НАЕДИНѢ.[править]
Послѣ сильныхъ вспышекъ страсти, въ часы тихихъ бесѣдъ, когда признанія такъ и льются; въ минуты внезапныхъ порывовъ откровенности, когда дружба становится нѣжнѣе и задушевнѣе, Флавія охотно говорила о своемъ дѣтствѣ, объ этомъ веселомъ, беззаботномъ времени, гдѣ все — солнце, ласки, радости… Эти воспоминанія охватывали ее какимъ-то восторгомъ. И теперь, мечтательно глядя вдаль, она опять взволнованнымъ голосомъ говорила о той нѣжности и ласкахъ, которыми окружала ее материнская любовь. Потомъ этотъ экстазъ ея внезапно смѣнился глубокой грустью, голосъ зазвучалъ какъ-то глухо и она чуть слышно прошептала:
— Мама… мама…
И, какъ бы желая отдѣлаться отъ этихъ тяжелыхъ мыслей, она взяла руки Чезаре и, смотря ему въ глаза, проговорила:
— Разскажи мнѣ что-нибудь о себѣ, дорогой мой.
Чезаре улыбнулся и продолжалъ покуривать свою сигару, съ видомъ человѣка спокойнаго и удовлетвореннаго.
— Я былъ ребенкомъ очень сильнымъ, очень задорнымъ, очень вспыльчивымъ, дорогая. Вотъ и все.
— И больше ничего?
— Ничего, милая.
— Ну, тогда…-- проговорила она, опуская голову, — разскажи мнѣ о твоемъ мальчикѣ.
На мгновеніе лицо Чезаре стало серьезно; онъ пристально посмотрѣлъ на нее, точно подозрѣвая что-то. Но въ глазахъ Флавіи онъ прочелъ столько робкаго любопытства, столько сердечнаго участія, что подозрѣніе его тотчасъ же разсѣялось. Тогда, съ своей гордою улыбкой счастливаго отца, онъ началъ говорить ей о своемъ сынѣ, котораго зовутъ Паоло, какъ и его дѣда, и который не хочетъ больше, чтобы его называли bébé, потому что онъ уже большой, потому что ему уже десять лѣтъ.
— И волосы у него свѣтлые, какъ у тебя? — спрашиваетъ Флавія, внимательно слушая его.
— Свѣтлые, да, и вьющіеся. Онъ сердится, когда я говорю ему, что у него парикъ. Онъ очень чувствителенъ къ насмѣшкамъ, терпѣть не можетъ, когда съ нимъ шутятъ. Онъ тогда поблѣднѣетъ весь, но никогда не заплачетъ. Сядетъ себѣ въ уголокъ и задумается. Станешь говорить съ нимъ — не отвѣчаетъ. Груститъ и задумывается, какъ взрослый.
— Онъ, можетъ быть, слабъ, болѣзненъ? — шепчетъ она растроганная.
— Нѣтъ, но онъ очень чутокъ ко всему, слишкомъ, можетъ быть. Мнѣ надо искоренить въ немъ эту чрезмѣрную воспріимчивость; иначе онъ будетъ очень несчастливъ. Если онъ привыкнетъ слишкомъ много любить, слишкомъ многаго желать, слишкомъ страдать отъ отсутствія того, что онъ любитъ или желаетъ, тогда… бѣдное дитя мое!
Наступило тревожное молчаніе. Разговоръ, повысившійся до страстности, утратилъ свое спокойствіе и прелесть. Чезаре попытался было опять заговорить о мальчикѣ, но это показалось ему неудобнымъ, потому что при воспоминаніи о Паоло каждую минуту вставалъ рядомъ съ нимъ образъ его матери, молодой обманутой жены. Изъ уваженія къ женщинѣ, которую онъ уже болѣе не любилъ, и изъ деликатности къ той, съ которою теперь былъ связанъ, онъ не могъ произнести имя жены въ присутствіи любовницы. Онъ замолчалъ.
Вдругъ Флавія поднялась съ своего мѣста, подошла къ нему и съ свойственною ей женскою нѣжностью, которая все побѣждаетъ, сказала:
— Отчего ты не приведешь ко мнѣ своего мальчика?
Это было въ первый разъ, что Флавія прямо обратилась къ нему съ этою странною просьбой. По лицу Чезаре пробѣжала тѣнь неудовольствія и онъ быстро произнесъ:
— Это безуміе!…
Но Флавія не отчаивалась. Всякій разъ, когда любовь въ ней Чезаре приливала сильнѣе, она становилась совсѣмъ доброй, совсѣмъ хорошей, и все пыталась навести его на то, чтобы онъ привелъ къ ней сына. Напрасно Чезаре отмалчивался или стараяся замять разговоръ; Флавія опять возвращалась къ нему, непоколебимая въ своемъ желаніи. Въ этотъ разъ, Чезаре, убѣжденный въ томъ, что она не понимаетъ всей неделикатности своего каприза, сказалъ ей:
— Ребенкомъ распоряжается его мать; она не захочетъ отпустить его къ тебѣ; ты должна бы, кажется, понять это.
