I. Странные жильцы странной улицы.[править]
Туманный день былъ въ Лондонѣ, и туманъ стоялъ густой и темный. Лондонъ одушевленный, съ его больными глазами и раздраженными легкими, щурился, сопѣлъ и задыхался; Лондонъ неодушевленный стоялъ, какъ нѣкій, покрытый копотью призракъ, долженствовавшій быть видимымъ и невидимымъ одновременно, и потому не бывшій ни тѣмъ, ни другимъ. Газовые рожки мерцали въ окнахъ магазиновъ такимъ несчастнымъ, тощимъ свѣтомъ, какъ будто понимали, что они — твари ночныя, которымъ не должно быть дѣла до земли, пока на небѣ солнце. А солнце между тѣмъ, неясно проступавшее минутами въ кружившихся струйкахъ тумана, казалось какимъ-то угасшимъ, какъ будто съежившимся отъ стужи и тоски. День былъ туманный и въ окрестностяхъ столицы, но тамъ туманъ стоялъ сѣрый; здѣсь же, на окраинахъ, онъ былъ темно-желтый, поближе къ центру — бурый, и становился все темнѣе и гуще, пока, дойдя до сердца лондонскаго Сити, то есть до Сентъ-Мэри-Акса, не превращался въ ржаво-черный. Съ любой возвышенности на сѣверъ отъ Лондона вы могли бы увидѣть, какъ самыя высокія изъ лондонскихъ зданій силились порой выставить голову надъ этимъ моремъ тумана и какъ огромный куполъ церкви Св. Павла умиралъ въ этихъ усиліяхъ особенно тяжко. Но ничего этого нельзя было замѣтить у подножія зданій, на улицахъ, гдѣ весь городъ казался однимъ сплошнымъ клубомъ испареній, наполненнымъ глухимъ стукомъ колесъ и одержимымъ гигантскимъ катарромъ.
Въ девять часовъ описываемаго веселаго утра торговый домъ Побсей и К°, даже въ Сентъ-Мэри-Аксѣ, мѣстечкѣ не слишкомъ веселаго свойства, казался не изъ самыхъ веселыхъ, со своимъ всхлипывавшимъ газовымъ рожкомъ въ окнѣ конторы и съ воровскою струею тумана, вползавшей въ замочную скважину его наружной двери съ явной цѣлью его задушить.
Но вотъ огонь въ окнѣ конторы погасъ, наружная дверь отворилась, и изъ нея вышелъ Райя съ увѣсистымъ мѣшкомъ подъ мышкой. И почти тотчасъ же, едва успѣвъ переступить порогъ, онъ погрузился въ туманъ и скрылся изъ глазъ Сентъ-Мэри-Акса, что не мѣшаетъ, однако, глазамъ этой повѣсти слѣдить за нимъ въ его странствіи по улицамъ Корнгиль, Чипсайдъ, Флитъ-Стритъ и Стрэндъ вплоть до Пикадилли и Альбани. Шелъ онъ спокойнымъ, размѣреннымъ шагомъ, въ своемъ долгополомъ камзолѣ, съ посохомъ въ рукѣ, и, вѣроятно, не одинъ встрѣчный прохожій, обернувшись назадъ взглянуть на эту внушительную фигуру, уже успѣвшую исчезнуть во мглѣ, говорилъ себѣ, что, должно быть, это просто воображеніе и туманъ придаютъ ей такой необыкновенный, особенный видъ.
Добравшись до того дома, гдѣ во второмъ этажѣ помѣщалась квартира его принципала, Райя поднялся на лѣстницу и остановился передъ дверью квартиры. Не дотрагиваясь ни до звонка, ни до молотка, онъ постучалъ въ дверь набалдашникомъ своего посоха, прислушался и, ничего не услышавъ, сѣлъ на лѣстницу у порога. Что-то особенное, трогательное и величавое, было въ покорности, присущей этому человѣку, съ какою онъ сидѣлъ теперь на темной и холодной лѣстницѣ, какъ сиживали, вѣроятно, многіе его предки въ темницахъ, готовые безотвѣтно принять все, что бы ни выпало имъ на долю.
Спустя, немного времени, когда онъ прозябъ до костей, онъ всталъ, еще разъ постучалъ въ дверь, еще разъ прислушался и снова сѣлъ дожидаться. Три раза повторилъ онъ эту церемонію, прежде чѣмъ его настороженный слухъ различилъ голосъ Фледжби, кричавшій съ постели: «перестаньте стучать! Сейчасъ отопру!» Но вмѣсто того, чтобъ отпереть, онъ заснулъ сладкимъ сномъ еще на четверть часика, а Райя все сидѣлъ на лѣстницѣ и ждалъ съ невозмутимымъ терпѣніемъ.
Наконецъ дверь отворилась, и ударившееся въ бѣгство ночное одѣяніе мистера Фледжби снова нырнуло въ постель. Слѣдуя за нимъ на почтительномъ разстояніи, Райя вступилъ въ хозяйскую спальню, гдѣ уже каминъ пылалъ жаркимъ огнемъ.
— Что это значить, сэръ? Въ которомъ часу ночи вы изволили пожаловать ко мнѣ? — спросилъ Обаятельный, отворачиваясь къ стѣнѣ подъ своимъ одѣяломъ и подставляя бастіонъ плотно закутаннаго плеча подъ носъ издрогшему старику.
— Сэръ, теперь уже половина десятаго утра.
— Чортъ возьми! Туманъ, что ли, на дворѣ, что ничего не видно?
— Сильный туманъ, сэръ.
— И свѣжо?
— Очень холодно, — отвѣчалъ Райя. Онъ досталъ платокъ и обтиралъ имъ сырость съ бороды и длинныхъ сѣдыхъ своихъ волосъ, стоя на краешкѣ коврика передъ каминомъ и глядя на яркій, манящій огонекъ.
Продолжая нѣжиться въ постели, Фледжби только закутался поплотнѣе и спросилъ:
— Что же на улицѣ: снѣгъ, гололедица или слякоть?
— Нѣтъ, сэръ, нѣтъ, погода не такъ ужъ плоха. На улицахъ довольно чисто.
— Ну, полно вамъ хвастать, — пробурчалъ Фледжби, обманувшійся въ своемъ ожиданіи, что Райя подчеркнетъ контрастъ между его теплой постелью и улицей. — Вы вѣчно чѣмъ-нибудь хвастаете… Книги принесли?
— Вотъ онѣ, сэръ.
— Ладно. Минутки черезъ двѣ я буду готовъ приняться за дѣла, а вы покуда выложите все изъ мѣшка и приготовьте мнѣ для просмотра.
И, снова съ наслажденіемъ нырнувъ подъ одѣяло, Фледжби снова заснулъ. Исполнивъ его приказаніе, старикъ опустился на кончикъ стула, скрестилъ руки и, мало-по-малу поддаваясь дѣйствію тепла, задремалъ. Онъ очнулся только тогда, когда мистеръ Фледжби уже стоялъ у кровати, въ турецкихъ туфляхъ и въ турецкихъ шароварахъ розоваго цвѣта (пріобрѣтенныхъ за безцѣнокъ отъ кого-то, кто и самъ стянулъ ихъ отъ кого-то другого за грошъ), въ халатѣ и фескѣ подъ стать.
— Эй, старый хрѣнъ! — крикнулъ Обаятельный, подло издѣваясь надъ старикомъ. — Зачѣмъ вы хитрите со мной, сидя тамъ въ углу съ закрытыми глазами? Вѣдь вы не спите, я знаю. Жида, что хорька, соннаго не захватишь.
— Вы ошибаетесь, сэръ, я въ самомъ дѣлѣ немножко вздремнулъ, — сказалъ старикъ.
— Не таковскій вы человѣкъ! — подхватилъ Фледжби, лукаво поглядывая на него. — Другимъ разсказывайте сказки, а меня на это не поддѣнешь. Уловка, впрочемъ, недурная: ни о чемъ какъ будто человѣкъ не думаетъ, предается невинному сну, а самъ въ это бремя раскидываетъ мозгами, какъ бы ему дѣльце обдѣлать, деньгу зашибить. Хитрецъ!
Старикъ покачалъ головой, кротко и безмолвно отводя этотъ поклепъ, подавилъ вздохъ и подошелъ къ столу, за которымъ хозяинъ наливалъ себѣ въ чашку благовонный, дымящійся кофе изъ кофейника, стоявшаго передъ тѣмъ на огнѣ. Назидательное зрѣлище представляли эти два человѣка: молодой, смакующій кофе, развалившись въ мягкомъ креслѣ у камина, и старикъ съ наклоненной сѣдой головой, стоящій въ ожиданіи его приказаній.
— Ну, подавайте-ка весь нашъ балансъ, сколько есть налицо, да объясните цифрами, почему онъ не больше, — сказалъ Фледжби. — Только прежде зажгите свѣчу.
Райя зажегъ свѣчу, разложилъ на столѣ счетныя книги, указалъ въ нихъ цифры взносовъ и отсчиталъ деньги на столъ. Фледжби пересчиталъ деньги очень тщательно, постучавъ при этомъ каждымъ совереномъ о другой.
— Надѣюсь, — проговорилъ онъ, взявъ одинъ соверенъ и внимательно разсматривая его, — надѣюсь, вы въ нихъ не поубавили вѣсу: это вѣдь спеціальность вашего племени — сами знаете. Вѣдь вы, небось, понимаете, что значить «повытравить червончи»? Такъ, что ли, оно называется на вашемъ языкѣ? Вѣдь понимаете — признайтесь.
— Не больше вашего, сэръ, — спокойно отвѣтилъ старикъ, пряча руки въ обшлага рукавовъ и почтительно, но твердо глядя въ глаза своему принципалу. — Позволите вы мнѣ сказать вамъ нѣсколько словъ?
— Говорите, — милостиво разрѣшилъ Фледжби.
— Не смѣшиваете ли вы, сэръ, — безъ умысла, разумѣется, безъ всякаго умысла, — не смѣшиваете ли вы иногда ту честную должность, которую я у васъ занимаю, съ личиной, которую я, по вашимъ разсчетамъ, бываю принужденъ принимать на себя?
— У меня нѣтъ досужаго времени входить въ такія тонкости! — отвѣтилъ холодно Обаятельный.
— Нѣтъ времени? Ради справедливости?
— Убирайся къ чорту съ своей справедливостью!
— Ну, пусть изъ великодушія.
— Жиды и великодушіе — вотъ такъ сочетаніе! — сказалъ Фледжби. — Достаньте-ка лучше расписки и не болтайте больше вашего іерусалимскаго вздору.
Расписки были представлены и поглотили все вниманіе мистера Фледжби на слѣдующіе полчаса. Расписки, какъ и счета, оказались въ полномъ порядкѣ, и потому всѣ книги и бумаги снова заняли свое мѣсто въ мѣшкѣ.
— Ну-съ, теперь насчетъ векселей, — заговорилъ Обаятельный: — эта отрасль нашего дѣла больше всего мнѣ по вкусу. Есть ли въ продажѣ векселя и по какой цѣнѣ? Составили ли вы списокъ рыночнымъ цѣнамъ?
— Подробный списокъ, сэръ, — отвѣчалъ Райя, доставая бумажникъ и вынимая изъ него сложенную въ нѣсколько разъ бумагу, которая, когда онъ ее развернулъ, оказалась большимъ, мелко исписаннымъ листомъ.
Принимая бумагу изъ рукь старика, мистеръ Фледжби присвистнулъ.
— Эге! Какъ видно, улица несостоятельныхъ полна жильцовъ въ настоящее время. Все это продается пачками, не такъ ли?
— Да, пачками или оптомъ, какъ здѣсь обозначено, — сказалъ старикъ, заглядывая въ списокъ черезъ плечо принципала.
— Конечно, половина всего количества окажется макулатурой: это можно предсказать напередъ, — замѣтилъ Фледжби. — Нельзя ли и пріобрѣсти ихъ по цѣнѣ макулатуры — вотъ вопросъ.
Райя покачалъ головой, а Фледжби снова обратилъ свои маленькіе глазки на списокъ. Скоро эти глазки заблестѣли, и какъ только мистеръ Фледжби почувствовалъ, что они заблестѣли, онъ взглянулъ вверхъ, черезъ плечо, на склонившееся надъ нимъ спокойное лицо и перешелъ къ камину со спискомъ въ рукахъ. Обративъ наличникъ камина въ конторку, онъ сталъ спиной къ старику и, грѣя колѣни, принялся, не спѣша, просматривать списокъ, часто возвращаясь къ уже прочитаннымъ строкамъ, какъ будто въ нихъ заключалось нѣчто особенно важное. И всякій разъ при этомъ онъ заглядывалъ въ зеркало, висѣвшее надъ каминомъ, чтобы удостовѣриться, не наблюдаетъ ли за нимъ старикъ. Но ему не удалось поймать на этомъ Райю: хорошо зная подозрительность своего принципала, онъ стоялъ, потупивъ глаза.
Въ то время, когда мистеръ Фледжби былъ поглощенъ своимъ пріятнымъ занятіемъ, на площадкѣ за дверью послышались шаги, и дверь отворилась.
— Слышите? Это вашихъ рукъ дѣло, ермолка вы израильская! — буркнулъ Обаятельный. — Вы не заперли двери.
Между тѣмъ шаги послышались въ квартирѣ, и громкій голосъ мистера Альфреда Ламля спросилъ:
— Фледжби, вы тутъ?
Фледжби торопливымъ шепотомъ приказалъ Райѣ поддакивать всему, что онъ будетъ говорить, затѣмъ крикнулъ въ отвѣтъ: "Тутъ! " и отворилъ дверь спальни.
— Войдите, — сказалъ онъ. — Этотъ почтенный джентльменъ — агентъ фирмы Побсей и К°, изъ Сентъ-Мэри-Акса. Мы съ нимъ стараемся — то есть собственно стараюсь я — придти къ какому-нибудь соглашенію насчетъ одного моего несчастнаго друга по дѣлу о кое-какихъ просроченныхъ векселяхъ. Но, откровенно сказать, Побсей и К° до того строги къ своимъ должникамъ, что я, мнѣ кажется, напрасно трачу время… Не можемъ ли мы съ вами сойтись хоть на чемъ-нибудь, мистеръ Райя? Мнѣ такъ жаль моего бѣднаго друга!
— Я только представитель другого, сэръ, — отвѣтилъ еврей тихимъ голосомъ. — Я дѣйствую, какъ мнѣ приказываетъ мой хозяинъ. Не мой капиталъ помѣщенъ въ это дѣло, и моей выгоды тутъ нѣтъ никакой.
— Ха, ха, ха! — засмѣялся Фледжби. — Слышите, Ламль? Что я вамъ говорилъ?
— Ха, ха, ха! — захохоталъ и Ламль. — Да, да, еще бы! Знаемъ мы васъ!..
— Дьявольски ловко, не правда ли? — продолжалъ Фледжби, несказанно забавляясь въ душѣ своей шуткой.
— Вѣрны себѣ, вѣрны себѣ! — смѣялся Ламль. Мистеръ…
— Райя, Побсей и К°, въ Сентъ-Мэри-Аксѣ, — вставилъ Фледжби, утирая катившіяся изъ глазъ слезы.
— Мистеръ Райя обязанъ соблюдать неизмѣнныя формы, предназначенныя и установленныя для такихъ случаевъ, — сказалъ Ламль.
— Онъ вѣдь только представитель другого! — съ восторгомъ подхватилъ Фледжби. — Дѣйствуетъ, какъ ему приказываетъ хозяинъ. Не его капиталь помѣщенъ въ это дѣло. Прелестно! Ха, ха, ха!
Мистеръ Ламль вторилъ этому хохоту, притворяясь, что понимаетъ, въ чемъ соль, и чѣмъ больше они хохотали, тѣмъ больше удовольствія доставляла мистеру Фледжби его милая шутка.
— Однако, — заговорилъ онъ другимъ тономъ, еще разъ утирая глаза, — однако, если мы будемъ продолжать въ такомъ духѣ, мистеръ Райя подумаетъ, чего добраго, что мы трунимъ надъ нимъ или надъ Побсеемъ и К°, а между тѣмъ у насъ въ помышленіи этого нѣтъ… Мистеръ Райя, сдѣлайте милость, побудьте нѣсколько минутъ въ сосѣдней комнатѣ, пока я переговорю кой-о-чемъ съ мистеромъ Ламлемъ. Я попытаюсь еще придти къ соглашенію съ вами, прежде чѣмъ вы уйдете.
Старикъ, ни разу не поднявшій глазъ, покуда продолжалъ шутить его принципалъ, безмолвно поклонился и вышелъ за дверь, предупредительно отворенную самимъ Фледжби. Плотно затворивъ ее за евреемъ, этотъ джентльменъ воротился къ своему гостю, который стоялъ спиной къ камину, заложивъ одну руку подъ фалды своего фрака, а въ другую собравъ весь густой кустарникъ своихъ бакенбардъ.
— О-го-го! что-нибудь да не такъ. — проговорилъ Фледжби.
— Почемъ вы знаете? — спросилъ Ламль.
— Всѣмъ видомъ вашимъ открываете, — отвѣчалъ Фледжби въ риѳму, безъ всякаго, впрочемъ, умысла съ своей стороны.
— Ну да, вы отгадали, — сказалъ Ламль. — Кое-что не такъ. Вѣрнѣе, все не такъ, какъ надо.
— Что вы говорите! — произнесъ Фледжби раздѣльно и опустился на стулъ спиной къ камину, положивъ руки на колѣни и выпучивъ глаза на своего друга.
— Я вамъ говорю, Фледжби: все не такъ! — повторилъ Ламль, сердито поводя въ воздухѣ правой рукой: — Птичка улетѣла.
— Какая птичка? — спросилъ Фледжби такъ же раздѣльно, но гораздо суровѣе.
— Извѣстная намъ обоимъ. Наша птичка… Прочтите.
Фледжби взялъ записку изъ протянутой руки Ламля и прочелъ вслухъ:
"Альфреду Ламлю, эсквайру.
«Милостивый государь! Позвольте мнѣ и женѣ моей выразить вамъ нашу общую признательность за любезное вниманіе, какимъ вы и ваша супруга удостаивали нашу дочь Джорджіану, и отказаться отъ такого вниманія на будущее время, высказавъ при семъ случаѣ наше рѣшительное желаніе, чтобы впредь между нашими домами не было никакихъ сношеній. Имѣю честь, сэръ, быть вашимъ покорнѣйшимъ слугою, Джонъ Подснапъ».
Фледжби долго и пристально разглядывалъ три бѣлыя страницы записки, — такъ же долго и пристально, какъ разглядывалъ передъ тѣмъ ея первую много говорящую страницу. Потомъ онъ посмотрѣлъ на Ламля, который, какъ бы въ отвѣтъ на этотъ взглядъ, еще разъ повелъ въ воздухѣ правой рукой.
— Чье же это дѣльце? — выговорилъ наконецъ мистеръ Фледжби.
— Придумать не могу, — сказалъ Ламль.
— Можетъ быть, — продолжалъ съ досадой въ голосѣ Фледжби, — можетъ быть, кто-нибудь нелестно аттестовалъ ему васъ?
— Или васъ, — поправилъ Ламль, нахмурившись.
У мистера Фледжби готово было сорваться съ языка какое-то мятежное слово, но вдругъ рука его случайно дотронулась до его носа. Нѣкое воспоминаніе, связанное съ этою выдающеюся чертою его лица, послужило для него, очевидно, свеовременнымъ предостереженіемъ: онъ благоразумно взялся за эту черту большимъ и указательнымъ пальцами и задумался. Ламль, между тѣмъ, смотрѣлъ на него воровскими глазами.
— Что тутъ дѣлать? — проговорилъ Обаятельный. — Разговорами не поможешь. Если мы только узнаемъ, кто разстроилъ нашъ планъ, мы съ нимъ, конечно, раздѣлаемся… Ну что жъ, въ заключеніе можно только сказать, что мы взялись за дѣло, но не могли довести его до конца по независящимъ обстоятельствамъ.
— Вѣрнѣе будетъ: вы взялись за дѣло, которое могли бы довести до конца, если бы лучше воспользовались обстоятельствами, — проворчалъ Ламль.
— Ну, это какъ на чей взглядъ, — замѣтилъ Фледжби спокойно, засовывая руки въ свои турецкія шаровары.
— Мистеръ Фледжби! — заговорилъ Ламль строгимъ тономъ. — Понимать ли мнѣ васъ такъ, что вы приписываете мнѣ всю вину и намекаете, что недовольны мною въ этомъ дѣлѣ?
— Нѣтъ, если только вы принесли съ собой въ карманѣ мою расписку и возвратите ее мнѣ, — отвѣчалъ Фледжби.
Ламль неохотно досталъ расписку. Фледжби осмотрѣлъ ее со всѣхъ сторонъ, удостовѣрился въ ея подлинности, затѣмъ скомкалъ и бросилъ въ огонь. Оба друга наблюдали, какъ она вспыхнула, какъ погасла и какъ пушистый пепелъ улетѣлъ въ трубу.
— Ну-съ, отвѣчайте теперь мистеръ Фледжби, — заговорилъ Ламль тѣмъ же тономъ, — отвѣчайте: понимать ли мнѣ васъ такъ, что вы приписываете мнѣ всю вину и намекаете, что недовольны мною въ этомъ дѣлѣ?
— Нѣтъ, — сказалъ Фледжби.
— Рѣшительно и безусловно нѣтъ?
— Рѣшительно и безусловно.
— Фледжби, дайте пожать вашу руку.
Фледжби далъ пожать свою руку прибавивъ:
— А если мы когда-нибудь дознаемся, кто разстроилъ нашъ планъ, мы съ нимъ раздѣлаемся… Затѣмъ позвольте мнѣ сказать вамъ по дружбѣ еще одну вещь. Я не знаю вашихъ денежныхъ обстоятельствъ и не спрашиваю о нихъ. Въ этомъ дѣлѣ вы понесли убытки. Многіе изъ насъ подвергаются иногда денежнымъ затрудненіямъ. Вы, какъ и всѣ, можете въ свой чередъ подвергнуться затрудненіямъ, можете, конечно, и не подвергнуться. Но что бы ни случилось съ вами, Ламль, — не попадайтесь, не попадайтесь — убѣдительно васъ прошу, — въ руки Побсей и К°, что сидитъ въ эту минуту въ той комнатѣ. Это такія сутяги, милѣйшій мой Ламль, такіе обдиралы и сутяги, — повторилъ мистеръ Фледжби съ особеннымъ смакомъ, — что и выразить не могу. Они сдерутъ съ васъ кожу по дюймамъ, съ загривка до пятокъ, и каждый дюймъ вашей кожи изотрутъ въ порошокъ. Вы видѣли, каковъ мистеръ Райя. Не попадайтесь ему въ лапы, Ламль, — прошу васъ, какъ другъ!
Невольно проявляя нѣкоторый страхъ послѣ столь торжественнаго заклинанія, мистеръ Ламль спросилъ только, за коимъ чортомъ ему попадать въ лапы Побсей и К°.
— Признаться откровенно, — проговорилъ простодушно мистеръ Фледжби, — я не на шутку встревожился, когда замѣтилъ, какой бросилъ на васъ взглядъ этотъ жидъ, услыхавъ ваше имя. Мнѣ не понравились его глаза въ ту минуту. Но очень возможно, что это только пылкое воображеніе друга. Само собою разумѣется, что если вы не выдавали никакихъ опасныхъ для васъ документовъ, или если такіе документы не могли попасть ему въ руки, вамъ нечего бояться его, и я, значитъ, просто фантазирую. А все-таки мнѣ не понравился его взглядъ.
Встревоженный Ламль, у котораго начали выступать на вздрагивающемъ носу уже извѣстныя читателю бѣлыя пятна, имѣлъ такой видъ, какъ будто его пощипывалъ за носъ бѣсенокъ. Фледжби, наблюдавшій за нимъ съ отвратительными подергиваніями на своемъ подломъ лицѣ, исполнявшими у него обязанность улыбки, очень смахивалъ на такого бѣсенка.
— Нельзя однако задерживать этого жида слишкомъ долго, не то онъ выместитъ свою досаду на моемъ бѣдномъ другѣ, сказалъ онъ: — надо выйти къ нему… Ну, а что подѣлываетъ ваша умная и симпатичная супруга? Знаетъ ли она о нашей неудачѣ?
— Я ей показывалъ письмо.
— Очень удивлена?
— Я думаю, она удивилась бы больше, если бы вы проявили побольше расторонности, — отвѣчалъ Ламль.
— Ага! Значитъ, неудачу она приписываетъ мнѣ?
— Мистеръ Фледжби, я не позволю перетолковывать мои слова.
— Не сердитесь, Ламль, — заговорилъ покорнымъ тономъ Фледжби. — Нѣтъ никакой причины сердиться. Я только спросилъ. Значитъ, она не обвиняетъ меня — если позволите еще разъ повторить мой вопросъ?
— Нѣтъ, сэръ.
— Очень радъ, — сказалъ мистеръ Фледжби, удостовѣрившись, что Ламль солгалъ. — Засвидѣтельствуйте же ей мое глубокое почтеніе. До свиданья.
И пріятели дружески распрощались.
Ламль вышелъ въ раздумьѣ. Фледжби проводилъ его до наружной двери. Воротившись къ себѣ, онъ присѣлъ къ камину съ сосредоточеннымъ лицомъ, широко разставивъ ноги въ розовыхъ шароварахъ и согнувъ ихъ въ колѣняхъ, какъ будто готовился встать.
«Ваши бакенбарды, мистеръ Ламль, никогда мнѣ не нравились», бормоталъ онъ самъ съ собой: «такихъ и за деньги не купишь. Вы кичитесь своими манерами и своимъ краснорѣчіемъ. Вы хотѣли потянуть меня за носъ, вы запутали меня въ глупую исторію, и вы же съ женой говорите, что я самъ во всемъ виноватъ. Такъ я же вамъ насолю, — насолю непремѣнно, хоть у меня и нѣтъ бакенбардъ (тутъ онъ слегка потеръ то мѣсто, гдѣ имъ слѣдовало быть), хоть у меня нѣтъ ни манеръ, ни краснорѣчія».
Облегчивъ такимъ образомъ благородную душу, мистеръ Фледжби сдвинулъ ноги въ розовыхъ шароварахъ, выпрямилъ ихъ въ колѣнкахъ и крикнулъ Райѣ въ сосѣднюю комнату: «Эй вы тамъ!» При видѣ вошедшаго старика, съ его кроткимъ лицомъ, такъ рѣзко противорѣчившимъ аттестаціи, которая была ему только что дана, Фледжби захохоталъ.
— Чудесно! Великолѣпно! Клянусь душой, необыкновенно хорошо! — выговорилъ онъ сквозь смѣхъ.
Когда весь запасъ его веселости изсякъ, онъ продолжалъ:
— Вотъ что, старикъ: вы скупите всѣ пачки, которыя я здѣсь отмѣчу карандашомъ, — вотъ черточка, вотъ еще и еще, — и я готовъ прозакладывать два пенса, что вы потомъ повыжмете этихъ христіанъ, какъ истый еврей. Теперь вамъ нуженъ чекъ, я знаю. Вы непремѣнно скажете — нуженъ, хотя у васъ у самого припрятанъ гдѣ то кругленькій капиталецъ (только никто не знаетъ — гдѣ), и вы скорѣе согласитесь, чтобъ васъ посолили, пересыпали перцемъ и поджарили на рѣшеткѣ, чѣмъ сознаетесь въ этомъ… Чекъ я вамъ сейчасъ напишу.
Онъ отперъ ящикъ и досталъ изъ него ключъ, чтобъ отпереть имъ другой ящикъ, изъ котораго взялъ еще ключъ и отперъ еще одинъ ящикъ, гдѣ хранилась у него чековая книжка. Потомъ онъ написалъ чекъ, снова спряталъ книжку въ ея укромное мѣсто и, давъ обратный ходъ ключамъ и ящикамъ, подалъ знакъ старику сложеннымъ чекомъ подойти и принять его изъ хозяйскихъ рукъ.
— Ну вотъ, о моихъ дѣлахъ пока довольно, — сказалъ онъ, между тѣмъ какъ еврей, положивъ чекъ въ свой бумажникъ, опускалъ послѣдній въ боковой карманъ. — Теперь нѣсколько словъ о дѣлахъ, которыя еще покуда не мои. Гдѣ она?
Райя, не успѣвшій еще вынуть руки изъ кармана, вздрогнулъ и насторожился.
— Ого! — сказалъ Фледжби. — Вы этого не ожидали? Куда вы ее запрятали? — признавайтесь.
Захваченный врасплохъ старикъ взглянулъ на своего принципала съ мимолетнымъ замѣшательствомъ, что доставило послѣднему неописуемое наслажденіе.
— Ужъ не въ томъ ли она домѣ скрывается, который я нанимаю и за который плачу налогъ въ Сентъ-Мэри-Аксѣ? — спросилъ Фледжби.
— Нѣтъ, сэръ.
— А то, быть можетъ, въ саду на крышѣ этого дома? Отправилась туда умирать или иначе какъ-нибудь забавляться въ вашемъ вкусѣ? — продолжалъ Фледжби свой допросъ.
— Нѣтъ, сэръ.
— Такъ гдѣ же она?
Райя опустилъ глаза, видимо соображая, можетъ ли онъ отвѣтить на вопросъ, не нарушая истины, и потомъ тихо поднялъ ихъ на лицо допросчика, какъ бы удостовѣрившись, что не можетъ.
— Такъ и быть, я пока не буду настаивать, — сказалъ Фледжби. — Но я хочу это знать, и узнаю. Но вы-то хороши! Что вы такое затѣяли? — объясните.
Съ извиняющимся движеніемъ головы и рукъ, дѣлая видъ, что не понимаетъ значенія этихъ словъ, старикъ обратилъ на него взоръ безмолвнаго вопроса.
— Вѣдь вы не какой-нибудь волокита, — продолжалъ Фледжби. — Вѣдь вы патріархъ, — засаленная, истрепанная карта. Не влюблены же вы въ Лиззи.
— О, сэръ! — взмолился Райя. — О, сэръ!
— Такъ отчего же, — заговорилъ опять Фледжби съ легкой краской въ лицѣ, — отчего вы не хотите сказать, что заставило васъ вмѣшаться въ это дѣло?
— Сэръ, я скажу вамъ всю правду. Но съ условіемъ — простите, что ставлю вамъ условія, — съ условіемъ строжайшей тайны. Я полагаюсь на вашу честь.
— Туда же — честь! — воскликнулъ Фледжби съ насмѣшкой. — Честь у жида!.. Ну, ладно. Разсказывайте.
— Помните, сэръ, я полагаюсь на вашу честь, — повторилъ Райя съ почтительной твердостью.
— Само собою разумѣется, — подтвердилъ Фледжби.
Старикъ, котораго ни разу не попросили сѣсть, стоялъ, держась рукой за спинку мягкаго кресла, у стола, гдѣ передъ тѣмъ нѣжился молодой человѣкъ. Самъ же молодой человѣкъ сидѣлъ у камина съ выраженіемъ жаднаго любопытства на своемъ безбородомъ лицѣ, готовый словить и прервать его на первомъ словѣ неправды.
— Разсказывайте же, — повторилъ онъ. — Начните съ вашихъ побудительныхъ причинъ.
— Сэръ, у меня нѣтъ другихъ причинъ, кромѣ желанія помочь беззащитной.
Мистеръ Фледжби могъ выразить свои чувства по поводу такого невѣроятнаго показанія лишь необыкновенно продолжительнымъ насмѣшливымъ сапомъ.
— Какъ я узналъ и за что сталъ уважать эту дѣвушку — я уже говорилъ вамъ въ тотъ разъ, когда вы встрѣтились съ нею въ моемъ скромномъ садикѣ на крышѣ дома, — началъ старикъ.
— Говорили? — переспросилъ недовѣрчиво Фледжби. — Допустимъ. Можетъ быть, и говорили.
— Чѣмъ больше я ее узнавалъ, тѣмъ ближе къ сердцу принималъ ея судьбу. Я встрѣтилъ ее въ тяжелой обстановкѣ. Себялюбивый и неблагодарный братъ, непріятный ей искатель ея руки, сѣти болѣе опаснаго поклонника, слабость ея собственнаго сердца…
— Значитъ, она неравнодушна къ одному изъ этихъ молодцовъ?
— Сэръ, съ ея стороны было очень естественно полюбить его: у него много большихъ преимуществъ. Но онъ не одного съ нею званія и не имѣлъ намѣренія жениться на ней. Ей со всѣхъ сторонъ грозила опасность въ то время, когда я — дряхлый старикъ (какъ вы это сами сказали), такъ что во мнѣ нельзя заподозрить никакого другого чувства, кромѣ отцовскаго, — когда я позволилъ себѣ вмѣшаться и посовѣтовалъ ей бѣжать. Я ей сказалъ: «Дочь моя, бываютъ въ жизни минуты такой опасности соблазна, что вся добродѣтель наша сводится лишь къ тому, чтобы поскорѣе бѣжать прочь». Она отвѣтила, что это уже приходило ей въ голову. Но она не знала, куда и какъ ей бѣжать, и у нея не было никого, кто бы помогъ ей въ этомъ. Я указалъ ей человѣка, который могъ ей помочь: человѣкъ этотъ былъ я. И она бѣжала.
— Какъ же вы устроили ее? — спросилъ мистеръ Фледжби, ощупывая свою безбородую щеку.
— Я помѣстилъ ее въ семьѣ… далеко отсюда. — Говоря это, старикъ красивымъ плавнымъ жестомъ раздвинулъ руки, вытянувъ ихъ во всю длину. — Она поселилась у извѣстныхъ мнѣ людей нашего племени. Тамъ, при ея трудолюбіи, она легко заработаетъ себѣ на хлѣбъ и будетъ избавлена отъ всякихъ опасностей.
Маленькіе глазки мистера Фледжби оторвались отъ огня, чтобы взглянуть на плавное движеніе рукъ старика, когда тотъ сказалъ: «далеко отсюда». Онъ попробовалъ (и весьма неудачно) передразнить это движеніе, потомъ покачалъ головой и сказалъ:
— «Я устроилъ ее далеко отсюда»… Ахъ, старый хитрецъ!
Положивъ одну руку на грудь, а другою держась за спинку кресла, Райя, не пытаясь оправдываться, ждалъ дальнѣйшихъ вопросовъ. Но Фледжби ясно видѣлъ своими маленькими глазками, слишкомъ близко сидящими одинъ отъ другого, что напрасно было бы допрашивать его объ этомъ предметѣ.
— Лиззи, — промычалъ Фледжби, снова переводя глаза на огонь. — Лиззи, гм…-- повторилъ онъ и взглянулъ въ потолокъ. — Вы не сказали мнѣ ея фамиліи тогда, въ вашемъ саду, на вышкѣ. Я буду откровеннѣе съ вами: фамилія ея — Гексамъ.
Райя склонилъ голову въ знакъ подтвержденія.
— Слушайте, сэръ, — продолжалъ Фледжби. — Я, кажется, кое-что знаю о томъ неотразимомъ молодцѣ, второмъ ея поклонникѣ — понимаете? Не принадлежитъ ли онъ къ корпораціи адвокатовъ, а?
— Да, такова, дѣйствительно, его профессія, то есть номинально.
— Такъ я и думалъ. Фамилія его какъ будто что-то въ родѣ Ляйтвуда?
— Нѣтъ, сэръ, ничуть не похоже.
— Ну, старый, выкладывайте:ка фамилію — безъ отговорокъ! — сказалъ Фледжби, подмигивая въ отвѣтъ на взглядъ старика.
— Рейборнъ.
— Ахъ, чортъ возьми! — воскликнулъ съ удивленіемъ Фледжби. — Такъ этотъ-то? Я думалъ — Ляйтвудъ, а этотъ мнѣ и во снѣ не снился… Ну что жъ, я не прочь, чтобы вы натянули носъ тому или другому изъ этой милой парочки: оба они пренадутые франты, а этотъ Рейборнъ — такое невозмутимое животное, какого я никогда не встрѣчалъ. Чванится своими баками, скотина… Браво, браво, старикъ! Ну, ступайте, желаю вамъ успѣха.
Обрадованный этой неожиданной похвалой, Райя спросилъ, не будетъ ли еще какихъ приказаній.
— Нѣтъ, можете убираться, Іуда, — сказалъ мистеръ Фледжби, — и дѣлать то, что вамъ уже приказано.
Поощренный этимъ пріятнымъ напутствіемъ, старикъ взялъ свою широкополую шляпу и посохъ и вышелъ, скорѣе какъ какое-нибудь высшее существо, благосклонно снисходящее къ мистеру Фледжби, чѣмъ какъ бѣдный подчиненный, котораго тотъ топталъ въ грязь. Оставшись одинъ, Фледжби заперъ наружную дверь и воротился къ камину.
«Отлично!» сказалъ онъ себѣ. «Ты, можетъ быть, и не довольно расторопенъ, другъ мой Фледжби, да зато дѣйствуешь навѣрняка». Онъ раза три съ большимъ удовольствіемъ повторилъ эту фразу и, снова раздвинувъ ноги въ розовыхъ шароварахъ, согнулъ ихъ въ колѣняхъ. «Вотъ такъ выстрѣлъ!» продолжалъ онъ свой монологъ: «Есть чѣмъ похвалиться: жида подстрѣлилъ. Когда я услыхалъ эту исторію у Ламлей, я вѣдь не сразу напалъ на этого стараго шута. Нѣтъ, я добрался до него постепенно». Въ этомъ мистеръ Фледжби былъ совершенно правъ: собираясь кинуться на что-нибудь живое, онъ не имѣлъ привычки дѣлать скачки, онъ подползалъ, какъ змѣя. «Я подступалъ къ нему понемножку», бормоталъ мистеръ Фледжби, ощупывая свои бакенбарды. «Будь на моемъ мѣстѣ какіе-нибудь Ламли или Ляйтвуды, они спросили бы его напрямикъ, не принималъ ли онъ участія въ укрывательствѣ этоіг дѣвчонки. А я… я лучше зналъ, какъ надо приняться за дѣло. Я спрятался за заборъ, навелъ на жида свѣтъ фонаря, выстрѣлилъ и сразу сшибъ его съ ногъ. Э, да гдѣ же ему, хоть онъ и жидъ, тягаться со мной!»
При этихъ словахъ сухая корча губъ, изображавшая у мистера Фледжби улыбку, снова исказила его лицо.
«Я бы совѣтовалъ и вамъ, господа христіане, остерегаться меня, — продолжалъ онъ свои размышленія вслухъ, — особенно вамъ, квартирующимъ въ улицѣ несостоятельныхъ должниковъ. Ужъ заберу я въ руки эту улицу, и вы еще увидите мою игру! Забрать васъ въ лапы, да такъ, чтобъ вы объ этомъ знать не знали, хоть и считаете себя всезнающими, — о, за это можно деньги заплатить! А мнѣ еще барышокъ съ васъ достанется. Да это хоть куда!»
И, разсуждая такимъ образомъ, мистеръ Фледжби принялся снимать съ себя турецкое одѣяніе, и одѣваться въ христіанскій костюмъ. Когда онъ покончилъ съ этой церемоніей и съ церемоніей утреннихъ омовеній и умащеній новѣйшимъ радикальнымъ косметическимъ средствомъ для произращенія роскошныхъ волосъ на человѣческомъ лицѣ (шарлатаны были единственные мудрецы, которымъ онъ вѣрилъ, если не считать ростовщиковъ), — густой туманъ принялъ его въ свои сырыя объятія. И если бы туманъ задушилъ его въ этихъ объятіяхъ, міръ, надо сознаться, не понесъ бы невознаградимой потери, безъ труда замѣнивъ его кѣмъ-нибудь другимъ изъ своего постояннаго запаса негодяевъ.
II. Честный человѣкъ въ новомъ видѣ.[править]
Вечеромъ того же самаго туманнаго дня, когда желтая штора конторы Побсей и К° спустилась послѣ дневной работы, старый еврей опять вышелъ на улицу. Но на этотъ разъ у него не было мѣшка подъ мышкой, и онъ отправлялся не по хозяйскимъ дѣламъ. Онъ перешелъ Лондонскій мостъ, вернулся по Вестминстерскому на Мидльсекскій берегъ и, пробираясь въ туманѣ, добрался до дома кукольной швеи.
Миссъ Ренъ поджидала его. Онъ могъ видѣть ее въ окно, сидящую у тлѣвшаго камина, въ которомъ уголь былъ тщательно обложенъ сырою золой, чтобъ онъ дольше горѣлъ и чтобы меньше пропадало тепла въ ея отсутствіи. Она сидѣла въ шляпкѣ, готовая въ походъ. Онъ легонько стукнулъ въ окно. Это вывело ее изъ задумчивости, и она поднялась, опираясь на крючковатую палку, чтобы отпереть дверь.
— Добрый вечеръ, тетушка, — сказала она старику.
Онъ засмѣялся и протянулъ руку, чтобы поддержать ее.
— Не хотите ли немножко обогрѣться? — спросила она.
— Нѣтъ, не хочу, если вы готовы, дорогая моя Синдерелла.
— Вотъ и прекрасно! — весело воскликнула миссъ Ренъ. — Какой вы умница, милый мой старичекъ! Если у насъ будутъ призы въ нашемъ заведеніи (пока у насъ, къ сожалѣнію, одни только бланки на нихъ), вы получите первую серебряную медаль за то, что такъ скоро поняли меня.
Съ этими словами дѣвочка вынула ключъ изъ замка, положила его въ карманъ, потомъ старательно прихлопнула дверь и попробовала, заперлась ли она. Удостовѣрившись, что жилище ея въ безопасности, она взяла подъ руку старика и, опираясь другою рукой на свою палку, приготовилась употребить ее въ дѣло. Но прежде, чѣмъ они тронулись съ мѣста, Райя предложилъ, что лучше онъ понесетъ ключъ отъ двери, который былъ очень великъ и тяжелъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, я сама понесу, — живо возразила миссъ Ренъ. — Вы вѣдь знаете, что я кривобока, а когда въ карманѣ у меня этотъ ключъ, мой корабль приходитъ въ равновѣсіе. Скажу вамъ по секрету, тетушка: я и карманъ-то пришила на высокомъ боку нарочно для этого.
Онъ не сталъ настаивать, и они тронулись въ путь.
— Да, съ вашей стороны было очень умно, что вы сразу меня поняли, тетушка, — снова заговѣрила миссъ Ренъ. — Да, впрочемъ, чему же тутъ удивляться? Недаромъ вы такъ похожи на тетушку-волшебницу изъ дѣтской книжки. Вы вѣдь совсѣмъ не похожи на другихъ людей: мнѣ всегда кажется, что вы приняли на себя вашъ теперешній видъ съ какою-нибудь благодѣтельной цѣлью… Э, да я даже вижу за этою бородою настоящія черты вашего лица! — воскликнула она вдругъ.
— Ну, а говоритъ ли вамъ, Дженни, ваше воображеніе, что я могу волшебствомъ измѣнять другіе предметы?
— Ахъ, какъ же, говоритъ. Стоить вамъ взять мою палочку и ударить ею о мостовую, вотъ объ эти грязные камни, по которымъ я ковыляю, и оттуда явится карета шестерикомъ. Знаете что? Давайте этому вѣрить.
— Вѣрю отъ всей души, — отвѣчалъ старикъ съ добродушной улыбкой.
— Такъ я вамъ скажу, тетушка, что мнѣ нужно отъ васъ прежде всего. Ударьте палочкой по головѣ моего ребенка, чтобъ онъ совсѣмъ, совсѣмъ измѣнился. Ахъ, какъ ужасно велъ себя мой ребенокъ за послѣднее время! Онъ выводитъ меня изъ терпѣнія. Вотъ ужъ дней десять не прикасается къ работѣ. У него уже бредъ начинается. Вчера ему чудилось, будто пришли какихъ-то четверо людей, темнокожіе, всѣ въ красномъ, и хотѣли бросить его въ горящую печь.
— Однако это становится опасно.
— Еще бы! Онъ всегда опасенъ. Онъ, можетъ быть, въ эту минуту (тутъ дѣвочка повернула головку и съ безпокойствомъ взглянула вверхъ, на небо)… онъ, можетъ быть, въ эту минуту поджигаетъ нашъ домъ. Врагу не пожелаю имѣть дѣтей. Даже бить его не стоитъ. Сколько разъ я колотила его до того, что сама выбивалась изъ силъ. «Ты не помнишь заповѣди, негодный мальчишка, не чтишь своей матери!», говорю ему, а сама колочу, что есть мочи. А онъ только хнычетъ да таращитъ глаза.
— Ну, а еще что долженъ я измѣнить? — спросилъ ее Райя, шутливо-грустнымъ тономъ.
— Боюсь, тетушка волшебница, что вторая моя просьба будетъ своекорыстная: я попрошу васъ поправить мнѣ спину и ноги. Вамъ, съ вашимъ могуществомъ, ничего не стоитъ это исполнить, а для меня, бѣдной больной, это такъ важно!
Въ этихъ словахъ не слышалось жалобы, и тѣмъ не менѣе они хватали за сердце.
— Хорошо. А потомъ?
— Потомъ? Вы сами знаете, тетушка. Мы съ вами сядемъ въ карету шестерикомъ и поѣдемъ къ Лиззи… Ахъ да, это напомнило мнѣ, что я хотѣла кой-о-чемъ васъ спросить… Вы умны (вѣдь васъ волшебницы учили), значить, вы можете мнѣ сказать, что лучше: имѣть ли вещь и потерять ее или никогда не имѣть?
— Я васъ не понимаю, — объясните, племянница.
— Теперь, безъ Лиззи, я глубже чувствую свое одиночество и безпомощность, чѣмъ прежде, когда я не знала ея.
У дѣвочки навернулись на глазахъ слезы при этихъ словахъ.
— Кто въ жизни не разставался съ дорогими сердцу людьми, моя милая? — проговорилъ старикъ. — И я вотъ тоже разстался съ женой, съ дочерью, съ любимымъ сыномъ, много обѣщавшимъ. Но счастье все-таки было.
— Ахъ! — задумчиво вздохнула миссъ Ренъ, нисколько не убѣдившись, и заключила свой вздохъ рѣзкимъ движеніемъ подбородка. — Такъ я вамъ скажу, тетушка, съ какой перемѣны, по моему, вамъ лучше было бы начать. Вамъ слѣдовало бы перемѣнить «есть» на «было», а «было» на «есть», да такъ и оставить.
— А для васъ это развѣ было бы лучше? Развѣ намъ не пришлось бы тогда мучиться вѣчно? — нѣжно возразилъ старикъ.
— Ахъ, правда, правда! — воскликнула миссъ Ренъ, снова передернувъ подбородкомъ. — Вотъ вы сейчасъ измѣнили меня и сдѣлали умнѣе. Но для этого, — прибавила она, блеснувъ глазами, — для этого вамъ незачѣмъ быть волшебницей.
Болтая такимъ образомъ, они перешли Вестминстерскій мостъ, миновали тѣ улицы, по которымъ недавно проходилъ Райя, и, снова перейдя Темзу по Лондонскому мосту, повернули внизъ по теченію рѣки и пошли дальше среди еще болѣе густого тумана.
По пути Дженни притянула своего друга къ ярко освѣщенному окну одной игрушечной лавки и сказала:
— Посмотрите-ка на нихъ: всѣ моей работы.
Это относилось къ кукламъ, стоявшимъ въ окнѣ лавки ослѣпительнымъ полукругомъ всѣхъ цвѣтовъ радуги и разодѣтыхъ на балъ, для представленія ко двору, для выѣзда въ открытомъ экипажѣ, для верховой ѣзды, для прогулки, подъ вѣнецъ, для прислуживанія другимъ кукламъ на свадьбѣ и для всѣхъ вообще радостныхъ событій въ человѣческой жизни.
— Прелесть! — воскликнулъ старикъ въ полномъ восторгѣ. — Дамы первый сортъ.
— Очень рада, что онѣ нравятся вамъ, — сказала съ гордостью миссъ Ренъ. — Но знаете, тетушка, самое интересное то, какъ я примѣриваю платья этимъ важнымъ дамамъ. И замѣтьте: это самая трудная часть моего ремесла. Она была бы трудна, даже если бъ у меня спина не болѣла и ноги были въ порядкѣ.
— Такъ какъ же это вы примѣриваете? — спросилъ Райя.
— Какая вы однако недогадливая колдунья! — воскликнула миссъ Ренъ. — Слушайте же. Назначенъ, напримѣръ, большой выходъ при дворѣ, или гулянье въ паркѣ, или выставка картинъ, или что-нибудь въ этомъ родѣ. Прекрасно. Я проталкиваюсь въ толпу и высматриваю то, что мнѣ нужно. Увижу какую-нибудь важную даму, подходящую для меня, и говорю себѣ: «Ага, вы мнѣ какъ разъ годитесь, моя милая!» Пригляжусь къ ней хорошенько, а потомъ бѣгу домой и тамъ выкраиваю ее и сметываю на живую нитку. Потомъ, въ другой какой-нибудь день лечу опять на какое-нибудь сборище, и опять присматриваюсь и прикидываю на глазъ. Иной разъ какая-нибудь важная дама такъ взглянетъ на меня, какъ будто хочетъ сказать: «Какъ странно смотритъ на меня эта дѣвочка!» И ей какъ будто это нравится, что на нее такъ смотрятъ. Нѣкоторымъ, впрочемъ, не нравится, но чаще все-таки имъ это бываетъ пріятно. А я тѣмъ временемъ говорю про себя: «Вотъ тутъ придется вырѣзать немножко, а тамъ припустить». Словомъ, я дѣлаю изъ нея все, что хочу: сама того не подозрѣвая, она мнѣ служитъ, какъ служанка, примѣривая на себѣ кукольныя платья. Вечернія собранія для меня хуже всего, потому что тогда у меня передъ глазами только парадный подъѣздъ. Кромѣ того, приходится ковылять между колесъ экипажей и чуть не подъ копытами лошадей, и я того и жду, что меня задавятъ въ темнотѣ. Но все-таки я и тутъ успѣваю высмотрѣть моихъ дамъ, когда онѣ, граціозно покачиваясь, проходятъ изъ кареты въ подъѣздъ. И если которая-нибудь изъ нихъ замѣтитъ мимоходомъ мою рожицу, выглядывающую изъ-за полицейскаго капюшона, она, должно быть, воображаетъ, что я любуюсь ею отъ чистаго сердца; ей и невдомекъ, что и она сама, и всѣ онѣ только работаютъ на моихъ куколъ. Есть тутъ одна леди; зовутъ ее Белинда Витрозъ. Такъ эта Белинда однажды поработала на меня два раза въ одинъ вечеръ. Когда она вышла изъ кареты, я сказала себѣ: «Вы мнѣ подходите, душечка», со всѣхъ ногъ побѣжала домой, скроила ее и сметала. Потомъ поскорѣе назадъ, и дожидаюсь въ толпѣ лакеевъ, подзывающихъ экипажи. Ночь была свѣтлая. Наконецъ слышу: «Карету леди Витрозъ!» Смотрю: моя Белинда выходитъ. И я заставила ее примѣрить, да еще какъ акуратно, прежде чѣмъ она усѣлась въ экипажъ… Вотъ она — эта леди: подвѣшена за талію, только жаль — слишкомъ близко къ огню для ея непрочной восковой фигурки.
Пройдя еще полмили вдоль рѣки, Райя разспросилъ дорогу къ нѣкоей тавернѣ, извѣстной подъ названіемъ «Шести Веселыхъ Товарищей». Слѣдуя полученнымъ указаніямъ, старикъ и дѣвочка, послѣ двухъ-трехъ остановокъ для разрѣшенія сомнѣній насчетъ дальнѣйшаго пути, подошли къ дверямъ владѣній миссъ Аббе Поттерсонъ. Заглянувъ въ стекло, служившее верхней половинкой двери, они узрѣли весь блескъ уголка за прилавкомъ и самое миссъ Аббе, сидящую во всемъ величіи на своемъ уютномъ тронѣ за газетой, и представились ей съ достодолжнымъ почтеніемъ.
Отведя глаза отъ газеты съ разсѣяннымъ взглядомъ (такъ какъ ей хотѣлось дочитать начатую статью), миссъ Аббе спросила съ оттѣнкомъ суровости:
— Что вамъ нужно?
— Можно видѣть миссъ Поттерсонъ? — спросилъ старикъ, снимая шляпу.
— Она передъ вами, — отвѣчала хозяйка.
— Позвольте намъ переговорить съ вами, сударыня.
Миссъ Аббе замѣтила въ это время маленькую фигурку миссъ Дженни Ренъ. Чтобы лучше ее разсмотрѣть, она отложила газету, встала и выглянула черезъ дверку прилавка. Крючковатая палочка маленькой калѣки какъ будто умоляла за свою владѣлицу о позволеніи войти и отдохнуть у камина. И миссъ Аббе отворила дверку и, какъ будто отвѣчая палочкѣ, сказала:
— Войдите и отдохните у огня.
— Моя фамилія Райя, — сказалъ старикъ съ учтивымъ поклономъ. — Я работаю въ Сити. А это вотъ моя молодая спутница…
— Постойте, — перебила его миссъ Ренъ. — Я подамъ свою карточку.
Она достала изъ кармана визитную карточку съ большой важностью, но не безъ затрудненія по милости огромнаго ключа, которой лежалъ на карточкѣ, придавивъ ее. Миссъ Аббе, не скрывая своего удивленія, взяла миніатюрный документецъ и прочла на немъ слѣдующее:
— Ахъ, Господи! — воскликнула миссъ Поттерсонъ, широко раскрывая глаза, и выронила карточку изъ рукъ.
— Сударыня, — заговорилъ тогда Райя, — мы съ моею молодою подругой взяли на себя смѣлость явиться къ вамъ по дѣлу Лиззи Гексамъ.
Въ эту минуту миссъ Аббе нагибалась, чтобы развязать ленты у шляпы кукольной швеи. Она гнѣвно обернулась на слова старика и сказала:
— Лиззи Гексамъ — гордая дѣвушка.
— Да, и она такъ гордится вашимъ добрымъ о ней мнѣніемъ, — ловко вставилъ Райя, — что прежде, чѣмъ уѣхать изъ Лондона…
— Куда? Не на мысъ ли Доброй Надежды? — перебила его миссъ Аббе, вообразивъ, повидимому, что Лиззи эмигрировала.
— Нѣтъ, въ провинцію, — былъ осторожный отвѣть. — Но, прежде, чѣмъ уѣхать, она взяла съ насъ обѣщаніе побывать у васъ и показать вамъ одинъ документъ, который нарочно съ этой цѣлью и передала намъ въ руки. Я — другъ ей, хотя и безполезный. Я познакомился съ ней послѣ того, какъ она покинула ваши края. Одно время она жила съ миссъ Ренъ и была ей помощницей и другомъ. Добрымъ другомъ, сударыня, — прибавилъ онъ тихимъ голосомъ. — Повѣрьте мнѣ — вы бы повѣрили, если бъ все знали, — добрымъ и полезнымъ другомъ.
