафій ушелъ, какъ онъ не удержался и выразилъ отцу Филипу искренее желаніе, чтобы какой нибудь свѣтлый или мрачный духъ далъ его совѣтнику хорошій урокъ и вылечилъ его отъ самоувѣрености и тщеславія, съ которыми тотъ выставлялъ себя умнѣе и способнѣе всѣхъ въ общинѣ.

— Я не желаю ему ничего больше, отвѣчалъ ризничій, — кромѣ веселой прогулки въ бродъ съ привидѣніемъ за плечами въ то время какъ ночные вороны и рыбы ищутъ себѣ добычи.

Весело плыть налъ при блескѣ луны!

Добрый уловъ тебѣ чудище водъ!

— Отецъ Филипъ, прервалъ его абатъ, — мы приказываемъ тебѣ читать молитвы, углубиться въ самого себя, и выбросить изъ головы эту нелѣпую пѣсню, это дьявольское навожденіе.

— Попытаюсь, уважаемый отецъ; но этотъ проклятый напѣвъ меня всюду преслѣдуетъ, подобно репейнику, засѣвшему въ лохмотья бѣдняка, — онъ безпрестанно звенитъ у меня въ ушахъ; даже монастырскіе колокола какъ будто вторятъ ему. Хоть сейчасъ же убейте меня, и я умру кажется все съ тѣмъ же… Нѣтъ, это выше моихъ силъ, я не могу удержаться, и онъ снова принялся подпѣвать:

Весело плыть намъ…

Добрый уловъ тебѣ…

Сдѣлавъ затѣмъ новое усиліе остановить себя, онъ вскричалъ:

— Нѣтъ, это слишкомъ ясно: я погибъ!… «Весело плыть»… Несчастный! я буду пѣть это даже во время обѣдни; буду пѣть во всю свою жизнь, и все однимъ и тѣмъ же тономъ.

Абатъ отвѣчалъ, что подобныя приключенія случаются со многими достойными людьми; отпустивъ это острое словечко, почтенный абатъ засмѣялся самодовольно: его преподобіе, какъ читатель могъ уже замѣтить, былъ одинъ изъ тѣхъ недалекихъ людей; которые не прочь подшутить.

Ризничій хорошо зналъ характеръ своего начальника, и хотѣлъ было отвѣтить ему почтительнымъ смѣхомъ, но несчастная пѣсня сбила его съ толку, и онъ снова затянулъ ее.

— Клянусь крестомъ, отецъ Филипъ, закричалъ абатъ съ гнѣвомъ, — это невыносимо! Я убѣжденъ, что такія чары не могутъ случиться съ членомъ монастыря Св. Маріи, если только у него нѣтъ на совѣсти смертнаго грѣха. По этому ты долженъ прочесть семь покаянныхъ псалмовъ, почаще прибѣгать къ бичеванію и власяницѣ и три дня остаться на хлѣбѣ и водѣ. Ты прійдешь ко мнѣ исповѣдоваться, и мы увидимъ, можно ли изгнать изъ твоей души злаго духа, который тебя такъ мучитъ. Я полагаю, что и самъ отецъ Евстафій не придумалъ бы лучшаго заклинанія для бѣса.

Ризничій испустилъ глубокій вздохъ, но онъ зналъ, что всякое сопротивленіе безполезно, и тотчасъ удалился въ свою келью попытаться — не прогонятъ ли псалмы изъ его памяти звуки, такъ глубоко засѣвшіе въ его головѣ.

Между тѣмъ отецъ Евстафій держалъ путь къ долинѣ Глендеаргъ. На мосту, перекинувшись нѣсколькими словами съ грубымъ сторожемъ, онъ съумѣлъ склонить его на милость: онъ напомнилъ, что отецъ его былъ церковнымъ васаломъ, что имѣніе его бездѣтнаго брата поступитъ въ распоряженіе абатства, и что тогда будетъ зависѣть отъ абата передать его ему или одному изъ своихъ любимцевъ; его собственые интересы должны заставить его не ссориться съ монастыремъ. Сначала Питеръ отвѣчалъ бранью, но когда помощникъ пріора задѣлъ его слабую сторону, напомнивъ объ интересахъ, Питеръ смягчился и обѣщался вплоть до будущаго Троицына дня пропускать въ монастырь даромъ всѣхъ пѣшихъ богомольцевъ; конные никогда не отказывались платить за проѣздъ.

Отецъ Евстафій продолжалъ свой путь, крайне довольный тѣмъ, что уладилъ дѣло съ такою выгодой для своей общины.

ГЛАВА VIII.

Не теряйте времени, это сокровище мудреца; только безумный расточаетъ его, а духъ искуситель пользуется всякою праздной минутой. Изъ Старой Комедіи.

Обычный ноябрскій туманъ окутывалъ долину, по которой ѣхалъ тихонько отецъ Евстафій. Время года, грустные виды, безлюдная мѣстность, — все это наводило тоску и уныніе. Рѣка глухо роптала, какъ бы оплакивая конецъ осени. Въ рѣдкихъ прибрежныхъ дубравахъ зеленый дубъ напоминалъ лучшіе дни, а плакучая ива стояла съ обнаженнымъ, сухимъ стволомъ на усѣянной желтыми листьями землѣ, поднимавшимися при каждомъ шагѣ лошака; зелень прочихъ деревьевъ, совершенно увядшая, едва держалась на вѣтвяхъ, дожидаясь перваго вѣтра, чтобы разлетѣться по сторонамъ.

Монахъ погрузился въ мрачныя думы, естествено внушенныя зрѣлищемъ этихъ эмблемъ суетности человѣческихъ надеждъ. — Вотъ, говорилъ онъ самъ себѣ, глядя на разбросапые кругомъ листья, — то же самое и грезы нашей юности: онѣ не успѣютъ расцвѣсть, какъ и завянутъ; весною полны прелести, а зимою внушаютъ презрѣніе. Но вы еще уцѣлѣли, продолжалъ онъ, обращаясь къ группѣ буковыхъ деревьевъ, покрытыхъ поблекшими листьями, — вы подобны гордымъ планамъ отважныхъ людей, отъ которыхъ они не хотятъ отступиться, сознавая даже вполнѣ ихъ безразсудство! Ничто не вѣчно, ничто не ускользаетъ отъ всеобщей гибели, кромѣ листьевъ древняго дуба, которые только что начинаютъ пробираться, когда остальной лѣсъ уже близокъ къ гибели. Онъ до конца сохраняетъ свою жизненость, не смотря на утрату своей яркой зелени. Такова участь и отца Евстафія. Какъ эту сухую траву, затопталъ я блестящія надежды молодости. Честолюбивыя мечты зрѣлаго возраста кажутся мнѣ теперь обманчивымъ призракомъ. Онѣ уже исчезли; въ болѣе позднее время я связалъ себя обѣтомъ, и останусь вѣренъ ему до могилы. Я не страшусь ни опасностей, ни обвиненій въ безхарактерности, и во всю свою жизнь я буду защищать церковь, въ которой состою членомъ, и буду бороться съ ересью, которая такъ ожесточенно нападаетъ на нее. — Такъ говорилъ или по крайней мѣрѣ думалъ человѣкъ, полный усердія, но не глубоко образованый, смѣшивавшій существеные интересы христіанства съ преувеличеными требованіями римской церкви и защищавшій ихъ съ жаромъ, достойнымъ лучшаго дѣла.

Размышленія этого рода не мѣшали однако почтенному монаху замѣтить, что передъ нимъ на дорогѣ не однажды появлялась какая то дама, одѣтая въ бѣломъ и по видимому очень грустная; но это видѣніе исчезало мгновенно; вглядываясь пристальнѣе онъ всякій разъ убѣждался, что принялъ какой нибудь утесъ или древесный стволъ за призракъ.

Отецъ Евстафій такъ долго жилъ въ Римѣ, что не могъ раздѣлять суевѣрія малообразованаго шотландскаго духовенства. Однако разсказъ ризничаго произвелъ на него удивительно глубокое впечатлѣніе. — Странно, думалось ему, что эта исторія, которую отецъ Филипъ безъ сомнѣнія выдумалъ, чтобы скрыть свои проказы, такъ поразила меня и смущаетъ теперь серьезное настроеніе моего духа. Обыкновенно я, мнѣ кажется, имѣю больше власти надъ моими чувствами. Прочту молитвы и выгоню изъ памяти эти дѣтскіе разсказы.

Онъ сейчасъ же принялся за четки, какъ то предписываетъ уставъ ордена, и прибылъ къ маленькой башнѣ Глендеаргъ безъ всякихъ новыхъ видѣній.

Мисисъ Глендинингъ, стоившая у дверей, радостно и съ удивленіемъ вскрикнула, завидѣвъ монаха: — Мартынъ, Джасперъ! скорѣе; помогите почтенному отцу сойдти на землю, и отведите лошака въ конюшню. — Богъ послалъ васъ, батюшка, мы такъ нуждаемся въ вашей помощи. Мартынъ уже хотѣлъ ѣхать въ монастырь, хотя мнѣ и совѣстно такъ надоѣдать вашимъ преподобіямъ.

— Не волнуйтесь, добрая мисисъ, отвѣчалъ отецъ Евстафій. — Посмотримъ, что я могу для васъ, сдѣлать. Я пріѣхалъ собствено повидаться съ лэди Авенель.

— Возможно ли? о, какъ я рада! вѣдь для нея то я и хотѣла просить васъ пріѣхать сюда. Право, мнѣ кажется, что она не доживетъ до завтра. Не хотите ли пройдти къ ней въ комнату?

— Развѣ отецъ Филипъ не исповѣдывалъ ее? спросилъ монахъ.

— Да, батюшка, исповѣдывалъ, какъ это вы изволили сейчасъ замѣтить, только я боюсь, что тутъ дѣло не просто. Еслибъ вы видѣли, съ какимъ важнымъ и строгимъ лицомъ отецъ Филипъ вышелъ отъ нея! и ктому же онъ увезъ еще книгу, которую…. И она остановилась, какъ бы затрудняясь продолжать.

— Говорите, говорите, мисисъ Эльспетъ! Вы знаете, что не должны ничего скрывать отъ насъ.

— О, Боже меня упаси скрыть что нибудь отъ вашего преподобія! Но мнѣ право не хотѣлось бы вредить этой доброй лэди въ вашемъ мнѣніи; это превосходная женщина; вотъ уже сколько времени живетъ она здѣсь, и всегда служила намъ примѣромъ. Разумѣется, вы отъ нея самой узнаете….

— Я хочу, чтобы вы сначала расказали все вамъ извѣстное. Повторяю, вы обязаны это сдѣлать.

— Ну такъ знайте же, что книга, которую отецъ Филипъ вчера взялъ, сегодня воротилась къ намъ самымъ страннымъ образомъ! сказала вдова.

— Что вы этимъ хотите сказать?

— Да то, что книга опять въ Глендейргѣ; и какъ это могло случиться, одинъ Богъ знаетъ, — но это та самая книга, которую увезъ вчера съ собою отецъ Филипъ. Вотъ въ чемъ дѣло. Старикъ Мартынъ, слуга лэди Авенель, гналъ коровъ на пастбище, — надо вамъ сказать, что у насъ три славныя коровы, благодаря Св. Валдэву и святому монастырю.

Монахъ горѣлъ нетерпѣніемъ, но онъ вспомнилъ, что женщина съ характеромъ Эльспетъ похожа на кубарь: онъ останавливается, когда его не трогаютъ, а чуть подгоните, онъ опять завертится. — Впрочемъ, вашему преподобію нѣтъ дѣла до моихъ коровъ, а право, рѣдко гдѣ найдешь такихъ…. Ну, такъ вотъ Мартынъ и гналъ ихъ на поле, а вмѣстѣ съ нимъ пошли маленькая Мэри, дочь лэди Авенель, и мои дѣти, Тальбертъ и Эдуардъ, которыхъ ваше преподобіе видали въ церкви по праздникамъ. Вы должны непремѣнно помнить Тальберта; вы его какъ то разъ погладили по головѣ и подарили ему изображеніе Св. Кутберта, а онъ носитъ его на шляпѣ. Они стали бѣгать и играть на лугу: дѣтямъ вѣдь нельзя безъ шалостей, уважаемый отецъ. Скоро они упустили изъ виду стараго Мартына, и вздумали подняться на маленькую горку, которую мы зовемъ Коринаншіанъ, и откуда сбѣгаетъ ручеекъ. Едва только добрались они до верхушки, какъ увидали — Господи спаси насъ! — женщину въ бѣломъ платьѣ. Она сидѣла у ручья и въ отчаяніи ломала руки. Мэри и Эдуардъ, испуганые незнакомкой, тотчасъ же убѣжали, но Тальбертъ, — ему на Троицу минетъ шестнадцать лѣтъ, и онъ ничего не боится, — Тальбертъ смѣло подошелъ было къ ней, но бѣлая женщина вдругъ исчезла!

— Ахъ, Эльспетъ, вы такая разсудительная женщина, и вѣрите этой баснѣ? Дѣти просто хотѣли пошутить, — вотъ и все.

— Нѣтъ, отецъ мой, они мнѣ никогда не лгали, и я увѣрена, что такъ оно и было. Да постойте, я еще не кончила. На томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ сидѣла бѣлая женщина, Тальбертъ нашелъ книгу лэди Авенель и принесъ ее сюда.

— Это дѣло другое. Вѣрно ли, что это имено та книга, которую вы вчера отдали отцу Филипу?

— Также вѣрно, какъ я теперь съ вами разговариваю, отвѣчала Эльспетъ.

— Странно! замѣтилъ отецъ Евстафій, и принялся задумчиво ходить по комнатѣ.

— Я была просто на горячихъ угольяхъ, продолжала добрая вдова, — такъ мнѣ хотѣлось повидаться съ вами и узнать ваше мнѣніе обо всемъ этомъ. Я все готова сдѣлать для лэди Авенель и ея семейства, — для Мэри и для Тибъ одинаково, хотя, по правдѣ сказать, Тибъ не всегда вѣжлива со мною; но вѣдь право нѣтъ ничего пріятнаго жить съ женщиною, въ распоряженіи которой находятся ангелы, духи, феи и богъ знаетъ кто; это даже можетъ бросить тѣнь на мою честь. Я исполняла безпрекословно всѣ желанія лэди Авенель, и это ей не стоило ровно ничего, но теперь, не говоря уже о дурной славѣ, я думаю, добрый отецъ, что даже жизнь наша не въ безопасности въ области подобныхъ существъ. Я навязала всѣмъ дѣтямъ по красной ниткѣ на шею, дала каждому по ясеневой палочкѣ, и зашила въ платья вязовой кори, — чего же еще можно требовать отъ бѣдной вдовы, когда приходится имѣть дѣло съ духами и феями, не правда ли, ваше преподобіе? — Ахъ бѣда! Я два раза упомянула о нихъ!

— Госпожа Эльспетъ, прервалъ монахъ, почти не слушавшій ея болтовни, — скажите, пожалуйста, знаете ли вы дочь мельника?

— Еще бы! Я знаю Кэтъ Гарперъ такъ же хорошо какъ свои пять пальцевъ! Красивая дѣвушка и отчасти мнѣ съ родни; ей лѣтъ двадцать.

— Такъ это не та, о которой я спрашиваю, той не болѣе пятнадпати лѣтъ; она черноглазая. Вы вѣроятно видѣли ее въ церкви.

— Вашему преподобію лучше знать о комъ вы говорите, но я увѣрена, что это моя родственица. Но благодаря Бога, я такъ всегда внимательно слушаю обѣдню, что мнѣ и въ голову не приходитъ смотрѣть какія глаза у дѣвушекъ, черные или сѣрые.

Отецъ Евстафій еще не вполнѣ отставшій отъ мірскихъ понятій, не могъ удержать улыбки при увѣреніи госпожи Эльспетъ, что она ни мало не причастна искушенію, свойственому мужчинамъ, и въ которомъ никто и не думалъ обвинять ее.

— Можетъ быть, госпожа Глендинингъ, вы знаете какъ она одѣвается обыкновенно? спросилъ онъ.

— Да, отецъ мой: на ней всегда хорошенькое бѣлое платье, потому конечно, что на немъ не видна мучная пыль. Она носитъ также голубое покрывало, но могла бы легко обойдтись безъ него, не будь у нея столько самолюбія и гордости.

— Такъ не она ли принесла книгу и убѣжала въ то время, какъ дѣти подошли къ ручью?

Мисисъ Глендинингъ призадумалась; ей хотѣлось противорѣчить объясненіямъ почтеннаго отца, но въ то же время она не могла понять, съ какой стати дочь мельника заберется въ пустынное мѣсто для того только, чтобы принести старую книгу троимъ дѣтямъ, отъ которыхъ она тотчасъ же убѣжала. — Вѣдь она знаетъ нашу семью, и всегда исправно получала съ меня за помолъ, слава Богу! Такъ отчего же не прійдти бы сюда отдохнуть минутку, закусить и разсказать намъ что дѣлается на рѣкѣ.

Изъ сообщенныхъ подробностей монахъ заключилъ, что его предположенія были вѣрны. — Мисисъ, сказалъ онъ, вамъ слѣдуетъ быть осторожной въ вашихъ словахъ. То что вы мнѣ сообщили служитъ доказательствомъ (дай Богъ, чтобы оно было единственое) вмѣшательства дьявола въ наши дѣла. Это слѣдуетъ тщательно разслѣдовать.

— Правда, правда, замѣтила Эльспетъ, не понявъ смысла словъ монаха, но желая показать, что согласна съ нимъ. — Мнѣ самой не разъ приходило въ голову, что на монастырской мельницѣ очень небрежно обходятся съ нашею мукою; мнѣ даже говорили, что они туда подсыпаютъ золы.

— За этимъ также надо присмотрѣть, сказалъ монахъ, довольный тѣмъ, что добрая старушка не поняла его. — Теперь съ вашего позволенія, я отправлюсь къ лэди Авенель. Предупредите ее объ этомъ, пожалуйста.

Эльспетъ ушла, а онъ погрузился въ размышленія о томъ, какимъ путемъ ему удобнѣе выполнить обязаности своего священнаго сана. Послѣ долгихъ колебаній онъ рѣшился прежде всего прибѣгнуть къ наставленіямъ и увѣщаніямъ съ тою кротостью, какой требовало болѣзненое состояніе лэди Авенель. А если она станетъ возражать и вести себя какъ отъявленая еретичка, то онъ перейдетъ къ болѣе строгимъ доказательствамъ, съ помощью которыхъ привыкъ побѣждать своихъ противниковъ. — Вотъ, перебиралъ онъ на досугѣ, тѣ отвѣты, которыхъ можно ждать отъ послѣдователя покой ереси, самовольно захватившаго, благодаря знанію евангелія, священническія права; вотъ чѣмъ я отвергну его побѣдоносно и заставлю отступить. — Потомъ можно будетъ сдѣлать кающейся благое, но строжайшее увѣщаніе, чтобы она, ради спасенія души и религіозной поддержки, разсказала все что знаетъ объ этой мрачной тайнѣ беззаконія, о томъ какимъ образомъ ересь осмѣлилась проникнуть въ самыя нѣдра церковныхъ земель, какой врагъ, скрываясь въ тьмѣ, возвратилъ запретную книгу въ башню, послѣ того, какъ ее унесъ было отсюда одинъ изъ членовъ ордена, — книгу, которая поощряетъ невѣждъ заниматься непозволительнымъ для нихъ дѣломъ и подготовляетъ такимъ образомъ новыя торжества духу-искусителю, ловящему на удочку честолюбія и тщеславія.

Но добрый монахъ забылъ всѣ свои доводы, когда Эльспетъ вернулась, не успѣвая утирать передникомъ быстро катившіяся слезы, и сдѣлала ему знакъ слѣдовать за нею. — Какъ, воскликнулъ онъ, неужели ей совсѣмъ плохо? — Но тамъ гдѣ нужно утѣшеніе не мѣсто для проповѣди, и позабывъ о полемикѣ, монахъ поспѣшилъ въ маленькую комнату, гдѣ на бѣдной постелѣ, принадлежавшей ей съ перваго дня пребыванія въ Глендеаргѣ, вдова Вальтера Авенеля испустила послѣдній вздохъ. Душа ея возвратилась къ своему творцу. — Боже мой, подумалъ отецъ Евстафій, еслибы я не предавался безполезнымъ размышленіямъ и поспѣшилъ къ ней, она по крайней мѣрѣ не была бы лишена послѣдней помощи религіи. — Ради Бога, госпожа Эльспетъ, посмотрите хорошенько, можетъ быть она еще дышетъ…. можетъ быть она прійдетъ въ себя хоть на одну минуту? О, произнесла бы она хоть слово раскаянія, пошевелила бы рукой!… Развѣ она уже не дышетъ? Увѣрены ли вы, что нѣтъ больше никакой надежды?

— Увы отвѣчала вдова, — все кончено, и ея бѣдная дочь осталась сироткой! Я потеряла въ ней лучшаго друга. Но она теперь на небѣ, если только туда пускаютъ женщинъ. Она вела такую примѣрную жизнь!

— Горе мнѣ, если ее дѣйствительно отринетъ небо, воскликнулъ добрый монахъ. — Горе неблагоразумному пастырю, который позволилъ похитить одну изъ лучшихъ овецъ, а самъ терялъ время на приготовленія къ защитѣ! О, если эта бѣдная душа не пріобщится къ вѣчному блаженству, то какъ дорого будетъ ей стоить моя медленость. Она утратитъ драгоцѣнный даръ безсмертія души.

Подойдя къ трупу, полный глубокаго раскаянія, столь естественаго въ человѣкѣ вѣрующемъ въ непогрѣшимость догматовъ католической церкви, онъ съ горестью взглянулъ на блѣдныя щеки, на улыбку, съ которой Алиса по видимому встрѣтила свой переходъ отъ жизни къ вѣчному сну; дерево срублено…. упало и не встанетъ. — Ужасно подумать, что мое нерадѣніе можетъ явиться источникомъ вѣчныхъ мукъ для усопшей. И онъ снова обратился къ мисисъ Глендинингъ съ просьбами расказать все что она знала о характерѣ и образѣ жизни покойной лэди.

Отвѣты разумѣется были вполнѣ благопріятны для Алисы: Эльспетъ и при жизни удивлялась ей, хоть и не безъ нѣкоторой зависти, а теперь она ее просто боготворила и не могла придумать достаточно похвалъ ея нраву. Весьма возможно, что лэди Авенель въ глубинѣ души сомнѣвалась относительно извѣстныхъ ученій римской церкви, и поддержку своему недовѣрію къ этой искаженной идеѣ христіанства находила въ той самой книгѣ, на которой основано само христіанство. Тѣмъ не менѣе она продолжала исполнять всѣ католическіе уставы, и по всей вѣроятности никогда не доходила до мысли перемѣнить вѣроисповѣданіе. Такъ по крайней мѣрѣ было съ большинствомъ первыхъ реформатовъ; они всячески старались избѣгать явнаго раскола, и только непримиримость папы сдѣлала его неизбежнымъ.

Отецъ Евстафій жадно вслушивался въ разсказы мисисъ Глендинингъ. Съ особенымъ удовольствіемъ онъ убѣдился, что въ главныхъ догматахъ вѣры покойница по видимому ни чуть не отступала отъ истиной церкви, и что она исправно посѣщала церковныя службы. Но совѣсть все еще горько упрекала монаха за то, что онъ такъ долго разсуждалъ съ хозяйкой, и не отправился прямо въ комнату умиравшей, гдѣ его присутствіе было такъ необходимо.

— Если ты еще не испытываешь мукъ, назначеныхъ закоренѣлымъ раскольникамъ, сказалъ онъ глядя на смертные останки Алисы, — если тебѣ не нужно искупать другихъ грѣховъ, кромѣ тѣхъ, которые зависятъ отъ несовершенства человѣка, а не отъ порочности, то не бойся остаться на долго въ мѣстахъ печали и воздыханія. Я употреблю всѣ средства для твоего освобожденія: я буду поститься, каяться и бичевать себя до тѣхъ поръ, пока мое тѣло не станетъ похоже на этотъ трупъ, оставленый духомъ. Святая церковь, монастырь и наша небесная заступница спасутъ ту, ошибки которой искуплены столькими добродѣтелями. — Оставьте меня одного, госпожа Эльспетъ; здѣсь въ ногахъ у ея смертнаго одра исполню я свой священный долгъ.

Эльспетъ удалилась, и монахъ, оставшись одинъ, принялся съ усердіемъ и вѣрою читать обычныя и въ сущности совсѣмъ несоотвѣтственыя молитвы по усопшимъ. Черезъ часъ онъ возвратился къ хозяйкѣ, и нашелъ ее по прежнему оплакивающей умершую.

Не слѣдуетъ однако предполагать въ ущербъ гостепріимству мисисъ Глендинингъ, что искренее глубокое горе объ усопшемъ другѣ могло заставить ее забыть о своемъ гостѣ, ея духовникѣ и помощникѣ пріора, столь могущественомъ во всѣхъ дѣлахъ свѣтскихъ и духовныхъ, касающихся васаловъ монастыря. Она приготовила ячменный хлѣбъ, откупорила бутылку лучшаго пива, и поставила на столъ сочный окорокъ и свѣжее масло. Уже покончивъ съ этимъ, она присѣла въ уголокъ у камина, и закрывъ лице передникомъ, предалась своему горю. Въ этомъ не было ни малѣйшаго притворства; для доброй вдовы хозяйскія обязаности были такъ же важны, какъ и влеченіе сердца.

Когда отецъ Евстафій вошелъ, она отерла слезы, встала и попросила его не побрезгать скромнымъ угощеніемъ, но монахъ отказался на отрѣзъ. Ни масло, желтѣе золота и лучшее во всемъ околоткѣ, какъ говорила Эльспетъ, ни маленькіе ячменные хлѣбы, которые такъ любила покойница, — дай Богъ ей царство небесное, — ничто не могло заставить почтеннаго отца нарушить свой постъ.

— Сегодня въ ротъ ничего не возьму до захожденія солнца, отвѣчалъ онъ на ея неотступныя просьбы. — Я буду счастливъ, если это незначительное лишеніе искупитъ мою вину, и дай Богъ, чтобы оно принесло усопшей хоть какую нибудь пользу! Однако, госпожа Эльспетъ, изъ-за мертвыхъ не слѣдуетъ забывать о живыхъ, и я не уѣду отсюда безъ той книги, которая для невѣждъ то же самое, что для нашихъ прародителей было древо познанія добра и зла: сама по себѣ она превосходна, но пагубна для того, кому запрещено читать ее.

— О, я охотно отдамъ вамъ ее, почтенный отецъ, если только достану у дѣтей; это впрочемъ нетрудно: бѣдныя малютки совсѣмъ, убиты горемъ!

— Дайте имъ взамѣнъ этотъ молитвеникъ, сказалъ отецъ Евстафій, вынимая изъ кармана книжечку съ картинками. — Я какъ нибудь заѣду, и самъ объясню имъ эти рисунки.

— Какія прекрасныя картинки! воскликнула Эльспетъ, забывая на минуту свою печаль. — Ужъ навѣрное эта книга не похожа на ту. Право все было бы хорошо, еслибы ваше преподобіе пріѣхали сюда вмѣсто отца Филипа, хотя конечно ризничій человѣкъ мужественый, и когда его слушаешь, такъ вотъ и кажется, что отъ одного слова домъ развалится, будь стѣны потоньше. Но, слава Богу, предки Симона (миръ праху ихъ) строили хорошо.

Монахъ потребовалъ своего лошака, и уже хотѣлъ ѣхать, не смотря на разспросы хозяйки относительно похоронъ, какъ вдругъ всадникъ, вооруженный съ ногъ до головы, появился на дворѣ Глендеарга.

ГЛАВА IX.

Они пришли въ наши мѣста съ мечемъ въ рукахъ, закованые въ латы, и съ той поры печальныя поля забыты сохою земледѣльца. Такъ жаловался на судьбу престарѣлый пахарь Джонъ Унонлэндъ. Рукопись Баннатина.

Шотландскіе законы были мудры и предусмотрительны, но не приносили никакой пользы, потому что никѣмъ не исполнялись; напрасно пытались защитить землевладѣльцевъ отъ притѣсненій благородныхъ вельможъ и нападеній ихъ Жаковъ, которыхъ такъ называли по жакеткамъ съ желѣзною подбивкой. Эти солдаты дерзко обращались съ трудолюбивыми промышлениками, существовали большею частью грабежемъ, и всегда были готовы исполнять самыя беззаконныя приказанія своихъ начальниковъ и господъ. Избирая подобный образъ жизни, люди эти мѣняли правильныя занятія и мирное довольство честнымъ трудомъ на ремесло опасное и ненадежное, но имѣвшее для нихъ столько прелести, что они уже никогда не бросали его, и становились неспособными къ чему либо другому.

Вотъ откуда и происходятъ жалобы Джона Унонлэнда, этого вымышленнаго существа, хорошо олицетвореннаго въ поселянинѣ, устами котораго современные поэты сатирически казнили людей и нравы:

Бѣшено и смѣло скачутъ эти варвары

Чрезъ потоки и по темнымъ лѣсамъ,

Вооруженные щитомъ, лукомъ и мечемъ

И безжалостно топчутъ поля мирныя,

Хуже и свирѣпѣе самаго дьявола.

Такъ-то жаловался Дасонъ Унонлэндъ.

Кристи Клинтгилль, явившійся на своемъ конѣ въ Глендеаргъ, принадлежалъ имено къ этому слишкомъ многочисленому классу людей, на которыхъ жалуется поэтъ, какъ это можно было заключить по его желѣзнымъ наплечникамъ, ржавымъ шпорамъ и длинному копью. На его старой потемнѣвшей каскѣ виднѣлась вѣтка остролистника, отличительный признакъ Авейельскаго дома. Длинная, обоюдоострая шпага съ дубовою полированой ручкой, висѣла у него на боку. Худоба лошади и всадника показывали, что они занимаются труднымъ и малоприбыльнымъ ремесломъ.

Кристи не особено почтительно раскланялся съ мисисъ Глендинингъ, а съ помощникомъ пріора и того безцеремоннѣе; неуваженіе къ духовенству дѣлалось съ каждымъ днемъ сильнѣе, особено у людей этого класса; впрочемъ позволительно думать, что они и къ новымъ ученіямъ относились не лучше, чѣмъ къ старымъ.

— Такъ наша лэди умерла, мисисъ Эльспетъ? спросилъ онъ. — А мой господинъ посылаетъ ей жирнаго быка ко дню рожденія; значитъ, онъ пойдетъ на похоронный обѣдъ. Я его оставилъ тамъ на лугу; онъ кривой и въ двухъ мѣстахъ заклейменъ раскаленымъ желѣзомъ, — такъ чѣмъ скорѣе вы уколотите его, тѣмъ лучше; понимаете? А теперь дайте овса моей лошади, да мнѣ кусочекъ говядины и кружку пива. Надо еще ѣхать въ монастырь. Впрочемъ вотъ монахъ, который вѣроятно съумѣетъ исполнить мое порученіе.

— Твое порученіе, невѣжа! отвѣчалъ помощникъ пріора, нахмуривая брови.

— Ради самаго неба, выслушайте меня! завопила бѣдная Эльспетъ, испуганая близкой ссорой. — Кристи, это отецъ Евстафій, помощникъ монастырскаго пріора! Уважаемый отецъ, передъ вами Кристи Клинтгилль, начальникъ Авенельскихъ Жаковъ! Вѣдь вы знаете, отъ нихъ нельзя много требовать.

— Вы служите у Юліана Авенеля, обратился монахъ къ всаднику, — и въ то же время такъ невѣжливо говорите съ однимъ изъ членовъ абатства, которое оказало вашему господину такъ много услугъ!

— Мой господинъ расчитываетъ и на новыя, отвѣчалъ Кристи. — Узнавши, что его невѣстка, вдова Вальтера Авенеля, чувствуетъ себя очень дурно, онъ поручилъ мнѣ извѣстить отца абата, что онъ намѣренъ въ случаѣ ея смерти совершить торжественна похороны въ абатствѣ, гдѣ онъ со своей свитой и друзьями желаетъ прожить трое сутокъ на счетъ общины. Онъ предупреждаетъ объ этомъ, чтобы въ монастырѣ успѣли какъ слѣдуетъ приготовить къ его пріему.

— И ты, другъ, думаешь, что я возьмусь передать это унизительное извѣстіе нашему почтенному абату? Ты думаешь, что церковныя имѣнія, дарованыя намъ святыми государями и благочестивыми вельможами, въ Бозѣ почившими, позволительно расточать такъ нелѣпо, ради прихоти всякаго тщеславнаго барона, которому хочется жить не по средствамъ? Передай же твоему господину отъ имени помощника пріора Св. Маріи, что шотландскій примасъ повелѣлъ намъ не подчиняться болѣе произвольнымъ требованіямъ, подъ ложнымъ предлогомъ страннопріимства. Наши имѣнія завѣщаны намъ для помощи бѣднякамъ и богомольцамъ, а не для удовлетворенія жадности грубыхъ солдатъ.,

— Такъ-то вы разговариваете со мной! закричалъ гнѣвно Кристи; — такъ-то вы отзываетесь о моемъ господинѣ? Берегитесь же, серъ монахъ! Ваши ave и credo пожалуй не помѣшаютъ вашимъ стадамъ заблудиться, а хлѣбу сгорѣть.

— Смѣешь ли ты передъ лицомъ неба грозить грабежемъ. и пожарами имуществу церкви? Я прошу всѣхъ свидѣтелей запомнить слова этого негодяя. Вспомни, сколько мошенниковъ твоего ремесла лордъ Джэмсъ потопилъ въ Джедартскомъ пруду! Я непремѣнно пожалуюсь ему и примасу Шотландіи.

Выведенный изъ себя, Кристи взялъ копье на перевѣсъ, и уже готовъ былъ кинуться на помощника пріора. Эльспетъ бросилась звать людей на помощь: Тибъ Такетъ! Мартынъ! Куда вы запропастились! — Кристи, ради Бога опомнись, вѣдь это служитель алтаря!

— Я не боюсь копья, сказалъ отецъ Евстафій. — Если я и погибну, защищая права и привилегіи своей общины, то примасъ съумѣетъ наказать это преступленіе.

— Пусть онъ и самъ-то бережется, проворчалъ Кристи, опустивъ однако свое копье и приставивши его къ стѣнѣ. — Если вѣрить солдатамъ Файфскаго графства, которые приходили сюда во время послѣдней войны, то губернаторъ Норманъ Лесли врагъ примаса, и не намѣренъ щадить его. А вѣдь извѣстно, что Норманъ Лесли кого разъ зацѣпитъ, того ужъ не выпуститъ. — Да, наконецъ, прибавилъ Кристи, чувствуя можетъ быть, что зашелъ далеко, я и не думалъ оскорбить почтеннаго отца; вѣдь я солдатъ: только и знаю что копье да стремя. У меня нѣтъ привычки разсуждать съ учеными и духовниками; если я и сказалъ что нибудь обидное, то я готовъ извиниться и просить благословенія.

— Ради самаго неба! шепнула Эльспетъ помощнику пріора, — простите его, умоляю васъ. Заснемъ ли мы спокойно хоть одну ночь, если абатство поссорится съ этими людьми!

— Вы правы, отвѣчалъ отецъ Евстафій, — надо прежде всего подумать о вашей безопасности. — Солдатъ! Я прощаю тебя, и прошу Бога благословить тебя и ниспослать тебѣ честныя правила!

Кристи неохотно поклонился и пробормоталъ сквозь зубы: — Это все равно что пожелать мнѣ отъ Бога голодной смерти! — Однако, серъ монахъ, возвратимся къ порученію моего господина: что я долженъ ему отвѣчать?

— Что тѣло вдовы Вальтера Авенеля будетъ положено рядомъ съ ея доблестнымъ супругомъ, со всѣми почестями, должными ея происхожденію. Что же касается до трехдневнаго визита, который хочетъ намъ сдѣлать вашъ господинъ со своей свитой и друзьями, то я не могу дать отвѣта на такой вопросъ, и вы должны самому отцу абату сообщить о намѣреніи Юліана Авенеля.

— Только лишнпя ѣзда! Да впрочемъ мнѣ все равно, дѣлать нечего. — Ну, мальчуганъ, обратился онъ къ Тальберту, взявшемуся за копье, — что скажешь объ этой игрушкѣ? Не хочешь ли записаться къ намъ въ компанію?

— Сохрани Господи! живо воскликнула мать. Но потомъ, боясь обидѣть Кристи своей выходкой, она поспѣшила объяснить, что съ тѣхъ поръ какъ ея бѣдный Симонъ погибъ отъ стрѣлы, она безъ ужаса не можетъ видѣть ни лука, ни копья, никакого орудія, наносящаго смерть.

— Надо выйдти въ другой разъ замужъ, госпожа Эльспетъ; тогда всѣ эти пустяки вылетятъ у васъ изъ головы. Что вы скажете, напримѣръ о такомъ молодцѣ, какъ я? Эта старая башня еще довольно прочна; да если бы къ ней кто нибудь подступилъ слишкомъ близко, то вѣдь кругомъ есть горы, и лѣса, и болота. Право, здѣсь можно жить удобно, имѣть дюжину товарищей, хорошо вооруженныхъ и на добрыхъ коняхъ, содержать исправно хозяйство съ помощью копья да прогулокъ по окрестностямъ, и вдобавокъ ко всему этому ухаживать за старой красоткой. Что вы на то скажете, госпожа Эльспетъ?

— Ахъ, Кристи, можно ли вести такія рѣчи съ бѣдной вдовой, и еще въ то время когда здѣсь покойникъ!

— Потому-то что она вдова, ей и нужно взять другаго мужа. Первый умеръ, втораго нужно выбрать покрѣпче, чтобы онъ не свалился отъ типуна, какъ цыпленокъ. — Ну, да хорошо! Дайте мнѣ только закусить, а объ этомъ мы еще поговоримъ!

Эльспетъ хорошо знала своего собесѣдника: она одинаково и презирала его, и боялась; тѣмъ не менѣе она не могла не улыбнуться въ отвѣтъ на его грубое ухаживанье. — Лишь бы только успокоить его, шепнула она помощнику пріора. И она угостила Кристи ужиномъ, приготовленымъ для отца Евстафія, надѣясь, что хорошее угощеніе и могущество ея прелестей совершенно завлекутъ солдата-разбойника, и онъ перестанетъ думать о недавней ссорѣ.

Помощнику пріора и въ голову не приходило поселять раздоръ между абатствомъ и такимъ человѣкомъ какъ Юліанъ Авенель. Умѣреность и твердость были одинаково необходимы для поддержки римской церкви противъ сыпавшихся на нее нападеній; отецъ Евстафій понималъ это, и отлично зналъ, что не въ примѣръ прошлому, теперешнія столкновенія между церковью и мірянами почти всегда оканчивались выгодно для послѣднихъ. Сообразивъ все это, монахъ рѣшился передъ отъѣздомъ избѣгать всякаго повода къ покой ссорѣ, по все таки не забылъ о книгѣ, увезенной вчера ризничимъ и возвращенной въ башню чудеснымъ образомъ.

Эдуардъ, младшій сынъ Эльспетъ, рѣшительно не захотѣлъ отдавать книгу; Мэри вѣроятно сдѣлала бы то же самое, но она въ это время была въ другой комнатѣ съ Тибъ, которая употребляла все сное краснорѣчіе, чтобы утѣшить дѣвочку въ смерти матери. Эдуардъ вступился за права своей юпой подруги съ такою твердостью, какой въ немъ до сихъ поръ не замѣчали, и объявилъ, что послѣ умершей лэди Авенель книга принадлежитъ Мэри, и только Мэри можетъ ею распоряжаться.

— Но если ей вовсе не слѣдуетъ читать эту книгу, возразилъ кротко помощникъ пріора, — неужели вы захотите чтобы она все таки оставалась у нея?

— Мать ея читала же, возразилъ юный защитникъ собствености, — значитъ тутъ еще нѣтъ вреда. Вамъ не удастся сдѣлать по своему. Гдѣ же Тальбертъ? Онъ вѣрно слушаетъ хвастуна Кристи; у него все на умѣ сраженія да битвы, отчего его нѣтъ здѣсь?

— Какъ, Эдуардъ! Неужели вы станете драться со мной, съ духовнымъ лицомъ, со старикомъ?

— Будь вы святѣе самого папы, отвѣчалъ мальчикъ, и старше нашихъ горъ, все таки, говорю вамъ, вы не возьмете книгу Мэри безъ ея позволенія; иначе и я стану драться съ вами.

— Но, мой юный другъ, кто же вамъ говоритъ, что я хочу оставить у себя эту книгу? Вѣдь я могу взять ее на время? А въ залогъ я вамъ оставлю прекрасный молитвепикъ, взгляните!

Эдуардъ съ любопытствомъ развернулъ молитвеникъ, и принялся разсматривать украшавшія его картинки.

— Вотъ св. Георгій и драконъ, сказалъ онъ. — Тальберту это очень понравится. Вотъ Св. Михаилъ грозитъ своимъ мечемъ злому духу; и это опять по вкусу Тальберта. Св. Іоаннъ ведетъ въ пустыню агнца съ маленькимъ тростниковымъ крестомъ, съ мѣшкомъ на плечахъ и съ посохомъ въ рукахъ: это будетъ мой образокъ. А кто эта прекрасная женщина, которая плачетъ и горюетъ?

— Это святая Марія Магдалина, кающаяся въ грѣхахъ, мое милое дитя.