Послѣдовала бурная сцена. Флавія упрекала себя за свою грѣшную любовь и упрекала Чезаре; плакала, отчаивалась, ломала руки, кляла свою неудавшуюся жизнь и ненавистную минуту, въ которую впервые увидѣла Чезаре. Онъ началъ утѣшать ее, но она не успокоивалась и продолжала высказывать давно накопившуюся въ ней боль и горечь своего фальшиваго положенія. Она дошла до того, что заговорила о своемъ раскаяніи и угрызеніяхъ совѣсти, сокрушалась о разбитомъ идеалѣ семейной жизни и домашняго мира, обо всемъ, чѣмъ она пожертвовала ради Чезаре. Онъ долженъ былъ цѣловать ее, шептать слова утѣшенія, неувѣренныя и дѣтски-наивныя, потому что то, что она говорила, была правда, какъ больному ребенку гладить ея волосы, всячески баюкать ея горе, чтобы усыпить его, и кончилъ тѣмъ, что обѣщалъ ей на этихъ дняхъ привести къ ней ребенка.
— Ты оставишь его здѣсь одного со мной, милый?
— Оставлю, дорогая, только бы ты не плакала.
— Оставишь мнѣ его на часъ, на цѣлый часъ?
— Да, дорогая.
— О, ты моя радость, мое счастье! — прошептала она, успокоенная и счастливая.
— Паоло, — сказалъ отецъ, потихоньку подвигая мальчика впередъ, — вотъ, это та самая синьора, которая хотѣла тебя видѣть.
Ребенокъ поднялъ свои черные глаза на Флавію и весело улыбнулся ей. Она сложила руки съ выраженіемъ восторга.
— Какъ онъ хорошъ, какъ онъ красивъ! — сказала она въ полголоса.
Потомъ, нагнувшись къ отцу, прибавила:
— Чезаре, спроси его, хочетъ ли онъ поцѣловать меня?
— Паоло, хочешь поцѣловать синьору?
— Да, — отвѣтилъ мальчикъ.
И, съ движеніемъ, полнымъ нѣжной граціи, онъ взялъ ея красивую, сверкавшую кольцами руку и поцѣловалъ ее.
— Браво, Паоло! Совсѣмъ какъ изящный кавалеръ! — съ гордостью замѣтилъ отецъ. Флавія продолжала смотрѣть на ребенка.
— Хочешь, милый, побыть съ синьорой, пока я схожу тутъ неподалеку?
— Ты, папа, скоро вернешься?
— Скоро, мой милый.
Въ присутствіи ребенка они не посмѣли подать другъ другу руки и только обмѣнялись быстрымъ взглядомъ. Флавія нагнулась, взяла Паоло за руки и повела его въ гостиную, къ открытому балкону, какъ бы для того, чтобы лучше разсмотрѣть его. Онъ стоялъ вытянувшись, въ своемъ темно-зеленомъ бархатномъ костюмчикѣ, держа въ рукахъ бархатный беретъ.
— У тебя глаза точь-въ-точь какъ у твоего папы, — прошептала Флавія, взявъ его руку и нѣжно лаская ее.
— Да, но за то ротъ у меня какъ у мамы, — съ гордостью отвѣчалъ ребенокъ.
— Тебѣ не хочется, развѣ, быть похожимъ на папу? — и голосъ ея слегка дрогнулъ.
— Папа красивый; но мама еще красивѣе: волосы у нея длинные, длинные, а руки такія маленькія. Вы ее не знаете, мою маму?
— Нѣтъ.
— А почему вы ее не знаете?
— Да такъ, — прошептала она, опуская голову, и глаза ея наполнились слезами.
Паоло посмотрѣлъ на нее съ любопытствомъ и замолчалъ. Она встала, взяла со стола конфекты и подала ему. Онъ вѣжливо отказался, но продолжалъ смотрѣть на нихъ, какъ смотритъ благовоспитанный мальчикъ, который не смѣетъ взять того, что ему хоть и очень хочется.
— Отчего ты не берешь?
— Мнѣ нездоровится, merèi.
— Если онѣ тебѣ нравятся, возьми ихъ, Паоло… Тебя этому въ школѣ научили?
— Нѣтъ, это меня мама научила. Я въ школу не хожу.
— А кто же тебѣ уроки даетъ?
— Мама. Она бы скучала, если бы съ утра до трехъ часовъ оставаться одной. Вотъ она и занимается со мной до двѣнадцати часовъ.
— Ну, а въ двѣнадцать?
— Въ двѣнадцать мы обѣдаемъ, мама и я.
— Одни?