— Я вѣрю, — сказала миссъ Аббе, обративъ на дѣвочку смягчившійся взглядъ.
— Если называть гордостью то, что сердце никогда не ожесточается и терпѣливо выноситъ всѣ невзгоды, а рука никогда не дѣлаетъ зла, то Лиззи, конечно, горда, — проговорила, вспыхнувъ, миссъ Ренъ.
Ея твердое намѣреніе срѣзать миссъ Аббе было такъ мало оскорбительно для этой самодержавной власти, что вызвало только улыбку съ ея стороны.
— Это вы хорошо дѣлаете, моя милочка, что заступаетесь за тѣхъ, кого любите, — сказала она.
— Хорошо или худо, но я всегда буду такъ дѣлать, — пробормотала упрямо миссъ Ренъ съ характернымъ движеніемъ подбородка.
— Вотъ этотъ документъ, сударыня, — сказалъ Райя, вручая миссъ Аббе подлинное заявленіе Райдергуда за его подписью. — Не угодно ли прочесть?
— Погодите.
Тутъ миссъ Аббе обратилась къ дѣвочкѣ:
— Прежде всего скажите мнѣ, моя милочка, вы пробовали когда-нибудь грогъ?
Миссъ Ренъ покачала головой.
— Хотите отвѣдать?
— Хочу, если вкусно.
— Хорошо. Я сейчасъ вамъ налью; надѣюсь, что понравится. Присядьте сюда, къ огоньку, и поставьте ваши ножки на рѣшетку. Ночь очень холодная: туманъ пронизываетъ до костей.
Когда миссъ Аббе помогала дѣвочкѣ повернуть стулъ къ огню, у той свалилась шляпа и упала на полъ.
— Ахъ, какіе прелестные волосы! — вскрикнула миссъ Аббе. — Ихъ хватить на парики всѣмъ кукламъ въ мірѣ. Какая густота!
— Это что! — живо подхватила миссъ Ренъ. — Погодите-ка. Ну, что вы скажете объ этомъ?
Съ этими словами она развязала тесемку, которою были стянуты ея волосы, и золотой потокъ покрылъ ея станъ и весь ея стулъ до самаго пола. Восхищеніе, видимо, боролось съ недоумѣніемъ въ душѣ миссъ Аббе. Она сдѣлала знакъ еврею подойти и, доставая изъ шкапика бутылку, спросила его шепотомъ:
— Ребенокъ или взрослая?
— Ребенокъ по годамъ, взрослая по самостоятельности и опытности, — былъ отвѣтъ.
«Вы это обо мнѣ тамъ говорите, добрые люди», думала тѣмъ временемъ миссъ Ренъ, сидя въ золотой бесѣдкѣ своихъ волосъ и грѣя озябшія ноги. "Я не могу разслышать вашихъ словъ, но все равно: я знаю всѣ ваши хитрости и повадки! ",
Грогъ, налитый предварительно къ ложечку, пришелся по вкусу миссъ Ренъ, а потому надлежащая (въ предѣлахъ благоразумія) порція этого напитка была изготовлена искусными руками миссъ Аббе, причемъ и Райя получилъ свою долю. Послѣ такого вступленія миссъ Аббе принялась за чтеніе документа. Всякій разъ, какъ, во время этой процедуры, она поднимала брови въ знакъ своего удивленія, наблюдательная миссъ Ренъ подчеркивала это движеніе выразительнымъ хлебкомъ.
— То, что здѣсь написано, — заговорила миссъ Аббе, перечтя документъ нѣсколько разъ и уразумѣвъ его содержаніе, — доказываетъ только (хотя тутъ не требуется особенныхъ доказательствъ), что Рогъ Райдергудъ — негодяй. Я даже подозрѣваю, не онъ ли одинъ сдѣлалъ все дѣло. Впрочемъ, мои подозрѣнія, вѣроятно, навсегда останутся лишь подозрѣніями. Теперь я вижу, что напрасно обидѣла отца Лиззи. Но я никогда не обижала ее. Даже въ тѣ времена, когда дѣла ея были въ самомъ плачевномъ положеніи, я ей вполнѣ довѣряла и пыталась убѣдить ее переѣхать ко мнѣ. Я очень жалѣю, что такъ дурно поступила съ человѣкомъ, особенно теперь, когда этого поправить нельзя… Будьте добры, передайте отъ меня Лиззи — и пусть она всегда это помнитъ, что если ей когда-нибудь вздумается заглянуть къ «Веселымъ Товарищамъ», она найдетъ у нихъ пріютъ и вѣрнаго друга. Она давно ужъ знаетъ миссъ Аббе — напомните ей это, — и знаетъ, какой пріютъ и какого друга найдетъ она здѣсь. У меня правило: кратко и сладко или кратко и горько, смотря какъ аукнется, — прибавила миссъ Аббе. — Вотъ все, что я имѣю сказать и этого довольно.
Но, прежде чѣмъ гости допили грогъ, хозяйка сообразила, что ей не мѣшало бы имѣть у себя копію съ документа.
— Бумага не длинная: можетъ быть, вы не откажетесь переписать ее для меня? — сказала она Райѣ.
Старикъ охотно согласился. Надѣвъ очки, онъ сталъ у маленькой конторки въ углу, надъ которой красовались нанизанные на проволоку хозяйственные счета миссъ Аббе, а на полочкѣ хранились стклянки съ образцами питій (долговые же счета покупателей строго воспрещались администраціей «Товарищей»), и принялся писать красивымъ, четкимъ почеркомъ. Пока онъ стоялъ тамъ, поглощенный этимъ занятіемъ, напоминая всей своей фигурой древняго книжника за работой, миссъ Аббе, глядя на него и на крошечную кукольную швею, сидѣвшую въ золотой бесѣдкѣ своихъ чудныхъ волосъ у камина, спрашивала себя, не во снѣ ли она видитъ эти двѣ, еще невиданныя за прилавкомъ «Веселыхъ Товарищей», человѣческія фигуры и не окажется ли, когда она очнется отъ сна, что онѣ обѣ исчезли.
Два раза она, въ видѣ опыта, закрывала и снова открывала глаза, но фигуры не исчезали. Вдругъ до нея донесся (ужъ не во снѣ ли?) какой-то смутный, но тревожный шумъ. Она поспѣшно встала, и всѣ трое переглянулись въ недоумѣніи. Между тѣмъ смутный шумъ превратился въ громкіе голоса и топотъ человѣческихъ ногъ. Стало слышно, какъ гдѣ-то близко хлопали окна. Крики и возгласы доносились со стороны рѣки. Еще мгновенье, и въ таверну влетѣлъ со всѣхъ ногь Бобъ Глиббери, такъ громко топоча по корридору, какъ будто стукъ всѣхъ гвоздей въ его сапогахъ сосредоточивался въ каждомъ отдѣльномъ гвоздѣ.
— Что случилось? — спросила его миссъ Аббе.
— Въ туманѣ опрокинули чью-то лодку, мэмъ! отвѣчалъ запыхавшійся Бобъ. — Народу на рѣкѣ всегда много.
— Скажи, чтобъ поставили всѣ котлы на огонь! — скомандовала миссъ Аббе. — Вытащить ванну! Развѣсить передъ каминомъ теплыя одѣяла. Налить бутылки кипяткомъ… Эй, вы, тамъ, на кухнѣ! Встряхнитесь! Живѣе поворачивайтесь, да помните, что дѣлаете!
Пока миссъ Аббе частью отдавала эти приказанія лично Бобу (котораго при этомъ для большей вразумительности схватила за вихоръ и стукнула головой о стѣнку), частью же отсылала ихъ на кухню, всѣ ея кліенты, сидѣвшіе въ общей пріемной, толкая другъ друга, побѣжали на пристань, и шумъ снаружи усилился.
— Пойдемте, посмотримъ, — сказала миссъ Аббе своимъ гостямъ.
Всѣ трое торопливо прошли въ опустѣвшую пріемную, а изъ нея вышли на деревянный балконъ, висѣвшій надъ рѣкой.
— Эй, вы, тамъ внизу! — крикнула миссъ Аббе повелительнымъ тономъ. — Не знаетъ ли кто-нибудь, что тамъ случилось?
— Пароходъ, миссъ Аббе! — громко откликнулся кто-то, казавшійся въ туманѣ сѣрымъ пятномъ.
— Это все пароходъ, миссъ Аббе! — подтвердилъ еще кто-то.
— Вотъ его фонари, миссъ Аббе, видите? — вонъ они мелькаютъ! — прокричалъ кто-то третій.
— Вонъ онъ: пары выпускаетъ, миссъ Аббе, только прибавляетъ туману и шуму, — объяснилъ еще кто-то.
Лодки отчаливали; зажигались факелы; народъ, толпясь и галдя, бѣжалъ на берегъ. Какой-то человѣкъ съ плескомъ шлепнулся въ воду и былъ вытащенъ среди общаго хохота. Потребовали носилки. Изъ устъ въ уста передавалась команда подать поскорѣе спасательный буекъ. Разсмотрѣть, что дѣлалось на рѣкѣ, было невозможно, ибо каждая лодка, отчаливъ и продвинувшись въ туманъ на разстояніе собственной длины, мгновенно исчезала изъ виду. Ничего нельзя было понять, кромѣ того, что со всѣхъ сторонъ осыпался упреками и возбуждалъ всеобщее негодованіе какой-то пароходъ. «Ему, душегубу, прямая дорога въ колоніи для ссыльно-каторжныхъ!» «Капитана подъ судъ!» «Что это за экипажъ, который тѣшится тѣмъ, что топитъ людей!» «Да это все тотъ же пароходъ, что рветъ на куски своими колесами плашкотниковъ на Темзѣ и поджигаетъ своими трубами дома». «Дѣло извѣстное: онъ никогда ничего и не дѣлалъ, кромѣ вреда».
Вся масса тумана была насыщена такими попреками, извергавшимися на всѣ лады охрипшими голосами. Все это время огни преступнаго парохода медленно двигались, мерцая въ туманѣ какимъ-то призрачнымъ свѣтомъ. Вотъ онъ остановился, выжидая, и началъ жечь бенгальскіе огни. Вокругъ него образовалось свѣтлое пятно, точно туманъ загорѣлся, и въ этомъ пятнѣ, подъ крики съ берега, измѣнившіе тонъ, сдѣлавшись еще громче, еще возбужденнѣе, обозначились двигавшіяся тѣни людей и лодокъ. На берегу кричали: «Вотъ! Вотъ опять!»… «Ударь веслами еще раза два! Продвинь впередъ — вотъ такъ. Ура! держи!»… «Хватай! Тащи въ лодку!» Вотъ полетѣло внизъ нѣсколько клочковъ бенгальскаго огня, ночь снова почернѣла, и стало слышно во тьмѣ, какъ завертѣлись колеса парохода, послѣ чего огни его плавно двинулись по направленію къ морю.
Миссъ Аббе и двумъ ея спутникамъ казалось, что вся эта кутерьма заняла очень много времени. Теперь началось торопливое общее движеніе лодокъ и людей отъ рѣки къ тавернѣ, какъ раньше отъ таверны къ рѣкѣ, и только когда причалила первая лодка, они узнали, что случилось.
— Эй, вы! — провозгласила миссъ Аббе тѣмъ же повелительнымъ тономъ. — Если это Томъ Тутль тамъ стоитъ, — пусть подойдетъ сюда сейчасъ же.
Томъ Тутль покорно исполнилъ приказъ. Толпа повалила за нимъ.
— Что такое случилось? — спросила миссъ Аббе.
— Иностранный пароходъ опрокинулъ лодку, миссъ.
— Сколько человѣкъ было въ лодкѣ?
— Одинъ, миссъ Аббе.
— Нашли?
— Нашли. Долгонько-таки былъ онъ подъ водой, ну, а все-таки вытащили.
— Пускай несутъ сюда. Эй, Бобъ, затвори наружную дверь и стань подлѣ нея въ корридорѣ. Не отворять, пока я не скажу!… Есть тамъ внизу полисменъ?
— Здѣсь, миссъ Аббе! — послышался оффиціальный отвѣть.
— Когда тѣло внесутъ въ домъ, не впускайте толпу — слышите? И помогите Бобу удержать дверь.
— Слушаю, миссъ Аббе.
Самодержавная хозяйка «Шести Веселыхъ Товарищей» вернулась въ домъ съ миссъ Дженни и Райей и размѣстила эти силы по одной съ каждой стороны отъ себя, за дверкой прилавка, какъ за брустверомъ.
— Стойте здѣсь, — сказала она строго, — здѣсь никто васъ не тронетъ, и вы увидите, какъ его внесутъ.. Бобъ, не отходи отъ двери.
Сей вѣрный часовой проворно и рѣшительно до плечъ засучилъ рукава своей рубашки въ знакъ своей готовности повиноваться.
Гулъ приближающихся голосовъ. Стукъ приближающихся шаговъ. Суетня и говоръ за дверью. Мгновенная остановка. Два тупые удара или, вѣрнѣе, толчка въ дверь, какъ будто мертвый человѣкъ, лежащій навзничь, добравшись до нея, стукнулъ въ нее подошвами своихъ закоченѣлыхъ ногь.
— Это носилки, на которыхъ его несутъ, — сказала миссъ Аббе, прислушавшись привычнымъ ухомъ. — Бобъ, отворяй!
Дверь отворилась. Тяжелые шаги людей подъ ношей. Опять остановка. Напоръ толпы на дверь. Входъ прегражденъ. Дверь заперта. Неясные возгласы, оставшихся на улицѣ оскорбленныхъ душъ, обманувшихся въ ожиданіяхъ.
— Идите, братцы, въ первый этажъ! — приказала миссъ Аббе, ибо эта повелительница до того самовластно распоряжалась своими подданными, что даже теперь, явившись въ ея владѣнія съ мертвымъ тѣломъ, они не смѣли двинуться дальше безъ ея разрѣшенія.
Въ первый этажъ вела низенькая дверь, а потому носильщики, положивъ сначала на полъ свою ношу, подняли ее такъ, чтобы можно было пронести ее въ эту дверь. Распростертая фигура, когда ее проносили, лежала почти на высотѣ дверки прилавка.
Миссъ Аббе взглянула и быстро попятилась.
— Боже милосердый! — вскрикнула она и прибавила, обращаясь къ своимъ гостямъ: — Это тотъ самый человѣкъ, чье показаніе вы дали мнѣ сейчасъ прочесть, это Райдергудъ.
III. Тотъ же честный человѣкъ еще въ нѣсколькихъ видахъ.[править]
Да, правда, это Райдергудъ, и никто другой, точнѣе — скорлупа Райдергуда — то, что вносятъ теперь въ спальню перваго этажа таверны миссъ Аббе. Какъ ни былъ гибокъ Рогъ въ своихъ уловкахъ, теперь онъ до того закоченѣлъ, что препроводить его наверхъ, по узкой лѣстницѣ — довольно трудная задача, сопряженная съ усиленнымъ шарканьемъ ногъ, съ поминутнымъ маневрированьемъ носилокъ то вправо, то влѣво, и съ опасностью, что онъ свалится съ нихъ и полетитъ внизъ черезъ перила.
— Бѣги за докторомъ!… Бѣги за его дочерью, — командуетъ миссъ Аббе.
Съ обоими приказаніями проворно отправляются гонцы.
Гонецъ за докторомъ встрѣчаетъ послѣдняго на полдорогѣ подъ полицейскимъ конвоемъ. Докторъ осматриваетъ мокрый трупъ и говоритъ не слишкомъ обнадеживающимъ тономъ, что не мѣшаетъ сдѣлать попытку вернуть оный къ жизни. Лучшія изъ испытанныхъ средствъ немедленно пускаются въ ходъ, и всѣ присутствующіе помогаютъ доктору отъ всего сердца. Ни одинъ изъ нихъ не питаетъ никакого уваженія къ человѣку, который сталъ теперь трупомъ; для всѣхъ онъ былъ существомъ, котораго избѣгали, которое подозрѣвали, которымъ гнушались. Но искра жизни, еще тлѣющая въ этомъ распростертомъ тѣлѣ, какимъ-то непонятнымъ образомъ отдѣляется отъ самаго человѣка, и въ этой-то искрѣ всѣ они принимаютъ живѣйшее участіе — должно быть потому, что искра эта — жизнь, и что они сами живутъ и сами должны умереть.
Въ отвѣтъ на вопросъ доктора, какъ это случилось и кто тутъ виноватъ, Томъ Тутль даетъ свой вердиктъ: непредвидѣнный случай, и винить въ въ немъ нельзя никого, кромѣ самого пострадавшаго. — Онъ рыскалъ по рѣкѣ въ своемъ ботѣ, что ему было въ привычку (не въ обиду будь сказано покойнику), и подвернулся прямо подъ носъ пароходу, который и раскроилъ его пополамъ, — говоритъ Томъ.
Говоря: «раскроилъ», мистеръ Тутль выражается фигурально, разумѣя лодку, а не утонувшаго, ибо утонувшій лежитъ цѣлехонекъ передъ нимъ.
Капитанъ Джо, толстоносый завсегдатай таверны въ черно-лакированной шляпѣ, принадлежитъ къ числу послѣдователей почтенной старой медицинской школы. Пробравшись въ комнату подъ предлогомъ весьма важной услуги (состоящей въ доставкѣ имъ галстуха утопленника), онъ благосклонно дѣлаетъ доктору мудрое, стариной освященное предложеніе подвѣсить тѣло вверхъ ногами, «на подобіе баранины въ мясной лавкѣ», и затѣмъ, въ видѣ особенно успѣшнаго пріема для возстановленія дыханія, рекомендуетъ покатать его на бочкѣ. Но эти оскребки мудрости предковъ почтеннаго капитана возбуждаютъ такое негодованіе въ груди миссъ Аббе, что она, недолго думая, хватаетъ его за воротъ и молча выталкиваетъ вонъ со сцены безъ малѣйшаго протеста съ-его стороны.
Засимъ на сценѣ остаются только докторъ, Томъ Тутль и еще три завсегдатая таверны — Бобъ Глеморъ, Вильямъ Вильямсъ и Джонатанъ (фамилія послѣдняго, если она у него есть, никому неизвѣстна), — и этихъ пятерыхъ совершенно достаточно. Миссъ Аббе, заглянувъ къ нимъ въ комнату, чтобъ удостовѣриться, не нужно ли чего, уходитъ за прилавокъ и остается тамъ ждать результатовъ вмѣстѣ съ добродушнымъ старикомъ-евреемъ и съ миссъ Дженни Ренъ.
Если ты не отправился на тотъ свѣтъ, Райдергудъ, — любопытно бы знать, куда же ты запропастился? Этотъ комъ земной персти, надъ которымъ мы хлопочемъ теперь съ такою терпѣливой настойчивостью, не подаетъ никакихъ признаковъ твоего присутствія на землѣ. Если ты совсѣмъ ушелъ отъ насъ, Рогъ, это очень серьезно, и едва ли не столь же серьезнымъ актомъ будетъ для насъ твое возвращеніе въ сей міръ. Въ таинственности, въ неразрѣшимости этого вопроса, подразумѣвающаго вопросъ въ томъ, гдѣ ты обрѣтаешься въ этотъ мигъ, есть своего рода торжественность смерти. Вотъ почему всѣ мы, подлѣ тебя находящіеся, боимся смотрѣть, боимся и не смотрѣть на тебя, и вотъ почему тѣ, что остались внизу, чутко прислушиваются и вздрагиваютъ при каждомъ скрипѣ половицы.
«Постойте! Не шевельнулось ли вѣко?» Такъ спрашиваетъ себя докторъ, едва переводя дыханіе и внимательно наблюдая. «Нѣтъ!… Не дрогнули ли ноздри?… Ну, а теперь, послѣ искусственнаго вдыханія, не чувствуется ли въ его груди слабаго трепетанія подъ моею рукой? — Нѣтъ. Нѣтъ и нѣтъ — опять и опять… Попробуемъ еще… еще разъ… Смотрите! Признакъ жизни! Несомнѣнный признакъ… Искра можетъ угаснуть, но можетъ разгорѣться и вспыхнуть… Смотрите!»…
Четверо суровыхъ людей глядя на это прослезились. Не все ли имъ равно, на томъ свѣтѣ Райдергудъ или на этомъ? Нѣтъ, Райдергудъ не могъ бы вызвать у нихъ слезъ. Но человѣческая душа, борющаяся между двумя мірами, можетъ вызвать слезы.
Вотъ онъ усиливается вернуться въ здѣшній міръ… Вотъ, вотъ, онъ почти уже здѣсь… Опять ушелъ… далеко… Вотъ онъ опять возвращается… старается вернуться изо всѣхъ силъ. И все-таки, какъ всѣ мы, когда мы лишаемся чувствъ или (какъ это бываетъ со всѣми нами ежедневно), когда мы просыпаемся, онъ инстинктивно не желаетъ возврата къ сознанію и хотѣлъ бы продлить сонъ, если бъ это было возможно.
Бобъ Глиббери возвращается съ Плезантъ Райдергудъ. Ея не было дома, когда за ней послали, и ее нескоро нашли. У нея платокъ на головѣ, и снявъ его и сдѣлавъ книксенъ миссъ Аббе, она, вся въ слезахъ, прежде всего закручиваетъ на макушкѣ свои волосы.
— Благодарю васъ, миссъ Аббе, что вы позволили внести его къ вамъ.
— Я вамъ должна сказать, Плезантъ, что я не знала, кого несутъ. Но полагаю, что если бы и знала, это не измѣнило бы дѣла, — отвѣчаетъ миссъ Аббе.
Бѣдная Плезантъ, подкрѣпившись глоткомъ водки, входитъ въ комнату перваго этажа. Она не сумѣла бы выразить свое горе по отцѣ, если бъ ее попросили произнести надъ нимъ надгробное слово, но она всегда питала къ нему больше любви, чѣмъ онъ къ ней. Увидѣвъ его лежащимъ безъ сознанія, она заливается слезами и, всплеснувъ руками, обращается къ доктору:
— О, сэръ! Есть надежда?.. Ахъ, бѣдный, бѣдный отецъ! Неужели онъ умеръ?!
На это докторъ, стоя на одномъ колѣнѣ около тѣла, занятый только имъ и пристально его наблюдавшій, отвѣчаетъ, не оборачиваясь:
— Вотъ что, красавица: если вы не будете вести себя потише, я не могу вамъ позволить оставаться въ этой комнатѣ.
Принявъ къ свѣдѣнію это внушеніе, Плезантъ утираетъ глаза волосами, притянувъ ихъ съ затылка (послѣ чего ей снова пришлось заложить ихъ назадъ), и, отойдя къ сторонкѣ, съ испуганнымъ любопытствомъ слѣдитъ за происходящимъ. И вскорѣ, по свойственной всѣмъ женщинамъ сообразительности, она оказывается пригодною для разныхъ мелкихъ услугъ. Угадывая какимъ-то чутьемъ, какая вещь должна понадобиться доктору въ ближайшій моментъ, она безшумно подготовляетъ и подаетъ ему то то, то другое, и мало-по-малу добивается того, что ей разрѣшаютъ поддерживать голову отца.
Видѣть отца предметомъ участія, найти кого-нибудь, не только готоваго терпѣть его общество въ этомъ мірѣ, но даже настоятельно убѣждающаго, можно сказать — умоляющаго его, вернуться въ этотъ міръ, — было новостью для Плезантъ и возбуждало въ ней чувство, никогда дотолѣ ею не испытанное. Въ ея умѣ бродитъ туманная мысль, что если бы дѣла могли остаться въ такомъ положеніи, это была бы чудная перемѣна. Она предается смутной надеждѣ, что старое зло затонуло въ рѣкѣ и что если отецъ ея благополучно вернется назадъ и снова водворится въ опустѣвшей оболочкѣ, лежащей теперь на постели, онъ станетъ другимъ человѣкомъ. И въ этомъ умиленномъ состояніи духа она цѣлуетъ окаменѣвшія губы и горячо вѣритъ, что безчувственная рука, которую она теперь растираетъ, оживетъ болѣе нѣжной рукой.
Сладкое заблужденіе! — Да. Но какъ ей, бѣдняжкѣ, не поддаться ему, когда эти люди хлопочутъ надъ нимъ съ такимъ горячимъ участіемъ, когда ихъ заботливость такъ искренна и бдительность такъ велика, когда радость ихъ такъ замѣтно возрастаетъ по мѣрѣ того, какъ усиливаются признаки жизни. Вотъ онъ начинаетъ дышать безъ чужой помощи… вотъ шевелится, и докторъ наконецъ объявляетъ, что онъ воротился изъ того таинственнаго путешествія, гдѣ его что-то задержало на темной дорогѣ, и скоро предстанетъ предъ ними.
Томъ Тутль, стоявшій подлѣ доктора во время этого заявленія, съ жаромъ трясетъ его за руку. Бобъ Глеморъ, Вильямъ Вильямсъ и Джонатанъ Безфамильный жмутъ руку другъ другу и доктору. Бобъ Глеморъ сморкается. Джонатанъ Безфамильный желалъ бы послѣдовать его примѣру, но, за неимѣніемъ носового платка, воздерживается отъ такого проявленія своихъ чувствъ. Плезантъ проливаетъ слезы, достойныя ея имени, и ея сладкое заблужденіе достигаетъ своего апогея.
Въ глазахъ его видно сознаніе. Онъ хочетъ что-то спросить. Онъ не понимаетъ, гдѣ онъ. Скажите ему.
— Отецъ, тебя опрокинули на рѣкѣ, а теперь ты въ домѣ миссъ Аббе.
Онъ съ удивленіемъ смотритъ на дочь, озирается кругомъ, потомъ закрываетъ глаза и впадаетъ въ дремоту, склонившись головой на руку дочери.
Кратковременное сладкое заблужденіе начинаетъ улетучиваться. Невзрачное, жесткое, злое лицо снова поднимается изъ глубины на поверхность. По мѣрѣ того, какъ онъ согрѣвается, докторъ и четверо людей при немъ охладѣваютъ. По мѣрѣ того, какъ черты его лица смягчаются съ возвратомъ жизни, черствѣютъ ихъ лица и сердца.
— Теперь онъ совсѣмъ оправился, — говоритъ докторъ, споласкивая руки и глядя на паціента съ возрастающей антипатіей.
— Бывали люди и получше его, однакоже такой удачи имъ не выпало, — философствуетъ Томъ Тутль, мрачно покачивая головой.
— Будемъ надѣяться, что теперь онъ станетъ вести себя лучше, — говоритъ Бобъ Глеморъ и прибавляетъ въ поясненіе: — по крайней мѣрѣ лучше, чѣмъ можно разсчитывать.
— И чѣмъ онъ велъ себя прежде, — дополняетъ Вильямъ Вильямсъ.
— Не такой человѣкъ! — говоритъ Джонатанъ Безфамильный, заканчивая квартетъ.
Они говорятъ такъ тихо, что дочь его не можетъ ихъ слышать. Но она видитъ, что они отошли въ сторону и стоятъ кучкой въ другомъ концѣ комнаты и чуждаются его. Было бы грѣшно заподозрить ихъ въ томъ, что они жалѣютъ, зачѣмъ онъ не умеръ, когда былъ такъ близокъ къ смерти; но легко допустить, что они предпочли бы, чтобы ихъ участіе досталось кому-нибудь получше.
Отправляютъ гонца за прилавокъ. Миссъ Аббе снова появляется на сценѣ: она издали смотритъ на паціента и шепотомъ о чемъ-то бесѣдуетъ съ докторомъ. Искра жизни возбуждала живой интересъ, пока добивались, чтобъ она разгорѣлась, но теперь, когда она разгорѣлась, всѣмъ было бы, повидимому, гораздо пріятнѣе, если бы тотъ, въ комъ она тлѣла, оказался не Райдергудомъ, а кѣмъ-нибудь другимъ.
— Вы все-таки исполнили свой долгь, какъ подобаетъ честнымъ людямъ, — говоритъ, ободряя присутствующихъ, миссъ Аббе. — Можете теперь сойти внизъ и выпить на счетъ «Веселыхъ Товарищей».
Всѣ четверо отправляются внизъ, предоставивъ дочери смотрѣть за отцомъ. Вскорѣ къ ней на подмогу является Бобъ Глиббери.
— Эхъ, какъ ему рожу-то покривило! — говоритъ Бобъ, осмотрѣвъ паціента.
Плезантъ киваетъ головой.
— А какъ очнется, и не такъ еще сморщится, — продолжаетъ Бобъ. — Развѣ нѣтъ?
Плезантъ выражаетъ надежду, что нѣтъ. Да и съ чего бы?
— Да вотъ какъ увидитъ, что онъ здѣсь, — поясняетъ Бобъ. — Вы развѣ не знаете? Вѣдь миссъ Аббе запретила ему бывать въ ея домѣ, — выгнала его вонъ. Но уже вотъ что называется — судьба: явился, и опять пустили. Ну, не чудно ли?
— Онъ никогда бы не пришелъ сюда по своей волѣ, — отвѣчаетъ бѣдная Плезантъ со слабой попыткой проявить нѣчто въ родѣ благородной гордости.
Сладкое заблужденіе проходить теперь безъ слѣда такъ же ясно, какъ она видитъ у себя на плечѣ голову отца. Плезантъ видитъ и то, что онъ ничуть не сдѣлался лучше, и что всѣ опять отшатнутся отъ него, какъ только онъ возвратится къ сознанію. «Я уведу его отсюда какъ можно скорѣе: дома ему лучше», думаетъ съ вздохомъ бѣдняжка.
Въ минуту всѣ возвращаются и ждутъ, чтобъ онъ очнулся и понялъ, что они будутъ очень рады развязаться съ нимъ. Ему собираютъ необходимый костюмъ, ибо собственное его верхнее платье все пропитано водой, теперешнее же его одѣяніе состоитъ изъ однихъ байковыхъ одѣялъ.
Чувствуя себя все болѣе и болѣе не но себѣ, какъ будто общая къ нему антипатія отыскала его гдѣ-то спящимъ и высказала ему, что она о немъ, думаетъ, Райдергудь наконецъ открываетъ глаза и при помощи дочери садится въ постели.
— Ну, Райдергудъ, какъ вы себя чувствуете? — спрашиваетъ его докторъ.
Онъ отвѣчаетъ сурово: — Похвастаться не могу.
Онъ возвратился къ жизни въ необыкновенно мрачномъ настроеніи духа.
— Я не собираюсь читать проповѣди, но позволяю себѣ надѣяться, что сегодняшній случай, когда вы были такъ близки отъ смерти, благодѣтельно подѣйствуетъ на васъ, — говоритъ докторъ, многозначительно качая головой.
Въ послѣдовавшемъ въ отвѣтъ на это ворчаньѣ паціента трудно уловить какой-нибудь смыслъ, но дочь его могла бы, если бъ захотѣла, объяснить, что онъ сказалъ: «Убирайтесь вы къ чорту съ вашей
болтовней».
Затѣмъ мистеръ Райдергудъ требуетъ свою сорочку и натягиваетъ ее на себя черезъ голову, точь-въ-точь какъ будто онъ сейчасъ только побывалъ въ кулачномъ бою.
— Такъ это пароходъ меня опрокинулъ? — спрашиваетъ онъ дочь.
— Да, отецъ.
— Я его къ суду притяну, чортъ его дери! Онъ у меня поплатится за это.
Потомъ онъ угрюмо застегиваетъ на себѣ сорочку и въ промежуткахъ, нагнувъ голову, поглядываетъ себѣ на руки такъ, какъ будто на нихъ и въ самомъ дѣлѣ остались синяки отъ драки; потомъ сердито требуетъ прочія части одежды и, не спѣша, напяливаетъ ихъ съ видомъ крайняго раздраженія противъ своего недавняго противника и зрителей ихъ поединка. Ему, повидимому, кажется, что у него течетъ изъ носу кровь, и онъ безпрестанно утираетъ носъ верхнею стороною руки и смотритъ, не осталось ли на ней слѣдовъ крови, совсѣмъ какъ кулачный боецъ послѣ боя.
— Гдѣ моя шапка? — вопрошаетъ онъ, облачившись.
— Въ рѣкѣ, — отвѣчаетъ кто-то.
— Неужто не нашлось ни одного честнаго человѣка, который вытащилъ бы ее?.. А, можетъ, и вытащилъ да прикарманилъ?.. Хорошъ народецъ, нечего сказать!
Такъ говоритъ мистеръ Райдергудъ, съ недобрымъ чувствомъ принимая изъ рукъ дочери уступленную ему на подержаніе шапку и угрюмо натягивая ее на уши. Вслѣдъ за тѣмъ, поднявшись на свои, еще нетвердыя, ноги, тяжело оперевшись на дочь, онъ огрызается на нее:
— Держи крѣпче! Чего ломаешься? Ишь барыня нашлась!
И съ этимъ выходитъ изъ круга бойцовъ, гдѣ у него происходилъ маленькій кулачный поединокъ со смертью.
IV. Годовщина счастливаго дня.[править]
Мистеръ и мистрисъ Вильферъ начали праздновать годовщину своей свадьбы на четверть столѣтія раньше, чѣмъ начали праздновать свою годовщину мистеръ и мистрисъ Ламль, и все-таки — продолжали праздновать это событіе въ кругу своей семьи. Нельзя, впрочемъ, сказать, чтобы такія празднованія приносили съ собой что-нибудь особенно пріятное, или чтобы семья ожидала наступленія этого счастливаго дня съ какими-нибудь несбыточными, радужными надеждами и потому испытывала разочарованіе всякій разъ, когда онъ проходилъ. Годовщина отбывалась скорѣе какъ нравственный долгъ, какъ постъ, а не какъ праздникъ, давая мистрисъ Вильферъ — возможность проявить во всей красѣ ея зловѣщее величіе, составлявшее отличительную черту этой впечатлительной женщины.
Настроеніе благородной дамы въ такихъ радостныхъ случаяхъ представляло какую-то странную смѣсь героическаго терпѣнія и героически-христіанскаго всепрощенія. Мрачные намеки на болѣе выгодную партію, которую она могла бы сдѣлать, ярко просвѣчивали сквозь черную мглу ея спокойствія и выставляли Херувимчика, ея мужа, въ надлежащемъ видѣ, — въ видѣ маленькаго чудовища, неизвѣстно за что взысканнаго милостью небесъ и стяжавшаго сокровище, котораго искали и изъ-за котораго напрасно состязались люди болѣе достойные. Такой взглядъ на положеніе дѣлъ установился въ семьѣ такъ твердо, что каждая наступавшая годовщина заставала мистера Вильфера въ полосѣ покаянія, доходившаго по временамъ до того, что онъ жестоко упрекалъ себя въ дерзновенной отвагѣ, съ какою нѣкогда позволилъ себѣ назвать своею женой столь возвышенную особу.
Что же касается дѣтей (здѣсь рѣчь идетъ, конечно, о дѣтяхъ уже вышедшихъ изъ нѣжнаго возраста), то для нихъ дни этихъ торжествъ были до того непріятны, что ежегодно заставляли ихъ жалѣть, зачѣмъ мама замужемъ не за кѣмъ-нибудь другимъ, а за бѣднымъ папа, которому приходится такъ жутко, и зачѣмъ папа женатъ на мамѣ, а не на комъ-нибудь другомъ. Когда въ домѣ остались только двѣ сестры, то въ первую же за тѣмъ годовщину отважный умъ Беллы проявился въ слѣдующемъ полушутливомъ замѣчаніи: «Не понимаю», сказала она, «что такого необыкновеннаго папа нашелъ въ мама, чтобы разыграть дурачка и попросить ея руки».
Когда, по прошествіи года, счастливый день снова наступилъ обычной чередой, Белла пріѣхала къ роднымъ въ Боффиновой каретѣ. Въ семьѣ было въ обычаѣ приноситъ въ этотъ день жертву на алтарь Гименея въ видѣ пары пулярокъ, и потому Белла заранѣе извѣстила запиской, что она привезетъ эту жертву съ собой. И вотъ, миссъ Белла и пара пулярокъ, соединенными усиліями двухъ лошадей, двухъ лакеевъ, четырехъ колесъ и большой собаки съ огромнымъ ошейникомъ, подъѣхали къ дверямъ родительскаго дома. Тутъ ихъ встрѣтила сама мистрисъ Вильферъ, величіе которой, въ этомъ экстрекномъ случаѣ, усугублялось таинственной зубной болью.
— Вечеромъ мнѣ не нужна будетъ карета, — сказала Белла; — я возвращусь пѣшкомъ.
Лакей мистрисъ Боффинъ дотронулся до шляпы, а мистрисъ Вильферъ напутствовала его грознымъ взглядомъ, долженствовавшимъ вселить въ его дерзновенную душу увѣренность, что лакеи въ ливреяхъ — не рѣдкость въ этомъ домѣ.
— Милая мама, здоровы ли вы? — спросила Белла.
— Я здорова, Белла, насколько это возможно, — отвѣчала мистрисъ Вильферъ.
— Боже мой, мама, вы говорите такъ, какъ будто только что произвели кого-нибудь изъ насъ на свѣтъ, — замѣтила Белла.
— Да, да, — вмѣшалась Лавви черезъ родительское плечо, — мама съ самаго утра сегодня пребываетъ въ мукахъ. Тебѣ хорошо смѣяться, Белла, но меня это приводитъ въ отчаяніе.
Бросивъ на Лавинію взглядъ до того подавляюще-величественный, что излишне было бы сопровождать его словами, мистрисъ Вильферъ повела обѣихъ дочерей своихъ на кухню, гдѣ должна была готовиться жертва.
— Мистеръ Роксмитъ былъ такъ любезенъ, что уступилъ намъ на нынѣшній день въ полное распоряженіе свою гостиную, — сказала она съ покорностью судьбѣ. — Поэтому, Белла, ты будешь принята въ скромномъ жилищѣ своихъ родителей настолько соотвѣтственно съ твоимъ теперешнимъ образомъ жизни, что у насъ для твоего пріема будутъ и гостиная, и столовая. Твой папа приглашалъ мисѣера Роксмита, но у него какое-то дѣло: онъ извинился, что не можетъ принять приглашенія, и предложилъ намъ свою комнату.
Белла знала, что у него въ этотъ день не было никакихъ дѣлъ въ домѣ мистера Боффина, но одобрила его отказъ. «Мы только стѣсняли бы другъ друга», подумала она, «а это и безъ того слишкомъ часто у насъ съ нимъ бываетъ».
Но ей было такъ любопытно взглянуть, какъ онъ живетъ, что она безъ дальнѣйшаго отлагательства взбѣжала наверхъ и вошла въ его комнату и внимательно осмотрѣла все, что въ ней находилось. Комната была хоть и скромно, но со вкусомъ меблирована. Тутъ стояли шкапъ и этажерка съ книгами, англійскими, французскими и итальянскими, а въ портфелѣ на письменномъ столѣ лежала куча бумагъ съ какими-то замѣтками и выкладками, очевидно относившимися къ имуществу Боффина. Тутъ же лежала наклеенная на полотно, покрытая лакомъ и скатанная, какъ ландкарта, та самая плакарда, въ которой описывался убитый человѣкъ, прибывшій издалека, чтобы сдѣлаться ея мужемъ. Она отодвинулась отъ нея съ удивленіемъ, и почти со страхомъ опять свернула ее. Осматривая комнату, она увидѣла гравюру, — прелестную женскую головку въ изящной рамкѣ, — висѣвшую въ углу близъ его кресла. «Эге, такъ вотъ оно какъ», сказала Белла, остановившись передъ гравюрой и пристально разсматривая ее. «Вотъ какъ, сэръ! Понимаю, на кого хочется вамъ, чтобъ это походило. Но я вамъ скажу, что это доказываетъ только вашу непомѣрную дерзость». Сказавъ это, она убѣжала — не потому, чтобы была оскорблена, а потому, что ничего больше не оставалось разсматривать.
— Ну, мама, — заговорила она, входя въ кухню съ остатками румянца на лицѣ, — вы съ Лавви считаете меня ни къ чему негодной, а я намѣрена доказать вамъ противное. Я намѣрена стряпать сегодня.
— Воздержись! — возразила на это величавая мама. — Я не могу тебѣ позволить стряпать въ такомъ платьѣ.
— Что до моего платья, мама, — отвѣчала Белла, весело копаясь въ комодѣ, — то я намѣрена подвязаться фартукомъ и прикрыть грудь полотенцемъ. Что же касается позволенія, то я безъ него обойдусь.
— Ты — стряпать? — сказала мистрисъ Вильферъ. — Ты никогда не стряпала даже въ то время, когда жила дома.
— Да, мама, но я хочу стряпать, — объявила рѣшительно Белла.
Она подпоясалась бѣлымъ фартукомъ, тщательно, при помощи узелковъ и булавокъ, прикрыла себя нагрудникомъ изъ полотенца, который плотно обхватилъ ея шею до самаго подбородка, какъ будто хотѣлъ поцѣловать ее. Надъ этимъ нагрудникомъ радостно выглядывали прелестныя ямочки на щеткахъ, а подъ нимъ обозначался не менѣе прекрасный станъ.
— Мама, — сказала Белла, откидывая назадъ съ висковъ волосы обѣими руками, — что же во-первыхъ?
— Во-первыхъ, — торжественно отвѣчала мистрисъ Вильферъ, — если ужъ ты непремѣнно настаиваешь на томъ, что совершенно не соотвѣтствуетъ экипажу, въ которомъ ты пріѣхала…
— Соотвѣтствуетъ, мама.
— Въ такомъ случаѣ надо, во-первыхъ, поставить пулярокъ къ огню.
— Ахъ, ну, конечно, — вскрикнула Белла. — А потомъ посыпать ихъ мучкой и повернуть вертелъ вотъ такъ — смотрите. — И она быстро пустила пулярокъ кружиться. — Ну, а потомъ что, мама?
— Потомъ, — сказала мистрисъ Вильферъ, взмахнувъ перчатками въ знакъ своего вынужденнаго отреченія отъ поварского трона, — потомъ я посовѣтовала бы посматривать за ветчиною на сковородкѣ, которая стоитъ на огнѣ, и за картофелемъ, съ помощью вилки. Кромѣ того, необходимо заняться приготовленіемъ зелени, если ты непремѣнно хочешь настоять на твоемъ, ни съ чѣмъ не сообразномъ, намѣреніи.
— Конечно хочу, мама.
Упорствуя въ своемъ желаніи, Белла обращая вниманіе на одно и забывала другое, прилагала всѣ свои старанія къ другому и забывала третье, вспоминала о третьемъ и тутъ же отвлекалась къ четвертому, и каждый разъ, какъ дѣлала что-нибудь не такъ, бросалась поворачивать несчастныхъ пулярокъ, а потому становилось чрезвычайно сомнительнымъ, изжарятся ли онѣ когда-нибудь. Но стряпня была тѣмъ не менѣе очень веселая. Тѣмъ временемъ миссъ Лавинія бѣгала взадъ и впередъ между кухней и комнатой напротивъ, гдѣ накрывала на столъ.
Это дѣло она (отправлявшая свои хозяйственныя обязанности всегда съ неохотой) исполняла порывисто и со стукомъ: скатерть стлала такъ энергично, какъ будто единственнымъ желаніемъ ея было поднять вѣтеръ, стаканы и солонки ставила такъ азартно, какъ будто стучалась ими въ двери, а звонъ ножей и вилокъ въ ея рукахъ напоминалъ рукопашную схватку.
— Посмотри на мама, — шепнула Лавинія Беллѣ, когда, по окончаніи своихъ хозяйственныхъ хлопотъ, она присоединилась къ сестрѣ, жарившей пулярокъ. — Мама такимъ торчкомъ сидитъ въ углу, что даже самому покорному дѣтищу (какимъ я себя считаю) внушаетъ желаніе ткнуть ее слегка въ бокъ чѣмъ-нибудь деревяннымъ.
— Ты только представь себѣ, что и папа точно такъ же сидитъ торчкомъ въ другомъ углу, — отвѣчала Белла.
— Милая моя, такъ онъ не можетъ сидѣть, — сказала на это миссъ Лавви. — Папа сейчасъ же развалится, если вздумаетъ усѣсться въ такой позѣ. Я никогда не повѣрю, чтобы кто-нибудь на свѣтѣ могъ сидѣть такъ прямо, какъ мама, или могъ бы взвалить себѣ на спину такую тяжесть унынія… Что съ вами, мама? Здоровы ли вы?
— Конечно здорова, — отвѣчала мистрисъ Вильферъ, взглянувъ на свою младшую дочь съ презрительною твердостью. — Что же можетъ быть со мной?
— Вы нынче что-то не очень проворны, мама, — отвѣчала храбрая Лавинія.
— Проворны? — повторила родительница. — Проворны? Откуда у тебя такое вульгарное выраженіе, Лавинія? Если я не жалуюсь, если я молча мирюсь съ своей судьбой, то пусть и семья моя помирится на этомъ.
— Хорошо же, мама! — вдругъ разразилась Лавви. — Ужъ если вы меня къ этому вынуждаете, то позвольте мнѣ съ должнымъ уваженіемъ вамъ сказать, что семья ваша крайне признательна вамъ за вашу ежегодную зубную боль въ день вашей свадьбы и что ваша зубная боль — истинная благодать для семьи. Впрочемъ бываетъ дѣйствительно, что и такой благодати обрадуешься.
— Ахъ ты, воплощенная дерзость! — сказала мистрисъ Вильферъ. — Какъ ты смѣешь такъ со мной говорить, да еще въ самый важный изъ всѣхъ дней въ году! Скажи мнѣ, сдѣлай милость, знаешь ли ты, что было бы съ тобой, если бъ я въ этотъ день не отдала своей руки твоему отцу?
— Нѣтъ, мама, — право не знаю, — отрѣзала Лавви, — и при всемъ моемъ уваженіи къ вашимъ способностямъ и познаніямъ, сомнѣваюсь, можете ли знать это даже вы.
Могла или не могла отчаянная отвага этой вылазки на слабый пунктъ окоповъ мистрисъ Вильферъ устрашить на время сію героиню, остается покрытымъ мракомъ неизвѣстности по причинѣ прибытія нейтральнаго флага въ лицѣ Джорджа Сампсона. Онъ былъ приглашенъ на банкетъ, какъ другъ дома, и въ настоящее время былъ занятъ тѣмъ, что переносилъ свои нѣжныя чувства съ Беллы на Лавинію, причемъ содержался со стороны послѣдней въ строжайшей дисциплинѣ, вѣроятно въ наказаніе за дурной вкусъ, такъ какъ онъ удостоилъ ее вниманіемъ не въ первой инстанціи.
— Поздравляю васъ съ торжественнымъ днемъ, мистрисъ Вильферъ, — сказалъ мистеръ Джорджъ Сампсонъ, обдумавшій это изысканное привѣтствіе на пути.
Мистрисъ Вильферъ поблагодарила его благосклоннымъ вздохомъ и снова покорно отдалась своей непостижимой зубной боли.
— Удивляюсь, какъ это миссъ Белла рѣшилась приняться за стряпню, — проговорилъ чуть слышно мистеръ Сампсонъ.
Тутъ миссъ Лавинія накинулась на родившагося подъ несчастной звѣздой молодого джентльмена съ сокрушительнымъ замѣчаніемъ, что ему «во всякомъ случаѣ нѣтъ до этого никакого дѣла». Это заставило мистера Сампсона съ прискорбіемъ сосредоточиться въ себѣ, пока не прибылъ Херувимчикъ, который крайне изумился, увидѣвъ, чѣмъ занимается «прелестнѣйшая женщина».
Какъ бы то ни было, она сама разложила кушанья по блюдамъ и потомъ, снявъ нагрудникъ и фартукъ, усѣлась за столъ, какъ почетная гостья, послѣ того, какъ мистрисъ Вильферъ на радостныя слова молитвы: «За все, что мы готовимся принять», откликнулась замогильнымъ голосомъ «Аминь», разсчитаннымъ такимъ образомъ, чтобъ отбить аппетитъ у всѣхъ и каждаго.
— Отчего онѣ такъ красны внутри? — спросила Белла, наблюдавшая за разрѣзываніемъ пулярокъ. — Это меня удивляетъ, папа. Вѣрно порода такая?
— Нѣтъ я, не думаю, милочка, чтобъ это отъ породы, — отозвался папа. — Я думаю, скорѣе оттого, что онѣ не дожарились.
— Имъ слѣдовало бы дожариться, — замѣтила Белла.
— Да милочка, я знаю, что слѣдовало бы, только онѣ не дожарились.
По этой причинѣ потребовалась рѣшетка, и добродушный Херувимчикъ, часто отправлявшій въ семействѣ обязанности, несвойственныя херувимчикамъ, взялся дожарить пулярокъ. Вообще этотъ домашній геній, какъ и его прототипъ, отправлялъ много странныхъ обязанностей, съ тою, разумѣется, разницей, что онъ не упражнялся на духовыхъ инструментахъ, а развѣ на сапожной щеткѣ, чистя ботинки всѣмъ домочадцамъ, причемъ исполнялъ это полезное дѣло съ веселой расторопностью, а не выставлялся, безъ всякой цѣли нагишомъ всѣмъ на показъ.
Белла помогала ему въ этой дополнительной стряпнѣ, что сдѣлало его совершенно счастливымъ, но зато, когда снова сѣли за столъ, она навела на него смертельный ужасъ вопросомъ, какимъ способомъ, по его мнѣнію, жарятся пулярки въ Гринвичѣ, и дѣйствительно ли тамошніе обѣды такъ хороши, какъ разсказываютъ. Укоризненные кивки и подмигиванья, которыми онъ ей отвѣтилъ на этотъ вопросъ, такъ ее разсмѣшили, что она поперхнулась, а потомъ, когда Лавинія поколотила его по спинѣ, опять расхохоталась отъ души.
Но мать ея, сидѣвшая на противоположномъ концѣ стола, была отличнымъ холодильникомъ для неумѣстнаго веселья, и къ ея матери отецъ ея, въ своемъ невинномъ благодушіи, обращался по временамъ со словами: «Душа моя, мнѣ кажется, тебѣ невесело сегодня».
— Почему же тебѣ это кажется, Р. Вильферъ, — вопрошала она въ такихъ случаяхъ звучнымъ голосомъ.
— Потому, мой другъ, что ты какъ будто не въ своей тарелкѣ.
— Нисколько, — говорила она тѣмъ же тономъ.
— Не хочешь ли крылышка, моя милая?
— Благодарю. Я буду ѣсть все, что тебѣ угодно, Р. Вильферъ.
— Хорошо. Но все-таки скажи, мой другъ, любишь ты крылышко?
— Люблю, какъ и все другое, Р. Вильферъ.
Послѣ чего эта величавая женщина продолжала кушать съ такимъ видомъ, точно готовилась посвятить себя общему благу или кормила толпы народа на площадяхъ.
Белла привезла съ собою дессертъ и двѣ бутылки вина, озаривъ такимъ образомъ празднество небывалымъ дотолѣ блескомъ. Мистрисъ Вильферъ приняла на себя честь провозгласить первый тостъ и сказала:
— Р. Вильферъ, пью за твое здоровье!
— Благодарю, моя милая. А я за твое!
— Здоровье папа и мама, — сказала Белла.
— Позволь, совсѣмъ не то, — вмѣшалась мистрисъ Вильферъ, распяливая одну изъ своихъ перчатокъ. — Я пила за здоровье твоего папа. Если же ты непремѣнно желаешь включить въ этотъ тостъ и меня, то я изъ чувства благодарности не буду препятствовать.
— Господи! Да какъ же иначе, мама? — заговорила храбрая Лавинія. — Развѣ нынѣшній день не тотъ самый день, когда вы и папа сдѣлались однимъ существомъ. Я наконецъ всякое терпѣніе теряю.
— Какимъ бы обстоятельствомъ ни ознаменовался этотъ день, но онъ во всякомъ случаѣ не тотъ день, Лавинія, въ который я позволю дѣтямъ мнѣ грубить. Прошу тебя, приказываю тебѣ быть скромнѣе… Р. Вильферъ, здѣсь кстати будетъ напомнить, что приказывать слѣдуетъ вамъ, а мнѣ только повиноваться. Это вашъ домъ, и вы хозяинъ за вашимъ столомъ. За здоровье насъ обоихъ! — И она выпила тостъ съ ужасающей чопорностью.
— Я, право, побаиваюсь, душа моя, что тебѣ несовсѣмъ весело сегодня, — замѣтилъ Херувимчикъ кротко.
— Напротивъ, очень весело, — отвѣтила мистрисъ Вильферъ. — И отчего мнѣ можетъ быть невесело, хотѣла бы я знать?
— Мнѣ показалось, что лицо твое…
— Лицо мое можетъ быть страдальческимъ лицомъ, но какое вамъ до этого дѣло и кто можетъ это знать, когда я улыбаюсь?
Она дѣйствительно улыбалась, и этой улыбкой, очевидно, заморозила всю кровь въ Джорджѣ Сампсонѣ, ибо, уловивъ ея улыбающійся взглядъ, сей молодой джентльменъ до того ужаснулся его выраженія, что совершенно растерялъ всѣ мысли, не понимая, чѣмъ онъ могъ навлечь на себя ея гнѣвъ.
— Въ этотъ день моя душа естественно впадаетъ въ задумчивость и обращается къ прошлому, — сказала мистрисъ Вильферъ.
Миссъ Лавинія, сидѣвшая наискосокъ, презрительно скрестивъ руки, отвѣтила на это (не вслухъ, однакоже):
— Ради Бога скажите, мама, какой кусокъ вамъ больше по вкусу, и кончите скорѣе эту канитель.
— Душа моя, — продолжала мистрисъ Вильферъ ораторскимъ тономъ, — естественно возвращается къ папа и мама (я разумѣю здѣсь моихъ родителей). Къ періоду одного изъ раннихъ разсвѣтовъ этого дня. Я считалась высокою ростомъ (можетъ статься, я и была такова). Папа и мама были несомнѣнно высокаго роста. Мнѣ рѣдко приходилось встрѣчать женщинъ красивѣе моей матери, и я никого не встрѣчала красивѣе отца.
На это неукротимая Лавви замѣтила вслухъ:
— Каковъ бы ни былъ дѣдушка по наружности, но онъ во всякомъ случаѣ не былъ женщиной.