— Ну, это не годится для нашей Мэри; она никогда не грѣшитъ, и никогда напрасно не сердится на насъ.

— Ну, такъ вотъ вамъ другая Марія, которая будетъ покровительницей для васъ и всѣхъ добрыхъ дѣтей. Посмотрите, какъ она сіяетъ въ своей одеждѣ, усыпаной звѣздами!

Ребенокъ съ восхищеніемъ смотрѣлъ на изображеніе Дѣвы, которую помощникъ пріора показывалъ ему.

— Вотъ это какъ разъ наша Мэри, отвѣчалъ наконецъ Эдуардъ. — Теперь вы пожалуй можете взять себѣ черную книгу, а эту я оставлю для Мэри. Но все таки можетъ случиться, что она захочетъ лучше сберечь книгу своей матери; такъ вы дайте мнѣ слово, что пріѣдете къ намъ опять и привезете ее назадъ.

— Конечно, я опять пріѣду къ вамъ, уклончиво отвѣчалъ отецъ Евстафій; — и если вы будете послушно вести себя, такъ и научу васъ читать, писать и рисовать прекрасные образки голубыми, зелеными красками, и ускрашать ихъ золотомъ.

— И рисовать такихъ же святыхъ, какъ эти, и особено какъ двѣ Маріи?

— Конечно, съ ихъ благословенія я научу васъ всему этому, насколько самъ умѣю, и насколько вы окажетесь способнымъ.

— Ну, тогда я нарисую портретъ Мэри. Только не забудьте привезти назадъ черную книгу. Обѣщайте же, что привезете.

Помощникъ пріора, желая отдѣлаться отъ настойчиваго мальчугана, и выѣхать прежде чѣмъ Кристи окончитъ свой ужинъ, во избѣжаніе новой встрѣчи, далъ Эдуарду требуемое имъ обѣщаніе, и тотчасъ же усѣлся на лошака и отправился по дорогѣ въ монастырь.

Онъ дольше пробылъ въ башнѣ нежели расчитывалъ; день близился къ концу; рѣзкій западный вѣтеръ свистѣлъ между сухими листьями и рвалъ ихъ съ деревьевъ. — Вотъ наша жизнь, подумалъ монахъ, чѣмъ дальше, тѣмъ грустнѣе будущее. Что я пріобрѣлъ своею поѣздкою? Я узналъ только, что ересь возстаетъ противъ насъ съ необыкновенною дѣятельностью, и все ближе и быстрѣе подвигается къ намъ опасное повѣтріе, грозящее насиліемъ духовенству и грабежомъ имуществамъ церкви, — повѣтріе, столь распространенное во всѣхъ западныхъ областяхъ Шотландіи.

Въ эту минуту послышался сзади конскій топотъ, прервавшій размышленія помощника пріора; онъ обернулся и увидѣлъ всадника, оставленаго имъ въ башнѣ.

— Добрый вечеръ, сынъ мой! да благословитъ васъ небо, сказалъ онъ, когда грубый солдатъ поровнялся съ нимъ. Но Кристи едва кивнулъ ему головою въ отвѣтъ, и давъ шпоры лошади поскакалъ такъ быстро, что оставилъ далеко позади монаха съ его лошакомъ.

— Вотъ, подумалъ опять отецъ Евстафій, — вотъ еще одна язва нашего времени. Этотъ молодецъ родился ходить за сохой, но пагубныя, еретическія смуты страны сдѣлали его смѣлымъ, предпріимчивымъ грабителемъ. Шотландскіе бароны всѣ превратились въ разбойниковъ и воровъ, притѣсняющихъ бѣдняковъ и опустошающихъ церковныя имѣнія своимъ безстыднымъ нахлѣбничествомъ въ пріоратахъ и монастыряхъ. Я боюсь, что не поспѣю во-время посовѣтовать нашему абату крѣпко держаться противъ этихъ наглыхъ притѣснителей^[30]. Надо ѣхать скорѣе.

И онъ ударилъ своего лошака; но животное не ускорило шага, а вдругъ остановилось, заупрямилось, и ничто не могло заставить его двинуться впередъ.

— Неужели и ты зараженъ духомъ времени? Всегда такой послушный, сегодня ты упрямишься какъ дерзкій жакъ или упорный еретикъ! сказалъ монахъ.

Пока онъ старался побѣдить упрямство строптиваго животнаго, пѣвучій женскій голосъ раздался у него надъ ухомъ, или по крайней мѣрѣ гдѣ то очень близко:

— Добрый вечеръ монахъ! Какъ ты рѣшился забраться такъ далеко со своимъ лошакомъ и широкою рясою? Впрочемъ, гдѣ бы ты ни ѣздилъ, въ долинѣ или на горахъ, я тебя поджидала. Отдай черную книгу, я должна ее возвратить кому она принадлежитъ.

Помощникъ пріора осмотрѣлся вокругъ, но не видѣлъ ни дерева, ни впадины, гдѣ кто нибудь могъ бы спрятаться. — Да спасетъ меня Св. Дѣва! воскликнулъ онъ. Чувства мои, кажется, не измѣняютъ мнѣ; но какимъ же образомъ мои мысли сами складываются такъ странно, и женскій голосъ музыкально звучитъ у меня въ ушахъ, давно отвыкнувшихъ отъ такой мелодіи? Я тутъ рѣшительно ничего не понимаю, а вѣдь это похоже на видѣніе отца ризничаго. — Ну, подвигайся же, подвигайся, лошакъ! Оставимъ эти мѣста, пока я еще не потерялъ разсудка.

Но лошакъ словно пустилъ корни въ землю, и по его прижатымъ ушамъ, и глазамъ, почти вышедшимъ изъ своихъ впадинъ, ясно было видно, что имъ овладѣлъ необычайный ужасъ.

Между тѣмъ, какъ отецъ Евстафій то ласками, то ударами хотѣлъ двинуться впередъ, невидимый голосъ въ двухъ шагахъ отъ него раздался снова:

— Такъ вотъ зачѣмъ ты ѣздишь: чтобы ограбить могилу? Откажись отъ своей добычи, смерть ожидаетъ тебя въ долинѣ, — бойся ея губительной косы! Именемъ моего господина заклинаю тебя, возврати книгу.

— Именемъ Творца всѣхъ существъ, воскликнулъ монахъ, — я заклинаю тебя сказать мнѣ кто ты такая?

Голосъ отвѣчалъ:

— Не принадлежу ни источнику зла, ни началу добра, — ни небу, ни аду. Я облачко тумана, рѣчной пузырь, нѣчто среднее между мыслью и сновидѣніемъ, существо, являющееся полусонному человѣку въ сумерки ночныя.

— Это болѣе чѣмъ игра воображенія, подумалъ помощникъ пріора, у котораго волосы стали дыбомъ и сердце замерло отъ мысли, что находится вблизи сверхъестественаго существа. Заклинаю тебя, продолжалъ онъ вслухъ, оставь меня, злой духъ, ты долженъ преслѣдовать только людей, нерадиво трудящихся въ вертоградѣ господнемъ.

Голосъ тотчасъ же возразилъ:

— Напрасно, монахъ, ты думаешь ограничить мои права! Подобно звѣздамъ я могу летѣть въ ночной мглѣ, могу гулять на поверхности воды и ѣздить на вѣтрѣ по воздуху. мы встрѣтимся опять на поворотѣ долины.

Путь по видимому сдѣлался свободнымъ, потому что лошакъ сталъ спокойнѣе и началъ двигаться впередъ, но обильная испарина свидѣтельствовала о страхѣ, которому онъ до этого подвергался.

— Я сомнѣвался въ существованіи кабалистовъ и розенкрейцеровъ, подумалъ бенедектинецъ, — но теперь, клянусь святымъ орденомъ, я не знаю какъ это объяснить. Мой пульсъ бьется спокойно, руки холодны и грѣхъ излишества не тяготѣетъ на мнѣ; всѣ мои способности въ порядкѣ… Одно изъ двухъ: или врагу рода человѣческаго позволено дать мнѣ почувствовать свою силу, или же есть доля правды въ томъ что пишутъ Корнелій Агриппа, Парацельсъ и другіе чернокнижники. — На поворотѣ долины! Не хотѣлось бы мнѣ во второй разъ испытать такую встрѣчу; но я служу святой церкви, и врата адовы не одолѣютъ меня.

Онъ продолжалъ ѣхать впередъ, хотя и не безъ предосторожностей и не безъ опасенія; онъ не зналъ навѣрное, гдѣ и когда имено невидимое существо вторично помѣшаетъ его путешествію, такъ какъ въ долинѣ было нѣсколько поворотовъ. Проѣхавши около мили, онъ достигъ того мѣста, гдѣ рѣка близко подходя къ горнымъ утесамъ, оставляетъ свободнымъ проходъ ровно для одной лошади, и потомъ быстро сворачиваетъ налѣво; тутъ лошакъ снова заупрямился, обнаружилъ прежній испугъ и остановился. Хорошо понимая причину, монахъ не сталъ подгонять его, и обратился къ невидимому существу съ торжествеными заклятіями, которыя употребляетъ въ такихъ случаяхъ римская церковь.

Голосъ отвѣчалъ:

— Хорошіе люди смѣлы и спокойны, дурные же безразсудны и трусливы. Спрячься не теряя ни минуты за угломъ горы. Если тебя увидятъ, ты погибъ!

Помощникъ пріора слушалъ, обернувшись въ ту сторону, откуда, какъ казалось, неслись звуки; вдругъ онъ почувствовалъ чье то прикосновеніе, и прежде чѣмъ онъ могъ разглядѣть что нибудь, неодолимая сила ловко выбросила его изъ сѣдла. Онъ упалъ безъ чувствъ, и не скоро пришелъ въ себя: солнце еще освѣщало верхушки горъ, когда онъ свалился на землю, а когда онъ снова открылъ глаза, луна уже сіяла на небѣ. Еще не оправившись отъ страха онъ постарался встать, и убѣдился, что единственая непріятность, которую онъ чувствовалъ, происходила отъ ночнаго холода, но поврежденій никакихъ не оказывалось. Раздавшійся возлѣ шумъ заставилъ его вздрогнуть; онъ быстро поднялся; и оглядѣвшись кругомъ, съ радостью увидѣлъ своего собственаго лошака, мирно щипавшаго траву, росшую въ изобиліи въ этомъ уединенномъ уголкѣ.

Монахъ, собравшись съ духомъ, не медля пустился въ дорогу, размышляя о своемъ необыкновенномъ приключеніи, и вскорѣ добрался до Твійда. Подъемный мостъ тотчасъ же опустился въ отвѣтъ на крикъ отца Евстафія, который до такой степени овладѣлъ расположеніемъ сторожа, что тотъ вышелъ даже посвѣтить ему своимъ фонаремъ. Разглядѣвши при огнѣ лице почтеннаго монаха, Питеръ замѣтилъ ему:

— Однако, ваше преподобіе сильно устали: вы блѣдны какъ смерть! Впрочемъ, вѣдь всѣ вы привыкли жить въ кельяхъ, и сущіе пустяки сваливаютъ васъ съ ногъ. Вотъ я, пока еще не засѣлъ здѣсь между небомъ и водою, бывало отмѣривалъ до завтрака по 30 миль — и оставался свѣжъ и румянъ, какъ роза. Не хотите ли закусить чего нибудь и выпить водки? это вамъ будетъ полезно.

— Я далъ обѣтъ поститься сегодня, отвѣчалъ помощникъ пріора; тѣмъ не менѣе, я вамъ очень благодаренъ за любезность, а то что вы мнѣ теперь предлагаете я прошу васъ отдать первому богомольцу, который прійдетъ сюда такимъ же блѣднымъ и усталымъ какъ я. Вамъ обоимъ это будетъ выгодно: ему въ здѣшнемъ свѣтѣ, а вамъ на небѣ.

— И клянусь честью, я это сдѣлаю изъ любви къ вамъ, отвѣчалъ мостовый сторожъ. — Это удивительно, какъ охецъ Евстафій умѣетъ ладить съ людьми, не то что остальные клобучники, которые только и думаютъ о томъ, какъ бы имъ наѣсться, да напиться. — Эй, жена! слушай! Первому богомольцу, который пойдетъ здѣсь, надобно дать кусокъ хлѣба и стаканъ водки, и потому не мѣшаетъ сберечь на этотъ случай то что осталось тамъ въ кружкѣ, на днѣ, да испорченый ячменный хлѣбъ, котораго дѣти не стали ѣсть.

Пока Питеръ давалъ эти милосердныя и благоразумныя приказанія, тотъ кто побудилъ его къ столь необыкновенному подвигу благодѣянія, продолжалъ свой путь.

Теперь помощнику пріора предстояло заглянуть въ глубину своего сердца, и раздавить тамъ врага болѣе опаснаго, чѣмъ всѣ прислужники сатаны, которыхъ онъ могъ бы встрѣтить на дорогѣ. — Дѣло въ томъ, что ему хотѣлось скрыть отъ всѣхъ свое непонятное приключеніе, и искушеніе было тѣмъ сильнѣе, что онъ съ такимъ недовѣріемъ слушалъ подобный же разсказъ отца ризничаго. Въ самомъ дѣлѣ, онъ замѣтилъ, что съ нимъ уже не было книги, взятой имъ изъ башни; безъ сомнѣнія, ее стащили у него во время обморока.

— Если я разскажу этотъ странный случай, то сдѣлаюсь басней для всей братіи, а вѣдь примасъ поручилъ мнѣ здѣсь поддерживать порядокъ и дисциплину. Абатъ получитъ тогда надо мной огромное преимущество, и чего добраго, въ своей невѣжественой простотѣ онъ можетъ злоупотребить имъ ко вреду и позору для церкви. Но если я рѣшусь на непозволительную скрытность, то какъ же осмѣлюсь впослѣдствіи совѣтовать другимъ и укорять ихъ? Сознайся, гордое сердце, что тебя больше занимаетъ боязнь униженія, нежели благо святой церкви! Небо покарало тебя имено въ твоей сильной сторонѣ, въ умственомъ тщеславіи и въ свѣтской мудрости! Ты торжествовалъ надъ неопытностью твоихъ братьевъ, претерпи же теперь и ихъ торжество. Разскажи имъ то, чему они даже не захотятъ повѣрить; признайся имъ во всемъ, и тебя сочтутъ за безумнаго мечтателя или обманщика. Да, я исполню свою обязаность, и начальникъ мой узнаетъ все. А если я черезъ это перестану быть полезнымъ для монастыря, то Господь и пречистая Дѣва пошлютъ меня въ другое мѣсто, гдѣ я въ состояніи буду съ большею пользой служить имъ.

Такъ говорилъ отецъ Евстафій, и не мало было заслуги въ рѣшеніи, принятомъ имъ съ такою набожностью и съ такимъ благородствомъ. На всѣхъ ступеняхъ общества люди стремятся заслужить уваженіе отъ лицъ одного съ ними класса; въ монастырской жизни, въ отдаленіи отъ міра, безъ всякихъ дружественыхъ сношеній внѣ ограды, уваженіе собратій все для монаха. Помощникъ пріора готовился явиться смѣшнымъ, и можетъ быть даже виноватымъ въ глазахъ абата и многихъ братьевъ, завистливыхъ и недовольныхъ его значеньемъ въ обществѣ; но это униженіе не въ силахъ было помѣшать ему исполнить то что онъ считалъ своею обязаностью.

Приближаясь къ наружнымъ воротамъ абатства, онъ съ удивленіемъ нашелъ тамъ цѣлую толпу всадниковъ и пѣшихъ людей, среди которыхъ можно было, при свѣтѣ факеловъ, различить сновавшихъ во всѣ стороны монаховъ. Всеобщій крикъ радости при его появленіи показалъ ему, что онъ былъ причиной ихъ безпокойства.

— Вотъ онъ! Вотъ онъ! Хвала Господу! онъ живъ и здоровъ, закричали васалы, между тѣмъ какъ монахи начали пѣть: Тебѣ Бога хвалимъ.

— Что случилось, дѣти мои? что съ вами, братья? спросилъ отецъ Евстафій, слѣзая съ лошака.

— Да развѣ вы не знаете, братъ мой? отвѣчалъ одинъ изъ монаховъ. — Ну, такъ идите за нами въ трапезную, и тамъ все разскажутъ. А теперь сообщу только, что нашъ достойный абатъ уже отдалъ нашимъ вѣрнымъ и ревностнымъ васаламъ приказаніе спѣшить къ намъ на помощь. — Вы можете удалиться, дѣти, продолжалъ тотъ же монахъ, обращаясь къ толпѣ, а завтра каждый изъ васъ получитъ на монастырской кухнѣ по куску ростбифа и по кружкѣ хорошаго эля.

Васалы разошлись съ веселыми восклицаніями, а монахи торжествено повели въ трапезную помощника пріора.

ГЛАВА X.

Да, это я, и, благодаря Бога, безъ малѣйшей царапины, здоровый, какъ и прежде, до этой западни, которая чуть-чуть не укоротила мой вѣкъ. Декеръ.

Первымъ предметомъ, попавшимся на глаза помощнику пріора при входѣ его въ трапезную, былъ Кристи, сидѣвшій у камина, въ оковахъ и подъ стражею нѣсколькихъ васаловъ абатства. На лицѣ, солдата была видна та мрачная и дикая рѣшимость, которую нерѣдко можно встрѣтить у людей, загрубѣлыхъ въ порокахъ и преступленіи, передъ ожидающимъ ихъ наказаніемъ; но когда отецъ Евстафій подошелъ къ нему, то черты его приняли выраженіе дикаго изумленія.

— Это дьяволъ, воскликнулъ онъ, — самъ дьяволъ возвращаетъ мертвыхъ къ живымъ.

— Скажи лучше, возразилъ ему одинъ изъ монаховъ, — что Св. Дѣва защищаетъ своихъ вѣрныхъ служителей противъ козней злыхъ. Слава Богу, нашъ дорогой братъ остался въ живыхъ.

— Такъ онъ живъ! закричалъ негодяй, стараясь приблизиться къ помощнику пріора. — Если это правда, то невѣрна пословица: вѣренъ какъ сталь. Но, ей Богу, прибавилъ онъ, глядя на отца Евстафія съ неописанымъ удивленіемъ, онъ не раненъ, нѣтъ ни одной царапины, даже ряса не порвана.

— Но кто же могъ меня ранить? спросилъ у него отецъ Евстафій.

— Мое доброе копье, которое до сихъ поръ никогда не дѣлало промаха, возразилъ Кристи Клинтгилль.

— Да проститъ тебѣ небо твой жестокій умыселъ! Неужели ты хотѣлъ умертвить служителя алтаря?

— Не велика штука, если бы васъ и всѣхъ перебили. Вспомните, сколько народу погибло при Флоденъ-Фильдѣ!

— Несчастный! мало того, что ты убійца, ты еще и еретикъ!

— О нѣтъ! клянусь Св. Эгидіемъ! Я довольно охотно слушалъ лэрда изъ Монанса, когда онъ честилъ васъ бездѣльниками и обманщиками, но когда онъ сталъ посылать меня къ какому то Вайзгарту, проповѣднику евангелія, какъ ихъ зовутъ, то онъ могъ съ такимъ же успѣхомъ заставить дикую лошадь стать на колѣни, чтобы удобнѣе было влѣзать на нее.

— Въ немъ однако есть еще кое что и хорошее, сказалъ отецъ ризничій входившему въ это время абату. — Онъ отказался слушать еретическаго проповѣдника.

— Да принесетъ ему это пользу въ иномъ мірѣ, отвѣтилъ сановникъ, — а ты, сынъ мой, приготовься покинуть земное существованіе. Нашъ судья сейчасъ явится; я предамъ тебя свѣтской власти, и съ разсвѣтомъ дня тебя отведутъ на висѣлицу, уготованую правосудіемъ.

— Аминь! заключилъ Кристи. — Рано или поздно, я отъ нея не ушелъ бы. А не все ли равно, съѣдятъ ли меня вороны абатства или Карляйля.

— Позвольте мнѣ, ваше преподобіе, вмѣшался помощникъ пріора, — просить васъ обождать немного, чтобы я могъ удостовѣриться…

— Какъ, воскликнулъ абатъ, который еще не зналъ о его пріѣздѣ и только теперь замѣтилъ его, — такъ нашъ любезный братъ возвращенъ намъ имено въ ту минуту, когда мы отчаявались въ его жизни! О, не склоняйтесь передъ грѣшникомъ, подобнымъ мнѣ. Встаньте и примите мое благословеніе. Когда этотъ злодѣй, мучимый безъ сомнѣнія угрызеніями совѣсти, явился въ монастырь съ признаніемъ въ своемъ убійствѣ, мнѣ показалось, что обрушился главный столбъ нашего дома. Не должно допускать, чтобы столь драгоцѣнная жизнь продолжала подвергаться опасностямъ въ пограничной странѣ; не должно допускать, чтобы человѣкъ, столь очевидно хранимый небомъ, продолжалъ занимать въ церкви такое незначительное мѣсто, какъ должность помощника пріора; я напишу примасу и попрошу его о вашемъ скорѣйшемъ повышеніи.

— Но объясните же мнѣ, прервалъ его отецъ Евстафій. — Развѣ этотъ солдатъ увѣряетъ, что онъ убилъ меня?

— Онъ говорилъ, что наскакалъ на васъ и пронзилъ васъ копьемъ. Но только что вы упали съ лошака, по его мнѣнію, смертельно раненый, какъ вдругъ передъ нимъ появилась наша славная заступница и покровительница.

— Я этого не говорилъ, вмѣшался арестантъ. — Я сказалъ, что женщина въ бѣломъ явилась мнѣ въ ту минуту, какъ я уже хотѣлъ слѣзать съ лошади, чтобы пошарить въ карманахъ упавшаго монаха; я вѣдь знаю, что они рѣдко бываютъ пусты. У женщины этой была тростинка; она чуть-чуть дотронулась ею до меня, и свалила меня съ лошади также легко, какъ я сшибъ бы съ ногъ желѣзнымъ ломомъ четырехлѣтняго ребенка. А потомъ, какъ настоящая чертовка, она принялась пѣть:

Остролистникъ святой

Защитилъ жизнь твою,

Иначе ты въ міръ иной,

Снесъ бы голову свою.

Я поднялся совсѣмъ ошеломленный, и взобравшись на лошадь прискакалъ сюда, какъ сумасшедшій, на свою собственую погибель.

— Видите, братъ мой, сказалъ абатъ своему помощнику, — какъ покровительствуетъ вамъ наша заступница, если ужъ она сама удостоила охранять вашу жизнь. Со временъ нашего основателя она никому не оказывала такой милости. Не мнѣ недостойному имѣть надъ вами духовное преимущество, и я льщу себя надеждой, что мнѣ не откажутъ въ просьбѣ утвердить васъ начальникомъ въ вакантномъ абатствѣ Абербротвика.

Монастырь.

— Увы, отецъ мой, ваши слова пронзаютъ мнѣ душу, и я сейчасъ открою вамъ на исповѣди, почему я считаю себя скорѣе игралищемъ особаго духа, но никакъ не избранникомъ и любимцемъ небесныхъ силъ. Позвольте мнѣ только сперва сдѣлать нѣсколько вопросовъ этому несчастному.

— Сколько вамъ угодно, братъ мой, но я все таки останусь убѣжденъ, что вамъ не слѣдуетъ долѣе занимать низшую должность въ монастырѣ Св. Маріи.

— Я хотѣлъ бы спросить у этого человѣка, что заставило его покуситься на жизнь того, кто не сдѣлалъ ему ни малѣйшаго зла?

— А развѣ вы не грозили мнѣ? отвѣчалъ Кристи. — Или вы не помните своихъ разсказовъ о примасѣ, о лордѣ Джэмсѣ и о Джедвудскомъ прудѣ? Вѣдь я знаю пословицу, что монахъ никогда не прощаетъ. Не считаете ли вы меня такимъ глупцомъ, что я стану дожидаться, пока вы затянете мнѣ петлю на шеѣ или зашьете въ мѣшокъ? Это было бы такъ же умно, какъ и то, что я самъ явился сюда доносить на себя. Должно быть во мнѣ сидѣлъ дьяволъ, когда я сдѣлалъ такую глупость.

— И такъ изъ-за одного слова, вырвавшагося въ минуту нетерпѣнія и тотчасъ же забытаго, вы хотѣли отнять у меня жизнь?

— Да, изъ за этого, и еще изъ любви къ вашему золотому кресту.

— Праведное небо! Этотъ желтый металлъ, это грубое, хотя и блестящее вещество заставило васъ забыть помѣщенное на немъ святое изображеніе? Многоуважаемый отецъ, предоставьте этого грѣшника моему прощенію.

— Вашему правосудію, если хотите, братъ мой, вмѣшался отецъ ризничій, — по не вашему прощенію. Подумайте, что Св. Дѣва покровительствуетъ не всѣмъ намъ одинаково, и невѣроятно, чтобы всякая монашеская ряса могла служить кольчугою противъ ударовъ копья?

— Имено по этому я и не желалъ бы, при всемъ своемъ ничтожествѣ, быть причиною раздора между нашею общиной и Юліаномъ Авенелемъ, господиномъ этого человѣка.

— Не дай Богъ, воскликнулъ ризничій, — вѣдь это второй Юліанъ Отступникъ!

— И такъ съ позволенія нашего почтеннаго отца, продолжалъ помощникъ пріора, — я требую чтобы съ него сняли оковы и освободили его. Другъ мой, сказалъ онъ потомъ Кристи, подавая ему свой золотой крестъ, — я добровольно отдаю тебѣ то что ты хотѣлъ отнять у меня вмѣстѣ съ жизнью. Да поселитъ въ тебѣ это священное изображеніе лучшія мысли, чѣмъ тѣ, которыя внушилъ тебѣ металлъ, послужившій для него матерьяломъ. Я позволяю тебѣ продать его въ случаѣ надобности, но съ условіемъ, что бы ты пріобрѣлъ себѣ другой, изъ болѣе дешеваго вещества, но не менѣе цѣнный въ глазахъ тѣхъ, которые смотрятъ на него лишь какъ на символъ людскаго спасенія. Этотъ крестъ достался мнѣ по наслѣдству отъ дорогаго друга; онъ будетъ хорошо употребленъ, если сможетъ возвратить небу грѣшную душу.

Солдатъ, освобожденный отъ цѣпей, взглядывалъ поперемѣнно то на помощника пріора, то на золотой крестъ.

— Клянусь Св. Эгидіемъ, воскликнулъ онъ наконецъ, — я васъ не понимаю: если вы мнѣ даете золото за то, что я поднялъ копье противъ васъ, сколько же вы дадите мнѣ, если я направлю его противъ какого нибудь еретика?

— Церковь, отвѣчалъ отецъ Евстафій, — прежде чѣмъ употреблять губительный мечъ Св. Петра, испытываетъ нравственыя средства для возвращенія заблудшихъ овецъ въ овчарню.

— Прекрасно; однако, какъ говорятъ, примасъ увѣряетъ, что веревка и висѣлица помогаютъ его увѣщаніямъ. Въ концѣ концовъ, прощайте; я обязанъ вамъ жизнью, и не забуду этого.

Въ эту самую минуту явился запыхавшійся судья въ полной формѣ и въ сопровожденіи трехъ алебардистовъ.

— Я немного замедлилъ явиться по приказанію вашего преподобія, обратился онъ къ абату; — но право, я такъ растолстѣлъ послѣ битвы при Пинки, что теперь мнѣ нужно на туалетъ гораздо больше времени. Тюрьма, впрочемъ готова, и хотя, какъ я уже сказалъ, я немного замедлилъ…

Но тутъ человѣкъ, котораго судья расчитывалъ увезти арестантомъ, важно подошелъ къ нему и проговорилъ насмѣшливо:

— Да, вы таки немножко замедлили, я многимъ обязанъ вашей дородности и времени, потраченому на вашъ туалетъ. Еслибъ свѣтское правосудіе явилось получасомъ раньше, то я уже не нуждался бы въ духовной пощадѣ. А засимъ имѣю честь кланяться; желаю вамъ вылѣзти изъ вашего мундира съ меньшимъ трудомъ, нежели въ него влѣзли.

— Негодяй! закричалъ чиновникъ, побагровѣвъ отъ досады; — не будь тутъ почтеннаго, уважаемаго абата, я научилъ бы тебя…

— Если вы хотите научить меня чему нибудь, такъ вы найдете меня завтра, на разсвѣтѣ, у источника Св. Маріи.

— Закоренѣлый грѣшникъ! воскликнулъ отецъ Евстафій. — Можешь ли ты имѣть такія мысли въ ту самую минуту, когда тебѣ только что пощадили жизнь?

— Я съ тобой еще встрѣчусь, и научу тебя пѣть oremus (помолимся!), сказалъ судья.

— Пока это случится, отвѣчалъ Кристи, — я освидѣтельствую твой скотъ въ одну изъ лунныхъ ночей, и узнаю такъ же ли онъ жиренъ какъ его хозяинъ.

— А я тебя повѣшу въ какое нибудь туманное утро, безстыдный разбойникъ! вскричалъ свѣтскій служитель церкви.

— Ты самъ безстыднѣе всякаго разбойника, ревѣлъ жакъ, — и когда остовъ твой достанется червямъ, я могу надѣяться, что преподобные отцы позволятъ мнѣ занять твою должность!

— Отъ преподобныхъ отцовъ ты можешь получить только духовника, а отъ меня веревку; вотъ и все.

Помощникъ пріора, видя что монастырская братія заинтересовалась этою распрей между правосудіемъ и беззаконіемъ болѣе нежели то могло допустить строгое приличіе, попросилъ соперниковъ удалиться.

— Судья, сказалъ онъ, — уведите вашу стражу; въ вашемъ присутствіи здѣсь нѣтъ болѣе нужды. А ты, Кристи, уѣзжай тотчасъ же, и помни, что обязанъ жизнью великодушію нашего почтеннаго абата.

— Говорите что хотите, возразилъ Кристи, — а я нахожу, что обязанъ жизнью вашему великодушію, и повторяю, что не забуду этого.

И онъ удалился посвистывая, такъ же спокойно, какъ будто не подвергался ни малѣйшей опасности.

— Огрубѣлъ до звѣрства, замѣтилъ отецъ Евстафій, — а впрочемъ, какъ знать, можетъ быть его душа лучше его внѣшности.

— Избавить вора отъ висѣлицы!… сказалъ отецъ ризничій, — но конецъ поговорки вы знаете. Положимъ даже, что по милости божіей этотъ дерзкій негодяй и не покусится на нашу жизнь, но кто же поручится, что онъ оставить въ покоѣ нашъ хлѣбъ и наши стада?

— Въ этомъ я могу быть порукой, братія, вмѣшался одинъ старый монахъ. — Вы еще не знаете, на что способенъ раскаивающійся воръ. Во времена абата Ингильрама — помню, словно это вчера было, мы не безъ удовольствія принимали грабителей въ абатствѣ. Они платили намъ десятину со всѣхъ стадъ, которыя они приводили съ юга, а иногда отдавали и седьмую часть, смотря потому, какъ принимался за нихъ духовникъ. Съ башни видишь, бывало, какъ подвигаются къ монастырю десятка два жирныхъ быковъ или превосходное стадо овецъ; гонятъ ихъ два или три вооруженныхъ человѣка, и ихъ шлемы, кирасы и длинныя копья такъ и сверкаютъ издалека. Въ такихъ случаяхъ, добрый абатъ Ингильрамъ, — а онъ таки любилъ пошутить, — говаривалъ всегда: вотъ десятина съ добычи, отнятой у египтянъ. — Я видѣлъ знаменитаго Джона Армстронга^[31], — красавецъ былъ и набожный такой; право жаль, что онъ умеръ съ пеньковымъ галстукомъ на шеѣ. Я видѣлъ, говорю, какъ онъ являлся въ монастырскую церковь, съ девятью крестами на шляпѣ, а каждый крестъ былъ сдѣланъ изъ девяти золотыхъ монетъ. И пойдетъ онъ, бывало, изъ часовни въ часовню, отъ одного святаго къ другому, отъ алтаря къ алтарю; тутъ оставитъ одну монету, тамъ двѣ, а иной разъ и весь крестъ, пока у него наконецъ на шапкѣ останется золота не больше, чѣмъ на моемъ клобукѣ. Ну, гдѣ вы найдете теперь такого человѣка?

— Такого рода грабителей больше нѣтъ, братъ Николай, отвѣчалъ абатъ. — Теперешніе болѣе склонны отнимать золото у церкви, а не дарить его. А что касается до похищаемыхъ ими стадъ, то я думаю — имъ все равно, принадлежатъ ли эти стада англійскому фермеру, или шотландскому монастырю.

— Это развращенные люди, истые негодяи, подхватилъ отецъ Николай. — Они совсѣмъ не похожи на тѣхъ, которыхъ я видалъ прежде. Тѣ были совсѣмъ приличные люди; и не только приличные, но даже сострадательные и благочестивые.

— Не станемъ болѣе говорить объ этомъ, братъ Николай, сказалъ абатъ. — Времена сильно перемѣнились. Теперь, братія, вы можете удалиться. На эту ночь я васъ освобождаю отъ утреней службы: ее замѣнило теперешнее собраніе. Однако, отецъ ризничій, въ обыкновенное время все таки надобно звонить, въ назиданіе вѣрующимъ и для призыва на молитву послушниковъ. — Благословеніе мое на васъ, братіи! Отправляйтесь въ столовую, тамъ келарь дастъ вамъ по стакану вина и по куску хлѣба; вы подвергались безпокойству и волненіямъ, а при такихъ обстоятельствахъ опасно засыпать съ тощимъ желудкомъ.

— Gratias agimus quam maximas, domine reverendissime^[32], произнесли монахи, выходя изъ комнаты по старшинству чиновъ.

Когда всѣ удалились, отецъ Евстафій, преклонивъ колѣни передъ пріоромъ, просилъ принять его исповѣдь. Чтобы избавиться отъ нея, абатъ охотно сослался бы на усталость и безпокойства, испытаныя имъ въ этотъ вечеръ, но его помощникъ былъ имено такимъ человѣкомъ, въ глазахъ котораго ему вовсе не хотѣлось выказать равнодушіе къ исполненію религіозныхъ обязаностей. Отецъ Евстафій въ исповѣди своей разсказалъ подробно и точно всѣ необыкновенныя событія, случившіяся съ нимъ во время его путешествія. Выслушавъ его, абатъ спросилъ — не чувствуетъ ли онъ себя виновнымъ въ какомъ нибудь тайномъ грѣхѣ, который могъ бы отдать его на нѣкоторое время подъ власть нечистаго. Отецъ Евстафій согласился, что онъ могъ заслужить это наказаніе за не совсѣмъ братскую строгость, съ которою онъ осуждалъ поведеніе ризничаго.

— Небо, добавилъ помощникъ настоятеля, — можетъ быть хотѣло убѣдить меня, что оно властно не только допускать общеніе между нами и существами особой природы, называемыми нами сверхъестествеными, но также и наказывать насъ за гордость, съ которою мы приписываемъ себѣ болѣе мужества, бодрости и познаній чѣмъ другимъ.

Справедливо говорятъ, что добродѣтель находитъ награду въ самой себѣ, и безъ сомнѣнія никогда исполненьи! долгъ не былъ вознагражденъ лучше, чѣмъ въ настоящемъ случаѣ. Абатъ противъ желанія уступилъ просьбѣ своего помощника; но когда онъ услыхалъ исповѣдь человѣка, бывшаго для него предметомъ страха или зависти, а можетъ быть и обоихъ этихъ чувствъ вмѣстѣ, когда онъ услышалъ сознаніе въ погрѣшности, за которые самъ Евстафій внутрено осуждалъ его, — тогда гордость абата была вполнѣ удовлетворена, и разсудительность восторжествовала. Родъ страха, который онъ чувствовалъ къ отцу Евстафію, исчезъ теперь изъ его сердца, упустивъ мѣсто природной добротѣ. Абатъ вовсе не думалъ воспользоваться исповѣдью, и вволю помучить своего подчиненнаго; вотъ почему произнесенное имъ затѣмъ наставленіе представило довольно комическую смѣсь удовлетвореннаго тщеславія съ желаніемъ не оскорбить щекотливости отца Евстафія.

— Братъ мой, началъ онъ тономъ проповѣдника, — по своей проницательности и безпристрастію вы могли замѣтить, что мы не разъ приносили наше мнѣніе въ жертву вашему, даже въ наиболѣе важныхъ дѣлахъ общины. Не заключайте однако изъ этого, будто мы признаемъ себя послѣднимъ въ общинѣ по уму и разсудительности; это было бы съ вашей стороны большою ошибкою. Дѣйствуя такимъ образомъ мы имѣли цѣлью внушить нашимъ молодымъ братьямъ то мужество, которое необходимо для свободнаго выраженія мыслей; мы хотѣли поощрить нашихъ подчиненныхъ, и въ особености нашего любезнаго брата, помощника, говорить съ нами вполнѣ откровенно и безбоязнено. Можетъ быть это вниманіе, эта скромность съ нашей стороны дали вамъ поводъ возъимѣть слишкомъ высокое мнѣніе о вашихъ талантахъ, вашихъ способностяхъ и познаніяхъ, — мнѣніе, которое могло сдѣлать васъ игралищемъ злаго духа, давъ ему власть надъ вами. Небо, какъ вамъ извѣстно, цѣнитъ насъ только по смиренію нашему, а можетъ быть я и самъ заслужилъ упрекъ въ униженіи достоинства своего сана, начальника абатства, допуская слишкомъ часто управлять и руководить собою голосу подчиненнаго. Итакъ въ будущемъ, мой дорогой братъ, слѣдуетъ намъ избѣгать той же самой ошибки, т. е. вамъ не приписывать слишкомъ большаго значенія своимъ мірскимъ познаніямъ, а мнѣ не унижать своего духовнаго достоинства. Однако, повѣрьте, мы вовсе не намѣрены отказываться отъ выгодъ, которыя мы уже имѣли и будемъ имѣть въ вашихъ мудрыхъ совѣтахъ; тѣмъ болѣе, что это такъ угодно первосвященному примасу; но мы впередъ будемъ получать ихъ отъ васъ въ частныхъ разговорахъ, а когда заблагоразсудимъ воспользоваться ими, то представимъ ихъ въ капитулъ, какъ результатъ нашихъ собственыхъ соображеній. Такимъ образомъ, видимая постороннимъ и столь сильно искушавшая васъ слава будетъ у васъ отнята, и мы сами не впадемъ въ тотъ избытокъ скромности, который можетъ унизить наше достоинство, что весьма важно въ глазахъ общины, ввѣреной Господомъ нашему управленію.

Не смотря на все уваженіе отца Евстафія, какъ ревностнаго католика, къ таинству исповѣди, онъ готовъ былъ улыбнуться, слушая какъ абатъ Бонифацій изложилъ умно и просто придуманыя средства пользоваться по прежнему знаніями и опытностью своего помощника, приписывая отнынѣ всю заслугу себѣ, но совѣсть говорила кающемуся, что преподобный абатъ правъ. — Мнѣ слѣдовало, думалъ отецъ Евстафій, меньше заботиться о личности, чѣмъ о санѣ, покрыть плащемъ наготу моего духовнаго отца, и постараться сдѣлать его болѣе полезнымъ, снискавъ ему уваженіе братій и всѣхъ окружающихъ. Абатъ не могъ быть униженъ безъ того, чтобы вся община не раздѣляла этого униженія.

По этому онъ смиренно призналъ справедливость словъ абата, и заявилъ, что онъ сочтетъ всегдашнимъ своимъ долгомъ подать свое мнѣніе въ случаѣ необходимости; потомъ поблагодаривъ отца Бонифація за взятый имъ на себя трудъ удалить отъ грѣшника всякій поводъ къ тщеславію и гордости, онъ попросилъ назначить ему приличную эпитимію, и добавилъ, что самъ уже наложилъ на себя строгій постъ въ теченіе дня.

— Имено за это то я васъ и осуждаю, возразилъ абатъ вмѣсто того чтобы похвалить его за его воздержаніе. — Благодаря пощенію, пары отъ желудка поднимаются въ голову и порождаютъ въ ней тщеславіе, а слѣдовательно наполняютъ насъ суетностью и гордостью. Прилично и справедливо, когда послушники переносятъ бодрствованіе и постъ, потому что это воздержаніе удаляетъ отъ нихъ дурныя мысли и плотскія пожеланія, но для насъ съ вами, дорогой братъ, уже умершихъ для міра, такая воздержность излишня и производитъ душевную горделивость. И такъ я вамъ приказываю отправиться въ столовую, и поѣсть тамъ какъ слѣдуетъ, съ приправою добраго вина. А такъ какъ высокое мнѣніе о собственой мудрости побуждало васъ иногда презрительно относиться къ тѣмъ изъ братіи, которые менѣе васъ знакомы съ мірскою наукой, то я вамъ приказываю поужинать въ обществѣ нашего почтеннаго отца Николая, и въ продолженіе часа, терпѣливо, и не прерывая, слушать его неистощенные разсказы о событіяхъ временъ досточтимаго нашего предшественика, абата Ингильрама, да успокоитъ Господь его душу! Что же касается до благочестивыхъ упражненій, которыми вы должны искупить грѣхи, исповѣданью вами со смиреніемъ и раскаяніемъ, то мы подумаемъ о нихъ въ эту ночь, и завтра утромъ сообщимъ вамъ наше рѣшеніе.