— Папа никогда не обѣдаетъ съ нами. Онъ очень занятъ; у него иного дѣла, очень много дѣла!
Короткое молчаніе.
— Возьми конфекты, Паоллино.
— Много слишкомъ, — сказалъ Паоло, прибѣгая къ послѣдней уважительной причинѣ отказа.
— Раздѣлишь съ кѣмъ-нибудь изъ товарищей.
— У меня нѣтъ товарищей.
— Такъ съ кѣмъ же ты играешь?
— Съ мамой, когда ей хочется.
— А ей не всегда хочется?
— Нѣтъ.
— Отчего?…
Ребенокъ посмотрѣлъ на нее и замолчалъ. Лицо Флавіи на мгновеніе подернулось выраженіемъ глубокой печали. Но ребенокъ ничего не зналъ и не могъ понять этого вопроса.
— Такъ что тебѣ не очень весело? — заговорила, наконецъ, Флавія, глубоко вздохнувъ, какъ бы стараясь отдѣлаться отъ чего-то гнетущаго.
— Нѣтъ, весело! Мама вышиваетъ, играетъ на роялѣ, а я разсматриваю картинки въ книгахъ, играю въ кубики, изъ которыхъ домики дѣлаютъ, или смотрю, какъ проходятъ по улицѣ.
— И все одни?
— Да. Папа былъ бы съ нами, да у вето очень много дѣла, очень много!
— Это тебѣ говорилъ, что у него много дѣла?
— Мама.
— А!
— Она мнѣ тоже сказки разсказываетъ, когда мнѣ скучно. Только онѣ все такія грустныя, ея сказки; мнѣ отъ нихъ плакать хочется. Вы не знаете такихъ сказокъ, отъ которыхъ смѣются?
— Нѣтъ, милый! Она тебѣ по вечерамъ разсказываетъ сказки?
— Да, по вечерамъ. Мнѣ бы хотѣлось пойти въ театръ; папа насъ разъ повелъ въ театръ, съ мамой. Ну, а теперь папа не можетъ больше ходить съ нами; мы теперь рано ложимся спать. Онъ приходитъ домой очень поздно, ночью, совсѣмъ ночью, и тихо, тихо проходитъ въ сосѣднюю комнату, чтобы насъ не разбудить. Но мама никогда не спитъ и все слышитъ. Иногда я тоже не сплю. Тогда мама говоритъ мнѣ чуть слышно: «вотъ, папа». Потомъ, когда папа входитъ, чтобы поцѣловать меня, мы притворяемся, будто спимъ.
— И папа цѣлуетъ тебя?
— Да, и уходитъ потомъ на цыпочкахъ, такъ же, какъ вошелъ.
— А маму не цѣлуетъ?
— Нѣтъ, — сказалъ ребенокъ и задумался.
— Ты, значитъ, спишь въ одной комнатѣ съ мамой?
— Да, прежде я тамъ не спалъ. Но папа на мѣсяцъ уѣхалъ путешествовать, а мама боялась одна спать и велѣла принести мою кровать въ себѣ въ комнату. Такъ я съ тѣхъ поръ и остался у нея.
Флавія тяжело откинулась на спинку своей кушетки; у нея голова кружилась. Ребенокъ смотрѣлъ на нее своими добрыми, удивленными глазами. Она не говорила, не шевелилась, точно застыла, а Паоло уже начиналъ бояться этой прекрасной синьоры, блѣдной, какъ смерть. Онъ машинально сжималъ въ рукахъ свою шляпу и очень хотѣлъ, чтобы отецъ скорѣй вернулся и увелъ его домой.
Вдругъ Флавія вздрогнула, подняла голову и лицо ея выразило столько страданія, что ребенокъ невольно протянулъ къ ней рука, какъ къ матери, говоря:
— Что съ тобой?
Глухое рыданіе вырвалось изъ ея груди, когда она цѣловала прелестнаго, милаго ребенка, наивно изумленнаго этою странною сценой. Слезы ея такъ и лились по щекамъ и шеѣ Паоло.
— Не плачьте, синьора, не плачьте! Все пройдетъ.
— Ну, я не плачу больше, видишь, не плачу. Поцѣлуй меня, какъ свою маму.
Онъ обхватилъ ея шею обѣими ручонками и поцѣловалъ ее.
— Прощай, мой милый! Подожди здѣсь минутку. Сейчасъ папа вернется и отведетъ тебя домой. А мнѣ надо идти…
— Сказать мамѣ, что я былъ здѣсь?
— Зачѣмъ?
— Да, папа сказалъ мнѣ, чтобъ я не говорилъ.
Она подумала. Потомъ, отбросивъ послѣднее сомнѣніе, сказала:
— Скажи ей, скажи мамѣ, что ты былъ у Флавіи.
На мгновеніе прекрасная рука ея легла на его кудри, какъ бы благословляя его.
Флавія и Чезаре не встрѣчались болѣе никогда.