— Твой дѣдушка, — возразила мистрисъ Вильферъ грознымъ голосомъ, сопровождая свои слова грознымъ взглядомъ, — твой дѣдушка былъ именно такимъ, какъ я его описываю, и онъ хватилъ бы о земь любого изъ своихъ внучатъ, который осмѣлился бы усумниться въ этомъ. Одною изъ завѣтнѣйшихъ надеждъ моей мама была надежда, что мужъ мой будетъ мнѣ подъ ростъ. Можетъ быть, это была слабость, но если такъ, то этой слабостью, мнѣ помнится, грѣшилъ и король Фридрихъ Прусскій.
Всѣ эти изреченія обращались къ мистеру Джорджу Сампсону, у котораго, однако, не хватило смѣлости выйти на единоборство. Прижавшись грудью къ столу, онъ ничего не отвѣтилъ и сидѣлъ, не поднимая глазъ. Но мистрисъ Вильферъ продолжала съ возрастающей суровостью въ голосѣ, пока не принудила сдаться этого труса.
— Мама, повидимому, имѣла неопредѣленное предчувствіе того, что случилось впослѣдствіи, потому что она часто говорила мнѣ: «Не выходи за малорослаго. Обѣщай мнѣ, дитя мое, что ты никогда, никогда, никогда не выйдешь за малорослаго.» Папа не разъ говорилъ (онъ обладалъ необыкновеннымъ юморомъ), что семейство китовъ не должно родниться съ сельдями. Обществомъ папа дорожили (чему нетрудно повѣрить) современные ему умные люди, и нашъ домъ былъ для нихъ любимымъ мѣстомъ отдохновенія отъ трудовъ. Я помню трехъ граверовъ, которые часто бывали у насъ и блистали другъ передъ другомъ самыми тонкими шутками и остротами. (Тутъ мистеръ Сампсонъ смиренно сдался въ плѣнъ и, безпокойно ерзая на своемъ стулѣ, сказалъ, что «три» — число большое и что остроты были, вѣроятно, въ высшей степени занимательны.) Въ числѣ наиболѣе замѣчательныхъ членовъ этого кружка былъ одинъ джентльменъ въ шесть футовъ и четыре дюйма ростомъ. Онъ былъ не граверъ. (На это мистеръ Сампсонъ замѣтилъ безъ всякой причины: «Само собой разумѣется, — нѣтъ».) Этотъ джентльменъ оказывалъ мнѣ честь своимъ особеннымъ вниманіемъ, чего я, конечно, не могла не понять. (Тутъ мистеръ Сампсонъ пробормоталъ, что «ужъ если до этого дошло, то отгадать нетрудно».) Я немедленно объявила моимъ родителямъ, что я не могу позволить ему питать надежду. Они спросили меня, не слишкомъ ли онъ высокъ? Я отвѣчала, что дѣло не въ ростѣ, а въ томъ, что умъ его слишкомъ высокъ для меня. Въ нашемъ домѣ, сказала я имъ, тонъ слишкомъ блестящій, давленіе слишкомъ высокое, и простой, скромной женщинѣ трудно поддерживать ихъ въ будничной, домашней жизни. Я очень хорошо помню, какъ мама всплеснула руками и воскликнула: «Я вижу, это кончится маленькимъ человѣчкомъ!» (Тутъ мистеръ Сампсонъ взглянулъ на хозяина и печально покачалъ головой.) Впослѣдствіи она предсказала даже, что кончится это маленькимъ человѣчкомъ съ умомъ ниже посредственности, но это было сказано въ пароксизмѣ, если можно такъ выразиться, обманувшихся материнскихъ надеждъ. Черезъ мѣсяцъ, — продолжала мистрисъ Вильферъ, понижая голосъ, какъ будто она разсказывала страшную повѣсть о привидѣніяхъ, — черезъ мѣсяцъ я въ первый разъ увидѣла Р. Вильфера, моего мужа. Черезъ годъ я вышла за него. Душа моя въ нынѣшній день естественно вспоминаетъ это роковое стеченіе обстоятельствъ.
Мистеръ Сампсонъ былъ наконецъ выпущенъ изъ-подъ огня глазъ мистрисъ Вильферъ. Онъ медленно перевелъ духъ и сдѣлалъ оригинальное и поразительное замѣчаніе на ту тему, что «невозможно бываетъ объяснить иныя предчувствія». Р. Вильферъ въ смущеніи почесывалъ себѣ голову и обводилъ столъ виноватыми глазами, пока они не остановились на его супруіѣ. Замѣтивъ, что она какъ будто еще больше прежняго закуталась въ темное покрывало меланхоліи, онъ снова сказалъ ей:
— Мой другъ, положительно кажется, что у тебя невесело на душѣ.
Положеніе несчастнаго мистера Сампсона за этою трапезой было поистинѣ плачевно; онъ не только долженъ былъ беззащитно подвергнуться ораторскому краснорѣчію мистрисъ Вильферъ, но еще терпѣлъ всяческія униженія отъ Лавиніи, которая, отчасти чтобы показать Беллѣ, что она, Лавинія, можетъ дѣлать съ нимъ все, что захочетъ, отчасти же чтобъ отплатить ему за все еще, очевидно, продолжавшееся съ его стороны восхищеніе красотой Беллы, обращалась съ нимъ, какъ съ собакой. Ослѣпляемый съ одного боку ораторскимъ блескомъ мистрисъ Вильферъ, а съ другого оглушаемый попреками и фырканьемъ дѣвицы, которой онъ посвятилъ свою жизнь, въ своемъ горестномъ одиночествѣ этотъ молодой джентльменъ испытывалъ такія страданія, что на него жалко было смотрѣть. Если умъ его минутами колебался подъ бременемъ этихъ страданій, то въ оправданіе такой слабости можно замѣтить, что умъ его былъ отъ природы колченогій, никогда твердо не державшійся на ногахъ.
Такъ проходили счастливые часы, пока не наступило время Беллѣ отправиться домой въ сопровожденіи папа. Прикрывъ свои ямочки лентами шляпки и распрощавшись съ обществомъ, она вышла на улицу вмѣстѣ съ папа, и тутъ Херувимчикъ вздохнулъ всею грудью, какъ будто сырой лондонскій воздухъ былъ необыкновенно освѣжителенъ для его легкихъ.
— Ну, папа, торжество можно считать оконченнымъ, — сказала Белла.
— Да, моя милая, прошелъ еще одинъ изъ этихъ торжественныхъ дней, — отвѣчалъ Херувимчикъ.
Белла плотнѣе прижала къ себѣ его руку, и нѣсколько разъ потрепала ее.
— Благодарю, душа моя, — проговорилъ онъ, какъ будто она что-нибудь сказала. — Я теперь совсѣмъ оправился, моя милая. Ну, а ты какъ? Хорошо?
— Я? — нѣтъ, папа.
— Неужели нѣтъ?
— Нѣтъ, папа. Напротивъ, очень худо.
— Господи! — воскликнулъ Херувимчикъ.
— Со мною дѣло плохо, папа. Я до того углубляюсь въ вычисленія, подсчитывая сколько мнѣ придется тратить въ годъ, когда я выйду замужъ, и какою суммой можно будетъ мнѣ обойтись, что у меня даже морщинки по носу пошли. Вы замѣтили сегодня, папа, морщинки у меня на носу?
Папа засмѣялся, а Белла принялась его тормошить.
— Вы перестанете смѣяться, сэръ, когда убѣдитесь, какъ дурнѣетъ ваша «прелестнѣйшая женщина». Вы лучше заранѣе приготовьтесь къ этому — вотъ что я вамъ скажу! Скоро жадность къ деньгамъ будетъ просвѣчивать у меня въ глазахъ, и когда вы это замѣтите, вы пожалѣете — и подѣломъ вамъ будетъ — зачѣмъ не приготовились раньше… А теперь слушайте, сэръ: мы съ вами заключили конфиденціальный договоръ — надѣюсь, вы не забыли. Ну-съ, имѣете вы что-нибудь мнѣ сообщить?
— Я думалъ, что сообщать будешь ты, моя милая.
— О! въ самомъ дѣлѣ? Отчего же вы не спросили меня тогда, когда мы вышли изъ дому? Довѣріемъ прелестнѣйшихъ женщинъ не шутятъ. А впрочемъ я прощаю вамъ этотъ разъ… Смотрите на меня, папа: вотъ это (тутъ она приложила указательный пальчикъ своей правой перчатки сперва къ своимъ губамъ, а потомъ къ губамъ отца) — это вамъ поцѣлуй. А теперь я хочу серьезно разсказать вамъ… постойте, сколько бишь?.. Да, такъ: четыре секрета. Помните; четыре настоящихъ важныхъ, тяжеловѣсныхъ секрета. Подъ строжайшей тайной!
— Нумеръ первый, мой другъ? — спросилъ пана серьезно, укладывая ея ручку на своей, комфортабельно и конфиденціально.
— Нумеръ первый, папа, потрясетъ васъ, какъ громъ, — объявила Белла. — Какъ выдумаете, кто… (тутъ она смѣшалась, несмотря на веселое начало своей рѣчи). Какъ вы думаете, кто сдѣлалъ мнѣ предложеніе?
Папа посмотрѣлъ на нее, потомъ посмотрѣлъ въ землю, потомъ опять заглянулъ ей въ лицо и сказалъ, что рѣшительно не можетъ отгадать.
— Мистеръ Роксмитъ.
— Да неужели, душенька, ты не шутя мнѣ это говоришь?
— Ми-стеръ Рок-смитъ, папа, — повторила Белла съ удареніемъ, раздѣляя слога. — Ну-съ, что же вы на это скажете?
На это папа спокойно отвѣтилъ вопросомъ:
— Что ты сказала, дружокъ?
— Само собою разумѣется, что я сказала — нѣтъ, — рѣзко отвѣтила Белла.
— Да, да, само собою разумѣется, — проговорилъ, задумываясь, ея отецъ.
— И объяснила, почему я считаю такой поступокъ съ его стороны злоупотребленіемъ моего довѣрія и личнымъ оскорбленіемъ мнѣ, — прибавила Белла.
— Да, да, конечно. Я, право удивляюсь ему. Я удивляюсь какъ онъ рѣшился на это такъ, на авось. Впрочемъ, припоминая всѣ факты, я прихожу къ убѣжденію, что онъ всегда восхищался тобой.
— Мною и извозчикъ можетъ восхищаться, — замѣтила Белла съ оттѣнкомъ надменности своей матери.
— Правда твоя, моя милая; въ этомъ нѣтъ ничего невѣроятнаго… Ну, а теперь нумеръ второй?
— Нумеръ второй, папа, очень похожъ на нумеръ первый, хотя и не такой нелѣпый. Мистеръ Ляйтвудъ сдѣлалъ бы мнѣ предложеніе, если бъ я позволила ему.
— Изъ чего я долженъ заключить, моя милая, что ты не намѣрена позволять?
На это Белла, какъ и прежде, сказала съ удареніемъ: «Конечно, нѣтъ!», на что отецъ ея счелъ нужнымъ отозваться, какъ и прежде: «Да, да, конечно, нѣтъ».
— Онъ мнѣ не нравится, — продолжала Белла.
— Этого и достаточно, — вставилъ отецъ.
— Нѣтъ, папа, недостаточно, — быстро перебила она, встряхнувъ его разокъ-другой. — Развѣ я не говорила вамъ, какая я жадная, бездушная дрянь. У него нѣтъ денегъ, нѣтъ кліентовъ, нѣтъ будущности, наконецъ, нѣтъ ничего, кромѣ долговъ. И этого достаточно вполнѣ.
— Гм! — промычалъ немного опечаленнный Херувимчикъ. — Ну-съ, нумеръ третій, мой другъ?
— Нумеръ третій, папа, гораздо лучше двухъ первыхъ. Это великодушное дѣло, благородное прекрасное дѣло. Мистрисъ Боффинъ сама сказала мнѣ по секрету — а женщины правдивѣе ея не найти въ цѣломъ мірѣ, — сказала мнѣ, что они съ мужемъ желаютъ, чтобъ я сдѣлала хорошую партію, и что если я выйду замужъ съ ихъ согласія, они дадутъ мнѣ хорошее приданное.
Тутъ молодая дѣвушка залилась искренними слезами признательности.
— Не плачь, моя душечка, — сказалъ Херувимчикъ, прикладывая руку къ глазамъ. — Я дѣло другое: мнѣ извинительно немножко расчувствоваться, когда мнѣ говорятъ, что мое дорогое, любимое дитя послѣ всѣхъ своихъ обманутыхъ ожиданій, будетъ обезпечено и займетъ видное положеніе въ обществѣ; но ты то не плачь, ты не плачь! Я очень благодаренъ Боффинамъ. Поздравляю тебя отъ всей души, моя дорогая.
Высказавшись такимъ образомъ, чувствительный маленькій человѣчекъ осушилъ свои слезы, а Белла, обвившись руками вокругъ его шеи, нѣжно расцѣловала его среди улицы и съ увлеченіемъ стала говорить ему о томъ, что онъ лучшій изъ отцовъ и лучшій изъ друзей, и что она въ день своей свадьбы станетъ передъ нимъ на колѣни и будетъ просить у него прощенія за то, что всегда его мучила и мало цѣнила его терпѣливое, сострадательное, горячее юное сердце.
При каждомъ изъ этихъ прилагательныхъ она учащала свои поцѣлуи и кончила тѣмъ, что сбила съ него шляпу, а когда ее подхватило вѣтромъ и папа побѣжалъ ее догонять, — громко расхохоталась.
Когда же наконецъ онъ поймалъ свою шляпу и перевелъ немного духъ, и когда послѣ этого они пошли дальше, онъ ее спросилъ:
— Ну, а что же нумеръ четвертый?
Белла вдругъ перестала смѣяться и измѣнилась въ лицѣ.
— Я думаю, не лучше ли будетъ не говорить пока о нумерѣ четвертомъ, — сказала она. — Буду надѣяться, что, можетъ быть, я ошибаюсь,
Происшедшая въ ней перемѣна раззадорила любопытство Херувимчика, и онъ тихонько переспросилъ:
— Ошибаешься, милочка? Въ чемъ ошибаешься? Я что-то не пойму.
Белла задумчиво ноглядѣла на него и покачала головой.
— А между тѣмъ я знаю, что это такъ, папа. Слишкомъ хорошо знаю.
— Душечка моя, ты меня не на шутку тревожишь, — сказалъ папа. — Ужъ не отказала ли ты еще кому-нибудь?
— Нѣтъ, папа.
— Никому? — переспросилъ онъ, опять, многозначительно приподнимая брови.
— Никому, папа.
— А нѣтъ ли еще кого-нибудь, кто хотѣлъ бы попытать счастья, если бъ ты позволила ему, моя милочка?
— Никого, насколько мнѣ извѣстно, папа.
— Такъ-таки и нѣтъ никого, кто былъ бы не прочь попытать счастья, если бъ ты позволила? — повторилъ свой вопросъ Херувимчикъ, прибѣгая къ послѣднему средству.
— Разумѣется, нѣтъ, — сказала твердо Белла, встряхнувъ его еще раза два.
— Разумѣется, нѣтъ, — согласился онъ. — Милая моя дочурка, я боюсь, что всю ночь не засну, если ты мнѣ не скажешь нумера четвертаго.
— Ахъ, папа, ничего нѣтъ хорошаго въ нумерѣ четвертомъ. Нумеръ четвертый очень меня огорчаетъ, мнѣ даже не хочется вѣрить ему. Я всячески старалась не замѣчать, и мнѣ больно говорить объ этомъ даже съ вами… Дѣло въ томъ, что мистера Боффина портитъ богатство: онъ мѣняется къ худшему съ каждымъ днемъ.
— О, Белла, я надѣюсь, что нѣтъ! Я увѣренъ, что нѣтъ.
— Я тоже надѣялась, тоже старалась не вѣрить себѣ, но это такъ, папа: онъ съ каждымъ днемъ становится хуже и хуже. Не ко мнѣ — со мной онъ всегда одинаковъ, — но ко всѣмъ остальнымъ. Онъ подозрителенъ, капризенъ, жестокъ, несправедливъ. И мнѣ кажется, это все усиливается въ немъ. Если когда-нибудь удача губила человѣка, такъ это случилось съ нимъ. И все-таки подумайте, папа, какъ несокрушима власть денегъ! Я вижу теперь эту власть, презираю ее, боюсь ея, и не увѣрена, что деньги не сдѣлаютъ со мной того же. И несмотря ни на что деньги занимаютъ всѣ мои помыслы, всѣ мечты, и вся моя жизнь, когда я себѣ ее представляю, состоитъ изъ денегъ, денегъ, однихъ только денегъ и всего того, что деньги могутъ дать.
V. Золотой мусорщикъ попадаетъ въ дурную компанію.[править]
Ошибался ли на этотъ разъ быстрый и наблюдательный умъ Беллы Вильферъ или золотой мусорщикъ дѣйствительно попалъ въ пробирную печь житейскаго искуса и выходилъ изъ нея выжигой. Терпѣніе, читатель: худая молва быстро разносится, и скоро мы все узнаемъ.
Въ тотъ самый вечеръ, когда Белла вернулась домой, отпраздновавъ въ родительскомъ домѣ годовщину счастливаго дня, случилось нѣчто такое, что заставило ее еще больше насторожиться въ ея наблюденіяхъ. Въ домѣ Боффиновъ была комната, извѣстная какъ комната мистера Боффина. Не блиставшая такой пышностью, какъ все прочее въ этомъ домѣ, она была зато гораздо уютнѣе другихъ апартаментовъ: въ ней царилъ духъ домашняго очага, который былъ загнанъ въ этотъ уголокъ обойнымъ и декоративнымъ деспотизмомъ, неумолимо отворачивавшимъ лицо свое отъ всѣхъ моленій о пощадѣ, съ какими обращался къ нему мистеръ Боффинъ, пытаясь отстоять другія комнаты. Комната мистера Боффина, несмотря на свое скромное положеніе (окна ея выходили на бывшій уголъ Сайлеса Вегга) и на отсутствіе въ ней атласа, бархата и позолоты, занимала въ домѣ прочное мѣсто, въ родѣ того, какъ туфли и халатъ. Всякій разъ, когда семья хотѣла провести особенно пріятный вечерокъ у камина, она непремѣнно, какъ бы по непреложному, разъ навсегда установленному правилу, собиралась въ комнатѣ мистера Боффина.
Когда Белла вернулась домой, ей доложили, что мистеръ и мистрисъ Боффинъ сидятъ въ этой комнатѣ. Направившись прямо туда, она застала тамъ и секретаря, явившагося, очевидно, по дѣлу, такъ какъ онъ стоялъ съ какими-то бумагами въ рукахъ у стола, на которомъ горѣли свѣчи подъ абажуромъ и за которымъ сидѣлъ мистеръ Боффинъ, откинувшись на спинку мягкаго кресла.
— Вы заняты, сэръ? — спросила Белла, въ нерѣшимости остановившись въ дверяхъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, моя милая. Вы свой человѣкъ. Вы у насъ не гостья. Входите, входите. Вотъ и старушка наша на своемъ всегдашнемъ мѣстечкѣ.
Мистрисъ Боффинъ поспѣшила подкрѣпить эти слова привѣтливымъ кивкомъ и улыбкой, и Белла, захвативъ свою книгу, подсѣла къ камину за рабочій столикъ хозяйки. Мистеръ Боффинъ сидѣлъ въ противоположномъ углу.
— Ну, Роксмитъ, — заговорилъ онъ, такъ громко стукнувъ по столу рукой, дабы привлечь вниманіе секретаря, что Белла, перевертывавшая листы своей книги, вздрогнула и обернулась къ нему, — ну, Роксмитъ, на чемъ бишь мы остановились?
— Вы говорили, сэръ, — отвѣчалъ секретарь съ замѣтной неохотой, оглянувшись на остальную компанію, — вы говорили, что находите своевременнымъ назначить мнѣ окладъ.
— Не считайте для себя унизительнымъ сказать просто «жалованье», милый мой, — жестко поправилъ его мистеръ Боффинъ. — Я никогда не говорилъ ни о какомъ своемъ «окладѣ», когда былъ въ услуженіи, чоргь возьми!
--… Назначить мнѣ жалованье, — поправился секретарь.
— Роксмитъ, вы не горды, я надѣюсь? — спросилъ мистеръ Боффинъ искоса взглянувъ на него.
— Надѣюсь, сэръ, что нѣтъ.
— Я по крайней мѣрѣ не зналъ гордости, когда я былъ бѣденъ, — продолжалъ мистеръ Боффинъ. — Гордость не вяжется съ бѣдностью — помните это. Да и можетъ ли иначе быть? Дѣло ясно, какъ день: бѣдняку нечѣмъ гордиться. Это было бы чистѣйшей безсмыслицей.
Съ немного удивленнымъ взглядомъ и съ легкимъ наклоненіемъ головы секретарь беззвучно, однѣми губами, повторилъ: «безсмыслицей», видимо, соглашаясь.
— Итакъ, значитъ, потолкуемъ насчетъ вашего жалованья, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Садитесь.
Секретарь сѣлъ.
— Отчего вы раньше не сѣли? — спросилъ недовѣрчиво мистеръ Боффинъ. — Надѣюсь, не изъ гордости?.. Ну-съ, такъ возвратимся къ жалованью. Я все обдумалъ и назначаю вамъ двѣсти фунтовъ въ годъ. Достаточно? Какъ вы находите?
— Благодарю, это хорошая плата.
— Да, это, знаете ли, даже больше, чѣмъ достаточно, Роксмитъ, — продолжалъ свой торгъ мистеръ Боффинъ, — и я вамъ скажу, почему. Человѣкъ со средствами, какъ я, долженъ сообразоваться съ рыночными цѣнами. Прежде я какъ-то не думалъ объ этомъ, но потомъ, познакомившись ближе съ другими богатыми людьми, я понялъ, какія у нихъ бываютъ обязанности. Я не вправѣ повышать рыночныя цѣны, потому что можетъ случиться, что я и самъ останусь безъ средствъ. Овца на рынкѣ стоитъ столько-то, и я долженъ давать за нее именно столько, а не больше. Секретарь на рынкѣ стоить столько-то, и я не вправѣ дать за него больше. Впрочемъ съ вами я не намѣренъ скупиться.
— Вы очень добры, мистеръ Боффинъ, — выговорилъ съ усиліемъ секретарь.
— Итакъ, мы скажемъ — двѣсти фунтовъ въ годъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Вопросъ о жалованьѣ, стало быть, порѣшенъ. Но я хочу, чтобы потомъ ужъ не было недоразумѣній, чтобы вамъ было ясно, за что я плачу вамъ двѣсти фунтовъ въ годъ. Когда я покупаю овцу, я ее покупаю совсѣмъ, точно такъ же, когда я покупаю секретаря, я его покупаю совсѣмъ.
— То есть вы покупаете все мое время, не такъ ли?
— Совершенно такъ. То есть, видите ли, — прибавилъ мистеръ Боффинъ, — это, конечно, не значитъ, что я хочу отнять у васъ буквально все ваше время. Часокъ-другой вы всегда можетъ выбрать на чтеніе книжекъ, если у васъ нѣтъ ничего лучшаго въ виду, хотя, мнѣ кажется, вы всегда могли бы придумать для себя болѣе полезное занятіе. Я хотѣлъ только сказать, что вы должны всегда быть при мнѣ. Я желаю имѣть васъ дома въ готовности на всякій часъ дня, и потому надѣюсь, что между вашимъ утреннимъ чаемъ и ужиномъ я всегда найду васъ у себя подъ рукой.
Секретарь поклонился.
— Въ былое время, когда я самъ состоялъ въ услуженіи, — продолжалъ мистеръ Боффинъ, — я не могъ шататься, какъ и куда мнѣ заблагоразсудится, поэтому и вамъ незачѣмъ шататься. За послѣднее время вы, правду сказать, взяли эту привычку, но это, можетъ быть, оттого, что между нами еще не было формальнаго договора. А потому заключимте теперь формальный договоръ: если вамъ понадобится отлучиться, — спроситесь.
Секретарь снова поклонился. Во всей его манерѣ, несмотря на его сдержанность, сквозили чувство неловкости, удивленіе и сознаніе своего униженія.
— Я прикажу провести звонокъ изъ этой комнаты въ вашу, и когда вы мнѣ понадобитесь, я позвоню, — сказалъ въ заключеніе мистеръ Боффинъ и прибавилъ: — Больше мнѣ пока вамъ нечего сказать.
Секретарь всталъ, собралъ свои бумаги и вышелъ. Глаза Беллы прослѣдили за нимъ до самой двери, потомъ поднялись на мистера Боффина, который сидѣлъ, самодовольно откинувшись въ своемъ удобномъ креслѣ, и опустились на книгу.
Между тѣмъ, мистеръ Боффинъ поднялся съ кресла и принялся прогуливаться рысцой изъ угла въ уголъ.
— Я признаться таки, распустилъ этого молодца, — бормоталъ онъ сквозь зубы, — позволилъ ему стать выше его положенія. Это не годится: надо поставить его на надлежащее мѣсто. Человѣкъ съ состояніемъ имѣетъ обязанности по отношенію къ другимъ состоятельнымъ людямъ и долженъ зорко смотрѣть за своими слугами.
Белла чувствовала, что мистрисъ Боффинъ неспокойна. Глаза доброй женщины старались прочесть по лицу молодой дѣвушки, какое впечатлѣніе произвела на нее эта рѣчь. Вотъ почему глаза Беллы ни на секунду не отрывались отъ книги: она даже перевернула страницу, дѣлая видъ, что совершенно поглощена своимъ чтеніемъ.
— Нодди, — заговорила нерѣшительно мистрисъ Боффинъ, прерывая работу.
— Что тебѣ, душа моя? — отозвался золотой мусорщикъ, круто останавливаясь на рыси.
— Мнѣ хочется сдѣлать тебѣ одно замѣчаніе, Нодди. Ты меня извини, но, право, я не могу удержаться и не сказать тебѣ, что у меня на душѣ… Не слишкомъ ли суровъ ты былъ сегодня съ Роксмитомъ? Мнѣ кажется, ты былъ сегодня немного… такъ, чуть-чуть… непохожъ на себя, на такого, какимъ ты былъ прежде.
— На это я скажу тебѣ, старушка: да, я былъ сегодня другимъ, — отвѣтилъ мистеръ Боффинъ весело, почти самодовольно.
— И ты этому радуешься, мой другъ?
— Бываютъ случаи, когда нельзя быть самимъ собой, старушеночка. Неужто ты до сихъ поръ этого не смекнула? Оставаться такими, какими мы съ тобой были въ старину, къ добру не приведетъ: насъ будутъ только грабить да обманывать. Мы не были богаты въ старину, теперь мы богаты. Это разница.
— Ахъ, да, большая разница! — съ глубокимъ вздохомъ повторила мистрисъ Боффинъ, снова бросая работу и переводя глаза на огонь.
— И мы обязаны возвыситься до этой разницы, — продолжалъ ея супругъ, — мы должны стать въ уровень съ этой перемѣной. Это нашъ прямой долгъ. Теперь намъ приходится оберегать нашу собственность, оберегать отъ всѣхъ и каждаго, потому что каждый тянетъ къ ней лапу, каждому хочется забраться въ нашъ карманъ. Кромѣ того, намъ всегда надо помнить, что деньги дѣлаютъ деньги, какъ и все прочее.
— Надо помнить, ты говоришь…-- задумчиво повторила мистрисъ Боффинъ. Она все еще не принималась за свою работу и глядѣла въ огонь, подперевъ рукой подбородокъ. — А помнишь ли, Нодди, что ты говорилъ мистеру Роксмиту, когда онъ въ первый разъ пришелъ къ намъ въ павильонъ? Помнишь, ты говорилъ ему, что если бы Богу было угодно возвратить Джону Гармону его достояніе, ты бы вполнѣ удовольствовался завѣщанной намъ небольшой его долей и никогда бы не пожелалъ остального.
— Я это помню, старушка. Но вѣдь мы еще не испытали тогда, что значитъ владѣть остальнымъ. Намъ тогда только что принесли наши новые башмаки, мы ихъ еще не надѣвали. Теперь же мы носимъ ихъ, носимъ, и должны научиться, какъ въ нихъ ходить.
Мистрисъ Боффинъ опять взялась за работу и стала молча шить.
— Что же до этого моего молодца — я говорю о Роксмитѣ, — прибавилъ мистеръ Боффинъ, понижая голосъ и поглядывая на дверь съ явнымъ опасеніемъ, какъ бы его не подслушали, — то тутъ дѣло обстоитъ, какъ съ прислугой. Теперь я это твердо знаю: если не приберешь къ рукамъ своихъ слугъ, такъ они тебѣ сядутъ на шею. Только попробуй не командовать ими, — они и думать забудутъ, что ты повыше ихъ, вообразятъ себя твоей ровней, особенно, когда наслушаются всѣхъ розсказней о твоемъ происхожденіи. Начни только фамильярничать съ прислугой, и она не станетъ тебя уважать, — повѣрь слову, старушка.
Белла отважилась взглянуть на него украдкой, изъ-за книги, и увидѣла темное облако подозрительности, алчности и надменности, омрачившее его когда-то доброе, открытое лицо.
— Однако, все это не слишкомъ занимательно для Беллы, — сказалъ онъ. — Не правда ли, дружокъ?
И какъ же слукавила миссъ Белла, когда въ отвѣтъ на это взглянула на него съ такимъ задумчиво-разсѣяннымъ видомъ, какъ будто всѣ ея мысли были заняты книгой, и она не слыхала ни слова.
— Ага! Стало быть, вы нашли занятіе получше, чѣмъ слушать нашу канитель, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Ну вотъ, и чудесно, тѣмъ болѣе, что вы и сами знаете себѣ цѣну: не намъ васъ этому учить, моя милая.
Белла покраснѣла отъ этого комплимента и отвѣтила:
— Надѣюсь, вы не считаете меня тщеславной, сэръ.
— Нимало, дорогая моя. Но на мой взглядъ вамъ дѣлаетъ честь, что вы, въ ваши годы, такъ хорошо выравниваетесь съ ходомъ свѣта и знаете, что къ чему. Вы правы. Ищите денегъ, душечка. Въ деньгахъ вся суть. И вы своими хорошенькими глазками добудете денегъ. Добудете и присовокупите ихъ къ тѣмъ, которыя мы съ мистрисъ Боффинъ почтемъ за удовольствіе упрочить за вами. Вы проживете и умрете богатой. А это и есть настоящее положеніе, въ какомъ хорошо жить и умереть всякому человѣку, — въ богатствѣ! — закончилъ мистеръ Боффинъ далеко не елейнымъ тономъ.
На лицѣ мистрисъ Боффинъ было выраженіе почти что отчаянія, когда она, послѣ довольно долгаго изученія лица мужа, обернулась къ пріемной дочери и сказала ей:
— Не вѣрьте ему, душечка Белла.
— А? Что? Не вѣрьте ему? — воскликнулъ мистеръ Боффинъ.
— Я не то хотѣла сказать, — поправилась съ тоскою въ глазахъ добрая женщина. — Я хотѣла сказать: вѣрьте только, что онъ добръ и великодушенъ, потому что, я знаю, нѣтъ человѣка лучше его. Да, это правда, Нодди: лучше тебя нѣтъ человѣка.
Она сдѣлала это заявленіе такимъ тономъ, какъ будто онъ ей возражалъ, чего онъ и не думалъ дѣлать.
— А что касается васъ, моя дорогая, — продолжала мистрисъ Боффинъ все еще съ грустнымъ лицомъ, — то къ вамъ онъ такъ сильно привязанъ — что онъ тамъ себѣ ни говори, — что вашъ родной отецъ не можетъ принимать въ васъ болѣе искренняго участія и едва ли можетъ любить васъ больше, чѣмъ онъ.
— «Что онъ тамъ ни говори!» Вотъ это мнѣ нравится! — подхватилъ мистеръ Боффинъ. — Да это-то я вѣдь и говорю — какъ разъ это самое. Поцѣлуйте меня, дитя мое, на прощанье, — сказалъ онъ Беллѣ, — и позвольте мнѣ подтвердить то, что вамъ сейчасъ сказала наша старушка. Я очень васъ люблю, моя милая, и вполнѣ раздѣляю ваши взгляды, и вмѣстѣ съ вами постараюсь, чтобы вы были богаты. Эти хорошенькіе глазки (которыми вы имѣете полное право гордиться, хоть вы и не гордитесь, насколько я знаю)… эти глазки стоютъ денегъ, и вы ими добудете денегъ. Деньги, которыя вамъ достанутся, тоже будутъ стоить денегъ: вы изъ нихъ наколотите денегъ. У вашихъ ногь золотая розсыпь: стоитъ только нагнуться… Покойной ночи, милочка.
Белла почему-то не такъ обрадовалась этой блестящей перспективѣ, какъ бы слѣдовало ожидать. Желая доброй ночи мистрисъ Боффинъ, она обвилась руками вокругь ея шеи, и въ этотъ мигъ прочла на все еще грустномъ лицѣ ея сознаніе униженія и желаніе какъ-нибудь извинить своего мужа.
«Да въ чемъ же его собственно извинять?» думала Белла, сидя одна въ своей комнатѣ. «Все, что онъ говоритъ, вполнѣ благоразумно, конечно, и вѣрно — въ чемъ я тоже увѣрена. Онъ говоритъ то самое, что я часто говорю себѣ и сама. А развѣ мнѣ не нравится то, что онъ говоритъ? — Нѣтъ, не нравится, и хотя онъ мой благодѣтель, я осуждаю его… Такъ отвѣчай же мнѣ», продолжала она, сурово обращая вопросъ, по своей давнишней привычкѣ, къ своему отраженію въ зеркалѣ, «отвѣчай мнѣ, чего же наконецъ тебѣ надо, несообразная голова?»
Зеркало на такой призывъ къ объясненію сохранило благоразумное министерское молчаніе, и Белла улеглась въ постель съ тяжестью на душѣ, пересилившею тяжесть одолѣвавшаго ее сна. А утромъ она опять наблюдала, ожидая опять подмѣтить темное облако на лицѣ золотого мусорщика, — облако еще темнѣе, еще гуще прежняго.
Около этого времени Белла сдѣлалась частою спутницей мистера Боффина въ его утреннихъ прогулкахъ, и около того же времени онъ сдѣлалъ ее участницей въ одномъ своемъ странномъ занятіи. Проработавъ, какъ волъ, всю свою жизнь на одномъ и томъ же мѣстѣ, въ скучномъ, со всѣхъ сторонъ огороженномъ дворѣ, онъ находилъ дѣтское наслажденіе въ разсматриваніи витринъ магазиновъ. Это было одною изъ первыхъ новинокъ, однимъ изъ первыхъ удовольствій его свободы. Такую же радость доставляло это занятіе и его женѣ. Въ теченіе многихъ лѣтъ супруги могли совершать свои прогулки по Лондону только по воскресеньямъ, когда всѣ лавки заперты; когда же каждый день недѣли сталъ для нихъ праздникомъ, разнообразіе, замысловатость и красота выставленныхъ въ окнахъ лавокъ предметовъ сдѣлались для нихъ источникомъ особеннаго наслажденія, которому, казалось, не было конца. Главныя улицы столицы стали для супруговъ Боффинъ чѣмъ-то въ родѣ большого театра, а исполнявшееся на нихъ представленіе — волшебно занимательной сказкой и потому они всегда сидѣли въ первыхъ рядахъ и аплодировали съ искреннимъ увлеченіемъ. Такъ было почти съ первыхъ дней знакомства ихъ съ Беллой. Теперь же мистеръ Боффинъ началъ особенно интересоваться книжными магазинами. Само по себѣ это, конечно, ничего бы не значило, но странно то, что его любознательность сосредоточивалась исключительно на одномъ родѣ книгъ.
«Взгляните-ка сюда, моя милочка», говорилъ мистеръ Боффинъ, останавливая за руку Беллу у окна какой-нибудь книжной лавки: «вы бѣгло читаете, и глазки у васъ такіе же быстрые, какъ и ясные. Посмотрите хорошенько и скажите, нѣтъ ли тутъ какой книжки про скупыхъ».
И если Белла открывала такую книжку, мистеръ Боффинъ тотчасъ же кидался въ лавку и покупалъ ее. А затѣмъ они переходили къ другой лавкѣ, и онъ опять говорилъ: «Ну ка, душечка, посмотрите еще: не увидите ли біографіи какого-нибудь скряги или біографій вообще разныхъ странныхъ людей, изъ которыхъ нѣкоторые были, можетъ статься, скупыми».
Исполняя эту просьбу, Белла осматривала витрину съ величайшимъ вниманіемъ, а мистеръ Боффинъ въ это время наблюдалъ за ея лицомъ. И какъ только она указывала ему книгу съ подходящимъ заглавіемъ, въ родѣ «Жизнеописанія эксцентрическихъ людей», «Анекдотовъ о чудакахъ» или «Разсказовъ о замѣчательныхъ людяхъ», лицо мистера Боффина просвѣтлялось, онъ опрометью кидался въ лавку и покупалъ книгу. Величина, цѣна, литературныя достоинства не принимались въ разсчетъ. Мистеръ Боффинъ покупалъ всякую книгу, сулившую, по заглавію, повѣствованіе о скупцѣ, — покупалъ, не задумываясь, и уносилъ домой. Узнавъ случайно отъ одного букиниста, что какая-то часть извѣстнаго «Ежегодника» посвящена интереснымъ типамъ людей, мистеръ Боффинъ немедленно закупилъ всю партію этого остроумнаго сборника и принялся таскать его къ себѣ въ домъ, вручая Беллѣ по одному тому, а самъ забирая по три заразъ. Эта работа заняла у нихъ около двухъ недѣль. Когда она была доведена до конца, мистеръ Боффинъ, все съ тѣмъ же аппетитомъ на скрягъ, который не только не ослабѣлъ а еще болѣе обострился, снова пустился на поиски.
Вскорѣ оказалось совершенно излишнимъ указывать Беллѣ, чего ей искать: между нею и мистеромъ Боффиномъ установилось какъ бы безмолвное соглашеніе, по которому она должна была искать по всѣмъ витринамъ жизнеописаній скупцовъ. Утро за утромъ бродили они вмѣстѣ по городу въ этихъ оригинальныхъ поискахъ. Литература о скупцахъ небогата, и потому пропорція ихъ удачъ къ неудачамъ не превышала, вѣроятно, ста къ одному, но мистеръ Боффинъ не унывалъ и былъ все такъ же жаденъ до скрягъ, какъ и вначалѣ. Замѣчательно то, что Белла никогда не видала этихъ книгъ въ домѣ Боффиновъ и ни разу не слыхала отъ мистера Боффина ни одного намека на ихъ содержаніе. Онъ видимо припрятывалъ своихъ скупыхъ, какъ сами они припрятывали свои деньги. Какъ дрожали они надъ своими денежками, таили и старались ихъ скрыть отъ всѣхъ глазъ, такъ дрожалъ и онъ надъ своими книжками и таилъ ихъ содержаніе про себя. Но было очень замѣтно (и Белла это очень хорошо замѣчала), что, пріобрѣтая эту печальную литературу со рвеніемъ, достойнымъ Донъ-Кихота, когда тотъ занимался пріобрѣтеніемъ рыцарскихъ романовъ, мистеръ Боффинъ расходовалъ свои деньги все болѣе и болѣе бережливой рукой. И зачастую, когда онъ выходилъ изъ книжной лавки съ жизнеописаніемъ какого-нибудь несчастнаго изъ облюбованныхъ имъ нравственныхъ уродовъ, Белла была почти готова отскочить при видѣ сухой и лукавой усмѣшки, съ какою онъ снова бралъ ея руку и пускался иноходью въ обратный путь. Мистрисъ Боффинъ, повидимому, ничего не знала объ его новой страстишкѣ: онъ говорилъ о ней только на утреннихъ прогулкахъ, когда они съ Беллой бывали одни. Белла же съ своей стороны, отчасти изъ деликатности, не желая измѣнить оказанному ей довѣрію, отчасти потому, что не могла забыть встревоженнаго лица мистрисъ Боффинъ въ одинъ изъ минувшихъ вечеровъ, тоже хранила молчаніе.
Покуда совершались всѣ эти перемѣны, мистрисъ Ламль сдѣлала открытіе, что она очарована Беллой. Супруги Ламль, представленные Боффинамъ своими дорогими Венирингами, навѣшали ихъ уже довольно давно въ торжественныхъ случаяхъ, но мистрисъ Ламль сдѣлала свое открытіе только за послѣднее время, и совершенно внезапно. «Поразительная вещь», говорила она мистрисъ Боффинъ, «она, Софронія, всегда была до глупости чувствительна къ дѣйствію красоты, но тутъ не одно это, нѣтъ!» «Она, правда, никогда не могла устоять передъ врожденной граціей движеній, но и тутъ опять-таки не это одно: тутъ больше, чѣмъ все это вмѣстѣ», и у нея «нѣтъ словъ», чтобы выразить, до чего она очарована «этой прелестной дѣвушкой».
Когда мистрисъ Боффинъ, гордившаяся тѣмъ, что Беллу находили прекрасной, и всегда спѣшившая доставить ей удовольствіе, передала «прелестной дѣвушкѣ» эти слова, послѣдняя естественно признала въ мистрисъ Ламль женшину умную и со вкусомъ. Отвѣчая на чувства этой дамы удвоенной привѣтливостью, она дала ей возможность сойтись съ нею ближе. Очарованіе сдѣлалось взаимнымъ, хотя всегда отличалось большею сдержанностью со стороны миссъ Беллы, чѣмъ со стороны восторженной Софроніи. Но такъ или иначе, а онъ бывали вмѣстѣ такъ много, что одно время мистрисъ Ламль чаще появлялась въ каретѣ Боффиновъ, чѣмъ сама мистрисъ Боффинъ, — преимущество, которому эта лобрая душа ничуть не завидовала, смиренно говоря: «Мистрисъ Ламль моложе меня, и потомъ она, спаси ее Богъ, такая свѣтская дама».
Однако между Беллой Вильферъ и Джорджіаной Подснапъ была та разница (въ числѣ многихъ другихъ), что Белла была внѣ опасности подпасть подъ чары Альфреда. Она не довѣряла ему и питала къ нему отвращеніе. Можно даже прибавить, что она не довѣряла и его супругѣ (до того былъ вѣренъ у нея глазъ), хотя по свойственному ей тщеславію, легкомыслію и упрямству, она загнала это довѣріе въ самый дальній уголокъ своей души и тамъ придавила его.
Мистрисъ Ламль съ самымъ дружескимъ участіемъ подыскивала Беллѣ хорошую партію. Мистрисъ Ламль мило шутила на ту тему, что она непремѣнно должна показать Беллѣ, какого калибра богатые люди имѣются въ запасѣ у нихъ съ Альфредомъ, всегда готовые пасть къ ногамъ «прелестнѣйшей дѣвушки», какъ одинъ человѣкъ. И вотъ, устроивъ заранѣе подходящій случай, мистрисъ Ламль собрала у себя самыхъ лучшихъ изъ тѣхъ непосѣдливыхъ, хвастливыхъ и нестерпимо распущенныхъ джентльменовъ, что вѣчно шатаются то въ Сити, то изъ Сити по биржевымъ дѣламъ или по дѣламъ греческихъ, испанскихъ, индійскихъ и мексиканскихъ облигацій, премій, дисконта и альпари. Всѣ эти господа наипріятнѣйшимъ образомъ, каждый на свой ладъ старались доказать свою преданность Беллѣ такъ, какъ будто она была нѣчто среднее между хорошенькой дѣвушкой, кровной лошадью, патентованнымъ кабріолетомъ и дорогимъ чубукомъ, но всѣ безуспѣшно, несмотря на то, что даже привлекательныя качества мистера Фледжби были при этомъ брошены на вѣсы.
— Боюсь, душечка Белла, — сказала мистрисъ Ламль однажды, когда онѣ куда-то ѣхали вдвоемъ, — боюсь, что молодымъ людямъ трудно разсчитывать понравиться вамъ.
— Да мнѣ вѣдь это и не нужно, мой другъ, — отвѣтила Белла, равнодушно взглянувъ на нее.
— Правда и то, — продолжала Софронія, лукаво покачивая головой и улыбаясь самою очаровательною изъ своихъ улыбокъ, — правда и то, что не легко найти человѣка, достойнаго вашихъ чаръ.
— Вопросъ не въ человѣкѣ, душа моя, а въ доходѣ, — сказала холодно Белла.
— Дорогая моя, ваша разсудительность изумляетъ меня, — подхватила мистрисъ Ламль. — Гдѣ это вы успѣли такъ хорошо узнать жизнь? Но вы правы. Всякая дѣвушка въ вашемъ положеніи должна поставить себѣ цѣлью приличный доходъ. Изъ дома мистера Боффина вамъ нельзя перейти на скудный доходъ, и если бы даже его не могла за вами упрочить одна лишь ваша красота, то надо надѣяться, что Боффины…
— О, они уже позаботились объ этомъ, — перебила ее Белла.
— Да что вы? Неужто въ самомъ дѣлѣ они это сдѣлали?
Немножко сердись на себя за то, что проговорилась, миссъ Белла однако рѣшила не отступать отъ своихъ словъ.
— То есть они говорили мнѣ, что намѣрены меня обезпечить, какъ свою пріемную дочь, — пояснила она. — Только, пожалуйста, никому не разсказывайте.
— Разсказывать! — горячо воскликнула мистрисъ Ламль, какъ бы преисполнившись глубокаго волненія при одной мысли о такомъ невозможномъ предположеніи. — Раз-ска-зы-вать! Что вы!
— Я не боюсь сказать вамъ, мистрисъ Ламль…-- начала было Белла.
— Дорогая моя, говорите просто «Софронія», а то и я не буду больше называть васъ Беллой.
Съ отрывистымъ, капризнымъ «о!» Белла продолжала:
— Ну хорошо, пусть будетъ «Софронія»… Я не боюсь сказать вамъ, Софронія, что, по моему твердому убѣжденію, у меня нѣтъ того, что люди называютъ сердцемъ. Эту вещь я считаю безсмыслицей.
— Вы молодецъ! — пролепетала мистрисъ Ламль.
— Поэтому, — продолжала снова Белла, — если говорить о моемъ желаніи или нежеланіи, чтобы кто-нибудь мнѣ понравился, то я могу желать этого только въ одномъ отношеніи, о которомъ уже говорила. Ко всему остальному я равнодушна.
— Но не отъ васъ зависитъ сдѣлать такъ, чтобы вы имъ не нравились, Белла, — сказала мистрисъ Ламль съ плутовскимъ, смѣющимся взглядомъ и съ самой лучшей изъ своихъ улыбокъ: — вы не можете помѣшать вашему мужу восхищаться и гордиться вами. Вы можете быть равнодушны къ тому, нравится ли онъ вамъ, вы можете не заботиться о томъ, чтобы нравиться ему, но вы не можете отдѣлаться отъ своихъ чаръ; вы нравитесь противъ вашей воли, мой другъ, у васъ широкій выборъ; сомнительно, поэтому, чтобы вы не нашли человѣка, который нравился бы вамъ во всѣхъ отношеніяхъ.
Лесть была грубая, но именно грубость ея. заставила Беллу постараться доказать, что она дѣйствительно нравится противъ своей воли. Она чувствовала, что поступаетъ нехорошо (хоть, впрочемъ, несмотря на смутное предчувствіе, что ея откровенность можетъ имѣть дурныя послѣдствія, она не остановилась на этой мысли), и все-таки начала свое признаніе.
— Не говорите мнѣ о моей несчастной способности нравиться противъ воли, — сказала она, — я это слишкомъ хорошо знаю.
— Ого! — подхватила Софронія. — Значитъ, мои слова оправдываются на дѣлѣ?
— Довольно объ этомъ, Софронія, не будемъ больше говорить. Не разспрашивайте.
А такъ какъ это ясно означало: «Спросите», то мистрисъ Ламль, уступая просьбѣ, продолжала:
— Ахъ нѣтъ, разскажите мнѣ, Белла, пожалуйста! Какой это несносный нахалъ такъ крѣпко прицѣпился къ подолу вашего платья, о чародѣйка, что вамъ еле удалось его сбросить?
— Дѣйствительно, несносный, — проговорила Белла, — и притомъ мелкая сошка, такъ что и похвастаться нечѣмъ… Но нѣтъ, не разспрашивайте.
— Позвольте отгадать?
— Ни за что не отгадаете, все равно… Ну что вы скажете, напримѣръ, о нашемъ секретарѣ?
— Душа моя, не можетъ быть? Тотъ самый секретарь отшельникъ, что лазитъ вверхъ и внизъ по задней лѣстницѣ дома и всегда остается невидимкой?
— Относительно его упражненій на задней лѣстницѣ мнѣ извѣстно только то, что, говоря вообще, онъ тамъ не бываетъ, — отрѣзала Белла презрительно; — что же касается того, насколько онъ невидимъ, то я могу сказать одно, что я была бы очень рада никогда не видѣть его, хотя онъ видимъ совершенно такъ же, какъ и вы. Но я ему понравилась — должно быть, за мои грѣхи, — и онъ имѣлъ дерзость признаться мнѣ въ этомъ.
— Не объяснился же онъ вамъ въ любви, моя дорогая?
— Вы въ этомъ увѣрены, Софронія? Я не увѣрена. Сказать по правдѣ, я даже увѣрена въ противномъ.
— Онъ съ ума сошелъ! — пробормотала мистрисъ Ламль упавшимъ голосомъ.
— Повидимому, онъ былъ въ полномъ умѣ, и говорилъ онъ за себя очень мирно, — отвѣтила Белла, тряхнувъ головой. — Конечно, я сказала ему свое мнѣніе объ его поведеніи и отказала ему. Все это было, сознаюсь, нелегко для меня и не слишкомъ пріятно. Наше объясненіе осталось тайной между нами… Кстати: это напомнило мнѣ, Софронія, что я нечаянно проговорилась вамъ. Надѣюсь, вы никому не разскажете?
— Я — разскажу? — воскликнула мистрисъ Ламль тѣмъ же, глубоко негодующимъ тономъ, какъ и раньше. — Что вы, мой другъ!
Въ этотъ разъ Софронія говорила такъ искренно, что даже сочла за нужное нагнуться и поцѣловать свою собесѣдницу. То былъ Іудинъ поцѣлуй, ибо, еще сжимая руку Беллы послѣ поцѣлуя, она думала: «Ты достаточно показала себя, тщеславная, безсердечная дѣвчонка, въ конецъ испорченная сумасбродствомъ глупаго богача; я вижу, что мнѣ незачѣмъ тебя щадить. И если мой супругъ, который подослалъ меня къ тебѣ, придумаетъ ловкій планъ, чтобы тебя сдѣлать своей жертвой, ужъ я, конечно, не стану ему въ этомъ мѣшать». А Белла въ эту самую минуту говорила себѣ: «Отчего я въ вѣчной враждѣ сама съ собой? Зачѣмъ я разсказала, точно повинуясь чьему-то внушенію, то, что слѣдовало бы скрывать, какъ я сама это сознаю? Зачѣмъ я сближаюсь съ этой женщиной вопреки тому, что мнѣ шепчетъ мое сердце?»
Какъ и всегда, не прочла она отвѣта въ своемъ зеркалѣ, когда, возвратившись домой, обратилась къ нему съ этими вопросами. Можетъ быть, посовѣтуйся она съ кѣмъ-нибудь другимъ, лучшимъ оракуломъ, она бы получила нужный отвѣтъ, но этого она не сдѣлала, а потому событія пошли своимъ чередомъ.
Былъ одинъ пунктъ, находившійся въ связи съ наблюденіями, которыя Белла производила надъ мистеромъ Боффинъ, — одинъ вопросъ, который очень ее занималъ, а именно: наблюдалъ ли за Боффиномъ его секретарь и замѣчалъ ли, какъ она, совершавшуюся въ немъ перемѣну? Ея крайне ограниченныя сношенія съ Роксмктомъ затрудняли для нея разрѣшеніе этой загадки. Теперь все ихъ знакомство сводилось къ соблюденію необходимаго этикета передъ Боффинами, во избѣжаніе подозрѣній, а если когда-нибудь имъ случалось остаться однимъ съ глазу на глазъ, онъ тотчасъ же уходилъ. Онъ былъ почтителенъ со своимъ принципаломъ, но что бы ни говорилъ ему мистеръ Боффинъ, лицо его оставалось неподвижнымъ, какъ стѣна, — такъ хорошо онъ научился владѣть собой. Чуть-чуть сдвинутыя брови, не выражавшія ничего, кромѣ механическаго вниманія, да плотно сжатыя губы — можетъ быть, нарочно для того, чтобы удержаться отъ презрительной улыбки, — вотъ все, что видѣла Белла съ утра до вечера изо дня въ день, недѣлю за недѣлей, — всегда и неизмѣнно одно и то же лицо, какъ лицо статуи.
Хуже всего было то (и выходило оно какъ-то само собой и было «нестерпимо досадно», какъ жаловалась сама себѣ Белла со свойственной ей запальчивостью), что къ ея наблюденіямъ за мистеромъ Боффиномъ непремѣнно примѣшивались наблюденія за Роксмитомъ. «Неужели онъ и на это не сморгнетъ? Не можетъ быть, чтобъ даже это не сдѣлало на него впечатлѣнія». Такіе и подобные вопросы Белла задавала себѣ такъ же часто въ теченіе дня, какъ часто смѣняются во дню часы. Нѣтъ никакой возможности добраться до правды: всегда одно и то же каменное лицо.
«Неужели онъ такъ низокъ, что способенъ продать всегда себя за двѣсти фунтовъ въ годъ?», думала Белла. «А почему бы и нѣтъ? Не онъ одинъ: для многихъ весь вопросъ лишь въ цѣнѣ. Мнѣ кажется, и я продала бы свою душу, если бъ мнѣ дали хорошую цѣну». И въ сотый разъ воевала она такимъ образомъ сама съ собой.
Такая же непроницаемость, хоть и другого сорта, лежала и на лицѣ мистера Боффина. Прежнее простодушіе этого лица притаилось гдѣ-то въ уголкѣ за выраженіемъ хитрости, подчинившей себѣ даже его врожденную доброту. У него и улыбка стала какая-то хитрая, точно онъ изучалъ въ свое назиданіе улыбки на портретахъ своихъ скупцовъ. Если не считать случайныхъ вспышекъ раздраженія и грубыхъ выходокъ хозяина, заявляющаго о своихъ хозяйскихъ правахъ, его добродушіе оставалось при немъ, но съ недостойною примѣсью подозрительности. Даже въ минуты веселья, когда глаза его блестѣли и лицо улыбалось, онъ сидѣлъ въ какой-то напряженной позѣ, обхвативъ себя обѣими руками, какъ будто ему хотѣлось спрятаться ото всѣхъ и нужно было всегда пребывать въ оборонительномъ положеніи.