Нужно замѣтить, что съ этого достопамятнаго вечера, почтенный абатъ уже болѣе благосклонно смотрѣлъ на своего совѣтника, и питалъ къ нему болѣе дружелюбныя чувства, нежели прежде, когда онъ считалъ его человѣкомъ безгрѣшнымъ и безупречнымъ, на добродѣтели котораго нельзя было найдти ни пятнышка. Можно сказать, что сознаніе въ собственыхъ несовершенствахъ доставило отцу Евстафію полную любовь начальника.

Впрочемъ эта возрастающая благосклонность сопровождалась такими обстоятельствами, которыя для высокой души помощника пріора переносить было гораздо труднѣе, нежели длинные и скучные разсказы болтливаго отца Николая. Абатъ, напримѣръ, уже не отзывался о немъ иначе, какъ словами: нашъ любезный братъ Евстафій, бѣднякъ! И когда онъ увѣщевалъ молодыхъ братьевъ остерегаться отъ ловушекъ, разставляемыхъ сатаною тому, кто считаетъ себя добродѣтельнѣе другихъ, то всегда выражался такимъ образомъ, что и безъ прямыхъ указаній всякій узнавалъ отца Евстафія въ праведникѣ, не устоявшемъ однажды противъ искушенія. Чтобы терпѣливо переносить подобное состраданіе и покровительство, отецъ Евстафій долженъ былъ соединить въ себѣ дисциплину монаха и философію стоика съ терпѣніемъ и смиреніемъ христіанина. Вслѣдствіе всего этого помощникъ пріора сталъ вести болѣе уединенную жизнь, рѣже мѣшался въ дѣла общины, и когда абатъ обращался къ нему за совѣтомъ, то онъ давалъ его уже не тѣмъ самоувѣренымъ тономъ, какъ прежде, чувствуя что самоувѣреность эта теперь къ нему не идетъ.

ГЛАВА XI.

Такъ вотъ что вы называете порядкомъ? Да это просто стадо барановъ, подгоняемое кнутомъ пастуха. Передніе идутъ себѣ спокойно пріостанавливаясь, чтобы пощипать зеленой травки; на несчастныхъ же отставшихъ обрушиваются всѣ удары и вся брань. Старая комедія.

Протекло дна или три года, въ теченіе которыхъ буря, грозившая произвести переворотъ въ дѣлахъ церкви, принимала все большіе и большіе размѣры, и готовилась разразиться. Вслѣдствіе обстоятельствъ, изложеныхъ въ концѣ предыдущей главы, помощникъ пріора, Евстафій, значительно измѣнилъ свой образъ жизни. Хотя во всѣхъ важныхъ случаяхъ, когда абатъ или капитулъ обращались къ нему за совѣтомъ, онъ охотно дѣлился съ ними своимъ знаніемъ и опытностію, но видимо было, что дѣла общины занимаютъ его менѣе прежняго, и что онъ желаетъ болѣе жить для самого себя.

Ему случалось часто на нѣсколько дней отлучаться изъ монастыря. Послѣ глендеаргскаго происшествія, которое произвело на него глубокое впечатлѣніе, онъ сдѣлался частымъ гостемъ уединенной башни: сироты, жившія подъ ея кровлею, возбуждали въ немъ живое участіе. Притомъ же онъ горѣлъ любопытствомъ узнать, была ли возвращена въ Глендеаргскую башню книга, потеряная имъ въ то время когда онъ былъ такимъ чуднымъ образомъ спасенъ отъ копья убійцы.

— Странно, думалъ онъ, — что духъ (по его мнѣнію голосъ, слышаный имъ, принадлежалъ духу) въ одно и то же время беретъ подъ свою защиту ересь, и спасаетъ жизнь ревностному католическому монаху!

Но всѣ его попытки узнать, находится ли копія съ перевода Священнаго Писанія въ Глендеаргской башнѣ остались безуспѣшны.

Между тѣмъ посѣщенія почтеннаго отца имѣли громадное значеніе для Эдуарда Глендиннига и Мэри Авенель. Отецъ Евстафій былъ пораженъ блестящими способностями и необыкновенною памятью перваго: онъ въ одно и то же время былъ понятливъ и прилеженъ, живъ и внимателенъ, и представлялъ сочетаніе таланта съ терпѣніемъ, — качества, рѣдко идущія рука объ руку.

Отцу Евстафію очень хотѣлось, чтобы Эдуардъ, такъ богато одаренный природою, посвятилъ себя служенію церкви. Судя по тому, что юноша имѣлъ характеръ покойный и созерцательный, любилъ уединеніе и смотрѣлъ, какъ казалось, на науку, какъ на главную цѣль жизни, а на пріобрѣтеніе знанія какъ на величайшее удовольствіе, онъ заключилъ, что Эдуардъ охотно согласится принять монашескій чинъ. Что касается до матери, то помощникъ пріора не сомнѣвался въ томъ, что привыкшая съ дѣтства относиться съ глубокимъ почтеніемъ къ монахамъ монастыря Св. Маріи, она почтетъ себя счастливою помѣстивъ одного изъ своихъ сыновей въ ихъ уважаемую общину. Но добрый отецъ ошибался и въ томъ, и въ другомъ. Когда онъ говорилъ Эльспетъ Глендинингъ о томъ что всегда пріятно материнскому сердцу, — о способностяхъ и успѣхахъ ея сына, то она слушала его съ наслажденіемъ. Но когда отецъ Евстафій касался обязаности посвящать служенію церкви дарованія, очевидно могущія служить къ ея защитѣ и укрѣпленію, госпожа Эльспетъ тотчасъ же старалась перемѣнить разговоръ; если же онъ продолжалъ настаивать, она ссылалась на свою неспособность, какъ одинокой женщины, вести хозяйство: на то, что ея сосѣди легко могутъ воспользоваться ея беззащитнымъ положеніемъ, и на свое желаніе, чтобы Эдуардъ занялъ мѣсто своего отца, остался бы жить въ башнѣ и со временемъ закрылъ ей глаза.

На подобныя возраженія помощникъ пріора отвѣчалъ, что даже съ мірской точки зрѣнія семья выиграетъ въ матеріальномъ отношеніи, если одинъ изъ ея сыновей поступитъ въ общину Св. Маріи, такъ какъ трудно предположить, чтобы имѣя возможность оказать могущественое покровительство своей семьѣ, онъ отказался бы это сдѣлать. Что можетъ быть для матери пріятнѣе, какъ видѣть своего сына занимающимъ почетное мѣсто, и утѣшительнѣе мысли, что къ отходу въ загробный міръ ее будетъ напутствовать ея собственый сынъ, уважаемый за святость жизни и чистоту нравовъ? Онъ старался наконецъ убѣдить ее въ томъ, что ея старшій сынъ Тальбертъ какъ по старшинству, такъ и вслѣдствіе своего отважнаго, рѣшительнаго и предпріимчиваго характера, дѣлавшаго его неспособнымъ къ ученымъ занятіямъ, годился болѣе Эдуарда возиться съ мірскими дѣлами и управлять небольшимъ помѣстьемъ.

Эльспетъ, изъ боязни огорчить монаха, не рѣшалась окончательно отвергнуть его предложеніе, но какъ только разговоръ касался его, она всегда находила новыя препятствія. Тальбертъ, по ея словамъ, не походилъ ни на одного изъ сосѣднихъ мальчиковъ; онъ былъ выше всѣхъ своихъ сверстниковъ на цѣлую голову и вдвое сильнѣе ихъ. Но онъ былъ неспособенъ на тихую, мирную жизнь, на которую обрекалъ его отецъ Евстафій. Ему приходились одинаково не по вкусу книги, плугъ и соха. Онъ наточилъ старую отцовскую шпагу, прицѣпилъ ее себѣ за поясъ, и рѣдко разставался съ нею. — Дѣлайте по немъ, онъ будетъ кротокъ и вѣжливъ, но при малѣйшемъ противорѣчіи превращается въ дьявола. Словомъ, добрый отецъ, прибавила она заливаясь слезами, отнимая у меня Эдуарда, вы лишаете мой домъ подпоры; я предчувствую, что Тальбертъ пойдетъ по слѣдамъ своего отца, и ему не избѣжать его участи.

Какъ только разговоръ переходилъ на эту тему, добродушный монахъ старался замять его, надѣясь что время смягчитъ предубѣжденіе Эльспетъ (такимъ считалъ онъ ее несогласіе на его планъ), противъ того, чтобы Эдуардъ посвятилъ себя служенію церкви.

Когда, наговарившись съ матерью, помощникъ пріора обращался къ сыну, воодушевляя его рвеніе къ пріобрѣтенію знаній указаніемъ на громадную пользу, какую они принесутъ ему въ случаѣ его согласія постричься въ монахи, онъ встрѣчалъ то же самое отвращеніе къ его предложенію, какое высказывала и госпожа Эльспетъ. Эдуардъ ссылался на отсутствіе въ себѣ призванія къ духовному сану, на свое нежеланіе покинуть мать, и приводилъ разныя другія причины, на которыя помощникъ пріора смотрѣлъ какъ на пустыя отговорки.

— Я вижу ясно, сказалъ онъ однажды въ отвѣтъ на возраженія Эдуарда, — что дьяволъ имѣетъ своихъ слугъ, какъ и небо, и что они равны по силѣ, или скорѣе, о горе! даже дѣятельнѣе небесныхъ служатъ своему господину. Надѣюсь, молодой человѣкъ, продолжалъ онъ, что вашъ отказъ вступить на предлагаемое мною вамъ поприще не есть слѣдствіе лѣни, любви къ запрещеннымъ удовольствіямъ, къ наживѣ и къ мірскому величію, — всѣмъ тѣмъ приманкамъ, посредствомъ которыхъ искуситель губитъ души. Меня страшитъ мысль, чтобы тщеславное желаніе пріобрѣсть высшее знаніе, — грѣхъ, свойствепый большей части людей съ хорошими способностями — не натолкнуло васъ случайно на знакомство съ вреднымъ ученіемъ, распространяемымъ въ настоящее время противъ религіи. Въ тысячу разъ лучше для васъ быть грубымъ невѣждою, подобно животнымъ, обреченнымъ погибнутъ безслѣдно, чѣмъ изъ тщеславія благосклонно слушать еретиковъ.

Эдуардъ Глендинингъ выслушалъ выговоръ съ опущеными глазами, но когда отецъ Евстафій закончилъ свою рѣчь, онъ живо возсталъ противъ обвиненія въ изученіи книгъ, запрещенныхъ церковью; и монахъ остался въ полномъ невѣденіи на счетъ его нерасположенія вступить въ монашество.

Старая пословица, встрѣчающаяся у Чаусера и приводимая Елизаветою, гласитъ: «Самые ученые люди не всегда самые умные». Эта пословица справедлива сама по себѣ, а не потому что поэтъ переложилъ ее въ стихи, или потому что королева приводила ее. Еслибы мысль о распространеніи ереси не поглощала всецѣло отца Евстафія, и онъ обращалъ бы болѣе вниманія на то что происходило въ башнѣ, то онъ прочелъ бы въ выразительныхъ глазахъ Мэри Авенель причину нежеланія ея юнаго товарища произнести монашескій обѣтъ. Мэри шелъ въ это время пятнадцатый годъ, и какъ уже сказано выше, она пользовалась уроками добраго монаха, на котораго ея невинность и дѣтская красота вліяли болѣе чѣмъ онъ самъ сознавалъ. Ея положеніе въ свѣтѣ и предстоящее наслѣдство давали ей право изучать искуство читать и писать; и каждый урокъ, заданный ей монахомъ, она приготовляла съ помощью Эдуарда, который объяснялъ ей все на тысячу различныхъ ладовъ, пока она вполнѣ не усвоивала урока.

Тальбертъ началъ было учиться вмѣстѣ съ ними, по вскорѣ отсталъ. Его заносчивость и нетерпѣливость были несовмѣстимы съ занятіями, отъ которыхъ нельзя ожидать успѣха, безъ настойчивости и неустаннаго вниманія. Посѣщенія помощника пріора были неправильны; ему случалось не появляться по цѣлымъ недѣлямъ, и въ подобныхъ случаяхъ Тальбертъ обыкновенно позабывалъ заданный урокъ и большую часть того что зналъ прежде. Ему было непріятно отставать отъ другихъ, но все таки не настолько, чтобы это могло сдѣлать его прилежнѣе.

Въ теченіе нѣкотораго времени, подобно всѣмъ празднымъ людямъ, онъ вмѣсто того, чтобы заниматься самому, старался мѣшать своему брату и Мэри Авенель приготовлять ихъ уроки, и между ними завязывались слѣдующіе разговоры:

— Эдуардъ, бери шапку и пойдемъ скорѣе: лэрдъ Комсли уже показался въ долинѣ со своими собаками.

— Это меня не занимаетъ, отвѣчалъ младшій братъ; — собаки и безъ меня затравятъ оленя, а мнѣ надо помочь Мэри Авенель приготовить урокъ.

— Ты кончишь съ уроками отца Евстафія тѣмъ, что самъ преобразишься въ монаха, возразилъ Тальбертъ. — Мэри, пойдемъ со мною, я покажу тебѣ голубиное гнѣздо, о которомъ я тебѣ говорилъ.

— Я не могу идти, Тальбертъ, отвѣчала Мэри, — мнѣ надо приготовить урокъ, а это отнимаетъ много времени; я очень тупа. Вотъ еслибы я могла такъ скоро приготовлять уроки, какъ Эдуардъ, я съ удовольствіемъ пошла бы съ тобою.

— Если такъ, то я подожду, и также начну заниматься, сказалъ Тальбертъ.

Улыбаясь и вздыхая взялъ онъ часословъ, и принялся твердить его, дѣлая неимовѣрныя усилія запомнить то что ему велѣно было изучить. Какъ бы изгнанный изъ общества брата и его подруги, онъ печально сѣлъ въ отдаленіи, въ углу окна, и послѣ тщетныхъ усилій преодолѣть трудности урока и свое нежеланіе учиться, вмѣсто того, чтобы заниматься, онъ безсознательно принялся слѣдить за дѣйствіями другихъ двухъ учащихся.

Картина, представлявшаяся его глазамъ, была прелестна сама по себѣ, во ему она но неизвѣстной причинѣ не доставила большаго удовольствія. Красивая дѣвушка, стараясь преодолѣть затрудненія, встрѣчавшіяся ей въ урокахъ, со взоромъ, исполненымъ невинности и любознательности, постоянно обращалась за разъясненіями къ Эдуарду. Онъ сидѣлъ подлѣ нея, не спуская съ нея глазъ, и готовый дать ей всѣ необходимыя свѣденія, гордый успѣхами своей ученицы и тѣмъ, что былъ въ состояніи оказывать ей помощь. Между ними существовала тѣсная живая связь: желаніе пріобрѣсть знаніе и торжество при устраненіи встрѣчавшихся. трудностей.

Сильно встревоженый, но не сознавая ни свойства, ни причины своего волненія, Тальбертъ былъ не въ силахъ болѣе глядѣть на эту мирную сцену, быстро вскочилъ, и отбросивъ книгу, громко воскликнулъ: — Къ чорту всѣ эти книги и мечтателей, писавшихъ ихъ! Я желалъ бы, чтобы десятка два англичанъ сошли въ долину, и убѣдили насъ въ ничтожествѣ всего этого бормотанія и маранія.

Мэри Авенель и его братъ съ испугомъ и удивленіемъ посмотрѣли на Тальберта, который съ большимъ одушевленіемъ, съ раскраснѣвшимся лицомъ и съ глазами, полными слезъ, продолжалъ:

— Да, Мэри, я желалъ бы, чтобы десятка два англичанъ сегодня же пришли въ долину; и вы убѣдились бы, что сильная рука и острая сабля лучше защитятъ васъ, чѣмъ всѣ писаныя книги и всѣ перья, выросшія на крылѣ у гуся.

Мэри, не смотря на то что отчасти была удивлена и испугана пылкостію его рѣчей, тотчасъ же ласково отвѣтила ему:

— Тебѣ не пріятно, Тальбертъ, что ты не можешь такъ же скоро готовить уроки какъ Эдуардъ; но вѣдь и мнѣ трудно съ ними справляться. Пойди сюда и сядь подлѣ Эдуарда: онъ будетъ учить насъ.

— Ему меня учить нечему! возразилъ Тальбертъ тѣмъ же гнѣвнымъ голосомъ; — я никакъ не могу научить его дѣлать чего нибудь честнаго и благороднаго, и ему нечего меня учить монашескимъ хитростямъ. Я ненавижу монаховъ съ ихъ протяжнымъ носовымъ голосомъ, похожимъ на лягушечій, съ ихъ длинными черными рясами наподобіе женскихъ юпокъ, съ ихъ преподобіями и преосвященствами, съ ихъ лѣнивыми васалами, которые только и знаютъ что возятся съ плугомъ да сохою въ болотѣ съ самыхъ раннихъ поръ до Михайлова дня. Я признаю господиномъ того только, кто умѣетъ съ саблею въ рукахъ отстоять свои права; и только того я считаю за человѣка, кто ведетъ себя съ достоинствомъ и самъ себѣ господинъ.

— Братъ, ради Бога, замолчи! сказалъ Эдуардъ. — Если твои слова услышатъ и передадутъ, они погубятъ нашу мать.

— Поди, самъ передай ихъ: это тебѣ принесетъ пользу и повредитъ только мнѣ. Скажи имъ, что Тальбертъ Глендинингъ никогда не будетъ васаломъ старика въ клобукѣ и съ выбритою макушкою, когда есть двадцать бароновъ, носящихъ шлемы съ перьями и нуждающихся въ храбрыхъ солдатахъ. Пусть они отдадутъ тебѣ это ничтожное помѣстье, съ котораго едва соберешь на кашу.

Онъ поспѣшно вышелъ изъ комнаты, по затѣмъ тотчасъ же вернулся и продолжалъ говорить прежнимъ заносчивымъ и раздраженнымъ голосомъ: — Напрасно вы оба такъ гордитесь, особено ты, Эдуардъ, своимъ искуствомъ понимать эту старинную книгу. Клянусь честью, я въ короткое время научусь читать не хуже васъ; у меня есть учитель лучше вашего угрюмаго старика, и книга лучше вашего разукрашенаго картинками молитвеника, я еще поспорю съ Эдуардомъ въ учености.

Съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты и не возвращался болѣе.

— Что съ нимъ? спросила Мэри, смотря въ окно вслѣдъ за Тальбертомъ, который поспѣшнымъ и неровнымъ шагомъ пустился бѣжать внизъ по долинѣ. — Куда отправился твой братъ, Эдуардъ? О какой книгѣ, о какомъ учителѣ говоритъ онъ?

— Почему я могу знать? сказалъ Эдуардъ. — Онъ разсердился самъ не знаетъ на что, и не помнитъ что говоритъ; примемся за уроки; нагулявшись вдоволь онъ вернется домой.

Это объясненіе не разсѣяло безпокойства Мэри насчетъ поведенія Тальберта. Она отказалась продолжать урокъ подъ предлогомъ головной боли, и Эдуарду не удалось уговорить ее приняться за него въ теченіе этого утра.

Между тѣмъ Тальбертъ, съ непокрытою головою, съ чертами лица, искаженными страданіями ревности, и съ глазами еще влажными отъ слезъ, бѣжалъ по безплодной и дикой сторонѣ небольшой Глендеаргской долины съ быстротою лани, выбирая въ порывѣ отчаянія самыя опасныя тропинки и добровольно подвергаясь на каждомъ шагу опасностямъ, которыхъ могъ бы избѣжать, своротивъ немного въ сторону. Подобно стрѣлѣ, пущеной въ цѣль, онъ все бѣжалъ въ прямомъ направленіи, и достигъ наконецъ до узкаго, но глубокаго оврага, перерѣзывавшаго уединенную часть долины, на днѣ котораго протекалъ ручеекъ, снабжавшій водою рѣку, омывавшую Глендинингъ. Не пріостанавливая ни на одну минуту своего стремительнаго бѣга и не глядя по сторонамъ, Тальбертъ направился вдоль берега, и остановился лишь добѣжавъ до источника, откуда ручеекъ беретъ свое начало.

Остановившись, Тальбертъ бросилъ мрачный и почти испуганый взглядъ на окружавшіе его предметы. Передъ нимъ возвышался громадный утесъ, въ трещинѣ котораго росъ дикій остролистникъ, прикрывая своими темнозелеными вѣтвями журчавшій у подножія его источникъ. Берега съ обѣихъ сторонъ подымались такъ высоко и находились въ такомъ близкомъ разстояніи одинъ отъ другаго, что солнечные лучи только во время солнцестоянія и въ полдень достигали до глубины пропасти, на днѣ которой стоялъ Тальбертъ. Но въ настоящее время было лѣто, полуденный часъ, и солнце ярко отражалось въ прозрачныхъ водахъ источника.

— Теперь удобное время года и самый удобный часъ, сказалъ Тальбертъ самому себѣ; и теперь я… я могу сдѣлаться умнымъ и превзойдти Эдуарда въ учености, не смотря на всѣ прилагаемыя имъ старанія! Мэри увидитъ, что не къ нему одному она можетъ обращаться за совѣтами, и что не онъ одинъ имѣетъ право сидѣть подлѣ нея, наклоняться надъ нею, когда она читаетъ, и объяснять ей каждое слово и каждую букву. Она меня любитъ больше его, я въ этомъ увѣренъ; она должна презирать медлительность и трусость: въ ней течетъ благородная кровь. — Но въ настоящую минуту развѣ я самъ не похожъ на лѣниваго и робкаго монаха? Отчего я не рѣшаюсь вызвать этого духа, эту тѣнь? Я уже видѣлъ ее, отчего же не увидать и въ это время? Что можетъ она мнѣ сдѣлать, мнѣ, человѣку изъ костей и мяса? Притомъ же со мною отцовская сабля. Если ужъ при мысли вызвать тѣнь сердце мое перестаетъ биться и волосы подымаются дыбомъ, то что же будетъ со мною при встрѣчѣ съ толпою англичанъ, живыхъ людей! Клянусь душою перваго Глендининга, я испробую силу заклинаній!

Сбросивъ съ правой ноги кожаный башмакъ или сапожокъ, онъ сталъ въ боевую позицію, обнажилъ отцовскую саблю, и оглядѣвшись кругомъ, какъ бы набираясь рѣшимости, три раза поклонился остролистнику и три раза источнику, произнося твердымъ голосомъ слѣдующее заклинаніе:

Три поклона остролистнику,

Три поклона и источнику:

О, проснись, невидимая,

Бѣлая дѣва Авенельская!

Полдень освѣщаетъ озеро,

Полдень озаряетъ небо;

О, проснись, невидимая,

Бѣлая дѣва Авенельская!

Едва Тальбертъ Глендинингъ успѣлъ произнести эти слова, какъ въ трехъ шагахъ отъ него появилась женщина вх бѣломъ одѣяніи.

Признаюсь, я испугался бы

Роскоши подобной женщины,

Ослѣпительной красоты *).

• ) Христабелла, Кольриджа.

ГЛАВА XII.

Въ древнемъ суевѣріи, не смотря на всю его нелѣпость, есть что то привлекательное. Источникъ, выступая изъ нѣдръ одинокаго утеса и журчи на тысячу ладовъ, можетъ быть считаемъ за жилище, достойное духа, болѣе непорочнаго, чистаго и могущественаго нежели человѣкъ. Старая комедія.

Какъ сказано въ концѣ предыдующей главы, молодой Тальбертъ Глендинингъ едва успѣлъ произнести таинственыя слова, и передъ нимъ предстало видѣніе въ образѣ прекрасной женщины, одѣтой въ бѣломъ. Ужасъ, объявшій Тальберта, взялъ верхъ надъ его природнымъ мужествомъ и надъ твердою рѣшимостью не пугаться сверхъестественаго созданія, которое онъ уже видѣлъ два раза. Человѣку какъ то страшно и неловко сознавать что находится въ присутствіи существа, на видъ подобнаго ему, но несхожаго съ нимъ ни по способностямъ, ни по природѣ, такъ что онъ не въ силахъ понять его цѣли или. предугадать образъ его дѣйствій.

Тальбертъ Глендинингъ стоялъ молча, едва переводя дыханіе; волосы у него поднялись дыбомъ, ротъ былъ открытъ, взоръ неподвиженъ, и какъ единственое доказательство его рѣшимости, рука, вооруженная саблею, была вытянута впередъ. Наконецъ Бѣлая женщина, такъ мы будемъ называть это существо, голосомъ невыразимо нѣжнымъ произнесла, или скорѣе, пропѣла слѣдующіе стихи:

Скажи, красавецъ черноокій,

Зачѣмъ изъ области далекой

Меня ты призывалъ?

Зачѣмъ ты здѣсь, когда въ смущеньи,

Въ тревогѣ, въ ужасѣ, въ сомнѣньи

Ты духомъ такъ упалъ?

Нѣтъ!.. Съ нами кто имѣетъ дѣло,

Тотъ долженъ быть отважный, смѣлый;

Ни трусъ, ни негодяй

Языкъ духовъ не понимаютъ,

Даровъ ихъ не воспринимаютъ…

Ты это знай!

Я изъ египетской пустыни

Черезъ воздушныя равнины

Сюда перенеслась:

Была мнѣ колесницей туча,

Конемъ крылатымъ — вѣтръ могучій…

Мнѣ дорогъ каждый часъ!

Ты слышишь, вѣтеръ завываетъ:

Меня торопитъ, призываетъ…

Я скоро удалюсь —

И не погаснетъ лучъ денницы

Какъ на воздушной колесницѣ

Въ Аравію умчусь!

Тальбертъ, кое-какъ преодолѣвъ свой ужасъ, имѣлъ силу произнести, хотя и дрожащимъ голосомъ: — Именемъ Бога, заклинаю тебя, — кто ты?

Стихи, пропѣтые въ отвѣтъ, не были похожи на первые ни по мелодіи, ни по размѣру:

Я не могу тебѣ сказать

Ни слова о моемъ рожденьи,

Ты смертный, и не долженъ знать

О тайныхъ чудесахъ творенья!

Я между небомъ и землей

Влачу свое существованье;

Не знаю смерти я людской,

Чужда недуговъ и страданья.

Могу я пѣть и говорить,

То видима я, то незрима;

Добро и зло могу творить,

Сама же я неуязвима.

Среди равнинъ, болотъ, полей

Живу близъ воднаго потока;

Вихрь замѣняетъ мнѣ копей,

И мчитъ, куда хочу, далеко!

Намъ незнакомъ огонь страстей:

Имъ призракъ только подражаетъ…

Такъ на поверхности своей

Зерцало ликъ твой отражаетъ!

По вышней волѣ мы живемъ,

И не безъ цѣли, не напрасно:

Борьбу съ добромъ, борьбу со зломъ

Всю жизнь ведемъ мы ежечасно.

Нашъ вѣкъ длиннѣе въ двадцать разъ

Опредѣленнаго вамъ вѣка…

При всемъ томъ, злополучнѣй насъ

Ты не отыщешь человѣка:

Вамъ смерть жизнь вѣчную даетъ,

У васъ есть горе, есть отрада…

А насъ уничтоженье ждетъ!

Ничтожество страшнѣе ада!

Вотъ все что я могу сказать —

Но ничего другова…

Ты все узналъ что можешь знать,

Но болѣе — ни слова!

Бѣлая женщина остановилась, какъ бы выжидая отвѣта, а Тальбертъ медлилъ, не зная въ какую форму облечь свою рѣчь, и вотъ видѣніе стало понемногу исчезать, принимая неуловимый обликъ. Боясь, чтобы оно совсѣмъ не исчезло, Тальбертъ наконецъ принудилъ себя заговорить:

— Лэди, когда я видѣлъ васъ въ долинѣ, въ то время, какъ вы возвратили намъ книгу Мэри Авенель, вы сказали мнѣ, что я со временемъ научусь читать ее.

Бѣлая женщина отвѣчала:

Тайну я тебѣ открыла,

Чтобъ меня ты вызывалъ,

Заклинаньямъ научила,

Но безплодно трудъ пропалъ!

Какъ на тяжкую работу

Ты на знаніе взиралъ —

И ему предпочиталъ

Соколиную охоту.

Другъ, сознайся: ты лѣнивъ,

Ты чуждаешься науки

И къ ученью нерадивъ,

Не берешь и книгу въ руки.

Сабля, мѣткая стрѣла,

Скачки, травли да облавы,

Вотъ онѣ твои забавы

И единыя дѣла!

— Прекрасная женщина, я не буду больше поступать такъ, сказалъ Тальбертъ. — Я хочу учиться, и ты обѣщала быть мнѣ помощницею, какъ только я этого пожелаю. Твое присутствіе не внушаетъ мнѣ болѣе страха, и я не хочу остаться невѣждою.

По мѣрѣ того какъ онъ произносилъ эти слова, образъ Бѣлой женщины становился все яснѣе и яснѣе, и сдѣлался наконецъ также явственъ, какъ былъ въ началѣ ея появленія: безформеный обликъ, безцвѣтная тѣнь приняли снова человѣческую форму, хотя краски были менѣе ярки и очеркъ фигуры менѣе отчетливъ чѣмъ у обыкновенныхъ смертныхъ; такъ по крайней мѣрѣ казалось Тальберту.

— Исполнишь ли ты мое желаніе, прекрасная женщина, сказалъ онъ, — и отдашь ли ты мнѣ на сохраненіе святую книгу, о которой такъ часто плакала Мэри Авенель?

Бѣлая женщина отвѣчала:

Такъ, я тебѣ не довѣряла…

Не самъ ли ты тому виной?

Довѣріе къ тебѣ и лѣность подрывала

И нравъ трусливый твой.

Такъ путникъ, запоздавъ домой,

Напрасно ломится въ ворота и стучится:

Ему воротъ не отопрутъ,

И не входя въ родной пріют

Онъ на порогѣ спать ложится.

Ты счастья баловень: лучистая звѣзда

Такъ ярко надъ тобой сіяла…

Но ты ея не замѣчалъ тогда,

Теперь она тусклѣе стала,

Готова путь свой измѣнить…

Ты можешь блескъ ей возвратить,

И дать ей прежнее точенье:

Для этого въ себѣ ты долженъ воскресить

Отвагу, бодрость и терпѣнье!

— Я до сихъ поръ лѣнился, это правда, отвѣчалъ молодой Глендинингъ, — но теперь обѣщаюсь вернуть съ лихвою потеряное время. Мой умъ, мое сердце были заняты другими мыслями, но теперь, клянусь небомъ, я совершенно измѣню свой образъ жизни. Этотъ день для меня равняется году. Я пришелъ сюда ребенкомъ, уйду человѣкомъ, — человѣкомъ, который не только въ состояніи говорить съ подобными себѣ, но и съ существами, которымъ Господь позволяетъ иногда показываться намъ. Я узнаю что содержитъ эта таинственая книга; я узнаю за что лэди Авенель ее такъ любила, почему монахи ее такъ сильно боятся и хотѣли даже украсть ее; почему наконецъ ты два раза выручала ее отъ нихъ! Что за тайна заключается въ ней? Скажи, заклинаю тебя!

Бѣлая женщина, принявъ необыкновенно печальный и торжественый видъ, наклонила голову, и скрестивъ на груди руки, отвѣчала:

Той книги тайныя сказанья

Источникъ мудрости святой,

Она одна есть кладязь званья,

Наполненый воды живой!

Лишь въ ней иыможешь научиться —

Бояться, вѣрить и молиться

И путь къ блаженству отыскать!

Но лучше было бъ не родиться,

Иль вовсе книги не читать

Тому, въ чьемъ сердцѣ это чтенье

Способно чувства возбуждать —

Негодованье, иль сомнѣнья!

— Отдай мнѣ книгу, сказалъ молодой Глендинингъ. — Меня считаютъ лѣнивымъ, меня считаютъ тупымъ, но съ помощью Божіей у меня хватитъ терпѣнія и смысла понять ее. Дай мнѣ книгу!

Видѣніе снова отвѣчало:

Въ глубокихъ нѣдрахъ преисподней

Та книга мной схоронена;

Она огнемъ освѣщена,

Зажженымъ дланію Господней…

И тотъ огонь — эѳиръ

Святую книгу охраняетъ,

Тамъ вѣкъ звучитъ, не умолкаетъ

Гармонія незримыхъ лиръ!

Та книга есть залогъ священный,

Творцомъ дарованый вселенной…

Всѣ сферы эту книгу чтутъ,

Чтить будутъ до скончанья вѣка,

Ей поклоненье воздаютъ —

За исключеньемъ человѣка!

И то, чего никто не видѣлъ изъ людей

Увидишь ты! Дай руку, будь смѣлѣй!

Гильбертъ Глендинингъ смѣло подалъ руку Бѣлой женщинѣ.

— Развѣ ты боишься идти со мною? спросила она, чувствуя какъ онъ дрожитъ отъ прикосновенія къ ея мягкой и холодной рукѣ.

Ты испугался, малодушный?

Что-жъ, ты свободенъ — выбирай:

Невѣждой будь, нуждѣ послушный,

Впрягися въ плугъ, пахать ступай;

Трави и зайцевъ, и оленей,

Въ своемъ незнаніи коснѣй…

Но болѣе вступать не смѣй

Въ мои таинственыя сѣни!

— Если ты говоришь правду, отвѣчалъ неустрашимый юноша, — то судьба моя не въ твоихъ рукахъ. Никто не можетъ запретить мнѣ посѣщать источникъ и лѣсъ; никакая сила, естественая или сверхъестественая, не помѣшаетъ мнѣ бродить по долинѣ, гдѣ я родился.

Едва произнесъ онъ эти слова, какъ они оба стали спускаться въ глубину земли съ быстротою, отъ которой у Тальберта захватывало духъ. Наконецъ они остановились, и толчекъ былъ такъ силенъ, что смертный посѣтитель этихъ неизвѣстныхъ мѣстъ, полетѣлъ бы стремглавъ внизъ, еслибы чудесная спутница не поддержала его.

Прійдя въ себя отъ удивленія, Тальбертъ оглядѣлся кругомъ, и увидѣлъ себя посреди грота или природной пещеры, стѣны которой были покрыты блестящими кристаллами, отражавшими тысячью призматическихъ цвѣтовъ блескъ пламени, горѣвшаго на алебастровомъ жертвеникѣ. Жертвеникъ этотъ стоялъ въ срединѣ грота, имѣвшаго круглую форму и высокій потолокъ, который походилъ отчасти на куполъ церкви. Соотвѣтствено четыремъ странамъ свѣта шли четыре безконечныя галереи или аркады изъ того же блестящаго матеріала, какъ и гротъ съ его куполомъ.

Никакое человѣческое воображеніе не можетъ себѣ представить, и никакими словами нельзя описать ту необыкновенную лучезарность, которую распространяло яркое пламя, блистая сотнями тысячъ цвѣтовъ на-колонахъ изъ многочисленыхъ призматическихъ кристалловъ. Пламя не оставалось покойнымъ и неизмѣннымъ: оно то поднималось до половины купола, въ видѣ блестящей огненой пирамиды, то принимая болѣе нѣжный, розовый оттѣнокъ сосредоточивалось надъ поверхностью жертвеника, какъ бы для того, чтобы, собравшись съ силами, снова воспрянуть могущественымъ столбомъ. Никакое топливо по видимому не поддерживало его, и оно не производило ни дыму, ни паровъ.

Но что всего замѣчательнѣе, черная книга, о которой такъ часто упоминалось, лежала теперь на жертвеникѣ, охваченая яркимъ пламенемъ, способнымъ, казалось, растопить алмазъ; и она оставалась невредимою: огонь не имѣлъ на нее ни малѣйшаго дѣйствія, не смотря на то, что она находилась въ самой его срединѣ.

Бѣлая женщина, давъ молодому Глендинингу время осмотрѣться, обратилась къ нему по прежнему съ пѣніемъ:

Отважный искатель, вполнѣ заслужилъ

Владѣть этой книгой святою…

Ты право владѣнья купилъ

Высокой цѣною!

Уже немного освоившись съ чудеснымъ и страстно желая доказать свою храбрость, Глендинингъ не колеблясь опустилъ руку въ пламя, чтобы схватить книгу, расчитывая быстротою движенія предохранить себя отъ сильнаго обжога. Но его ожиданіе не сбылось: рукавъ его платья быстро воспламенился, и хотя Тальбертъ тотчасъ же выдернулъ руку изъ огня, но она страшно обгорѣла, и онъ едва не закричалъ отъ боли. Онъ удержался однако отъ естественаго выраженія страданій; затаеный стонъ, искаженныя черты лица одни выдали его. Бѣлая женщина провела своею холодною рукою по его рукѣ, и прежде чѣмъ она окончила слѣдующіе стихи, страданія его совершенно прекратились, и не осталось слѣдовъ обжога:

Нетлѣннаго, безсмертнаго огня,

Одеждой тлѣнной не касайся —

И не спросивъ совѣта у меня,

На собственую мощь не полагайся!..

Теперь вторично попытайся!..

Повинуясь тайному смыслу словъ своей путеводительницы, Тальбертъ обнажилъ руку до плеча, сбросивъ обгорѣлые остатки рукава, которые, упавъ на полъ, свернулись въ клубокъ, скоробились и превратились силою невидимаго огня въ легкій пепелъ, и послѣдній разсѣялся въ пространствѣ внезапно налетѣвшимъ порывомъ вѣтра. Бѣлая женщина, замѣтивъ удивленіе юноши, тотчасъ продолжала:

Ваши ткани рукотворныя

Здѣсь огонь испепелитъ;

Твердыя породы горныя

Онъ мгновенно размягчитъ;

Ваше злато драгоцѣнное —

Опаленное огнемъ,

Станетъ глиною презрѣнною;

Вашъ алмазъ растаетъ льдомъ!

Чуждый страха и сомнѣнія,

Полный мужества, терпѣнія —

Руку протяни, дерзай!

Я беру въ тебѣ участіе…

Ты свое, вторично, счастіе

Испытай!

Ободренный этими словами Тальбертъ Глендинингъ рѣшился на вторую попытку, и погрузивъ обнаженную руку въ пламя, вынулъ изъ него священную книгу, не ощутивъ ни малѣйшей боли. Удивленный и почти испуганый своимъ успѣхомъ, онъ смотрѣлъ, какъ пламя, собравшись въ клубокъ, быстро вытянулось столбомъ, достигавшимъ, какъ казалось, до верха пещеры, и затѣмъ, внезапно опустившись, совершенно угасло. Наступилъ полный мракъ, и прежде чѣмъ Тальбертъ успѣлъ опомниться, Бѣлая женщина схватила его за руку, и они поднялись на поверхность земли съ такою же быстротою, съ какою спустились во внутрь ея.

Выйдя изъ нѣдръ земли, они очутились у источника Корри-нан-Шіанъ; осмотрѣвшись кругомъ, Тальбертъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что солнце уже клонилось къ закату и день погасалъ. За разъясненіемъ этого онъ обратился къ своей путеводительницѣ, но ея фигура уже начала исчезать въ воздухѣ: щеки поблѣднѣли, черты лица стали менѣе явствены, и весь обликъ слился съ туманомъ, поднимавшимся надъ глубокимъ оврагомъ. То что еще такъ недавно представляло симетрію формъ и нѣжный цвѣтъ лица красивой женщины, походило теперь на колеблющуюся, блѣдную тѣнь дѣвушки, умершей отъ любви, такою какою она является при свѣтѣ луны своему невѣрному поклоннику.

— Духъ, остановись! закричалъ юноша, ободренный своимъ успѣхомъ въ подземельи. — Тебѣ не слѣдуетъ покидать меня, не научивъ пользоваться орудіемъ, которымъ ты меня наградилъ. Ты долженъ выучить меня искуству читать, писать и понимать эту книгу; иначе какая мнѣ польза быть ея обладателемъ!

Но фигура Бѣлой женщины, продолжая меркнуть, превратилась въ обликъ блѣдный и едва явственый, какъ обликъ луны въ зимнее утро, и она совсѣмъ исчезла прежде чѣмъ кончила слѣдующіе стихи:

Будь же книги обладателемъ —

кладязь мудрости она!

Намъ, воздушнымъ обитателямъ,

Не доступны письмена…

Это смертныхъ достояніе,

Провидѣнья благодать!

Мы же низшія созданія

Не умѣемъ книгъ читать.

Уповай на Вседержителя,

Правды лучъ тебѣ блеснетъ:

Новаго руководителя

Царь небесъ тебѣ пошлетъ!

Привидѣніе исчезло, и голосъ его замеръ мало по малу на мягкихъ, грустныхъ нотахъ; какъ будто бы оно удалялось понемногу отъ своего мѣста. Въ эту минуту Глендинингомъ овладѣлъ тотъ неизъяснимый ужасъ, который онъ умѣлъ мужествено побороть въ началѣ. Его энергію до сихъ поръ поддерживали необходимость дѣйствовать и присутствіе таинственаго существа, хотя и страшнаго, но, какъ ему казалось, ограждавшаго его отъ опасностей. Теперь же когда онъ могъ спокойно обсудить то что съ нимъ случилось, дрожь пробѣгала по его тѣлу, волоса поднимались дыбомъ, и онъ не рѣшался оглянуться, боясь увидѣть подлѣ себя еще что-нибудь болѣе страшное нежели первый призракъ.

Внезапно поднявшійся вѣтерокъ осуществилъ прекрасную и странную мысль одного изъ новѣйшихъ поэтовъ^[33], одареннаго крайне пылкимъ воображеніемъ:

«Онъ ласкалъ его щеки, онъ колыхалъ его волосы, подобно тому, какъ весною онъ колышетъ траву; увеличивалъ его страхъ и въ то же время былъ ему пріятенъ».