Наблюдая эти два лица и чувствуя, что такое воровское занятіе должно оставить отпечатокъ на ея собственномъ лицѣ, Белла скоро пришла къ заключенію, что изъ нихъ четверыхъ ни у кого нѣтъ открытаго, естественнаго лица, кромѣ мистрисъ Боффинъ. Ея лицо не утратило своей простоты выраженія оттого, что теперь оно не сіяло весельемъ, какъ прежде, вѣрно отражая написанными на немъ тревогой и печалью каждую черточку перемѣны въ золотомъ мусорщикѣ.
— Роксмитъ, — заговорилъ мистеръ Боффинъ однажды вечеромъ, когда они занимались какими-то счетами въ его комнатѣ, гдѣ въ этотъ часъ обыкновенно собиралась вся семья. — Роксмитъ, я слишкомъ много трачу, долженъ вамъ сказать. Или, пожалуй, вы слишкомъ много тратите за меня.
— Вы богаты, сэръ.
— Нѣтъ, я не богатъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ.
Рѣзкость отвѣта почти подразумѣвала, что секретарь лжетъ. Но это не вызвало никакой перемѣны въ его неподвижномъ лицѣ.
— Говорю вамъ, что я не богатъ, — повторилъ мистеръ Боффинъ, — и не хочу, чтобы мнѣ говорили противное.
— Вы не богаты, сэръ? — переспросилъ секретарь съ разстановкой.
— А хоть бы и богатъ, такъ это мое дѣло, — отрѣзалъ мистеръ Боффинъ. — Я не желаю швырять деньгами зря, какъ того хотѣлось бы вамъ или кому-нибудь другому. Вамъ самому не понравилось бы такое швырянье, будь эти деньги ваши.
— Увѣряю васъ, сэръ, что даже въ этомъ невозможномъ случаѣ я…
— Придержите языкъ! — закричалъ мистеръ Боффинъ. — Вы не должны допускать лишнихъ тратъ ни въ какомъ случаѣ — вотъ что!… Я не хотѣлъ быть грубымъ, но вы сами вызываете меня на это. И потомъ, вѣдь я хозяинъ. Я не имѣлъ намѣренія васъ оскорбить. Прошу извиненія. Можете говорить, но не противорѣчьте. Читали ли вы когда-нибудь «Жизнь мистера Эльвза?» — заключилъ мистеръ Боффинъ, добравшись наконецъ до своего конька.
— Это одинъ изъ знаменитыхъ скупцовъ?
— Да, люди зовутъ его скрягой. У нихъ вѣдь всегда найдется обидное прозвнще для ближняго. Читали вы о немъ?
— Да, кажется, читалъ.
— Онъ никогда не признавался, что богагь, а между тѣмъ онъ могъ бы два раза купить меня цѣликомъ… А про Даніэля Дансера слыхали?
— Про другого скупца? Какъ же, слыхалъ.
— О, этотъ былъ настоящій! И у него была сестра еще почище его. Они тоже никогда не называли себя богачами. А если бъ называли, то вѣроятно, никогда бы не были богаты.
— Они жили и умерли очень печально? Кажется, такъ?
— Ну нѣтъ, насколько мнѣ извѣстно, — сухо возразилъ мистеръ Боффинъ.
— Такъ, стало быть, это не тѣ скупцы, про которыхъ я думалъ. Тѣ презрѣнные негодяи…
— Не бранитесь, Роксмитъ, — остановилъ его мистеръ Боффинъ.
— Тѣ примѣрные братъ и сестра дошли до послѣдней степени человѣческаго униженія. Такъ они жили и умерли.
— Они были довольны, и, полагаю, не получили бы такого удовольствія, если бъ проживали всѣ деньги, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Во всякомъ случаѣ, я не намѣренъ бросать на вѣтеръ свои. Сократите расходы. Все дѣло въ томъ, что вы мало бываете въ этомъ домѣ, Роксмитъ. Надзоръ необходимъ во всѣхъ мелочахъ, и если не будетъ такого надзора, кто-нибудь изъ насъ умретъ въ рабочемъ домѣ.
— Какъ разсчитывали умереть, помнится, и тѣ люди, на которыхъ вы ссылались, сэръ, — замѣтилъ секретарь спокойно.
— Да, и это дѣлаетъ имъ честь, — отвѣтилъ мистеръ Боффинъ. — Они не боялись людского суда… Но довольно о нихъ. Предупредили вы вашихъ хозяевъ, что оставляете квартиру?
— Предупредилъ, сэръ, какъ было вами приказано.
— Такъ я вамъ вотъ что скажу, — продолжалъ мистеръ Боффинъ: — заплатите за три мѣсяца впередъ, — это въ концѣ концовъ обойдется дешевле, — и сейчасъ же переѣзжайте сюда, чтобы всегда быть здѣсь, и днемъ, и ночью, и каждый часъ заботиться о сокращеніи расходовъ. Что тамъ придется заплатить за три мѣсяца, поставьте мнѣ въ счетъ, а мы ужъ постараемся выручить эти деньги на чемъ-нибудь другомъ. У васъ есть, говорятъ, приличная мебель?
— Да, у меня была своя мебель въ квартирѣ.
— Ну такъ намъ не понадобится ничего для васъ покупать. Въ случаѣ же, если бы вы нашли сообразнымъ съ вашей частной зависимостью, проговорилъ мистеръ Боффинъ, бросивъ на секретаря какой-то особенно непріятный, пытливо-хитрый взглядъ, — сообразнымъ съ вашей независимостью передать мнѣ со временемъ эту мебель въ видѣ возмѣщенія за взносъ платы за вашу квартиру, то на этотъ счетъ будьте покойны, будьте покойны: я этого не требую, но и не буду препятствовать, если вы найдете, что вамъ слѣдуетъ такъ поступить. Теперь относительно вашего помѣщенія: вы можете взять любую изъ пустыхъ комнатъ наверху.
— Мнѣ всякая пустая комната годится, — сказалъ секретарь.
— Берите, берите любую. Это будетъ все равно, что восемь или десять шиллинговъ прибавки въ недѣлю къ вашему жалованью. За комнату я съ васъ не буду вычитывать. Надѣюсь, что вы меня вполнѣ вознаградите сокращеніемъ расходовъ… А теперь, если вы зажжете у себя въ конторѣ огонь, я приду и продиктую вамъ два-три письмеца.
На ясномъ, добромъ лицѣ мистриссъ Боффинъ была написана такая сердечная мука, покуда тянулся этотъ діалогь, что у Беллы не хватило духу взглянуть на это лицо, когда онѣ остались однѣ. Дѣлая видъ, что она поглощена своимъ вышиваньемъ, молодая дѣвушка сидѣла, не подымая глазъ и усердно работая иглой, пока на ея проворную ручку не легла тихонько рука мистрисъ Боффинъ. Уступая этому движенію, она перестала вышивать. Вдругъ она почувствовала, что бѣдная женщина поднесла ея руку къ губамъ и что на нее скатились двѣ слезинки.
— О мой милый, мой милый мужъ! — проговорила мистрисъ Боффинъ со стономъ. — Какъ тяжело мнѣ все это видѣть и слышать! Но вѣрьте мнѣ, Белла, дорогая моя, вѣрьте, что, несмотря ни на что, нѣтъ человѣка лучше его.
Онъ воротился въ ту минуту, когда Белла взяла руку мистрисъ Боффинъ въ обѣ свои.
— Э? Что такое? — спросилъ онъ недовѣрчиво, заглядывая въ дверь. — Что она тутъ вамъ говоритъ?
— Она только хвалить васъ, сэръ, — отвѣтила Белла.
— Хвалитъ? Вы въ этомъ увѣрены? А не бранитъ ли за то, что я стою на стражѣ противъ шайки грабителей, которые рады высосать по капелькѣ меня всего? Не бранить ли и за то, что я былъ сейчасъ немножко рѣзокъ?
Онъ подошелъ къ нимъ. Жена скрестила руки у него на плечѣ и, покачавъ головой, опустила ее на эти руки.
— Ну полно, полно! — успокаивалъ ее мистеръ Боффинъ не безъ доброты. — Не огорчайся такъ, моя старушка.
— Не могу, не могу я видѣть тебя такимъ!
— Вздоръ! Не забывай, что мы теперь не то, что прежде. Не забывай, что или мы должны выжимать, или изъ насъ выжмутъ всѣ соки. Не забывай, что намъ нельзя упускать своего. Помни: деньги дѣлаютъ деньги… И вы не волнуйтесь, Белла, дитя мое. Не сомнѣвайтесь ни въ чемъ. Чѣмъ больше я сберегу, тѣмъ больше вы получите.
Белла порадовалась въ душѣ за его жену, которая сидѣла въ прежней позѣ и не могла видѣть его лица, ибо лукавый блескъ его глазъ въ ту минуту, когда онъ это говорилъ, бросалъ, казалось, новый непріятный свѣтъ на происшедшую въ немъ перемѣну и дѣлалъ ее еще безобразнѣе, еще хуже.
VI. Золотой мусорщикъ попадаетъ въ еще худшую компанію.[править]
Обстоятельства сложились такимъ образомъ, что мистеру Сайлесу Веггу почти не приходилось больше являться на домъ къ баловню счастья, червю скоропреходящему тожъ, ибо онъ получилъ общія инструкціи дожидаться его въ извѣстные часы въ Павильонѣ. Мистеръ Веггъ считалъ такое распоряженіе большою для себя обидой, такъ какъ назначенные часы были вечерніе — тѣ самые часы, которые онъ находилъ особенно драгоцѣнными для успѣха дружескаго предпріятія, задуманнаго имъ вкупѣ съ мистеромъ Винасомъ. «Но это, впрочемъ, совершенно въ порядкѣ вещей, — говорилъ онъ съ горечью мистеру Винасу, — что выскочка, растоптавшій даже такихъ высокихъ особъ, какъ миссъ Элизабетъ, мистеръ Джорджъ, тетушка Дженъ и дядюшка Паркеръ, притѣсняетъ своего ученаго человѣка».
Когда Римская имперія доползла, наконецъ, до своего упадка и разрушенія, мистеръ Боффинъ явился въ кебѣ съ «Древнею Исторіей» Роллена. Но, къ сожалѣнію, это капитальное сочиненіе, по причинѣ своихъ летаргическихъ свойствъ, умерло своею смертью около того періода, когда вся армія Александра Македонскаго (насчитывавшая въ себѣ въ то время приблизительно сорокъ тысячъ человѣкъ) вдругъ залилась слезами, узнавъ, что вождь ея почувствовалъ ознобъ послѣ купанья. «Іудейскія войны» тоже не слишкомъ-то быстро подвигались впередъ подъ главнымъ начальствомъ мистера Вегга, а потому мистеръ Боффинъ вскорѣ прибылъ въ другомъ кебѣ съ Плутархомъ, жизнеописаніе котораго онъ нашелъ въ высшей степени занимательнымъ, позволяя себѣ, однако, надѣяться, что авторъ не потребуетъ отъ него полной вѣры во все, что онъ написалъ. «Чему вѣрить?» — Этотъ вопросъ былъ главнымъ литературнымъ затрудненіемъ мистера Боффина во время чтенія Плутарха. Одно время умъ его колебался между цѣлымъ, половиной и ни тѣмъ, ни другимъ; когда же, наконецъ, онъ рѣшился, какъ человѣкъ умѣренный, признать половину, то все-таки оставался вопросъ: которую половину? И перешагнуть черезъ этотъ камень преткновенія онъ никогда не могъ.
Какъ-то разъ вечеромъ (Сайлесъ Веггъ къ тому времени уже привыкъ къ появленіямъ своего принципала въ сопровожденіи какого-нибудь вольнодумнаго историка, заряженнаго неудобопроизносимыми именами непонятныхъ народовъ невозможнаго происхожденія, воюющихъ между собою несчетное число лѣтъ и съ величайшей легкостью высылающихъ безчисленныя полчища войскъ и цѣлые транспорты товаровъ за предѣлы географіи), — какъ-то разъ вечеромъ обычный срокъ миновалъ, а принципалъ не являлся. Выждавъ еще съ полчаса, мистеръ Веггъ отправился къ воротамъ и за воротами громко свистнулъ, давая тѣмъ знать мистеру Винасу (буде послѣднему случилось бы оказаться въ предѣлахъ этого звука), что онъ, мистеръ Веггъ, дома и свободенъ. Въ отвѣтъ на сигналъ изъ-подъ прикрытія сосѣдней стѣны немедленно выступилъ мистеръ Винасъ. Мистеръ Винасъ отозвался на свистъ суховатымъ «добрымъ вечеромъ».
— Войдите, братъ по оружію, — сказалъ ему Сайлесъ, легонько хлопнувъ его по плечу, — войдите и присядьте къ моему камельку. Что говоритъ баллада?
«Не бойтесь злобы, сэръ,
Не бойтесь вѣроломства.
Мы постоимъ за правду, мистеръ Винасъ,
И радость будетъ нашъ удѣлъ.
И много ли намъ съ вами надо?
Намъ лишь бы къ очагу скорѣй,
А тамъ мы найдемъ, чѣмъ намъ жизнь усладить…
Намъ лишь бы къ очагу скорѣй».
И подъ звуки этого поэтическаго произведенія (прелесть котораго зависѣла скорѣе отъ вложеннаго въ декламацію чувства, чѣмъ отъ содержанія словъ) мистеръ Веггъ повелъ своего гостя къ своему очагу.
— Вы пришли, братъ по оружію, — заговорилъ мистеръ Веггъ, весь расплываясь въ радушіи, — вы пришли, какъ… какъ я не знаю что… точь-въ-точь, какъ тотъ… Я просто не узналъ бы васъ, положительно не узналъ бы, потому — вокругъ васъ такое сіяніе…
— Какое сіяніе? — спросилъ мистеръ Винасъ.
— Ваше сіяніе, я надѣюсь, — отвѣчалъ мистеръ Веггъ.
Мистеръ Винасъ, видимо, усомнился на этотъ счетъ, ибо онъ съ неудовольствіемъ сталъ смотрѣть на огонь.
— Мы посвятимъ этотъ вечеръ, братъ мой, осуществленію нашего братскаго предпріятія. А потомъ разопьемъ чару вина, то есть рому съ водой, вы за мое, а я за ваше здоровье. Что говоритъ поэтъ?
«Зачѣмъ грустить вамъ, другъ мой Винасъ?
Пусть лучше грустить я буду одинъ.
Возьмемъ мы по стаканчику съ кусочкомъ лимона (къ которому вы, я знаю, питаете пристрастіе)
И выпьемъ за доброе, старое время».
Такой преизбытокъ цитатъ и радушія въ мистерѣ Веггѣ доказывалъ только, что онъ подмѣтилъ облачко недовольства въ настроеніи мистера Винаса.
— Я вотъ что вамъ скажу, — заговорилъ послѣдній изъ названныхъ джентльменовъ, брюзгливо потирая колѣни. — Относительно этого нашего дружескаго предпріятія или подвига, что ли, у меня есть одно возраженіе, а именно, что онъ не подвигается впередъ.
— Братъ мой! — торжественно возгласилъ мистеръ Веггъ. — Римъ, городъ Римъ родился (какъ, можетъ быть, не всѣмъ извѣстно) отъ близнецовъ и волчицы, а завершился императорскими мраморами, и, стало быть, былъ выстроенъ не въ одинъ день.
— А развѣ я сказалъ, что въ одинъ день? — возразилъ мистеръ Винасъ.
— Нѣтъ, этого вы не сказали, братъ мой.
— Но зато я скажу, — продолжалъ мистеръ Винасъ, — я скажу, что меня оторвали отъ моихъ анатомическихъ трофеевъ и заставили промѣнять мои человѣческія кости на какой-то угольный мусоръ, изъ котораго ничего не выходитъ. Мнѣ пора это бросить, я нахожу.
— Нѣтъ, сэръ! — возразилъ съ энтузіазмомъ мистеръ Веггъ. — Нѣтъ и нѣтъ!
"Въ аттаку, Честеръ мой, въ аттаку!
Впередъ, мой другъ и братъ, впередъ!
Человѣкъ вашего закала, сэръ, никогда не говоритъ: «Сдаюсь».
— Я не столько противъ того, что говорится, сколько противъ того, что дѣлается, — отвѣчалъ на это Винасъ. — Тутъ мнѣ приходится работать на авось, и я не могу тратить свое время, копаясь въ мусорѣ зря.
— Но подумайте, сэръ, какъ мало времени потратили вы до сихъ поръ на наше предпріятіе, — убѣждалъ его Веггъ. — Сочтите всѣ вечера: много ихъ выйдетъ? И что вы, сэръ, вы, сочувствующій мнѣ во взглядахъ и мысляхъ, — вы, терпѣливо связывающій проволокой фундаментъ, такъ сказать, общества — я разумѣю человѣческій скелетъ, — вы сдаетесь такъ скоро?!
— Мнѣ это дѣло не нравится, — угрюмо сказалъ мистеръ Винасъ, засовывая голову между колѣнъ и ероша свои пыльные волосы. — Да и поощренія никакого не вижу.
— Какъ?! Въ этихъ громадахъ, что тамъ, на дворѣ, нѣтъ поощренія? — подхватилъ мистеръ Веггъ, протягивая, въ видѣ торжественнаго аргумента, правую руку въ сторону мусорныхъ кучъ. — Нѣтъ поощренія въ насыпяхъ, что глядятъ прямо на насъ?
— Онѣ слишкомъ велики, — проворчалъ Винасъ. — Ну что для нихъ значитъ, что мы поковыряемъ тутъ или тамъ, ткнемъ въ одномъ мѣстѣ, ткнемъ въ другомъ? Да и къ тому же: что мы нашли?
— Что мы нашли? — воскликнулъ мистеръ Веггъ въ восторгѣ, что можетъ сдѣлать уступку. — Ага! Въ этомъ приходится согласиться съ вами, товарищъ. — Ничего. Но вотъ другой вопросъ, товарищъ, что можемъ мы найти? Тутъ ужъ вы согласитесь со мной. — Все, что угодно.
— Мнѣ самое дѣло не нравится, — брюзжалъ попрежнему Винасъ. — Я далъ согласіе, не подумавъ… И вотъ еще что. Развѣ вашъ мистеръ Боффинъ не знаетъ этихъ кучъ? Вѣдь онъ былъ близко знакомъ съ покойнымъ и съ его образомъ жизни. И развѣ мистеръ Боффинъ высказывалъ когда-нибудь надежду найти тамъ что-нибудь?
Въ эту минуту послышался стукъ колесъ за воротами.
— Не хотѣлось бы мнѣ дурно думать о немъ, — заговорилъ мистеръ Веггъ съ видомъ христіанскаго терпѣнія, прощающаго и не такія обиды, — не хотѣлось бы допустить, что онъ способенъ явиться ко мнѣ среди ночи. А между тѣмъ это его экипажъ.
На дворѣ зазвенѣлъ колокольчикъ.
— Онъ — такъ и есть! — сказалъ Веггъ. — Да, значить, онъ на все способенъ. Мнѣ это жаль, мнѣ, право, хотѣлось сохранить хоть маленькій остатокъ уваженія къ нему.
Въ это время за воротами раздался веселый то; лось мистера Боффина:
— Эй, Веггъ! Ау!
— Сидите на мѣстѣ, мистеръ Винасъ, — сказалъ Веггъ. — Можетъ быть, онъ не войдетъ. — Потомъ днъ прокричалъ въ отвѣтъ: — Здѣсь, сэръ! Сейчасъ выйду! Черезъ полминутки, сэръ! Бѣгу, бѣгу, мистеръ Боффинъ, бѣгу, насколько мнѣ позволяетъ моя деревяшка.
И, захвативъ фонарь, онъ съ видомъ радостной поспѣшности заковылялъ къ воротамъ, гдѣ увидалъ кебъ, а въ окнѣ его мистера Боффина, заваленнаго грудами книгъ.
— Сюда, Веггъ, сюда! Помогите! — проговорилъ съ оживленіемъ мистеръ Боффинъ. — Я не могу выкарабкаться, пока вы не очистите мнѣ дороги. Привезъ вамъ «Ежегодный сборникъ» — полный кебъ томовъ. Знакомъ вамъ «Ежегодный сборникъ»?
— Знакомъ ли мнѣ «Животный сборникъ», сэръ? — переспросилъ шарлатань, не дослышавъ. — Я готовъ побиться объ закладъ, мистеръ Боффинъ, что съ завязанными глазами найду въ немъ любое животное.
— А вотъ еще «Музей Чудесъ», — продолжалъ мистеръ Боффинъ. — Удивительная книжка, сочиненіе Керби. И еще «Типы оригинальныхъ людей» — двѣ книжки: одну написалъ Кольфильдъ, другую Вильсонъ. Но что за типы, Веггъ, что за типы! Я сегодня же хочу послушать про кого-нибудь изъ нихъ. Просто удивительно, въ какія только мѣста они не прятали своихъ гиней, завернутыхъ въ тряпочки. Поддержите-ка эту связку, Веггъ, а то книги могутъ разсыпаться и упадутъ въ грязь. Нѣтъ ли тутъ кого-нибудь, кто бы могъ намъ помочь?
— Пріятель у меня одинъ тутъ сидитъ, сэръ; собирался провести со мной вечерокъ, когда я, къ моему прискорбію, ужъ потерялъ надежду увидѣть васъ сегодня.
— Зовите его! — воскликнулъ, оживившись, мистеръ Боффинъ. — Давайте его сюда! Пусть пособитъ… Осторожнѣе, Веггъ: не выроните изъ подъ мышки книги. Это Дансеръ, — тотъ самый, что вмѣстѣ со своей сестрой стряпалъ пироги изъ дохлой овцы, которую они нашли во время прогулки… Ну гдѣ же вашъ пріятель?.. А, вотъ онъ… Будьте добры, помогите намъ управиться съ книгами. Не берите только двухъ Джемми; Джемми Тэйлора изъ Соутворка и Джемми Вуда изъ Глочестера; этихъ я самъ понесу.
И, не переставая болтать и суетиться, мистеръ Боффинъ продолжалъ въ томъ же духѣ свои указанія насчетъ доставки книгъ въ Павильонъ, пока всѣ книги не были разложены по полу и пока не былъ отпущенъ кебъ.
— Вотъ! — сказалъ мистеръ Боффинъ, окидывая свои сокровища довольнымъ взглядомъ. — Вотъ онѣ, всѣ рядкомъ, точно солдаты на парадѣ. Ну, Веггъ, надѣвайте очки. Я знаю ужъ, какую намъ выбрать. Мы сейчасъ же и посмотримъ, что тамъ такое написано… Какъ зовутъ вашего друга?
Мистеръ Веггъ представилъ своего друга какъ мистера Винаса.
— Э? Винасъ? — воскликнулъ мистеръ Боффинъ. — Изъ Клеркенвелля?
— Изъ Клеркенвелля, сэръ, — отвѣчалъ мистеръ Винасъ.
— Знаю, слыхалъ о васъ. Слыхалъ еще въ то время, когда былъ живъ мой старый хозяинъ. Вы хорошо его знали? Случалось вамъ покупать у него что-нибудь?
Мистеръ Боффинъ говорилъ съ необыкновеннымъ жаромъ.
— Нѣтъ, не случалось, сэръ, — отвѣчалъ Винасъ.
— Но вѣдь онъ показывалъ вамъ вещи? Развѣ нѣтъ?
Мистеръ Винасъ бросилъ украдкой взглядъ на своего друга и отвѣчалъ утвердительно.
— Что же онъ вамъ показывалъ? — спросилъ мистеръ Боффинъ, закидывая за спину руки и съ жаднымъ любопытствомъ выставляя голову впередъ. — Не показывалъ ли онъ вамъ какихъ-нибудь шкатулокъ, шкапчиковъ, портфелей, пакетовъ, вообще чего-нибудь такого, что запирается или что можно запечатать?
Винасъ покачалъ головой.
— Вы что-нибудь смыслите въ фарфорѣ?
Викасъ снова покачалъ головой.
— Потому, видите ли, что если онъ когда-нибудь показывалъ вамъ чайникъ, то мнѣ было бы пріятно это знать, — сказалъ мистеръ Боффинъ.
Потомъ, приложивъ правую руку къ губамъ, онъ повторилъ задумчиво: «Чайникъ, чайникъ» и окинулъ разсѣяннымъ взглядомъ книги на полу, какъ будто припоминая, не было ли въ нихъ чего-то любопытнаго о чайникѣ.
Два друга съ удивленіемъ переглянулись. Потомъ мистеръ Веггъ приладилъ на носу очки, взглянулъ поверхъ очковъ выпученными глазами на мистера Винаса и многозначительно постучалъ пальцемъ по одной ноздрѣ: держи, дескать, ухо востро.
— Чайникъ, чайникъ, — твердилъ мистеръ Боффинъ себѣ подъ носъ, вертя въ рукахъ книгу. — Чайникъ… гм… чайникъ… Готовы вы, Веггъ!
— Къ вашимъ услугамъ, сэръ, — отвѣчалъ этотъ джентльменъ, усаживаясь на скамью и запихивая подъ столъ свою деревяшку. — Мистеръ Винасъ, не желаете ли и вы оказать посильную поомощь? Не сядете ли вы возлѣ меня, чтобы снимать нагаръ со свѣчи?
Винасъ принялъ приглашеніе прежде, чѣмъ оно было договорено до конца, и Веггъ ткнулъ его въ ногу своей деревяшкой, дабы обратить его вниманіе на мистера Боффина, задумчиво стоявшаго у камина.
— Кхе… гм! — откашлялся мистеръ Веггъ, желая привлечь вниманіе своего принципала. — Съ какого же животнаго прикажете начать, сэръ?
— Нѣтъ, Веггъ, оставимъ животныхъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ. Затѣмъ онъ досталъ изъ бокового кармана небольшую книжку, бережно передалъ ее ученому джентльмену и спросилъ: — Нусъ, какъ вы назовете это, Веггъ?
— Это, сэръ, — проговорилъ Веггъ, поправляя очки и всматриваясь въ заглавіе книги, — это «Анекдоты о скупцахъ» Мерриветера… Мистеръ Винасъ, окажите посильную помощь: придвиньте свѣчу чуть-чуть поближе, сэръ.
Это было сказано съ цѣлью доставить себѣ лишній случай перемигнуться съ товарищемъ.
— Которые же изъ нихъ описываются въ этой книгѣ? — спросилъ мистеръ Боффинъ. — Можете вы выбрать?
— Видите, сэръ, оно… какъ вамъ сказать? — промямлилъ Сайлесъ, пробѣгая оглавленіе и шелестя листами книги. — Мнѣ кажется, они тутъ всѣ хороши. Ихъ тутъ большой выборъ. Вотъ я вижу: Джонъ Оуэрсъ, сэръ. Вотъ дальше Джонъ Литль, Дикъ Джаррель, Джонъ Эльвзъ, преподобный мистеръ Джонсъ изъ Блубери, Вельчуръ Г’опкинсъ, Даніэль Дансеръ…
— Давайте намъ Дансера, Веггъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ.
Выпучивъ еще разъ глаза на пріятеля, Сайлесъ порылся въ книгѣ и нашелъ надлежащее мѣсто.
— Страница сто девятая, мистеръ Боффинъ. Глава восьмая. Содержаніе: «Рожденіе и положеніе въ свѣтѣ. Одежда и наружность. Миссъ Дансеръ, ея женскія прелести. Палаты скупого. Находка сокровища. Исторія пирожковъ съ бараниной. Понятія скупого о смерти. Бобъ — собака скупца. Гриффитсъ и его хозяинъ. Какъ можно распорядиться однимъ пенсомъ. Замѣна топлива. Выгода имѣть табакерку. Скупой умираетъ нагишомъ. Кладъ въ навозной кучѣ».
— Э? Что такое? — переспросилъ мистеръ Боффинъ.
— Кладъ въ навозной кучѣ, сэръ, — повторилъ Сайлесъ, отчетливо выговаривая слова. — Мистеръ Винасъ, сэръ, дѣйствуйте щипцами. — Мистеръ Веггъ и это сказалъ только затѣмъ, чтобъ обратить вниманіе Винаса на добавленную имъ, Веггомъ, однѣми губами поправку: «въ мусорной кучѣ».
Мистеръ Боффинъ придвинулъ себѣ кресло къ камину, опустился въ него и, весело потирая руки, сказалъ:
— Итакъ, давайте намъ Дансера.
Мистеръ Веггъ приступилъ къ чтенію. Онъ прослѣдилъ біографію вышереченнаго знаменитаго челорѣка черезъ всѣ разнообразныя фазы человѣческой скупости и свинства, прочелъ о томъ, какъ умерла миссъ Дансеръ вслѣдствіе чрезмѣрной воздержности въ пищѣ, какъ мистеръ Дансеръ подвязывалъ свои лохмотья веревочками, какъ онъ разогрѣвалъ себѣ обѣдъ при помощи сидѣнія на блюдахъ, и наконецъ добрался до утѣшительнаго факта кончины его — нагишомъ въ мѣшкѣ. Засимъ послѣдовала такая тирада:
«Домъ или, вѣрнѣе, груда развалинъ, въ коихъ жилъ мистеръ Дансеръ и кои, по смерти его, перешли по праву наслѣдства къ капитану Гольмсу, представляли собой ветхое, полусгнившее строеніе, въ продолженіе полустолѣтія не знавшее починокъ».
Тутъ мистеръ Веггъ взглянулъ на пріятеля и потомъ обвелъ глазами комнату, въ которой они сидѣли и которая давно не ремонтировалась, правду сказать.
«Но это бѣдное съ виду, полуразрушенное строеніе было богато внутри», продолжалъ читать мистеръ Веггъ. «Для изслѣдованія всего, что въ немъ заключалось, нужно было потратить не одну недѣлю, и капитанъ Гольмсъ нашелъ пріятное для себя занятіе въ разыскиваніи потаенныхъ кладовъ скряги».
Мистеръ Веггъ повторилъ: «потаенныхъ кладовъ» и толкнулъ пріятеля деревяшкой.
«Одинъ изъ богатѣйшихъ тайниковъ мистера Дансера оказался въ навозной кучѣ, въ коровникѣ: въ этой огромной грудѣ удобренія было запрятано безъ малаго двѣ тысячи пятьсотъ фунтовъ стерлинговъ. Сверхъ того, пятьсотъ слишкомъ фунтовъ банковыми билетами и золотомъ найдено въ старой курткѣ, крѣпко приколоченной гвоздями въ ясляхъ».
Тутъ деревяшка мистера Вегга рванулась впередъ и начала медленно приподниматься, что, однако, не мѣшало ему продолжать чтеніе.
«Было открыто еще нѣсколько чашекъ, наполненныхъ гинеями, да кромѣ того пачки банковыхъ битетовъ оказались засунутыми по разнымъ угламъ дома. Нѣкоторыя были запиханы въ щели по стѣнамъ».
Тутъ мистеръ Винасъ посмотрѣлъ на стѣны.
«Подъ подушками и подъ чехлами стульевъ тоже оказались узелки».
Мистеръ Винасъ посмотрѣлъ подъ себя на скамейку.
«Нѣсколько штукъ укромно припрятались за комодами. Около шестисотъ фунтовъ банковыми билетами было сложено въ пустой старый чайникъ. Въ конюшнѣ капитанъ нашелъ нѣсколько кружекъ, биткомъ набитыхъ старыми долларами и шиллингами. Дымовая труба тоже была обыскана и хорошо вознаградила за трудъ, ибо въ девятнадцати отдѣльныхъ ея углубленіяхъ, подъ грудами сажи, были найдены деньги небольшими суммами, всего на двѣсти слишкомъ фунтовъ».
Деревяшка мистера Вегга поднималась все выше и выше, а самъ онъ все сильнѣе и сильнѣе упирался въ мистера Винаса противоположнымъ локтемъ, пока наконецъ дальнѣйшее сохраненіе равновѣсія первымъ изъ названныхъ джентльменовъ не сдѣлалось несовмѣстимымъ съ этими двумя маневрами, и онъ не опрокинулся на своего друга, придавивъ его къ краю скамьи. Въ продолженіе нѣсколькихъ секундъ ни тотъ, ни другой не сдѣлали ни малѣйшаго усилія принять болѣе приличную позу: оба застыли на мѣстахъ, точно въ столбнякѣ.
Но видъ мистера Боффина, который спокойно сидѣлъ въ своемъ креслѣ, съежившись и не отрывая глазъ отъ камина, подѣйствовалъ на нихъ, какъ сильное укрѣпляющее. Чтобы возстановить свое равновѣсіе, мистеръ Веггъ искусно притворился, что чихаетъ, и съ спазматическимъ «чхи!» мастерски вскинулъ вверхъ себя и мистера Винаса.
— Ну-ка, почитайте еще, — проговорилъ съ какой-то алчностью мистеръ Боффинъ.
— Слѣдующій будетъ Джонъ Эльвзъ, сэръ. Желаете послушать про Джона Эльвза?
— Ладно! — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Послушаемъ, чѣмъ отличился этотъ Джонъ.
Этотъ Джонъ, какъ оказалось, ничего не пряталъ по щелямъ, и потому чтеніе было скучновато. Но нѣкая примѣрная леди, по фамиліи Вилькоксъ (затаившая въ футлярѣ стѣнныхъ часовъ кучу золота и серебра въ баночкѣ изъ подъ пикулей, а въ уголкѣ подъ лѣстницей набитую золотыми вещами жестянку, не считая изрядной суммы денегъ въ старой мышеловкѣ) оживила интересъ. За этой дамой послѣдовала другая, выдававшая себя за нищую и оставившая послѣ себя огромное богатство, завернутое въ лоскуточки бумаги и въ старыя тряпки. За нею выступила на сцену еще одна женщина, торговка яблоками по профессіи, скопившая состояніе въ десять тысячъ фунтовъ стерлинговъ, которые тоже оказались запрятанными по разнымъ щелямъ, за кирпичами и подъ поломъ. За нею послѣдовалъ французскій джентльменъ, засунувшій въ дымовую трубу, къ значительному ослабленію тяги, большой кожаный чемоданъ, въ которомъ заключалось двадцать тысячъ франковъ золотомъ и серебромъ и много драгоцѣнныхъ камней, какъ это было открыто трубочистомъ послѣ его смерти. Такимъ образомъ мистеръ Веггъ дошелъ до заключительнаго примѣра человѣка-сороки:
«Много лѣтъ тому назадъ проживала въ Кембриджѣ одна старая супружеская чета, по фамиліи Джердайнъ. У супруговъ было два сына. Отецъ былъ форменный скряга, и послѣ его смерти нашли въ его постели цѣлую тысячу гиней. Оба сына выросли такими же скрягами, какъ отецъ. Когда имъ было лѣтъ по двадцати или около того, они открыли въ Кембриджѣ торговлю суконнымъ товаромъ и продолжали вести ее до самой смерти. Лавка Джердайновъ была самая грязная въ городѣ. Въ ней рѣдко появлялись покупатели, да и тѣ заглядывали больше изъ любопытства. Братья производили отталкивающее впечатлѣніе своей неопрятной внѣшностью. Окруженные щегольскими костюмами, составлявшими предметъ ихъ торговли, сами они ходили въ лохмотьяхъ. Говорятъ, у нихъ не было даже кроватей и, во избѣжаніе расходовъ на покупку таковыхъ, они спали подъ прилавкомъ на тюкахъ парусины. Они были до безобразія скупы въ своемъ домашнемъ хозяйствѣ. За ихъ обѣденнымъ столомъ лѣтъ двадцать не появлялось куска мяса. Когда же одинъ изъ братьевъ умеръ, то другой, къ немалому своему удивленію, нашелъ большую сумму денегъ, которая была утаена даже отъ него».
— Каково? — воскликнулъ мистеръ Боффинъ. — Вотъ видите: даже отъ него! Ихъ было только двое, и все-таки одинъ утаилъ отъ другого.
Мистеръ Винасъ, который, съ минуты своего знакомства съ французскимъ джентльменомъ, сидѣлъ нагнувшись и пристально разглядывалъ трубу, теперь обратилъ вниманіе на послѣднее замѣчаніе и взялъ на себя смѣлость его повторить.
— Вамъ нравится? — вдругъ спросилъ мистеръ Боффинъ, круто повернувшись къ нему.
— Какъ… какъ вы сказали, сэръ?
— Нравится вамъ то, что читалъ сейчасъ Веггъ?
Мистеръ Винасъ отвѣтилъ, что находить разсказъ въ высшей степени интереснымъ.
— Такъ приходите опять; послушаете и еще что-нибудь, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Приходите, когда вздумается: хоть послѣзавтра, только получасикомъ раньше. Тутъ еще много разсказовъ, — конца краю нѣтъ.
Мистеръ Винасъ изъявилъ свою благодарность и принялъ приглашеніе.
— Удивительно, чего только не припрятывалось въ разное время отъ постороннихъ глазъ, — проговорилъ задумчиво мистеръ Боффинъ, — ужъ точно — удивительно!
— Вы хотите сказать, сэръ, — вмѣшался Веггъ съ заискивающимъ лицомъ, въ надеждѣ вытянуть что-нибудь изъ мистера Боффина, и съ новымъ толчкомъ деревяшки по адресу своего друга и брата, — вы хотите сказать: по части денегъ припрятывалось?
— По части денегъ? — Да! — сказалъ мистеръ Боффинъ. — И по части бумагъ.
Мистеръ Веггъ въ избыткѣ восторга опять взвалился на мистера Винаса и, какъ прежде, поспѣшилъ оправиться, замаскировавъ свои взволнованныя чувства чиханьемъ.
— А-а, пчхи!.. Вы говорите, сэръ, и по части бумагъ? И бумаги тоже припрятывались?
— Припрятывались и забывались, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Книгопродавецъ, у котораго я купилъ «Музей Чудесъ»… А кстати: гдѣ «Музей Чудесъ»?
Онъ торопливо опустился на колѣни и принялся съ нетерпѣніемъ рыться въ кучѣ книгъ.
— Не помочь ли вамъ, сэръ? — спросилъ мистеръ Веггъ.
— Нѣтъ, я уже нашелъ: вотъ онъ, — отвѣчалъ мистеръ Боффинъ, стирая съ книги пыль обшлагомъ своего сюртука. — Томъ четвертый. Я помню, что тотъ книгопродавецъ прочелъ мнѣ это мѣсто изъ четвертаго тома. Поищите-ка, Веггъ.
Сайлесъ взялъ книгу и началъ перевертывать листы.
— Замѣчательная окаменѣлость, сэръ?
— Нѣтъ, нѣтъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Не окаменѣлость, нѣтъ.
— Мемуары генерала Джона Рида, въ просторѣчіи именуемаго «Блуждающій Огонь?» Съ портретомъ, сэръ.
— Нѣтъ, не то.
— Поразительный случай съ человѣкомъ, проглотившимъ крону? Да?
— Чтобы спрятать? — спросилъ мистеръ Боффинъ.
— Нѣтъ, сэръ, — отвѣчалъ мистеръ Веггъ, просматривая текстъ, — нѣтъ, это повидимому произошло случайно… А-а! Вотъ оно, должно быть. Необычайная находка духовнаго завѣщанія, пропадавшаго двадцать одинъ годъ.
— Оно самое! — радостно вскрикнулъ мистеръ Боффинъ. — Читайте.
«Чрезвычайно любопытное дѣло» началъ читать мистеръ Веггъ, «разбиралось въ послѣднюю сессію суда въ Мернборо въ Ирландіи. Вотъ его суть въ короткихъ словахъ. Нѣкто Робертъ Больдвинъ въ мартѣ 1782 года сдѣлалъ духовное завѣщаніе, и въ этомъ завѣщаніи отказалъ свои помѣстья, о коихъ идетъ нынѣ тяжба, дѣтямъ своего младшаго сына. Вскорѣ послѣ того онъ началъ впадать въ дѣтство и умеръ восьмидесяти слишкомъ лѣтъ. Тогда старшій сынъ, отвѣтчикъ по тяжбѣ, заявилъ, что отецъ уничтожилъ свое завѣщаніе, и такъ какъ завѣщанія дѣйствительно не нашли, то онъ и вступилъ во владѣніе вышереченными землями. Въ такомъ положеніи оставалось дѣло двадцать одинъ годъ, и за все это долгое время вся семья была увѣрена, что отецъ умеръ безъ завѣщанія. Но вотъ, спустя двадцать одинъ годъ, умерла жена отвѣтчика, и вскорѣ онъ женился (на восемьдесятъ восьмомъ году) на очень молодой дѣвушкѣ, что крайне огорчило двухъ его сыновей. Они такъ рѣзко выражали свои чувства по этому поводу, что раздражили его, и онъ, въ припадкѣ гнѣва, написалъ завѣщаніе въ пользу одного меньшого сына, которому и показалъ его сгоряча. Но тотъ тутъ же рѣшилъ выкрасть у отца документъ и уничтожить его, чтобы старшій братъ не лишился наслѣдства. Съ этой цѣлью онъ взломалъ конторку отца и нашелъ въ ней не отцовское завѣщаніе, котораго искалъ, а духовную дѣда, о которой семья давно ужъ позабыла».
— Ну вотъ — воскликнулъ мистеръ Боффинъ. — Вотъ видите, какія вещи иногда люди припрятываютъ и потомъ забываютъ, или собираются уничтожить и оставляютъ такъ. — Затѣмъ онъ произнесъ раздѣльно: «У-ди-ви-тельно!» и обвелъ глазами комнату.
Веггъ и Винасъ проводили взглядомъ его взглядъ, послѣ чего мистеръ Веггъ окончательно установилъ глаза на мистерѣ Боффинѣ, попрежнему глядѣвшемъ на огонь, и собирался, казалось, наброситься на мистера Боффина и потребовалъ «тайну его мыслей или его жизнь».
— Довольно, однако, на сегодняшній вечеръ, — сказалъ, помолчавъ, мистеръ Боффинъ и махнулъ рукой. — Послѣзавтра еще почитаемъ… Веггъ, разставьте-ка книги по полкамъ. Мистеръ Винасъ, я надѣюсь, будетъ настолько любезенъ, что поможетъ вамъ.
Еще не докончивъ этой фразы, онъ засунулъ руку за бортъ сюртука и принялся вытаскивать оттуда какой-то предметъ, повидимому, довольно большой, такъ какъ достать его оказалось не очень легко. Каково же было изумленіе компаньоновъ братскаго предпріятія, когда предметъ этотъ, наконецъ, вынырнулъ на свѣтъ Божій и оказался очень старымъ потайнымъ фонаремъ…
Совершенно не замѣчая эффекта, произведеннаго этимъ небольшимъ инструментомъ, мистеръ Боффинъ поставилъ его къ себѣ на колѣно, досталъ изъ кармана коробочку спичекъ, неторопливо зажегъ свѣчу въ фонарѣ, потомъ задулъ спичку и бросилъ въ каминъ.
— Веггъ, я хочу сдѣлать обходъ двора, — объявилъ онъ. — Вы мнѣ не нужны. Мы съ фонарикомъ дѣлали сотни тысячъ подобныхъ обходовъ въ былыя времена.
— Но, сэръ, позвольте… я и подумать не могу… ни подъ какимъ видомъ…-- началъ было Веггъ заискивающимъ тономъ, но мистеръ Боффинъ, который въ эту минуту уже успѣлъ встать и направлялся къ двери, остановился и повторилъ:
— Я вамъ уже сказалъ, Веггъ, что вы мнѣ не нужны.
Мистеръ Веггъ сдѣлалъ видъ, что онъ только теперь понялъ желаніе своего принципала, когда хорошенько вдумался въ его слова, и мистеру Веггу не оставалось ничего больше, какъ выпустить мистера Боффина и затворить за нимъ дверь. Но едва лишь тотъ очутился по другую сторону двери, какъ Веггъ вцѣпился обѣими руками въ мистера Винаса и выговорилъ задыхающимся шепотомъ, какъ будто его душили за горло:
— Мистеръ Винасъ, надо за нимъ послѣдить, надо подкараулить его! Нельзя ни на минуту выпускать его изъ глазъ.
— Почему? — спросилъ, тоже задыхаясь, Винасъ.
— Товарищъ! Вы, вѣрно, замѣтили, когда пришли ко мнѣ сегодня, что я чѣмъ-то взволнованъ. Такъ я вамъ скажу: я нашелъ кое-что.
— Что, что вы нашли? — прошипѣлъ мистеръ Винасъ, въ свою очередь хватаясь обѣими руками за друга, такъ что они изобразили вдвоемъ довольно нелѣпую группу: двухъ сцѣпившихся гладіаторовъ.
— Теперь не время разсказывать. Я подозрѣваю, что онъ отправился взглянуть, все ли на мѣстѣ. Намъ надо сейчасъ же идти за нимъ по пятамъ.
Выпустивъ другъ друга изъ объятій, они подкрались къ двери, тихонько отворили ее и выглянули во дворъ. Ночь была облачная, и темный дворъ казался еще темнѣе отъ черныхъ силуэтовъ мусорныхъ кучъ.
— Не будь онъ записнымъ пройдохой, тогда зачѣмъ бы ему ходить съ потайнымъ фонаремъ? — зашепталъ мистеръ Веггъ. — Если бъ у него былъ обыкновенный фонарь, мы бы могли разсмотрѣть, что онъ тамъ дѣлаетъ… Тише! Идите за мной.
И, осторожно ступая по дорожкѣ, между грудами осколковъ фаянсовой посуды, пріятели пошли слѣдомъ за мистеромъ Боффиномъ.
Они легко могли его слышать по его своеобразной походкѣ и по хрустѣнью мусора, на который онъ наступалъ.
— Онъ знаетъ наизусть всѣ мѣста, — бормоталъ со злостью Сайлесъ Веггъ, — и ему незачѣмъ открывать свой фонарь, чтобъ чортъ его побралъ!
Но почти въ тотъ же мигъ мистеръ Боффинъ пріоткрылъ фонарь и освѣтилъ ближайшую кучу.
— Это то мѣсто? — спросилъ шепотомъ Винасъ.
— Нѣтъ еще, но онъ подходитъ къ нему, — отвѣчалъ такимъ же шепотомъ Веггъ. — Теперь совсѣмъ близко… Вотъ, подошелъ! Я почти увѣренъ, что онъ идетъ освидѣтельствовать, все ли въ порядкѣ… Что это онъ держитъ въ рукѣ?
— Заступъ, — отвѣчалъ Винасъ. — И не забывайте: онъ умѣетъ управляться съ нимъ въ пятьдесятъ разъ лучше, чѣмъ мы съ вами.
— А что, какъ онъ заглянетъ туда и хватится пропажи? — шепнулъ мистеръ Веггъ. — Что мы тогда будемъ дѣлать, товарищъ?
— Посмотримъ сперва, что будетъ дѣлать онъ, — посовѣтовалъ на это Винасъ.
Совѣтъ благоразумный, ибо мистеръ Боффинъ опять закрылъ фонарь, и куча опять потемнѣла. Но черезъ нѣсколько секундъ снова блеснулъ свѣтъ фонаря, и они увидали его у второй кучи: онъ постепенно поднималъ фонарь, пока не поднялъ его на всю длину руки, какъ будто разсматривая, въ какомъ состояніи была поверхность кучи.
— А это то мѣсто? — освѣдомился Винасъ.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Веггъ, — онъ удаляется отъ него.
— Мнѣ кажется, онъ хочетъ удостовѣриться, не разрывали ли которой-нибудь кучи, — замѣтилъ Винасъ.
— Тсъ! — остановилъ его Веггъ. — Вотъ онъ отошелъ еще дальше… Теперь совсѣмъ далеко.
Это восклицаніе объяснялось тѣмъ, что мистеръ Боффинъ, еще разъ закрывъ и потомъ снова пріоткрывъ свой фонарь, оказался уже у подошвы третьей кучи.
— Смотрите, онъ взбирается наверхъ! — сказалъ Винасъ.
— Съ заступомъ и со всѣмъ! — сказалъ Веггъ.
Мелкой рысцой, какъ будто лежавшій на плечѣ у него заступъ подгонялъ его напоминаніемъ его прежнихъ занятій, мистеръ Боффинъ взошелъ по извилистой дорожкѣ на высокую насыпь, — ту самую, которую онъ описывалъ Сайлесу Веггу въ день ихъ перваго приступа къ «Разрушенію и упадку». Добравшись до вершины, онъ закрылъ фонарь. Пріятели крались за нимъ, согнувшись въ три погибели, чтобы на небѣ не могли вырисоваться силуэты ихъ фигуръ въ томъ случаѣ, если бы ему опять вздумалось открыть свой фонарь. Мистеръ Винасъ шелъ впереди, буксируя мистера Вегга, дабы имѣть возможность безотлагательно вытащить его строптивую ногу изъ всякой шахты, какую она могла бы вырыть для себя. Вдругъ они замѣтили, что золотой мусорщикъ остановился перевести духъ, и, разумѣется, они тоже остановились.
— Это его насыпь, — прошепталъ Веггъ, — какъ только могъ свободно вздохнуть. — Вотъ эта, третья съ краю.
— Да вѣдь онѣ всѣ его собственность, — отозвался Винасъ.
— Такъ, по крайней мѣрѣ, онъ думаетъ. Но эту кучу онъ называетъ своею, потому что она завѣщана ему прежде всѣхъ остальныхъ.
— Когда онъ опять откроетъ фонарь, вы нагнитесь пониже и держитесь поближе ко мнѣ, — сказалъ Винасъ, ни на минуту не спускавшій глазъ съ бывшей впереди темной фигуры.
Мистеръ Боффинъ снова двинулся въ путь, и они снова пошли за нимъ по пятамъ. Поднявшись на верхушку слѣдующей кучи, онъ лишь чуть-чуть пріоткрылъ свой фонарь и поставилъ его на землю. Тутъ въ мусорѣ былъ установленъ шестъ — голый, обтесанный съ одного боку, полусгнившій отъ непогоды; онъ здѣсь стоялъ уже много лѣтъ. Возлѣ него стоялъ теперь фонарь, освѣщая на нѣсколько футовъ нижнюю его часть да небольшой кусочекъ поверхности кучи и безъ всякой надобности отбрасывая въ воздухъ маленькую яркую полоску свѣта.
— Не можетъ быть, чтобъ онъ затѣялъ выкапывать шестъ, — шепнулъ Винасъ пріятелю въ то время, когда они, низко пригнувшись, сидѣли въ своей засадѣ.
— А можетъ быть, шестъ выдолбленъ внутри, и тамъ напихано чего-нибудь, — прошипѣлъ въ отвѣтъ мистеръ Веггъ.
Съ какою именуо цѣлью — неизвѣстно, но мистеръ Боффинъ несомнѣнно собирался копать. Онъ засучилъ рукава, поплевалъ на руки и приступилъ къ дѣлу съ ловкостью опытнаго землекопа, каковымъ онъ и былъ. Впрочемъ, относительно шеста у него, очевидно, не было никакихъ особенныхъ плановъ, кромѣ того, что онъ отмѣрилъ отъ шеста пространство земли на длину заступа прежде, чѣмъ началъ копать. Копать глубоко онъ, очевидно, тоже не намѣревался. Десятка хорошихъ ударовъ заступомъ оказалось достаточно, послѣ чего онъ прекратилъ работу, заглянулъ въ яму, наклонившись надъ ней, и вытащилъ изъ нея какой-то предметъ, очень похожій на бутылку, — изъ тѣхъ приземистыхъ, толстенькихъ, съ короткой шеей бутылокъ, въ какія, какъ говорятъ, голландцы закупориваютъ свою храбрость. Доставъ бутылку, онъ закрылъ фонарь, и они услышали въ темнотѣ, какъ онъ завалилъ яму. А такъ какъ это было дѣломъ нѣсколькихъ минутъ для его искусной руки, то они сочли за лучшее заблаговременно убраться во-свояси. Сообразуясь съ этимъ рѣшеніемъ, мистеръ Винасъ прошмыгнулъ мимо мистера Вегга и сталъ буксировать его внизъ. Однако спускъ не обошелся безъ кое-какихъ неудобствъ для послѣдняго джентльмена, ибо его строптивая нога на полпути застряла въ мусорѣ, и мистеръ Винасъ, за недостаткомъ времени, взялъ на себя смѣлость вытащить его за шиворотъ изъ этого затрудненія и проволочить всю остальную часть дороги въ лежачемъ положеніи на спинѣ, причемъ голова его исчезла въ фалдахъ его верхней одежды, а деревяшка тащилась въ хвостѣ, какъ тормазъ. Мистеръ Веггъ былъ до того ошеломленъ такимъ путешествіемъ, что, установившись, наконецъ, на ровной почвѣ своими умственными способностями вверхъ, онъ совершенно не могъ оріентироваться въ своемъ географическомъ положеніи и не отдавалъ себѣ ни малѣйшаго отчета въ томъ, гдѣ находилась его резиденція, пока мистеръ Винасъ не впихнулъ его въ дверь. И даже тутъ онъ все повертывался на оси, слабо озираясь кругомъ, пока мистеръ Винасъ не вооружился жесткой щеткой и не возвратилъ ему память, стирая съ него пыль.
Мистеръ Боффинъ не спѣшилъ возвращаться, такъ что процессъ стиранья пыли окончательно завершился и мистеръ Винасъ успѣлъ отдохнуть къ тому времени, когда онъ показался въ дверяхъ. Не могло быть никакихъ сомнѣній въ томъ, что бутылка находилась гдѣ-нибудь при немъ, но гдѣ именно — невозможно было сказать. На немъ былъ длинный, толстаго сукна сюртукъ, застегнутый на всѣ пуговицы, и бутылка могла скрываться въ любомъ изъ полудюжины кармановъ этого сюртука.
— Что съ вами, Веггъ? — спросилъ мистеръ Боффинъ. — Вы побѣлѣли, какъ свѣча.
Мистеръ Веггъ отвѣчалъ съ буквальною точностью, что онъ чувствуетъ, что его какъ будто перевернуло.
— Желчь, — рѣшилъ мистеръ Боффинъ, задувая фонарь и запихивая его на прежнее мѣсто въ боковой карманъ. — Вы вѣрно страдаете припадками печени, Веггъ?
Веггъ опять объяснилъ, строго согласуясь съ истиной, что, насколько онъ помнитъ, у него никогда еще не бывало подобнаго ощущенія въ головѣ въ такой степени.
— Вы завтра полѣчитесь, чтобъ быть здоровымъ къ слѣдующему вечеру, — посовѣтовалъ мистеръ Боффинъ. — А кстати, Веггъ: знаете, вѣдь этотъ дворъ скоро лишится кое-чего.
— Лишится, сэръ?..
— Лишится своихъ мусорныхъ кучъ.
Компаньоны по братскому предпріятію сдѣлали при этомъ такое явное усиліе не взглянуть другъ на друга, что лучше бы они ужъ откровенно переглянулись, вытаращивъ глаза во всю ихъ ширину.
— Вы, значитъ, разстаетесь съ ними, мистеръ Боффинъ? — спросилъ Сайлесъ.
— Да, онѣ уходятъ отъ меня. Моя собственная, можно сказать, уже почти ушла.
— Вы говорите о той, что поменьше? О той, что съ шестомъ на верхушкѣ, сэръ?
— Да, — отвѣчалъ мистеръ Боффинъ задумчиво, почесывая за ухомъ по своей всегдашней манерѣ, въ которой былъ теперь новый оттѣнокъ — лукавства. — Да, о той самой. Она уже выручила деньгу. Завтра ее будутъ свозить.
— Вы, стало быть, ходили прощаться съ вашимъ старымъ другомъ, сэръ? — спросилъ Сайлесъ шутливо.
— И не думалъ. Какого чорта это вамъ пришло въ голову?
Мистеръ Боффинъ сказалъ это такъ неожиданно и такъ грубо, что Веггъ, который давно уже подбирался къ его фалдамъ и готовилъ руки въ экспедицію для изслѣдованія мѣстонахожденія таинственной бутылки, поспѣшно попятился шага на три.
— Прошу прощенья, сэръ, — пробормоталъ онъ смиренно. — Я не хотѣлъ васъ обидѣть.
Мистеръ Боффинъ посмотрѣлъ на него, какъ смотритъ собака на другую собаку, когда та хочетъ вырвать у нея кость, и зарычалъ на него почти какъ собака.
— Покойной ночи, — сказалъ онъ послѣ нѣсколькихъ секундъ угрюмаго молчанія, закинувъ за спину руки и подозрительно оглядывая его. — Я ухожу… Нѣтъ, нѣтъ, не провожайте. Я знаю дорогу, и мнѣ не нужно свѣтить.
Природная алчность, вечернія легенды о скупцахъ и возбуждающее дѣйствіе всего имъ видѣннаго въ этотъ вечеръ (а можетъ быть, отчасти и просто разбурлившаяся при спускѣ съ мусорной кучи злокачественная кровь) до такой степени обострили ненасытный аппетитъ Сайлеса Вегга, что какъ только затворилась дверь, онъ кинулся къ ней и потащилъ за собой своего друга.
— Его нельзя выпускать! — крикнулъ онъ. — Намъ нельзя его выпускать! У него бутылка. Надо ею завладѣть.
— Неужели вы хотите отнять ее силой? — проговорилъ мистеръ Винасъ, удерживая его.
— Хочу ли я? — Ну да, хочу! Такъ или иначе, а я ее отниму. Или вы такъ боитесь этого старика, что дадите ему спокойно уйти, трусъ вы эдакій!
— Я васъ боюсь и вамъ не дамъ уйги, — сказалъ Винасъ твердымъ тономъ и ухватился за него обѣими руками.
— Слыхали вы, что онъ сказалъ? — заревѣлъ Веггъ. — Слыхали вы, какъ онъ сказалъ, что хочетъ оставить насъ въ дуракахъ? Слыхали вы, трусливый песъ вы эдакій, что онъ намѣренъ свезти всѣ эти кучи, причемъ ужъ конечно обшарятъ весь дворъ. Если у васъ нѣтъ мышиной отваги, чтобъ защитить свои права, такъ у меня есть! Пустите меня за нимъ!
Покуда мистеръ Веггъ, въ пылу разыгравшихся страстей, порывался исполнить свое намѣреніе, мистеръ Винасъ разсудилъ за благо приподнять его отъ пола, повалить и навалиться на него, ибо хорошо зналъ, что, очутившись на полу, онъ не скоро подымется на своей деревяшкѣ. Такимъ образомъ оба друга покатились на полъ, и покуда они катались по немъ, мистеръ Боффинъ вышелъ, захлопнувъ за собой калитку.
VII. Дружеское предпріятіе упрочивается.[править]
Компаньоны дружескаго предпріятія сидѣли на полу, отдуваясь и тараща глаза другъ на друга, еще довольно долго послѣ того, какъ мистеръ Боффинъ, хлопнувъ калиткой, ушелъ. Въ слабыхъ глазкахъ Винаса и въ каждомъ рыжевато-пыльномъ волоскѣ его взъерошенной гривы проглядывали недовѣріе къ Веггу и готовность вцѣпиться въ него при малѣйшемъ поводѣ къ тому. На грубомъ лицѣ Вегга и во всей его палкообразной, угловатой фигурѣ, напоминавшей нѣмецкую деревянную куклу, было написано дипломатическое желаніе примиренія, въ которомъ не было искренности. Оба были красны, взволнованы и помяты послѣ недавней схватки, а Веггъ, сверхъ того, при паденіи ударился затылкомъ объ полъ, вслѣдствіе чего онъ теперь потиралъ себѣ голову съ такимъ видомъ, какъ будто былъ въ высшей степени, и притомъ весьма непріятно, удивленъ. Оба хранили молчаніе, предоставляя другъ другу начать разговоръ.
— Товарищъ, — заговорилъ наконецъ Веггъ, — вы правы, а я виноватъ. Я забылся.
Мистеръ Винасъ многозначительно тряхнулъ волосами, видимо находя, что мистеръ Веггъ не забылъ, а скорѣе вспомнилъ себя, явившись въ настоящемъ своемъ видѣ.
— Но вѣдь вы въ вашей жизни, товарищъ, не знали, ни миссъ Элизабетъ, ни мистера Джорджа, ни тетушки Дженъ, ни дядюшки Паркера, — продолжалъ оправдываться мистеръ Веггъ.
Мистеръ Винасъ согласился, что онъ не зналъ этихъ высокихъ особъ, прибавивъ при этомъ, что онъ и не добивается чести такого знакомства.
— Не говорите этого, товарищъ! — горячо возразилъ ему Веггъ. — Не говорите! Вы съ ними незнакомы, и потому не можете понять, въ какое бѣшенство можетъ придти знавшій ихъ человѣкъ при одномъ видѣ узурпатора.
Приведя это оправданіе такимъ тономъ, какъ будто оно дѣлало ему великую честь, мистеръ Веггъ подползъ на рукахъ къ стулу, стоявшему въ углу комнаты, и послѣ нѣсколькихъ неуклюжихъ прыжковъ сталъ наконецъ въ перпендикулярное положеніе. Мистеръ Винасъ тоже поднялся.
— Товарищъ! — возгласилъ тогда Веггъ. — Товарищъ, присядьте. Товарищъ! Какое выразительное у васъ лицо!
Мистеръ Винасъ невольно провелъ рукой по лицу и потомъ посмотрѣлъ себѣ на ладонь, какъ будто освѣдомляясь, не стерлось ли съ этого лица которое-нибудь изъ его выразительныхъ свойствъ.
— Потому что я отлично знаю, — замѣтьте это, — продолжалъ мистеръ Веггъ, отмѣчая свои слова указательнымъ пальцемъ, — превосходно знаю, какой вопросъ задаютъ мнѣ въ эту минуту ваши выразительныя черты.
— Какой вопросъ? — сказалъ Винасъ.
— А вотъ какой, — отвѣчалъ мистеръ Веггъ съ веселой привѣтливостью: — зачѣмъ, дескать, я не сказалъ вамъ раньше, что я нашелъ кое-что? Ваше выразительное лицо говоритъ мнѣ: «Отчего вы мнѣ этого не сказали, какъ только я пришелъ? Зачѣмъ скрывали отъ меня до той минуты, когда у васъ мелькнула мысль, что мистеръ Боффинъ явился затѣмъ, чтобы обревизовать свои тайники?» . Ваше выразительное лицо, товарищъ, говоритъ это яснѣе всякихъ словъ. А вотъ можете ли вы на моемъ лицѣ прочесть отвѣтъ, который я собираюсь вамъ дать?
— Нѣтъ, не могу, — сказалъ Винасъ.
— Такъ я и зналъ! А почему не можете? — продолжалъ съ тою же игривой откровенностью Веггъ. — Потому, что я не претендую на выразительность лица. Потому, что я хорошо знаю свои недостатки. Не всѣ одинаково одарены природой. Мое лицо молчитъ, но я могу отвѣтить словами. Какими же словами? — Вотъ какими: я хотѣлъ сдѣлать вамъ пріятный сюрп-ри-изъ.
Растянувъ такимъ образомъ съ повышеніемъ голоса послѣднее слово, мистеръ Веггъ потрясъ своего друга и брата за обѣ руки и покровительственно похлопалъ его по колѣнямъ, какъ великодушный благодѣтель, не желающій, чтобы вспоминали о небольшомъ одолженіи, которое онъ, по своему исключительно счастливому положенію, имѣлъ возможность оказать.
— Теперь, послѣ моего объясненія, — продолжалъ мистеръ Веггъ, — ваше выразительное лицо спрашиваетъ только: «Что же вы нашли?» Я такъ и слышу этотъ вопросъ — повѣрьте слову!
— Ну, въ чемъ же дѣло? — спросилъ сварливо Винасъ, тщетно подождавъ продолженія. — Что жъ вы не отвѣчаете, коли слышите вопросъ?
— Выслушайте меня! — сказалъ Веггъ. — Къ тому я и гну. Выслушайте! Человѣкъ и братъ! Товарищъ, въ равной мѣрѣ какъ по чувствамъ и побужденіямъ, такъ и по поступкамъ! Я нашелъ шкатулку.
— Гдѣ?
— Выслушайте меня!.. (мистеръ Веггъ всячески старался удержать про себя, что только было возможно, и всякій разъ, какъ изъ него вытягивали признанія, прорывался лучезарнымъ, торопливымъ: «выслушайте», чтобъ отвести глаза). Въ одинъ прекрасный день, сэръ…
— Когда? — перебилъ отрывисто Винасъ.
— Нѣ-ѣ-тъ! — протянулъ мистеръ Веггъ, многозначительно, глубокомысленно и въ то же время шутливо тряся головой. — Нѣтъ, сэръ! Это ужъ не ваше выразительное лицо задаетъ такой вопросъ. Это вашъ голосъ говоритъ, просто голосъ… Но продолжаю. Въ одинъ прекрасный день случилось мнѣ гулять по двору, — вѣрнѣе, дѣлать обходъ, ибо, говоря словами друга нашей фамиліи, автора стихотворенія «Слу-шай!», положеннаго на музыку для дуэта:
"Погасли, какъ вы помните, мистеръ Винасъ, мѣсяца лучи.
"Одинъ при блескѣ — вы отгадаете, конечно, прежде, чѣмъ я успѣю сказать, — звѣздъ въ ночи.
"На батареѣ иль на башнѣ боевой
"Обходитъ рундомъ часовой,
«Обходитъ часовой».
При такихъ-то обстоятельствахъ, сэръ, случилось мнѣ дѣлать обходъ однажды передъ вечеромъ. Въ рукахъ у меня былъ желѣзный прутъ, которымъ я привыкъ разнообразить, такъ сказать, мою ученую жизнь. И вдругъ этотъ прутъ ударился о какой-то предметъ, названіемъ коего я нахожу излишнимъ утруждать вашъ умъ.
— Нѣтъ, это далеко не излишне. Какой предметъ? — спросилъ Винасъ сердито.
— Выслушайте меня! — О насось. Когда мой прутъ ударился о насосъ, я убѣдился, что насосъ былъ не только не заколоченъ, но даже имѣлъ подъемную крышку, а подъ крышкой что-то гремѣло. Такъ вотъ, товарищъ, это что-то оказалось маленькой, плоской, продолговатой шкатулкой. Нужно ли говорить, что она была досаднѣйшимъ образомъ легка?
— Въ ней лежали бумаги? — спросилъ Винасъ.
— Ну вотъ, теперь ваше выразительное лиц опять заговорило! — воскликнулъ Веггъ. — Да, въ ней лежала бумага — одна. Шкатулка была заперта, завязана бичевкой и запечатана, а сверху подъ бичевку былъ подсунутъ лоскутокъ пергамента съ надписью: «Мое, Джона Гармона, духовное завѣщаніе временно положенное на храненіе здѣсь».
— Намъ нужно знать его содержаніе, — сказалъ Винасъ.
— Выслушайте меня! — перебилъ его Веггъ…-- Я сказалъ то же самое и взломалъ шкатулку.
— Не побывавъ у меня? — воскликнулъ Винасъ.
— Именно, сэръ! — подтвердилъ кротко и радостно мистеръ Веггъ. — Я вижу, шутка моя удалась… Слушайте, слушайте! Затѣвая для васъ мой сюрпризъ, я рѣшилъ (какъ это легко пойметъ вашъ тонкій, здравый умъ)… я рѣшилъ устроить вамъ полный сюрпризъ. Очень хорошо. И вотъ, я — какъ вы уже сдѣлали мнѣ честь угадать, — я заглянулъ въ документъ. Составленъ онъ правильно, засвидѣтельствованъ законнымъ порядкомъ и очень кратокъ. Вотъ его суть. Такъ какъ у Джона Гармона никогда не было друзей, а со своей семьей онъ былъ въ ссорѣ, то онъ, Джонъ Гармонъ, завѣшаетъ своему слугѣ Никодиму Боффину одну изъ своихъ небольшихъ мусорныхъ кучъ, считая, что для него этого вполнѣ достаточно; остальное же имущество передаетъ въ казну.
— Слѣдовало бы заглянуть въ то завѣщаніе, которое вошло въ законную силу, — замѣтилъ Винасъ. — Можеть быть, оно написано позднѣе.
— Выслушайте меня! — подхватилъ мистеръ Веггъ. — Я сказалъ то же самое. Я заплатилъ шиллингъ (забудьте о шести пенсахъ, которые причитаются на вашъ пай)… за справку заплатилъ. Братъ и товарищъ! То завѣщаніе писано не много мѣсяцевъ раньше… А теперь скажите, какъ ближній и какъ компаньонъ по братскому предпріятію, — добавилъ мистеръ Веггъ, благосклонно взявъ друга за руки и ласково потрепавъ его по колѣнямъ, — скажите по совѣсти, исполнилъ ли я долгъ любви къ полному вашему удовольствію и получили ли вы настоящій сюрп-ри-изъ?
Мистеръ Винась окинулъ своего ближняго и товарища подозрительнымъ взглядомъ и сухо отвѣтилъ:
— Извѣстіе дѣйствительно важное, мистеръ Веггъ, съ этимъ не спорю. Но я предпочелъ бы, чтобы вы сообщили мнѣ его нѣсколько раньше, во всякомъ случаѣ не дожидаясь нынѣшняго вечера, когда мы такъ испугались. Желалъ бы также, чтобы вы спросили меня, вашего товарища, какъ намъ слѣдуетъ поступить, прежде, чѣмъ подумали о раздѣленіи между нами отвѣтственности.
— Выслушайте меня — закричалъ м-ръ Веггъ. — Я зналъ, что вы это скажете. Но я одинъ перенесъ всѣ волненія, и одинъ возьму на себя всю вину.
Это было сказано съ неподражаемымъ видомъ великодушія, не щадящаго себя.
— Ну, ладно, — сказалъ Винась. — Посмотримъ лучше завѣщаніе и шкатулку.
— Такъ ли долженъ я васъ понять, братъ по оружію, — заговорилъ съ замѣтной неохотой мистеръ Веггъ, — такъ ли долженъ я васъ понять, что вы дѣйствительно желаете видѣть завѣщаніе и…
Мистеръ Винась стукнулъ рукой по столу.
— Выслушайте меня, — заторопился Веггъ. — Выслушайте! Я сейчасъ за ними схожу.
Пробывъ нѣкоторое время въ отсутствіи, какъ будто въ своей алчности онъ никакъ не могъ рѣшиться показать свое сокровище, мистеръ Веггъ наконецъ появился со старой кожаной картонкой изъ подъ шляпы, въ которой онъ хранилъ шкатулку во избѣжаніе подозрѣній.
— Мнѣ не хотѣлось бы открывать ее здѣсь, — проговорилъ онъ вполголоса, озираясь кругомъ. — Тотъ можетъ вернуться, онъ, можетъ быть, еще не ушелъ. Никогда нельзя отгадать, что у него на умѣ, послѣ всего того, что мы видѣли.
— Въ этомъ есть доля правды, — согласился Винасъ. — Пойдемте ко мнѣ.
Опасаясь за цѣлость шкатулки и боясь въ то же время открыть ее у себя, Веггъ колебался.
— Пойдемъ ко мнѣ, говорю я вамъ, — повторилъ Винасъ запальчиво. — Слышите?
Не находя достаточно благовиднаго предлога для отказа, мистеръ Веггъ отвѣчалъ торопливо:
— Выслушайте меня… Ну, конечно, пойдемъ.
Онъ заперъ павильонъ, и они отправились въ путь. Мистеръ Винасъ велъ пріятеля подъ руку и держался за него замѣчательно цѣпко.
Подойдя къ заведенію Мистера Винаса, они увидѣли тускло, какъ всегда, горящую свѣчу на окнѣ, слабо освѣщавшую для публики все ту же пару препарированныхъ лягушекъ съ рапирами въ лапкахъ, все еще не рѣшившихъ своего поединка. Мистеръ Винасъ, уходя, заперъ лавку и теперь отперъ ее ключемъ, а когда они вошли, заперъ опять изнутри, но прежде плотно притворилъ оконные ставни и закрѣпилъ ихъ болтами.
— Теперь къ намъ никто не войдетъ, если мы сами не впустимъ, — сказалъ онъ. — Такой укромный уголокъ, что любо!
Онъ сгребъ въ кучу еще теплую золу на рѣшеткѣ камина, развелъ огонь и снялъ нагаръ со свѣчи. Когда запылавшій огонь сталъ бросать свой трепещущій свѣіъ на грязныя стѣны, — индійскій младенецъ, африканскій младенецъ, разобранный по суставамъ англійскій младенецъ, ассортиментъ череповъ и вся остальная компанія вдругъ выступили на своихъ всегдашнихъ мѣстахъ, какъ будто всѣ они тоже уходили со двора, какъ и ихъ хозяинъ, и теперь пунктуально явились на сборный пунктъ, чтобы присутствовать при открытіи секрета. Французскій джентльменъ успѣлъ значительно вырасти съ тѣхъ поръ, какъ мистеръ Веггъ въ послѣдній разъ его видѣлъ: теперь онъ былъ снабженъ парой ногъ и головой, но рукъ все еще не хватало. И кому бы ни принадлежала первоначально эта голова, Сайлесъ Веггъ, въ скобкахъ сказать, почелъ бы въ эту минуту за особенное себѣ одолженіе, если бъ у нея прорѣзалось не такъ много зубовъ.
Онъ молча сѣлъ на деревянный ящикъ передъ каминомъ, а Винасъ, опустившись на свой низенькій стулъ, досталъ изъ за торчавшихъ рукъ скелета подносъ и чашки, и поставилъ чайникъ на огонь. Мистеръ Веггъ въ глубинѣ души очень одобрялъ всѣ эти приготовленія, надѣясь, что они разрѣшатся нѣкоторымъ разжиженіемъ опаснаго электричества, скопившагося въ умѣ мистера Винаса.
— Вотъ теперь, сэръ, мы въ безопасности и можемъ быть спокойны, — сказалъ этотъ джентльменъ. — Посмотримъ-ка находку.
Все еще неохотно, плохо повинующимися руками, бросая искоса недовѣрчивые взгляды въ сторону торчавшихъ мертвыхъ рукъ, какъ будто онъ боялся, что вдругъ какая-нибудь парочка изъ нихъ протянется къ нему и сцапаетъ документъ, — мистеръ Веггъ открылъ картонку, досталъ шкатулку и, отперевъ ее, извлекъ изъ нея завѣщаніе. Онъ крѣпко держалъ его за уголокъ все время, пока Винасъ, взявшись за другой уголокъ, пытливо и не спѣша читалъ.
— Ну что, товарищъ? Правду я вамъ говорилъ? — спросилъ наконецъ мистеръ Веггъ.
— Совершенную правду, — сказалъ Винасъ.
Тутъ мистеръ Веггъ сдѣлалъ легкое, граціозное движеніе, какъ бы собираясь свернуть свой документъ, но мистеръ Винасъ не выпускалъ изъ руки своего уголка.
— Нѣтъ сэръ, — сказалъ онъ, моргая глазками и тряся головой. — Нѣтъ, товарищъ! Рѣшимъ сперва вопросъ, кому хранить эту вещь. Извѣстно ли вамъ, кто будетъ хранить ее, товарищъ?
— Я, — сказалъ Веггъ.
— Ахъ нѣтъ, товарищъ, вы ошибаетесь, — возразилъ мистеръ Винасъ. — Хранить буду я. Послушайте, мистеръ Веггъ: я не желаю заводить съ вами спора, и того еще меньше желаю разводить анатомію надъ вашей персоной.
— Что вы хотите этимъ сказать? — спросилъ мистеръ Веггъ торопливо.
— Я хочу сказать вотъ что, — проговорилъ внушительно Винасъ. — Едва ли можетъ человѣкъ чувствовать больше дружбы и симпатіи къ другому человѣку, чѣмъ чувствую я къ вамъ въ эту минуту. Но у себя я окруженъ трофеями моего искусства и владѣю инструментами очень ловко.
— Что вы хотите сказать, мистеръ Винасъ? — повторилъ тревожно Веггъ.
— Я окруженъ, какъ я уже замѣтилъ, трофеями моего искусства, — въ свою очередь повторилъ мистеръ Винасъ. — Ихъ у меня не мало, мой складъ человѣческихъ костей очень великъ, лавка изрядно загромождена, и я больше не нуждаюсь въ трофеяхъ моего искусства. Но я люблю свое искусство и умѣю прилагать его къ дѣлу.
— Лучшаго мастера по этой части не сыскать, — согласился Веггъ съ какимъ-то растеряннымъ видомъ.
— Цѣлый ассортиментъ различныхъ человѣческихъ образцовъ, — продолжалъ Винасъ, — хранится, между прочимъ, въ ящикѣ, на которомъ вы сидите (хоть, можетъ быть, вы этого и не думали). Цѣлый ассортиментъ человѣческихъ образцовъ хранится и въ томъ хорошенькомъ шкапчикѣ за дверью. — Тутъ мистеръ Винасъ кивнулъ на французскаго джентльмена. — Ему недостаетъ пары рукъ. Я не говорю, что тороплюсь добыть для него руки.
— Вы какъ будто заговариваетесь, товарищъ, — замѣтилъ убѣдительно Сайлесъ.
— Если я заговариваюсь, вы меня извините: я иногда подверженъ этому, — отвѣчалъ Винасъ. — Но я люблю свое искусство, умѣю прилагать его къ дѣлу, и я рѣшилъ хранить этотъ документъ у себя.
— Но какое же это имѣетъ отношеніе къ вашему искусству, товарищъ? — спросилъ вкрадчиво Веггъ.
Мистеръ Винасъ моргнулъ своими хронически усталыми глазками, обоими заразъ, и прилаживая чайникъ на огнѣ, проговорилъ глухимъ голосомъ:
— Минуты черезъ двѣ онъ закипитъ.
Сайлесъ Веггъ посмотрѣлъ на чайникъ, посмотрѣлъ на полки, посмотрѣлъ на французскаго джентльмена за дверью и немного съежился, когда посмотрѣлъ на мистера Винаса, мигавшаго своими красными глазками и нащупывавшаго что-то (почему бы. напримѣръ, не ланцетъ?) въ своемъ жилетномъ карманѣ незанятой рукой. Мистеръ Веггъ и мистеръ Винасъ сидѣли по необходимости очень близко другъ къ другу, ибо каждый держался за уголокъ документа, который быль такихъ же небольшихъ размѣровъ, какъ и всякій листъ бумаги.
— Товарищъ! — заговорилъ мистеръ Веггъ сладчайшимъ голосомъ. — Я предлагаю разрѣзать его пополамъ: чтобы у каждаго осталось по половинѣ.
Винасъ покачалъ головой и сказалъ:
— Не годится портить документъ, товарищъ. Могутъ подумать, что онъ былъ уничтоженъ.
— Товарищъ, — снова заговорилъ мистеръ Веггъ послѣ нѣсколькихъ секундъ молчанія, въ продолженіе которыхъ они созерцали другъ друга. — Не говоритъ ли мнѣ ваше выразительное лицо, что вы намѣрены предложить какой-нибудь средній путь въ этомъ дѣлѣ?
Винасъ встряхнулъ своей взъерошенной гривой и отвѣчалъ:
— Товарищъ! Вы одинъ уже разъ утаили отъ меня эту бумагу. Въ другой разъ не утаите. Я отдаю вамъ на храненіе шкатулку съ этикеткой, а бумагу буду хранить у себя.
Сайлесъ еще немного помедлилъ, а потомъ вдругъ отпустилъ свой уголокъ и, просіявъ блаженной улыбкой, въ какомъ-то экстазѣ воскликнулъ:
— Что намъ жизнь безъ довѣрчивости! Что намъ ближній безъ чести!.. Возьмите бумагу, товарищъ, — возьмите въ духѣ братскаго довѣрія и любви.
Не переставая моргать своими красными глазками, обоими заразъ, но безъ всякаго проявленія торжества, мистеръ Винасъ сложилъ бумагу, оставшуюся у него въ рукахъ, заперъ ее въ стоявшій за спиной его ящикъ и опустилъ ключъ въ карманъ, послѣ чего любезно сказалъ:
— Не налить ли вамъ чашку чаю, товарищъ?
Мистеръ Веггъ на это отвѣтилъ:
— Пожалуйста, товарищъ, я съ удовольствіемъ выпью.
И чай былъ заваренъ и розлитъ.
Мистеръ Винасъ налилъ чаю на блюдечко, принялся на него дуть и, глядя поверхъ блюдца на своего довѣрчиваго друга, сказалъ:
— Теперь вопросъ: какъ намъ дѣйствовать дальше?
По этому вопросу Сайлесъ Веггъ могъ сказать очень многое. Сайлесъ Веггъ могъ сказать, что, съ разрѣшенія своего друга, брата и товарища, онъ желалъ бы напомнить ему о тѣхъ поучительныхъ анекдотахъ, которые они читали нынче вечеромъ, о томъ, что умъ мистера Боффина, очевидно, проводилъ нынче вечеромъ параллель между гороями этихъ разсказовъ и покойнымъ хозяиномъ павильона съ одной стороны, и между прежнимъ и теперешнимъ положеніемъ павильона — съ другой. Онъ желалъ бы напомнить ему о бутылкѣ и шкатулкѣ, а равно и о томъ, что матеріальное положеніе ихъ обоихъ — какъ самаго мистера Вегга, такъ и его друга и брата, — отнынѣ вполнѣ обезпечено, ибо имъ остается только назначить цѣну документу и получить ее отъ баловня счастья, червя преходящаго тожь, который теперь во всякомъ случаѣ гораздо менѣе баловень счастья и гораздо болѣе червь, чѣмъ онъ воображалъ до сихъ поръ. Мистеръ Веггъ могъ сказать далѣе, что для достиженія этой желанной цѣли, по его мнѣнію, совершенно достаточно одного выразительнаго слова, и слово это — половина, а что за симъ встаетъ одинъ лишь вопросъ: когда потребовать половину? Онъ можетъ, впрочемъ, рекомендовать для этого случая планъ дѣйствій съ одной оговоркой. Планъ заключается въ слѣдующемъ: выжидать терпѣливо, пока не разсортируютъ и не свезутъ всѣхъ мусорныхъ кучъ, причемъ зорко наблюдать за ходомъ работы, которая такимъ образомъ, избавляя ихъ отъ хлопотъ и траты времени на копанье, будетъ сдѣлана чужими руками и на чужой счетъ, что не лишитъ ихъ однако возможности покопаться въ ночное время и самимъ на свой страхъ въ своихъ личныхъ видахъ. Тогда то, но не раньше, чѣмъ будетъ свезена послѣдняя куча, когда они используютъ всѣ, могущіе имъ представиться шансы на успѣхъ ихъ общаго дѣла, — только тогда они обрушатся на баловня… сирѣчь, червя. Но вотъ тутъ-то и слѣдуетъ оговорка, на которую онъ, мистеръ Веггъ, проситъ своего друга, брата и товарища обратить особенное вниманіе. Они не должны допускать, чтобы баловень-червь утаилъ хотя бы минимальную часть достоянія, которое съ этой минуты они въ правѣ почитать своею собственностью. По крайней мѣрѣ онъ, мистеръ Веггъ, съ той минуты, какъ баловень-червь на его глазахъ воровскимъ образомъ скрылся съ бутылкой и неизвѣстнымъ сокровищемъ, заключавшимся въ ней, считаетъ его просто-на-просто грабителемъ и, исходя изъ таковой точки зрѣнія, онъ непремѣнно отнялъ бы у него добычу, если бъ этому разумно не воспрепятствовалъ его другъ, товарищъ и братъ. А посему предлагаемая имъ оговорка заключается въ томъ, что если баловень еще разъ явится въ павильонъ такимъ же мошенническимъ образомъ и если, по внимательномъ наблюденіи, въ его карманахъ будетъ замѣчено что-нибудь подозрительное, то надлежитъ немедленно показать ему висящій надъ нимъ острый мечъ, строго допросить его, что онъ знаетъ о насыпяхъ и объ ихъ содержимомъ, и вообще поступить съ нимъ по всей строгости законовъ, а затѣмъ держать его въ состояніи унизительнаго нравственнаго рабства до тѣхъ поръ, пока не будетъ признано своевременнымъ дозволить ему выкупить свою свободу половиной всего имущества. Если (прибавилъ въ заключеніе мистеръ Веггъ) онъ ошибся, слишкомъ скромно сказавъ: «половину», то онъ надѣется, что его другъ, товарищъ и братъ не замедлитъ поправить его и упрекнуть за излишнюю слабость. Быть можетъ, было бы цѣлесообразнѣе назначить двѣ трети, быть можетъ, еще справедливѣе было бы сказать: три четверти. Относительно этого пункта онъ, разумѣется, всегда охотно приметъ поправку.
Съ успѣхомъ поддержавъ свое вниманіе къ этой длинной рѣчи тремя блюдечками чаю, которыя онъ послѣдовательно втянулъ въ себя одно за другимъ, мистеръ Винасъ изъявилъ свое одобреніе высказаннымъ взглядамъ. Воодушевленный этимъ, мистеръ Веггъ протянулъ правую руку и объявилъ, что это такая рука, которая никогда еще… На это мистеръ Винасъ, не пускаясь въ пространныя объясненія и не прекращая своего чаепитія, кратко, но учтиво, какъ того требовали приличія, высказалъ свою увѣренность въ томъ, что это дѣйствительно такая рука, которая никогда еще… Онъ удовольствовался однакоже чѣмъ, что посмотрѣлъ на нее, но къ груди своей не прижалъ.
— Товарищъ и братъ! — заговорилъ мистеръ Веггъ, когда было столь счастливо возстановлено взаимное вниманіе. — Мнѣ хотѣлось бы спросить васъ кой о чемъ. Помните вы тотъ вечеръ, когда я заглянулъ сюда впервые и засталъ васъ погруженнымъ всѣмъ вашимъ могучимъ умомъ… погруженнымъ… или лучше сказать — плавающимъ въ чаѣ?
Продолжая потягивать чай, мистеръ Винасъ кивнулъ головой въ знакъ того, что онъ помнить.
— И вотъ вы здѣсь, сэръ, сидите передо мной, какъ будто съ того дня вы не вставали съ мѣста, — продолжалъ мистеръ Веггъ съ глубокомысленнымъ изумленіемъ. — Вы сидите, какъ тогда, и, какъ тогда, пьете чай, точно какой-то волшебный сосудъ, обладающій неограниченной способностью поглощенія этого благовоннаго напитка. Вы здѣсь сидите, сэръ, въ уютномъ вашемъ уголкѣ, какъ воплощеніе домашняго очага, — сидите и однимъ своимъ видомъ одолжаете всю компанію.
Вдали отъ очага безвкусны всѣ земныя блага.
И ты, о братъ, отдашь, я вѣрю, всѣ свои богатства.
Всѣхъ этихъ птичекъ, такъ чудесно набитыхъ (хотя, увы! — онѣ не прилетятъ на твой зовъ), —
Отдашь ихъ всѣхъ за миръ души, что намъ всего дороже,
И за очагъ домашній, мирный и святой.
Будь вашъ очагъ, — добавилъ прозою мистеръ Веггъ, обводя взглядомъ лавку, — будь вашъ очагъ еще замогильнѣе въ смыслѣ обстановки, для васъ онъ всегда будетъ лучшимъ въ мірѣ уголкомъ.
— Вы сказали, что хотите спросить меня кой-о-чемъ, но ни о чемъ не спросили, — замѣтилъ Винасъ безъ всякой тѣни сочувствія этой тирадѣ.
— Состояніе вашего духа, — проговорилъ мистеръ Веггъ соболѣзнующимъ тономъ, — было въ тотъ вечеръ въ весьма плачевномъ видѣ. Каково оно теперь? Улучшилось ли хоть сколько-нибудь?
— Она не желаетъ, — отвѣчалъ мистеръ Винасъ съ комической смѣсью упорнаго раздраженія и тихой печали, — она не желаетъ видѣть себя, не желаетъ, чтобъ и другіе видѣли ее въ этой обстановкѣ. Этимъ все сказано.
— Ахъ, Боже, Боже, вотъ онѣ женщины! — воскликнулъ Веггъ со вздохомъ, наблюдая за нимъ и притворяясь, что онъ, за компанію съ нимъ, смотритъ въ огонь. — Я помню, вы говорили въ тогь вечеръ… мы съ вами сидѣли совершенно такъ, какъ теперь: вы тамъ, а я тутъ… вы говорили въ тотъ вечеръ, когда я васъ засталъ въ такомъ упадкѣ духа, — вы говорили, что тоже интересуетесь тѣмъ дѣломъ. Какое странное совпаденіе!
— Ея отецъ, — проговорилъ Винасъ и остановился, чтобъ отхлебнуть чаю, — ея отецъ былъ замѣшанъ въ томъ дѣлѣ.
— Вы, кажется, не назвали тогда ея имени, сэръ? — сказалъ задумчиво Веггъ. — Да, нѣтъ, вы не назвали ея имени въ тотъ вечеръ.
— Плезантъ Райдергудъ.
— Ахъ, вотъ какъ! Плезантъ Райдергудъ. Въ этомъ имени есть что-то трогательное. Плезантъ. Боже мой! Это имя какъ будто выражаеть, чѣмъ она могла бы быть, если бъ не сдѣлала извѣстнаго намъ непріятнаго замѣчанія, и чѣмъ она не можетъ быть теперь именно потому, что сдѣлала его. Но пролью ли я цѣлительный бальзамъ на вашу рану, мистеръ Винасъ, если спрошу, какъ вы познакомились съ ней?
— Я какъ-то быль у рѣки, — началъ Винасъ, отхлебнувъ еще глотокъ чаю и грустно мигая на огонь. — Я высматривалъ тамъ попугаевъ. — Онъ отхлебнулъ еще глотокъ и замолчалъ.
Желая подстрекнуть его вниманіе, мистеръ Веггъ осторожно сказалъ:
— Едва ли вы могли охотиться на попугаевъ въ нашемъ климатѣ, сэръ?
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — нетерпѣливо перебилъ его Винасъ. — Я стоялъ на берегу и высматривалъ, не удастся ли мнѣ купить парочку попугаевъ у матросовъ для чучелъ.
— Понимаю, сэръ, понимаю.
— Искалъ я еще хорошенькой парочки гремучихъ змѣй, чтобы препарировать ихъ для музея. Вотъ тутъ-то и судила мнѣ судьба встрѣтиться съ ней. Я купилъ у нея кое-что. Это было въ то самое время, когда сдѣлали ту находку. А такъ какъ дѣло это получило широкую огласку, то я воспользовался этимъ, чтобы побывать тамъ еще разъ и познакомиться съ нею поближе. Съ той поры я уже не тотъ человѣкъ. У меня всѣ кости размякли отъ тоски по ней. Если бъ ихъ принесли мнѣ разнятыми для сортировки, я, кажется, не призналъ бы ихъ за свои. Вотъ до чего довела меня эта любовь.
Мистеръ Веггъ, замѣтно остывшій въ своемъ любопытствѣ, взглянулъ на одну полку, выглядывавшую изъ темноты.
— Я помню, мистеръ Винасъ, — заговорилъ онъ тономъ дружескаго соболѣзнованія, — мнѣ вѣдь памятно каждое слово, сорвавшееся съ вашихъ губъ… Я помню, вы говорили въ тотъ вечерь, что тамъ у васъ хранится… А потомъ не докончили, сказавъ: «Ну, все равно».
— Тамъ попугай, котораго я купилъ у нея, — сказалъ Винасъ, уныло вскинувъ глазами. — Вонъ онъ лежитъ на боку, весь высохъ, какъ щепка. Если бы не перья, онъ былъ бы вылитый я. У меня никогда не хватило духу препарировать его, и никогда, я знаю, не хватитъ.
Съ выраженіемъ обманутаго ожиданія на своемъ деревянномъ лицѣ, Сайлесъ отправилъ мысленно попугая въ мѣста пожарче тропическихъ странъ и, потерявъ, повидимому, на время способность сочувствовать печалямъ мистера Винаса, принялся подтягивать свою деревяшку, собираясь уходить, ибо гимнастическія упражненія этого вечера порядкомъ порасшатали ее.
Когда Сайлесъ Веггъ, съ кожаной картонкой въ рукѣ, вышелъ изъ лавки, предоставивъ мистеру Винасу упиваться до самозабвенія чаемъ, изобрѣтательный умъ его терзался мыслью, зачѣмъ онъ принялъ этого художника въ компаньоны. Онъ съ горечью чувствовалъ, что перемудрилъ съ самаго начала, уцѣпившись за соломинку туманныхъ намековъ Винаса, — соломинку, оказавшуюся совершенно непригодною для его цѣли. Раскидывая умомъ, какъ бы ему половчѣе прервать эту дружбу безъ ущерба для кармана, упрекая себя за ненужную болтливость и восхваляя свыше мѣры за чисто случайную удачу со шкатулкой, онъ ковылялъ впередъ, сдѣлавъ такимъ образомъ незамѣтнымъ разстояніе между Клеркенвеллемъ и резиденціей золотого мусорщика.
Ибо чувствовалъ Сайлесъ Веггъ, что не заснуть ему въ этотъ вечерь, если онъ сперва не послоняется передъ домомъ мистера Боффина въ качествѣ его злого генія. Могущество (только не могущество ума и добродѣтели) всегда является величайшей приманкой для низшихъ натуръ, и уже одна угроза бездушному фасаду дома, въ которомъ жила ненавистная семья, одно сознаніе своей власти сбросить крышу этого дома, какъ крышу карточнаго домика, было такимъ удовольствіемъ, отъ котораго не могъ отказаться Сайлесъ Веггъ.
Покуда онъ, въ своемъ злорадномъ торжествѣ, ковылялъ передъ домомъ по противоположному тротуару, къ дому подкатила карета хозяевъ.
«Скоро тебѣ будетъ капутъ», сказалъ Веггъ, грозя каретѣ картонкой. «Скоро потускнѣетъ твой лакъ».
Мистрисъ Боффинъ вышла изъ кареты и вошла въ домъ.
«Смотрите, не споткнитесь, миледи мусорщица, а то ужъ больше не встанете», проворчалъ Веггъ ей вслѣдъ.
Изъ кареты выпрыгнула Белла и побѣжала слѣдомъ за мистрисъ Боффинъ.
«Какъ мы проворны!», сказалъ Веггъ. «Не такъ-то весело, однако, побѣжимъ мы въ свой старый убогій домишко, моя милая барышня. А все-таки придется отправляться туда».
Немного погодя изъ дома вышелъ секретарь.
«Меня обошли изъ-за тебя», сказалъ Веггъ. «А все же не мѣшало бы тебѣ поискать другого мѣстечка, молодой человѣкъ».
Тѣнь мистера Боффина послѣдовательно выступала на шторахъ трехъ большихъ оконъ (онъ видимо прохаживался по комнатѣ своей обычной рысцой) и снова промелькнула въ обратномъ порядкѣ, когда онъ возвращался назадъ.
«А-а, и ты тутъ, пріятель!», прошипѣлъ Веггъ. «Говори: гдѣ бутылка? Охъ, какъ охотно ты обмѣнялъ бы ее на мою шкатулку, мусорщикъ!».
Отведя такимъ образомъ передъ сномъ свою душу, мистеръ Веггъ отправился домой. Такъ велика была жадность этого негодяя, что мысли его очень скоро перескочили черезъ половину, двѣ трети и три четверти и остановились на захватѣ всего. «А впрочемъ нѣтъ, тутъ что-то не выходитъ», соображалъ онъ, остывая по мѣрѣ ходьбы. «Вѣдь тогда ему не будетъ никакого разсчета насъ закупать, и мы останемся не при чемъ».
Мы такъ привыкли судить о другихъ по себѣ, что мистеру Веггу до этой минуты и въ голову не приходило, что мусорщикъ, можетъ быть, и не пожелаетъ «насъ закупать», а предпочтетъ остаться честнымъ человѣкомъ и стать бѣднякомъ. Теперь отъ этой мысли его даже кинуло въ дрожь, но впрочемъ ненадолго, потому что мысль была праздная и сейчасъ же ушла, какъ пришла.
«Нѣтъ, нѣтъ, онъ слишкомъ привязался къ деньгамъ», успокоилъ себя мистеръ Веггъ: «слишкомъ деньгу полюбилъ».
По мѣрѣ того, какъ онъ ковылялъ по тротуару, эти слова превращались въ напѣвъ, и всю дорогу до самаго дома онъ подстукивалъ имъ въ тактъ по камнямъ мостовой — piano здоровой ногой и forte деревяшкой: «Нѣтъ, нѣтъ, онъ слишкомъ привязался къ деньгамъ, онъ слишкомъ деньгу полюбилъ».
Сайлесъ услаждалъ себя этою сладкозвучною пѣсенкой даже и на другой день, когда, поднятый съ постели на разсвѣтѣ стукомъ въ калитку, онъ отперъ ворота и впустилъ во дворъ длинный обозъ телѣгъ, явившихся свозить маленькую мусорную кучу. И цѣлый Божій день, пока онъ зорко наблюдалъ за этой медленной процедурой, обѣщавшей продлиться много дней и даже недѣль, маршируя въ отдаленіи (во избѣжаніе опасности задохнуться отъ пыли) на небольшой, плотно убитой площадкѣ и не спуская глазъ съ копальщиковъ, мистеръ Веггъ продолжалъ напѣвать и выстукивать въ тактъ: «Онъ слишкомъ привязался къ деньгамъ, слишкомъ деньгу полюбилъ».
XVIII. Конецъ долгаго странствія.[править]
Цѣлый день отъ зари до зари двигались къ павильону и отъ павильона ряды телѣгъ съ лошадьми, не оставляя или почти не оставляя сколько-нибудь замѣтныхъ слѣдовъ своей работы въ смыслѣ уменьшенія мусорныхъ кучъ, и все-таки, по мѣрѣ того, какъ дни проходили, мусорныя кучи понемногу таяли. Милорды и джентльмены, высокочтимые члены благотворительныхъ комитетовъ, — вы, нагромоздившіе цѣлую гору мусора промаховъ вашей безсмысленной, никому не нужной работой, — пора вамъ снять ваши высокочтимые фраки и приняться за свозку вашего мусора, приняться вплотную, приложить силу всѣхъ королевскихъ лошадей и всѣхъ королевскихъ людей къ этой работѣ, а не то обрушится гора и погребетъ васъ заживо подъ собою.
Истинно говорю вамъ, милорды и джентльмены, по вашему же катехизису, если вы захотите примѣнить его въ данномъ случаѣ, пора вамъ съ Божьей помощью приняться за свозку. Ужъ если до того дошло, что, при наличности огромныхъ, находящихся въ нашемъ распоряженіи суммъ на поддержку неимущихъ, лучшіе изъ бѣдняковъ гнушаются нашимъ милосердіемъ, прячутся отъ насъ и позорятъ насъ, умирая съ голоду среди насъ, то куда же идти дальше? Такой порядокъ вещей несовмѣстимъ съ благоденствіемъ страны, онъ не можетъ продолжаться. Быть можетъ, этого не написано въ Евангеліи; по крайней мѣрѣ подснаповщина тамъ не прочтетъ этихъ словъ. Не найдете вы и въ отчетахъ департамента торговли такого текста для проповѣди. Но слова эти были истиной съ того дня, какъ были положены основы мірозданія, и истиной останутся они до тѣхъ поръ, пока основы мірозданія не будутъ потрясены Зиждителемъ вселенной. Тщеславная работа рукъ вашихъ, не устрашающая профессіональнаго нищаго, закоснѣлаго въ порокахъ грабителя, взламывающаго окна и двери, и попрошайку, раздирающаго на себѣ ризы, жестоко и подло добиваетъ пришибленнаго судьбою страдальца, встаетъ пугаломъ предъ достойными и несчастными. Пора упразднить такой порядокъ вещей, милорды и джентльмены, а то смотрите, какъ бы въ худой часъ онъ не упразднилъ насъ съ вами всѣхъ до одного.
Старая Бетти Гигденъ кормилась въ своемъ странствьи, какъ кормятся многія простыя, честныя существа, пробивая себѣ путь по тропамъ жизни тяжелымъ трудомъ. Терпѣливо трудиться изъ-за куска хлѣба и спокойно умереть, — умереть не тронутою руками рабочаго дома, — въ этомъ были всѣ ея надежды, всѣ ея высшія земныя мечты.
Въ домѣ мистера Боффина о ней ничего не слыхали съ тѣхъ перъ, какъ она пустилась въ путь. Погода стояла ненастная, дороги были плохи, но она не падала духомъ. Менѣе стойкая душа сломилась бы подъ бременемъ такихъ неблагопріятныхъ условій, но денежная ссуда, которую получила Бетти на свое маленькое предпріятіе, не была еще уплачена, торговля ея пошла хуже, чѣмъ она ожидала, и надо было, стало быть, собрать всѣ силы, чтобы поддержать свою независимость.
Честная душа! Когда она говорила секретарю, что на нее порой находитъ «обмираніе», она не придавала этому никакого значенія. Чаще и чаще стало теперь находить на нее обмираніе, темнѣе и темнѣе становилось оно, какъ тѣнь приближающейся смерти. Тѣнь была такъ густа, какъ тѣнь отъ реальнаго предмета, и съ каждымъ своимъ появленіемъ становилась гуще и гуще. И это вполнѣ согласовалось съ законами физическаго міра, ибо свѣтъ, свѣтившій Бетти Гигденъ, лежалъ за чертою смерти.
Бѣдная старуха выбрала путь вверхъ по теченію Темзы. На этой дорогѣ стоялъ ея послѣдній домь, послѣдній домашній очагъ, который она помнила и любила. Нѣсколько дней пробродила она въ ближайшемъ сосѣдствѣ своего покинутаго жилища, вязала и продавала, и снова вязала, и наконецъ ушла. Въ теченіе послѣдующихъ немногихъ недѣль ея фигура всѣмъ примелькалась въ хорошенькихъ городкахъ Чертей, Вальтонѣ, Кингстонѣ и Стансѣ, а потомъ исчезла.
Въ базарные дни она появлялась въ базарныхъ мѣстечкахъ, какія попадались ей по пути; ходила и по проселочнымъ дорогамъ, ведущимъ къ помѣщичьимъ домамъ. Здѣсь она просила у привратниковъ позволенія подойти къ дому со своею корзинкой и часто не получала его. Зато важныя дамы, проѣзжавшія по дорогѣ въ каретахъ, нерѣдко покупали у нея что-нибудь изъ ея незатѣйливаго товара и обыкновенно уносили съ собой свѣтлое впечатлѣніе отъ ея ясныхъ глазъ и бодрыхъ рѣчей. Это-то, да еще то, что она была всегда опрятно одѣта, и послужило источникомъ нелѣпой молвы, будто она не нуждается въ деньгахъ и даже богата по своему скромному положенію. Такого рода басни, обогащающія людей безъ всякихъ издержекъ съ ихъ стороны, бывали въ ходу во всѣ времена.
Въ хорошенькихъ, раскинутыхъ по Темзѣ, тихихъ городкахъ, куда заходила Бетти Гигденъ въ своемъ странствіи, вы можете услышать журчаніе воды въ запрудахъ и даже шорохъ камышей. Съ моста вы тамъ увидите юную рѣку, шаловливо, точно ребенокъ, скользящую подъ деревьями, еще не оскверненную нечистотами, поджидающими ее въ ея дальнѣйшемъ пути, — веселую, беззаботную рѣку, до которой еще не долетѣли глухіе призывы моря.
Такія мысли не занимали старую Бетти, — нѣтъ, но она слышала нѣжный шепотъ рѣки, обращенный ко многимъ, ей подобнымъ: «Приди ко мнѣ, приди ко мнѣ! Когда позоръ и ужасъ, отъ которыхъ ты такъ долго убѣгала, настигнутъ тебя, — приди ко мнѣ! Я — уполномоченный по вѣдомству призрѣнія бѣдныхъ, поставленный на мой постъ предвѣчнымъ закономъ; но меня не цѣнятъ по заслугамъ. Мое сердце нѣжнѣе, чѣмъ у прислуги рабочаго дома; смерть въ моихъ объятіяхъ спокойнѣе, чѣмъ въ больничной палатѣ. Приди ко мнѣ!»
Но въ ея неразвитомъ умѣ было мѣсто и не для такихъ мрачныхъ мыслей. Могутъ ли богатые люди и дѣти ихъ, живущія въ этихъ хоромахъ, — могутъ ли они, глядя на нее, понять, что значитъ чувствовать голодъ и холодъ? Встрѣчаясь съ ней, дивятся ли на нее, какъ она дивится на нихъ? Да благословитъ Господь милыхъ, смѣющихся малютокъ! Если бъ они увидѣли мертваго Джонни у нея на рукахъ, заплакали ли бы они отъ жалости? Еслибъ они увидѣли мертваго Джонни въ больничной кроваткѣ, поняли ли бы они, что онъ умеръ и никогда не оживетъ? Но все равно, — ради Джонни, спаси, Господи, и сохрани всѣхъ дѣтей!
Тѣ же мысли, тѣ же вопросы и передъ болѣе скромными домиками маленькихъ улицъ, гдѣ огонь каминовъ все ярче играетъ на окнахъ по мѣрѣ того, какъ сгущаются сумерки. Бываетъ, правда, въ тотъ часъ, когда обитатели этихъ домиковъ запираются на ночь, — бываетъ, что въ голову взбредетъ шальная, горькая мысль, не жестоко ли съ ихъ стороны, что они закрываютъ ставни и гасятъ огни?
Тѣ же мысли и передъ освѣщенными окнами магазиновъ; тѣ же догадки на тему о томъ, чѣмъ заняты въ эту минуту хозяева: похоже на то, что они пьютъ чай въ задней комнатѣ, — вотъ отчего на улицу, вмѣстѣ съ отблескомъ пылающаго камина, доносится запахъ поджаренныхъ гренковъ.
Тѣ же мысли, тѣ же догадки и передъ оградой кладбища у опустѣлой дороги на пути къ ночлегу. «Охъ, Боже! Только мертвымъ хорошо въ такую темень и въ такую погоду. Зато какъ счастливы тѣ, кто сидитъ теперь дома, въ теплѣ…» Но добрая душа никому не завидовала: чувство злобы было ей незнакомо.
Только по мѣрѣ того, какъ слабѣло ея старое тѣло, старая ненависть въ ней крѣпла и росла, находя въ ея скитаніяхъ гораздо болѣе подкрѣпляющей пищи, чѣмъ сама она. Порой глазамъ ея представлялось позорное зрѣлище какого-нибудь несчастнаго отверженца, или цѣлыхъ группъ жалкихъ оборванцевъ того или другого пола, а то и обоихъ половъ вмѣстѣ, съ такими же оборванными ребятишками между ними, сжавшимися въ комокъ, какъ какія-нибудь гнусныя насѣкомыя, и цѣпенѣющими отъ холода гдѣ-нибудь на ступенькахъ крыльца, между тѣмъ какъ безсовѣстные агенты общественной благотворительности старались извести ихъ изморомъ и такимъ образомъ избавиться отъ нихъ. Иногда она встрѣчалась съ какою-нибудь бѣдной, но приличнаго вида женщиной, какъ она сама, бредущею пѣшкомъ за нѣсколько миль, чтобы навѣстить своего больного родственника или друга, запрятаннаго благотворителями въ огромный, какъ казарма, бѣлый рабочій домъ, отстоящій Богъ знаетъ на какое разстояніе отъ его прежняго жилища, а по своимъ удобствамъ для больныхъ бѣдняковъ — столу, помѣщенію и призору — оставляющій далеко за собой всякое карательное заведеніе. Иной разъ ей случалось слышать, какъ читали газеты. Тогда она узнавала, какъ казенные благотворители въ своихъ недѣльныхъ отчетахъ упрощеннымъ способомъ раздѣлываются съ умершими за этотъ срокъ отъ голода и холода единицами, проставляя ихъ въ особой графѣ, какъ полушки. Обо всемъ этомъ ей приводилось слышать такіе разговоры, какихъ мы съ вами, милорды и джентльмены, досточтимые члены благотворительныхъ комитетовъ, навѣрное, никогда не слыхали, и отъ всего этого она летѣла прочь на крыльяхъ отчаянія.
И это не фигура рѣчи. Старуха Бетти Гигденъ, несмотря ни на какую усталость, несмотря на боль въ ногахъ, стремительно срывалась съ мѣста и убѣгала всякій разъ, какъ только у нея являлась хоть тѣнь опасенія попасть въ руки благотворителей.
Два случая содѣйствовали укрѣпленію ея закоренѣлой ненависти къ нимъ.
Однажды (это было въ базарный день въ одномъ изъ базарныхъ мѣстечекъ) она сидѣла на скамьѣ у гостиницы, разложивъ передъ собой небольшой выборъ своего товара, какъ вдругъ на нее нашло обмираніе, котораго она всегда боялась, — нашло съ такою силой, что все окружающее исчезло у нея изъ глазъ. Когда сознаніе вернулось, она увидѣла, что лежитъ на землѣ, что ей поддерживаетъ голову какая-то женщина, и что вокругъ нихъ собралась большая толпа.
— Получше ли вамъ, бабушка? — спросила женщина. Можете вы встать?
— А что со мной было? — спросила въ свою очередь Бетти.
— Вамъ было дурно, — въ родѣ какъ обморокъ, — отвѣчали ей. — Вы не то, чтобы бились, бабушка, а просто лежали безъ чувствъ, совсѣмъ какъ мертвецъ.
— Ахъ, это опять обмираніе, — вздохнула Бетти. — Да. Со мной это бываетъ.
— Прошло ли теперь?
— Прошло, — сказала Бетти. — Теперь мнѣ лучше будетъ. Спасибо вамъ, родные. Когда состаритесь, другіе сдѣлаютъ для васъ то же, что вы сейчасъ для меня.