Удивленный юноша стоялъ молча, въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ. Ему казалось, что видѣный имъ необыкновенный призракъ, бывшій для него въ одно и то же время покровителемъ и предметомъ ужаса, парилъ надъ нимъ на крыльяхъ вѣтра, и онъ ждалъ его вторичнаго появленія.

— Говори! воскликнулъ онъ, дико потрясая руками. — Дай услышать тебя снова! Явись еще разъ, милое видѣніе! Трижды я видѣлъ тебя, и не смотря на то, мысль о твоемъ невидимомъ присутствіи надо мною или возлѣ меня заставляетъ мое сердце биться сильнѣе, чѣмъ еслибы земля разверзлась и породила дьявола!

Но ничто не указывало на присутствіе Бѣлой женщины, и прежнія сверхъестественыя явленія не повторились. Взывая къ духу, Тальбертъ обрѣлъ свою природную смѣлость, и оглянувшись еще разъ кругомъ, онъ по уединенной тропинкѣ спустился въ долину, тайные ходы которой стали ему теперь доступны.

Бурный гнѣвъ, овладѣвшимъ Гальбертомъ когда онъ направлялся по камнямъ и утесамъ къ Корри-нан-Шіанъ, представлялъ разительную противоположность съ тихимъ настроеніемъ духа, въ которомъ онъ теперь возвращался домой, благоразумно выбирая торныя дорожки, не изъ желанія избѣжать опасностей, но для того чтобы излишнимъ трудомъ не развлекать своего вниманія, всецѣло поглощеннаго необыкновенною сценой, которой онъ былъ свидѣтелемъ. Выходя изъ дому онъ хотѣлъ физическою усталостью побороть внутренее волненіе и изгнать изъ памяти причину своего гнѣва; теперь же онъ избѣгалъ на своемъ пути всякихъ трудностей, изъ боязни чтобы они не разсѣяли, не смутили его глубокихъ размышленій. Медлено подвигаясь впередъ и походя скорѣе на богомольца чѣмъ на охотника за оленями, Тальбертъ къ концу вечера добрался до отцовской башни.

ГЛАВА XIII.

Еслибъ вы видѣли этого мельника! Десятеро не испугали бы его: это былъ здоровый мужичина, котораго не слѣдовало затрогивать. Церковь Христа среди долины.

Солнце, какъ мы уже сказали, зашло когда Тальбертъ воротился домой. Въ это время года полдень былъ обѣденымъ часомъ, а ужинали вскорѣ по наступленіи вечера. Обѣдъ прошелъ такимъ образомъ безъ Тальберта, но его отсутствіе, хотя и непріятное для матери, не причиняло ей никакого безпокойства, потому что она уже привыкла къ неисправности своего сына, отъ которой никакъ не могла отучить его, и потому ограничивалась въ подобныхъ случаяхъ ворчливымъ выговоромъ. Однако на этотъ разъ она разсердилась сильнѣе обыкновеннаго, не только изъ-за бараньей головы съ ножками, красовавшимися на столѣ вмѣстѣ съ гаггисъ^[34] и телячьимъ бокомъ, но также и по случаю прибытія въ домъ важной особы; это былъ Гобъ Миллеръ, какъ его прозвали, хотя имя его было просто Гапперъ.

Посѣщеніе мельника, подобно посольствамъ вліятельныхъ особъ, имѣло двѣ цѣли: одну явную, другую тайную. По видимому онъ дѣлалъ объѣздъ владѣній абатства съ цѣлью принять участіе въ праздникахъ, которые обыкновенно устраивались деревенскими жителями по окончаніи жатвы, и возобновить сношеніе съ пріятелями. Въ дѣйствительности же ему хотѣлось имѣть точныя свѣденія о количествѣ зерна, собранаго каждымъ ленникомъ, такъ чтобы никто не могъ уклониться отъ помольныхъ пошлинъ. Всѣмъ извѣстно, что въ каждомъ свѣтскомъ и церковномъ баронствѣ въ Шотландіи, земледѣльцы обязаны доставлять свой хлѣбъ на мѣстную мельницу, платя за помолъ значительную пошлину. Я могъ бы упомянуть также о налогахъ со ввозимыхъ и вывозимыхъ предметовъ, но оставимъ это: сказанаго мною довольно, чтобы доказать, что я говорю на основаніи документовъ. Жители крѣпостныхъ земель, — желавшіе избавиться отъ помольнаго налога и моловшіе на другихъ мельницахъ, подвергались штрафамъ; а такъ какъ неподалеку отъ Глендеарга, на землѣ одного свѣтскаго барона, находилась мельница, владѣтель который былъ очень обязателенъ и довольствовасля малымъ, то и требовалась вся зоркость Гоба Миллера, чтобы помѣшать нарушенію его монополіи. Для достиженія этого онъ придумалъ самое дѣйствительное средство, т. е. ежегодно посѣщалъ главныхъ земледѣльцевъ, васаловъ монастыря, тотчасъ по окончаніи жатвы; подъ предлогомъ засвидѣтельствовать имъ свое расположеніе, онъ осматривалъ ихъ риги, сосчитывалъ снопы въ скирдахъ, лично удостовѣрялся въ качествѣ и количествѣ собранаго зерна, и соображалъ вѣроятный итогъ; такимъ образомъ онъ въ состояніи былъ судить потомъ — не отправлено ли что нибудь окольнымъ путемъ на другую мельницу.

Какъ и прочіе ленники абатства, госпожа Эльспетъ обязана была переносить эти домашніе осмотры, совершаемые подъ предлогомъ учтивости; впрочемъ она не видала мельника со смерти своего мужа, вѣроятно потому, что глендеаргская башня была слишкомъ отдалена, и къ ней принадлежало немного пахатнымъ земель, называемыхъ «внутренія земли». Въ этомъ же году, уступая совѣтамъ Мартына, вдова Глендинингъ вспахала нѣсколько десятинъ земли, извѣстной подъ именемъ «внѣшнія поля», и благодаря хорошей погодѣ, выдумка эта дала порядочный доходъ; безъ сомнѣнія это обстоятельство и побудило честнаго мельника въ своемъ ежегодномъ объѣздѣ захватить и глендеаргскую башню.

Эльспетъ съ удовольствіемъ приняла посѣщеніе, которое въ прежнія времена подвергало бы ея терпѣніе жестокому испытанію; вотъ причина этой перемѣны: мельникъ привезъ съ собою свою дочь Мизію, костюмъ которой старушка описала помощнику пріора съ большой точностью, но не была въ состояніи дать понятіе о ея наружности. До упоминаемаго нами дня она вовсе не думала объ этой молодой дѣвушкѣ; но вопросы отца Евстафія возбудили ея любопытство, и послѣ многихъ справокъ, намековъ и прямыхъ вопросовъ, вдова Глендинингъ узнала, что Мизія добрая дѣвушка, охотница повеселиться и съ превосходнымъ характеромъ, что у нея черные глаза, румяныя щечки, и кожа, бѣлая какъ та крупичатая мука, изъ которой пекли маленькіе хлѣбцы абату. Что касается до столь важнаго предмета, какъ состояніе, то Мизія вѣдь была единственою дочерью, а отецъ ея, благодаря мельницѣ и вошедшей въ пословицу ловкости своей, нажилъ порядочный участокъ земли, и ея будущій мужъ могъ надѣяться унаслѣдовать всѣ права и собственость своего тестя, въ особености еслибы ему удалось заслужить расположеніе абата Св. Маріи, вмѣстѣ съ покровительствомъ, помощника пріора ризничаго и т. д. — Словомъ, размышляя обо всѣхъ этихъ преимуществахъ, мать Тальберта пришла къ убѣжденію, что единственое средство помѣшать сыну вполнѣ отдаться проявляемой имъ склонности къ шпорамъ, пикѣ и уздечкѣ пограничной стражи, и спасти его отъ петли и стрѣлы, это женить его, а Мизія Гапперъ будетъ нарѣченной невѣстой.

Эта мысль почти не покидала Эльспетъ, и она была занята ею въ то время, когда увидѣла пріѣздъ мельника на его толстой лошади, на крестцѣ которой сидѣла его дочь, со щечками, розовыми какъ піонъ (не знаю только, видала ли госпожа Эльспетъ піоны), и одѣтая съ деревенскимъ кокетствомъ. Волосы на головѣ ея чернѣли, какъ вороново крыло, и вообще Мизія Гапперъ, прекрасно сложеная, вполнѣ олицетворяла собою красивый идеалъ, искомый госпожею Глендинингъ, такъ что черезъ полчаса она уже рѣшила, что само Небо посылаетъ Мизію для укрощенія тревожнаго и непослушнаго Тальберта. Правда, что вѣроятно Мизія, судя по наружности, любила больше танцовать вокругъ майскаго дерева, нежели заниматься хозяйствомъ, а Тальбертъ былъ скорѣе склоненъ разбивать головы шпагой, чѣмъ таскать мѣшки съ мукою, но вѣдь мельникъ и долженъ быть всегда здоровымъ молодцомъ, и такимъ онъ всегда описывался со временъ Чаусера и Якова I^[35] Дѣйствительно, не уступать никому изъ обитателей мѣстности, даже побѣждать ихъ во всѣхъ физическихъ упражненіяхъ, — вотъ что было лучшимъ средствомъ облегчить сборъ своихъ доходовъ, изъ-за которыхъ пожалуй еще поспорили бы съ противникомъ менѣе опаснымъ. Что касается Мизіи, то если она и не способна держать домъ въ порядкѣ, такъ объ этомъ позаботится ея свекровь. — Я буду жить съ ними, думала Эльспетъ; башня что-то становится скучна, и къ тому же въ мои преклонныя лѣта пріятнѣе быть поближе къ церкви, тогда и Эдуардъ могъ бы какъ нибудь уговориться съ братомъ на счетъ помѣстья. Онъ же любимецъ помощника пріора; да и отчего ему не жить въ башнѣ, какъ жилъ въ ней его достойный отецъ? А почемъ знать, можетъ быть когда нибудь Мэри Авенель, не смотря на свою знатность, займетъ мое большое кресло у камина! Правда, у нея нѣтъ ничего, но не найдется дѣвушки съ большимъ благоразуміемъ и красотою. Я знаю всѣхъ въ округѣ Св. Маріи: она самая кроткая, самая красивая. Хоть дядюшка и захватилъ всѣ ея помѣстья, но можетъ быть какая нибудь стрѣла найдетъ отверстіе въ его нагрудникѣ! Богъ да хранитъ насъ! Вѣдь и лучше его умирали.

— Если же они будутъ упирать на свою родословную и на благородство крови, то Эдуардъ можетъ напомнить ея родственикамъ, — кто радушно принялъ ее, когда она позднимъ вечеромъ, какъ нищая, постучалась въ ворота Глендеаргской башни! Я не оспариваю знатности Авенелей, однако Эдуардъ могъ бы сказать, по пословицѣ:

Благородное обхожденье

Стоитъ благороднаго рожденья!

Да наконецъ вѣдь и у него не простая кровь, а кровь Брайдоновъ и Глендининговъ. Эдуардъ говоритъ…

Громкій голосъ мельника внезапно прервалъ размышленія госпожи Эльспетъ и напомнилъ ей, что если она хочетъ видѣть осуществленіе своихъ воздушныхъ замковъ, то должна положить имъ основаніе, принявши вѣжливо своихъ гостей, а не оставляя ихъ безъ вниманія закутаными въ дорожные плащи, какъ будто они сейчасъ же должны были уѣхать назадъ.

— Кажется, вы очень заняты, госпожа Эльспетъ, сказалъ мельникъ; — въ такомъ случаѣ я и Мизія взберемся опять на лошадь и сѣздимъ въ долину, чтобъ воротиться къ Джону Броксмоуту, который приглашалъ насъ провести у него денекъ.

Среди своихъ грезъ о сватьбѣ, о мельницѣ, о владѣніяхъ мельника, о баронахъ, Эльспетъ очутилась почти въ положеніи сказочной молочницы, когда та опрокинула кувшинъ, содержаніе котораго должно было осуществить столько золотыхъ плановъ. Но кувшинъ съ молокомъ только закачался на головѣ у почтенной вдовы, и она поспѣшила возстановить равновѣсіе. Вмѣсто того чтобы извиняться въ своей разсѣяности и недостаткѣ вниманія къ гостямъ, — что было бы и трудно, вдова Глендинингъ напала сама, какъ искусный генералъ, желающій прикрыть свою слабость смѣлой атакой. Она обидѣлась и горько жаловалась на своего стараго друга, который хоть одну минуту можетъ сомнѣваться въ удовольствіи, доставляемомъ ей посѣщеніемъ его и дочери, и думать о возвращеніи къ Джону Буоксмоуту, когда старая башня вся къ его услугамъ, хоть онъ и забылъ ее, кажется, за послѣднее время, а еще бѣдный Симонъ считалъ его своимъ лучшимъ другомъ на свѣтѣ! Словомъ, она столько наговорила, что убѣдила наконецъ и самое себя, также какъ и мельника, который кромѣ того и не былъ расположенъ принимать что либо въ дурную сторону, и порѣшивъ заранѣе провести ночь въ башнѣ, удовольствовался бы и менѣе радушнымъ пріемомъ.

— Не сердитесь же, госпожа Эльспетъ, отвѣчалъ онъ. — Я полагалъ, что вамъ не до насъ, такъ какъ мнѣ казалось, что вы насъ едва замѣтили. Да я и кромѣ того думалъ не сердиты ли вы за нѣсколько словъ, сказаныхъ мною Мартыну относительно помольной платы за послѣдній, сѣяный вами ячмень! Я знаю, что сухую молотьбу^[36] иногда трудно переваривать; всякъ свое бережетъ, а между тѣмъ вездѣ заговорятъ: онъ вмѣстѣ мельникъ и его помощникъ, т. е. мельникъ и бездѣльникъ^[37].

— Ахъ, какъ вы можете говорить это, сосѣдъ Гобъ? Возможно ли, чтобы Мартынъ сталъ спорить изъ-за помола? Я намылю ему голову, повѣрьте слову вдовы! Вы знаете, одинокой женщинѣ плохо повинуются слуги.

— Нѣтъ, госпожа Эльспетъ, возразилъ мельникъ снимая поясъ, стягивавшій его плащъ и въ то же время державшій шпагу, настоящій клинокъ Андрея Ферары; нѣтъ, не браните Мартына: я на него не сержусь. Но я считаю своимъ долгомъ защищать всѣ свои права сбора съ помола. И я дѣйствую основательно, потому что, какъ говорится въ старинной пѣснѣ:

Я живу своей мельницей, благослови ее Богъ!

Она кормитъ меня, мою мать и моихъ дѣтей!

Бѣдная мельница! Я ею существую, и какъ говорю своимъ работникамъ, привязанъ къ ней и въ правдѣ, и въ неправдѣ, да и всякій такъ привязалъ къ своему заработку. — Ну, Мизія, снимай же свой плащъ, если ужъ нашей сосѣдкѣ такъ пріятно насъ видѣть. Я то же съ неменьшимъ удовольствіемъ нахожусь у нея, потому что во всемъ вѣдомствѣ абатства никто такъ исправно не платить за помолъ, какъ она, и не посылаетъ такъ правильно все свое зерно ко мнѣ на мельницу.

Безъ дальнѣйшихъ церемоній онъ освободилъ свои плечи отъ широкаго плаща, и повѣсилъ его на оленьи рога, прибитые къ стѣнѣ и служившіе для того же употребленія, какъ и вѣшалки позднѣйшей эпохи.

Съ своей стороны Эльспетъ, уже смотрѣвшая на Мизію какъ на свою невѣстку, помогала ей скинуть большой плащъ съ капюшономъ, и это занятіе позволило ей вдоволь насмотрѣться на дочь богатаго мельника. На Мизіи было бѣлое платье, всѣ швы котораго покрывались узорами изъ зеленаго шелка съ серебреною нитью; сѣтка того же цвѣта сдерживала ея черные волосы, выскользавшіе кое-гдѣ длинными локонами, завитыми искуствомъ и природой. У нея было очень пріятное лицо: черные, продолговатые, бойкіе глаза, маленькій ротикъ, розовыя, пухлыя губки, зубы безукоризненой бѣлизны и плѣнительная ямочка на подбородкѣ;, бѣленькая, полная, Мизія была сложена превосходно. Хотя черты лица ея впослѣдствіи обѣщали сдѣлаться мужскими, что составляетъ обыкновенный недостатокъ шотландской красоты, но въ шестнадцать лѣтъ Мизія обладала станомъ Гебы; такъ что Эльспетъ, не смотря на материнское пристрастіе, не могла не сознаться внутрено, что и болѣе красивый мужчина, нежели Тальбертъ, могъ бы отправиться далеко и не найдти лучшей. Мизія казалась немного вѣтрена, Тальберту не было еще и девятнадцати лѣтъ; но что за бѣда? Пора его женить — старушка постоянно приходила къ этому — и она не могла найдти лучшаго случая.

Какъ хитрый политикъ, Эльспетъ, желая пріобрѣсть любовь своей будущей невѣстки, расточала комплименты ея прелестямъ и наряду, какъ говорится, отъ ленты волосъ до обуви. Мизія слушала ее съ удовольствіемъ въ продолженіе пяти минутъ, но потомъ она скорѣе была расположена смѣяться, нежели тщеславиться, потому что природа, давъ ей веселый нравъ, прибавила къ нему извѣстную долю насмѣшливости. Самому Гапперу наскучили длинныя похвалы, расточаемыя его дочери, и онъ наконецъ прервалъ ихъ.

— Да, сказалъ онъ, — она не дурна, скоро она будетъ въ состояніи взвалить на лошадь мѣшокъ съ мукою, не хуже всякаго молодца. Но гдѣ же ваши сыновья, госпожа Эльспетъ? Говорятъ, что Тальбертъ сдѣлался непосѣдомъ; въ какую нибудь лунную ночь о немъ заговорятъ и въ Вестморлэндѣ.

— Боже сохрани! сосѣдъ, Боже сохрани! съ живостью закричала Эльспетъ; такъ какъ намекнуть ей, что Тальбертъ можетъ сдѣлаться однимъ изъ грабителей, число которыхъ было такъ велико на границахъ, значило затронуть ея чувствительную струну. Однако, боясь дать замѣтить свои собственыя опасенія, она поспѣшила прибавить, что съ пораженія при Пинки она не можетъ не задрожать при видѣ лука или копья, или даже если только услышитъ о нихъ; но ея дѣти, благодаря Бога, остаются вѣрными и мирными ленниками абатства, какимъ былъ бы и ихъ отецъ, еслибъ не эта ужасная война, стоившая жизни столькимъ храбрымъ людямъ.

— Ну, я это знаю, возразилъ мельникъ; — вѣдь я самъ былъ тамъ, и еслибы не двѣ добрыя пары ногъ моей лошади, я остался бы тамъ съ другими. Когда я увидѣлъ наши ряды разорваными и нашихъ солдатъ, сжатыхъ какъ зерно подъ жерновомъ, я повернулъ направо кругомъ и выбрался изъ суматохи.

— Вы всегда были благоразумны и осторожны, сосѣдъ; и еслибъ мой бѣдный Симонъ походилъ на васъ, онъ былъ бы еще здѣсь и разсказывалъ объ этомъ днѣ. Но онъ постоянно кричалъ о благородствѣ своего рода, и всего пріятнѣе было для него отправиться на войну съ графами, баронами и рыцарями, не заботившимися о своихъ женахъ, да и ихъ жены мало безпокоились о нихъ; не то что въ нашемъ быту. За Тальберта я не боюсь; если къ несчастью онъ очутится въ подобномъ положеніи, то у него такія ноги, какихъ нѣтъ на двадцать миль кругомъ; онъ не отстанетъ отъ вашей лошади.

— Что, это онъ? спросилъ мельникъ, увидя входящаго молодаго человѣка.

— Нѣтъ, сосѣдъ, это мой второй сынъ, Эдуардъ; онъ читаетъ и пишетъ не хуже самого абата Св. Маріи, если только можно сказать это, не нарушая уваженія къ его преподобію.

— Да, да, это молодой ученый, котораго такъ хвалитъ помощникъ пріора: отецъ Евстафій говоритъ, что онъ пойдетъ далеко. Какъ знать, можетъ быть въ свою очередь онъ будетъ помощникомъ пріора? Я же вѣдь былъ работникомъ на мельницѣ, прежде чѣмъ сталъ хозяиномъ.

— Прежде чѣмъ сдѣлаться помощникомъ пріора, возразилъ Эдуардъ, — надо быть монахомъ, а я не чувствую къ тому ни малѣйшаго призванія.

— Нѣтъ, нѣтъ, сосѣдъ, сказала Эльспетъ, — онъ придержится плуга, и надѣюсь, Тальбертъ также. Я хочу, чтобы вы его видѣли. — Гдѣ вашъ братъ, Эдуардъ?

— Я думаю, что онъ на охотѣ; сегодня утромъ я слышалъ въ долинѣ лай, и видѣлъ собакъ лорда Комсли.

— Еслибы я ихъ встрѣтилъ, сказалъ мельникъ, — то сдѣлалъ бы, можетъ быть, нѣсколько лишнихъ миль; я страстно люблю охоту. Сколько разъ я бѣгалъ за собаками лэрда Сесфорда, когда былъ мальчикомъ на мельницѣ въ Морбатлѣ; меня не останавливало ничто: ни плетни, ни рвы; ни одинъ охотникъ не могъ опередить меня въ бѣгѣ. Старый лэрдъ замѣтилъ меня, и сказалъ однажды: — Я сдѣлаю что нибудь для тебя, если ты бросишь мельницу и поступишь ко мнѣ на службу.. — Но я предпочелъ жерновъ, и былъ правъ, потому что вскорѣ баронъ Перси повѣсилъ пятерыхъ солдатъ лэрда Сесфорда, сжегшихъ по его приказанію нѣсколько домовъ, около Фобери. Пожалуй и я попалъ бы въ это число!

— Я вамъ говорю, что вы всегда были благоразумны и осторожны, сосѣдъ; но если вы любите охоту, то Тальбертъ непремѣнно вамъ понравится; онъ знаетъ всѣ охотничьи выраженія также хорошо, какъ лѣсничій абатства.

— А знаетъ ли онъ время обѣда, госпожа Эльспетъ? У насъ, въ Кеннаквайрѣ полдень служитъ обѣденымъ часомъ.

Эльспетъ должна была признаться, что онъ иногда забываетъ его; мельникъ, качая головой, сдѣлалъ намекъ на пословицу о гусяхъ Макъ-Фарлэна, любящихъ болѣе игру, чѣмъ ѣду^[38].

Эльспетъ, боясь чтобы маленькое промедленіе не расположило мельника еще строже судить Тальберта, позвала Мэри Авенель занимать гостей, и сложивъ на нее заботу о разговорахъ, отправилась въ кухню, гдѣ раздѣляя обязаности, лежавшія на Тибъ Такетъ, старалась ускорить обѣденыя приготовленія, вынимая изъ огня кострюльку и всовывая въ него вертелъ, вытирая блюда, и отдавая такія многосложныя приказанія, что терявшая терпѣнье Тибъ бормотала въ полголоса:

— Ахъ, Боже мой! сколько шуму изъ-за стараго мельника! Какъ будто принимаютъ потомка Брюса!

Но такъ какъ она говорила это какъ бы про себя, то мисисъ Глендинингъ и не считала нужнымъ слушать ее.

ГЛАВА XIV.

Для моихъ друзей у меня всегда готовъ самый прихотливый обѣдъ; однообразія въ кушаньяхъ я не допускаю. Для пастора сочный ростбифъ, англійское національное блюдо. Для достойнаго судьи жирный яблочный пудингъ. Этому щеголю поставимъ гуся. Для капитана, пожалуй, найдется пѣтухъ. Разнообразіе — условіе хорошаго обѣда. Новая комедія.

— Кто эта красивая дѣвушка? спросилъ мельникъ, увидя Мэри Авенель, пришедшую на смѣну къ Эльспетъ Глендинингъ.

— Это молодая лэди Авенель, батюшка, отвѣчала Мизія, присѣдая самымъ старательнымъ образомъ, и Гобъ Миллеръ, скинувъ колпакъ, поклонился Мэри, хотя и не такъ почтительно, какъ онъ это сдѣлалъ бы, если бы она явилась передъ нимъ со всею роскошью и величіемъ своихъ предковъ, но во всякомъ случаѣ достаточно вѣжливо, чтобы показать то уваженіе къ знатному роду, которымъ всегда отличались шотландцы.

Благодаря примѣру матери и врожденному чувству такта, Мэри Авенель умѣла держать себя съ такимъ достоинствомъ, что люди, по состоянію равные ей, не могли однако фамиліарно обращаться съ нею, и думать что она стоитъ съ ними на одной доскѣ. Обладая мягкимъ и спокойнымъ характеромъ, она легко забывала обиды, а по природной робости и сдержаности, она любила уединеніе и избѣгала забавъ своего возраста. Когда ярмарка или вообще какое либо празднество представляло ей случай повеселиться съ молодыми подругами, она, если и появлялась на минуту въ общество, то относилась къ этимъ забавамъ съ такимъ равнодушіемъ, которое ясно показывало, какъ мало она испытываетъ удовольствія, и какъ сильно ея желаніе оставить поскорѣе шумный кружокъ.

Сосѣди скоро узнали, что она родилась наканунѣ дня Всѣхъ Святыхъ, а по общераспространенному въ Шотландіи повѣрью родившіеся въ этотъ день пользуются нѣкотораго рода віастью надъ невидимымъ міромъ. Вотъ почему вся молодежь въ окрестностяхъ звала ее въ разговорахъ между собою не иначе, какъ «Авенельскимъ духомъ», намекая на то, что со своимъ стройнымъ и гибкимъ станомъ, своими блѣдными щеками, голубыми глазами и длинными волосами, она должна была принадлежать къ невещественому міру. Кромѣ того и всѣмъ извѣстное преданіе о Бѣлой женщинѣ, покровительницѣ ея семьи, придавало особое значеніе деревенской шуткѣ. Молодые Глендининги однако обижались этимъ, и когда въ ихъ присутствіи называли такъ ихъ молодую подругу, то Эдуардъ старался основательно доказать всю нелѣпость подобнаго прозвища, а Тальбертъ кулакомъ заставлялъ молчать насмѣшниковъ. Надобно согласиться, что въ такихъ случаяхъ Тальбертъ значительно уступалъ своему младшему брату, которому онъ не могъ ничѣмъ помочь въ разсужденіяхъ, между тѣмъ какъ Эдуардъ, самъ никогда не затѣвавшій ссоры, всегда былъ однако готовъ принять сторону своего старшаго брата, и оказать ему поддержку въ тѣхъ случаяхъ, когда тотъ отъ словъ переходилъ къ дѣлу.

Вслѣдствіе уединеннаго положенія Глендеаргской башни, братьевъ никто почти не зналъ даже въ ближайшихъ деревняхъ; поэтому ихъ привязаность къ Мэри и заступничество за нее не имѣли никакого вліянія на мнѣнія окрестныхъ жителей, которые смотрѣли на нее, какъ будто она упала сюда съ неба. Ей однако всѣ оказывали если не сердечное расположеніе, то по крайней мѣрѣ почетъ; кромѣ того заботы помощника пріора о ея воспитаніи, вмѣстѣ съ именемъ Юліана Авенеля, дѣлавшагося все болѣе и болѣе опаснымъ въ эти смутныя времена, придавали не мало значенія его племянницѣ, такъ что одни изъ тщеславія старались познакомиться съ ней, а болѣе робкіе заботливо внушали своимъ дѣтямъ необходимость оказывать уваженіе знатной сиротѣ. Такимъ образомъ, мало извѣстная, а потому и мало любимая, Мэри Авенель пользовалась таинственымъ почетомъ, которымъ она была обязана отчасти страху передъ соучастниками ея дяди, отчасти своимъ сдержанымъ манерамъ и уединенному образу жизни, а главнымъ образомъ мѣстнымъ суевѣріямъ того времени.

Имено такого рода чувство испытывала и Мизія, оставшись наединѣ съ молодою дѣвушкой, стоявшей гораздо выше ея по роду и не похожей на нее по манерамъ и обращенію. Отецъ Мизіи воспользовался первымъ попавшимся предлогомъ, чтобы отправиться, какъ бы случайно, въ ту сторону, гдѣ была житница, заглянуть въ нее и расчесть приблизительно, сколько обѣщаетъ жатва для его мельницы. Но между молодежью существуетъ извѣстнаго рода масонство, помогающее ихъ взаимному знакомству безъ лишнихъ разговоровъ; оно сближаетъ ихъ и дружитъ въ.самое короткое время. Только позднѣе, набравшись притворства въ сношеніяхъ съ людьми, мы научаемся скрывать свой характеръ, уклоняться отъ наблюденій и утаивать передъ другими свои настоящія чувства.

Такимъ образомъ наши молодыя дѣвушки скоро отыскали себѣ занятія, подходившія къ ихъ возрасту. Сначала онѣ побывали у голубей Мэри, о которыхъ она заботилась съ материнскою нѣжностью, а потомъ приступили къ обозрѣнію запаса нарядовъ, хотя и скромнаго, но все таки содержавшаго въ себѣ нѣсколько предметовъ, способныхъ возбудить удивленіе Мизіи — дѣвушки слишкомъ добросердечной и еще не умѣвшей завидовать. Золотыя четки и кое-какія женскія драгоцѣнности, спасенныя отъ грабежа скорѣе вѣрною Тибъ, нежели самою лэди Авенель, совсѣмъ позабывшею о нихъ въ ту роковую минуту, поразили изумленіемъ дочь мельника: въ своей простотѣ она воображала, что за исключеніемъ статуй святыхъ и ковчеговъ абатства, въ цѣломъ мірѣ нельзя набрать столько золота, сколько она теперь видѣла передъ собою въ этихъ бездѣлушкахъ. А Мэри, хоть и не была тщеславна, все таки не могла удержаться отъ удовольствія при видѣ изумленія, выказанаго ея наивной собесѣдницей.

Трудно было себѣ представить различіе болѣе поразительное нежели наружность этихъ двухъ дѣвушекъ: мельничиха съ открытымъ, веселымъ лицомъ, выражавшимъ чистосердечное удивленіе, разсматривала золотыя бездѣлушки, считая ихъ по своей неопытности за нѣчто весьма дорогое и рѣдкое, и съ добродушнымъ и смиреннымъ сознаніемъ своего невѣжества разспрашивала о ихъ употребленіи и цѣнности; а Мэри Авенель съ достоинствомъ и спокойствіемъ, свойственымъ ей, выкладывала вещи одна за другою для забавы своей подруги.

Онѣ скоро сблизились, и Мизія уже рѣшилась спросить у Мэри, почему та не бываетъ на деревенскихъ праздникахъ, какъ вдругъ послышался топотъ лошадей, остановившихся у воротъ башни. Не ожидая отвѣта, Мизія бросилась къ окну съ быстротою, какой можно было ожидать отъ молодой, любопытной дѣвушки.

— Св. Марія! Милая лэди, воскликнула она, — сюда подъѣхали два всадника на отличныхъ лошадяхъ. Да посмотрите же!

— Къ чему? отвѣчала Мэри. — Вы мнѣ скажете кто это.

— Ну, какъ хотите. Только вѣдь я ихъ не знаю, такъ чтожъ я скажу вамъ? — Ахъ, нѣтъ, постойте, одного знаю; да и вы то же, мисъ Авенель. Это военный, который, говорятъ, не совсѣмъ чистъ на руку; но теперешніе храбрецы не видятъ въ этомъ большой бѣды. Это конюшій вашего дядюшки, Кристи Клинтгилль. Онъ однако не надѣлъ своего стараго зеленаго кафтана и заржавленыхъ латъ: на немъ пунцовое платье съ серебренымъ галуномъ пальца въ три шириной, а кираса такъ свѣтла, что въ нее можно глядѣться. Да пойдите же сюда, взгляните на него.

— Если это Кристи, спокойно отвѣчала сиротка Авенель, такъ я еще успѣю вдоволь насмотрѣться на него: отъ его посѣщенія мнѣ нельзя ждать ни удовольствія, ни утѣшенія.

— Ну, если вы не хотите вставать для Кристи, воскликнула молодая мельничиха со сверкающими отъ любопытства глазами, такъ подойдите и скажите мнѣ, кто это молодой человѣкъ, который пріѣхалъ съ нимъ. Я сроду не видѣла лучше его.

— Должно быть это мой молочный братъ Тальбертъ, по видимому совершенно равнодушно отвѣчала Мэри. Она звала своими молочными братьями обоихъ сыновей Эльспетъ, и дѣйствительно по братски жила съ ними.

— О, нѣтъ клянусь Св. Дѣвой! это не онъ: я очень хорошо знаю обоихъ Глендининговъ, а этотъ рыцарь, кажется, изъ чужихъ странъ. На немъ шапка малиноваго бархата, изъ подъ которой выбиваются длинные черные волосы; онъ съ усами, но подбородокъ у него чисто выбритъ за исключеніемъ чернаго пятнышка по серединѣ; полукафтанье и панталоны свѣтлоголубые, обшитые бѣлымъ атласомъ; а оружія у него нѣтъ, кромѣ прекрасной шпаги на боку. Если-бъ я была мужчиной, я носила бы только шпагу да кинжалъ; это такъ легко, такъ красиво! Развѣ лучше громадная сабля моего отца, вѣсомъ по крайней мѣрѣ въ полпуда, и съ заржавленой рукояткой. А вамъ правятся шпага и кинжалъ, милэди?

— Если ужъ отвѣчать на подобный вопросъ, то я вамъ скажу, что самое лучшее оружіе то, которое служить на защиту праваго дѣла, и которымъ искусно дѣйствуютъ, когда оно вынуто изъ ноженъ.

— Не можете ли вы догадаться кто этотъ иностранецъ?

— Его спутникъ вовсе не внушаетъ мнѣ желаніе узнать его.

— Онъ сходитъ съ лошади, увѣряю васъ. Право, я такъ рада, какъ будто отецъ подарилъ мнѣ серебреныя серьги, которыя обѣщаетъ такъ часто. Да вы подошли бы къ окну; вѣдь рано или поздно придется же вамъ увидѣть его.

Вѣроятно Мэри гораздо раньше заняла бы наблюдательный постъ, если бы слишкомъ пылкое любопытство подруги не принуждало ее сдерживать свое собственое; но наконецъ это чувство одержало верхъ, и она сочла возможнымъ удовлетворить ему, показавъ сначала то равнодушіе, которое по ея мнѣнію было необходимо для поддержанія своего достоинства. Подойдя къ окну, она дѣйствительно увидѣла Кристи Клинтгилля въ сопровожденіи всадника, одѣтаго крайне щегольски. Судя по его манерамъ, по богатству костюма и по красотѣ лошадиной сбруи, незнакомца нужно было принять, какъ это и сдѣлала Мэри со своей новой подругой, за человѣка знатнаго.

Кристи какъ будто чувствовалъ, что можетъ на этотъ разъ быть еще нахальнѣе чѣмъ обыкновенно, и кричалъ у воротъ безъ всякихъ стѣсненій: — эй, кто тамъ въ домѣ? Дурачье слуги! Отвѣтитъ ли мнѣ кто нибудь, когда я зову? Эй, Мартынъ, Тибъ! госпожа Эльспетъ! Развѣ можно заставлять насъ ждать, когда наши лошади всѣ въ мылѣ и надаютъ отъ усталости!

Наконецъ показался Мартынъ.

— А, здорово, старина! обратился къ нему Кристи. — Возьми лошадей, сведи ихъ въ конюшню, засыпь овса, и дай имъ свѣжую подстилку. Да постарайся вычистить ихъ такъ, чтобы волосокъ лежалъ къ волоску.

Мартынъ повелъ лошадей въ конюшню, но какъ только увидѣлъ возможность дать волю своему негодованію безъ опасеній за послѣдствія, онъ уже пересталъ себя сдерживать.

— Подумаешь, обратился онъ къ Джасперу, старому работнику, который, пришелъ на подмогу и слышалъ повелительные крики солдата, — подумаешь, право, что этотъ разбойникъ, Кристи Клинтгилль, хозяинъ нашъ, лордъ по меньшей мѣрѣ, а вѣдь я помню, какъ его изъ состраданія воспитывали въ Авенельскомъ замкѣ, и онъ тамъ состоялъ у вертела въ кухнѣ, возлѣ котораго въ морозные дни каждый грѣлъ себѣ руки. А теперь онъ важная особа, бранится направо и налѣво, посылаетъ всѣхъ къ чорту. Какъ будто знатные люди не могутъ оставить при себѣ свои пороки и не тянуть за собою въ адъ подобныхъ негодяевъ! Право мнѣ хочется предложить ему, чтобы онъ самъ занялся своею лошадью, вѣдь онъ съумѣетъ это сдѣлать не хуже меня.

— Полно, полно, прервалъ его Джасперъ, — говорите потише. Лучше уступить сумашедшему, чѣмъ затѣвать съ нимъ драку.

Мартынъ призналъ справедливость поговорки, и поручивъ Джасперу лошадь Кристи, самъ принялся за другую, увѣряя что ему даже пріятно чистить такое красивое животное. Наконецъ, въ точности исполнивши всѣ данныя ему приказанія, онъ вымылъ руки, чтобы отправиться въ столовую, не служить за обѣдомъ, какъ это можетъ подумать читатель нашихъ временъ, но обѣдать тамъ вмѣстѣ съ господами.

Въ это время Кристи представлялъ госпожѣ Глендинингъ своего спутника, подъ именемъ Пирси Шафтона; онъ объяснилъ, что это другъ его и лэрда Авенеля, пріѣхавшій провести въ башнѣ три или четыре дня въ тишинѣ. Добрая женщина недоумѣвала, откуда ей свалилась такая честь, и ей хотѣлось намекнуть на неимѣніе всего нужнаго для принятія столь знатнаго гостя; чужестранецъ съ своей стороны, взглянувъ на голыя стѣны, на огромный закопченый дымомъ каминъ и на бѣдное, старинное убранство комнаты, видя кромѣ того, что его появленіе нѣкоторымъ образомъ смущаетъ хозяйку, выказалъ неохоту оставаться въ домѣ, гдѣ онъ очевидно не могъ жить не стѣсняя хозяйки и не подвергая лишеніямъ себя самого. Но и Эльспетъ и онъ имѣли дѣло съ неумолимымъ человѣкомъ, который на всѣ возраженія отвѣчалъ, что такъ угодно его господину.

— Хотя воля барона Авенеля, добавилъ онъ, — должна быть закономъ на двадцать миль вокругъ его владѣній, но вотъ вамъ еще и письмо отъ вашего барона въ юпкѣ, вашего владыки абата, который предлагаетъ вамъ принять какъ можно лучше этого храбраго рыцаря, и позаботиться, чтобы онъ жилъ здѣсь въ тишинѣ такъ, какъ онъ этого желаетъ. А вы, серъ Пирси Шафтонъ, подумайте, что въ настоящее время тайна и безопасность для васъ важнѣе самой мягкой постели и самаго роскошнаго стола. Кромѣ того, не спѣшите судить по наружности; вы увидите по тому обѣду, который вамъ подадутъ, что васаловъ церкви никогда не поймаешь въ расплохъ, съ пустой корзиной.

Затѣмъ Кристи самымъ любезнымъ образомъ представилъ чужестранца Мэри Авенель, какъ племяницѣ своего барона.

Пока клевретъ Юліана Авенеля склонялъ сера Пирси Шафтона покориться судьбѣ, Эльспетъ заставила Эдуарда прочесть письмо абата, и убѣдившись въ справедливости словъ Кристи, нашла что не можетъ избавиться отъ пріема незнакомца, а тотъ, подчинись необходимости, рѣшился наконецъ благосклонно принять гостепріимство госпожи Глендинингъ, предложеное ему довольно холодно.

Кристи оказался правъ: запоздалый по обстоятельствамъ обѣдъ, который подали въ это время, былъ сытенъ, хорошъ, и показывалъ достатокъ хозяевъ. Эльспетъ Глендинингъ сама позаботилась о немъ. Удовольствіе при видѣ заманчивыхъ блюдъ, симетрично расположеніяхъ на столѣ, заставило даже хозяйку позабыть и о брачныхъ планахъ, и о досадѣ, причиненной ей появленіемъ чужестранца; она заботилась теперь только объ угощеніи своихъ гостей, внимательно слѣдя за каждой пустой тарелкой и спѣта наполнять ее прежде чѣмъ успѣли отказаться отъ повторенія.

Собесѣдники между тѣмъ изучали другъ друга, и.занимались взаимной оцѣнкой характеровъ. Серъ Пирси Шафтонъ удостоивалъ обращаться только къ одной Мэри Авенель, то есть, онъ дарилъ ее тѣмъ снисходительнымъ вниманіемъ, которое современный щеголь оказываетъ молодой провинціалкѣ, если въ обществѣ нѣтъ другой женщины, болѣе красивой или болѣе извѣстной. Онъ все таки внесъ въ разговоръ нѣкоторое разнообразіе, такъ какъ упражненіе съ зубочисткой, зѣвота, пришепетываніе, напоминавшее нищаго, который увѣрялъ что турки отрѣзали ему языкъ, наконецъ, притворная глухота и слѣпота, все это въ то время было еще не въ модѣ. Но если узоры его рѣчей и были разнообразны, то фонъ ихъ оставался неизмѣннымъ, а изысканью комплименты, которыми любезникъ XVI вѣка приправлялъ свою болтовню, точно такъ же обязаны были своимъ происхожденіемъ эгоизму и самолюбію, какъ и смѣшныя выраженія щеголя XIX вѣка.