Женщины помогли ей встать, но она еще не держалась на ногахъ, и онѣ усадили ее на скамейку.
— Голова кружится и ноги какъ-то отяжелѣли, — проговорила старуха, безсильно опуская голову на грудь одной изъ женщинъ. — Черезъ минутку все пройдетъ… Ну вотъ, кажется и прошло.
— Спросите-ка ее, есть ли у нея родня, — сказалъ одинъ изъ фермеровъ, которые передъ тѣмъ сидѣли за обѣдомъ въ гостиницѣ и теперь вышли на шумъ голосовъ.
— Есть у васъ родственники, бабушка? — обратилась къ Бетти поддерживавшая ее женщина.
— Конечно, есть, — отвѣчала старуха. — Я слышала, какъ этотъ господинъ васъ спрашивалъ объ этомъ, только въ ту минуту отвѣтить не могла. У меня много родни. Вы за меня не бойтесь, мои милые.
— Да, но есть ли поблизости кто-нибудь? — послышались мужскіе голоса, а за ними тотъ же вопросъ повторили нараспѣвъ и женщины.
— Есть и поблизости, — сказала Бетти уже совсѣмъ бодрымъ голосомъ. — Не безпокойтесь обо мнѣ.
— Но вѣдь нельзя же вамъ сейчасъ пускаться въ путь. Вы собственно куда идете? — былъ слѣдующій, услышанный ею вопросъ.
— Я пойду въ Лондонъ, когда все распродамъ, — сказала Бетти, съ усиліемъ вставая со скамьи. — Въ Лондонѣ у меня есть друзья. Я ни въ чемъ не нуждаюсь. Со мной не приключится никакой бѣды. Спасибо вамъ за участіе. Не бойтесь за меня.
Въ ту минуту, когда она съ трудомъ подымалась, какой-то парень изъ толпы, съ краснымъ лицомъ и въ сапогахъ съ желтыми отворотами, пробурчалъ изъ-за своего туго намотаннаго краснаго шарфа, что ее не слѣдуетъ отпускать.
— Ради самого Бога, оставьте меня! Это ужъ мое дѣло, — вырвалось у бѣдной старухи, испугавшейся этихъ словъ. — Я теперь совершенно здорова и сейчасъ же пойду.
Она подняла свою корзину и уже пошла было нетвердыми шагами прочь отъ нихъ, но вдругъ тотъ же краснолицый парень схватилъ ее за рукавъ, настаивая, чтобы она сходила съ нимъ къ приходскому врачу. Собравъ всю свою рѣшимость, бѣдная, дрожащая старуха оттолкнула его почти съ яростью и бросилась бѣжать. Она только тогда почувствовала себя въ безопасности, когда прошла мили двѣ по проселочной дорогѣ, оставивъ городокъ далеко за собой. Здѣсь она забилась въ кусты, какъ травленый звѣрь, чтобъ опомниться немного и отдохнуть, и тутъ только отважилась припомнить, какъ, выходя изъ городка, она оглянулась назадъ, какъ передъ ней мелькнула качавшаяся налъ улицей вывѣска «Бѣлаго Льва», колыхавшіяся на вѣтру базарныя палатки, старинная церковь и толпа народу, смотрѣвшая ей вслѣдъ и не рѣшавшаяся преслѣдовать ее.
Второй случай, напугавшій ее, былъ слѣдующій. Какъ-то разъ она почувствовала приступъ своей обыкновенной дурноты, но потомъ ей стало, лучше, и она продолжала путь. Она шла по дорогѣ въ томъ мѣстѣ, гдѣ дорога подходитъ къ рѣкѣ и часто затопляется во время дождей, и гдѣ поэтому стоятъ высокія бѣлыя вѣхи для обозначенія пути. Навстрѣчу ей, внизъ по теченію, шла баржа; она присѣла отдохнуть и стала смотрѣть на нее. Въ ту минуту, когда, на поворотѣ рѣки, натянутая бичева вдругъ ослабла и погрузилась въ воду, въ головѣ у нея все смѣшалось, и ей почудилось, что на баржѣ стоятъ ея умершія дѣти и внучата и машутъ ей руками. А потомъ, когда бичева, натянувшись, снова показалась изъ воды, сбрасывая съ себя алмазныя брызги, и, дрожа въ воздухѣ, какъ будто раздѣляясь вдоль на двѣ параллельныя веревки, ей показалось, что онѣ ударили ее, хотя въ дѣйствительности бичева была далеко. Когда она пришла въ себя, передъ ней уже не было ни баржи, ни рѣки, ни солнца. Передъ ней стоялъ человѣкъ, котораго раньше она никогда не видала, и держалъ свѣчу у самаго ея лица.
— Ну что, очнулись? — спросилъ человѣкъ. — Теперь объясните, откуда вы идете и куда пробираетесь, тетушка?
Бѣдная женщина въ свою очередь отвѣтила на это вопросомъ, гдѣ и у кого она.
— Я смотритеть шлюза, — сказалъ человѣкъ.
— Смотритель шлюза?
— То есть я за смотрителя, а это вонъ его домъ. Исправляющій должность смотрителя все равно что смотритель, пока тотъ въ больницѣ лежитъ… А вы изъ какого прихода?
— Прихода?!..
Она вскочила съ постели и, шаря вокругъ себя въ поискахъ за корзинкой, съ испугомъ смотрѣла на него.
— Васъ объ этомъ спросятъ тамъ, въ городѣ, — сказалъ человѣкъ. — Но тамъ васъ примутъ только на время и скоро препроводятъ на мѣсто вашего жительства. Вы не въ такомъ положеніи, чтобы васъ можно было принять въ чужой приходъ: васъ примутъ только на время и перешлютъ въ вашъ приходъ.
— Охъ! Ну вотъ, опять обмираніе…-- прошептала Бетти, прикладывая руку къ головѣ.
— Что «обмираніе», такъ это вѣрно, — замѣтилъ человѣкъ. — И даже это слишкомъ мягко сказано на мой взглядъ. Я бы не такъ это назвалъ, по крайней мѣрѣ въ ту минуту, когда васъ принесли сюда… Есть у васъ добрые знакомые или друзья?
— Самые лучшіе друзья, хозяинъ.
— Я бы вамъ посовѣтовалъ не медля повидаться съ ними, если вы увѣрены, что они захотятъ что-нибудь сдѣлать для васъ. А деньги у васъ есть?
— Есть немного.
— Хотите вы удержать ихъ при себѣ?
— Конечно, хочу.
— Такъ я вамъ вотъ что скажу, — проговорилъ человѣкъ, пожимая плечами, и, засунувъ руки въ карманы, покачалъ головой съ зловѣщимъ видомъ: — тамъ, въ городѣ, приходскія власти отберутъ у васъ деньги, коли вы пойдете туда.
— Я не пойду туда.
— Они отберутъ все, что у васъ найдется въ карманѣ, въ уплату за ваше содержаніе, за леченье и за доставку васъ въ вашъ приходъ,
— Отъ всей души благодарю васъ за предостереженіе, хозяинъ; благодарю и за то, что дали мнѣ пріютъ. Покойной ночи.
— Погодите минутку, — сказалъ смотритель шлюза, становясь между нею и дверью. — Отчего вы такъ дрожите, моя милая, и куда такъ торопитесь?
— Ахъ, хозяинъ, хозяинъ! Я всегда боялась попеченій прихода, всю свою жизнь бѣгала отъ нихъ, и хочу умереть независимой, — съ чувствомъ отвѣтила Бетти.
— Я ужъ, право, не знаю, хорошо ли будетъ, если я васъ отпущу, — проговорилъ хозяинъ нерѣшительно. — Я честный человѣкъ, снискиваю хлѣбъ свой въ потѣ лица и, пожалуй, наживу хлопотъ, если отпущу васъ въ такомъ видѣ. Я ужъ разъ попалъ въ бѣду, клянусь Богомъ, и сталъ умнѣе съ той поры. На васъ можетъ опять найти обмираніе за полмили отсюда, а то и за восьмую мили — какъ знать? — а потомъ и спросятъ: «Зачѣмъ, дескать, этотъ честный смотритель отпустилъ ее, а не представилъ, какъ оно слѣдовало, въ приходъ? Ужъ этого меньше всего можно было ожидать отъ такого добросовѣстнаго человѣка», станутъ, чего добраго, говорить, — продолжалъ этотъ плутъ, ловко затронувъ ея больное мѣсто: — «Онъ долженъ былъ доставить ее прямо въ приходъ, — вотъ что онъ долженъ былъ сдѣлать, какъ честный человѣкъ».
Покуда, разсуждая такимъ образомъ, онъ стоялъ въ дверяхъ, загораживая выходъ, бѣдная старуха, измученная болѣзнью и страхомъ, вдругъ всплеснула руками и, заливаясь слезами, взмолилась, какъ въ предсмертной мукѣ:
— Я ужъ вамъ сказала, хозяинъ, что у меня есть добрые друзья. Вотъ письмо: изъ него вы увидите, что я сказала правду. Они отблагодарятъ васъ за меня.
Смотритель шлюза развернулъ письмо съ важнымъ видомъ. Нa лицѣ его не произошло никакой перемѣны, пока онъ разглядывалъ его, но перемѣна могла бы произойти, если бъ онъ умѣлъ прочитать, что тамъ было написано.
— А что, если я спросилъ бы васъ, тетенька, — заговорилъ онъ съ разсѣяннымъ видомъ, — какую сумму мелкой монетой вы не сочли бы слишкомъ крупной для себя?
Торопливо опроставъ свой карманъ, Бетти выложила на столъ всѣ свои деньги: шиллингъ, два шестипенсовика и нѣсколько пенсовъ.
— Такъ вотъ, если я отпущу васъ теперь, вмѣсто того чтобы препроводить въ приходъ, — продолжали смотритель, пересчитавъ деньги глазами, — не соблаговолите ли вы оставить мнѣ что-нибудь изъ вашихъ капиталовъ?
— Берите все, хозяинъ. Все берите! Я съ радостью отдамъ вамъ эти деньги и буду вспоминать васъ съ благодарностью.
— Я честный человѣкъ, — сказалъ смотритель, возвращая ей письмо и опуская въ карманъ ея деньги: — въ потѣ лица снискиваю пропитаніе (тутъ онъ утеръ себѣ лобъ рукавомъ, какъ будто послѣдняя часть его скромныхъ заработковъ была добыта особенно тяжелымъ трудомъ) и не хочу становиться вамъ поперекъ дороги. Идите, куда знаете.
Она вышла изъ дому, какъ только онъ посторонился, чтобы пропустить ее, и ея нетвердыя ноги опять зашагали. Но, боясь вернуться назадъ и боясь идти впередъ, и видя въ заревѣ фонарей раскинувшагося передъ нею городка то самое, отъ чего она убѣгала, и въ смутномъ ужасѣ ощущая за собой присутствіе того же, какъ будто оно набрасывалось на нее изъ каждаго камня мостовой городка и гналось за ней по пятамъ, — она торопливо свернула съ большой дороги, пустилась по проселкамъ и скоро сбилась съ пути. Въ ту ночь она спаслась отъ добраго самарянина въ его новой акредитованной формѣ, — спаслась подъ стогомъ сѣна, и если бы (пожалуй, объ этомъ стоить подумать, братья христіане) — если бы въ эту печальную ночь вышереченный самарянинъ прошелъ мимо нея по другую сторону стога, не замѣтивъ ея, она благоговѣйно возблагодарила бы Господа за избавленіе.
Утро застало ее опять на ногахъ, быстро слабѣющею въ смыслѣ ясности мыслей, но не въ смыслѣ твердости рѣшеній. Понимая, что силы покидаютъ ее и что борьба ея жизни подходить къ концу, она не могла обсудить, какъ ей вернуться къ своимъ покровителямъ, не могла даже додуматься до этой идеи. Всепожирающій страхъ передъ рабочимъ домомъ и рождаемая имъ гордая рѣшимость умереть неуниженною — таковы были два раздѣльныя впечатлѣнія въ ея слабѣющемъ разсудкѣ. Поддерживаемая однимъ лишь сознаніемъ, что надо побѣдить въ этой долгой борьбѣ всей ея жизни, она шла впередъ.
И вотъ, насталъ часъ, когда нужды сей мизерной жизни перестали существовать для нея. Она не могла бы проглотить ни капли пищи, будь для нея накрытъ въ сосѣднемъ полѣ роскошнѣйшій столъ.
День былъ холодный и дождливый, но она не замѣчала ни холода, ни дождя. Она ползла, бѣдняжка, какъ преступникъ, боящійся, чтобъ его не схватили, и не чувствовала почти ничего, кромѣ страха свалиться на дорогѣ днемъ и быть захваченной живою. Она не боялась пережить еще ночь.
Деньги на похороны, зашитыя въ лифѣ платья, были цѣлы. Если она протянетъ еще день, а потомъ ляжетъ и умретъ подъ покровомъ ночной тьмы, — она умретъ независимою. Если ее найдутъ раньше, то деньги у нея отберутъ, какъ у нищей, не имѣющей права на нихъ, и отведутъ ее въ проклятый рабочій домъ. Если же ей посчастливится во-время умереть, на груди у нея найдутъ письмо съ деньгами, и, когда его доставятъ ея добрымъ друзьямъ, они скажутъ: «Она дорожила нашимъ письмомъ, наша старушка Бетти, дорожила, пока жива была, не опозорила его, не дала ему попасть въ руки тѣхъ, кого она такъ ненавидѣла и боялась».
Разсужденіе въ высшей степени нелогическое, нелѣпое, непродуманное разсужденіе. Но путники въ долинѣ смерти не склонны продумывать свои мысли, а доживающіе вѣкъ старые люди низшихъ классовъ мыслятъ вообще такъ же скудно, какъ и живутъ, и, безъ сомнѣнія, оцѣнили бы наши законы о бѣдныхъ съ болѣе философской точки зрѣнія, имѣй они тысячъ по десяти годового дохода.
Держась окольныхъ дорогъ и избѣгая встрѣчъ, наша безпокойная старушка Бетти шла, крадучись, въ теченіе долгаго, тяжкаго дня. И все же настолько не походила она на обыкновенныхъ бродягъ, что минутами, когда день началъ наконецъ склоняться къ вечеру, въ глазахъ ея загорался яркій огонь и слабое сердце начинало биться сильнѣе, какъ будто она говорила въ экстазѣ: «Господь проведетъ меня по моему пути».
Какія невидимыя руки вели ее по этому пути бѣгства отъ добраго самарянина, какіе замогильные голоса окликали ее, какъ ей казалось, что умершее дитя снова покоится у нея на рукахъ, и какъ она несчетное число разъ поправляла на себѣ шаль, чтобы лучше согрѣть ему ножки, какія разнообразныя формы башенъ, крышъ и колоколенъ принимали деревья, какъ за нею скакали безчисленные всадники съ крикомъ: «Вотъ она! Стой! Стой, Бетти Гигденъ!» и какъ они расплывались въ воздухѣ, настигнувъ ее, — все это останется неразсказаннымъ.
Шагая все впередъ и прячась отъ людей, прячась отъ людей и шагая, бѣдная, беззащитная женщина, словно убійца, преслѣдуемый всѣмъ околоткомъ, скоротала кое-какъ этотъ день и дождалась ночи.
«Кажется, заливные луга или что-то въ этомъ родѣ», бормотала она минутами на ходу, когда поднимала голову и замѣчала что-нибудь изъ окружавшихъ ее реальныхъ предметовъ. Вотъ, въ темнотѣ передъ ней поднялось какое-то большое зданіе со множествомъ освѣщенныхъ оконъ. Изъ высокой грубы, стоявшей за домомъ, шелъ дымъ, а гдѣ-то въ сторонѣ шумѣло водяное колесо. Между нею и домомъ лежала площадь воды, въ которой отражались освѣщенныя окна. Кругомъ тянулись рядами деревья.
«Смиренно благодарю Всесильнаго и Преславнаго Бога за то, что я дошла до конца моего странствія», сказала Бетти Гигденъ, воздѣвъ къ небу свои изсохшія руки.
Она пробралась къ стволу одного изъ деревьевъ, откуда, въ промежутки между стволовъ и вѣтвей, ей были видны освѣщенныя окна, реальныя и отраженныя въ водѣ. Она поставила свою чистенькую корзинку, опустилась на землю и прислонилась къ стволу. Ей это напомнило подножіе креста, и она поручила себя Тому, Кто умеръ на немъ. У нея хватило силъ расправить на груди письмо такимъ образомъ, чтобы всякій сразу могъ замѣтить, что тамъ лежитъ бумага. Силъ ея хватило только на это, и когда это было сдѣлано, онѣ покинули ее.
«Здѣсь я въ безопасности», думала она, теряя сознаніе. «Меня найдетъ мертвою у подножія креста кто-нибудь изъ такихъ же бѣдняковъ, какъ я, — кто-нибудь изъ рабочихъ, трудящихся вонъ тамъ, гдѣ огни… Вотъ я ужъ не вижу освѣщенныхъ оконъ, но они свѣтятся — я знаю… Благодарю за все».
Мракъ разсѣялся, и надъ ней наклоняется чье-то лицо.
— Кто это? Неужели красивая леди?
— Не разберу, что вы говорите. Постойте: выпейте капельку вотъ этого… Дайте, я васъ подержу. Это водка. Я бѣгала за ней. Вамъ показалось, что я долго ходила?
Да, это лицо женщины, красивое лицо, отѣненное густыми темными волосами, — встревоженное, милое лицо женщины, молодой и прекрасной. «Но вѣдь на землѣ уже ничто не существуетъ для меня: должно быть, это ангелъ».
— Давно я умерла?
— Не понимаю, что вы говорите. Проглотите еще каплю, — вотъ такъ. Я очень торопилась и никого не привела съ собой: боялась, что умрете, если увидите новыхъ людей.
— Я умерла?
— Я не могу разобрать, что вы сказали. У васъ голосъ такъ ослабѣлъ, что ничего невозможно разслышать. А вы, — вы слышите меня?
— Да.
— Сейчасъ я возвращалась съ работы (я была въ ночной смѣнѣ эту ночь). Я проходила вотъ тутъ по тропинкѣ, услышала стонъ и нашла васъ.
— Съ какой работы, дорогая?
— Вы спрашиваете, съ какой работы? — Съ писчебумажной фабрики.
— Гдѣ это?
— Ваши глаза обращены къ небу, и вы не можете видѣть ее. Она совсѣмъ близко отсюда.. Видите вы мое лицо? Вотъ, я наклоняюсь надъ вами.
— Вижу.
— Приподнять васъ?
— Нѣтъ, не сейчасъ.
— Положить вамъ руку подъ голову? Я это сдѣлаю осторожно, вы и не почувствуете.
— Нѣтъ, подождите… Бумага… письмо.
— Письмо? У васъ на груди?
— Благослови васъ Господь!
Она читаетъ письмо съ изумленіемъ, и съ новымъ выраженіемъ жалости и участія смотритъ на неподвижное лицо, подлѣ котораго стоитъ на колѣняхъ.
— Мнѣ эти имена знакомы. Я часто слышала ихъ.
— Вы отошлете письмо, моя дорогая?
— Не могу разобрать… Позвольте, я опять смочу вамъ лобъ и губы. Ахъ, бѣдная вы моя! (Это было сказано сквозь обильно текущія слезы.) О чемъ вы спрашиваете? Постойте: я наклонюсь поближе.
— Вы отошлете письмо?
— Тому, кто писалъ его? Да? Вы этого хотите? — Отошлю непремѣнно.
— Никому другому не отдадите?
— Нѣтъ, не отдамъ.
— Во имя старости, которая и къ вамъ придетъ съ годами, во имя смертнаго вашего часа, — обѣщайте, моя дорогая, что никому не отдадите письма кромѣ писавшаго его.
— Не отдамъ, — даю вамъ торжественное слово.
— Никогда не передадите въ приходъ? — спросила она еще разъ съ судорожнымъ движеніемъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, — торжественно обѣщаю.
— Не дадите приходу дотронуться до меня? Не позволите даже взглянуть на меня? — спросила она опять.
— Не позволю, — обѣщаю и клянусь.
Признательная, счастливая улыбка освѣтила изможденное старое лицо. Умирающіе глаза, тускло глядѣвшіе на небо, обращаются съ сознательнымъ выраженіемъ на доброе молодое лицо, съ котораго капаютъ крупныя слезы, и на сморщеннымъ губахъ вновь появляется улыбка, когда онѣ произносятъ:
— Какъ васъ зовутъ, душечка?
— Лиззи Гексамъ.
— Должно быть, я вамъ кажусь очень безобразной? Вамъ непріятно меня поцѣловать?
Въ отвѣтъ на это свѣжія губы быстро прижались къ холодному, но улыбающемуся рту.
— Спаси васъ Господь, моя радость! Теперь подымите меня.
Лиззи Гексамъ осторожно подняла многострадальную сѣдую голову и вознесла ее высоко — къ небесамъ.
IX. Предсказаніе.[править]
«Благодарю Тебя, Создатель, что Ты сію сестру нашу изъ юдоли грѣха и печали». Такъ читалъ его преподобіе Фрэнкъ Мильвей не совсѣмъ твердымъ голосомъ, ибо сердце говорило ему, что не все какъ будто было ладно между «нами» и «нашею сестрой» въ этомъ мірѣ и что подчасъ, когда мы читаемъ эти слова надъ нашей умершей сестрой или надъ нашимъ умершимъ братомъ, они звучатъ жестокой насмѣшкой.
А Слоппи, отъ котораго покойница никогда не отворачивалась, пока не убѣжала отъ него совсѣмъ, зная, что нѣтъ другого средства разлучить его съ нею, — Слоппи еще не находилъ въ своемъ сердцѣ искреннихъ словъ для такого благодаренія. Своекорыстно это было со стороны Слоппи, но и простительно, ибо «сія сестра наша» была для него больше, чѣмъ мать.
Вышеприведенныя слова молитвы были прочитаны надъ прахомъ Бетти Гигденъ въ самомъ дальнемъ концѣ убогаго кладбища, на которомъ не было ничего, кромѣ небольшихъ могильныхъ холмиковъ, заросшихъ травой, — не было ни одной надгробной плиты. Пожалуй, что могильщикамъ не много прибавилось бы работы, если бы въ нашъ аккуратный вѣкъ — вѣкъ точнаго счетоводства — велись подробные списки всѣмъ вырастающимъ могиламъ, такъ, чтобы новыя поколѣнія всегда могли найти могилы близкихъ людей, — чтобы солдатъ, матросъ эмигрантъ, вернувшись на родину, легко могъ отыскать послѣднее мѣсто успокоенія своего отца, матери, друга дѣтства или своей нареченной, мы возводимъ очи горѣ и говоримъ: мы всѣ равны въ смерти. Мы могли бы съ такимъ же успѣхомъ опустить очи долу и тѣ же слова примѣнить къ здѣшнему міру, по крайней мѣрѣ въ томъ, что касается могилъ. Слишкомъ чувствительно — скажете вы. Но позвольте, милорды, джентльмены и досточтимые члены благотворительныхъ комитетовъ, — неужели у васъ не найдется мѣстечка хоть для маленькаго чувства, если вы оглянетесь на нашъ бѣдный народъ?..
Подлѣ его преподобія Фрэнка, пока онъ читалъ, стояли его маленькая жена, секретарь Боффина Джонъ Роксмитъ и Белла Вильферъ. Если не считать Слоппи, они были единственными людьми, посѣтившими эту бѣдную могилу. Ни одного пенни не прибавили они къ той скромной суммѣ денегъ, что была зашита въ платьѣ Бетти Гигденъ: то, чего такъ жаждала всегда ея честная душа, было свято исполнено.
— Приходитъ мнѣ въ голову, — сказалъ Слоппи, безутѣшно прислонивъ свою горемычную голову къ косяку церковныхъ дверей, — приходить мнѣ въ голову, что я, кажется, мало работалъ за каткомъ и такъ мнѣ горько теперь вспомнить объ этомъ.
Его преподобіе, Фрэнкъ, желая утѣшить его, распространился на ту тему, что даже лучшіе изъ насъ нерѣдко плоховато работаютъ за своими катками (а иные и изъ рукъ вонъ плохо) и что всѣ мы слабыя грѣшныя, лѣнивыя существа.
— Только не она, сэръ, — сказалъ Слоппи, которому не понравилось это пессимистическое разсужденіе, какъ совершенно неподходящее къ его покойной благодѣтельницѣ. — Пусть всякій говоритъ за себя. Она честно трудилась и всякое свое дѣло доводила до пути, вкладывала въ него свою душу. Она всю душу вкладывала и въ меня, и въ питомцевъ, и во все, за что ни бралась… Ахъ, мистрисъ Гигденъ, мистрисъ Гигденъ! Вы были такая женщина, что лучше родной матери для сиротъ, и такая работница, какихъ и въ милліонѣ не сыщешь!
Послѣ этихъ изъ сердца вылившихся словъ Слоппи отошелъ отъ дверей, тихонько пробрался въ конецъ кладбища къ могилѣ, прижался къ ней головой и горько заплакалъ.
— Могила съ такимъ памятникомъ — не бѣдная могила, — промолвилъ Фрэнкъ Мильвей, проводя рукой по глазамъ. — И эта могила, мнѣ кажется, не стала бы богаче, украсьте вы ее хоть всей скульптурой Вестминстерскаго аббатства.
Они оставили Слоппи одного и вышли за калитку. Тамъ водяное колесо писчебумажной фабрики давало о себѣ знать однообразнымъ шумомъ, который, казалось, смягчалъ яркую картину окружавшаго ихъ зимняго пейзажа.
Всѣ они пріѣхали къ самымъ похоронамъ, и Лиззи Тексамъ только теперь разсказала имъ то немногое, что оставалось прибавить къ отправленному ею письму, въ которое она вложила переданное ей покойницей письмо Роксмита и въ которомъ спрашивала, какъ ей поступить. Она разсказала, какъ она нашла умирающую и что было потомъ, какъ, послѣ ея смерти, она добилась разрѣшенія поставить тѣло въ чистой пустой кладовой фабрики, откуда его и вынесли прямо на кладбище, и какъ, благодаря Бога, ей посчастливилось свято исполнить послѣднее желаніе умершей.
— Ничего этого я не могла бы сдѣлать, — прибавила Лиззи, — не могла бы при всемъ моемъ желаніи, если бы мнѣ не помогъ нашъ директоръ.
— Это тотъ еврей, который насъ встрѣтилъ? — спросила мистрисъ Мильвей.
— Почему жъ бы и не еврей, моя милая? — вставилъ ея мужъ.
— Да, господинъ этотъ еврей, жена его тоже еврейка, и рекомендовалъ меня имъ тоже еврей; но нѣтъ, я думаю, людей добрѣе ихъ во всемъ мірѣ, — сказала Лиззи съ жаромъ.
— Однако представьте себѣ, что они вздумали бы васъ совращать? — проговорила мистрисъ Мильвей, ощетиниваясь, какъ истая жена духовнаго пастыря, на защиту христіанской вѣры.
— Что они вздумали бы… Какъ вы сказали, мэмъ? — переспросила Лиззи съ застѣнчивой улыбкой.
— Что они захотѣли бы заставить васъ перемѣнить вѣру, — пояснила мистрисъ Мильвей.
Лиззи покачала головой, продолжая улыбаться:
— Они ни разу даже не спросили меня, какой я вѣры. Они попросили меня разсказать исторію моей жизни, и я разсказала. Потомъ попросили еще работать добросовѣстно, и я обѣщала. Свои обязанности къ намъ — ко всѣмъ, кто у нихъ работаетъ, — они исполняютъ охотно и съ радостью; мы въ свою очередь стараемся исполнить свои обязательства. Они дѣлаютъ для насъ даже больше, чѣмъ обязаны; они удивительно заботливо относятся къ намъ.
— Сейчасъ видно, что вы ихъ любимица, моя милая, — замѣтила, не слишкомъ довольная, мистрисъ Мильвей.
— Я была бы неблагодарной, если бъ отказалась это признать, — сказала Лиззи. — Я даже получила у нихъ довѣренное мѣсто. Но это ничего не мѣняетъ: они слѣдуютъ своей вѣрѣ и не мѣшаютъ намъ слѣдовать нашей. Никогда не говорятъ они намъ ни о своей, ни о нашей вѣрѣ. Будь я самой послѣдней чернорабочей на фабрикѣ, было бы то же. Они и не подумали спросить, какой вѣры была бѣдная покойница.
— Мой другъ, мнѣ бы хотѣлось, чтобъ ты поговорилъ съ ней, — сказала вполголоса мистрисъ Мильвей его преподобію Фрэнку.
— Мой другъ, предоставимъ это кому-нибудь другому, — сказалъ его преподобіе вполголоса своей доброй маленькой женѣ. — Теперь это едва ли будетъ кстати. По бѣлу свѣту гуляетъ довольно говоруновъ, и вѣроятно, она скоро встрѣтится съ которымъ-нибудь.
Пока супруги вели этотъ конфиденціальный разговоръ, Белла и мистеръ Роксмитъ внимательно наблюдали за Лиззи Гексамъ. Впервые очутившись лицомъ къ лицу съ дочерью человѣка, заподозреннаго въ убійствѣ Джона Гармона, Джонъ Гармонъ, весьма естественно, имѣлъ причины интересоваться наружностью этой дѣвушки. Белла, съ своей стороны, тоже знала, что одно время молва обвиняла отца Лиззи въ преступленіи, имѣвшемъ такое огромное вліяніе на ея собственную жизнь и судьбу, такъ что не менѣе понятенъ былъ и ея интересъ, хоть онъ и объяснялся другими причинами. Оба ожидали увидѣть совершенно не то, что увидѣли, и это привело къ тому, что Лиззи, сама того не зная, послужила поводомъ къ ихъ сближенію.
Вотъ какъ это вышло. Когда они всей компаніей вошли въ прилегавшую къ фабрикѣ чистенькую деревеньку, и дошли до небольшого домика, въ которомъ Лиззи нанимала комнатку у одной пожилой супружеской четы, работавшей на той же фабрикѣ, Лиззи пригласила Беллу зайти. Белла на минутку поднялась наверхъ въ ея комнату и скоро сошла внизъ. Въ это время на фабрикѣ зазвонилъ колоколъ на работу, и Лиззи ушла. Такимъ образомъ секретарь и Белла очутились въ неловкомъ положеніи, одни среди улицы, такъ какъ мистрисъ Мильвей была занята уловленіемъ деревенскихъ ребятъ и допросомъ оныхъ насчетъ того, не угрожаетъ ли имъ опасность сдѣлаться дѣтьми Израиля, а его преподобіе Фрэнкъ, ужъ если говорить правду, былъ въ такой же степени поглощенъ стараніями уклониться отъ этой части своихъ духовныхъ обязанностей и незамѣтно стушеваться. Молодые люди чувствовали себя не очень-то свободно. Наконецъ Белла сказала:
— Не поговорить ли намъ, мистеръ Роксмитъ, о порученіи, которое мы взялись исполнить?
— Поговоримте, я къ вашимъ услугамъ, — отвѣчалъ секретарь.
— Я думаю, — заговорила не совсѣмъ твердо Белла, — я думаю, вѣдь порученіе дано намъ обоимъ, иначе мы бы не были здѣсь?
— Полагаю, что такъ.
— Когда я предложила съѣздить сюда съ Мильвеями, — продолжала Белла, — мистрисъ Боффинъ ухватилась за это, прося меня кстати представить ей отчетъ о Лиззи Гексамъ, т. е., вѣрнѣе, просто разсказать ей о моемъ впечатлѣніи… которому, впрочемъ, не стоитъ придавать значенія, такъ какъ вѣдь это только женское впечатлѣніе, и больше ничего.
— Такое точно порученіе получилъ и я отъ мистера Боффина, — замѣтилъ Роксмитъ.
Бесѣдуя такимъ образомъ, они вышли въ поле и пошли по заросшей лѣсомъ дорогѣ вдоль рѣки.
— Понравилась она вамъ, мистеръ Роксмитъ? — спросила Белла, сознавая, что она унижается передъ этимъ человѣкомъ, дѣлая навстрѣчу ему первый шагъ.
— Я въ восторгѣ отъ нея.
— Какъ я рада это слышать! Въ ея красотѣ есть что-то утонченное, — правда?
— У нея поразительная наружность.
— Что-то грустное, трогательное въ выраженіи лица. По крайней мѣрѣ такъ мнѣ показалось. Я, впрочемъ, не навязываю вамъ своего мнѣнія, мистеръ Роксмитъ, — прибавила Белла очаровательно робкимъ тономъ, почти извиняясь; — можетъ быть, я ошибаюсь, и мнѣ хотѣлось бы провѣрить себя.
— Я тоже замѣтилъ оттѣнокъ грусти, — сказалъ секретарь, невольно понижая голосъ. — Надѣюсь, что туть не при чемъ ложное обвиненіе, взведенное-было на ея отца, тѣмъ болѣе что теперь оно уже снято.
Послѣ этого они прошли нѣсколько шаговъ въ полномъ молчаніи. Белла раза два украдкой взглянула на своего спутника и вдругъ сказала:
— Ахъ, мистеръ Роксмитъ! Не будьте такъ строги ко мнѣ… такъ суровы! Будьте великодушны. Я хочу говорить съ вами, какъ съ равнымъ.
Секретарь мгновенно просіялъ отъ этихъ словъ и отвѣтилъ:
— Клянусь вамъ честью, я былъ такимъ только ради васъ. Я всячески старался сдерживать себя, боясь, чтобы моя непринужденность не была истолкована въ дурную сторону… Ну вотъ, кончено: теперь я другой человѣкъ.
— Спасибо, — сказала Белла, протянувъ ему свою маленькую ручку. — Простите меня.
— Нѣтъ! — вскрикнулъ онъ съ увлеченіемъ. — Простите вы меня! (Ибо на глазахъ ея блестѣли слезы, показавшіяся ему прекраснѣе всякаго другого блеска въ мірѣ, хоть онѣ и кольнули его въ сердце, какъ упрекъ.)
Они прошли впередъ еще немного.
— Вы хотѣли говорить со мной о Лиззи Гексамъ, — снова заговорилъ секретарь, съ лица котораго теперь совершенно сошла такъ долго омрачавшая его тѣнь. — Я и самъ хотѣлъ бы побесѣдовать о ней съ вами, если бы смѣлъ начать разговоръ.
— Теперь вы смѣете, — отвѣтила Белла съ такимъ взглядомъ и съ такою улыбкой, какъ будто отмѣтила послѣднее слово курсивомъ, поставивъ подъ нимъ, вмѣсто точекъ, ямочки, появившіяся у нея на щекахъ. — Ну, что же вы хотѣли сказать?
— Вы помните, навѣрно, что Лиззи въ своемъ коротенькомъ письмѣ къ мистрисъ Боффинъ, — коротенькомъ, но очень обстоятельномъ письмѣ, — ставила непремѣннымъ условіемъ, чтобы ея имя и мѣсто жительства остались тайной между нами.
Белла кивнула головой.
— Теперь мнѣ надо узнать, зачѣмъ она поставила такое условіе. Мистеръ Боффинъ поручилъ мнѣ — да мнѣ и самому очень хочется — разузнать, не оставило ли по себѣ слѣдовъ ложное обвиненіе, которое взвели было на ея отца, не лежитъ ли оно на ней пятномъ и теперь. Я хочу сказать: не ставитъ ли оно ее въ невыгодное положеніе по отношенію къ кому-нибудь, хотя бы, напримѣръ, къ себѣ самой.
— Да, да, понимаю, — проговорила задумчиво Белла. — Хорошо, что вы объ этомъ подумали. Это очень внимательно съ вашей стороны.
— Вы, можетъ быть, не замѣтили, миссъ Вильферъ, что она заинтересована вами не меньше, чѣмъ вы ею. Насколько вы очарованы ея красо… ея наружностью и обращеніемъ, настолько же и она очарована вами.
— Конечно, я этого не замѣтила, — сказала Белла, подчеркивая отрицаніе новой ямочкой на лѣвой щекѣ, — а если бы замѣтила, то не похвалила бы ее за…
Секретарь приподнялъ руку съ улыбкой, такъ ясно говорившей: «только не за дурной вкусъ», что личико Беллы залилось яркимъ румянцемъ стыда передъ ея кокетливой выходкой, которую онъ остановилъ.
— Такъ вотъ, — заговорилъ онъ опять, — было бы хорошо, если бы вы побесѣдовали съ нею съ глазу на глазъ теперь же, пока мы здѣсь. Я увѣренъ, что вы сразу завоюете ея довѣріе. Само собою разумѣется, никто не будетъ васъ просить измѣнить этому довѣрію. Само собою разумѣется, вы не измѣните ему, если бъ даже васъ объ этомъ и просили. Но если вы не откажетесь разспросить ее, какъ отразилась на ней эта непріятная исторія съ ея отцомъ и выяснить для насъ только этотъ вопросъ, вы сдѣлаете это гораздо лучше меня и всякаго другого. Мистеръ Боффинъ очень волнуется по этому поводу. Я въ этомъ тоже заинтересованъ… по особой причинѣ, — добавилъ онъ черезъ секунду.
— Я рада быть хоть чѣмъ-нибудь полезной, мистеръ Роксмитъ, — сказала Белла. — Послѣ невеселыхъ впечатлѣній нынѣшняго дня я чувствую себя достаточно безполезнымъ существомъ въ этомъ мірѣ.
— Не говорите этого, — перебилъ ее секретарь.
— Но я думаю это, — сказала Белла, упрямо приподнявъ брови.
— Не безполезенъ въ мірѣ тотъ, кто облегчилъ его бремя хоть кому-нибудь изъ присныхъ своихъ, — возразилъ секретарь.
— Да я то никому его не облегчаю, мистеръ Роксмитъ, могу васъ увѣрить, — проговорила Белла, почти плача.
— А вашему отцу?
— Милый, добрый, самоотверженный, всегда и всѣмъ довольный папа!.. Да, правда, онъ такъ думаетъ.
— Довольно и того, что онъ думаетъ такъ, — сказалъ секретарь. — Простите, что я васъ прервалъ, но я не могу слышать, когда вы унижаете себя.
«Зато вы унизили меня, сэръ, — былъ такой случай, — и надѣюсь, остались довольны послѣдствіями», подумала Белла, надувъ губки. Ничего подобнаго она, однако, не сказала, а сказала кое-что совершенно иное:
— Мистеръ Роксмитъ, мы такъ давно не говорили между собой просто и искренно, что я теперь затрудняюсь заговорить съ вами еще объ одномъ предметѣ… о мистерѣ Боффинѣ. Вы знаете, какъ я ему благодарна за все. Вы знаете, что я привязана къ нему крѣпкими узами его собственнаго великодушія и глубоко уважаю его. Вы знаете все это.
— Конечно знаю, какъ знаю и то, что вы его любимица.
— Вотъ оттого-то мнѣ и трудно говорить о немъ, — сказала Белла. — Но… я хотѣла только спросить: хорошо ли онъ обращается съ вами?
— Вы сами видѣли, какъ онъ со мной обращается, — отвѣтилъ секретарь покорнымъ тономъ, но съ достоинствомъ.
— Да, и мнѣ больно это видѣть, — сказала Белла очень энергично.
Секретарь взглянулъ на нее такимъ сіяющимъ взглядомъ, что, если бъ онъ разсыпался передъ ней въ благодарностяхъ, то и тогда не выразилъ бы всего того, что сказалъ его взглядъ.
— Мнѣ больно это видѣть, — повторила Белла, — и изъ-за этого я часто чувствую себя несчастной. Потому что мнѣ невыносимо, чтобъ могли подумать, что я это одобряю или хотя бы косвенно участвую въ этомъ. И потому еще, что я не хочу, не хочу… а между тѣмъ я вынуждена признать, что богатство портитъ мистера Боффина.
— Миссъ Вильферъ, — заговорилъ секретарь съ просвѣтлѣвшимъ лицомъ, — если бъ только вы могли знать, какъ радостно мнѣ видѣть, что богатство не испортило васъ, вы поняли бы, что эта радость съ лихвой вознаграждаетъ меня за всякое оскорбленіе съ чьей бы то ни было стороны.
— Ахъ, не говорите обо мнѣ! — нетерпѣливо перебила его Белла, хлопнувъ себя перчаткой по рукѣ. — Вы не такъ хорошо меня знаете, какъ…
— Какъ вы сами себя? — договорилъ онъ, видя, что она замолчала. — Да полно, знаете ли вы себя?
— Я достаточно себя знаю и, признаюсь, не извлекаю большой пользы отъ такого знакомства, — сказала Белла съ очаровательно-смиреннымъ видомъ человѣка, отчаявшагося въ своемъ исправленіи и махнувшаго на себя рукой. — Но мистеръ Боффинъ…
— Что обращеніе со мною мистера Боффина и вообще его отношеніе ко мнѣ измѣнилось, — этого нельзя не признать, — замѣтилъ секретарь. — Перемѣна такъ рѣзка, что невозможно ее отрицать.
— Неужели вы еще склонны отрицать, мистеръ Роксмитъ? — спросила Белла съ удивленнымъ взглядомъ.
— Я бы желалъ — да и какъ же иначе? — ради себя самого я бы желалъ имѣть возможность отрицать.
— Да, правда, вамъ должно быть это очень тяжело и… Обѣщайте мнѣ, мистеръ Роксмитъ, что вы не обидитесь тѣмъ, что я собираюсь сказать.
— Обѣщаю отъ всего сердца.
— Это должно, мнѣ кажется, — продолжала она, запинаясь, — это должно подчасъ унижать васъ въ собственныхъ вашихъ глазахъ.
Соглашаясь съ ней движеніемъ головы, но ничуть не подтверждая этого ни выраженіемъ лица, ни вообще всѣмъ своимъ видомъ, онъ отвѣчалъ:
— Я имѣю очень вѣскія причины, миссъ Вильферъ, мириться съ непріятными сторонами моего положенія въ домѣ, гдѣ мы съ вами живемъ. Повѣрьте, побужденія мои въ этомъ случаѣ несовсѣмъ своекорыстны, хотя роковое сцѣпленіе обстоятельствъ и отняло у меня принадлежавшее мнѣ по праву мѣсто въ жизни. Если вы, въ своемъ миломъ и добромъ участіи ко мнѣ, хотѣли пробудить мою гордость, то у меня, съ своей стороны, есть другія соображенія — вы ихъ не можете знать, — и они то заставляютъ меня молчать и терпѣть.
— Мнѣ кажется, я замѣтила, мистеръ Роксмитъ, — проговорила Белла, глядя на него съ удивленіемъ и какъ будто стараясь его разгадать, — мнѣ кажется, что вы себя сдерживаете, что вы принуждаете себя разыгрывать пассивную роль.
— Вы правы. Я сдерживаю себя и принуждаю себя разыгрывать роль. Я это дѣлаю не изъ трусости. У меня есть опредѣленная цѣль.
— Хорошая, надѣюсь?
— Надѣюсь, что да, — отвѣчалъ онъ, взглянувъ ей прямо въ глаза.
— Минутами мнѣ казалось, — продолжала она, отводя въ сторону свой взглядъ, — что больше всего васъ заставляетъ такъ дѣйствовать ваше глубокое уваженіе къ мистрисъ Боффинъ.
— Вы опять таки правы. Безспорно такъ. Для нея я все готовъ сдѣлать, все вынести. Не могу выразить словами, какъ высоко я цѣню эту милую, добрую женщину.
— Я тоже… Могу я спросить васъ еще объ одномъ?
— О чемъ хотите.
— Вы замѣчаете, конечно, какъ она страдаетъ всякій разъ, когда проявится чѣмъ-нибудь происходящая въ мистерѣ Боффинѣ перемѣна?
— Я вижу это каждый день, какъ видите и вы, и мнѣ очень больно, что я причиняю ей горе.
— Причиняете ей горе? — переспросила Белла, торопливо подхвативъ его выраженіе и удивленно приподнявъ брови.
— Да, вѣдь я обыкновенно бываю невольной причиной ея страданій.
— Не говоритъ ли она и вамъ иногда, какъ часто говоритъ это мнѣ, что несмотря ни на что онъ лучшій и добрѣйшій изъ людей?
— Я часто слышу, какъ она, въ своей чистой, самоотверженной преданности ему, говоритъ это вамъ, но не могу сказать, чтобъ она когда-нибудь говорила это мнѣ, — отвѣчалъ секретарь и снова пристально взглянулъ на нее.
Она встрѣтила на мгновеніе его твердый взглядъ тревожнымъ, вдумчивымъ взглядомъ, затѣмъ покачала своею хорошенькой головкой съ видомъ философа (самой лучшей школы, конечно), морализирующаго о жизни вообще, и тихонько вздохнула, какъ будто признавая этимъ вздохомъ всю непригодность существующаго порядка вещей, какъ передъ тѣмъ она признала собственную свою непригодность.
Тѣмъ не менѣе прогулка ихъ вышла очень пріятной. Деревья стояли безъ листьевъ, рѣка не красовалась водяными лиліями, но небо блистало яркой лазурью. Вода отражала лазурь, а по поверхности рѣки струился ласковый вѣтерокъ, покрывая ее легкой рябью. Человѣческими руками, кажется, еще не было сдѣлано такого волшебнаго зеркала, которое, воспроизводя всѣ образы, когда-либо отразившіеся въ немъ, не показало бы намъ какой-нибудь картины горя или бѣдствія. Но ясное, огромное зеркало рѣки могло бы, казалось, воспроизвести все, что оно отражало между своими тихими берегами, и мы не увидѣли бы ничего, кромѣ самыхъ мирныхъ, пасторальныхъ, радостныхъ сценъ.
Такъ гуляли они, мирно бесѣдуя о только-что зарытой могилѣ, о Джонни и обо многомъ другомъ. На возвратномъ пути они увидѣли вездѣ поспѣвавшую мистрисъ Мильвей. Она шла имъ навстрѣчу съ пріятнымъ извѣстіемъ, что деревенскимъ ребятамъ не угрожаетъ, слава Богу, опасность совращенія, такъ какъ въ деревнѣ имѣется христіанская школа, свободная отъ всякаго іудейскаго вліянія, если не считать того, что за садикомъ при школѣ смотритъ еврей. Затѣмъ они пришли въ деревню въ то самое время, когда Лиззи Гексамъ возвращалась съ фабрики домой. Белла отдѣлилась отъ своихъ спутниковъ и подошла къ ней, чтобы поговорить съ ней безъ помѣхи въ ея комнаткѣ.
— Боюсь, что моя каморка кажется вамъ очень убогой, — сказала Лиззи съ привѣтливой улыбкой, усаживая гостью на почетное мѣсто у камина.
— Не такою убогой, какъ вы думаете, дорогая, — отвѣчала Белла. — И вы не сказали бы этого, если бъ все знали.
И въ самомъ дѣлѣ, хотя вы попадали въ эту комнатку по какой-то невидимой витой лѣстницѣ, точно сквозь дымовую трубу, хоть потолокъ въ ней былъ и низокъ, полъ весь выбитъ и кривъ, а маленькое окошко изъ мелкихъ стеклышекъ дѣлало ее подслѣповатой, она была много веселѣе и уютнѣе той жалкой и постылой комнаты подъ родительскимъ кровомъ, гдѣ Белла такъ часто оплакивала горькую необходимость пускать въ домъ жильцовъ.
Двѣ дѣвушки сидѣли другъ противъ друга и смотрѣли другъ на друга, не отводя глазъ. День погасалъ. Потемнѣвшую комнату освѣщало только пламя камина… Какъ знать? — быть можетъ, то былъ не каминъ, а старая, знакомая жаровня, и въ его пылающихъ угольяхъ была, можетъ быть, знакомая старая ямка, — какъ знать?
— Мнѣ въ диковинку посѣщеніе такой важной леди, да еще такой красавицы и почти ровесницы мнѣ, — сказала Лиззи. — Мнѣ такъ пріятно смотрѣть на васъ.
— Ну вотъ, мнѣ теперь и не съ чего начать разговоръ, — отвѣчала Белла, краснѣя, — потому что я тоже только что хотѣла сказать, какъ мнѣ пріятно на васъ смотрѣть, Лиззи. Впрочемъ, мы можемъ вѣдь начать и безъ начала, не правда ли?
Лиззи взяла протянувшуюся къ ней хорошенькую ручку съ такой же милой простотой, съ какою ее предложили.
— Дорогая моя, — начала Белла, придвигая свой стулъ поближе къ Лиззи и взявъ ее подъ руку, точно онѣ собирались идти вмѣстѣ гулять, — дорогая моя, мнѣ поручили сказать вамъ одну вещь. Боюсь, что не сумѣю передать какъ слѣдуетъ, но попытаюсь. Это по поводу вашего письма къ Боффинамъ… Постойте, кажется такъ?.. Да такъ; только это, больше ничего.
Послѣ такого вступленія она деликатно коснулась высказанной Лиззи въ этомъ письмѣ просьбы о соблюденіи тайны ея мѣста жительства, затѣмъ осторожно перешла къ ложному обвиненію, которому подвергся было ея отецъ, и, наконецъ, спросила, не состоитъ ли это обвиненіе въ какой-нибудь связи, близкой или отдаленной, съ ея просьбой.
— Я чувствую, дорогая, — продолжала Белла, искренно дивясь своему таланту вести дѣловые переговоры, — я чувствую, что эта тема тягостна для васъ. Но вѣдь и я тутъ замѣшана, потому что — не знаю, извѣстно ли вамъ… догадываетесь ли вы, — я та самая завѣщанная по духовному завѣщанію дѣвушка, которая должна была выйти замужъ за несчастнаго убитаго джентльмена, если бы онъ заблагоразсудилъ признать ее достойною такой чести. Какъ видите, меня припутали къ этой исторіи безъ моего согласія, какъ и васъ, и мы стоимъ по отношенію къ ней приблизительно въ одинаковомъ положеніи.
— Я, конечно, догадалась, что вы та самая миссъ Вильферъ, о которой я часто слыхала, — сказала Лиззи и прибавила: — Можете вы теперь мнѣ сказать, кто мой неизвѣстный другъ?
— Неизвѣстный другъ? — переспросила съ удивленіемъ Белла.
— Тотъ, кто заставилъ взять назадъ оговоръ противъ моего бѣднаго отца и прислалъ мнѣ письменное удостовѣреніе въ этомъ.
Белла никогда не слыхала объ этомъ человѣкѣ и не имѣла понятія, кто могъ это быть.
— Я была бы счастлива, если бъ могла поблагодарить его за услугу, — сказала Лиззи. — Онъ сдѣлалъ для меня очень многое. Надѣюсь, что когда-нибудь онъ дастъ мнѣ возможность сказать ему, какъ я ему благодарна… Вы спрашиваете, не это ли…
— Обвиненіе противъ вашего отца, — вставила Белла.
— Да. Не это ли заставляетъ меня жить такъ, чтобы никто не зналъ моего мѣстопребыванія? Нѣтъ. Совсѣмъ нѣтъ.
Въ тонѣ, какимъ Лиззи это сказала, въ томъ, какъ она при этомъ обратила глаза на огонь, и даже въ ея спокойно сложенныхъ рукахъ была непоколебимая рѣшимость, не ускользнувшая отъ зоркихъ глазокъ Беллы.
— Давно вы живете одна? — спросила она.
— Давно. Мнѣ это въ привычку. Я часто оставалась одна и днемъ, и ночью по цѣлымъ часамъ, еще когда былъ живъ мой отецъ.
— У васъ есть братъ, я слышала?
— Есть брать, но мы съ нимъ въ ссорѣ. Онъ, впрочемъ, славный мальчикъ и собственными силами выбился на дорогу. Я не жалуюсь на него.
Когда она это говорила, глядя на ярко пылавшій огонь, на лицо ея легла мимолетная тѣнь — тѣнь печали. Белла не упустила этой минуты: она нѣжно дотронулась до ея руки.
— Лиззи, скажите: есть у васъ другъ? Женщина-другъ вашихъ лѣтъ?
— Я вела такую замкнутую жизнь, что у меня никогда не было подругъ, — отвѣчала Лиззи.
— У меня тоже, — сказала Белла. — Но не потому, чтобъ я вела замкнутую жизнь. Я была бы, пожалуй, даже въ правѣ желать, чтобъ моя жизнь была болѣе замкнутой. Это все-таки лучше, чѣмъ видѣть, какъ мама, точно трагическая муза, возсѣдаетъ съ головной болью въ почетномъ углу, или выслушивать дерзости Лавви. Я, впрочемъ, очень люблю ихъ обѣихъ, — это, разумѣется, само собой… Мнѣ хотѣлось бы, Лиззи, стать вашимъ другомъ. Какъ вы думаете, можетъ это быть? Того, что называется характеромъ, у меня не больше, чѣмъ у канарейки, дорогая моя, но мнѣ можно довѣриться — это я знаю.
Своевольная, но добрая, жизнерадостная, взбалмошная, легкомысленная за отсутствіемъ опредѣленной цѣли, — которая придала бы вѣсъ ея мыслямъ, капризно-вѣтреная отъ вѣчнаго порханья по мелочамъ жизни, — такъ или иначе она была обаятельна. Для Лиззи все это было такъ ново, такъ плѣнительно-мило, такъ ребячески женственно, что совершенно покорило ее. И когда Белла еще разъ спросила: «Такъ какъ же вы думаете, могу я стать вашимъ другомъ?», спросила съ мило склоненной на бокъ головкой, съ вопросительно приподнятыми бровками и съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ насчетъ этого въ груди, — Лиззи отвѣтила, что тутъ не можетъ быть и вопроса: конечно — да.
— Такъ скажите мнѣ вашу тайну, дорогая моя отчего вы такъ странно живете?
Лиззи начала такой прелюдіей:
— У васъ, должно быть, много поклонниковъ?..
Но Белла прервала ее легкимъ возгласомъ удивленія.
— Душа моя, ни одного!
— Ни одного?
— То есть… Ну, можетъ быть, одинъ, — навѣрно не знаю. Былъ одинъ, но какія теперь его мысли на этотъ счетъ — право, не могу сказать. Пожалуй, что у меня осталось полпоклонника (я, разумѣется, не считаю этого идіота Джорджа Сампсона)… Впрочемъ не стоить обо мнѣ… Я хочу знать о васъ.
— Есть одинъ человѣкъ, — заговорила Лиззи, — съ пылкой душою, но злой. Онъ говорить, что любитъ меня, и я думаю, что дѣйствительно любить. Онъ другъ моего брата. Онъ оттолкнулъ меня съ перваго же раза, когда пришелъ ко мнѣ съ моимъ братомъ. Я и тогда въ глубинѣ души боялась его. Въ послѣднее же наше свиданіе онъ такъ меня напугалъ, что и сказать не могу.