Англійскій рыцарь былъ нѣсколько смущенъ, замѣчая что Мэри Авенель слушаетъ его съ равнодушнымъ видомъ и отвѣчаетъ весьма коротко на множество прекрасныхъ фразъ, которыя по его мнѣнію должны были ослѣпить ее своимъ блескомъ или поразить своею темнотой; но если онѣ и не производили желаемаго впечатлѣнія на ту, къ которой были обращены, за то дочь мельника очаровалась ими тѣмъ больше, что она не понимала въ нихъ ни слова. Дѣйствительно рѣчи этого господина были такъ возвышены, что непониманіе ихъ можно было бы простить и людямъ выше Мизіи по развитію.

Въ эту имено эпоху достигъ высшей степени своей нелѣпости и славы знаменитый въ тѣ времена поэтъ «остроумный, комичный и шутовской Джонъ Лилли, — тотъ, котораго Аполлонъ допускалъ на свои пиры, и которому Фебъ отдалъ свой лавровый вѣнокъ, не оборвавъ ни одного листка»^[39], словомъ тотъ, который сочинилъ странную и смѣшную книгу подъ заглавіемъ: Эфуэсъ и его Англія. Жеманный и принужденный слогъ, употребленный имъ въ своей Анатоміи ума имѣлъ громадный, по мимолетный успѣхъ. Всѣ придворныя дамы хотѣли усвоить его себѣ, и употребленіе эфуизмовъ для куртизана было также необходимо, какъ умѣнье владѣть шпагою или танцевать. По этому неудивительно, что хорошенькая мельничиха была ослѣплена этимъ ученымъ и изысканіямъ разговоромъ не меньше, чѣмъ пылью отцовскихъ мѣшковъ. Раскрывъ ротъ и глаза также широко, какъ дверь и два окна мельницы, и показывая зубки бѣлѣе лучшей муки, она старалась изъ реторическихъ жемчужинъ, изобильно разсыпаемыхъ серомъ Пирси, запомнить хоть нѣсколько словъ для собственаго употребленія.

Эдуардъ, слушаясь какою невиданою свободой и легкостью молодой и красивый придворный говоритъ самые обыкновенные комплементы, устыдился сдержаности и застѣнчивости своего обращенія. Правда его здравый смыслъ скоро убѣдилъ его, что это не имѣетъ ни малѣйшаго значенья, но увы, гдѣ мы отыщемъ скромнаго и даровитаго человѣка, который не страдалъ бы, видя что его затмѣваютъ въ разговорѣ и опережаютъ въ жизни люди менѣе достойные, но за то обладающіе большимъ наружнымъ блескомъ и смѣлостью. Надо имѣть очень твердый характеръ, чтобы безъ всякой досады уступить пальму первенства соперникамъ, не заслуживающимъ ее. Эдуардъ Глендинингъ дошелъ до такого философскаго взгляда; презирая выраженія изящнаго рыцаря, тѣмъ не менѣе онъ завидовалъ бѣглости его рѣчей, его самодовольному тону и ловкости, съ которою тотъ оказывалъ маленькія услуги, столь частыя за обѣденымъ столомъ. Говоря правду, онъ потому больше завидовалъ всѣмъ этимъ качествамъ, что они очевидно пускались въ ходъ ради одной только Мэри Авенель. Хотя молодая дѣвушка лишь въ крайнемъ случаѣ принимала любезности сера Пирси, но изъ его внимательности уже было достаточно видно, что онъ желаетъ заслужить расположеніе Мэри, а всѣхъ остальныхъ собесѣдниковъ не находитъ заслуживающими его вниманія. Званіе незнакомца, его положеніе въ свѣтѣ, его красивая фигура, кое-какія искры ума и веселости, проскакивавшія въ хаосѣ наговоренныхъ имъ глупостей, все это могло сдѣлать его «привлекательнымъ въ глазахъ молодой дѣвушки» какъ говорится въ пѣснѣ, а бѣднякъ Эдуардъ, со всѣми своими природными достоинствами и пріобрѣтенными знаніями, одѣтый въ домашнее сукно, съ голубою шапкою на головѣ и въ кожаныхъ панталонахъ, казался паяцемъ рядомъ съ этимъ придворнымъ. Вотъ почему, чувствуя свою незначительность, онъ не могъ дружелюбно смотрѣть на затмѣвающаго его человѣка.

На другомъ концѣ стола Кристи Клинтгилль, вполнѣ удолетворивъ тотъ богатырскій апетитъ, благодаря которому люди его свойства, подобно волкамъ и орламъ, въ состояніи такъ набивать свой желудокъ, чтобы затѣмъ поститься нѣсколько дней сряду, началъ думать, что онъ остается въ тѣни болѣе чѣмъ бы то слѣдовало. Кромѣ другихъ хорошихъ качествъ, эта достойная особа обладала еще и высокимъ мнѣніемъ о самой себѣ; а при его смѣломъ и дерзкомъ характерѣ, онъ не былъ способенъ поддаться чьему либо превосходству. И съ тою грубою фамильярностію, которую иные принимаютъ за грацію и простоту, онъ прерывалъ самыя изящныя рѣчи рыцаря также безцеремонно, какъ онъ пронизалъ бы своимъ копьемъ какое нибудь расшитое платье. Въ такомъ случаѣ серъ Пирси Шафтонъ, которому по его званію и роду невыносимо было это слишкомъ развязное обращеніе, или совсѣмъ не отвѣчалъ ему, или отвѣчалъ достаточно коротко, что видно было какъ мало онъ обращаетъ вниманія на грубаго солдата, смѣющаго разговаривать съ нимъ на равной ногѣ.

Мельникъ больше молчалъ; обыкновенно онъ разсказывалъ о своей мельницѣ и о барышахъ съ права помола, но теперь онъ не имѣлъ ни малѣйшаго желанья хвастаться своими богатствами въ присутствіе Кристи или прерывать англійскаго рыцаря.

Здѣсь не будетъ излишнимъ привести обращикъ разговора, хотя бы для того только, чтобы познакомить современныхъ молодыхъ дѣвицъ съ прекрасными рѣчами, которыхъ онѣ лишились, явившись на свѣтъ послѣ того, какъ эфуизмъ вышелъ изъ моды.

— Повѣрьте, прекрасная, лэди, говорилъ рыцарь Мэри, — имено таково искуство нашихъ теперешнихъ англійскихъ придворныхъ; они крайне тщательно обработали простой и грубый языкъ нашихъ отцовъ, и по моему мнѣнію рѣшительно и окончательно невѣроятно, чтобы потомки наши въ вертоградѣ ума и вѣжливости могли позволить себѣ съ успѣхомъ само-малѣйшее отклоненіе отъ нынѣшнихъ правилъ. Только рѣчамъ Меркурія съ охотою внимаетъ Венера, только Александру Буцефалъ позволилъ укротить себя, только Орфей имѣлъ право касаться лиры Аполлона.

— Храбрый рыцарь, отвѣчала Мэри, съ большимъ трудомъ удерживаясь отъ смѣха, — мы можемъ только радоваться, что случай почтилъ насъ въ этой пустынѣ лучемъ солнца вѣжливости, хотя онъ не освѣщаетъ, а ослѣпляетъ насъ.

— Превосходно сказано, прекрасная лэди! Ахъ, отчего я не взялъ съ собою мою «Анатомію Ума», эту квинтэсенцію человѣческаго разума. Это сокровище, которое неизбѣжно дѣлаетъ невѣжду краснорѣчивымъ, глупца умнымъ, и раскрываетъ богатства выраженій самому тупому пониманію. Это необходимый самоучитель всему что только нужно знать! Изъ него вы узнали бы, что давъ этому, искуству названіе эфуизма, мы воздали ему вполнѣ совершенную и совершенно полную хвалу!

— Св. Дѣва! если бы вы мнѣ сказали, что оставили сокровище въ замкѣ Прудое, вмѣшался Кристи Клинтгилль, — то Длинный Дикъ и я конечно привезли бы его на своихъ лошадяхъ; но вѣдь я впервые слышу отъ васъ объ этомъ. Вы говорили прежде только о вашихъ серебреныхъ щипцахъ для завивки усовъ.

Кристи не воображалъ себѣ, что всѣ эти громкія и пышныя похвалы могли относиться къ маленькой книгѣ въ четвертую часть листа. Серъ Пирси презрительнымъ взглядомъ отвѣтилъ на глупую выходку солдата, и снова съ напыщеною рѣчью обратился къ Мэри, какъ къ единственой особѣ, которую онъ считалъ достойной своего вниманія.

— Точно также, сказалъ онъ, — свиньи не понимаютъ роскоши восточныхъ жемчужинъ; точно также безполезно предлагать всѣ прелести великолѣпнаго пира длинноухому животнему, предпочитающему жесткіе стебли чертополоха; точно также несомнѣнно безполезно расточать всѣ сокровища ораторскаго искуства предъ невѣждами, и столь же безполезно предлагать изысканыя умственыя яства тѣмъ, которые въ нравственомъ и физическомъ отношеніи стоЛтъ не выше ословъ!

— Господинъ рыцарь, если уже таково ваше званіе, замѣтилъ ему Эдуардъ, — мы не можемъ отвѣчать вамъ вашимъ слогомъ, но пока вы удостоиваете своего присутствія домъ моего отца, я попрошу насъ избавить насъ отъ подобныхъ сравненій.

— Успокойся, добрый поселянинъ, снова началъ рыцарь съ граціознымъ жестомъ; — успокойся молодой поселянинъ, тебѣ слѣдовало бы, да и вамъ тоже, мой путеводитель, котораго я съ трудомъ могу назвать почтеннымъ, подражать похвальной молчаливости вотъ этого достойнаго человѣка, который нѣмъ какъ рыба, и этой миленькой дѣвочки, желающей по видимому понять то что выше ея пониманія, подобно тому, какъ лошадь, не знающая нотной азбуки, слушаетъ лютню.

— Какія прелестныя слова, сказала Эльспетъ Глендинингъ, начинавшая тяготиться молчаніемъ; — не правда ли какія прелестныя слова, сосѣдъ Гапперъ?

— Достойныя слова, очень достойныя слова, госпожа Эльспетъ; но, говоря по правдѣ, я не далъ бы за нихъ и четверти отрубей.

— И вы правы, подхватилъ Кристи Клинтгилль. — Я помню, какъ въ Моргамскомъ дѣлѣ, возлѣ Бервика, я однимъ ударомъ копья снялъ съ лошади молодаго англичанина и отбросилъ его шаговъ на шесть. Куртка его была вышита золотомъ, такъ я и вздумалъ посмотрѣть — нѣтъ ли у него золота и въ карманахъ, что впрочемъ далеко не всегда случается. Я спросилъ что онъ дастъ мнѣ за свой выкупъ, но онъ пустилъ въ меня цѣлой тучей словъ, похожихъ на тѣ, которыя вы сейчасъ слышали; увѣрялъ меня, что если я настоящій сынъ Марса, то долженъ даровать ему пощаду…

— И конечно ничего отъ тебя не добился, даю въ томъ клятву! прервалъ рыцарь, который удостаивалъ быть эфуистомъ только съ дамами.

— Я уже собирался положить конецъ его красивымъ рѣчамъ, но тутъ старый Гунсдонъ и Генри Карей сдѣлали свою проклятую вылазку, которая заставила насъ обернуться лицемъ къ сѣверу; такъ что я пришпорилъ Баяра и послѣдовалъ за другими: когда рука не помогаетъ, надо пускать въ ходъ ноги, говорятъ тинедэльцы.

— Я отъ всей души сожалѣю о васъ, обратился серъ Пирси къ Мэри Авенель. — Вы отрасль благороднаго семейства, и я нахожу васъ нѣкоторымъ образомъ принужденною обитать въ пещерѣ невѣжества, подобно драгоцѣнному камню въ головѣ жабы^[40] или гирляндѣ розъ на головѣ осла. — Но что это за юноша, который вошелъ сюда? Его платье гораздо хуже его манеръ, и видъ у него гордый, неводъ стать одеждѣ? Онъ походитъ…

— Прошу васъ, господинъ рыцарь, перебила его Мэри, — поберегите ваши сравненія для болѣе изысканыхъ ушей, и позвольте представить вамъ моего молочнаго брата Тальберта Глендининга.

— Безъ сомнѣнія, сынъ доброй хозяйки этой хижины? Я кажется слышалъ, что такъ называли владѣтельницу жилища, которое, сударыня, вы украшаете своимъ присутствіемъ. Что же касается до этого молодаго человѣка, то по фигурѣ его можно подумать, что онъ болѣе благороднаго происхожденія. Впрочемъ, не всякій же угольщикъ черенъ.

— И не всякій мельникъ бѣлъ, подхватилъ Гапперъ, восхищенный случаемъ вставить словечко въ разговоръ.

Тальбертъ, раздраженный манерою, съ какою смотрѣлъ на него чужестранецъ, и не находя никакого удовольствія въ его рѣчахъ, живо обратился къ нему со слѣдующими словами:

— Господинъ рыцарь, въ нашей сторонѣ есть пословица: не презирай куста, въ которомъ ты прячешься. Если прислуга сказала мнѣ правду, то вы явились сюда искать убѣжища отъ какой-то опасности; такъ не презирайте же ни простоту этого дома, ни его простыхъ обитателей. Вы долго могли бы оставаться при англійскомъ дворѣ, и мы не подумали бы надоѣдать вамъ своимъ присутствіемъ. Но если уже судьба привела васъ къ намъ, то удовольствуйтесь предлагаемымъ вамъ гостепріимствомъ, и не старайтесь оскорблять насъ: у шотландцевъ терпѣніе коротко, а шпага длинна.

Всѣ глаза были обращены на Тальберта во время его рѣчи, и всякій находилъ въ немъ теперь такой умъ и такое достоинство, которыхъ прежде никогда не замѣчали. Не былъ ли онъ обязанъ этой перемѣной встрѣчѣ съ таинственымъ существомъ? Мы не беремся рѣшить этого, по несомнѣнно, что съ той минуты онъ сдѣлался совсѣмъ другимъ человѣкомъ, во всѣхъ дѣйствіяхъ сталъ проявлять твердость, самоувѣреность и рѣшительность, свойственыя болѣе зрѣлому возрасту, и въ обращеніи его сказалось особеное благородство, свойствепое людямъ высокаго происхожденія.

Рыцарь добродушно принялъ его упрекъ. — Клянусь честью, добрый юноша, ты правъ! Но потокъ моихъ словъ не имѣлъ источникомъ презрѣніе къ кровлѣ, защищающей мою голову: все что я говорилъ относилось къ твоей похвалѣ; я хотѣлъ объяснить, что ты, хотя и рожденъ въ темномъ мѣстѣ, но можешь выдержать и яркій свѣтъ: жаворонокъ, вылетающій изъ скромной борозды, такъ же поднимается къ солнцу, какъ и орелъ, гнѣздо котораго помѣщено на самыхъ высокихъ скалахъ.

Это прекрасное разсужденіе было прервано хозяйкой, которая по матерински принялась наполнять тарелку сына, не забывая однако упрекать его за отсутствіе. — Смотри, говорила она ему, бѣгая по всѣмъ глухимъ уголкамъ когда нибудь встрѣтишься съ тѣми существами, у которыхъ нѣтъ ни костей, ни мяса; и случится съ тобой то же что съ Мунго Муреемъ, который однажды вечеромъ заснулъ на Киркгильскомъ лугу, а проснулся на другое утро въ Бридалбэнскихъ горахъ. Или въ чаду охоты встрѣтишься съ бѣшенымъ оленемъ, и угоститъ онъ тебя своими рогами, какъ это случилось съ Дикономъ Торбурномъ, оставшимся калѣкою на всю жизнь. Напрасно ты гуляешь вѣчно съ твоей широкой шпагой у пояса, это вовсе не идетъ къ мирнымъ людямъ: того и гляди поссоришься съ такимъ, у кого есть и шпага, и копье; а вѣдь въ нашей сторонѣ много такихъ господъ, которые ни Бога не боятся, ни людей не уважаютъ.

Выговоривъ послѣднія слова, она нечаяно взглянула на Кристи Клинтгилля. Боязнь обидѣть его заставила Эльспетъ перенести на другіе предметы свою заботливость, и она прекратила свои материнскія наставленія, для которыхъ, какъ и для супружескихъ объясненій, всегда слѣдуетъ выбирать приличное время и мѣсто. А тутъ еще въ живомъ и проницательномъ взглядѣ Кристи она подмѣтила выраженіе злости и лукавства, заставившее ее подумать, что она зашла далеко. Въ воображеніи бѣдной женщины уже мелькала дюжина ея лучшихъ коровъ, уводимыхъ подъ покровомъ ночи шайкою грабителей. Вотъ почему она поспѣшила оговориться.

— Я вовсе не хочу сказать что нибудь дурное о пограничныхъ военныхъ, поправилась она; — я знаю, что на нашихъ границахъ узда и стремя такъ же нужны мужчинѣ, какъ вѣеръ дамѣ и перо монаху. — Не правда ли, вѣдь я часто говорила вамъ это, Тибъ?

Хотя и не такъ скоро, какъ того желала бы Эльспетъ, служанка ея все таки рѣшилась наконецъ засвидѣтельствовать уваженіе своей госпожи къ военнымъ, и отвѣчала:

— Конечно, конечно, вы говорили что-то подобное.

— Матушка, твердо и рѣшительно обратился къ ней Тальбертъ, — чего вы боитесь? Чего можете вы бояться подъ кровлей моего отца? Надѣюсь, что здѣсь никто не помѣшаетъ вамъ говорить вашимъ дѣтямъ все что вы найдете нужнымъ? Мнѣ досадно, что я вернулся такъ поздно, но вѣдь я не ожидалъ встрѣтить такое прекрасное общество. Если вы довольны этимъ извиненіемъ, такъ его будетъ достаточно и для вашихъ гостей.

Всѣ одобрили этотъ отвѣтъ, заключавшій въ себѣ и покорность матери и достоинство, естественое въ человѣкѣ, который по праву рожденія былъ главою семьи. На другой день Эльспетъ сама призналась Тибъ, что она не ожидала отъ Тальберта такого самообладанія и гордости.

— До сихъ поръ, говорила она, — при малѣйшемъ упрекѣ Тальбертъ выходилъ изъ себя, какъ четырехгодовалый ребенокъ, а вчера вечеромъ онъ былъ такъ же серьезенъ и спокоенъ, какъ самъ абатъ Св. Маріи. Не знаю что съ нимъ будетъ, но въ немъ уже есть благородная гордость.

Когда общество разошлось, каждый занялся своимъ дѣломъ. Кристи отправился въ конюшню посмотрѣть, не нужно ли чего нибудь его лошади. Эдуардъ принялся за книгу, а Тальбертъ, ловкость котораго въ ручныхъ работахъ равнялась его неспособности къ наукамъ, ушелъ въ свою комнату, чтобы спрятать тамъ гдѣ нибудь переводъ Св. Писанія, доставшійся ему такимъ чудеснымъ образомъ. Съ этою цѣлью онъ отдѣлилъ одну изъ половицъ, и приладилъ ее такъ, что могъ поднимать по желанію во всякое время, а снаружи не было ничего замѣтно.

Что касается сера Пирси Шафтона, то онъ неподвижно усѣлся на стулѣ въ столовой, скрестилъ руки на груди, вытянулъ ноги и уставилъ глаза въ потолокъ, какъ будто бы задалъ себѣ задачу сосчитать всѣ ниточки во множествѣ висѣвшей на верху паутины; онъ смотрѣлъ такъ торжествено, какъ будто его существованіе зависѣло отъ вѣрности счета. Англійскій рыцарь оставался погруженнымъ въ свои думы до самаго ужина, за которымъ не явились ни Мэри, ни Мизія. Тогда онъ оглянулся раза два-три, какъ бы отыскивая что-то, но не спросилъ о причинѣ, почему дѣвицъ не было за столомъ. Самъ онъ ни о чемъ не заводилъ рѣчи, и односложно безъ тропъ и фигуръ отвѣчалъ собесѣдникамъ, обращавшимся къ нему съ вопросами, и говорилъ простымъ англійскимъ языкомъ, который онъ отлично зналъ.

Кристи, овладѣвшій разговоромъ, принялся подробно описывать свои подвиги всякому, кому была охота слушать; но отъ его разсказовъ волосы вставали дыбомъ на головѣ Эльспетъ, а Тибъ ими очень забавлялась, и внимала имъ съ такимъ же участіемъ, съ какимъ Дездемона выслушивала разсказы Отелло. Что касается до двухъ братьевъ, то оба они были погружены въ свои размышленія, и опомнились только тогда, когда Эльспетъ пригласила вставать изъ-за стола.

ГЛАВА XV.

Онъ не чеканитъ монеты, но чеканитъ фразы, и продаетъ ихъ при случаѣ за золотые жетоны, отъ которыхъ отказывается умный человѣкъ, а глупецъ беретъ ихъ. Старая комедія.

На другой день Кристи Клинтгилль исчезъ; но эта почтенная особа почти всегда путешествовала безъ трубнаго звука, а потому никто и не удивился такому тайному отъѣзду при свѣтѣ луны. Боялись только одного: что Кристи уѣхалъ не съ пустыми руками. Тогда, по выраженію народной баллады:

Одинъ побѣжалъ къ буфету, другой къ своему шкафу, все было однако цѣло, какъ это ни невѣроятно.

Дѣйствительно, все оказалось въ порядкѣ: Кристи положилъ ключъ отъ конюшни надъ дверью, а ключъ отъ рѣшетки оставилъ въ замкѣ; словомъ, онъ принялъ всѣ необходимыя мѣры, чтобы успокоить спящій людъ и обезпечить себя отъ всякаго упрека.

Сохранность имущества дознана была Тальбертомъ. Противъ обыкновенія, онъ не побѣжалъ въ лѣсъ съ ружьемъ и лукомъ, но осмотрѣлъ все въ башнѣ со внимательностью, какой отъ него въ его годы нельзя было ожидать. Послѣ этого осмотра, юноша отправился въ столовую, гдѣ обыкновенно завтракали въ семь часовъ утра.

Эфуистъ сидѣлъ уже тамъ въ томъ же положеніи, какъ и вчера, т. е. скрестивъ руки, вытянувъ ноги, со взорами устремленными на паутину потолка. Повидимому онъ былъ погруженъ въ столь глубокія размышленія, что даже не отвѣчалъ на дважды повторенное привѣтствіе Тальберта. Недовольный этою напускною, лѣнивою важностью и раздосадованый упорствомъ гостя, Глендинингъ рѣшился, какъ говорится, сломать ледъ и заставить эфуиста объяснить причины, которыя привели въ Глендеаргскую башню этого крайне высокомѣрнаго, несообщительнаго человѣка.

— Господинъ рыцарь, съ твердостью обратился къ нему Тальбертъ, — я вамъ уже два раза пожелалъ добраго утра, а вы по видимому этого и не замѣтили, или не дали себѣ труда отвѣтить. Въ вашей волѣ не отвѣчать учтивостью на учтивость, но такъ какъ я долженъ поговорить съ вами о предметахъ, касающихся до васъ, то я прошу васъ дать мнѣ знать хоть какимъ нибудь движеніемъ, что вы удостаиваете меня своимъ вниманіемъ; тогда я буду увѣренъ, что говорю не со статуей.

Въ отвѣтъ на эта неожиданое обращеніе, серъ Пирси высокомѣрно и съ удивленіемъ посмотрѣлъ на Тальберта, но видя, что не можетъ заставить юношу потупить глаза, онъ счелъ нужнымъ перемѣнить свое положеніе; подобравъ ноги и поднявъ глаза, устремилъ ихъ на молодаго Глендининга съ видомъ человѣка, слушающаго, что ему говорятъ; а чтобы придать болѣе очевидности споему намѣренію, онъ выразилъ его словами:

— Говорите, я васъ слушаю.

— Господинъ рыцарь, снова началъ Тальбертъ, — мы не привыкли обращаться Съ вопросами къ путешественикамъ, которые пользуются гостепріимствомъ въ этомъ домѣ въ теченіе сутокъ; такъ какъ мы знаемъ, что въ числѣ вашихъ гостей могутъ быть богомольцы, желающіе укрыться въ монастырѣ отъ преслѣдованія правосудія или заимодавцевъ, то мы никогда и не домогаемся отъ нихъ причины, заставившей ихъ отправиться на богомолье. Но когда человѣкъ, гораздо выше насъ по положенію въ свѣтѣ, изъявляетъ намѣреніе остаться у насъ на болѣе долгое время, то мы обыкновенно считаемъ нужнымъ знать тому причину и спросить откуда онъ.

Англійскій рыцарь сначала зѣвнулъ два или три раза, а потомъ уже рѣшился отвѣтить насмѣшливо:

— По правдѣ говоря, мой милый, вопросъ вашъ немного затрудняетъ меня, такъ какъ вы говорите о такихъ обстоятельствахъ, относительно которыхъ я и самъ еще не составилъ опредѣленнаго мнѣнія. Но пока достаточно будетъ сказать вамъ, что вы имѣете отъ вашего абата приказаніе обращаться со мною и содержать меня наилучшимъ образомъ; хотя этотъ «наилучшій образъ» и не совсѣмъ то, чего желали бы мы съ абатомъ.

— Господинъ рыцарь, я желаю болѣе опредѣленнаго отвѣта.

— Другъ, не горячитесь. Можетъ быть у васъ, шотландцевъ, принято врываться въ тайны людей, стоящихъ выше васъ по положенію, но какъ струны лютни издаютъ несогласные звуки, когда къ нимъ притрогивается неопытная рука, точно также и… Но можно ли говорить о несогласныхъ звукахъ, прибавилъ серъ Пирси, увидя входящую Мэри Авенель, когда душа самой гармоніи является предъ нашими очами въ образѣ красоты? Какъ лисицы, волки и другія неразумныя твари бѣгутъ отъ солнца, сіяющаго на небѣ во всей своей славѣ, точно также гнѣвъ и другія дурныя страсти должны исчезать предъ сверкающими лучами, которые ослѣпляютъ насъ въ это мгновенье; передъ ними нашъ гнѣвъ смягчается, наши заблужденія проясняются, трудности устраняются, разстроеный умъ исцѣляется и наступаетъ полный душевный покой. Что дневной свѣтъ для міра физическаго и матеріальнаго, то же для умственаго микрокосма эти очаровательные глаза, предъ которыми я преклоняюсь.

Заключеніемъ этой рѣчи былъ глубокій поклонъ, обращенный къ Мэри, которая съ удивленіемъ посмотрѣвъ на рыцаря и Тальберта, легко поняла, что они между собою не въ ладахъ.

— Ради самого Неба, Тальбертъ! воскликнула она. — Что это все значитъ?

Только что пріобрѣтеная ея молочнымъ братомъ разсудительность еще не была достаточна для того, чтобы онъ могъ объяснить ей рѣчь рыцаря, и Тальбертъ недоумѣвалъ, какъ ему держать себя относительно человѣка, который принималъ на себя столь важный и покровительственый видъ, и выражался всегда такъ, что нельзя было разобрать — шутитъ онъ или говоритъ серьезно.

Внутрено рѣшившись вынудить сера Пирси Шафтона на объясненіе, Тальбертъ въ настоящую минуту не хотѣлъ однако заходить дальше, что впрочемъ было и невозможно, такъ какъ въ это время вошла его мать съ Мизіей, а вслѣдъ за ними и мельникъ, который возвращался съ поля, объѣхавши скирды ячменя и овса, чтобы сообразить какъ великъ будетъ въ этотъ годъ помолъ.

Во время своего объѣзда честный Гапперъ убѣдился, что за вычетомъ монастырской десятины и его собственой доли за помолъ, Глендинингамъ осталось бы все таки много хлѣба. Я не знаю, натолкнула ли его эта мысль на планъ подобный тому, о которомъ уже подумывала сама Эльспетъ, но во всякомъ случаѣ несомнѣнно, что онъ съ замѣтнымъ удовольствіемъ принялъ отъ имени дочери сдѣланое ей приглашеніе провести недѣльку другую въ Глендеаргской башнѣ.

Всѣ дѣла смѣнились завтракомъ, во время котораго не переставали царствовать веселье и согласіе. Серу Пирси такъ польстило вниманіе Мизіи ко всѣмъ его рѣчамъ, что не смотря на громадное разстояніе между нимъ и ею, онъ не разъ удостоивалъ обращаться къ дочери мельника съ любезностями и тропами низшаго разбора.

Мэри Авенель, не будучи болѣе вынуждена выносить на себѣ одной весь трудъ разговора съ рыцаремъ, теперь уже охотнѣе принимала въ немъ участіе, а серъ Пирси, поощряемый знаками одобренія отъ прекраснаго пола, ради любви къ которому онъ развивалъ свой ораторскій талантъ, серъ Пирси, говоримъ мы, сдѣлался теперь болѣе сообщительнымъ и откровеннымъ, нежели въ разговорѣ съ Тальбертомъ: между прочимъ онъ далъ понять, что серьезная опасность принуждаетъ его скрываться въ продолженіе нѣкотораго времени.

Послѣ завтрака все общество разошлось. Мельникъ пошелъ готовиться къ отъѣзду, а дочь его — устроить все для своего дальнѣйшаго пребыванія въ Глендеаргѣ; Мартынъ позвалъ Эдуарда, чтобы посовѣтоваться съ нимъ на счетъ полевыхъ работъ, въ которыя Тальбертъ никогда не мѣшался; Эльспетъ отправилась хозяйничать по дому, и Мэри хотѣла уже идти за ней, но тутъ ей пришло въ голову, что если Тальбертъ и иностранецъ останутся вдвоемъ, то между ними легко можетъ возникнуть ссора. Во избѣжаніе этой опасности она осталась съ ними, и присѣла на каменой скамьѣ возлѣ окна, зная что ея присутствіе сдержитъ природную вспыльчивость Глендининга, внушавшую ей нѣкоторое опасеніе.

Иностранецъ, замѣтивъ ее, тотчасъ подсѣлъ къ ней, отчасти принявъ ея присутствіе за желаніе побесѣдовать съ нимъ, отчасти повинуясь законамъ вѣжливости, предписывавшимъ не оставлять даму въ молчаніи и одиночествѣ. Онъ заговорилъ въ такихъ выраженіяхъ:

— Повѣрьте, прекрасная дама, хоть я и лишенъ всѣхъ удовольствій моей родины, тѣмъ не менѣе я испытываю живѣйшее наслажденіе въ этой темной деревенской хижинѣ сѣвера, гдѣ я нашелъ невинную душу и чарующую красоту, которой я могу выражать свои чувства. Такъ позвольте же мнѣ, по обычаю англійскаго двора, этого рая высшихъ умовъ, просить у васъ позволенія выбрать для себя и для васъ какія нибудь имена, подъ которыми мы могли бы обращаться другъ къ другу. Васъ я напримѣръ буду называть моимъ Покровительствомъ, а вы меня своею Привѣтливостью.

— Этотъ обычай еще не перешелъ къ намъ, господинъ рыцарь, отвѣчала Мэри, — а если когда нибудь его здѣсь и примутъ, то ужъ никакъ не въ разговорахъ съ посторонними лицами.

— По истинѣ, прекрасная дама, вы похожи на неукрощеннаго скакуна, который пугается развернутаго передъ нимъ платка, хотя скоро онъ долженъ броситься на копья, украшеныя флагами. Вѣдь я предлагаю вамъ ничто иное какъ обмѣнъ любезностей, столь обычныхъ при встрѣчѣ мужества и красоты. Сама Елизавета Англійская зоветъ Филипа Сиднея своею Храбростью, а Сидней зоветъ ее своимъ Вдохновеніемъ. Итакъ, мое прелестное Покровительство: съ этихъ поръ я иначе васъ звать не буду…

— Если только мисъ Авенель вамъ это позволитъ, закричалъ Тальбертъ, — а я надѣюсь, что ваше странное придворное обращеніе не позволитъ вамъ забыть обыкновенныя правила вѣжливости.

— Любезный поселянинъ, холодно и вѣжливо возразилъ ему рыцарь, но тономъ болѣе высокомѣрнымъ, чѣмъ тотъ, съ которымъ онъ обращался къ молодой лэди; — при англійскомъ дворѣ есть еще другой обычай: не бесѣдовать съ тѣмъ, кто не находится съ нами въ степени равенства, и я долженъ вамъ напомнить, что хотя нужда и заставляетъ меня времено обитать въ вашей хижинѣ, все же она не ставитъ насъ на одинъ и тотъ же уровень.

— Клянусь Св. Маріей! закричалъ Тальбертъ, — а я думаю какъ разъ наоборотъ. Кто ищетъ пристанища, тотъ обязывается относительно своего хозяина, и пока вы находитесь подъ этой кровлей, я буду смотрѣть на себя какъ на равнаго вамъ.

— Это странная ошибка, и чтобы разубѣдить васъ, я объясню вамъ наше относительное положеніе. Я считаю себя не вашимъ гостемъ, а гостемъ вашего главы, абата Св. Маріи, который но причинамъ, извѣстнымъ ему и мнѣ, далъ мнѣ убѣжище въ этой хижинѣ, у своего слуги и васала. Слѣдовательно вы ничто иное какъ орудіе рукъ абата, и я обязанъ вамъ не болѣе, чѣмъ этой неуклюжей и скверной каменой скамьѣ, на которой я сижу, или вотъ той деревяной тарелкѣ, на которой я ѣмъ дурно приготовленый обѣдъ. Итакъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ Мэри, прелестная хозяйка, или, какъ я сказалъ, мое милое Покровительство^[41].

Мэри Авенель хотѣла заговорить, но Тальбертъ разсерженымъ и угрожающимъ тономъ воскликнулъ:

— Самому королю Шотландіи, будь онъ живъ, не прошло бы даромъ такое обращеніе со мною!

Мэри быстро поднялась съ мѣста, и подбѣжала къ нему.

— Ради самаго Неба, Тальбертъ, сказала она, — подумай, что хочешь ты дѣлать?

— Не бойтесь ничего, прелестное Покровительство, съ величайшимъ хладнокровіемъ обратился къ ней серъ Пирси. — Деревенскія манеры дурно воспитанаго молодаго поселянина не заставятъ меня забыть о вашемъ присутствіи и о собственомъ достоинствѣ. Скорѣе сталь выбьетъ огонь изъ льда, нежели хоть искра гнѣва зажжетъ мою кровь, сдерживаемую уваженіемъ къ моему милому Покровительству!

— Вы правы, что зовете ее вашимъ Покровительствомъ, господинъ рыцарь, отвѣчалъ Глендинингъ. — Клянусь Св. Андреемъ, это единственое разумное слово, которое я отъ васъ слышалъ! Но мы можемъ встрѣтиться въ такомъ мѣстѣ, гдѣ это покровительство не поможетъ вамъ.

— Любезное Покровительство, продолжалъ придворный, не удостаивая Тальберта ни словомъ, ни взглядомъ, — будьте, вполнѣ увѣрены, что грубыя рѣчи этого добраго поселянина оказываютъ на вашу неизмѣнную Привѣтливость не больше вліянія, чѣмъ лай дворной собаки на луну, когда это животное, гордо сидя на навозной кучѣ, изливаетъ свой безсильный гнѣвъ противъ блистательнаго свѣтила.

Трудно рѣшить, до чего это нелестное сравненіе могло бы довести негодованіе Тальберта, еслибы Эдуардъ не появился съ извѣстіемъ, что два главнѣйшіе служителя монастыря, братъ поваръ и братъ келарь, прибыли въ башню съ лошакомъ, нагруженнымъ съѣстными припасами, и объявили, что абатъ, помощникъ пріора и отецъ ризничій уже выѣхали изъ монастыря и явятся въ башню къ обѣду. Въ лѣтописяхъ Св. Маріи и Глендеарга не было примѣра столь необыкновеннаго событія, хотя старинное преданіе и гласитъ, будто нѣкогда одинъ абатъ обѣдалъ здѣсь заблудившись какъ то во время охоты въ пустыняхъ, лежащихъ на сѣверѣ отъ башни. Но, чтобы отецъ Бонифацій нарочно совершилъ путешествіе въ этотъ отдаленный и мало доступный уголокъ, въ настоящую Камчатку его владѣній, это было такимъ происшествіемъ, которое никому и въ голову придти не могло и которое поразило удивленіемъ всѣхъ членовъ семьи, исключая Тальберта.

Этотъ гордый юноша былъ слишкомъ занятъ нанесеннымъ ему оскорбленіемъ, и не могъ думать ни о чемъ другомъ.

— Я очень радъ, что абатъ пріѣзжаетъ сюда, сказалъ онъ брату; — пусть онъ объяснитъ, по какому праву онъ присылаетъ къ намъ иностранца, который думаетъ распоряжаться нами, точно мы рабы или невольники, а не свободные люди. Я скажу этому тщеславному монаху, да, я скажу ему прямо въ лицо…

— Что ты говоришь, братъ? Подумай, какъ дорого обойдется тебѣ подобная рѣшимость!

— Мнѣ еще дороже моя оскорбленная честь и мой справедливый гнѣвъ, и я не принесу ихъ въ жертву изъ боязни въ присутствіе абата…

— Но вспомни о матушкѣ! Если у нея все отнимутъ, если ее прогонятъ отсюда, какъ поправишь ты это несчастіе, слѣдствіе твоей вспыльчивости?

— Это правда, клянусь Небомъ! сказалъ Тальбертъ, поднося руку ко лбу; потомъ, топнувъ ногою въ знакъ досады и гнѣва, которымъ не могъ больше давать волю, онъ прошелся раза два по комнатѣ и затѣмъ убѣжалъ.

Мэри Авенель боязливо взглянула на чужеземца, стараясь придумать, въ какихъ выраженіяхъ она будетъ просить его не разсказывать абату о буйномъ поведеніи Тальберта, которое могло повредить всему семейству. Это нѣмое краснорѣчіе произвело свое дѣйствіе на рыцаря, отличавшагося примѣрною вѣжливостью; онъ увидѣлъ смущеніе молодой дѣвушки, и поспѣшилъ успокоить ее.

— Повѣрьте; мое прекрасное Покровительство, сказалъ онъ ей, — ваша Привѣтливость неспособна ни видѣть, ни слышать, ни передавать что бы то ни было изъ происходящаго здѣсь во время своего пребыванія въ этой башнѣ. Ничто не смутитъ меня въ раѣ, украшеномъ вашимъ присутствіемъ. Ураганъ тщетнаго гнѣва можетъ волновать душу грубаго поселянина, но душа придворнаго ему не поддается. Какъ ледяная поверхность озера не подчиняется вліянію вѣтровъ, такъ и…

Въ эту минуту послышался голосъ мисисъ Глендинингъ; она звала Мэри, которая и поспѣшила къ ней довольная тѣмъ, что можетъ избавиться отъ комплиментовъ и сравненій придворнаго любезника.

Ея отсутствіе по видимому не возбудило большихъ сожалѣній въ сердцѣ рыцаря: едва она вышла, какъ лице его приняло выраженіе усталости и скуки, и послѣ двухъ или трехъ громогласныхъ зѣвковъ онъ воскликнулъ:

— Мало того, что я запертъ въ лачужкѣ, которая въ Англіи не годилась бы и для собаки; мало того, что я долженъ выносить грубости молодаго простолюдина и зависѣть отъ честности грабителя и продажнаго негодяя; мало того, что у меня нѣтъ времени подумать о моемъ собственомъ несчастій, — я еще вынужденъ быть веселымъ и беззаботнимъ, долженъ обращаться съ пышными рѣчами къ этой блѣдной куклѣ, потому только, что у нея въ жилахъ течетъ благородная кровь! Клянусь честью, говоря безъ предразсудковъ, молоденькая мельничиха во сто разъ лучше! Но терпѣніе, Пирси Шафтонъ! Надо беречь славу поклонника прекраснаго пола и умнаго, ловкаго придворнаго. Еще тебѣ надо благодарить Небо, что оно помѣстило здѣсь женщину, къ которой ты можешь, не унижая себя, обращаться съ комплиментами (въ благородствѣ крови Авенелей нѣтъ никакого сомнѣнія): такимъ образомъ ты не потеряешь этой драгоцѣнной привычки; есть оселокъ для точенія ножа, есть цѣль для стрѣлъ любезности. Какъ клинокъ изъ Бильбао дѣлается болѣе блестящимъ по мѣрѣ тренія… Однако, что же это я трачу запасъ уподобленій въ разговорѣ съ самимъ собою?.. Клянусь честью! да это монахи двигаются въ долинѣ, словно стая вороновъ! Надѣюсь, что они не позабыли моихъ сундуковъ, поглощенные заботами о съѣстныхъ припасахъ для себя; вотъ была бы бѣда, еслибъ они сдѣлались добычею какихъ нибудь грабителей!

Эта мысль причинила ему живое и внезапное безпокойство; онъ поспѣшно сошелъ внизъ, велѣлъ осѣдлать свою лошадь, и во весь опоръ поскакалъ на встрѣчу къ абату, и встрѣтилъ его со своею свитою за милю отъ башни; почтенный отецъ подвигался съ медленостью, приличной его сану. Привѣтствовавъ его самымъ цвѣтистымъ слогомъ, серъ Пирси поспѣшилъ освѣдомиться о своихъ вещахъ, и имѣлъ удовольствіе видѣть, что сундуки его находятся тутъ же; успокоеный онъ повернулъ лошадь и присоединился къ свитѣ абата.

А въ башнѣ между тѣмъ дѣлались всеобщія приготовленія къ достойному пріему абата и его свиты. Монахи конечно мало расчитывали на съѣстные припасы госпожи Эльспетъ; но тѣмъ не менѣе хозяйка намѣревалась прибавить къ ихъ кушаньямъ все нужное для того чтобы заслужить благодарность своего феодальнаго владыки и духовнаго отца. Встрѣтивъ Тальберта, еще разгоряченнаго столкновеніемъ съ Пирси Шафтономъ, она велѣла ему взять лукъ или пищаль, отправиться въ лѣсъ и не возвращаться безъ дичи. — Вѣдь ты часто бываешь въ лѣсу ради собственаго удовольствія, прибавила она, такъ поохоться же тамъ разокъ, чтобы поддержать честь дома.

Мельникъ въ это время уѣхалъ домой и пообѣщалъ прислать хорошаго лосося съ своимъ работникомъ. Эльспетъ, видя какъ много собралось у нея гостей, уже начинала раскаяваться, что пригласила Мизію, и искала удобнаго предлога отправить ее вмѣстѣ съ отцомъ, а проекты о замужствѣ отложить до другаго времени, по неожиданый подвигъ великодушія со стороны Гоба Миллера не позволялъ ей и думать о томъ, какъ бы избавиться отъ дочери, и мельникъ одинъ отправился домой. Вѣжливость Эльспетъ тотчасъ же была награждена. Мизія жила слишкомъ близко къ абатству, чтобы не имѣть свѣденій въ благородной поварской наукѣ, которую отецъ ея поощрялъ въ такихъ размѣрахъ, что по праздникамъ заказывалъ такія же лакомыя кушанья, какія подавались за столомъ абата. Добрая дѣвушка, переодѣвшись попроще и завернувъ до локтей рукава на своихъ бѣлыхъ какъ снѣгъ рукахъ, принялась помогать хозяйкѣ во всѣхъ ея заботахъ: тутъ она выказала необыкновенныя способности и неутомимое усердіе, а особено отличалась она въ приготовленіи миндальныхъ желе и другихъ лакомствъ, о которыхъ Эльспетъ не имѣла ни малѣйшаго понятія.

Оставя въ кухнѣ свою ловкую помощницу, и сожалѣя, что воспитаніе Мэри Авенель позволяло ей заняться только разбрасываніемъ тростника въ большой залѣ да украшеніемъ ея цвѣтами, смотря по времени года, вдова Глендинингъ поспѣшила надѣть свое праздничное платье, и съ трепещущимъ сердцемъ отправилась внизъ ждать его преподобіе. Эдуардъ, стоя возлѣ матери, испытывалъ такое же волненіе, и никакъ не могъ объяснить его съ помощью своей философіи. Онъ еще не зналъ, съ какимъ трудомъ разсудокъ пріучается побѣждать силу внѣшнихъ обстоятельствъ, и какъ привычка притупляетъ наши впечатлѣнія, изощряемыя новизной.

Въ настоящемъ случаѣ онъ испытывалъ удивленіе, смѣшаное съ уваженіемъ, видя десятокъ всадниковъ, управляющихъ послушными скакунами и одѣтыхъ въ длинныя платья, черный цвѣтъ которыхъ выдѣлялся еще сильнѣе подъ бѣлыми нарамниками. Они приближались медлено, точно похороный поѣздъ, и только серъ Пирси Шафтонъ нарушалъ правильное движеніе мирныхъ ѣздоковъ. Сгарая желаніемъ выказать свой наѣздническій талантъ, онъ заскакивалъ впередъ, возвращался назадъ, и заставлялъ гарцовать своего ретиваго коня, къ великому неудовольствію абата. Порядочно испуганый, абатъ Бонифацій вскрикивалъ поминутно: — Прошу васъ, серъ!… Благородный рыцарь! Серъ Пирси, пожалуйста! Тише, тише, Бенуа! — Тпру, тпру!.. — Словомъ, онъ повторилъ цѣлую массу просьбъ и криковъ, которыми робкій всадникъ проситъ пощады у болѣе искуснаго товарища и успокоиваетъ своего собственаго скакуна. Наконецъ онъ отъ чистаго сердца произнесъ Deo gratias^[42], когда благополучно добрался до Глендеаргской башни.

Всѣ ея обитатели преклонили колѣни, чтобы принять благословеніе абата и поцѣловать его руку, — церемонія, отъ которой и монахи не избавлены были въ извѣстныхъ случаяхъ. Однако почтенный абатъ, проѣхавшись въ обществѣ сера Пирси, усталъ до такой степени, что уже не могъ совершить этотъ обрядъ со всею торжественостью и съ обычнымъ своимъ благодушіемъ. — Одною рукою онъ вытиралъ бѣлоснѣжнымъ платкомъ свой лобъ, другую далъ поцѣловать васаламъ, и осѣнивъ воздухъ крестнымъ знаменіемъ, воскликнулъ: Богъ да благословитъ васъ, Богъ да благословить васъ, мои дѣти! — Затѣмъ онъ поспѣшилъ въ домъ, ворча на спиральную, узкую и темную лѣстницу, которая вела въ большую залу, гдѣ ему приготовлено было, не скажу превосходное, но все таки лучшее изъ креселъ всего дома, въ которое онъ и опустился, изнемогая отъ усталости.

ГЛАВА XVI.

Музыка, вино, обѣды и наряды, вотъ блаженство этаго безпримѣрнаго фата, вотъ въ чемъ видитъ онъ дорогу къ безсмертію; придворный блескъ чаруетъ его; тамъ его стихія, и въ пріятномъ самозабвеніи онъ тамъ проводитъ свои дни. Магнетическая дама.

Когда абатъ такъ неожидано ускользнулъ отъ своихъ преданыхъ васаловъ, помощникъ пріора счелъ долгомъ загладить передъ этими добрыми людьми невнимательность своего начальника, и благосклонно принялся разговаривать съ ними, особено съ госпожею Эльспетъ, съ молодою Мэри и съ Эдуардомъ.

— А гдѣ же этотъ гордый Немвродъ, Тальбертъ? спрсилъ онъ у нихъ снисходительно. Надѣюсь, что онъ по примѣру этого знаменитаго государя еще не научился, обращать свое охотничье оружіе противъ ближнихъ?

— Благодаря Бога, нѣтъ, наше преподобіе, отвѣчала Эльспетъ. — Тальбертъ пошелъ въ лѣсъ добыть дичи, а безъ этого онъ конечно былъ бы здѣсь, и не пропустилъ бы дня, столь лестнаго для меня и для моихъ домашнихъ.

— Такъ онъ пошелъ за дичью! проговорилъ вполголоса отецъ Евстафій. — Это хорошее средство угодить нашему абату. — Однако, добрая женщина, снова обратился онъ къ Эльспетъ, извините меня: я долженъ идти къ моему начальнику.

— Еще словечко, пожалуйста, сказала вдова, удерживая его за руку. — Будьте такъ добры, заступитесь за насъ, если не все окажется въ порядкѣ или не хватитъ чего нибудь. Вѣдь все наше серебро разграблено послѣ битвы при Пинки, въ которой я потеряла и моего бѣднаго Симона, а это было тяжелѣе всего.

— Будьте спокойны и ничего не опасайтесь, отвѣчалъ помощникъ пріора, освобождая потихоньку свою рясу. — Братъ келарь привезъ съ собою серебро абата, и повѣрьте, если даже не хватитъ чего нибудь за вашимъ обѣдомъ, то это будетъ съ излишкомъ вознаграждено вашимъ усердіемъ.

Съ этими словами онъ ускользнулъ отъ собесѣдницы, и поднялся въ большую залу, гдѣ онъ нашелъ сера Пирси и нѣсколько монаховъ около абата, сидѣвшаго въ креслѣ, на подушкѣ котораго сложили всѣ хозяйскіе плэды, чтобы сдѣлать кресло удобнѣе и мягче.

— Bénédicité! Это кресло, сказалъ онъ, — не лучше послушничьей скамьи. Господинъ рыцарь, какъ провели вы ночь въ этой трущобѣ? Если ваша постель не мягче этого кресла, значитъ вы заснули бы также хорошо и на камняхъ Св. Пахомія. Когда проѣдешь верхомъ десять добрыхъ миль, такъ захочется помѣститься лучше, чѣмъ мнѣ теперь пришлось.

Ризничій и келарь, полные сочувствія къ страданіямъ абата, помогли ему привстать, чтобы удобнѣе устроить ему его сѣдалище. Теперь онъ былъ довольнѣе прежняго, хотя и продолжалъ жаловаться на усталость и на тяжесть обязаностей, которыя ему приходилось исполнять; онъ продолжалъ:

— Надо вамъ знать, странствующій рыцарь, что и мы трудимся и устаемъ не меньше васъ. Вотъ ужъ могу сказать о себѣ самомъ и о воинахъ Св. Маріи, капитаномъ которыхъ я считаю себя, что мы не пугаемся дневнаго жара или ночной свѣжести, когда дѣло идетъ объ исполненіи долга; клянусь Св. Маріей, не пугаемся! Какъ только я узналъ, что вы здѣсь, и что извѣстныя обстоятельства не позволяютъ вамъ пріѣхать въ монастырь, гдѣ мы могли бы лучше принять васъ, я тотчасъ ударилъ молоткомъ по столу, чтобы позвать брата прислужника. Тимоѳей, сказалъ я ему, завтра утромъ, сейчасъ же послѣ третьей службы, вели сѣдлать Бенуа и сказать помощнику пріора да десятку братьевъ, чтобы они приготовились ѣхать со мною въ Глендеаргъ. Тимоѳей просто ушамъ своимъ не повѣрилъ; я однако повторилъ приказъ и добавилъ: Брата повара и брата келаря послать впередъ со съѣстными припасами, чтобы помочь нашимъ бѣднымъ васаламъ приготовить намъ приличное угощеніе. И такъ вы видите, серъ Пирси, что и мы, подобно другимъ, не избавлены отъ заботы и безпокойствъ; простите же намъ тѣ неудобства, которыя вы теперь испытываете.

— Честное слово, отвѣчалъ рыцарь, — тутъ не можетъ быть и рѣчи объ извиненіяхъ. Если уже вы, духовные воители, переносите подобные труды и усталость, то мнѣ, свѣтскому грѣшнику, неприлично жаловаться на жесткую постель, на супъ, который сильно пахнетъ дымомъ, на говядину, своимъ чернымъ цвѣтомъ напоминающую мнѣ жареную голову мавра, съѣденую Ричардомъ Львиное сердце, — наконецъ на всѣ деревенскія кушанья этой сѣверной страны.

— Мнѣ право досадно, рыцарь, что мои бѣдные васалы не могутъ оказать вамъ лучшаго пріема, но будьте увѣрены, прошу васъ, что еслибы обстоятельства сера Пирси Шафтона дозволили ему почтить своимъ присутствіемъ абатство Св. Маріи, то онъ былъ бы тамъ принятъ болѣе приличнымъ образомъ.

— Я могъ бы сообщить вашему преподобію причины, которыя мѣшаютъ мнѣ воспользоваться вашимъ столь извѣстнымъ гостепріимствомъ, но для этого нужно время и по меньше слушателей, прибавилъ онъ понижая голосъ.

— Братъ Илларіонъ, обратился абатъ къ своему келарю, — сходите въ кухню и узнайте отъ нашего брата повара, въ которомъ часу будетъ готовъ обѣдъ. Усталость и лишенія, испытаныя этимъ благороднымъ рыцаремъ, не говоря уже о нашихъ собственыхъ нуждахъ, заставляютъ насъ желать, чтобы трапеза была подана тотчасъ какъ ее приготовятъ, ни слишкомъ поздно, ни слишкомъ рано.

Братъ Илларіонъ мгновенно исчезъ, и черезъ полминуты возвратился съ извѣстіемъ, что обѣдъ будетъ готовъ ровно въ часъ. — Если поторопиться, добавилъ исправный келарь, то недостаточно поджарятся вафли и другія пирожныя, и будутъ вредны для желудка; если же отложить обѣдъ хотя на десять минуть позднѣе часа, то по словамъ повара, дичь не удастся, не смотря на всѣ усилія поваренка, котораго онъ вамъ хвалилъ.

— Дичь! воскликнулъ абатъ; — да откуда же она взялась? Ее не было въ спискѣ съѣстныхъ припасовъ, который вы мнѣ показывали.

— Одинъ изъ сыновей хозяйки убилъ оленя, нѣтъ и часа тому назадъ. И такъ какъ животная теплота еще не оставила тѣло, то братъ поваръ и увѣряетъ, что мясо будетъ нѣжно, какъ цыпленокъ. Этотъ молодой человѣкъ удивительно ловокъ въ охотѣ за дикими звѣрями! Онъ всегда попадаетъ въ голову или сердце, и животное не затекаетъ кровью, какъ это случается слишкомъ часто. Олень прекрасный, жирный! Ваше преподобіе рѣдко изволили кушать подобную дичь.

— Довольно, довольно, братъ Илларіонъ! прервалъ его абатъ, глотая слюнки. — Святости нашего ордена не приличествуетъ воздавать такую хвалу тѣлесной пищѣ, особено въ то время когда мы такъ истощены воздержаніемъ и усталостью (что рѣдко бываетъ съ простыми смертными), и легче поддаемся впечатлѣнцо разсказовъ о лакомомъ кускѣ (здѣсь онъ снова облизнулся). Позаботься однако справиться объ имени этого молодаго человѣка; заслуги должны быть вознаграждены, и мы сдѣлаемъ его frater ad succurendum^[43] нашей кухни.

— Увы! высокопочтенный отецъ, я уже собралъ о немъ свѣденія, и узналъ, что онъ предпочитаетъ каску клобуку и свѣтскій мечъ духовнымъ орудіямъ.

— Ну, такъ мы сдѣлаемъ изъ него не брата монаха, а воина, и произведемъ въ помощники лѣсничаго. Тальбой становится старъ, зрѣніе у него слабѣетъ; сколько прекрасныхъ оленей онъ уже перепортилъ, попадая имъ въ ляжку. А это большой грѣхъ не исполнять въ точности нашихъ приказаній: не такъ убивать дичь, какъ слѣдуетъ, или недостаточно за нами ухаживать, или плохо готовить намъ кушанья! Вотъ и надобно, отецъ Илларіонъ, такъ или иначе затащить этого молодаго человѣка на монастырскую службу. — А теперь, господинъ рыцарь, у насъ еще больше часа времени до обѣда, и я прошу васъ разсказать мнѣ причину вашего пріѣзда въ эти страны, и главное, объяснить что мѣшаетъ вамъ переселиться въ наше hospitium (прибѣжище), гдѣ мы конечно приняли бы васъ насколько возможно лучше.

— Вашей мудрости небезъизвѣстно, высокопочтенный отецъ, сказалъ ему потихоньку серъ Пирси, — что у стѣнъ есть уши и что необходима строжайшая тайна тамъ, гдѣ человѣкъ опасается за свою голову.

Абатъ велѣлъ выйдти всѣмъ монахамъ, исключая помощника пріора. — Вы можете, господинъ рыцарь, сказалъ онъ потомъ, — объясниться безъ всякой боязни въ присутствіе нашего вѣрнаго друга и мудраго совѣтника, отца Евстафія, услугами котораго намъ предстоитъ не долго пользоваться, такъ какъ онъ вѣроятно соотвѣтствено своимъ способностямъ не замедлитъ получить высшее назначеніе, гдѣ я отъ души ему желаю найдти себѣ такого же неоцѣненнаго друга и совѣтника, какого мы имѣемъ въ немъ, и я могу приложить къ нему стихъ одного изъ нашихъ монастырскихъ гимновъ:

Dixit abbas ad prions:

Tu es homo boni moris,

Quia semper sanidris

Mihi das consilia *).

• ) И сказалъ абатъ пріору: Ты человѣкъ надежный, ибо всегда даешь мнѣ мудрые совѣты. — Конецъ этого гимна можно найдти въ ученомъ сочиненіи Фосбрука о британскомъ монашествѣ.

Въ сущности мѣсто помощника пріора вовсе не соотвѣтствуетъ заслугамъ и способностямъ нашего любезнаго брата, но мы не возводимъ его въ достоинство пріора, такъ какъ эта должность по извѣстнымъ причинамъ должна оставаться незанятою въ нашемъ монастырѣ. Вотъ почему я постоянно боюсь лишиться его мудрыхъ совѣтовъ, еслибы рѣшились дать ему высшее назначеніе. Какъ бы то ни было, отецъ Евстафій пользуется полнымъ нашимъ довѣріемъ и заслуживаетъ вашего; объ немъ можно сказать: intravit in secretis nostris^[44].

Серъ Пирси поклонился, и испустивъ вздохъ, способный сломать его стальную кирасу, онъ заговорилъ въ слѣдующихъ выраженіяхъ:

— Безъ сомнѣнія, высокопочитаемые отцы, мнѣ позволительно вздыхать: я мѣняю нѣкоторымъ образомъ рай на адъ, я покидаю блистательную сферу королевскаго двора Англіи, и забиваюсь въ темный уголокъ недоступной пустыни; наконецъ я оставляю поле турнировъ, гдѣ я всегда былъ готовъ переломить копье съ равными мнѣ изъ любви къ чести или въ честь любви, и долженъ направить оружіе противъ грабителей и презрѣнныхъ разбойниковъ; я отказываюсь отъ блестящихъ салоновъ, гдѣ я такъ граціозно танцовалъ легкіе и тяжелые танцы, и долженъ сидѣть у дымнаго камина въ собачьей шотландской канурѣ; вмѣсто восхитительныхъ звуковъ лютни, уши мои раздираются несогласными звуками волынки; наконецъ, что хуже всего, я покидаю улыбки красавицъ, которыя образуютъ небесную галерею вокругъ англійскаго трона, и нахожу здѣсь холодную вѣжливость необразованой дѣвицы и удивленные взгляды дочери мельника. Я могъ бы также прибавить, что разговоръ съ любезными рыцарями, вѣжливыми придворными людьми моего званія, мысли которыхъ быстры и блестящи какъ молнія, — этотъ разговоръ я смѣняю на разсужденіе съ монахами и церковниками, но съ моей стороны было бы невѣжливо настаивать на послѣднемъ обстоятельствѣ.

Между тѣмъ какъ серъ Пирси производилъ эту длинную жалобу, абатъ смотрѣлъ на него во всѣ глаза, явно доказывая этимъ, что его умъ не въ силахъ былъ достигнуть высотъ ораторскаго искуства рыцаря. Когда же этотъ послѣдній остановился перевести духъ, Бонифацій взглянулъ на помощника пріора, какъ бы желая сказать ему, что онъ не можетъ отвѣтить на столь необыкновенное вступленіе.

Отецъ Ефстафій поспѣшилъ прійдти на помощь къ своему начальнику.

— Господинъ рыцарь, сказалъ онъ, — мы искрено сожалѣемъ объ испытаныхъ вами непріятностяхъ, и особено сожалѣемъ о неудобствѣ для васъ жить среди людей, которые сознавая себя недостойными такой чести, вовсе и не желали ея. Но все это еще не объясняетъ причину цѣлаго ряда вашихъ огорченій, или говоря яснѣе, причину, понудившую васъ стать въ положеніе, имѣющее для васъ такъ мало привлекательнаго.

— Ваше преподобіе должны извинить несчастливца, который, разсказывая исторію своихъ бѣдствій, не можетъ удержаться отъ желанія хорошо начертать ихъ картину; точно также и человѣкъ, упавшій въ глубину пропасти, поднимаетъ глаза къ небу, чтобы измѣрить высоту, съ которой онъ былъ сброшенъ.

— Но мнѣ кажется, продолжалъ отецъ Евстафій, — что съ его стороны было бы умнѣе объяснить людямъ, пришедшимъ къ нему на помощь, какой изъ его членовъ сломанъ.

— Вы правы, господинъ помощникъ пріора. Въ поединкѣ нашихъ умовъ копье ваше попало въ цѣль, а я промахнулся. Простите мнѣ, если я говорю языкомъ турнировъ; онъ долженъ показаться страннымъ для вашихъ почтенныхъ ушей. О, встрѣчи храбрости и красоты! О, тронъ любви! Цитадель чести! О, небесныя красавицы, сверкающіе глаза которыхъ служатъ для нея укрѣпленіями! Пирси Шафтонъ, цѣль всѣхъ взоровъ, не появятся болѣе на аренѣ, съ копьемъ на перевѣсъ, пришпоривая своего скакуна, при звукѣ трубъ, такъ благородно зовущихъ гласомъ войны! Онъ не бросится на своего противника съ искусно направленіемъ копьемъ, и не объѣдетъ потомъ любезнаго круга, чтобы получить награды, которыми красота счастливитъ рыцарство!

При этихъ словахъ онъ всплеснулъ руками, поднялъ глаза къ небу, и по видимому предался грустнымъ мыслямъ о непріятной перемѣнѣ въ своей судьбѣ.

— Да онъ сумасшедшій, совсѣмъ сумасшедшій, потихоньку сказалъ абата помощнику пріора. — Намъ слѣдовало бы отъ него поскорѣе отдѣлаться, иначе я боюсь, чтобы сумасшествіе не перешло въ бѣшенство. Не позвать ли сюда нашихъ братьевъ?

Но отецъ Евстафій лучше абата умѣлъ отличить исковерканый языкъ отъ помѣшательства, и зналъ до какихъ нелѣпостей можетъ довести желаніе слѣдовать за модой. По этому онъ далъ рыцарю время успокоить свои преувеличеныя волненія, а потомъ напомнилъ ему, что почтенный абатъ, предпринимая поѣздку, столь тяжелую въ его лѣта и противорѣчащую его привычкамъ, имѣлъ единственою цѣлью оказать услугу серу Пирси Шафтону; а для этого прежде всего нужно, разумѣется, узнать причину, понудившую рыцаря скрыться въ Шотландіи. — Солнце подвигается въ своемъ пути, добавилъ отецъ Евстафій, глядя въ окно, — и если абатъ вернется въ монастырь, не получивъ никакихъ свѣденій, то сожалѣнія наши будутъ обоюдны, но проиграете отъ этого только вы одинъ.

Послѣдняя фраза произвела на рыцаря надлежащее дѣйствіе. — Богиня вѣжливости, воскликнулъ онъ, — неужели я упустилъ изъ виду твои законы и потратилъ на безполезныя жалобы время этого достойнаго священнослужителя! Знайте же, преподобные отцы, что я близкій родственникъ Пирси Нортумберланда, слава котораго распространена повсюду, гдѣ только извѣстно англійское достоинство. А теперешній графъ Нортумберландъ, исторію котораго я разскажу вамъ вкратцѣ…..

— Совершенно лишнее, прервалъ его абатъ, — мы знаемъ, этого благороднаго и благочестиваго вельможу; мы знаемъ что это одинъ изъ самыхъ твердыхъ столповъ католической вѣры, не смотря на то, что еретичка-королева возсѣдаетъ нынѣ на престолѣ Англіи. Вотъ, какъ его родственику и вѣрному и преданому слугѣ нашей Св. Матери-Церкви, мы готовы, говорю я, оказать вамъ, Пирси Шафтону, самое радушное гостепріимство, и желаемъ быть вамъ по возможности полезными.

— Итакъ я долженъ вамъ сообщить, что мой почтенный двоюродный братъ графъ Нортумберландъ, въ сообществѣ со мною и другими знатными лицами, избранѣйшими умами нашего вѣка, предпринялъ возстановить въ англійскомъ королевствѣ католическое богослуженіе. Подобно тому какъ обращаются къ помощи друга, чтобы поймать и осѣдлать вырвавшагося коня, онъ обратился ко мнѣ съ просьбою помочь ему въ этомъ дѣлѣ, и я настолько участвовалъ въ немъ что мнѣ необходимо стало позаботиться о своей личной безопасности. Мы имѣли данныя предполагать, что королева Елизавета, окруженная совѣтниками, ловко умѣющими охранять права престола и мѣшать утвержденію католической церкви, узнала о нашемъ пороховомъ подкопѣ ранѣе чѣмъ мы успѣли подложить огонь. Въ такихъ обстоятельствахъ, мой почтенный двоюродный братъ разсудилъ, что лучше ужъ одному человѣку отвѣчать за все, и взвалилъ все бремя отвѣтствености на меня. Я согласился тѣмъ охотнѣе, что мое помѣстье съ нѣкотораго времени несетъ на себѣ порядочные долги, и мнѣ не хватаетъ доходовъ, чтобы жить съ блескомъ, который долженъ отличать благороднаго человѣка отъ простонародья.

— Такимъ образомъ, сказалъ помощникъ пріора, — благодаря состоянію вашихъ дѣлъ, путешествіе въ чужія страны имѣло для васъ менѣе неудобствъ, нежели для вашего благороднаго и достойнаго родственика.

— Имено такъ, почтенный серъ, отвѣчалъ придворный, — rem acu tetigisti^[45]. Я немного поистратился на праздники и турниры, и уже не могъ появляться на нихъ съ блескомъ, приличнымъ моему знанію, а лондонскіе купцы, торгаши-лихоимцы, не вѣрили мнѣ больше въ долгъ, хотя это и было необходимо для спасенія чести всей націи и моей собственой. Говоря откровенно, я желалъ произвести реформу въ положеніи Англіи отчасти и для того, чтобы поправить свои дѣла.

— Слѣдовательно, продолжалъ отецъ Евстафій; — съ одной стороны неуспѣхъ вашего предпріятія въ дѣлахъ политическихъ, а съ другой ваши разстроеныя средства заставили васъ искать убѣжища въ Шотландіи?

— Еще разъ, почтенный отецъ, rem acu tetigisti. И я имѣлъ основаніе такъ поступить, потому что если бы я оставался въ Англіи, на моей шеѣ вмѣсто золотой цѣпи могла бы очутиться пеньковая веревка. Я такъ быстро отправился на сѣверъ, что успѣлъ только смѣнить свою куртку изъ генуэзскаго бархата персиковаго цвѣта и вышитую золотомъ, на эту кирасу, работы миланскаго Бонамико. Я полагалъ, что лучше всего отыскать двоюроднаго брата Нортумберланда въ одномъ изъ его замковъ, но по дорогѣ въ Аливикъ, куда я скакалъ съ быстротою звѣзды, стремглавъ летящей внизъ, я встрѣтилъ въ Норталлертонѣ довѣренаго слугу моего родственика, Генри Вогана, и этотъ Генри сообщилъ мнѣ, что я не долженъ являться къ брату, если не хочу лишиться свободы, такъ какъ графъ, согласно приказаніямъ, полученнымъ отъ англійскаго двора, принужденъ будетъ арестовать меня.

— Это было-бы, замѣтилъ абатъ, — довольно крутою мѣрою со стороны вашего почтеннаго родственика.

— Пожалуй, что и такъ; но во всякомъ случаѣ я до конца жизни буду стоять за честь моего достойнаго двоюроднаго брата. Воганъ далъ мнѣ отличную лошадь, туго набитый кошелекъ и двухъ провожатыхъ. По самымъ ужаснымъ тропинкамъ, куда, я думаю, ни одинъ изъ рыцарей не попадалъ со временъ Ланселота и Тристрема, они привели меня въ Шотландское королевство къ нѣкоему барону, по его словамъ по крайней мѣрѣ, именемъ Юліанъ Авенель. Онъ принялъ меня такъ, какъ дозволяло время и обстоятельства.

— Ну, значить очень плохо, сказалъ абатъ: — судя по апетиту Юліана, когда онъ въ гостяхъ, дома онъ вѣроятно не всегда ѣстъ до-сыта.

— Ваше преподобіе правы; продовольствіе было плохое, да и за него я поплатился передъ отъѣздомъ, хотя Юліанъ не считаетъ этого за плату: онъ такъ расхваливалъ мой кинжалъ, превосходной работы, съ серебреной вызолоченой рукояткой, что надо было предложить ему это оружіе, а онъ конечно не заставилъ себя просить дважды, и сунулъ его за поясъ, гдѣ мой бѣдный кинжалъ сдѣлался скорѣе похожъ на ножикъ мясника, чѣмъ на оружіе порядочнаго человѣка,

— За такой прекрасный подарокъ, сказалъ отецъ Евстафій, — вы разумѣется имѣли право погостить у него еще нѣсколько времени.

— Это было бы очень досадно: своими похвалами баронъ обобралъ бы меня до конца, клянусь всѣми богами гостепріимства! Онъ уже поглядывалъ съ завистью на мою кирасу, и увѣрялъ, что никогда не видѣлъ такъ хорошо закаленаго клинка, какъ моя шпага. Я принужденъ былъ развернуть всѣ паруса, чтобы спасти всѣ остальныя снасти. Его слуга также пощипалъ меня, похитивъ у меня красный плащъ и стальные доспѣхи, принадлежавшіе моему пажу, съ которымъ я принужденъ былъ разстаться. Къ счастію мой почтенный двоюродный братъ увѣдомилъ меня въ это время, что онъ писалъ къ вамъ обо мнѣ и прислалъ два сундука съ моимъ платьемъ, а имено: малиновый шелковый кафтанъ, подбитый золотымъ сукномъ, который я надѣвалъ на послѣднемъ праздникѣ, и къ нему подходящая перевязь, потомъ шелковое полукафтанье тѣлеснаго цвѣта, обшитое мѣхомъ; въ немъ я танцовалъ въ балетѣ на послѣднемъ придворномъ праздникѣ, затѣмъ двѣ пары…

— Господинъ рыцарь, прервалъ его помощникъ пріора, — не трудитесь перечислять намъ до конца всѣ свои наряды. Монахи Св. Маріи не похожи на бароновъ-грабителей, и вы найдете въ своихъ сундукахъ все что тамъ было до перевозки ихъ въ монастырь. Судя по вашимъ словамъ и по письму графа Нортумберланда, мы должны думать, что вы хотите въ настоящее время оставаться въ неизвѣстности и не обращать на себя вниманія, насколько это возможно при вашей славѣ и положеніи въ свѣтѣ.

— Увы, почтенный отецъ, самая яркая лампа не свѣтитъ, если она прикрыта колпакомъ; блескъ лучшаго алмаза не видѣнъ, если онъ лежитъ въ своемъ ящичкѣ; такъ и слава, принужденная прятаться, перестаетъ возбуждать восторгъ. Въ моемъ убѣжищѣ я могу обратить на себя вниманіе лишь тѣхъ немногихъ лицъ, съ которыми столкнутъ меня обстоятельства.

— Я полагаю, почтенный отецъ, обратился помощникъ пріора къ абату, — что ваша мудрость укажетъ этому благородному рыцарю такой ооразъ поведенія, который обезпечитъ и его собственую безопасность, и интересы вашей общины. Вы знаете, съ какою дерзостью пытаются нынѣ потрясти основы Св. церкви; вы знаете, что не разъ уже наша община подвергалась угрозамъ. До сихъ поръ мы съумѣли отстоять себя противъ частыхъ нападеній враговъ, но въ настоящую минуту партія, защищающая политическіе виды англійской королевы и еретическія ученія, господствуетъ при шотландскомъ дворѣ, и наша государыня при всемъ своемъ желаніи не можетъ оказать своей гонимой церкви особенаго покровительства.

— Я думаю, сказалъ рыцарь, — что вашимъ преподобіямъ удобнѣе обсудить этотъ предметъ въ моемъ отсутствіи; а я, откровенно говоря, стараго нетерпѣніемъ взглянуть на состояніе моего гардероба; боюсь, что въ немъ не все уложено, какъ слѣдуетъ, и онъ могъ пострадать отъ перевозки. Онъ состоитъ изъ четырехъ паръ платья самаго новѣйшаго и изящнѣйшаго покроя, который можетъ создать только воображеніе хорошенькой женщины; каждая изъ этихъ паръ имѣетъ тройной рядъ разноцвѣтныхъ лентъ, опушекъ и бахромы, такъ что въ случаѣ нужды изъ четырехъ нарядовъ можно сдѣлать двѣнадцать совершенно разнообразныхъ. Затѣмъ, тамъ находится мое платье для верховой ѣзды темнаго цвѣта и три рубашки съ отложными воротниками, вышитыми англійскимъ шитьемъ. Итакъ, прошу васъ извинить меня, что я васъ покину для столь важнаго дѣла.

При этихъ словахъ онъ ускользнулъ изъ комнаты, и помощникъ пріора, проводивъ его выразительнымъ взглядомъ, прибавилъ: гдѣ сокровище, тамъ и сердце!

— Св. Марія, сохрани намъ разсудокъ! воскликнулъ абатъ, ошеломленный пустой болтовней рыцаря; — трудно встрѣтить человѣческую голову, набитую въ такой степени шелкомъ, сукномъ, англійскимъ шитьемъ и всякою дрянью. И такого легкомысленаго фата графъ Нортумберландъ рѣшился избрать главнымъ своимъ повѣренымъ въ столь важномъ и опасномъ дѣлѣ!

— Еслибы у рыцаря было побольше здраваго смысла, отвѣчалъ отецъ Евстафій, — то онъ не годился бы играть роль козла отпущенія, а его почтенный двоюродный братъ, конечно, съ самаго начала выбралъ его для этого, на случай неудачи. Я немного знаю сера Пирси Шафтона: были сомнѣнія насчетъ законности его матери, которая, по его словамъ, происходитъ изъ рода Пирси, и онъ крайне щекотливъ относительно этого вопроса. Если испытаная храбрость и величайшая любезность достаточны для доказательства такого происхожденія, то законность нашего рыцаря неоспорима. Въ концѣ концовъ это одинъ изъ современныхъ щеголей, который подобно Роланду Іорку, Стукли^[46] и другимъ, безумно промоталъ все свое состояніе, изъ хвастовства подвергалъ жизнь опасности, желая прослыть первостепеннымъ франтомъ своего времени, и затѣмъ, чтобы поправить свои дѣла, вступилъ въ отчаяный заговбръ, задуманый умнѣйшими людьми. Чтобы опредѣлить характеръ этого храбраго дурака, я сдѣлаю по его примѣру напыщеное уподобленіе, и сравню его съ соколомъ, сидящимъ съ покрытою головой на рукѣ загонщика, ожидая пока его спустятъ на добычу.

— Св. Марія! сказалъ абатъ, — это плохой гость для нашего мирнаго жилища. Наши послушники и молодые монахи ужъ и безъ того занимаются своимъ одѣяніемъ больше, чѣмъ это прилично нашимъ священнымъ занятіямъ, а этотъ рыцарь вскружитъ имъ всѣмъ голову, начиная съ хранителя одежды до послѣдняго поваренка.

— Можетъ случиться и хуже. въ наши трудныя времена отбираютъ, продаютъ и покупаютъ церковную собственость, какъ будто это имѣнія свѣтскихъ бароновъ. Чему же мы не подвергнемся, если дадимъ убѣжище человѣку, виновному въ возмущеніи противъ той женщины, которую зовутъ англійской королевой? Толпа чужеядныхъ шотландцевъ тотчасъ примется выпрашивать уступку имъ нашихъ земель, и англійская армія наводнитъ ихъ, чтобы разорять и жечь. Въ прежнее время обитатели Шотландіи были настоящими шотландцами, единодушными, стойкими, любящими родину, забывающими все, кромѣ нея, когда на границахъ появлялась опасность, а теперь… Кто они? Одни французы, другіе англичане, и всѣ смотрятъ на свою страну, какъ на мѣстность, гдѣ чужестранцамъ позволительно разрѣшать свои распри.

— Bénédicité! произнесъ абатъ; — это совершенно справедливо; мы живемъ въ тяжелыя времена, и путь нашъ скользокъ и опасенъ.

— Вотъ почему и надобно двигаться съ осторожностью. Прежде всего намъ не слѣдуетъ, конечно, принимать этого человѣка въ монастырь Св. Маріи.

— Но что же намъ дѣлать съ нимъ? Подумайте, вѣдь онъ пострадалъ за дѣло католической церкви; его родственикъ, графъ Нортумберландъ, всегда былъ хорошъ съ нами, и владѣнія его такъ близки отъ нашихъ, что онъ можетъ дѣлать намъ и добро, и зло, смотря по тому, какъ мы обойдемся съ человѣкомъ, которому онъ покровительствуетъ.

— Всѣ эти причины, въ соединеніи съ христіанскимъ милосердіемъ, заставляютъ насъ помочь ему. Не станемъ отсылать его къ Юліану Авенелю: этотъ безсовѣстный баронъ не задумается обобрать несчастнаго чужестранца. Пусть онъ остается здѣсь. Чѣмъ скромнѣе и отдаленнѣе мѣсто, тѣмъ безопаснѣе для него. Кромѣ того мы поможемъ ему устроиться здѣсь поудобнѣе.

— Безъ сомнѣнія: я пришлю ему свою дорожную постель и хорошее кресло.

— Наконецъ, это очень близко отъ насъ, и ужъ еслибы какая нибудь опасность угрожала рыцарю, то онъ можетъ явиться въ абатство, и мы найдемъ возможность укрыть его тамъ, пока ему можно будетъ выѣхать, не боясь препятствій.

— Не лучше ли отправить его къ шотландскому двору, и сразу избавиться отъ его особы?

— Да, но это было бы невыгодно для нашихъ друзей. Пока этотъ мотылекъ будетъ порхать въ Глендеаргской долинѣ, никто его не замѣтитъ; но въ Голирудѣ онъ, не смотря на всѣ опасности, захочетъ блистать въ глазахъ королевы и ея двора: въ три дня онъ обратитъ на себя всеобщее вниманіе, и миръ между двумя оконечностями острова будетъ нарушенъ человѣкомъ, который какъ безумная бабочка не утерпитъ, чтобы не покружиться около огня.

— Вы правы, отецъ Евстафій, но я усовершенствую вашъ планъ, чтоты облегчить рыцарю пребываніе здѣсь: я ему пошлю потихоньку не только мебель, но и хорошяго вина, и пшеничнаго хлѣба. Тутъ есть одинъ молодой васалъ, очень искусный въ охотѣ за оленями; я ему прикажу добывать дичь для рыцаря.

— Мы должны снабдитъ его всѣмъ нужнымъ, не подвергаясь случайности открыть его мѣстопребываніе.

— Сдѣлаю больше, я тотчасъ пошлю приказъ брату хранителю нашей одежды доставить сюда все что ему можетъ понадобиться. Позаботьтесь объ этомъ, отецъ Евстафій.

— Сейчасъ. Но я слышу, что нашъ рыцарь зоветъ на помощь, чтобы затянуть его шнурки^[47]; онъ былъ бы вполнѣ счастливъ, еслибы нашелъ себѣ здѣсь камердинера.

— Однако, пора ему придти сюда; братъ-келарь уже принесъ кушанья. Честное слово! отъ верховой ѣзды у меня разыгрался апетитъ!

ГЛАВА XVII.

Я съумѣю пойдти себѣ другую помощь: говорятъ, что духи летаютъ вокругъ насъ въ видѣ атомовъ, и танцуютъ въ солнечныхъ лучахъ. Если только этотъ талисманъ властенъ вызвать ихъ, они явятся ко мнѣ съ совѣтомъ. Джэмсъ Дуффъ.

Теперь мы обратимъ вниманіе читателя на Тальберта Глендининга. Онъ покинулъ Глендеаргскую башню тотчасъ послѣ ссоры съ Пирси Шафтономъ, и быстрыми шагами направился къ долинѣ въ сопровожденіи старика Мартына, который упрашивалъ его поменьше волноваться.

— Вы не доживете до сѣдыхъ волосъ, если будете вспыхивать изъ-за малѣйшаго грубаго слова, говорилъ ему Мартынъ.

— А зачѣмъ мнѣ и доживать до старости, если я долженъ подвергаться оскорбленіямъ отъ каждаго встрѣчнаго глупца? Ну, вотъ ты, ужъ старикъ, а зачѣмъ ты живешь изо дня въ день? Какое удовольствіе просыпаться утромъ, зная что придется работать безъ устали все время до самаго вечера, и тогда только прилечь отдохнуть на жесткой постелькѣ? Не лучше ли заснуть и не просыпаться совсѣмъ, а не переходить такимъ образомъ отъ работы къ безчувствію и отъ безчувствія къ работѣ?

— Господи помилуй! Въ вашихъ словахъ можетъ быть правда, но только, пожалуйста, идите потише: старыя ноги не угоняются за молодыми. Идите медленѣе, и я разскажу вамъ какъ можно мириться со старостью, хоть въ ней и немного веселья.

— Ну, разсказывай, отвѣчалъ Тальбертъ, умѣривъ шагъ; — но помни только, что намъ нужно добыть дичи для святыхъ отцовъ, которые такъ устали, проѣхавъ нѣсколько миль. Только въ Броксбурнскомъ лѣсу можно встрѣтить оленей.

— Знайте же, милый Тальберта, вы, кого я люблю какъ роднаго сына, что я безропотно буду переносить жизнь, пока смерть не позоветъ меня къ себѣ, потому что такова воля Создателя. Жизнь моя тяжела: лѣтомъ я обливаюсь потомъ, зимой дрожу отъ холода; сплю на голой землѣ, ѣмъ плохо, считаюсь рабомъ, и все таки я думаю, что будь я совсѣмъ ненуженъ на этомъ свѣтѣ, Господь прибралъ бы меня къ себѣ.