Она замолчала.
— Не для того ли, чтобъ избавиться отъ него, вы и забрались въ эту глушь, Лиззи?
— Я переѣхала сюда тотчасъ послѣ того, какъ онъ меня такъ напугалъ.
— Но вы и здѣсь боитесь его?
— Я, говоря вообще, не робкаго десятка, но его я боюсь. Я боюсь заглянуть въ газету, стараюсь не прислушиваться къ толкамъ о томъ, что дѣлается въ Лондонѣ: все жду, что вотъ онъ сдѣлаетъ что-нибудь ужасное.
— Вы, стало быть, не за себя боитесь? — сказала Белла, вдумавшись въ ея слова.
— Я и за себя боялась бы, если бъ встрѣтила его здѣсь. Я всегда озираюсь кругомъ, когда иду на фабрику или возвращаюсь ночью домой.
— Вы, можетъ быть, боитесь, что онъ тамъ, въ Лондонѣ, сдѣлаетъ что-нибудь надъ собой?
— Нѣтъ. Возможно, что онъ и сдѣлаетъ что-нибудь надъ собой: онъ достаточно для этого необузданъ. Но я не этого боюсь.
— Вы такъ говорите, — сказала вкрадчиво Белла, — можно почти подумать, что есть еще кто-то… кто-то другой.
Лиззи на одинъ мигъ закрыла руками лицо. Потомъ заговорила:
— Его слова и до сихъ поръ у меня въ ушахъ. Я помню, какъ онъ билъ при этомъ кулакомъ о каменную стѣну: эта картина у меня не выходитъ изъ глазъ. Я изъ всѣхъ силъ старалась выкинуть ее изъ головы, но не могу. Кровь текла у него по рукѣ, когда онъ сказалъ мнѣ: «Дай Богъ, чтобъ мнѣ не довелось его убить».
Белла вздрогнула, крѣпко обняла Лиззи и спросила тихимъ голосомъ (онѣ не смотрѣли другъ на друга; обѣ смотрѣли въ огонь):
— Этотъ человѣкъ, стало быть, ревнуетъ?
— Да. Къ одному джентльмену… Я даже не знаю, какъ вамъ объяснить… Къ джентльмену, высоко стоящему надо мной и надъ моимъ скромнымъ образомъ жизни. Онъ принесъ мнѣ извѣстіе о смерти моего отца и съ того дня всегда принималъ во мнѣ участіе.
— Онъ любить васъ?
Лиззи покачала головой.
— Ухаживаетъ за вами?
Лиззи молча прижалась рукой къ живому поясу, обвивавшему ея станъ.
— Вы поселились здѣсь по его настоянію?
— О, нѣтъ! Я ни за что въ мірѣ не допустила бы… Я не хочу, чтобъ онъ зналъ, что я здѣсь, или напалъ бы на мой слѣдъ.
— Лиззи, голубушка! Почему же? — спросила Белла въ изумленіи передъ пылкостью этихъ словъ, но сейчасъ же прибавила, прочтя отвѣтъ на лицѣ Лиззи: — Нѣтъ, нѣтъ! Не говорите — почему. Это былъ глупый вопросъ. Я вижу! Я понимаю!
Онѣ замолчали. Лиззи, съ поникшей головой, глядѣла на пылающіе уголья на рѣшеткѣ камина, гдѣ зародились ея первыя грезы и куда убѣгала она отъ безрадостной жизни, изъ которой вырвала своего брата, предвидя, какую получитъ за это награду.
— Теперь вы знаете все, — сказала она, поднявъ глаза на Беллу. — Я ничего не скрыла отъ васъ. Такъ вотъ почему я живу здѣсь одна. Одинъ добрый старикъ, вѣрный мой другъ, помогъ мнѣ здѣсь устроиться. За короткое время моей жизни съ отцомъ въ нашемъ старомъ домѣ я узнала такія вещи… не спрашивайте — что… которыя заставили меня отвернуться отъ прошлаго, и теперь я стараюсь стать лучше. Не думаю, чтобъ я могла что-нибудь сдѣлать въ то время, не теряя моего вліянія на отца. Но то, что было тогда, часто тяготитъ мнѣ душу. Надѣюсь, что когда-нибудь это пройдетъ.
— Пройдетъ, какъ и эта слабость, Лиззи, слабость къ человѣку, который недостоинъ ея, — проговорила мягко Белла.
— Нѣтъ! Я не хочу, чтобъ это прошло, — быль рѣзкій отвѣтъ. — Не хочу вѣрить и не вѣрю, что онъ недостоинъ любви. Если это пройдетъ, что я выиграю и сколько потеряю?!…
Выразительныя бровки Беллы поспорили немного съ пламенемъ камина, прежде чѣмъ она возразила:
— Не сочтите меня навязчивой, Лиззи. Я хочу только сказать: вернуть себѣ покой, надежду, свободу, — развѣ это не выигрышъ? Не лучше ли будетъ не прятаться отъ людей и не быть оторванной отъ всѣхъ благъ, какія, при естественныхъ условіяхъ, могло бы дать вамъ будущее? Простите, если я еще разъ спрошу: развѣ это не былъ бы выигрышъ?
— А развѣ женское сердце съ такою… съ такою слабостью, о которой вы сейчасъ говорили, можетъ хотѣть выиграть что-нибудь? — отвѣтила Лиззи вопросомъ.
И вопросъ этотъ до такой степени не согласовался съ мечтами и планами самой Беллы, съ тѣми планами на будущее, которые она такъ авторитетно излагала своему отцу, что она мысленно сказала себѣ: «Ахъ ты, продажная тварь! Слышишь? Слышишь ты это? И тебѣ не стыдно за себя?» И, принявъ свою руку, обвивавшую станъ Лиззи, она покаянно ткнула кулакомъ себя въ бокъ.
— Но вы еще сказали, Лиззи, — заговорила она опять, возвращаясь къ той же темѣ, послѣ того, какъ должная кара была учинена, — вы сказали: «Что я этимъ выиграю и сколько потеряю?» Что вы потеряете? Не можете ли вы мнѣ объяснить?
— Я потеряю мои лучшія воспоминанія, мои лучшія побужденія, мои лучшія стремленія, — потеряю все, что теперь сопутствуетъ мнѣ въ жизни. Я потеряю вѣру въ то, что, будь я равна ему и если бъ онъ меня любилъ, я изъ всѣхъ силъ старалась бы сдѣлать его лучше и счастливѣе, какъ и онъ — меня. Въ моихъ глазахъ потеряетъ почти всякую цѣну то немногое, чему я научилась, благодаря ему, и что осилила съ такимъ трудомъ, чтобъ онъ не подумалъ, что на меня даромъ потрачено время. Въ моей душѣ сотрется его образъ — образъ того, чѣмъ онъ могъ бы быть, если бы я была важною дамой и если бъ онъ меня любилъ, — тотъ благородный образъ, который теперь всегда со мной и передъ которымъ я, мнѣ кажется, никогда не сдѣлаю ничего низкаго и дурного. Я потеряю память о томъ хорошемъ, что онъ сдѣлалъ для меня съ тѣхъ поръ, какъ я его узнала; забуду, что, по его милости, со мной случилось превращеніе… такое же, какъ вотъ съ этими руками, грубыми, жесткими, потрескавшимися и черными отъ работы въ тѣ дни, когда я плавала по рѣкѣ съ моимъ отцомъ, а теперь нѣжными и мягкими, какъ видите.
Эти руки дрожали, но не отъ слабости, когда она вытянула ихъ, показывая Беллѣ.
— Поймите меня, дорогая моя, — продолжала она. — Онъ всегда былъ для меня только грезой, прекрасной картиной. Я никогда не мечтала, чтобы онъ могъ быть для меня чѣмъ-нибудь инымъ въ этомъ мірѣ. Я, впрочемъ, все равно не сумѣю вамъ объяснить, если сами этого не чувствуете. Мнѣ и на мысль не приходила возможность стать его женой. Я думала объ этомъ не больше, чѣмъ онъ самъ, а этимъ много сказано. И все-таки я люблю его такъ горячо и такъ нѣжно, что когда вспомню, какая безрадостная жизнь меня ожидаетъ изъ за него, я горжусь этимъ и радуюсь ей. Я съ гордостью и радостью буду страдать изъ за него, хоть ему это не принесетъ никакой пользы, хоть онъ никогда не узнаетъ объ этомъ и хоть ему дѣла нѣтъ до меня.
Белла сидѣла не шевелясь, околдованная страстью этой дѣвушки однихъ съ нею лѣтъ, — глубокой безкорыстной страстью, смѣло изливавшейся въ своемъ довѣріи къ ея пониманію и сочувствію. А между тѣмъ сама она никогда ничего подобнаго не испытывала и не подозрѣвала до сихъ поръ о существованіи чего-либо подобнаго на землѣ.
Лиззи продолжала:
— Это было ночью, въ нашемъ старомъ домѣ у рѣки, совсѣмъ непохожемъ на этотъ. Въ поздній часъ той злополучной ночи глаза его впервые взглянули на меня. Быть можетъ, ужъ никогда больше они не взглянутъ на меня. Я даже почти желаю, чтобъ этого не случилось. Я надѣюсь, что не случится. Но ни за какія блага въ мірѣ я не согласилась бы, чтобы свѣтъ этихъ глазъ угасъ въ моей душѣ… Теперь я все вамъ сказала, мой другъ. Мнѣ самой какъ то странно, что я разсталась съ моей тайной, но я не жалѣю объ этомъ. Еще за минуту до вашего появленія я не думала, что заикнусь объ этомъ хоть словечкомъ какой-нибудь живой душѣ, но вы пришли, и я вамъ все сказала.
Белла поцѣловала ее въ щеку и горячо поблагодарила за довѣріе.
— Хотѣлось бы мнѣ только быть болѣе достойной его, — прибавила она.
— Болѣе достойной? — повторила Лиззи съ недовѣрчивой улыбкой.
— Не въ смыслѣ возможности предательства съ моей стороны, — пояснила Белла. — Меня скорѣе разорвутъ на куски, чѣмъ выжмутъ изъ меня хоть слово вашей тайны, хотя, впрочемъ, въ этомъ нѣтъ моей заслуги, потому что я отъ природы упряма, какъ оселъ. Я хочу только сказать, что я пустая, самонадѣянная, никуда негодная дѣвчонка, и что вы пристыдили меня.
Лиззи поправила пышныя каштановыя кудри, разсыпавшіяся отъ энергичнаго движенія ихъ владѣлицы, тряхнувшей головой, и сказала съ нѣжнымъ упрекомъ:
— Милая!
— Ну, да, вамъ хорошо называть меня милой, и я рада, что вы меня такъ зовете, хоть не имѣю на это никакихъ правъ, — пробормотала, капризно надувая губки, Белла. — А все-таки я дрянь.
— Милая! — повторила настойчиво Лиззи.
— Такая мелкая, холодная, суетная, глупая тварь, — продолжала, не слушая, Белла, оттѣняя съ особенной силой послѣднее прилагательное.
— И вы думаете, я вамъ повѣрю? — проговорила Лиззи со своей тихой улыбкой, когда пышныя кудри были закрѣплены. — Мнѣ лучше знать.
— Вамъ лучше знать? — повторила недовѣрчиво Белла. — Вы въ самомъ дѣлѣ такъ думаете? Ахъ, какъ я была бы рада, если бы вы знали меня лучше, чѣмъ я! Но я очень боюсь, что знаю себя лучше.
Лиззи расхохоталась и спросила ее, видѣла ли она когда-нибудь свое лицо и слышала ли свой голосъ.
— Еще бы, надѣюсь! — отвѣчала Белла. — Я частенько таки смотрюсь въ зеркало, а болтаю я, какъ сорока.
— Я тоже видѣла ваше лицо и слышала вашъ голосъ, — сказала Лиззи. — И они подкупили меня, я разсказала вамъ — въ глубокой увѣренности, что я не дѣлаю невѣрнаго шага, — то, чего, казалось мнѣ, я никогда и никому бы не сказала. Развѣ это дурной знакъ?
— Нѣтъ, не дурной, надѣюсь, — проговорила Белла, надувъ губки, и замолчала, не зная, засмѣяться ей или заплакать.
— Когда-то я умѣла предсказывать будущее, — сказала Лиззи шутливо. — Я смотрѣла въ каминъ на горящіе уголья, и въ ямкѣ подъ огнемъ мнѣ видѣлись цѣлыя картины. Мой брать, бывало, заставлялъ меня разсказывать, что я вижу, и очень любилъ меня слушать. Сказать вамъ, что я вижу сейчасъ въ моей ямкѣ подъ огнемъ?
Онѣ уже стояли на ногахъ передъ каминомъ, обнявшись, потому что собирались прощаться.
— Ну что же, сказать, что я тамъ вижу? — повторила Лиззи свой вопросъ.
— Пустую, глупую, суетную…-- подсказала Белла, вопросительно приподнимая бровки.
— Сердце, любящее и достойное любви. Сердце, которое, разъ полюбивъ, пойдетъ въ огонь и въ воду за того, кого любить. Сердце, которое ничего не устрашится и никогда не измѣнитъ.
— Женское сердце? — спросила Белла, аккомпанируя вопросу движеніемъ бровей.
Лиззи кивнула головой:
— И женщина, которой оно принадлежитъ….
— Вы?! — докончила Белла.
— Нѣтъ, вы. Я это ясно вижу.
Свиданіе закончилось обмѣномъ нѣжныхъ словъ, многократными просьбами со стороны Беллы помнить, что онѣ отнынѣ друзья, и обѣщаніемъ скоро еще побывать, послѣ чего Лиззи снова принялась за свою работу, а Белла побѣжала въ гостиницу, гдѣ ее ждали ея спутники.
— Вы что-то задумчивы, миссъ Вильферъ, — было первое, что ей сказалъ секретарь.
— Мнѣ есть надъ чѣмъ подумать, — отвѣтила миссъ Вильферъ очень серьезно.
Больше ничего она ему не сказала, кромѣ того, что тайна Лиззи Гексамъ не имѣетъ никакого отношенія къ ложному оговору противъ ея отца. Впрочемъ, нѣтъ, маленькая связь тутъ есть: Лиззи очень хочется поблагодарить своего неизвѣстнаго друга, приславшаго ей письменное опроверженіе этой клеветы. «Ей хочется поблагодарить его? Въ самомъ дѣлѣ?», равнодушно спросилъ секретарь. На это Белла въ свою очередь спросила, не знаетъ ли онъ, кто этотъ неизвѣстный другъ. Нѣтъ, онъ не имѣлъ объ этомъ ни малѣйшаго понятія.
Все описываемое въ этой главѣ происходило въ Оксфордширѣ: вотъ какъ далеко забрела въ своихъ скитаніяхъ бѣдняжка Бетти Гигденъ. Имъ надо было возвращаться съ ближайшимъ поѣздомъ, а такъ какъ станція была недалеко, то его преподобіе Фрэнкъ съ мистрисъ Фрэнкъ, мистеръ Слоппи, Белла и Роксмитъ пустились въ путь пѣшкомъ. Въ деревняхъ немного такихъ широкихъ тропинокъ, чтобы по нимъ можно было идти пятерымъ въ рядъ, а потому Белла съ секретаремъ пошли вдвоемъ позади остальныхъ.
— Повѣрите ли, мистеръ Роксмитъ, — заговорила Белла, — мнѣ кажется, цѣлые годы прошли съ той минуты, когда я вошла въ домикъ Лиззи Гексамъ.
— Сегодня у насъ выдался очень хлопотливый день, — отвѣчалъ онъ. — Кромѣ того, вы были очень разстроены на кладбищѣ, я замѣтилъ, и теперь, вѣроятно, очень устали.
— Нѣтъ, я ничуть не устала… Вы меня не поняли: я, вѣрно, несовсѣмъ хорошо выразила свою мысль. Не то, чтобы мнѣ казалось, что прошло много времени съ той минуты, а что за этотъ промежутокъ многое измѣнилось — для меня то есть.
— Къ лучшему, надѣюсь?
— Надѣюсь, что такъ, — сказала она.
— Вы озябли. Я вижу, вы дрожите. Позвольте мнѣ накинуть на васъ мой плащъ. Вотъ такъ. Не изомнется ваше платье, если мы перекинемъ плащъ черезъ плечо?.. Нѣтъ, такъ нельзя; онъ слишкомъ длиненъ и тяжелъ. Дайте, я буду поддерживать этотъ конецъ, такъ какъ у васъ руки закрыты, и вамъ все равно нельзя взять меня подъ руку.
Тѣмъ не менѣе идти подъ руку оказалось возможнымъ. Какимъ образомъ Белла, закутанная до самаго подбородка, ухитрилась высунуть свою ручку, извѣстно одному Богу, но такъ или иначе, а она высунула ее и продѣла подъ руку секретаря.
— У насъ съ Лиззи вышелъ длинный и интересный разговоръ, мистеръ Роксмитъ. Она отнеслась ко мнѣ съ полнымъ довѣріемъ, и все мнѣ разсказала.
— Да и какъ она могла бы передъ вами устоять? — сказалъ онъ.
— Вотъ удивительно! — воскликнула Белла, круто останавливаясь и бросая на него недоумѣвающій взглядъ. — Вы говорите совершенно то же, что мнѣ сказала и она по этому поводу.
— Должно быть, это оттого, что я чувствую то же самое, что чувствовала въ данномъ случаѣ и она.
— Нѣтъ, но все-таки, какъ вы думаете, почему она такъ легко довѣрилась мнѣ? — спросила Белла, снова двинувшись впередъ.
— Я думаю, что разъ вы захотѣли завоевать ея довѣріе — ея или кого-нибудь другого, — вы не могли въ этомъ не успѣть.
Въ эту минуту паровозъ на желѣзной дорогѣ многозначительно лукаво зажмурилъ свой зеленый глазъ и широко открылъ красный, такъ что имъ пришлось пуститься къ станціи бѣгомъ. Беллѣ, закутанной въ длинный плащъ, было трудно бѣжать, и секретарь долженъ былъ ей помогать. Когда она усѣлась противъ него въ уголкѣ вагона и вскрикнула: «Какія прелестныя звѣзды и что за чудная ночь!», ея сіяющее личико было такъ обворожительно, что онъ хоть и отвѣтилъ: «Да», но предпочелъ любоваться ночью и звѣздами, не изъ окна вагона, а отраженными въ этомъ миломъ лицѣ.
«О „красивая леди“! Обольстительно красивая леди! Ахъ, если бъ мнѣ быть законнымъ исполнителемъ послѣдней воли Джонни! Если бъ я былъ въ правѣ вручить тебѣ завѣщанное имъ и получить съ тебя расписку!» Что-нибудь въ этомъ родѣ навѣрное примѣшивалось къ грохоту поѣзда, проносившагося мимо станцій желѣзной дороги, причемъ всѣ онѣ многозначительно лукаво жмурили свои зеленые глаза и открывали красные, готовясь пропустить красивую леди.
X. Шпіоны.[править]
— Итакъ, миссъ Ренъ, мнѣ не удастся васъ убѣдить, чтобы вы одѣли для меня куклу? — сказалъ Юджинъ Рейборнъ.
— Нѣтъ, — рѣзко отвѣчала миссъ Ренъ. — Если вамъ нужна кукла, сходите въ магазинъ и купите.
— Такъ, стало быть, — продолжалъ шутливо-жалобно мистеръ Рейборнъ, — стало быть, моя очаровательная юная крестница въ Гердфордширѣ…
— Въ сумбуръ-ширѣ — хотите вы, кажется, сказать, — ввернула миссъ Ремъ.
--… будетъ зачислена въ разрядъ простой сѣрой публики и не извлечетъ никакой выгоды изъ моего личнаго знакомства съ придворной швеей?
— Если для вашей очаровательной крестницы, которую поистинѣ можно поздравить съ такимъ милѣйшимъ крестнымъ папашей… если для нея есть выгода знать, что придворная швея знакома со всѣми вашими штуками и повадками, такъ можете передать ей это по почтѣ съ моимъ глубочайшимъ почтеніемъ, — отвѣчала миссъ Ренъ своему собесѣднику, тыкая противъ него въ воздухъ иглой.
Миссъ Ренъ прилежно шила при свѣтѣ свѣчи, а мистеръ Рейборнъ, наполовину забавляясь, наполовину раздражаясь ея сердитыми отвѣтами, праздно, съ скучающимъ видомъ стоялъ подлѣ ея табуретки и смотрѣлъ на нее. Несносный ребенокъ миссъ Ренъ находился видимо въ опалѣ: онъ сидѣлъ въ противоположномъ углу, являя всей своей дрожащей особой поучительное зрѣлище пьяницы, потерявшаго человѣческій образъ.
— У--у, скверный мальчишка! — воскликнула миссъ Ренъ, до которой донесся звукъ его стучащихъ зубовъ. — Хотѣла бы я, чтобы твои противные зубы посыпались тебѣ въ горло и заиграли въ бабки у тебя въ животѣ. Тьфу! гадкое, негодное созданіе! Черная овца!
Вся эта брань сопровождалась грознымъ постукиваньемъ объ полъ маленькой ножки, противъ чего несчастное существо протестовало только хныканьемъ.
— А тутъ еще плати за тебя! — продолжала миссъ Ренъ. — Пять шиллинговъ — шутка сказать! — Какъ ты думаешь, сколько часовъ мнѣ нужно гнуть спину, чтобъ заработать эти пять шиллинговъ?.. Сейчасъ же перестань хныкать, не то я запущу въ тебя этой куклой… Пять шиллинговъ штрафу за такую дрянь, — каково? Я съ радостью дала бы пять шиллинговъ мусорщикамъ, чтобъ они увезли тебя отсюда въ своей тачкѣ.
— Нѣтъ, нѣтъ, не надо! — молилъ полоумный старикъ.
— Онъ способенъ растерзать материнское сердце — этотъ негодный мальчишка, — сказала миссъ Ренъ не то про себя, не то обращаясь къ Юджину. — На свою голову я взростила его. Онъ быль бы ядовитѣе змѣи, не будь онъ грязнѣе свиньи… Взгляните вы на него! Какое утѣшительное зрѣлище для родительскихъ глазъ.
И въ самомъ дѣлѣ, въ томъ, болѣе чѣмъ свинскомъ, состояніи, въ какомъ онъ теперь находился (свиньи хоть жирѣютъ отъ обжорства и становятся хороши для ѣды), этотъ человѣкъ представлялъ во всякомъ случаѣ любопытное зрѣлище, и не только для родительскихъ глазъ.
— Ну, на что ты годенъ, старый хрычъ? — кричала, все больше и больше ожесточаясь, миссъ Ренъ. — Развѣ только на то, чтобы посадить тебя въ спиртъ, которымъ ты отравляешься, въ большую стекляную бутыль, и выставлять напоказъ другимъ сосунамъ такого же десятка. Ты хоть бы мать пожалѣлъ, если своей печенки не жалѣешь.
— Жалѣю! Охъ, жалѣю! — хныкалъ злополучный предметъ этихъ нападокъ. — И ты меня пожалѣй!
— У тебя одна пѣсня: пожалѣй да пожалѣй. А самъ что дѣлаешь, а? Зачѣмъ ты такъ дѣлаешь?
— Не буду больше! Право, не буду! Прости!
— Замолчи! — сказала миссъ Ренъ, закрывая рукою глаза. — Я не могу тебя видѣть. Ступай наверхъ, принеси мнѣ шляпку и шаль. Будь хоть чѣмъ-нибудь полезенъ, негодный, и хоть на минуту уйди прочь съ моихъ глазъ.
Онъ покорно вышелъ, шатаясь на дрожащихъ ногахъ, и тутъ Юджинъ Рейборнъ увидѣлъ, что между тонкихъ пальчиковъ дѣвочки, прижатыхъ къ глазамъ, катятся слезы. Ему стало жаль ее, но жалость не расшевелила его равнодушія и осталась лишь жалостью, не проявившись ни въ чемъ.
— Я иду въ итальянскую оперу примѣривать наряды, — сказала, спустя нѣсколько минутъ, миссъ Ренъ, отнимая руку отъ глазъ и смѣясь иронически, чтобы скрыть, что она плакала. — Вы должны откланяться, прежде чѣмъ я уйду, мистеръ Рейборнъ. И позвольте мнѣ сказать вамъ разъ навсегда: вамъ незачѣмъ дѣлать мнѣ визиты. Вы изъ меня не вытянете того, что вамъ нужно, не вытянете, если бъ даже вы запаслись щипчиками и стали рвать меня но кусочкамъ.
— Неужто вы такъ крѣпко уперлись на своемъ и такъ-таки не беретесь соорудить туалетъ для моей крестницы?
— Да, я уперлась на своемъ, — отрѣзала миссъ Ренъ, дернувъ подбородкомъ. — Я очень упряма и по вопросу о кукольныхъ туалетахъ, и по вопросу объ… адресахъ, если хотите. Отправляйтесь-ка себѣ по-добру по-здорову и отложите попеченіе на этотъ счетъ.
Ея преступное дитя, между тѣмъ, воротилось и стояло у нея за спиной со шляпкой и шалью въ рукахъ.
— Давай сюда и ступай опять въ свой уголъ, старый хрычъ! — сказала миссъ Ренъ, случайно обернувшись и замѣтивъ его. — Нѣтъ, нѣтъ, твоихъ услугъ мнѣ не нужно. Ступай въ свой уголъ, — слышишь?
Сконфуженно потирая руки, несчастный человѣкъ побрелъ, шатаясь, къ мѣсту своего изгнанія; но, проходя мимо Юджина, онъ какъ-то особенно взглянулъ на него и сдѣлалъ при этомъ движеніе, которое можно бы было принять за движеніе локтемъ, если бъ его члены повиновались его волѣ. Не обративъ на него вниманія и только инстинктивно посторонившись, чтобъ избѣжать непріятнаго прикосновенія, Юджинъ вяло раскланялся съ миссъ Ренъ, попросилъ позволенія закурить сигару и вышелъ.
— Слушай ты, блудный сынъ! — заговорила тогда Дженни, тряхнувъ головой и внушительно грозя миніатюрнымъ указательнымъ пальчикомъ своему неисправимому чаду. — Сиди дома, пока я не вернусь. Если ты двинешься изъ своего угла, пока меня не будетъ, я все равно вѣдь догадаюсь, зачѣмъ ты уходилъ.
Съ этимъ наказомъ она задула свѣчу, служившую ей для работы, оставивъ старика только при свѣтѣ камина, положила въ карманъ большой ключъ отъ двери, взяла свою крючковатую палочку и ушла.
Юджинъ неспѣшнымъ шагомъ, покуривая, направлялся къ Темплю, но не видалъ ужъ больше кукольной швеи, такъ какъ она случайно пошла по другой сторонѣ улицы. Угрюмо шелъ онъ впередъ все тою же лѣнивой походкой, остановился на минуту въ Черингь-Кроссѣ, поглазѣлъ по сторонамъ, не удостаивая своимъ вниманіемъ сновавшую мимо толпу, и снова тронулся дальше. Вдругъ на глаза ему попался совершенно неожиданный предметъ, — не что иное, какъ непослушный сынокъ Дженни Ренъ, собиравшійся переходить улицу.
Едва ли можно было увидѣть на улицѣ что-нибудь смѣшнѣе и безпомощнѣе этого жалкаго, трясущагося бѣдняка, слабо пытавшагося продвинуться на мостовую и тотчасъ же отступавшаго назадъ на нетвердыхъ ногахъ, въ страхѣ передъ, экипажами, которые показывались, а можетъ быть, и не показывались вдали. Когда путь очищался, онъ снова пытался перейти улицу, доходилъ до середины, затѣмъ описывалъ кругъ и возвращался вспять, хотя успѣлъ бы перейти разъ десять. Послѣ этого онъ стоялъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, на краю троттуара и долго смотрѣлъ вдоль улицы направо и налѣво, въ то время какъ десятки пѣшеходовъ толкали его, переходили на другую сторону и продолжали свой путь. Затѣмъ, подстрекаемый ихъ успѣхомъ, онъ дѣлалъ новую попытку, доходилъ почти до противоположнаго троттуара, но тутъ, увидавъ — въ дѣйствительности или въ своемъ воображеніи — что-то мчащееся на него, въ испугѣ откидывался, описывалъ кругъ и, спотыкаясь, возвращался назадъ. Постоявъ немного, онъ принимался дѣлать какія-то судорожныя движенія, какъ будто готовился къ гигантскому прыжку, наконецъ, рѣшался двинуться впередъ какъ разъ въ ненадлежащій моментъ, попадалъ на окрики возницъ, пугливо съежившись, пятился и становился, весь дрожа, на прежнее мѣсто только затѣмъ, чтобы вновь продѣлать то же самое.
«Пріятель мой, сдается мнѣ, опоздаетъ къ мѣсту назначенія, если онъ отправляется по срочному дѣлу», сказалъ себѣ спокойно Юджинъ послѣ нѣсколькихъ минутъ наблюденія надъ интереснымъ субъектомъ.
И съ этимъ фолософскимъ замѣчаніемъ побрелъ своей дорогой и больше не думалъ о немъ.
Ляйтвудъ, къ которому онъ шелъ, оказался дома и обѣдалъ одинъ. Юджинъ придвинулъ себѣ стулъ къ камину, у котораго тотъ допивалъ свое вино, просматривая газеты, потомъ досталъ рюмку и налилъ себѣ за компанію.
— Другъ Мортимеръ, поистинѣ ты поучительная иллюстрація самодовлѣющаго прилежанія, отдыхающаго въ кредитъ отъ своихъ добродѣтельныхъ дневныхъ трудовъ.
— Другъ мой Юджинъ, поистинѣ ты поучительная иллюстрація скучающей, но не отдыхающей праздности. Гдѣ ты былъ?
— Шатался по городу, — отвѣчалъ Юджинъ, — и вотъ теперь явился въ эти Палестины съ намѣреніемъ посовѣтоваться съ моимъ велемудрымъ и высокочтимымъ стряпчимъ о положеніи моихъ дѣлъ.
— Твой велемудрый и высокочтимый стряпчій, Юджинъ, полагаетъ, что положеніе твоихъ дѣлъ незавидное.
— Логично ли говорить такимъ образомъ о дѣлахъ кліента, которому нечего терять и котораго нельзя, повидимому, заставить платить, это еще, думается мнѣ, подъ сомнѣніемъ, — замѣтилъ глубокомысленно Юджинъ.
— Ты попалъ въ жидовскія лапы, Юджинъ.
— Другъ любезный, мнѣ уже случалось попадать въ кое-какія христіанскія лапы, такъ что этото я могу снести, какъ философъ, — возразилъ должникъ, хладнокровно поднося ко рту рюмку.
— Сегодня, Юджинъ, я видѣлся съ однимъ евреемъ, который, кажется, собирается порядкомъ насъ съ тобой поприжать. Типичный Шейлокъ, а видомъ патріархъ. Живописная, сѣдовласая, сѣдобородая фигура въ широкополой шляпѣ и длиннополомъ балахонѣ.
— Да ужъ не пріятель ли это мой? не почтенный ли мистеръ Ааронъ? — проговорилъ Юджинъ, поставивъ на столъ свою рюмку.
— Онъ называетъ себя мистеромъ Райей.
— Я, впрочемъ, вспомнилъ, что это я самъ — должно быть, по инстинктивному желанію принять его въ лоно нашей церкви — окрестилъ его Аарономъ, — сказалъ Юджинъ.
— Охъ, Юджинъ! Ты нынче какъ-то особенно нелѣпъ. Объясни, что ты хочешь сказать.
— Только то, другъ любезный, что я имѣю честь и удовольствіе быть отчасти знакомымъ точь-въ-точь съ такимъ патріархомъ, какого ты описалъ, а зову я его мистеромъ Аарономъ потому, что такъ оно выходитъ и въ еврейскомъ стилѣ, и выразительно, и любезно, — вообще къ мѣсту. Но не взирая на столь вѣскія причины для мистера Аарона именоваться этимъ именемъ, весьма возможно, что это не настоящее его имя.
— Ты положительно самый нелѣпый человѣкъ на земномъ шарѣ, Юджинъ, — проговорилъ, смѣясь, Мортимеръ.
— Нимало, увѣряю тебя… Не говорилъ ли онъ, что знаетъ меня?
— Нѣтъ, не говорилъ. Выразилъ только надежду, что ты ему заплатишь.
— Какъ будто похоже на то, что онъ меня не знаетъ, — замѣтилъ Юджинъ совершенно серьезно, — Надѣюсь, что это не мистеръ Ааронъ, потому что, сказать тебѣ по правдѣ, Мортимеръ, я боюсь, что у него есть маленькое предубѣжденіе противъ меня. Я сильно подозрѣваю, что онъ приложилъ руку въ этой исторіи исчезновенія Лиззи.
— О чемъ бы ни зашла у насъ рѣчь, какой-то силой рока все приводитъ насъ къ Лиззи, — съ досадой проговорилъ Мортимеръ. — "Шатался по городу — читай: — «въ поискахъ за Лиззи». Не такъ ли, Юджинъ?
— Мой стряпчій, долженъ я сознаться, человѣкъ въ высшей степени проницательный, — сказалъ Юджинъ, поворачиваясь спиною къ огню.
— А развѣ не такъ, Юджинъ?
— Такъ, Мортимеръ.
— А между тѣмъ знаешь, Юджинъ: вѣдь въ сущности ты мало занятъ ею.
Юджинъ Рейборнъ поднялся со стула, засунулъ руки въ карманы, поставилъ ногу на рѣшетку камина и принялся раскачиваться всѣмъ тѣломъ, глядя въ огонь. Послѣ довольно длинной паузы онъ сказалъ:
— Нѣтъ, я этого не знаю. И я долженъ тебя попросить не говорить этого больше, то есть не говорить въ такомъ смыслѣ, какъ будто это у насъ съ тобою рѣшеный вопросъ.
— Но вѣдь если она тебѣ дорога, такъ ты тѣмъ болѣе обязанъ оставить ее въ покоѣ.
Помолчавъ опять, какъ прежде, Юджинъ отвѣчалъ:
— И этого я тоже не знаю. Но скажи: видѣлъ ты когда-нибудь, чтобы я такъ безпокоилъ свою особу, какъ теперь, въ поискахъ за нею? Спрашиваю просто изъ любознательности.
— Нѣтъ, не видалъ, милый другъ, но, признаюсь, желалъ бы видѣть.
— Такъ не видалъ, стало быть? Вотъ именно. Ты подтверждаешь мое собственное впечатлѣніе. Какъ ты находишь теперь, похоже ли на то, что я какъ будто занятъ ею, что она мнѣ дорога? Спрашиваю изъ любознательности.
— Это я спрашивалъ тебя, Юджинъ, — сказалъ Мортимеръ съ укоризной.
— Я понимаю, милый другъ, но не могу ничего тебѣ разъяснить. Я самъ жажду разъясненій. Что я хочу сказать — спрашиваешь ты? Если мои старанія разыскать ее не значатъ, что она вѣчно у меня на умѣ, такъ что же они значатъ?
Онъ говорилъ шутливо, но на лицѣ его было сомнѣніе, неразрѣшенный вопросъ, какъ у человѣка, который силится и не можетъ себя разгадать.
— Принимая во вниманіе возможныя послѣдствія…-- началъ возражать Мортимеръ, но Юджинъ ухватился за эти слова:
— Эхъ, да вотъ этого-то я и не могу! Какъ ловко ты всегда затрагиваешь мою слабую струнку, Мортимеръ! Когда мы съ тобой были въ школѣ, ты вспомни: я всегда готовилъ уроки въ послѣднюю минуту, и такъ изо дня въ день. Теперь мы съ тобой дѣйствуемъ въ жизни, и я готовлю уроки все такъ же. Въ данномъ случаѣ мои планы не идутъ дальше слѣдующаго: я хочу отыскать Лиззи; я твердо рѣшился ее отыскать, и употреблю для этого всѣ средства, какія представятся. Честныя средства или подлыя средства — мнѣ все равно. Теперь спрошу — такъ, просто изъ любознательности: что это значитъ? Когда я отыщу ее, тогда я, можетъ быть, спрошу — тоже изъ любознательности — зачѣмъ я ее отыскивалъ и что это значитъ? Но покамѣстъ это было бы преждевременно, а загадывать впередъ я не умѣю: не такой у меня складъ ума.
Ляйтвудъ только головой качалъ, не зная, что сказать. Весь тонъ этой простодушно откровенной аргументаціи былъ до того убѣдителенъ, что — какъ ни странно — она не производила впечатлѣнія увертки.
Вдругъ за наружной дверью послышался шорохъ, потомъ слабый, нерѣшительный стукъ, какъ будто кто-то нащупывалъ скобку.
— Должно быть, какой-нибудь шелопай тамъ лампу задулъ, — сказалъ Юджинъ. — Я съ удовольствіемъ вышвырнулъ бы его съ площадки прямо на дворъ безъ всякихъ промежуточныхъ церемоній. Надо пойти посмотрѣть: я сегодня дежурный.
Ляйтвудъ едва успѣлъ отмѣтить про себя небывалый проблескъ энергіи, съ какою его другъ говорилъ о своемъ рѣшеніи найти эту дѣвушку, — проблескъ, погасшій съ послѣднимъ звукомъ произнесенныхъ имъ словъ, — какъ Юджинъ воротился, сопутствуемый позорной тѣнью человѣка, дрожащаго съ головы до ногъ и кутающагося въ засаленныя, грязныя лохмотья.
— Этотъ интересный джентльменъ — сынокъ одной знакомой мнѣ леди: ребенокъ, испытывающій материнское сердце, ибо онъ имѣетъ свои слабости. — И Юджинъ представилъ: — Мистеръ Мортимеръ, мистеръ Куклинъ.
Онъ не зналъ фамиліи старика, такъ какъ фамилія маленькой швеи была вымышленная, но отрекомендовалъ его съ своей обычной непринужденностью подъ первою кличкой, пришедшей ему въ голову по ассоціаціи идей.
— По всѣмъ повадкамъ мистера Куклина (хоть въ нихъ и мудрено бываетъ разобраться) я заключаю, что онъ желаетъ сдѣлать мнѣ какое-то сообщеніе, — продолжалъ Юджинъ, пока Ляйтвудъ съ удивленіемъ разглядывалъ жалкаго посѣтителя. — Я уже намекнулъ мистеру Куклину, что мы съ тобой вполнѣ довѣряемъ другъ другу, и просилъ его объясниться здѣсь.
Несчастное существо испытывало большое стѣсненіе отъ того, что ему нужно было держать въ рукахъ остатки своей шляпы. Поэтому Юджинъ, недолго думая, швырнулъ шляпу въ уголъ, а гостя усадилъ на стулъ.
— Придется, кажется, подмазать мистера Куклина, иначе намъ не выжать изъ него ничего, что имѣло бы человѣческій смыслъ, — сказалъ онъ. — Водки, мистеръ Куклинъ, или?..
— Рому на три пенса, — сказалъ мистеръ Куклинъ.
Благоразумная порція этого горячительнаго была поднесена ему въ рюмкѣ, и онъ препроводилъ ее ко рту съ безчисленными спотыканьями и уклоненіями отъ прямого пути.
— У мистера Куклина, я вижу, порядкомъ развинтились нервы, — замѣтилъ Юджинъ. — И, соображая всѣ обстоятельства, я нахожу полезнымъ слегка его окурить.
Онъ досталъ изъ-подъ камина лопаточку, загребъ немного горячаго угля и, взявъ изъ стоявшей на каминѣ коробочки курительнаго порошку, бросилъ его на лопаточку, послѣ чего принялся съ полнѣйшимъ хладнокровіемъ покачивать ее передъ особой мистера Куклина, дабы отдѣлить ее, такъ сказать, отъ себя.
— Господи, спаси насъ и помилуй! Ну что за чудакъ этотъ Юджинъ! — воскликнулъ, хохоча, Ляйтвудъ. — Объясни, ради Бога, зачѣмъ къ тебѣ явился этотъ несчастный?
— А вотъ услышимъ, — сказалъ мистеръ Рейборнъ, внимательно наблюдая за лицомъ посѣтителя. — Ну, теперь говорите. Не бойтесь. Въ чемъ дѣло, мистеръ Куклинъ?
— Ми-стъ Рей-брнъ! — выговорилъ гость сиплымъ голосомъ и тяжело ворочая языкомъ. — Вѣдь это вы ми-стъ Рей-брнъ, — такъ, что ли? — прибавилъ онъ съ посоловѣлымъ взглядомъ.
— Онъ самый. Смотрите на меня. Ну, что же вамъ угодно?
Мистеръ Куклинъ какъ-то весь съежился на своемъ стулѣ и произнесъ шепотомъ:
— Рому на три пенса.
— Сдѣлай милость, Мортимеръ, подмажь его еще. У меня руки заняты лопаточкой, — сказалъ Юджинъ.
Такая же порція была снова налита въ его рюмку, и онъ доставилъ ее по назначенію такими же окольными путями. Вытянувъ весь ромъ, онъ съ явнымъ опасеніемъ превратиться снова въ комокъ, если не поторопится, приступилъ къ дѣлу:
— Ми-стъ Рей-брнъ! Хотѣлъ васъ локтемъ подтолкнуть, да вы не допустили. Вамъ адресъ нуженъ? Вы желаете знать, гдѣ она живетъ? Желаете, ми-сть Рей-брнъ?
Юджинъ бросилъ быстрый взглядъ на своего друга и отвѣтилъ сурово:
— Желаю.
— Я тотъ человѣкъ, который вамъ это устроить, — объявилъ мистеръ Куклинъ, пытаясь ударитъ себя кулакомъ въ грудь, но вмѣсто того угодивъ себѣ въ скулу подъ самымъ глазомъ. — Тотъ самый человѣкъ, ми-стъ Рей-брнъ, который все устроитъ.
— Что такое устроитъ? — спросилъ все такъ же сурово Юджинъ.
— Достанетъ адресъ.
— Адресъ при васъ?
Съ самымъ добросовѣстнымъ поползновеніемъ на гордость и достоинство мистеръ Куклинъ помоталъ головой, возбуждая въ слушателяхъ самыя пріятныя ожиданія, и затѣмъ отвѣтилъ такъ, какъ будто это было самое радостное, что онъ могъ сообщить:
— Нѣтъ, не при мнѣ.
— Такъ что же вы хотите сказать?
Окончательно превратившись въ комокъ и почти засыпая послѣ послѣдняго тріумфа своего ума, мистеръ Куклинъ заявилъ:
— Рому на три пенса.
— Подмажь его, другъ Мортимеръ. Подмажь еще, нечего дѣлать, — сказалъ Юджинъ.
— Юджинъ, Юджинъ! — проговорилъ Ляйтвудъ тихимъ голосомъ, исполняя его просьбу. — Какъ ты могъ унизиться до такого средства?!
— Я вѣдь уже сказалъ: честными или безчестными средствами, а я ее отыщу, — былъ отвѣть, и въ тонѣ его прозвучалъ прежній проблескъ рѣшимости. — Это средство — безчестное, и я возьмусь за него, если до тѣхъ поръ не раскрою башки мистеру Куклину вотъ этой лопаточкой… Ну что же, достанете вы мнѣ адресъ?.. Что вы тамъ бормочете? Говорите толкомъ! Сколько вамъ за это?
— Десять шиллинговъ и на три пенса рому, — сказалъ мистеръ Куклинъ.
— Это вы получите.
— Пятнадцать шиллинговъ и на три пенса рому, — сказалъ мистеръ Куклинъ, дѣлая попытку сѣсть прямо.
— Получите. На этомъ и остановитесь… Какъ же вы добудете адресъ?
— Я тотъ человѣкъ, который добудетъ его, ми-стъ Рей-брнъ, — я, и никто другой, — величественно возвѣстилъ мистеръ Куклинъ.
— Какъ вы его добудете, я васъ спрашиваю?
— Я горькій сирота, ми-стъ Рей-брнъ, — продолжалъ пьянчужка. — Меня съ утра до ночи бьютъ, ругаютъ, на чемъ свѣтъ стоитъ. Она куетъ деньженки, сэръ, а хоть бы на смѣхъ поднесла когда-нибудь на три пенса рому. Ни-ни!
— Ну, выкладывайте! — подбодрилъ его Юджинъ, пристукнувъ желѣзной лопаточкой его голову, упавшую на грудь. — Что дальше?
Съ горделивой попыткой овладѣть собой, но — если можно такъ выразиться разваливаясь на куски въ тщетныхъ усиліяхъ подобрать ихъ и сложить вмѣстѣ, мистеръ Куклинъ моталъ головой, смотрѣлъ на допросчика презрительнымъ взглядомъ и улыбался (какъ онъ, очевидно, полагалъ) надменной улыбкой.
— Она обращается со мной, какъ съ маленькимъ, сэръ. Я не маленькій. Я взрослый человѣкъ. И съ талантами. Онѣ переписываются. По почтѣ, сэръ. У меня таланты. А адресъ добыть не труднѣе, чѣмъ свой собственный.
— Такъ добудьте, — сказалъ Юджинъ и отъ всего сердца добавилъ сквозь зубы: «Скотина!» — Добудьте, принесите мнѣ, возьмите свои деньги на шестьдесятъ три порціи рому, выпейте ихъ всѣ одну за другой и допейтесь до смерти какъ можно скорѣе.
Послѣдніе пункты этой спеціальной инструкціи онъ обращалъ къ камину, выбрасывая туда уголь съ лопаточки и засовывая ее на прежнее мѣсто.
Тутъ мистеръ Куклинъ сдѣлалъ неожиданное открытіе, что онъ былъ оскорбленъ Ляйтвудомъ, и выразилъ при этомъ твердое намѣреніе заставить его объясниться, не сходя съ мѣста, вызывая въ случаѣ отказа, на бой на великодушныхъ условіяхъ: соверенъ противъ полупенса. Послѣ этого онъ ударился въ слезы, а потомъ проявилъ наклонность заснуть. Эта послѣдняя манифестація, какъ самая опасная, ибо она угрожала возможностью весьма длительнаго пребыванія въ домѣ пріятнаго гостя, требовала сильныхъ мѣръ. Юджинъ поднялъ съ полу щипцами его изношенную шляпу, нахлобучилъ ее ему на голову и, взявъ его за шиворотъ вытянутой на всю длину рукой, свелъ съ лѣстницы и вывелъ со двора на Флитъ-Стритъ. Тамъ онъ повернулъ его лицомъ на западъ и предоставилъ самому себѣ.
Когда онъ вернулся, Ляйтвудъ стоялъ передъ каминомъ, размышляя, повидимому, о чемъ-то невеселомъ.
— Я только смою съ рукъ мистера Куклина (въ буквальномъ смыслѣ слова) и явлюсь къ тебѣ, Мортимеръ, сказалъ Юджинъ
— Я бы предпочелъ, чтобы ты смылъ его въ переносномъ смыслѣ, Юджинъ, — сказалъ Мортимеръ.
— Такъ бы я и сдѣлалъ, мой другъ, но самъ ты видишь: я не могу обойтись безъ него, — возразилъ на это Юджинъ.
Минуты двѣ спустя онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, сидѣлъ на своемъ креслѣ у огня и подтрунивалъ надъ своимъ другомъ по поводу опасности, которой тотъ подвергался въ лицѣ ихъ отважнаго атлета-гостя и которой онъ еле избѣжалъ.
— Я не могу шутить на такую тему, Юджинъ, — сказалъ ему его другъ съ безпокойствомъ. — Ты умѣешь сдѣлать забавной для меня всякую шутку, только не эту.
— Ну ладно, ладно! — перебилъ его Юджинъ. — Мнѣ самому немножко стыдно, а потому перемѣнимъ лучше разговоръ.
— Такъ некрасиво, такъ недостойно тебя прибѣгать къ услугамъ такого позорнаго шпіона, — продолжалъ Мортимеръ.
— Ну вотъ мы и перемѣнили тему! — подхватилъ безпечно Юджинъ. — Мы нашли новую: «шпіонъ» — чего же лучше? Не гляди такъ, точно статуя Терпѣнія, хмурящаяся на мистера Куклина съ полки камина, а лучше сядь, и я разскажу тебѣ кое-что, что тебя на этотъ разъ позабавитъ. Возьми сигару — вотъ такъ. Теперь смотри на мою. Вотъ видишь: я ее раскуриваю — втягиваю дымъ — выпускаю, и онъ улетучивается: это Куклинъ. Онъ улетучился, а разъ онъ улетучился, ты опять человѣкъ.
— Твоя тема, Юджинъ, была — «шпіонъ», если не ошибаюсь, — напомнилъ Мортимеръ, закуривъ сигару и затянувшись раза два.
— Совершенно вѣрно. Скажи: не странно ли, что я не могу выйти изъ дому послѣ сумерекъ, чтобъ не увидѣть за собой одного, а то и двухъ шпіоновъ?
Ляйтвудъ, въ безмолвномъ изумленіи, вынулъ изо рта сигару и посмотрѣлъ на своего друга, не зная, понять ли ему слова его, какъ шутку, или въ нихъ есть какой-то скрытый смыслъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, я не шучу, клянусь честью! — сказалъ Юджинъ съ безпечной улыбкой, отвѣчая на его взглядъ. — Меня не удивляетъ, что ты не понялъ меня, но на этотъ разъ ты ошибся. Я говорю совершенно серьезно. Послѣ сумерекъ я не могу выйти изъ дому, чтобы не очутиться въ смѣшномъ положеніи человѣка, за которымъ охотится издали шпіонъ, а зачастую цѣлыхъ двое.
— Увѣренъ ты въ этомъ, Юджинъ?
— Увѣренъ ли? Да вѣдь они всегда одни и тѣ же, мой милый.
— Но вѣдь тебя еще никто не притянулъ къ суду. Жиды пока только грозятся. Они еще ничего не предприняли. Къ тому же, они знаютъ, гдѣ тебя отыскать: имъ извѣстно, что я твой представитель передъ закономъ. О чемъ же тутъ безпокоиться?
— Вотъ онъ — юридическій умъ! — сказалъ Юджинъ, обращаясь къ камину тономъ плохого актера, изображающаго восторгъ. — Вотъ онѣ — руки красильщика, принимающія цвѣтъ того, что красятъ (или возьмутся выкрасить съ полной готовностью, если кто-нибудь ихъ найметъ). Высокочтимый господинъ стряпчій, все это не то. Это гуляетъ школьный учитель.
— Школьный учитель?
— Да. А часто вмѣстѣ съ учителемъ гуляетъ и ученикъ… Что, все еще не понимаешь? Какъ же ты скоро тутъ заржавѣлъ безъ меня… Ну, словомъ, это тѣ самые двое, что были разъ вечеромъ у насъ. Они-то и есть тѣ шпіоны, о которыхъ я говорю; они-то и дѣлаютъ мнѣ честь провожать меня съ наступленіемъ темноты.
— Давно это продолжается? — спросилъ Ляйтвудъ съ серьезнымъ лицомъ, не обращая вниманія на смѣхъ своего друга.
— Мнѣ кажется, съ тѣхъ поръ, какъ исчезла извѣстная намъ особа. Возможно, что началось оно прежде, чѣмъ я замѣтилъ, но во всякомъ случаѣ приблизительно около этого времени.
— Не подозрѣваютъ ли они, что ты ее похитилъ, — какъ ты думаешь?
— Любезный другъ, тебѣ извѣстно всепоглощающее свойство моихъ профессіональныхъ занятій. Мнѣ было, право, недосугъ подумать объ этомъ.
— Спрашивалъ ты ихъ, что имъ отъ тебя нужно? Выражалъ какой-нибудь протестъ?
— Зачѣмъ мнѣ спрашивать, когда мнѣ дѣла нѣтъ до того, что имъ нужно? Зачѣмъ мнѣ выражать протесты, когда я не протестую?
— Ты принимаешь это слишкомъ беззаботно, — даже для тебя. Между тѣмъ только сейчасъ ты назвалъ свое положеніе смѣшнымъ, а противъ этого протестуетъ большинство людей, даже такихъ, которые равнодушны ко всему другому.
— Я въ восторгѣ отъ твоего умѣнья подмѣчать мои слабости, Мортимеръ. Я не люблю быть въ смѣшномъ положеніи, — это моя слабость, сознаюсь, — а потому я уступаю моимъ шпіонамъ.
— Желалъ бы я, Юджинъ, чтобъ ты говорила, проще и яснѣе, хотя бы изъ уваженія къ моимъ чувствамъ, которыя на этотъ разъ не такъ спокойны какъ твои.
— Такъ я скажу тебѣ просто и ясно. Я дразню школьнаго учителя, я довожу его до бѣшенства, до отчаянія. Я дѣлаю его такимъ смѣшнымъ, и онъ у меня такъ хорошо понимаетъ, насколько онъ смѣшонъ, что безсильная ярость — я вижу — такъ и бьетъ у него изъ всѣхъ поръ, когда мы съ нимъ натыкаемся другъ на друга. Это пріятное занятіе служитъ мнѣ утѣшеніемъ въ жизни съ той поры, какъ на моемъ пути встрѣтилась преграда, о которой не стоить упоминать. Я почерпаю въ немъ невыразимую усладу. Я дѣлаю такъ: какъ только смеркнется, выхожу на улицу, потомъ, пройдя немного, останавливаюсь передъ какой-нибудь витриной, а самъ исподтишка высматриваю, не покажется ли гдѣ школьный учитель. И рано или поздно, а онъ оказывается тутъ какъ тутъ — на караулѣ, иногда въ сопровожденіи своего многообѣщающаго ученика, но чаще одинъ. Убѣдившись, что онъ слѣдитъ за мной, я принимаюсь таскать его за собой во всѣ концы Лондона. Сегодня иду на востокъ, завтра на сѣверъ, и такимъ образомъ въ нѣсколько вечеровъ мы перебываемъ на всѣхъ точкахъ компаса. Въ иные дни я путешествую пѣшкомъ, въ другіе ѣзжу въ кебѣ и опустошаю карманъ учителя, который гоняется за мной, конечно, тоже въ кебѣ. Днемъ я заблаговременно изучаю разные темные закоулки, а ночью съ таинственностью венеціанскаго злодѣя пробираюсь въ какой-нибудь закоулокъ, пролѣзаю черезъ темные дворы, заманиваю его за собой, и вдругъ круто поворачиваю назадъ и ловлю его на мѣстѣ преступленія прежде, чѣмъ онъ успѣетъ спрятаться. Затѣмъ мы сталкиваемся носомъ къ носу, и я прохожу мимо, не удостаивая даже замѣтить его существованіе на землѣ, а у него на сердцѣ кошки скребутъ. Иногда я скорымъ шагомъ пробѣгаю всю улицу, быстро заворачиваю за уголъ и, скрывшись такимъ образомъ у него изъ глазъ, такъ же быстро поворачиваю обратно. И опять уличаю его въ шпіонствѣ. Опять мы сходимся лицомъ къ лицу, и я прохожу своей дорогой, не замѣчая его, а онъ опять терзается безсильной злобой. Съ каждымъ днемъ неудача раздражаетъ его все сильнѣе и сильнѣе, но надежда не покидаетъ этой замаринованной въ школьныхъ премудростяхъ души, и завтра онъ опять гоняется за мной. Такимъ образомъ я наслаждаюсь пріятными ощущеніями охотничьяго спорта и поправлю свое здоровье моціономъ. А въ тѣ дни, когда я не наслаждаюсь охотой, онъ, я увѣренъ, караулить меня у воротъ Темпля всю ночь напролетъ.