— Бѣдный старикъ, можетъ ли убѣжденіе въ твоей полезности примирить тебя съ униженымъ положеніемъ?

— Положеніе мое было не лучше и не выше въ тотъ день, когда я спасъ свою госпожу и ея дочь, и далъ имъ убѣжище, которое они напрасно искали бы въ другомъ мѣстѣ.

— Правда, Мартынъ: одного этого поступка довольно, чтобы искупить всю жизнь, прошедшую въ униженіи.

— А это развѣ мало, Тальбертъ, что теперь вотъ я имѣю право дать вамъ урокъ терпѣнія и покорности волѣ провидѣнія? Значитъ, мои сѣдые волосы годятся на что нибудь, если они позволяютъ мнѣ служить молодости наставленіемъ и примѣромъ.

Тальбертъ поникъ головой и замолчалъ; черезъ нѣсколько минутъ онъ заговорилъ снова: — Мартынъ, не замѣтилъ ли ты во мнѣ перемѣны съ нѣкотораго времени?

— Съ нѣкотораго времени! Ну, да, со вчерашняго дня. До того вы были живы, нетерпѣливы, вспыльчивы и неосмотрительны; сегодня же пылкость осталась все та же, но у васъ такой видъ благородства и достоинства, котораго я у васъ прежде не замѣчалъ.

— А ты способенъ отличать видъ благородства и достоинства.

— Почему же нѣтъ? Развѣ я не ѣздилъ съ моимъ господиномъ Вальтеромъ Авенелемъ и въ городъ, и ко двору, и на поле битвы? За мои заслуги онъ и построилъ мнѣ домикъ, и далъ позволеніе пасти скотъ на его лугахъ. Но я самъ въ разговорѣ съ вами замѣчаю, что стараюсь пріискивать выраженія, и не знаю почему мой сѣверный выговоръ смягчается.

— Но ты не можешь найдти причину такой перемѣны во мнѣ и въ тебѣ?

— Такой перемѣны? Но, клянусь Св. Дѣвою, во мнѣ перемѣны никакой нѣтъ! Мнѣ кажется только, что ни съ того, ни съ сего я сталъ обращаться съ вами какъ съ моимъ старымъ господиномъ тридцать лѣтъ тому назадъ, еще до женитьбы на Тибъ. Удивительно, что сегодня ваше общество такъ дѣйствуетъ на меня; прежде этого не было.

— А не замѣчаешь ли ты во мнѣ задатковъ, которые помогли бы стать когда нибудь на ровную ногу съ тѣми гордецами, которые теперь выказываютъ ко мнѣ презрѣніе?

— Безъ сомнѣнія, Тальбертъ, отвѣчалъ Мартынъ послѣ короткаго молчанія, — это бываетъ: я самъ видалъ какъ тщедушные ягнята дѣлались первыми баранами въ стадѣ. Слыхали ли вы когда нибудь о Гюгѣ Дунѣ, ушедшемъ изъ нашей стороны лѣтъ тридцать пять назадъ. Это былъ мальчикъ смышленый, умѣлъ читать и писать не хуже монаха, а съ копьемъ да со щитомъ управлялся лучше всякаго рыцаря. Я вотъ какъ теперь помню его. Другаго такого не было во всѣхъ владѣніяхъ Св. Маріи; ну, за то же онъ и ушелъ далеко.

— Чего же онъ добился? живо спросилъ Тальбертъ.

— Да вотъ чего, отвѣчалъ Мартынъ гордо выпрямляясь: — онъ сдѣлался служителемъ архіепископа въ абатствѣ Св. Андрея.

Огонь, блиставшій въ глазахъ Тальберта, сразу потухъ.

— Слуга! и кого же? — монаха! Такъ вотъ что дали ему всѣ его познанія и способности? воскликнулъ онъ.

Въ свою очередь Мартынъ взглянулъ на юношу съ крайне удивленнымъ видомъ.

— А на что же больше онъ могъ расчитывать при всемъ счастьи? Сынъ церковнаго васала не изъ той глины, изъ которой дѣлаютъ рыцарей да лордовъ; храбрость и наука не могутъ облагородить крови простолюдина. Впрочемъ, это не помѣшало ему выдать свою дочь за судью въ Питенвіймѣ, и отсчитать ей въ приданое пятьсотъ добрыхъ фунтовъ шотландскимъ серебромъ.

Пока Тальбертъ искалъ отвѣта, на тропинкѣ показался олень; въодно мгновеніе юноша натянулъ свой лукъ, стрѣла мелькнула, и олень, сдѣлавъ прыжокъ, упалъ мертвымъ на зеленый дернъ.

— Вотъ и дичь для госпожи Эльспетъ, сказалъ Мартынъ. — Кто бы подумалъ, что въ теперешнее время года олень забѣжитъ въ эти мѣста? Славное животное! На груди жиру пальца въ три! Вамъ во всемъ счастье: стоитъ только вамъ захотѣть, и вы поступите въ стражники абата, и будетъ у васъ красная куртка, не хуже чѣмъ у любаго изъ нихъ.

— Если когда нибудь я и поступлю на службу, то къ одной королевѣ! Позаботься стащить оленя въ башню, Мартынъ, его тамъ ждутъ, а я обойду болото. У меня за поясомъ еще нѣсколько стрѣлъ; можетъ быть попадутся дикіе гуси.

При этихъ словахъ Глендинингъ удвоилъ шаги, а Мартынъ все время, пока, тотъ не скрылся, смотрѣлъ ему вслѣдъ, ворча про себя: — Изъ этого мальчугана что нибудь да выйдетъ, если только честолюбіе не погубитъ его. Служить королевѣ! Что-жъ, клянусь честью, у нея много слугъ похуже его. И отчего бы ему не держать себя такъ гордо? Только тотъ, кто поднимается по лѣстницѣ, въ состояніи добраться до послѣдней ступеньки. —Ну, сударь, обратился онъ къ оленю, вы доберетесь до Глендеарга на двухъ моихъ ногахъ, не такъ скоро какъ на собственыхъ четырехъ. Однако вы не легки. Возьму теперь только заднюю половину, а за остальнымъ ворочусь на лошади.

Между тѣмъ какъ Мартынъ съ дичью отправился въ башню, Тальбертъ продолжалъ свой путь, вздохнувъ свободнѣе по уходѣ своего собесѣдника.

— Служитель архіепископа въ округѣ Св. Андрея! повторялъ онъ себѣ, — лакей у гордаго монаха! И эта должность, да родство съ деревенскимъ судьею, считается вѣнцомъ всѣхъ прошедшихъ, настоящихъ и будущихъ надеждъ церковнаго васала! Клянусь Небомъ! еслибы я не чувствовалъ непреодолимаго отвращенія къ ночнымъ грабежамъ, я во сто разъ охотнѣе взялся бы за копье и записался бы въ жаки какого нибудь барона! Надо же однако на что нибудь рѣшиться: я не могу дольше жить здѣсь униженымъ, обезчещенымъ, въ презрѣніи у перваго иностранца съ золочеными шпорами на черныхъ сапогахъ, который забредетъ къ намъ съ юга. Это невѣдомое существо, этотъ духъ, этотъ призракъ, — словомъ, кто бы онъ ни былъ, я хочу вызвать его еще разъ. Съ тѣхъ поръ какъ я говорилъ съ нимъ и прикасался къ его рукѣ, я чувствую въ себѣ такое волненіе и такія мысли, о которыхъ я прежде не имѣлъ понятія. Если ужъ родная долина слишкомъ тѣсна для моего честолюбія, то неужели я перенесу обиду, нанесенную мнѣ пустымъ, легкомысленымъ придворнымъ, да еще въ присутствіи Мэри Авенель? Клянусь Небомъ, я этого такъ не оставлю!

Разсуждая такимъ образомъ, Тальбертъ достигъ наконецъ до пустыннаго мѣста, называемаго Корри-нан-Шіанъ. Было около полудня; юноша нѣсколько мгновеній смотрѣлъ на источникъ, стараясь угадать, какой пріемъ сдѣлаетъ ему Бѣлая женщина. Собствено говоря, она не запрещала ему вызывать ее снова; но ея прощальныя слова, которыми она велѣла ему найдти другаго путеводителя, звучали въ родѣ запрещенія.

Смѣлость лежала въ основѣ характера Тальберта, а недавняя перемѣна только усилила въ немъ это качество. Скоро онъ отбросилъ всякую нерѣшительность: обнажилъ свою шпагу, разулъ правую ногу, трижды поклонился фонтану и старому остролистнику и произнесъ заклинаніе:

Троекратно преклоняюсь

Остролистникъ предъ тобой!

Троекратно прикасаюсь

Я ко влагѣ ключевой!

Дочь эѳира и тумана

Гдѣ ты чудная Вѣлана?

Отзовись

Голосомъ нѣжнѣй свирѣли…

Добрый геній Авенелей

Явись!

Можетъ быть полдневнымъ зпоемъ

Ты теперь утомлена,

Наслаждаешься покоемъ

Въ сладкій сонъ погружена…

Дочь эѳира и тумана,

Чудная моя Бѣлана

Отзовись —

Голосомъ нѣжнѣй свирѣли

Добрый геній Авенелей —

Пробудись!

Онъ устремилъ глаза на остролистникъ, и не безъ волненія увидѣлъ, что при послѣднемъ стихѣ воздухъ между нимъ и деревомъ заколебался, сталъ гуще и наконецъ принялъ форму человѣческой фигуры, по форму до того прозрачную, что онъ различалъ сквозь нее и вѣтви и листья, какъ будто легкая креповая ткань отдѣляла его отъ дерева.

Мало по малу однако видѣніе стало опредѣленнѣе, и Бѣлая женщина явилась передъ нимъ въ прежней своей формѣ, но съ выраженіемъ неудовольствія на лицѣ. Она обратилась къ нему со слѣдующими словами, которыя отчасти пропѣла, отчасти продекламировала, то употребляя бѣлые стихи, то прежній рифмованый лирическій размѣръ:

Всѣ духи лѣсовъ и морей

Объ участи тяжкой своей

Слезы жгучія,

Горючія,

Проливаютъ!

Въ великій этотъ день, въ былыя времена,

Торжествено была принесена

Божественая жертва!

Такъ воплощенная небесная любовь

На землю низошла и источила кровь,

Три дня пробыла мертва,

Чтобъ грѣшниковъ на вѣки искупить

И смертнымъ вѣчное блаженство возвратить!

Такъ, благость искупила преступленье

И людямъ изрекла прощенье!

А мы, отверженцы и неба и земли,

Мы искупленью не были причастны;

На насъ не простиралась благодать.

Вотъ почему, въ великій этотъ день

Мы плачемъ и стенаемъ!

Зачѣмъ ты вызывалъ меня

Въ завѣтный часъ таинственаго дня?

Ужели

Не вѣдалъ ты, что насъ не должно вызывать…

Ты, человѣкъ, не долженъ забывать

Дня пятаго недѣли!

— Духъ! произнесъ Тальбертъ съ твердостью, — безполезно грозить тому, кто презираетъ жизнь. Твой гнѣвъ можетъ только погубить меня, да и то я не думаю, чтобы твоя власть или твоя воля заходили такъ далеко. Моя душа недоступна страху, который производитъ на другихъ людей присутствіе существъ, подобныхъ тебѣ. Мое сердце окрѣпло въ отчаяніи. Если я, какъ видно изъ твоихъ словъ, принадлежу къ той породѣ, къ которой Небо наиболѣе благосклонно, то я долженъ приказывать, а ты повиноваться, потому что мое происхожденіе выше твоего.

Пока онъ говорилъ такимъ образомъ, сверхъестественое существо смотрѣло на него съ гордымъ и раздраженнымъ видомъ. Это была все та же Бѣлая женщина, но только лице ея сдѣлалось мрачно и злобно: глаза какъ-то странно сжимались и сверкали гнѣвнымъ блескомъ; всѣ черты судорожно двигались, какъ будто она готовилась принять новую, болѣе страшную форму. Въ этомъ видѣ она напоминала тѣ фантастическія, странныя фигуры, которыя появляются воображенію, возбужденному дѣйствіемъ опія, и которыя сначала бываютъ красивы, а потомъ обыкновенно дѣлаются смѣшными и безобразными.

Однако, едва Тальбертъ успѣлъ закончить свою рѣчь, какъ это волненіе прекратилось, черты Бѣлой женщины приняли свое прежнее грустное выраженіе, и вмѣсто того, чтобы представиться глазамъ безразсуднаго молодаго человѣка въ новой ужасной формѣ, она, скрестивъ на груди руки, обратилась къ нему со слѣдующими словами:

Ты выдержалъ мой грозный взглядъ,

Въ лицѣ не измѣнился…

Но оробѣй ты — и наврядъ

Домой бы воротился!

Хотя изъ персти ты рожденъ,

Я изъ небесной влаги,

Но ты душой своей силенъ,

Исполненой отваги…

Власть надо мной тебѣ дана

И я тебѣ подчинена!

— Объясни же, какія чары произвели ту перемѣну, которую я замѣчаю въ моемъ умѣ и въ моихъ мысляхъ? Отчего я пересталъ думать объ охотѣ, о моемъ лукѣ и стрѣлахъ? Отчего духъ мой горитъ нетерпѣніемъ вырваться изъ этой тѣсной долины? Отчего кровь моя закипаетъ при мысли объ оскорбленіи, нанесенномъ мнѣ тѣмъ человѣкомъ, которому нѣсколько дней назадъ я былъ готовъ держать стремя, одно слово или взглядъ котораго показались бы мнѣ милостью? Зачѣмъ я хочу стать равнымъ рыцарямъ, баронамъ и вельможамъ? Я ли еще вчера спалъ во мракѣ и не помышлялъ выйдти изъ него, а сегодня проснулся, горя честолюбіемъ и стремясь къ славѣ? Говорю: объясни мнѣ, если можешь, откуда такая перемѣна? Былъ ли я прежде подъ вліяніемъ какого либо колдовства, или оно теперь овладѣло мною? Я чувствую себя совсѣмъ инымъ, и въ то же время сознаю, что остался тѣмъ, чѣмъ былъ прежде. Отвѣчай! Не твое ли могущество произвело все это?

Бѣлая женщина отвѣчала ему:

Я на вопросъ отвѣчу дерзновенный:

Нѣтъ! Есть властитель во вселенной —

Онъ путь свѣтиламъ указалъ,

Законъ природѣ начерталъ!

Его законы непреложны;

Все что живетъ — въ его рукахъ:

Орелъ парящій въ облакахъ,

И червь мельчайшій и ничтожный,

Твой нравъ и умъ во власти Бога…

Ты долженъ эту власть признать.

Жильцу лачуги и чертога —

Своей судьбы не избѣжать!

— Не говори такъ темно, сказалъ юноша, краснѣя до того, что его лице, шея и руки сдѣлались багровыми. Дай мнѣ понять яснѣе смыслъ твоихъ словъ.

Духъ продолжалъ:

Въ своей сердечной глубинѣ,

Ты образъ Мэри сохраняешь

И на яву ты и во снѣ

О ней одной лишь помышляешь.

Спроси у сердца своего:

Зачѣмъ оно сильнѣе бьется,

Когда до слуха твоего

Звукъ голоса ея коснется?

Зачѣмъ не можешь выносить

При ней презрительнаго взгляда?

Ты, скромнаго васала чадо,

Ты рыцаремъ желаешь быть?

Ты любишь Мэри, нѣтъ сомнѣнья;

Въ груди твоей горитъ волканъ…

Источникъ страшнаго томленья…

Любовь — твой талисманъ!

— Если ужъ ты сказала мнѣ то, въ чемъ я не рѣшался признаться самому себѣ, заговорилъ Тальбертъ съ пылающими щеками, — то скажи, какъ мнѣ добиться ея любви, какъ мнѣ объяснить ей свои чувства?

Видѣніе опять заговорило:

На твой вопросъ мнѣ трудно отвѣчать…

Намъ духамъ незнакомы страсти;

Намъ не дано ихъ ощущать —

Мы внѣ ихъ власти!

Для насъ огонь страстей того сіянья лучъ,

Которое зимой, въ ночную пору

Столпами яркими сверкаетъ изъ за тучъ:

Оно пріятно взору —

Но грѣетъ ли? Конечно нѣтъ:

Такъ и огонь страстей — для насъ полярный свѣтъ.

— Однако, или люди ошибаются, или твоя судьба связана съ судьбою смертныхъ?

Бѣлая женщина продолжала въ слѣдующихъ выраженіяхъ:

Отъ неба далека земная грязь,

Но между ними есть таинственная связь,

И наша участь съ участью людскою —

Связуется порою!

Когда родился первый Авенель,

Норманъ Ульрикъ — младенца колыбель

Звѣзда сіяньемъ яркимъ озарила…

Лишь только раздался младенца крикъ,

Изъ нѣдръ звѣзды въ тотъ самый мигъ

Блестящая жемчужина упала;

И канула въ источникъ водяной

Жемчужина, рожденная росой,

И въ существо живое обратилась…

И небо изрекло надъ нимъ свой приговоръ:

Моя судьба съ тѣхъ самыхъ поръ

Съ судьбою Авенелей съединилась!

— Говори мнѣ яснѣе, сказалъ Тальбертъ, я едва понимаю тебя. Какая же связь существуетъ между тобой и родомъ Авенелей? Какая судьба ожидаетъ этого дома?

Духъ отвѣчалъ:

Видишь ли поясъ на мнѣ роковой?

Я опоясана витью златой…

Но не таковъ былъ въ минувшіе годы

Поясъ, мнѣ данный рукою природы:

Прочный, широкій, изъ злата сплетенъ,

Несокрушимый;

Не разорвалъ бы его и Сампсонъ

Непобѣдимый!

Въ мірѣ подлунномъ вѣчнаго нѣтъ:

Поясъ мой крѣпкій, съ теченіемъ лѣтъ

Въ слабую ткань превращался;

Нитка за ниткой рѣдѣлъ, распускался

И утончалась его канитель

По мѣрѣ того какъ слабѣлъ Авенель —

И когда этотъ родъ пресѣчется

То послѣдняя нитка порвется…

Вмѣстѣ съ нею конецъ моего бытія

И стихіи поглотятъ меня,

Какъ живущее все поглощаютъ…

Но, молчу! Звѣзды мнѣ говорить запрещаютъ.

— Ты можешь читать въ звѣздахъ? Скажи же мнѣ по крайней мѣрѣ, что будетъ съ моею страстью, если ты не въ силахъ покровительствовать ей?

Бѣлая женщина отвѣчала опять:

При блескѣ утреннихъ лучей

Огонь лампады замираетъ:

Такъ нынѣ блескъ звѣзды моей

Слабѣетъ, тускнетъ, чуть мерцаетъ,

Свое теченье измѣняетъ…

О, Авенель, твоя звѣзда

Погаснуть хочетъ навсегда!

Какому страшному вліянью

Она подвержена: вражда,

Невзгоды, ненависть, смятенья,

Соперничество и мученья!

— Соперничество? повторилъ Тальбертъ. — Такъ значитъ мои опасенія оправдались. Но неужели предопредѣлено, что этотъ англійскій мотылекъ посмѣетъ вступить со мною въ борьбу въ домѣ моего отца, въ присутствіи Мэри Авенель! Духъ, дай мнѣ средства побѣдить его, уничтожить ту разницу въ нашемъ положеніи, благодаря которой онъ считаетъ себя въ правѣ отказаться отъ борьбы со мною; поставь насъ лицемъ къ лицу, а ужъ тамъ, не смотря на предсказанія звѣздъ, шпага моего отца одолѣетъ ихъ вліяніе.

Бѣлая женщина тотчасъ отвѣчала:

Тѣлъ средствомъ я могу тебя снабдить,

Но послѣ на меня не жалуйся напрасно:

Дары мои (должна тебя предупредить)

Подчасъ бываютъ и опасны…

Но о послѣдствіяхъ я не могу судить —

Ни злобѣ, ни любви мы не причастны:

Не одаренные безсмертною душой,

Чувствъ, свойственныхъ другимъ твореньямъ,

Мы лишены. Подарокъ мой

Быть можетъ гибелью, быть можетъ и спасеньемъ —

Распоряжайся имъ съ разсудкомъ и умѣньемъ.

— О, дай мнѣ средства возстановить мою честь, и отплатить моему сопернику за нанесенныя имъ мнѣ оскорбленія, а потомъ будь что будетъ: я хочу только наказать его дерзость, а затѣмъ усну покойно и все перенесу.

Бѣлая женщина вынула золотую иглу, сдерживавшую ея волосы, и подавая ее Тальберту, сказала:

Инаго средства не употребляй:

Лишь покажи иглу — гордецъ смирится;

Твое желанье совершится…

Но солнце къ западу клонится…

Прощай!

Сказавъ это она встряхнула головой; волосы ея упали какъ покрывало; черты ея потускнѣли, лице помертвѣло, какъ луна въ первой четверти; вся фигура сдѣлалась прозрачна, и вскорѣ она совсѣмъ исчезла.

Мы привыкаемъ къ чудесамъ, но все таки Тальбертъ, оставшись одинъ у источника, еще разъ испыталъ, хотя и въ меньшей степени, тотъ страхъ, который охватилъ его, когда онъ въ первый разъ видѣлъ исчезновеніе Бѣлой женщины. Безпокойная мысль представилась его уму: могъ ли онъ съ чистою совѣстью пользоваться дарами существа, которое само признавалось, что оно не принадлежитъ къ ангеламъ? существа, можетъ быть гораздо худшаго по своей природѣ, чѣмъ оно увѣряло. — Я поговорю объ этомъ съ Эдуардомъ; онъ силенъ въ духовныхъ наукахъ, и скажетъ мнѣ что дѣлать. — Нѣтъ, Эдуардъ слишкомъ остороженъ, слишкомъ придирчивъ. Я подвергну испытанію дѣйствіе этого подарка на Пирси Шафтона, если онъ еще посмѣетъ обходиться со мною неприлично, и тогда узнаю по опыту, опасно ли слушать Бѣлую женщину? А теперь вернусь въ башню! Скоро я увижу, могу ли я тамъ оставаться или нѣтъ: а со шпагой моего отца у пояса и въ присутствіе Мэри, я ужъ не стерплю ни малѣйшей обиды.

ГЛАВА XVIII.

Я дамъ тебѣ восемнадцать пенсовъ въ сутки, и ты станешь моимъ слугой, сказалъ король. — Ты будешь начальствовать надъ всей страной. А и дамъ тебѣ тринадцать пенсовъ въ сутки, въ свою очередь сказала королева, и ты можешь получить ихъ, когда пожелаешь, никто не будетъ тебѣ въ этомъ помѣхою. Вилльямъ Клаудизлей.

Нравы того времени не дозволяли жителямъ Глендеарга принять участія въ обѣдѣ лорда-абата, его свиты и сера Пирси Шафтона. Госпожа Глендинингъ не могла быть къ нему допущена вслѣдствіе своего низкаго общественаго положенія, и своего пола, такъ какъ настоятелю монастыря Св. Маріи воспрещалось обѣдать въ женскомъ обществѣ, хотя это правило часто не соблюдалось. Мэри Авенель была исключена изъ числа приглашенныхъ въ силу послѣдняго обстоятельства, а Эдуардъ Глендинингъ вслѣдствіе первой причины; но его преподобію угодно было пригласить ихъ всѣхъ въ столовую, и любезно поблагодарить за оказаное радушное гостепріимство.

Паръ клубился надъ поставленымъ на столъ жаренымъ оленемъ; келарь съ должнымъ почтеніемъ подвязалъ подбородокъ абата бѣлоснѣжной салфеткой; ждали только сера Пирси Шафтона, чтобы приступить къ обѣду. Наконецъ явился и онъ, блестающій какъ солнце, въ пунцовой бархатной курткѣ, подшитой серебристой матеріей, и въ шляпѣ новѣйшаго фасона съ золотою лентою. На шеѣ у него была надѣта золотая цѣпь, украшеная рубинами и топазами, судя по цѣнности которыхъ можно было заключить, что его безпокойство на счетъ поклажи было основано не на одной только любви къ простымъ украшеніямъ. Эта роскошная цѣпь, походившая на цѣпи рыцарей высшихъ орденовъ, спускалась ему на грудь, и заканчивалась медальономъ.

— Мы ждали сера Пирси Шафтона, чтобы сѣсть за столъ, сказалъ абатъ, усаживаясь поспѣшно въ большое кресло, которое келарь поспѣшилъ пододвинуть къ столу.

— Прошу извиненія у почтеннаго отца и добраго лорда, отвѣчалъ этотъ образецъ вѣжливости; — я едва успѣлъ сбросить съ себя дорожное платье и преобразиться въ нѣчто болѣе достойное такого благороднаго общества.

— Хвалю вашу учтивость, господинъ рыцарь, отвѣчалъ абатъ, — а въ особености ваше благоразуміе въ выборѣ подходящаго времени для наряда, подобнаго вашему. Если бы вы надѣли вашу драгоцѣнную цѣпь во время одной изъ вашихъ остановокъ въ послѣднее путешествіе, то вамъ пришлось бы распрощаться съ нею.

— Такъ вы замѣтили эту цѣпь, ваше преподобіе, отвѣчалъ серъ Пирси, — но это игрушка, бездѣлка, малоцѣнная вещица, не имѣющая никакого вида на этой курткѣ. Вотъ когда я надѣвалъ ее на темно-пунцовую, тогда дѣйствительно она хорошо выдѣлялась на темномъ фонѣ, блистая подобно звѣздамъ среди густыхъ облаковъ.

— Не сомнѣваюсь, сказалъ абатъ, — но прошу васъ садиться за столъ.

Серъ Пирси, заговоривъ о своемъ туалетѣ, любимомъ предметѣ его разсужденій, былъ неистощимъ. — Весьма вѣроятно, продолжалъ онъ, — что эта вещица, не смотря на свою малоцѣнность, могла прельстить Юліана… Св. Марія! воскликнулъ онъ, прерывая свою рѣчь; я и не замѣтилъ присутствія моего прелестнаго и добрѣйшаго Покровительства, которое я назову лучше моею Скромностью! — Непростительно было, со стороны вашей Привѣтливости, о моя прелестнѣйшая Скромность, дозволить овчарнѣ своихъ устъ выпустить заблудшіяся слова, которыя, перепрыгнувъ черезъ плетень вѣжливости, ворвались во владѣніе неблагопристойности.

— Въ настоящее время, проговорилъ абатъ, теряя терпѣніе, — пристойнѣе всего будетъ приступить къ горячему обѣду. — Отецъ Евстафій, прочти молитву, и разрѣжь оленя.

Помощникъ пріора тотчасъ же исполнилъ первое приказаніе абата, но прежде чѣмъ приступить ко второму, сказалъ ему: — Сегодня пятница, наше преподобіе (Намекъ былъ сдѣланъ по-латыни для того, чтобы иностранецъ не понялъ его).

— Мы путешественики, возразилъ абатъ въ отвѣтъ, и viatoribus licituni est^[48]. Вамъ извѣстно правило: продлагаемое да ясте. — Я разрѣшаю всѣмъ вамъ ѣсть сегодня мясо, съ условіемъ, чтобы вы, братія, передъ отходомъ ко сну прочли Confiteor^[49], а вы, рыцарь, подайте милостыню, не обременительную для вашего кошелька. Всѣ же вы должны въ теченіе слѣдующаго мѣсяца, въ день наиболѣе для васъ удобный, воздержаться отъ употребленія мяса. Теперь со спокойною совѣстью приступимъ къ трапезѣ, а ты отецъ келарь, da mixtus^[50].

Во время этой рѣчи, опредѣлявшей условія, на которыхъ разрѣшилось ѣсть мясо, абатъ успѣлъ уже проглотить кусокъ дичины, и запилъ его стаканомъ рейнвейна, слегка разбавленнаго водою.

— Вѣрно сказано, замѣтилъ онъ, обращаясь къ келарю за вторымъ кускомъ, — что награда за добродѣтель заключается въ ней самой. Вотъ, хотя это кушанье и самое обыкновенное, изготовлено на скорую руку, и подано въ бѣдной комнатѣ, а я не помню, чтобы ѣлъ когда нибудь съ такимъ апетитомъ какъ сегодня, съ тѣхъ поръ какъ былъ простымъ монахомъ въ Дундренанскомъ абатствѣ, гдѣ принужденъ былъ работать въ саду съ утра до вечера, пока отецъ абатъ не ударитъ въ кимвалъ. Умирая отъ голода, съ горломъ пересохшимъ отъ жажды (da mihi vinum quaeso, et merum sit^[51]), я садился за трапезу, и все что ни подавалось за столъ, соотвѣтствено уставу монастыря, я ѣлъ съ апетитомъ: скоромные, постные дни, caritas или penitentia, были для меня безразличны. Желудокъ мой тогда работалъ превосходно, и не нуждался ни въ помощи вина, ни въ утолченныхъ кушаньяхъ, чтобы возбудить апетитъ и облегчить пищевареніе.

— Очень можетъ быть, святой отецъ, возразилъ помощникъ пріора, — что изрѣдка поѣздка на границы владѣній монастыря Св. Маріи будетъ имѣть такое же благодѣтельное вліяніе на ваше здоровье, какъ воздухъ дундренанскаго сада.

— Дѣйствительно, эти путешествія, съ помощью нашей покровительницы, могутъ принести мнѣ пользу, сказалъ абатъ. — Нужно только позаботиться о томъ, чтобы приготовляемая для насъ дичь была застрѣлена охотникомъ, знающимъ свое дѣло.

— Съ дозволенія лорда абата, сказалъ поваръ, — я позволю себѣ замѣтить, что лучшимъ средствомъ для обезпеченія его преподобія относительно этого важнаго предмета, было бы сдѣлать лѣсничимъ или помощникомъ лѣсничаго старшаго сына этой доброй женщины, госпожи Эльспетъ, присутствующей здѣсь. Мнѣ ли по моему ремеслу не умѣть отличить хорошо застрѣленую дичь! а я могу по совѣсти сказать, что ни я и никакой другой поваръ никогда не видѣлъ выстрѣла болѣе вѣрнаго: онъ попалъ въ самое сердце оленя.

— Можно ли что нибудь заключить по одному выстрѣлу, отецъ, возразилъ серъ Пирси; — я вамъ напомню пословицу: одинъ вѣрный выстрѣлъ не означаетъ еще хорошаго стрѣлка, какъ появленіе одной ласточки не дѣлаетъ весны. Я видѣлъ парня, о которомъ вы говорите, и если его рука такъ же ловко владѣетъ лукомъ, какъ его языкъ смѣло произноситъ дерзости, то я готовъ признать его стрѣлкомъ не хуже Робина Гуда.

— Мы обратимся къ самой госпожѣ Глендинингъ за разъясненіемъ этого вопроса, сказалъ абатъ. — Неблагоразумно было бы съ нашей стороны принять какое бы то ни было поспѣшное рѣшеніе относительно этого дѣла, такъ какъ надо рачительно обращаться со всѣмъ тѣмъ что Небо и наша покровительница, по своей великой милости, посылаютъ намъ, и не слѣдуетъ ничего дѣлать негоднымъ для употребленія достойныхъ людей. — Подойди сюда, госпожа Глендинингъ, и отвѣчай намъ, твоему владыкѣ свѣтскому и духовному, по истинѣ и по совѣсти, ничего не страшась и ничего не скрывая, такъ какъ это дѣло чрезвычайной важности, дѣйствительно ли твой сынъ такъ ловко владѣетъ лукомъ, какъ утверждаетъ братъ поваръ?

— Съ дозволенія вашего благороднаго преподобія, отвѣчала госпожа Глендинингъ, низко присѣдая, — я дорого заплатила за свое знаніе о стрѣльбѣ, такъ какъ мой мужъ — Господи, упокой его душу! — былъ убитъ стрѣлою изъ лука на Пинкійскомъ полѣ, сражаясь подъ знаменами церкви, какъ подобаетъ вѣрноподданому васалу монастыря Св. Маріи. Онъ былъ храбрый человѣкъ, съ дозволенія вашего преподобія, и честный; вотъ только любилъ онъ хорошій кусокъ дичи, да еще случалось ему иногда по примѣру баронскихъ солдатъ ѣздить на границу, — а кромѣ этого я не знаю за нимъ никакого другаго грѣха. И хотя я заказывала за упокой его души нѣсколько обѣденъ, стоявшихъ мнѣ сорокъ шилинговъ, не считая четверти пшена и четырехъ мѣръ ржи, я все таки еще не увѣрена, чтобы душа его вышла изъ чистилища.

— Мы объ этомъ позаботимся, госпожа Глендинингъ, отвѣчалъ лордъ-абатъ; — и если, какъ ты говоришь, твой мужъ погибъ сражаясь за церковь и подъ ея знаменемъ, то положись на насъ: мы нашими молитвами освободимъ его отъ чистилища, конечно, если онъ только находится тамъ. — Но въ настоящее время, мы тебя спрашиваемъ не о мужѣ, а о сынѣ; не о томъ, какъ былъ убитъ шотландецъ, а о томъ какъ былъ застрѣленъ олень. Итакъ, отвѣчай же мнѣ на вопросъ: хорошій стрѣлокъ твой сынъ, да или нѣтъ?

— Увы, преподобный лордъ, отвѣчала вдова, — мои земли были бы лучше обработаны, если бы я могла отвѣтить вашему преподобію, нѣтъ. Мой сынъ очень искусный стрѣлокъ! Я лучше желала бы, Св. отецъ, чтобы онъ занимался чѣмъ нибудь другимъ, а не стрѣльбою; онъ умѣетъ стрѣлять изъ всякаго рода оружія. И если будетъ угодно высокопочтенному джентльмену, нашему гостю, подержать свою шляпу на разстояніи сотни шаговъ, то я бьюсь объ закладъ на четверть овса, что мой Тальбертъ пробьетъ ее стрѣлою или пулею, какъ вамъ будетъ угодію, не коснувшись до ленты; но только, почтенный джентльменъ, не трясите руку, а держите ее не шевеля. На моихъ глазахъ онъ не разъ дѣлалъ это съ нашимъ старикомъ Мартыномъ, и высоко преподобный помощникъ пріора, если только ему угодно будетъ припомнить, былъ самъ тому свидѣтелемъ.

— Не думаю, чтобы я когда нибудь могъ позабыть это, госпожа Эльспетъ, сказалъ отецъ Евстафій; — я не зналъ чему больше удивляться — хладнокровію и смѣлости молодаго стрѣлка или твердости руки старика, державшаго мишень. Но я не совѣтовалъ бы серу Пирси Шафтону подвергать опасности свою драгоцѣнную шляпу и еще болѣе драгоцѣнную личность, если только у него нѣтъ на то собственаго желанія.

— Вы можете быть увѣрены, что его нѣтъ, отвѣчалъ серъ Пирси Шафтонъ съ живостью; — вы можете быть увѣрены, Св. отецъ, что его нѣтъ. Я не сомнѣваюсь въ искуствѣ, которое ваше преподобіе приписываетъ этому мальчугану. Но лукъ ничто иное какъ дерево, тетива ничто иное какъ ленъ, и пожалуй испражненіе шелковичнаго червя; стрѣлокъ не болѣе какъ человѣкъ, пальцы его могутъ скользнуть по тетивѣ, взоръ можетъ быть отуманенъ; слѣпой можетъ попасть въ цѣль, а лучшій стрѣлокъ ошибиться въ расчетѣ. Не къ чему подвергать себя такому испытанію.

— Какъ вамъ будетъ угодно, серъ Пирси, сказалъ абатъ. — Но, имѣя въ виду равно интересы душевные и тѣлесные, мы желаемъ чтобы для насъ, утомленныхъ духомъ, охота служила развлеченіемъ чтобы улучшилась пища нашей бѣдной общины, и чтобы всегда была кожа для переплета книгъ нашей библіотеки. Вотъ почему мы назначаемъ этого юношу смотрителемъ лѣсовъ, дарованіяхъ намъ добрымъ королемъ Давидомъ!

— На колѣни, женщина, на колѣни! воскликнули въ одинъ голосъ келарь и поваръ, обращаясь къ госпожѣ Глендинитъ. — Цѣлуй руки его преподобія за милость, оказаную твоему сыну!

И они принялись одинъ передъ другимъ въ видѣ дуэта, перекликаться, какъ на клиросѣ, перечисляя всѣ преимущества мѣста лѣсничаго.

— Къ Троицыну дню ему дается зеленый кафтанъ и штаны, сказалъ поваръ.

— Къ Срѣтенью четыре серебреныя марки, прибавилъ келарь.

— Къ Мартынову дню боченокъ двойнаго пива, а простаго въ волю, только умѣлъ бы ладить съ келаремъ.

— Келарь человѣкъ разсудительный, всегда поощряющій ревность монастырскихъ слугъ, замѣтилъ абатъ.

— По большимъ праздникамъ миска супу и кусокъ телятины или говядины, продолжалъ поваръ.

— Право пасти на монастырскихъ лугахъ двухъ коровъ и лошадь, прибавилъ келарь.

— Ежегодно бычачья кожа на сапоги для ходьбы по лѣсу, сказалъ поваръ.

— И множество другихъ постороннихъ доходовъ, quae nunc praescribere longuin^[52], добавилъ абатъ, съ подобающей ему важностью подводя итогъ премуществъ, сопряженныхъ съ должностью монастырскаго стрѣлка. Госпожа Эльспетъ все это время, стоя на колѣняхъ между двумя монахами, машинально повертывала голову то на право то на лѣво въ видѣ маятника, и какъ только монахи умолкали, она раболѣпно цѣловала щедрую руку абата. Зная однако несговорчивость Тальберта относительно нѣкоторыхъ обстоятельствъ, она при многократныхъ изліяніяхъ своей благодарности, не могла удержаться, чтобы не выразить надежду, что Тальбертъ будетъ благоразуменъ, пойметъ свою пользу и не откажется отъ предлагаемаго ему мѣста.

— Какъ, сказалъ абатъ, нахмуривъ брови, — вы сомнѣваетесь, чтобы онъ принялъ его? — женщина, но развѣ твой сынъ не въ своемъ умѣ?

Эльспетъ, пораженная тономъ этого вопроса, была не въ состояніи тотчасъ же на него отвѣтить. Да ея отвѣтъ и не былъ бы разслышенъ, такъ какъ отецъ келарь и отецъ поваръ снова заголосили въ два голоса.

— Откажется! закричалъ поваръ.

— Откажется! повторилъ келарь, еще громче перваго.

— Откажется отъ четырехъ серебреныхъ марокъ въ годъ!

— Отъ эля и пива, отъ супа и баранины, отъ травы для коровы и лошади! воскликнулъ поваръ.

— Отъ платья и штановъ! продолжалъ келарь.

— Минуту терпѣнія, братія! прервалъ ихъ помощникъ пріора. — Не будемъ удивляться, пока наше удивленіе ничѣмъ не вызнано. Эта добрая женщина лучше насъ знаетъ характеръ и наклонности своего сына. Что до меня касается, то я могу сказать о немъ, что у него нѣтъ расположенія ни къ чтенію, ни къ ученію, не смотря на всѣ мои старанія возбудить у него къ нимъ охоту. Однако этотъ юноша обладаетъ необыкновеннымъ умомъ, въ немъ много схожаго (по моему слабому сужденію) съ тѣми, которыхъ Богъ избираетъ среди народа, когда желаетъ совершить его освобожденіе посредствомъ физической силы и мужества. Такіе люди часто бываютъ настойчивы, даже упрямы; близкіе имъ считаютъ ихъ несговорчивыми, глупыми, пока не представится случай, въ которомъ они по волѣ провидѣнія являются необходимымъ орудіемъ для исполненія великихъ цѣлей.

— Твои слова очень кстати, отецъ Евстафій, сказалъ абатъ. — Мы поговоримъ съ этимъ юношею прежде чѣмъ рѣшимъ что съ нимъ дѣлать. Вѣдь я полагаю, серъ Пирси Шафтонъ, что при дворѣ ищутъ человѣка для мѣста, а не мѣсто для человѣка.

— Съ дозволенія вашего преподобія, отвѣчалъ нортумберландскій рыцарь, — я отчасти, т. е. въ нѣкоторой степени, раздѣляю мудрое замѣчаніе, высказаное, — вами. Но, не въ обиду будь сказано помощнику пріора, я не думаю, чтобы въ хижинахъ черни появились вожаки и освободители народа. Вѣрьте мнѣ, что искра воинственаго духа въ этомъ юношѣ, которой я не берусь оспаривать въ немъ (хотя мнѣ рѣдко приходилось видѣть, чтобы тщеславіе и высокомѣріе шли рука объ руку съ истиннымъ мужествомъ), этой искры, говорю я, еще не достаточно, чтобы выдвинуть его изъ толпы, изъ его тѣснаго узкаго круга. Онъ подобенъ свѣтящемуся червяку, производящему великолѣпныя зрѣлища среди лужайки, но совершенно безполезному на маякѣ.

— А вотъ кстати и самъ молодой охотникъ на лицо, сказалъ помощникъ пріора, увидѣвъ въ окно Тальберта, поднимавшагося на холмъ, на вершинѣ котораго стояла башня.

— Позвать его сюда, сказалъ лордъ-абатъ; и два монаха, прислуживавшіе за столомъ, мгновенно бросились исполнять его приказаніе, желая перещеголять другъ друга въ проворствѣ. Госпожа Глендинингъ встала, чтобы послѣдовать вслѣдъ за ними, отчасти для того чтобы имѣть время посовѣтовать Тальберту подчиниться волѣ начальника монастыря, отчасти затѣмъ, чтобы уговорить его переодѣться, прежде чѣмъ явиться къ абату. Но поваръ и келарь, говоря въ одинъ голосъ и держа Тальберта за руку, торжествено ввели его въ комнату, такъ что госпожа Эльспетъ только могла проговорить: «Да будетъ Его воля; хоть по крайней мѣрѣ одѣтъ то бы онъ былъ по праздничному».

Не смотря на всю скромность и ограниченость этого желанія, судьбѣ не угодно было исполнить его, и Тальбертъ Глендинингъ предсталъ передъ лордомъ-абатомъ и его свитою, не зная въ чемъ дѣло и не имѣя времени надѣть свое праздничное платье, что на языкѣ того времени значило имѣть на себѣ штаны и чулки.

Не смотря на всю неожиданость своего появленія среди многочисленаго собранія, взоры котораго были устремлены на него, Тальбертъ съумѣлъ держать себя съ достоинствомъ, заставившимъ отнестись къ нему съ нѣкоторою долею уваженія общество, куда его ввели такъ безцеремонно и большая часть котораго была расположена обойтись съ нимъ высокомѣрно, если не съ полнымъ презрѣніемъ. Но описаніе его появленія и сдѣланаго ему пріема мы относимъ къ слѣдующей главѣ.

ГЛАВА XIX.

Юноша, тебѣ предстоитъ выборъ между богатствомъ и почестями; передъ тобой лежитъ достаточно золота, чтобъ доставить тебѣ веселую молодость, шумную зрѣлость и спокойную старость; но взявъ золото ты долженъ проститься съ честолюбіемъ, проститься со всякою надеждою на улучшеніе своего положенія, и ты навсегда останешься среди грубой толпы, вынужденный изъ-за куска хлѣба обработывать землю. Старая комедія.

Мы скажемъ нѣсколько словъ о наружности и манерахъ молодаго Глендининга прежде чѣмъ приступить къ описанію его свиданія съ абатомъ монастыря Св. Маріи, имѣвшаго вліяніе на всю его остальную жизнь.

Тальберту было девятнадцать лѣтъ; высокій, подвижной, онъ не былъ плотнаго тѣлосложенія, но его твердые члены и мышцы обѣщали большую силу по достиженіи ими полнаго роста и развитія. Онъ былъ превосходно сложенъ, и какъ большая часть людей, обладающихъ этимъ премуществомъ, очень ловокъ; манеры его были полны простоты и изящества, и вслѣдствіе этого его ростъ не бросался въ глаза, и обращалъ на себя вниманіе только при сравненіи съ другими, такъ какъ молодой Глендинингъ имѣлъ шесть футовъ вышины. Необычайный ростъ совокупно съ совершенною соразмѣрностью формъ и изяществомъ прелестной осанки, давалъ молодому наслѣднику Глендеарга, не смотря на его низкое происхожденіе и грубое воспитаніе, громадное преимущество даже надъ самимъ серомъ Пирси Шафтономъ, который былъ ниже его ростомъ, и хотя члены его, отдѣльно взятые, не представляли ничего уродливаго, но въ цѣломъ были менѣе соразмѣрны. Съ другой стороны, красивое лице сера Пирси имѣло то рѣшительное превосходство надъ лицомъ шотландца, какое правильныя черты и изящный цвѣтъ лица могутъ дать надъ чертами красивыми, но рѣзкими, и надъ цвѣтомъ лица, постоянно подвержимымъ вліянію открытаго неба, которое, смѣшавъ красное съ бѣлымъ, превратило ихъ въ коричневый, и окрасило на подобіе вишни шею и лобъ Тальберта, придавъ первой совсѣмъ темный цвѣтъ. Большіе каріе глаза Тальберта, составлявшіе главную и отличительную часть его лица, сверкали въ минуты оживленія такимъ необыкновеннымъ блескомъ, что казалось будто они дѣйствительно изливаютъ свѣтъ, а его темные каштановые волосы, вившіеся отъ природы мелкими кудрями, придавали большую прелесть лицу, смѣлое и энергическое выраженіе котораго не согласовалось ни съ его положеніемъ, ни съ его прежней застѣнчивостью и неуклюжимъ поведеніемъ до этого времени.

Что касается до его одежды, то она не могла служить къ украшенію его наружности: куртка, штаны и шапка были изъ одного и того же грубаго деревенскаго сукна; на поясѣ, съ лѣвой стороны висѣла широкая сабля, о которой мы уже упомянули, а съ правой торчали пять или шесть стрѣлъ, да большой пожъ съ роговою рукояткою, называвшійся тогда кинжаломъ. Для полноты описанія наряда, слѣдуетъ упомянуть о широкихъ сапогахъ изъ оленьей кожи, которые по желанію можно было подымать до колѣнъ, и опускать ниже икръ; ихъ носили въ тѣ времена, когда приходилось по обязаности или изъ удовольствія, при охотѣ за дичью, бродить по лѣсамъ; они предохраняли ноги отъ колючихъ растеній. — Таковъ былъ наружный видъ Тальберта Глендининга.

Гораздо, труднѣе дать понятіе о выраженіи его лица, когда онъ неожидано очутился среди общества, на которое съ ранняго дѣтства привыкъ смотрѣть со страхомъ и уваженіемъ. Въ смущеніи, видимо овладѣвшимъ имъ, не было ничего раболѣпнаго или растерянаго: онъ держалъ себя какъ слѣдуетъ смѣлому, благородному, простодушному и совершенно неопытному юношѣ, которому приходится въ первый разъ въ жизни самостоятельно говорить и дѣйствовать среди подобнаго общества и при такихъ неблагопріятныхъ условіяхъ. Истиный другъ не пожелалъ бы ему ни на каплю болѣе застѣнчивости и ни на каплю болѣе самоувѣрености.

Опустившись на колѣни, онъ поцѣловалъ руку абата, затѣмъ, приподнявшись и отступивъ шага на два, почтительно поклонился всѣмъ присутствовавшимъ, отвѣтивъ улыбкою на дружеское привѣтствіе помощника пріора, знавшаго его лично; онъ покраснѣлъ при встрѣчѣ съ тревожнымъ взглядомъ Мэри Авенель, съ безпокойствомъ ожидавшей испытанія, которому долженъ былъ подвергнуться ея молочный братъ. Быстро оправившись отъ волненія, охватившаго его при этомъ взглядѣ, Тальбертъ спокойно гадалъ, пока абатъ соблаговолитъ обратиться къ нему съ рѣчью. Простодушное выраженіе лица, благородная осанка и привѣтливое обращеніе молодаго человѣка расположили въ его пользу присутствовавшихъ монаховъ. Абатъ, оглядѣвшись кругомъ, обмѣнялся милостивымъ и одобрительнымъ взглядомъ со своимъ совѣтникомъ, отцомъ Евстафіемъ; но вѣроятно въ такомъ дѣлѣ, какъ назначеніе лѣсничаго, онъ былъ расположенъ обойдтись безъ совѣта помощника пріора, хотя бы для того только, чтобы доказать свою свободу дѣйствій. Однако впечатлѣніе, произведенное на него наружностью молодаго человѣка, было таково, что абатъ, забывъ всѣ остальныя соображенія, спѣшилъ подѣлиться своею радостью, что выборъ его палъ на столь подходящее лицо. Отецъ Евстафій, обладавшій добрымъ сердцемъ, искрено радовался, что хорошее мѣсто доставалось человѣку вполнѣ заслуживающему его. Онъ не видалъ Тальберта послѣ того какъ особеныя обстоятельства произвели такую существеную перемѣну въ его наружности и образѣ мыслей, и потому не сомнѣвался, что предлагаемое назначеніе, не смотря на высказаное сомнѣніе со стороны его матери, совершенно придется по вкусу юношѣ, который по видимому очень любилъ охоту и былъ врагомъ сидячей жизни и всякаго правильнаго занятія. Келарю и повару такъ понравилась располагающая наружность Тальберта, что по ихъ мнѣнію, никто не былъ достойнѣе этого энергическаго и красиваго юноши получить жалованіе, посторонніе доходы, пастбище, кафтанъ и штаны.

Серъ Пирси Шафтонъ, оттого ли что былъ всецѣло поглощенъ своими собственный размышленіями, или потому что предметъ, о которомъ шла рѣчь, не заслуживалъ его вниманія, не раздѣлялъ общаго сочувствія къ юношѣ. Онъ сидѣлъ съ полузакрытыми глазами, съ руками сложеніями на груди, погруженный, какъ казалось, въ соображенія болѣе глубокія, чѣмъ тѣ, къ которымъ могла подать поводъ разыгрывавшаяся передъ нимъ сцена. Но не смотря на видимое безучастіе къ окружающему и разсѣяность, онъ постоянно мѣнялъ свое положеніе на стулѣ, принимая различныя граціозныя позы (такими по крайней мѣрѣ онъ считалъ ихъ), и время отъ времени бросалъ украдкой взоръ на женскую половину общества, желая знать на сколько онъ успѣлъ привлечь къ себѣ ея вниманіе, причемъ на его прекрасномъ лицѣ вспыхивалъ яркій румянецъ тщеславія. Однако, не смотря на то, что черты лица Тальберта Глендининга были менѣе правильны и рѣзче чѣмъ у сера Пирси, но при сравненіи юноша выигрывалъ выраженіемъ спокойной, мужественой рѣшимости.

Изъ женщинъ, находившихся въ комнатѣ, только одна дочь мельника была на столько спокойна духомъ, чтобы восхищаться прелестными положеніями сера Пирси Шафтона. Мэри Авенель и госпожа Глендинингъ со страхомъ и безпокойствомъ ждали отвѣта, который Тальбертъ долженъ былъ дать на предложеніе абата, и съ ужасомъ предугадывали послѣдствія его вѣроятнаго отказа. А Эдуардъ, юноша отъ природы застѣнчивый, почтительный и робкій, выказалъ въ этомъ случаѣ, въ одно и то же время, благородство и любовь къ брату. Этотъ младшій сынъ госпожи Эльспетъ стоялъ незамѣчепымъ въ углу, послѣ того какъ абатъ по просьбѣ помощника пріора почтилъ его минутнымъ вниманіемъ, и обратившись къ нему съ обыденными вопросами на счетъ его успѣховъ въ Donatus и въ Promptuarium Parvuloium, не дождался на нихъ отвѣта. Изъ угла онъ пробрался къ брату, и вставъ немного позади его, положилъ свою правую руку въ лѣвую руку охотника, и нѣжнымъ пожатіемъ, на которое Тальбертъ тотчасъ же отвѣчалъ тѣмъ же съ горячимъ чувствомъ, выразилъ ему и свое участіе къ его положенію и свою рѣшимость раздѣлить его участь.

Братья стояли въ этомъ положеніи, когда послѣ двухъ или трехъ минутъ молчанія, въ продолженіе которыхъ абатъ, прихлебывая понемногу вино изъ стакана, соображалъ какимъ образомъ, не теряя своего достоинства, объявить о своемъ намѣреніи, онъ наконецъ обратился къ Тальберту съ слѣдующими словами:

— Сынъ мой, мы, вашъ законный владыка и Божіею милостью абатъ общины Св. Маріи, слышали о вашихъ разнообразныхъ способностяхъ, и въ особености о томъ, что вы искусный охотникъ, убиваете дичь правильно, какъ слѣдуетъ человѣку, не желающему злоупотреблять небесными дарами, и не портите мясо, какъ это часто дѣлаютъ небрежные стрѣлки. — Здѣсь абатъ остановился, но замѣтивъ, что на его лестные отзывы Глендинингъ отвѣчалъ только однимъ поклономъ, продолжалъ: — Сынъ мой, твоя скромность похвальна, тѣмъ не менѣе, мы желаемъ чтобы ты свободно высказалъ намъ твое мнѣніе на счетъ задуманаго нами для тебя назначенія; мы хотимъ поручить тебѣ должность стрѣлка и лѣсничаго, заключающую въ себѣ завѣдываніе охотою и лѣсами, полученными нашею общиною въ даръ отъ благочестивыхъ королей и дворянъ, души которыхъ теперь пользуются плодами ихъ щедротъ и преданости къ церкви; въ завѣдываніи твоемъ будутъ находиться и лѣса, принадлежащіе намъ по исключительному праву собствености на вѣчныя времена. Преклони же колѣни, сынъ мой, и мы лично, не теряя времени, примемъ тебя въ твою новую должность.

— На колѣни! сказалъ поваръ, съ одной стороны. На колѣни! повторилъ келарь съ другой.

Но Тальбертъ не трогался съ мѣста.

— Я готовъ преклонить колѣни для выраженія вамъ моей благодарности и признательности за ваше лестное предложеніе, ваше преподобіе, отвѣчалъ онъ. — Но я не могу стать на колѣни для принятія почетной должности, такъ какъ я рѣшился искать счастія другими путями.

— Что это значитъ, сударь? воскликнулъ абатъ, нахмуривъ брови. — Вѣрно ли я понялъ васъ? Какъ, вы, родившійся во владѣніяхъ монастыря Св. Маріи, вы хотите промѣнять мою службу на чужую въ ту минуту, какъ я даю вамъ такое высокое доказательство моего расположенія къ вамъ?

— Господинъ мой, отвѣчалъ Тальбертъ Глендинингъ, — мнѣ прискорбна мысль, что вы можете считать меня способнымъ не цѣнить вашего великодушнаго предложенія и предпочесть вамъ другаго повелителя. Но ваше лестное предложеніе только ускоряетъ исполненіе давно уже задуманаго мною рѣшенія.

— Если это дѣйствительно такъ, сынъ мой, то рано научились вы принимать рѣшенія, не посовѣтовавшись съ тѣми, которымъ вы подчинены по закону. А можно узнать въ чемъ состоитъ это мудрое рѣшеніе?

— Уступить брату и матери, отвѣчалъ Тальберта, — мою часть въ помѣстьѣ Глендеарга, принадлежавшаго моему отцу, Симону Глендинингу, и просить ваше преподобіе быть для нихъ такимъ же добрымъ и великодушнымъ господиномъ, какими ваши предшественики, почтенные абаты монастыря Св. Маріи, были для моихъ предковъ; что же касается до меня, то я рѣшился идти искать счастія тамъ, гдѣ представится больше случаевъ на успѣхъ.

Госпожа Глендинингъ, увлекаемая материнскою нѣжностью, не могла удержаться отъ восклицанія: — О, сынъ мой. — Эдуардъ, прижимаясь къ брату, скорѣе прошепталъ, чѣмъ проговорилъ: — Братъ! братъ!

Помощникъ пріора, полагая, что любовь, которую онъ постоянно выказывалъ семейству Глендеарга, даетъ ему право выразить свое порицаніе поведенію Тальберта, сказалъ: — Непокорный юноша, какая безумная цѣль побуждаетъ тебя отталкивать протягимаемую тебѣ руку помощи? Какое воображаемое благо имѣешь ты въ виду, и можетъ оно замѣнить тебѣ честное и независимое положеніе, къ которому ты относишься съ такимъ презрѣніемъ?

— Четыре серебреныя марки въ годъ, безпрекословно уплачиваемыя въ срокъ, прибавилъ поваръ.

— Пастбище для коровы, кафтанъ и штаны, вторилъ келарь.

— Тише, братія, остановилъ ихъ помощникъ пріора. — Не соблаговолитъ ли ваша милость, почтенный отецъ, по моей просьбѣ, дать этому упрямому юношѣ одинъ день на размышленіе; я беру на себя растолковать ему, какъ должно быть его поведеніе въ этомъ случаѣ относительно вашего преподобія, своей семьи и самого себя.

— Приношу глубокую благодарность, преподобный отецъ, за вашу доброту, отвѣчалъ юноша. — Она составляетъ продолженіе цѣлаго ряда услугъ, за которыя я могу лишь выразить вамъ искренюю признательность. Это мое несчастіе, а не ваша вина, что я не оправдалъ вашихъ заботъ. Но мое настоящее рѣшеніе непоколебимо: я не могу принять великодушнаго предложенія господина абата; судьба призываетъ меня въ другія страны, гдѣ я покончу свою жизнь или составлю себѣ имя.

— Святая дѣва! воскликнулъ абатъ, — да этотъ юноша или съума сошелъ, или вы, серъ Пирси, составили себѣ о немъ вѣрное мнѣніе, предсказывая, что онъ окажется неспособнымъ занять предназначаемое нами ему мѣсто. Вы вѣроятно имѣли уже случай узнать его своевольный нравъ?

— Ни чуть, отвѣчалъ серъ Пирси Шафтонъ, съ своимъ обыкновеннымъ равнодушіемъ. — Я основывалъ свое сужденіе о немъ на его рожденіи и воспитаніи: рѣдко благородный соколъ вылупится изъ яйца коршуна.

— Ты самъ коршунъ, да еще въ добавокъ пустельга, возразилъ Тальбертъ, не задумавшись ни минуты.

— Какъ ты смѣешь такъ говорить въ нашемъ присутствіи съ благороднымъ человѣкомъ! закричалъ абатъ, побагровѣвъ отъ гнѣва.

— Да, мой господинъ, отвѣчалъ юноша, — даже въ вашемъ присутствіи я не позволю этому гордецу безнаказано оскорблять меня. Я обязанъ дорожить честью рода моего отца, павшаго съ оружіемъ въ рукахъ при защитѣ своего отечества.

— Неблаговоспитаный мальчишка! вспылилъ абатъ.

— Прошу, ваше преподобіе, сказалъ рыцарь, — извинить меня, что я такъ невѣжливо прерываю васъ, но умоляю не гнѣвайтесь на этого невѣжу. Вѣрьте мнѣ, я такъ мало придаю значенія дерзкимъ словамъ его, что скорѣе сѣверный вѣтеръ потащитъ одинъ изъ вашихъ утесовъ, чѣмъ серъ Пирси Шафтонъ потеряетъ свое хладнокровіе.

— Какъ ни велика ваша увѣреность, господинъ рыцарь, въ вашемъ мнимомъ превосходствѣ, сказалъ Тальбертъ, — но не совѣтую ручаться за свою невозмутимость духа.

— Клянусь, что ни на чемъ тебѣ не удастся вывести меня изъ терпѣнія.

— Знакома ли вамъ эта вещица, спросилъ молодой Глендинитъ, показывая ему серебреную иглу, полученную имъ отъ Бѣлой женщины.

Трудно представить себѣ болѣе мгновенный переходъ отъ невозмутимаго, презрительнаго спокойствія къ яростнѣйшему гнѣву, какъ тотъ, который совершился съ серомъ Пирси Шафтономъ. Для уподобленія можетъ служить разница, существующая между пушкою, спокойно стоящей на бойницѣ, и той, къ жерлу которой поднесенъ фитиль. Онъ вскочилъ, всѣ члены его задрожали отъ гнѣва, лице побагровѣло, черты исказились, онъ походилъ болѣе на бѣснующагося, чѣмъ на человѣка въ полномъ разумѣ. Сжавъ кулаки, онъ съ угрозою замахивался ими на Глендининга, испугавшагося бѣшенства, въ которое онъ привелъ рыцаря. Затѣмъ серъ Пирси, ударивъ себѣ по лбу, въ страшномъ волненіи выбѣжалъ изъ комнаты. Все это произошло такъ внезапно, что никто изъ присутствовавшихъ не имѣлъ времени опомниться.

По удаленіи сера Пирси Шафтона наступила минута молчанія; затѣмъ всѣ въ одинъ голосъ обратились къ Тальберту съ просьбою немедлено объяснить, какимъ образомъ онъ произволъ такую поразительную перемѣну въ обращеніи англійскаго рыцаря.

— Я ничего не дѣлалъ, сказалъ Глендинингъ, — кромѣ того, что вы видѣли. Развѣ я долженъ отвѣчать за его бѣшеный характеръ?

— Мальчуганъ, сказалъ абатъ повелительнымъ тономъ, — эти увертки ни къ чему не поведутъ. Этого человѣка трудно вывести изъ терпѣнія безъ достаточнаго повода; а поводъ подалъ ты, и ты долженъ знать его. Я повелѣваю тебѣ, если не желаешь подвергнуться строгому наказанію, объяснить мнѣ, чѣмъ ты заставилъ вашего друга прійдти въ такой гнѣвъ? Мы не можемъ позволить нашимъ васаламъ приводить въ бѣшенство нашихъ гостей въ нашемъ присутствіи, и мы должны знать что было тому причиною.

— Я только показалъ ему эту вещицу, ваше преподобіе, отвѣчалъ Тальбертъ Глендинингъ, подавая ее абату, который разсмотрѣвъ ее со вниманіемъ, покачалъ головою, и не сказавъ ни слова передалъ помощнику пріора.

Отецъ Евстафій, осмотрѣвъ внимательно таинственую иглу, сказалъ Тальберту строгимъ и суровымъ голосомъ: — Молодой человѣкъ, если ты не желаешь дать намъ поводъ къ страннымъ подозрѣніямъ, то тотчасъ же открой намъ, откуда у тебя эта вещица, и какое она имѣетъ отношеніе къ серу Пирси Шафтону? — Тальбертъ находился въ такомъ положеніи, что ему было чрезвычайно трудно какъ избѣжать подобнаго затруднительнаго вопроса, такъ и отвѣтить на него. Въ тѣ времена сознаться въ истинѣ, значило подвергать себя опасности быть сожженымъ на кострѣ, въ наше же время подобное признаніе не заслужило бы ему ничего болѣе, какъ репутацію безсовѣстнаго лгуна. Появленіе сера Пирси Шафтона вывело его изъ затрудненія. — Входя въ залу, рыцарь слышалъ вопросъ помощника пріора, и не дожидаясь отвѣта Тальберта Глендининга, быстро приблизился къ нему и мимо ходомъ шепнулъ ему на ухо:.

— Храни тайну, и ты получишь удовлетвореніе, котораго осмѣлился добиваться.

По возвращеніи къ своему мѣсту лице сера Пирси хранило слѣды недавняго волненія; но онъ по видимому сталъ спокойнѣе, и оглянувшись кругомъ извинился передъ обществомъ въ странности своего поведенія, приписывая его внезапному и сильному заболѣванію. Всѣ хранили молчаніе, подозрительно переглядываясь между собой.

Абатъ велѣлъ всѣмъ удалиться изъ комнаты за исключеніемъ сера Пирси Шафтона и помощника пріора.

— Не спускать съ глазъ этого дерзкаго юноши, прибавилъ онъ, — и если только посредствомъ какихъ либо чаръ или иначе онъ повліялъ на здоровье нашего гостя, то клянусь своимъ стихаремъ и епископскою шляпою, что онъ получитъ примѣрное наказаніе.

— Владыко и преподобный отецъ, сказалъ Тальбертъ, почтительно кланяясь, — не безпокойтесь, я не захочу уклониться отъ приговора правосудія. Я надѣюсь, что достойный рыцарь лучше меня объяснитъ вамъ причину своего волненія и мое незначительное участіе въ ней.

— Можешь быть увѣренъ, пробормоталъ рыцарь, не поднимая глазъ, — что я исполню желаніе господина абата.

Затѣмъ общество удалилось, и вмѣстѣ съ ними молодой Глендинингъ. Когда абатъ, помощникъ пріора и англійскій рыцарь остались одни, отецъ Евстафій, наперекоръ своему обыкновенію, не могъ удержаться, чтобы не заговорить первымъ: — Объясните намъ, благородный рыцарь, сказалъ онъ, — какая таинственая сила заключается въ этой булавкѣ, одинъ видъ которой такъ сильно встревожилъ васъ и заставилъ потерять терпѣніе, тогда какъ всѣ вызывающія слова этого самоувѣренаго и страннаго юноши не могли возмутить вашего хладнокровія.

Рыцарь взялъ серебреную иглу изъ рукъ добраго монаха, тщательно и съ величайшимъ спокойствіемъ осмотрѣлъ ее, и затѣмъ возвратилъ ее со слѣдующими словами: — По чести, почтенный отецъ, я удивляюсь, что не смотря на мудрость, которой можно ожидать отъ васъ по вашимъ сѣдымъ волосамъ и высокому положенію, занимаемому вами, вы подобно худо выученой собакѣ (простите это сравненіе) охотитесь по ложному слѣду. Надо считать меня похожимъ на осину, трепещещую при малѣйшемъ дуновеніи вѣтра, чтобы предполагать, что бездѣлка, подобная этой, не имѣющая до меня никакого отношенія, можетъ волновать меня. Дѣло въ томъ, что съ ранней юности, я подверженъ жестокой болѣзни, припадка которой вы были свидѣтелемъ. Это страшная боль, проникающая до мозга костей, подобно острой шпагѣ въ рукахъ храбраго солдата, разсѣкающей члены и мускулы, но она скоро проходитъ, какъ вы могли судить.

— Однако это нисколько не объясняетъ, почему юноша поднесъ вамъ эту иглу, съ цѣлью напомнить вамъ нѣчто, по видимому очень непріятное.

— Вы вольны, ваше преподобіе, предполагать что вамъ угодно, отвѣчалъ серъ Пирси, — и я не намѣренъ служить вамъ путеводною питью. Надѣюсь, что я не обязанъ отвѣчать за безумные поступки наглаго мальчишки!

— Конечно, мы не станемъ продолжать никакихъ разспросовъ, если они непріятны нашему гостю. Тѣмъ не менѣе, прибавилъ отецъ Евстафій, обращаясь къ своему владыкѣ, это обстоятельство можетъ въ нѣкоторой степени измѣнить намѣреніе вашего преподобія помѣстить на короткое время нашего достойнаго гостя въ этой башнѣ, отдаленное и уединенное положеніе которой представляетъ тайное убѣжище, необходимое для сера Пирси въ виду нашихъ теперешнихъ отношеній съ Англіею.

— Сомнѣнію нѣтъ мѣста, когда истина такъ очевидна! отвѣчалъ абатъ. — Во всѣхъ владѣніяхъ монастыря Св. Маріи, я не знаю болѣе удобнаго убѣжища, но послѣ невоздержаныхъ рѣчей своевольнаго юноши, я не рѣшаюсь предлагать эту башню нашему достойному гостю.

— Почтенные отцы, за кого же вы меня принимаете! воскликнулъ серъ Пирси Шафтонъ. — Клянусь честью, если выборъ зависитъ отъ меня, то я остаюсь въ этомъ домѣ. Я нисколько не обиженъ тѣмъ, что юноша вспылилъ, хоти искра его гнѣва упала мнѣ на голову. Я уважаю молодца за это. Я останусь здѣсь, и мы вмѣстѣ съ нимъ будемъ охотиться на олепя. Мнѣ пріятно подружиться съ нимъ, если онъ дѣйствительно такой хорошій стрѣлокъ, какъ говорятъ; вы увидите, почтенный абатъ, что мы на дняхъ же пришлемъ вамъ лань громадной величины, убитую такъ искусно, что самъ отецъ поваръ будетъ нами доволенъ.

Это было сказано такимъ веселымъ и спокойнымъ тономъ, что абатъ не сталъ болѣе настаивать на случившемся, и принялся пересчитывать своему гостю мебель, обои и съѣстные припасы, которые онъ намѣревался прислать ему въ Глендеаргскую башню, для доставленія ему большаго удобства. Эта бесѣда, съ приправою одного или двухъ стакановъ вина, длилась до тѣхъ поръ, пока абатъ не приказалъ своей свитѣ готовиться къ возвращенію въ монастырь.

— Такъ какъ мы, сказалъ онъ, — вслѣдствіе этого тяжелаго путешествія, лишились полуденнаго сна^[53], то я дозволяю людямъ моей свиты, утомленнымъ ѣздой, не являться на ночную молитву, и провести это время въ misericord или indulgentia^[54].

Озаботившись такимъ образомъ о спокойствіи своихъ вѣрныхъ служителей, которымъ они вѣроятно не преминули воспользоваться, добрый абатъ, видя что все готово къ отъѣзду, благословилъ семью, собравшуюся провожать его: госпожѣ Глендинингъ онъ далъ поцѣловать свою руку, самъ же поцѣловалъ въ щеку Мэри Авенель и даже дочь мельника, когда онѣ обѣ подошли къ нему подъ благословеніе; Гальберту приказалъ онъ сдерживать свой нравъ и быть послушнымъ слугою англійскаго рыцаря, Эдуарду поручилъ продолжать быть discipulus impiger atque strenuus^[55], затѣмъ любезно простился съ серомъ Пирси Шафтономъ, совѣтуя ему не удаляться отъ башни, чтобы не попасться въ руки къ англійскимъ солдатамъ пограничной стражи, которые могутъ быть подосланы схватить его. Исполнивъ такимъ образомъ долгъ вѣжливости относительно всѣхъ присутствовавшихъ, абатъ вышелъ на дворъ въ сопровожденіи своей свиты и семьи Глендининговъ. Здѣсь почтенный отецъ съ тяжелымъ вздохомъ, похожимъ на стопъ, взобрался на своего параднаго коня, покрытаго краснымъ чапракомъ, касавшимся до земли, и довольный тѣмъ что нѣтъ подлѣ него сера Пирси, боевой конь котораго своими прыжками горячилъ его лошадь, тихою и ровною рысью отправился въ направленіи къ монастырю.

Когда помощникъ пріора сѣлъ на лошадь, чтобы сопровождать своего владыку, онъ отыскалъ глазами Тальберта, стоявшаго въ сторонѣ это всѣхъ за угломъ стѣны, отчасти скрывавшей его, и смотрѣвшаго на отъѣзжающую кавалькаду и на людей, окружавшихъ ее. Недовольный объясненіями, полученными на счетъ таинственаго происшествія съ серебреною иглою, и принимая участіе въ самомъ юношѣ, о характерѣ котораго онъ составилъ себѣ благопріятное понятіе, почтенный монахъ порѣшилъ воспользоваться первымъ удобнымъ случаемъ для изслѣдованія этого дѣла. Теперь же онъ серьезно взглянулъ на Тальберта, въ знакъ предостереженія поднялъ палецъ кверху, и кивнувъ головою присоединился къ остальнымъ монахамъ и послѣдовалъ за своимъ владыкою внизъ по долинѣ.

ГЛАВА XX.

Я надѣюсь, что вы докажете мнѣ ваше благородное происхожденіе, и примете мой вызовъ, серъ, какъ подобаетъ честному человѣку. Мое требованіе, серъ, основательно, и минуты дороги. Слѣдуйте же за мною. Пилигримство Амура.

Взглядъ, брошеный уходившимъ помощникомъ пріора на Тальберта Глендининга, и предостереженіе, данное ему движеніемъ руки, проникли въ душу молодаго человѣка. Хотя онъ менѣе Эдуарда пользовался уроками достойнаго отца, однако онъ питалъ къ нему столько же любви, какъ уваженія. Послѣ короткаго размышленія онъ созналъ, что впутался въ опасное дѣло, и не могъ прійдти ни къ какому заключенію о степени оскорбленія, нанесеннаго имъ серу Пирси Шафтону, но онъ чувствовалъ, что обида была смертельна, и что долженъ вынести ея послѣдствія.

Чтобы не ускорить ихъ возобновленіемъ оскорбленій, Тальбертъ рѣшился прогуляться въ окрестностяхъ, и подумать о томъ, какъ ему поступить съ гордымъ иностранцемъ. Теперь это ему было удобно сдѣлать, не подавая вида, что онъ избѣгаетъ сера Пирси, такъ какъ всѣ члены семейства разошлись, чтобы продолжать свои занятія, прерваныя посѣщеніемъ бенедиктинцевъ, или возстановить порядокъ нарушенный ихъ посѣщеніемъ.

Выйдя незамѣченымъ, какъ ему казалось, изъ башни, и сойдя съ маленькаго холма, на которомъ она была расположена, Тальбертъ направился въ долину, простиравшуюся до перваго поворота рѣки, омывавшей подножіе холма, намѣреваясь дойдти до лѣска дубовъ и березъ, гдѣ онъ могъ бы укрыться отъ всѣхъ глазъ. Но только что онъ достигъ его, какъ сильный ударъ по плечу заставилъ его вздрогнуть, и обернувшись онъ узналъ сера Пирси Шяфтона, шедшаго за нимъ слѣдомъ.

Когда недостатокъ убѣжденія въ справедливости нашего дѣла или какая нибудь другая причина поколеблетъ наше мужество, ничто насъ такъ не смущаетъ, какъ видимая пылкость нашего противника. Тальбертъ Глендинингъ, хотя и неустрашимый по природѣ, не могъ преодолѣть нѣкотораго замѣшательства, видя незнакомца, котораго онъ раздражилъ, стоящимъ передъ нимъ съ далеко не мирными намѣреніями. Сердце у него билось сильнѣе обыкновеннаго; но гордость побудила его скрыть всякій признакъ волненія. — Что вамъ угодно отъ меня, серъ Пирси? спросилъ онъ, не смущаясь грознымъ видомъ своего противника.

— Что мнѣ отъ васъ угодно? повторилъ серъ Пирси: — милый вопросъ послѣ вашего поведенія относительно меня! Молодой человѣкъ, я не знаю, какое самообольщеніе побудило тебя вести себя такъ грубо и враждебно съ человѣкомъ, пользующимся гостепріимствомъ твоего господина, абата Св. Маріи, и который, уже потому только, что находится подъ кровлею твоей матери, долженъ быть огражденъ отъ всякаго оскорбленія. Я не спрашиваю тебя и мало забочусь о томъ, какимъ образомъ ты узналъ роковую тайну, открытіемъ которой угрожаетъ обезчестить меня. Но я прямо говорю тебѣ, что знаніе этой тайны будетъ стоить тебѣ жизни.

— Надѣюсь, что нѣтъ, если только моя рука и шпага могутъ защитить ее, смѣло отвѣчалъ Тальбертъ.

— Я далекъ отъ мысли лишить тебя средствъ справедливой защиты; мнѣ только непріятно думать, что при твоей молодости и неопытности, она принесетъ тебѣ мало пользы. Предупреждаю тебя, что это будетъ поединокъ на смерть: ты не долженъ ожидать никакой пощады.

— Будь увѣренъ, гордецъ, что я не попрошу ея. Ты говоришь, какъ будто я уже у ногъ твоихъ. Какова бы ни была моя судьба, я никогда не стану умолять тебя о милосердіи.

— Итакъ ты ничего не намѣренъ дѣлать, чтобы избѣжать грозящей тебѣ участи?

— Что же я могу сдѣлать? спросилъ Тальбертъ, болѣе желая проникнуть мысль рыцаря, нежели выказать покорность.

— Объяснить мнѣ сейчасъ откровенно и безъ увертокъ, какимъ образомъ ты нашелъ средство нанести моей чести столь глубокую рану; и если ты можешь указать мнѣ врага, болѣе достойнаго моего мщенія, можетъ быть я позволю твоему дерзкому обращенію прикрыться покровомъ твоего темнаго ничтожества.

— Этотъ тонъ слишкомъ высокомѣренъ, твердымъ голосомъ отвѣчалъ Глендинингъ, — и твоя надменность должна быть наказана. Ты явился въ домъ моей матери, насколько я могъ догадаться, изгнанникомъ, бѣглецомъ, и показалъ намъ только гордость и презрѣніе. Твоя совѣсть должна сказать тебѣ, почему я могу отвѣчать тебѣ презрѣніемъ на презрѣніе. Мнѣ достаточно указать на право свободно рожденнаго шотландца, не оставляющаго ни одного оскорбленія безъ отвѣта, ни одной обиды безъ мщенія.

— Довольно. Завтра съ разсвѣтомъ мы рѣшимъ это дѣло съ оружіемъ въ рукахъ. Ты назначишь мѣсто битвы, и мы выйдемъ, какъ будто на охоту.

— Согласенъ. Я проведу тебя въ такое мѣсто, гдѣ сто человѣкъ могутъ драться и умереть, и никто имъ не помѣшаетъ.

— Прекрасно. Теперь разстанемся. — Многіе найдутъ это признаніемъ правъ джентльмена за сыномъ пахаря; я унижаю свое личное достоинство, подобно тому какъ благословенное солнце-унизило бы свое, захотѣвъ сравнить или слить свои золотые лучи съ блѣднымъ, потухающимъ мерцаніемъ сальной свѣчи. Но никакое соображеніе не можетъ мнѣ помѣшать наказать тебя за нанесенное мнѣ оскорбленіе. Помни только, серъ поселянинъ, не нужно выдавать себя передъ почтенными обитателями башни, а завтра шпаги наши порѣшатъ, кто правъ, кто виноватъ. — Съ этими словами рыцарь повернулъ на дорогу къ башнѣ.

Нельзя пройдти безъ вниманія, что въ послѣднемъ разговорѣ, серъ Пирси употребилъ только отчасти цвѣты краснорѣчія, которыми онъ украшалъ всѣ свои бесѣды. Сознаніе своей обиды, жажда мести, занимали его безъ сомнѣнія такъ сильно, что но давали времени подумать о смѣшной привычкѣ. Воодушевленный энергіей, какой онъ еще не проявлялъ съ тѣхъ поръ, какъ прибылъ въ Глендеаргъ, англійскій рыцарь никогда не казался своему молодому противнику заслуживающимъ настолько уваженія и почтенія, какъ во время этого короткаго разговора, въ которомъ они обмѣнялись враждебными фразами. Тальбертъ медлено слѣдуя за нимъ къ дому, не могъ не признаться, что еслибы этотъ человѣкъ былъ всегда такимъ, какимъ онъ его только что видѣлъ, онъ не былъ бы такъ склоненъ оскорбляться его рѣчами. Во всякомъ случаѣ, обида была смертельна, и смыть ее могла только кровь.

Когда всѣ собрались за ужиномъ, серъ Пирси Шафтонъ, болѣе общительный чѣмъ когда либо, удостоилъ своего разговора большинство присутствовавшихъ, обыкновенно оставленыхъ имъ безъ вниманія. Чаще всего онъ обращался, какъ и надо было ожидать, къ своей неподражаемой и божественой Скромности, какъ ему угодно было называть Мэри Авенель; однако онъ удѣлилъ нѣсколько изящныхъ любезностей и хорошенькой мельничихѣ, называя ее Любезной Дѣвицей, и даже хозяйкѣ дома, названой имъ Почтенной Матроной. Изъ боязни, что прелестей его краснорѣчія будетъ недостаточно для снисканія удивленія, онъ прибѣгнулъ къ своему голосу, и выразивъ горькое сожалѣніе о томъ, что нѣтъ при немъ его віолончели, онъ угостилъ общество пѣсней, написаной, какъ говорилъ онъ, неподражаемымъ Астрофелемъ, котораго смертные называли Филипомъ Сидней, еще во время малолѣтства его музы, чтобы показать міру, чего должно ожидать отъ нея по достиженіи совершеннолѣтія. — Стихи эти, сказалъ онъ, со временемъ появятся въ несравненномъ произведеніи человѣческаго ума, посвященномъ имъ своей сестрѣ, очаровательной Партенопѣ, которую люди называютъ графиней Пемброкъ. Не смотря на мою ничтожность, онъ удостоилъ сообщить мнѣ это твореніе своей музы, и я могу сказать, что все меланхолическое въ немъ такъ удачно смягчено блестящими уподобленіями, нѣжными описаніями, такими очаровательными стихами и занимательными прибавленіями, что ничто болѣе не напоминаетъ звѣздъ на небесной тверди, украшающихъ черное платье ночи. Его изящныя пѣсни много пострадаютъ отъ вдовства моего голоса, лишеннаго своего дорогаго товарища, віолончеля, однако, я попытаюсь дать вамъ понятіе объ очаровательной поэзіи неподражаемаго Астрофеля.

Послѣ этой похвалы поэту онъ пропѣлъ, не щадя слушателей, до пятисотъ стиховъ, и чтобы дать понятіе о нихъ достаточно будетъ привести содержаніе двухъ первыхъ и четырехъ послѣднихъ:

Какія уста опишутъ ея превосходныя качества! Для описанія одного изъ нихъ недостаточно всѣхъ существующихъ перьевъ.

*  *  *

Чтобы восхвалить ее достойными ея стихами, доброта служитъ перомъ, небо бумагою, и чернила доставляетъ безсмертная слава. Какъ я началъ, такъ я долженъ и кончить.

Такъ какъ серъ Пирси имѣлъ обыкновеніе пѣть съ полузакрытыми глазами, то только по окончаніи, посмотрѣвъ вокругъ, онъ замѣтилъ, что большая часть его слушателей уступила очарованію сна. Мэри Авенель изъ вѣжливости боролась съ дремотою и бодрствовала, не смотря на все многословіе божественаго Астрофеля; но Мизія, перенесенная мыслено на мельницу своего отца, спала посреди мѣшковъ съ мукою. Самъ Эдуардъ, слушавшій сначала съ большимъ вниманіемъ, подъ конецъ крѣпко заснулъ; а носъ госпожи Глендинингъ, еслибы она могла соразмѣрить его звуковые переходы, могъ бы служить басомъ акомпанимента. Одинъ Тальбертъ, не испытывая ни малѣйшаго искушенія предаться прелестямъ сна, внимательно смотрѣлъ на рыцаря, не потому что онъ увлекся словами пѣсни или чтобы онъ находилъ въ пѣніи болѣе удовольствія, чѣмъ остальное общество, но потому что онъ удивлялся и можетъ быть завидовалъ спокойствію этого человѣка, который долженъ былъ посвятить слѣдующее утро битвѣ на смерть. Онъ замѣтилъ также, что серъ Пирси взглядывалъ иногда на него украдкою, какъ будто хотѣлъ удостовѣриться въ впечатлѣніи, произведенномъ на противника его хладнокровіемъ и душевнымъ спокойствіемъ.