— Исторія любопытная, но мнѣ она не нравится, — замѣтилъ Ляйтвудъ, слушавшій съ серьезнымъ вниманіемъ.
— Ты что-то хандришь, милый мой, — сказалъ Юджинъ. — Это отъ сидячей жизни. Пойдемъ-ка, предадимся удовольствіямъ охотничьей травли.
— Неужели ты думаешь, что онъ и сейчасъ караулитъ?
— Я въ этомъ ни на минуту не сомнѣваюсь.
— Ты его видѣлъ сегодня?
— Я позабылъ взглянуть, когда выходилъ, — отвѣтилъ съ невозмутимымъ равнодушіемъ Юджинъ, — но полагаю, что онъ стоитъ на посту… Будь же истымъ британскимъ спортсменомъ, Мортимеръ: вкуси со мною прелестей охоты. Тебѣ это полезно.
Ляйтвудъ сначала колебался, но, уступая любопытству, поднялся со стула.
— Браво! — воскликнулъ Юджинъ, тоже вставая. — Будетъ работа ногамъ, Мортимеръ! Да и сапогамъ твоимъ, кстати, сдѣлаемъ пробу… Ну, ты готовъ, я готовъ, — значитъ, идемъ! Го-го-го! У-люлю! Ату его, ату!
— Когда ты станешь серьезнѣе? — проговорилъ Мортимеръ, смѣясь противъ воли.
— Я всегда серьезенъ; но сейчасъ я взволнованъ радостнымъ ожиданіемъ, ибо теплый южный вѣтерокъ и облачное небо обѣщаютъ намъ славную охоту… Ну, идемъ! Гасимъ лампу, запираемъ дверь и маршъ въ поле!
Когда друзья вышли изъ Темпля на главную улицу, Юджинъ спросилъ съ любезно-покровительственнымъ видомъ, въ какомъ направленіи желаетъ Мортимеръ начать травлю.
— Мѣстность къ Бетналь-Грину интересна своимъ разнообразіемъ, и мы давно тамъ не были, — прибавилъ онъ. — Что ты скажешь насчетъ Бетналь-Грина?
Мортимеръ одобрилъ Бетналь-Гринъ, и они повернули на востокъ.
— Послушай: когда мы пойдемъ къ кладбищу Святого Павла, мы тамъ немножко позамѣшкаемся для виду, и я укажу тебѣ шпіона, — продолжалъ Юджинъ.
Но они увидѣли его раньше: онъ былъ одинъ и крался за ними подъ домами по другую сторону улицы.
— Ну, собирайся съ силами, — сказалъ Юджинъ. — Сейчасъ я припущу ходу. Какъ ты думаешь, не пострадаетъ ли юношество Великобританіи въ воспитательномъ отношеніи, если такая гонка будетъ повторяться изо дня въ день? Школьный учитель едва ли можетъ поспѣвать и школу вести, и возиться со мной… Ну что, собрался съ духомъ? Я бѣгу.
Слишкомъ долго было бы разсказывать, какъ онъ мучилъ бѣднаго учителя; какъ онъ то принимался шагать саженными шагами, почти что обгоняя лошадей, то шелъ въ развалку съ видомъ празднаго зѣваки, то останавливался передъ какой-нибудь витриной, подвергая чувства своего преслѣдователя иного рода пыткѣ; какіе окольные пути онъ выбиралъ съ единственной цѣлью обмануть его ожиданіе, и какъ вообще терзалъ его всѣми замысловатыми способами, какіе только могъ изобрѣсти его капризный умъ. Все это Ляйтвудъ отмѣчалъ про себя съ чувствомъ глубокаго удивленія, не зная, какъ объяснить, что такой безпечный человѣкъ могъ такъ всецѣло отдаться одному желанію и что такой лѣнивый человѣкъ могъ быть такъ неутомимъ. Наконецъ, когда послѣ безъ малаго трехъ часовъ этой веселой охоты, прокруживъ несчастнаго шпіона на всемъ протяженіи отъ Темпля до Бетналь-Грина, они привели его обратно въ Сити, Юджинъ затащилъ Мортимера какими-то темными переходами въ маленькій квадратный дворикъ, круто повернулъ его назадъ, и они почти наткнулись на Брадлея Гедстона.
— Я правду говорилъ, какъ видишь, Мортимеръ, — замѣтилъ вслухъ Юджинъ съ неподражаемымъ хладнокровіемъ, — такъ, какъ будто никто ихъ не слышалъ, — самъ видишь — кошки на сердцѣ скребутъ.
Это выраженіе было недостаточно сильно. Имѣя видъ скорѣе затравленнаго волка, чѣмъ охотника, сбитый съ толку, измученный бѣготней, съ отчаяніемъ обманутой надежды и пожирающей ненавистью, написанными у него на лицѣ, съ побѣлѣвшими губами, съ дикими глазами, всклоченный, обезображенный ревнивой злобой, терзаемый сознаніемъ, что все это видно на немъ и что они надъ нимъ издѣваются, — онъ прошелъ мимо нихъ въ темнотѣ, точно отрубленная голова, повисшая въ воздухѣ, до такой степени затушевала всю его фигуру сила выраженія его лица.
Мортимеръ Ляйтвудъ не былъ особенно впечатлительнымъ человѣкомъ, но на него произвело впечатлѣніе это лицо. Онъ не разъ заговаривалъ о немъ по пути къ дому, да и дома не разъ вспоминалъ о немъ.
Они давно уже лежали въ постеляхъ, каждый въ своей комнатѣ, какъ вдругъ Юджинъ очнулся отъ дремоты, разбуженный шумомъ чьихъ-то шаговъ, и окончательно проснулся, увидѣвъ у своей кровати Ляйтвуда.
— Случилось что-нибудь, Мортимеръ?
— Ничего.
— Съ чего же тебѣ пришла фантазія разгуливать ночью?
— Мнѣ что-то не спится, Юджинъ.
— Отчего бы это — не пойму.
— Юджинъ, у меня изъ головы не выходитъ лицо того человѣка; я просто не могу отвязаться отъ него.
— Странно! — сказалъ Юджинъ съ легкимъ смѣхомъ. — А я вотъ могу.
И, повернувшись на другой бокъ, онъ заснулъ.
XI. Во мракѣ.[править]
Не было сна для Брадлея Гедстона въ ту ночь, когда Юджинъ Рейборнь такъ скоро заснулъ, повернувшись на другой бокъ, у себя на кровати. Не спалось и маленькой миссъ Пичеръ. Брадлей старался убить часы этой ночи и убивалъ себя, блуждая вокругъ того мѣста, гдѣ его беззаботный соперникъ покоился въ грезахъ. Миссъ Пичеръ коротала эти часы, прислушиваясь, не возвращается ли домой властелинъ ея сердца, и терзалась грустнымъ предчувствіемъ, что съ нимъ творится что-то неладное. А съ нимъ творились настолько неладныя вещи, что въ рабочемъ ящичкѣ мыслей миссъ Пичеръ — немудромъ ящичкѣ безъ всякихъ глубоко запрятанныхъ тайничковъ — онѣ все равно бы не могли умѣститься. Состояніе души этого человѣка было ужасно.
Состояніе его было ужасно, и онъ это сознавалъ. Мало того: онъ самъ бередилъ свою душу съ какимъ-то непонятнымъ наслажденіемъ, родственнымъ тому извращенному чувству, съ какимъ иногда бередитъ свою рану больной. Связанный въ теченіе дня требованіями школьной дисциплины, принужденный продѣлывать все ту же рутину своихъ обязанностей педагога, окруженный буйной ватагой ребятъ, онъ срывался съ привязи ночью, точно плохо прирученный дикій звѣрь. Въ его вынужденной сдержанности въ теченіе дня для него было не мученіемъ, а утѣхой оглядываться на свои ночныя терзанія и помышлять о близкой возможности предаться имъ безъ помѣхъ. Если бы великіе преступники говорили правду (которой, какъ великіе преступники, они не говорятъ), мы рѣдко слышали бы отъ нихъ объ ихъ борьбѣ съ преступной мыслью. Вся ихъ борьба, всѣ усилія направлены не противъ преступленія, а къ нему. Они борются со встрѣчными волнами затѣмъ, чтобы достигнуть кроваваго берега, а не удалиться отъ него. Этотъ человѣкъ прекрасно понималъ, что онъ ненавидитъ соперника самыми темными, самыми опасными силами своей души, и что если онъ выслѣдить его до Лиззи Гексамъ, отъ этого не будетъ добра ни самому ему, ни ей. Всѣ его труды клонились лишь къ тому, чтобы доставить себѣ мучительное наслажденіе увидѣть ненавистнаго человѣка тамъ, гдѣ скрывалась она, — увидѣть его съ нею, отличаемымъ ея благосклонностью. И онъ такъ же хорошо зналъ, что послѣдуетъ съ его стороны, если онъ этого добьется, какъ зналъ, что онъ рожденъ на свѣтъ своей матерью. Я допускаю, впрочемъ, что ни той, ни другой изъ этихъ двухъ истинъ онъ не говорилъ себѣ словами.
Зналъ онъ и то, что онъ нарочно разжигаетъ въ себѣ гнѣвъ и ненависть, и что онъ затѣмъ и дѣлаетъ себя игрушкой безпечнаго и дерзкаго Юджина, чтобы имѣть еще больше причинъ ненавидѣть его и еще больше предлоговъ къ самооправданію. И, зная все это, и все-таки продолжая идти по тому же пути съ безконечнымъ терпѣніемъ и настойчивостью, — могъ ли онъ, могла ли его темная душа сомнѣваться, куда онъ идетъ?
Одураченный, доведенный до отчаянія, усталый, онъ остановился противъ воротъ Темпля, когда они затворились за Рейборномъ и Ляйтвудомъ, разсуждая самъ съ собой, воротиться ли ему домой или покараулить еще. Весь охваченный въ своей ревности крѣпко засѣвшей въ мозгу его мыслью, что Рейборнъ, если даже не онъ устроилъ бѣгство Лиззи, во всякомъ случаѣ участвуетъ въ секретѣ, — этотъ человѣкъ былъ твердо увѣренъ, что, преслѣдуя его по пятамъ, онъ наконецъ осилитъ его, какъ осилилъ бы и какъ нерѣдко уже осиливалъ всякій предметъ изученія, входившій въ кругъ его спеціальности, помощью все той же неослабной настойчивости. Эта настойчивость уже не разъ сослужила ему службу, какъ человѣку небыстраго ума и бурныхъ страстей, и сослужитъ еще.
Покуда онъ смотрѣлъ на ворота Темпля, прислонившись къ косяку дверей одного изъ противоположныхъ домовъ, у него мелькнуло подозрѣніе, не скрывается ли она тамъ, въ его квартирѣ. Это объясняло безцѣльныя шатанья Рейборна, да и почему, въ самомъ дѣлѣ, не скрываться ей тамъ? Онъ думалъ и передумывалъ объ этомъ, и наконецъ рѣшился, если удастся, прокрасться на ту лѣстницу и подслушать у дверей. И вотъ, повисшая въ воздухѣ блѣдная голова точно призракъ одной изъ множества головъ, когда-то выставлявшихся на Темпль-Барѣ, перенеслась черезъ улицу и остановилась передъ сторожемъ у воротъ.
Сторожъ посмотрѣлъ на голову и спросилъ:
— Къ кому?
— Къ мистеру Рейборну.
— Теперь ночь.
— Я знаю, онъ вернулся съ мистеромъ Ляйтвудомъ часа два тому назадъ. Но если онъ уже легъ спать, я только спущу пакетъ въ его ящикъ за дверью. Онъ ждетъ этого пакета.
Сторожъ ничего не сказалъ и отворилъ ворота, хоть и неохотно. Увидѣвъ, однако, что посѣтитель пошелъ быстрымъ шагомъ по надлежащему направленію, онъ успокоился.
Блѣдная голова всплыла вверхъ по лѣстницѣ и тихо опустилась почти до полу у наружной двери квартиры. Двери изъ комнаты въ комнату были, должно быть, растворены. Откуда-то проходилъ свѣтъ огня и доносились звуки шаговъ по комнатѣ. Можно было различать голоса — два голоса. Словъ нельзя было разобрать, но оба голоса были мужскіе. Черезъ нѣсколько минуть голоса смолкли, шаги затихли, и свѣтъ погасъ. Если бы Ляйтвудъ могъ видѣть, какъ лицо человѣка, прогнавшее его сонъ, смотрѣло и подслушивало за дверьми въ то время, когда онъ о немъ говорилъ, у него, пожалуй, пропало бы всякое желаніе уснуть на остальные часы ночи.
«Ея тутъ нѣтъ, но была, можетъ быть», сказалъ себѣ Брадлей.
Голова поднялась съ полу на свою прежнюю высоту, спустилась съ лѣстницы и приплыла къ воротамъ. Тамъ со сторожемъ разговаривалъ какой-то человѣкъ.
— А, вотъ онъ! — сказалъ сторожъ.
Догадавшись, что рѣчь шла о немъ, Брадлей взглянулъ вопросительно на сторожа и на стоявшаго передъ нимъ человѣка.
— Вотъ онъ принесъ письмо мистеру Ляйтвуду, — пояснилъ сторожъ, показывая письмо въ своей рукѣ, — и я сказалъ ему, что одинъ человѣкъ только что прошелъ въ ту же квартиру. По одному дѣлу, можетъ статься?
— Нѣтъ, — отвѣтилъ Брадлей, взглянувъ на незнакомца.
— Нѣтъ, — подтвердилъ угрюмо и тотъ. — Мое письмо — писала-то его моя дочь, а все-таки оно мое — мое письмо касается моего дѣла, а дѣло мое никого не касается.
Выйдя изъ воротъ нерѣшительнымъ шагомъ, Брадлей услышалъ, какъ они затворились за нимъ и вслѣдъ за тѣмъ услышалъ шаги человѣка, который его догонялъ.
— Прошу прощенья, — сказалъ незнакомецъ, скорѣе споткнувшись о него, чѣмъ прикоснувшись къ нему, чтобы привлечь его вниманіе. — Вы, можетъ быть, знакомы съ тѣмъ… съ другимъ почтеннѣйшимъ.
— Съ кѣмъ? — удивился Брадлей.
— Съ другимъ, — повторилъ незнакомецъ, тыча куда-то назадъ черезъ правое плечо правымъ большимъ пальцемъ, — съ другимъ почтеннѣйшимъ, я говорю.
— Не понимаю, что вы хотите сказать.
— Глядите-ка сюда. — И, загибая каждую фразу на пальцахъ лѣвой руки правымъ указательнымъ пальцемъ, онъ продолжалъ: — У насъ два почтеннѣйшихъ, — такъ? Одинъ да одинъ — два. Законникъ Ляйтвудъ — это одинъ. Вотъ онъ — мой указательный палецъ. Одинъ — вѣдь такъ? Такъ вотъ, вы, можетъ быть, знакомы съ моимъ среднимъ пальцемъ — съ другимъ почтеннѣйшимъ то бишь?
— Я знаю его ровно настолько, насколько мнѣ нужно его знать, — сказалъ Брадлей, нахмурившись и глядя прямо предъ собой.
— Урра-а! — закричалъ незнакомецъ. — Ура другому почтеннѣйшему! Я такого же мнѣнія, какъ и вы.
— Чего вы кричите! Не забывайте, что теперь ночь… О чемъ вы тамъ толкуете — я не пойму.
— Слушайте, третій почтеннѣйшій, что я вамъ скажу, — отвѣчалъ сиплымъ шепотомъ незнакомецъ, переходя въ конфиденціальный тонъ. — Другой почтеннѣйшій взялъ себѣ манеру дѣлать изъ меня шута, должно быть, потому что я честный человѣкъ и въ потѣ лица добываю хлѣбъ свой. А онъ — ни, ни! Не таковскій онъ парень.
— А мнѣ то что до этого?
— Знаете, третій почтеннѣйшій: коли вы не хотите больше слушать, такъ и не слушайте, — проговорилъ человѣкъ тономъ оскорбленной добродѣтели. — Вы сами начали. Вы сказали, и очень ясно показали, кромѣ того, что вы никоимъ образомъ не другъ этому парню. Но я своихъ мнѣній и своей компаніи никому не навязываю. Я честный человѣкъ — вотъ кто я. Приведите меня, куда хотите, хоть въ судъ, и я скажу: «милордъ, я честный человѣкъ». Вызовите меня въ судъ, какъ свидѣтеля — или куда тамъ хотите, — и опять-таки скажу его свѣтлости то же самое и книгу поцѣлую. Я не рукавъ поцѣлую, а книгу.
Не столько во вниманіе къ этимъ превосходнымъ аттестаціямъ, сколько изъ неугомоннаго желанія набрести на какой-нибудь путь къ открытію, на которомъ были сосредоточены всѣ его помыслы, Брадлей отвѣчалъ:
— Вамъ нечего обижаться. Я вѣдь не имѣлъ намѣренія васъ задирать. Вы слишкомъ громко кричали на улицѣ — вотъ и все.
— Почтеннѣйшій, — заговорилъ смягчившись мистеръ Райдергудъ таинственнымъ тономъ: — Я знаю, что значитъ громко, и что значить тихо — тоже знаю. Натурально, знаю. Да и странно было бы мнѣ не знать, какъ меня христіанскимъ именемъ назвали, Роджеромъ, и назвали такъ по моему отцу, а моего отца по его отцу. Кто первый въ нашемъ роду получилъ это имя — я, натурально, не знаю, не стану васъ обманывать на этотъ счетъ. Засимъ желаю вамъ, чтобы здоровье ваше было лучше, чѣмъ оно оказываетъ по лицу, потому какъ внутри у васъ должно быть очень неладно, если тамъ то же, что снаружи.
Испуганный открытіемъ, что лицо его слишкомъ явно изобличаетъ состояніе его души, Брадлей сдѣлалъ усиліе придать ему спокойное выраженіе. Не мѣшало во всякомъ случаѣ разузнать, въ чемъ состояло дѣло, которое имѣлъ этотъ человѣкъ къ Ляйтвуду или къ Рейборну, или къ нимъ обоимъ, въ такой неурочный часъ. И онъ рѣшилъ узнать это, тѣмъ болѣе, что незнакомецъ былъ у нихъ, можетъ быть, на посылкахъ.
— Вы поздненько заходили въ Темплъ, — замѣтилъ онъ съ неуклюжей развязностью.
— Я только что собирался сказать вамъ то же самое, третій почтеннѣйшій, провалиться мнѣ на этомъ мѣстѣ! — воскликнулъ мистеръ Райдергудъ съ хриплымъ смѣхомъ.
— Дѣло тутъ было одно у меня, — проговорилъ Брадлей, въ смущеніи озираясь.
— И у меня дѣло было, — сказалъ Райдергудъ. — Но я не боюсь разсказать, какое. Чего мнѣ бояться? Я подручный у смотрителя шлюза — здѣсь, на рѣкѣ. Сегодня была не моя очередь, а завтра я дежурный.
— Да?
— Да. И я пришелъ въ городъ по своимъ дѣламъ. А дѣла мои въ томъ, чтобы получить штатное мѣсто смотрителя шлюза, и еще чтобы притянуть къ суду проклятый пароходъ, что меня утопилъ. Я не позволю топить себя задаромъ.
Брадлей посмотрѣлъ на него такъ, какъ будто передъ нимъ было привидѣніе.
— Пароходъ меня опрокинулъ и потопилъ, — продолжалъ съ тупымъ упорствомъ Райдергудъ. — Меня вытащили посторонніе люди, но я ихъ вовсе не просилъ. Я хочу, чтобъ мнѣ заплатили за жизнь, потому какъ пароходъ отнялъ ее у меня.
— Такъ за этимъ-то вы и ходили къ мистеру Ляйтвуду ночью? — спросилъ Брадлей, недовѣрчиво осматривая его.
— За этимъ самымъ, да еще за письмомъ, чтобы мнѣ получить мѣсто смотрителя шлюза. Мнѣ нужна письменная рекомендація, а кто же долженъ дать ее мнѣ, какъ не онъ? Я такъ и говорю въ своемъ письмѣ — въ томъ, что дочка моя писала собственной рукой: тамъ и крестикъ мой поставленъ внизу, чтобы все было, какъ быть должно по закону, — я говорю: «Кто, какъ не вы, законникъ Ляйтвудъ, подастъ эту бумагу куда слѣдуетъ, и кто, какъ не вы, взыщетъ убытки мои съ парохода? Потому», говорю я (это я говорю: вѣдь крестикъ-то мой недаромъ стоить), «потому какъ я изъ-за васъ да изъ-за вашего пріятеля довольно хлопотъ себѣ принялъ. Если бы вы, законникъ Ляйтвудъ, пособили мнѣ настоящимъ манеромъ, постояли бы за меня вѣрой и правдой, а другой почтеннѣйшій настоящимъ манеромъ мои слова записалъ (все это я говорю выше крестика, какъ оно быть должно но закону), у меня бы теперь денежки въ карманѣ звенѣли, вмѣсто цѣлаго груза бранныхъ словъ, которыми меня потчуютъ, а я глотай». Это, я вамъ доложу, не очень-то вкусное блюдо, будь у тебя какой угодно аппетитъ. А что вы тамъ насчетъ позднихъ часовъ подпускаете, — проворчалъ мистеръ Райдергудъ, закончивъ монотонный перечень своихъ обидъ, — такъ вы взгляните-ка прежде на этотъ вотъ узелокъ, что у меня подъ мышкой, и сообразите, что я возвращаюсь на шлюзъ, а значитъ Темпль-то приходится мнѣ по пути.
Пока тянулось это повѣствованіе, выраженіе лица Брадлея Гедстона измѣнилось; теперь онъ наблюдалъ разсказчика съ напряженнымъ вниманіемъ.
— А знаете, — сказалъ онъ послѣ непродолжительной паузы, когда они прошли рядомъ нѣсколько шаговъ, — мнѣ кажется, я могъ бы назвать васъ по фамиліи, если бъ захотѣлъ.
— Ну что жъ, попробуйте! — былъ отвѣть, и Райдергудъ остановился, вперивъ въ своего спутника пристальный взглядъ.
— Ваша фамилія Райдергудъ.
— Моя, моя, чортъ меня возьми! — воскликнулъ этотъ джентльменъ. — А я вашей не знаю.
— Это дѣло другое, — сказалъ Брадлей. — Я и не думалъ, что вы знаете.
Брадлей продолжалъ путь, о чемъ-то размышляя, а Рогъ шелъ рядомъ съ нимъ, что-то бормоча. Смыслъ бормотанья былъ такой: «Клянусь Богомъ, Рогъ Райдергудъ сталъ общественнымъ достояніемъ, и всякій считаетъ себя въ правѣ трепать его имя, точно какой-то уличный насосъ». Суть размышленій была: «Вотъ орудіе. Не употребить ли его въ дѣло?»
Они прошли Страндъ вплоть до Пелль-Мелля и повернули къ Гайдъ-Парку. Брадлей соразмѣрялъ свои шаги съ шагами Райдергуда и предоставлялъ ему выбирать путь. Такъ медленно работалъ мозгъ школьнаго учителя и такъ неясны были его мысли, рабски подслуживавшіяся одной всепоглощающей мысли, обозначая темными вѣхами, какъ деревья подъ ночнымъ облачнымъ небомъ, линію длиннаго проспекта, въ концѣ котораго онъ видѣлъ все тѣ же двѣ фигуры — Рейборна и Лиззи, никогда не покидавшія его, — такъ медленно работалъ его мозгъ, говорю я, что они прошли добрыхъ полмили, прежде чѣмъ онъ заговорилъ. Но и тутъ онъ спросилъ только:
— Гдѣ вашъ шлюзъ?
— Миль за двадцать отсюда вверхъ по рѣкѣ, а то, пожалуй, что и за двадцать пять, — былъ угрюмый отвѣтъ.
— Какъ онъ называется?
— Плашватеръ-Вейрмилльскій.
— А если бы я предложилъ вамъ пять шиллинговъ, — что тогда?
— Гм! тогда я взялъ бы ихъ, — сказалъ мистеръ Райдергудъ.
Школьный учитель опустилъ руку въ карманъ, досталъ двѣ полкроны и положилъ ихъ въ протянутую ладонь мистера Райдергуда. Тотъ остановился у перваго подъѣзда, попробовалъ звукъ обѣихъ монетъ и лишь тогда расписался въ полученіи.
— Въ васъ есть одна хорошая черта, третій почтеннѣйшій, — сказалъ онъ, снова двинувшись впередъ, — вы не прижимисты на деньги. А теперь объясните, — прибавилъ онъ, пряча монеты въ карманъ съ того боку, который быль дальше отъ его новаго друга, — для чего вы это мнѣ дали?
— Для васъ.
— Это я и самъ знаю, — сказалъ Райдергудъ. — Я понимаю вѣдь, что ни одинъ человѣкъ въ здравомъ умѣ не подумаетъ, что я отдамъ назадъ то, что разъ попало мнѣ въ руки. Я спрашиваю: чего вы за это хотите?
— Не знаю самъ, хочу ли чего-нибудь. А если и хочу, такъ еще не знаю — чего.
Брадлей говорилъ какъ-то тупо, разсѣянно, какъ будто разсуждая самъ съ собой. Мистеру Райдергуду это показалось очень страннымъ.
— Вы не долюбливаете этого… Рейборна, — сказалъ Брадлей, помолчавъ и подходя къ ненавистному имени такъ неохотно, какъ будто его силой подтащили къ нему.
— Да, не люблю.
— Я тоже.
Райдергудъ кивнулъ головой и спросилъ:
— Такъ вы за это… деньги-то… за это?
— Пожалуй, что и за это. Чего-нибудь да стоитъ, какъ вы думаете, встрѣтить сочувствіе въ самомъ главномъ, въ такомъ, что поглощаетъ всѣ твои мысли, гвоздитъ тебѣ мозгъ.
— Гвоздитъ-то гвоздить, это вѣрно, — замѣтилъ мистеръ Райдергудъ. — Такъ-то, почтеннѣйшій. Что ужъ тутъ: шила въ мѣшкѣ не утаишь. Я себѣ сразу сказалъ: оно въ немъ крѣпко засѣло; оно его точить и гложетъ и отравляетъ его.
— А хоть бы и такъ! — выговорилъ Брадлей дрожащими губами. — Стало быть, есть причина.
— Мало ли причинъ, чортъ возьми! — подхватилъ мистеръ Райдергудъ.
— Сами же вы говорили, что этотъ мерзавецъ оскорблялъ васъ, издѣвался надъ вами или что-то въ этомъ родѣ. То же самое онъ продѣлывалъ и со мной. Весь онъ съ головы до пятокъ сотканъ изъ змѣиныхъ жалъ. Вотъ вы, напримѣръ, сейчасъ отнесли имъ письмо: будьте благонадежны, что эти два пріятеля и не подумаютъ дать ему ходъ, а преспокойно раскурятъ имъ сигару.
— А что жъ бы вы думали, пожалуй, что и такъ, клянусь Богомъ! — воскликнулъ Райдергудь, мгновенно распаляясь гнѣвомъ.
— Навѣрное такъ, а не пожалуй. Позвольте мнѣ предложить вамъ вопросъ. Я знаю не только вашу фамилію, я и еще кое-что о васъ знаю. Я знаю про Гаффера Гексама. Скажите: когда вы въ послѣдній разъ видѣли его дочь?
— Когда я въ послѣдній разъ дочь его видѣлъ, почтеннѣйшій? — переспросилъ мистеръ Райдергудъ, умышленно становясь все безтолковѣе по мѣрѣ того, какъ Брадлей все больше увлекался.
— Да. Не то, чтобы говорили съ ней, а просто видѣли ее гдѣ-нибудь?
Рогъ поймалъ нить, которой доискивался, хотя держался за нее неуклюжей рукой. Смотря на обращенное къ нему гнѣвное лицо такимъ отсутствующимъ взглядомъ, какъ будто рѣшалъ въ умѣ ариѳметическую задачу, онъ медленно отвѣтилъ:
— Я не видалъ ее ни разу со дня смерти Гаффера.
— Вы бы легко ее узнали по виду?
— Еще бы! Никто не знаетъ ея лучше меня.
— А его тоже узнали бы?
— Кого «его»? — спросилъ Райдергудъ, снимая шляпу, вытирая платкомъ лобъ и тупо глядя на учителя.
— Къ чорту имя! Или оно вамъ такъ сладко, что вы наслушаться не можете?
— А-а! Его-то! — догадался наконецъ Райдергудъ, ловко заманившій учителя въ эту ловушку, чтобы еще разъ взглянуть на его лицо въ моментъ самаго характернаго его выраженія — выраженія яростной злобы. — Его-то я изъ тысячи узнаю.
— Видали ли вы?.. — Брадлей старался говорить спокойно, но если даже ему удалось совладать съ своимъ голосомъ, совладать съ лицомъ своимъ онъ не могъ. — Видали вы ихъ когда-нибудь вмѣстѣ?
Тутъ Рогъ обѣими руками ухватился за нить.
— Я видѣлъ ихъ вмѣстѣ, почтеннѣйшій, въ тотъ самый день, когда Гаффера вытащили изъ воды.
Брадлей сумѣлъ бы затаить всякое поразившее его извѣстіе отъ зоркихъ глазъ цѣлой толпы любопытныхъ, но онъ не могъ скрыть отъ проницательности грубаго Райдергуда готоваго вопроса, который онъ еще удерживалъ въ своей груди.
«Ты мнѣ яснѣе заговори, коли хочешь, чтобъ я отвѣтилъ», думалъ Рогъ упрямо, «я тебѣ не отгадчикъ загадокъ».
— Что же, онъ и съ нею былъ дерзокъ? — спросилъ Брадлей послѣ минутной борьбы. — Или, можетъ быть, разсыпался въ любезностяхъ?
— Ужъ такъ-то разсыпался — мелкимъ бѣсомъ, можно сказать, — отвѣчалъ Райдергудъ, и вдругъ добавилъ, какъ бы что-то соображая: — Постойте, клянусь Богомъ, я теперь только…
Скачекъ въ сторону безспорно былъ продѣланъ естественно.
Брадлей нахмурилъ брови, стараясь отгадать, чѣмъ онъ вызванъ.
— Теперь я понимаю, — докончилъ мистеръ Райдергудъ нерѣшительно, ибо эти слова онъ подставилъ вмѣсто словъ: «Теперь я вижу, братъ, что ты ревнуешь», вертѣвшихся у него на языкѣ. — Можетъ быть, онъ и меня-то не взлюбилъ за то, что я быть свидѣтелемъ, какъ они амурились.
Подлость Рога, старавшагося укрѣпить ревнивца въ его подозрѣніи (это была даже скорѣе лишь тѣнь подозрѣнія: серьезныхъ подозрѣній онъ пока не могъ имѣть), заходила на одну линію дальше той степени подлости, которой достигъ школьный учитель. Войти въ сношенія съ негодяемъ, позорящимъ ея имя, было подлостью, и эту подлость онъ сдѣлалъ. Оставалось зайти еще на линію дальше. Брадлей ничего не отвѣтилъ и продолжалъ идти съ пасмурнымъ лицомъ.
Какую выгоду извлечь изъ новаго знакомства — этого не могла еще уяснить себѣ его неповоротливая и запутавшаяся мысль. Райдергудъ былъ обиженъ предметомъ его ненависти — это чего-нибудь да стоитъ, хотя обида была не такъ велика, какъ онъ думалъ, ибо въ этомъ человѣкѣ не было той смертельной злобы и гнѣва, какіе клокотали въ его собственной груди. Райдергудъ зналъ ее и могъ по какой-нибудь счастливой случайности встрѣтиться съ ней или услышать о ней: это тоже чего-нибудь стоитъ; это значило завербовать себѣ на службу еще пару глазъ и пару ушей. Райдергудъ дурной человѣкъ, который охотно сдѣлаетъ за деньги всякую гадость: и это тоже чего-нибудь стоитъ, ибо его собственное душевное состояніе и собственныя его намѣренія были такъ дурны, какъ хуже быть нельзя, и онъ находилъ какое-то смутное облегченіе въ обладаніи оружіемъ, которое, быть можетъ, и не пригодится ему.
Онъ круто остановился и спросилъ Райдергуда напрямикъ, извѣстно ли ему, гдѣ она? Райдергудъ не зналъ — это было ясно. Тогда онъ спросилъ его, согласенъ ли онъ, въ случаѣ, если что-нибудь узнаетъ о ней или о томъ, что Рейборнъ ищетъ ее или видится съ нею, сообщить ему объ этомъ за мзду? Райдергудъ былъ согласенъ; онъ золъ на нихъ обоихъ, сказалъ онъ (съ прибавкой крѣпкаго словца). За что? За то, что они помѣшали ему добыть себѣ кусочекъ хлѣба въ потѣ лица.
— Мы съ вами, стало быть, скоро увидимся, — сказалъ Брадлей послѣ обмѣна еще двумя-тремя словами по тому же предмету. — Вотъ загородная дорога. А вотъ и разсвѣтъ. Ни того, ни другого не ожидалъ я увидѣть такъ скоро.
— Слушайте однако, почтеннѣйшій: я вѣдь не знаю, гдѣ васъ найти, — замѣтилъ Райдергудъ.
— Это не важно. Я знаю, гдѣ найти васъ: я побываю у васъ на шлюзѣ.
— Э, нѣтъ, почтеннѣйшій, такъ нельзя, — не отставалъ Райдергудъ. — Отъ знакомства въ сухую проку не бываетъ. Вспрыснемъ-ка наше знакомство, почтеннѣйшій, глоточкомъ рому съ молокомъ.
Брадлей согласился, и они вошли въ таверну, одну изъ третьестепенныхъ, спозаранку открывающихся тавернъ, насквозь пропитанную сквернымъ запахомъ затхлаго сѣна и гнилой соломы. Тутъ были рабочіе съ фермъ со своими телѣгами, тощія собаки и куры, и ночныя птицы въ человѣческомъ образѣ, возвращавшіяся на насѣстъ, и всѣ они ублаготворялись каждый на свой ладъ. И не одна ночная птица изъ кружившихъ надъ засаленнымъ прилавкомъ таверны съ перваго же взгляда признала въ снѣдаемой страстями ночной птицѣ съ приличными перьями своего собрата — такую же ночную птицу, худшую изъ всѣхъ.
Неожиданный наплывъ дружескихъ чувствъ со стороны мистера Райдергуда къ пьяному возницѣ, которому было съ нимъ но пути, имѣлъ послѣдствіемъ то, что его подсадили въ телѣгу на высокую груду какихъ-то корзинъ, и онъ продолжалъ путь, лежа на спинѣ съ своимъ узелкомъ подъ головой. Брадлей послѣ эгого повернулъ обратно къ своей резиденціи и, стараясь держаться малолюдныхъ улицъ, въ свое время добрался домой. Взошедшее солнце застало его умытымъ, выбритымъ и аккуратно облеченнымъ въ приличный черный сюртукъ и жилетъ, въ приличный форменный галстухъ и въ сѣрыя брюки, съ приличными серебряными часами въ карманѣ, съ приличнымъ волосянымъ шнуркомъ отъ нихъ вокругъ шеи, — истымъ ловчимъ педагогической складки съ свѣжей сворой собаченокъ, шныряющихъ и тявкающихъ вокругъ него.
А между тѣмъ онъ былъ гораздо преступнѣе тѣхъ несчастныхъ, жившихъ въ давно прошедшія прискорбныя времена, которые подъ давленіемъ страха передъ внушительными доводами пытки обвиняли себя въ колдовствѣ: онъ былъ дѣйствительно одержимъ злыми духами въ теченіе минувшей ночи. Они безжалостно гоняли его, шпорили и хлестали, и даже теперь онъ былъ весь еще въ мылѣ послѣ этой гонки. И если бы какимъ-нибудь чудомъ повѣствованіе о ней заняло мѣста висѣвшихъ на стѣнахъ его школы полныхъ мира текстовъ Св. Писанія, то нѣкоторые изъ учениковъ постарше и поразвитѣе, пожалуй, испугались бы учителя и сбѣжали бы отъ него.
XII. Каверза мистера Райи.[править]
Взошло солнце, озаряя своими лучами весь Лондонъ и даже соблаговоливъ, въ своемъ великомъ безпристрастіи, зажечь веселыя искорки въ бакенбардахъ мистера Альфреда Ламля. А мистеръ Альфредъ Ламль нуждался таки въ освѣщеніи извнѣ; судя по его виду, внутри у него было темно, ибо онъ казался очень разстроеннымъ и недовольнымъ.
Мистрисъ Ламль сидѣла противъ своего супруга. Счастливая чета мошенниковъ, удобно и прочно связанныхъ тѣмъ, что они обманули другъ друга, молчала, угрюмо разглядывая скатерть на столѣ. Все было до того угрюмо и мрачно въ этой столовой, хотя она выходила окнами на солнечную сторону Саквилль-Стрита, что если бы который-нибудь изъ поставщиковъ ея хозяевъ заглянулъ въ нее теперь подъ опущенную штору, онъ, вѣроятно, поторопился бы прислать свой счетъ съ требованіемъ немедленной уплаты. Впрочемъ, говоря откровенно, большинство поставщиковъ догадалось сдѣлать это и безъ того.
— У васъ, мнѣ кажется, не было ни гроша за душой съ тѣхъ поръ, какъ мы женаты? — сказала мистрисъ Ламль.
— Вамъ, можетъ быть, и не напрасно кажется. Пожалуй, что такъ оно и было. Но это ничего не значитъ, — сказалъ мистеръ Ламль.
Была ли то особенность супруговъ Ламль, или такъ бываетъ со всѣми влюбленными парочками, но только въ своихъ супружескихъ бесѣдахъ они никогда не обращались другъ къ другу, а всегда къ какому-то невидимому существу, которое очень кстати оказывалось между ними, когда являлась въ немъ надобность. Не домашній ли скелетъ выходилъ въ такихъ случаяхъ изъ шкапа, чтобы было къ кому обращаться?
— Никогда за все время я не видала денегъ въ этомъ домѣ, если не считать моихъ денегъ, моего годового дохода, я побожиться готова! — сказала мистрисъ Ламль скелету.
— Не трудитесь божиться, — сказалъ скелету мистеръ Ламль. — Повторяю: это ничего не значитъ. Вы никогда не тратили своего дохода съ такой выгодой для себя.
— Выгодой! Какимъ это образомъ? — спросила мистрисъ Ламль.
— А такимъ, что имѣли кредитъ и хорошо жили, — отвѣтилъ мистеръ Ламль.
Возможно, что скелетъ презрительно засмѣялся, когда ему въ уста вложили этотъ вопросъ и этотъ отвѣть; достовѣрно во всякомъ случаѣ то, что засмѣялась и засмѣялся мистеръ Ламль и мистрисъ Ламль.
— Ну, а что будетъ потомъ? — спросила мистрисъ Ламль у скелета.
— А потомъ будетъ крахъ, — отвѣчалъ мистеръ Ламль, обращаясь къ тому же авторитету.
Мистрисъ Ламль съ презрѣніемъ взглянула на скелетъ (не переводя взгляда на мистера Ламля) и опустила глаза. Мистеръ Ламль въ свою очередь продѣлалъ то же и тоже опустилъ глаза. Тутъ въ комнату вошла горничная съ гренками на блюдѣ, и потому скелетъ удалился въ свой шкапъ и плотно притворилъ за собой дверцы.
— Софронія! — заговорилъ мистеръ Ламль, когда служанка вышла. — Софронія! — повторилъ онъ погромче, не получая отвѣта.
— Что?
— Выслушайте меня, прошу васъ. — Онъ упорно и строго смотрѣлъ на нее, пока она не обнаружила признаковъ вниманія, и затѣмъ продолжалъ: — Я хочу съ вами посовѣтоваться. Нѣтъ, нѣтъ, шутки въ сторону; я говорю серьезно. Вы помните нашъ союзъ и нашъ договоръ? Въ нашихъ общихъ интересахъ мы должны дѣйствовать заодно. Вы тоже мастеръ своего дѣла, не хуже меня, иначе мы не жили бы вмѣстѣ. Что намъ предпринять? Мы прижаты къ стѣнѣ. Что же намъ дѣлать?
— У васъ нѣтъ никакого готоваго плана на этотъ счетъ?
Мистеръ Ламль нырнулъ въ свои бакенбарды за вразумленіемъ и вынырнулъ безъ надежды.
— Нѣтъ. Мы авантюристы и, чтобы имѣть шансы на большой выигрышъ, принуждены вести большую игру. А за послѣднее время намъ не везло.
Она начала было опять: — Не можете ли вы?…-- но онъ ее перебилъ:
— Мы, Софронія! Мы, мы, мы.
— Не можемъ ли предать чего-нибудь?
— Чорта съ два! Я выдалъ вексель одному жиду на всю нашу движимость, и онъ можетъ все у насъ отобрать завтра, сегодня, сейчасъ. Онъ бы давно отобралъ, я думаю, если бы не Фледжби.
— Какое отношеніе можетъ имѣть къ нему Фледжби?
— Онъ его знаетъ. Предостерегалъ меня отъ него еще раньше, чѣмъ я попалъ къ нему въ лапы. Просилъ его за кого-то другого, но безуспѣшно.
— Неужели вы хотите сказать, что Фледжби старался убѣдить его не слишкомъ васъ прижимать?
— Насъ Софронія! Насъ, насъ, насъ.
— Насъ.
— Я хочу только сказать, что жидъ еще не сдѣлалъ того, на что имѣетъ право, и что если вѣрить Фледжби, то это онъ его удержалъ.
— А вы вѣрите Фледжби?
— Софронія, я никому не вѣрю и никогда не вѣрилъ съ тѣхъ поръ, какъ однажды повѣрилъ вамъ. Но тутъ оно похоже на правду.
Напомнивъ ей такимъ образомъ мятежныя слова, съ какими она когда-то обращалась къ скелету, мистеръ Ламль всталъ изъ за стола, можетъ быть, затѣмъ, чтобы лучше скрыть улыбку и два-три бѣлыхъ пятна, проступившихъ у него вокругъ носа, прошелся къ ковру и вернулся къ камину.
— Если бы мы успѣли окрутить эту скотину съ Джорджіаной.. Но что объ этомъ толковать! Потеряннаго не воротишь.
Подобравъ фалды своего халата и стоя спиною къ огню, мистеръ Ламль сказалъ это, глядя на жену. Она поблѣднѣла и потупилась. Сознавая свое вѣроломство, а можетъ быть, испытывая страхъ за свою личную безопасность (потому что она боялась его, боялась руки его, его ноги, хотя онъ никогда не прибѣгалъ къ физическому насилію въ отношенія ея), она поторопилась оправдаться въ его глазахъ:
— Если бъ мы могли занять денегъ, Альфредъ…
— Выпросить денегъ, занять, украсть, — не все ли намъ равно, Софронія? — вставилъ супругъ.
— …тогда мы, можетъ быть, могли бы извернуться.
— Безспорно. Могу вамъ сказать и другую оригинальную и неоспоримую истину, мой другъ, дважды два — четыре.
Но, видя, что она что-то взвѣшиваетъ въ своемъ умѣ, онъ снова подобралъ фалды халата, прижалъ ихъ къ боку локтемъ одной руки, а другою собралъ въ кустъ свои густыя бакенбарды и молча уставился на нее.
— Въ нашемъ критическомъ положеніи, Альфредъ, — заговорила она, робко поднимая на него глаза, — прежде всего, естественно, приходятъ на умъ самые богатые изъ нашихъ знакомыхъ и самые простодушные.
— Совершенно вѣрно, Софронія.
— Боффины.
— Совершенно вѣрно, Софронія.
— Нельзя ли обработать ихъ?
— Какъ бы это ихъ обработать, Софронія?
Она снова углубилась въ свои мысли. Онъ продолжалъ смотрѣть на нее.
— Я много разъ думалъ о Боффинахъ, Софронія, — заговорилъ онъ наконецъ, напрасно прождавъ, что она скажетъ, — но ничего не могъ придумать. Ихъ хорошо стерегуть. Этотъ проклятый секретарь стоить между ними и порядочными людьми.
— А если бы отдѣлаться отъ него? — проговорила она послѣ новой минуты размышленія, замѣтно повеселѣвъ.
— Подумайте, подумайте, Софронія! — сказалъ ободряющимъ тономъ внимательно наблюдавшій за нею супругъ.
— Что, если бы убрать его съ дороги такимъ образомъ, чтобъ это имѣло видъ услуги мистеру Боффину.
— Подумайте, подумайте еще, Софронія!
— Помните, Альфредъ, мы съ вами недавно говорили о томъ, что старикъ становится очень подозрителенъ и недовѣрчивъ.
— И скупъ, что ровно ничего намъ не обѣщаетъ. Но все-таки подумайте, Софронія, не торопитесь!
Она подумала и сказала:
— Допустимъ, что мы будемъ дѣйствовать на ту его наклонность, которую мы подмѣтили въ немъ. Допустимъ, что моя совѣсть…
— О, мы-то съ вами знаемъ, что такое совѣсть! Не такъ ли, мой другъ?
— Допустимъ, что моя совѣсть не позволяетъ мнѣ дольше молчать о томъ, что разсказала мнѣ та дѣвчонка, ихъ воспитанница, о любовномъ признаніи, которое сдѣлалъ ей секретарь. Допустимъ, что моя совѣсть вынуждаетъ меня сообщить объ этомъ мистеру Боффину.
— Это мнѣ нравится, — сказалъ Ламль.
— Допустимъ, что я сообщу это мистеру Боффину съ такимъ разсчетомъ, чтобы внушить ему мысль, что моя крайняя деликатность и честь…
— Очень хорошія слова, Софронія.
--… что наша крайняя деликатность и честь, — поправилась она съ горечью, упирая на измѣненное слово, — не позволяютъ намъ оставаться въ сторонѣ, зная о корыстныхъ разсчетахъ секретаря и о томъ, какъ онъ злоупотребляетъ довѣріемъ своего принципала. Допустимъ, что я подѣлилась моимъ добродѣтельнымъ безпокойствомъ съ моимъ превосходнымъ супругомъ, и онъ мнѣ сказалъ по свойственной ему прямотѣ: «Софронія, вы обязаны сейчасъ же открыть глаза мистеру Боффину».
— Это мнѣ нравится, опять-таки скажу, — замѣтилъ мистеръ Ламль, переступивъ на другую ногу.
— Вы говорите, его хорошо стерегутъ, — продолжала она. — Я тоже такъ думаю. Но если намъ удастся устранить секретаря, то въ крѣпости откроется брешь.
— Продолжайте, продолжайте излагать ваши мысли, Софронія. Мнѣ начинаетъ это очень нравиться, — положительно такъ!
— Если при его вѣрѣ въ нашу безупречную честность, откроемъ ему глаза на вѣроломство человѣка, которому онъ вѣрилъ и окажемъ ему такимъ образомъ неоцѣненную услугу, мы, такъ сказать, пріобрѣтемъ на него права и заслужимъ его довѣріе. Много или мало мы изъ этого извлечемъ, покажетъ время; придется, стало быть, вооружиться терпѣніемъ. Но надо полагать, что мы постараемся извлечь все возможное.
— Надо полагать, — сказалъ Ламль.
— Можетъ быть, вы могли бы, напримѣръ, замѣстить секретаря, — продолжала она тѣмъ же холоднымъ дѣловымъ тономъ. — Или вы считаете это невозможнымъ?
— Нѣтъ, не считаю. При извѣстной ловкости это, вѣроятно, можно обдѣлать.
Не отводя глазъ отъ камина, она кивнула въ знакъ того, что приняла къ свѣдѣнію его намекъ.
— Мистеръ Ламль, — продолжала она какъ будто размышляя вслухъ и безъ малѣйшей ироніи въ голосѣ, — мистеръ Ламль съ удовольствіемъ сдѣлаетъ все, что въ его власти. Мистеръ Ламль — самъ дѣловой человѣкъ и капиталистъ. Мистеру Ламлю часто поручаютъ самыя щекотливыя дѣла. Мистеръ Ламль сумѣлъ прекрасно распорядиться маленькимъ состояніемъ, но не этимъ, конечно, пріобрѣлъ онъ свою репутацію, а тѣмъ, что онъ самъ человѣкъ съ состояніемъ и, слѣдовательно, выше всякаго соблазна и внѣ всякаго подозрѣнія.
Мистеръ Ламль одобрительно улыбнулся и даже погладилъ ее по головѣ. — Теперь, когда онъ стоялъ надъ ней съ зловѣщимъ видомъ, разбирая въ подробностяхъ и смакуя ея планъ, его, всегда большой носъ, казалось, выросъ еще вдвое.
Онъ все стоялъ и думалъ, а она сидѣла, не шевелясь и глядя на затянувшійся пепломъ уголь въ каминѣ. Такъ продолжалось нѣсколько минутъ. Но какъ только онъ опять заговорилъ, она вздрогнула и начала вслушиваться, какъ будто никогда не покидавшее ее сознаніе ея двойной игры съ новой силой пробудило въ ней въ эту минуту страхъ передъ нимъ, животный страхъ его руки, его ноги.
— Мнѣ кажется, Софронія, что вы упустили изъ вида одну сторону вопроса. А впрочемъ, я можетъ быть и ошибаюсь: женщины лучше понимаютъ женщинъ. Нельзя ли выжить и дѣвчонку?
Мистрисъ Ламль покачала головой:
— Они къ ней очень привязаны, Альфредъ. Въ этомъ отношеніи ее нельзя и сравнивать съ какимъ-то наемнымъ секретаремъ.
— Но милой дѣвочкѣ не мѣшало бы быть откровеннѣе со своими благодѣтелями, — проговорилъ съ кривой усмѣшкой Ламль. — Прелестное созданіе должно бы было относиться съ безграничнымъ довѣріемъ къ своимъ благодѣтелямъ.
Софронія снова покачала головой.
— Ну, ладно! Женщины лучше знаютъ другъ друга, — сказалъ съ нѣкоторымъ разочарованіемъ ея супругъ. — Я не настаиваю. Мы, можетъ быть, разбогатѣли бы, если бъ намъ удалось отдѣлаться отъ обоихъ. Я прибралъ бы къ рукамъ денежки, жена моя стариковъ… фью!
Продолжая качать головой, она отвѣтила:
— Они ни за что не разстанутся съ этой дѣвушкой, не захотятъ наказывать ее. Намъ придется съ ней примириться, повѣрьте.
— Ну хорошо, пусть такъ! — перебилъ ее Ламль, пожимая плечами. — Только помните всегда, что намъ она не нужна.
— Теперь послѣдній вопросъ, — сказала мистрисъ Ламль. — Когда мнѣ начинать?
— Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, Софронія. Я уже сказалъ вамъ, что мы въ отчаянномъ положеніи и можемъ взлетѣть на воздухъ въ каждый данный моментъ.
— Мнѣ надо поймать мистера Боффина одного, Альфредъ. Если его жена будетъ при нашемъ свиданіи, она постарается замазать то, что я ему скажу и только испортитъ все дѣло; при ней, я знаю, мнѣ не удастся раззадорить его. Что же касается самой дѣвчонки, то о ея присутствіи при нашемъ разговорѣ не можетъ быть и рѣчи, такъ какъ о ней-то я и собираюсь съ нимъ говорить.
— Нельзя ли написать ему и попросить назначить день и часъ, когда можно застать его одного? — предложилъ Ламль.
— Нѣтъ, нельзя. Это его удивить; они станутъ обсуждать между собой, зачѣмъ онъ мнѣ понадобился, а я хочу поймать его врасплохъ.
— Такъ съѣздите къ нему и попросите, чтобъ онъ принялъ васъ съ глазу-на-глазъ.
— Нѣтъ, мнѣ и этого не хотѣлось бы. Предоставьте мнѣ дѣйствовать, какъ я хочу. Вотъ что; уступите мнѣ вашу двухмѣстную карету на сегодня и на завтра (если сегодня я не успѣю), и я подкараулю его.
Не успѣли супруги остановиться на этомъ рѣшеніи, какъ мимо оконъ быстро прошла какая-то мужская фигура и вслѣдъ за тѣмъ раздался стукъ дверного молотка и звонокъ.
— Это Фледжби, — сказалъ Ламль. — Онъ очень высокаго о васъ мнѣнія, Софронія, очень цѣнитъ вашъ умъ. Меня нѣтъ дома. Убѣдите его повліять на еврея. Фамилія его Райя, торговый домъ Гіобсей и К°.
Проговоривъ все это шепотомъ, дабы любопытныя уши мистера Фледжби не услыхали его какъ-нибудь сквозь двѣ замочныя скважины, на разстояніи раздѣлявшей ихъ прихожей, мистеръ Ламль сдѣлалъ знакъ горничной, чтобъ она молчала, и потихоньку отправился наверхъ.
— А-а, мистеръ Фледжби! Какъ я рала васъ видѣть! — любезно встрѣтила гостя мистрисъ Ламль. — У бѣднаго Альфреда это время такъ много непріятныхъ хлопотъ! Онъ ушелъ изъ дому очень рано. Садитесь, дорогой мистеръ Фледжби.
Дорогой мистеръ Фледжби усѣлся и первымъ дѣломъ, конечно, удостовѣрился (къ своему огорченію судя по выраженію его лица), что по части произрастенія бакенбардъ не произошло ничего новаго съ той минуты, какъ но дорогѣ сюда онъ обогнулъ уголъ улицы Альбани.
— Дорогой мистеръ Фледжби, непріятныя хлопоты, которыя теперь поглощаютъ моего бѣднаго Альфреда, для васъ, конечно, не новость, онъ говорилъ мнѣ, какъ вы его выручаете въ его временномъ затрудненіи и какую огромную услугу вы ему оказали.
— О! — сказалъ мистеръ Фледжби.
— Да, — сказала мистрисъ Ламль.
— Я нахожу, — заговорилъ мистеръ Фледжби, прилаживаясь къ новому мѣсту на своемъ стулѣ, — я нахожу, что Ламль могъ бы поменьше откровенничать о своихъ дѣлахъ.
— Да, со всѣми, кромѣ меня, — сказала мистрисъ Ламль съ глубокимъ чувствомъ.
— О! въ самомъ дѣлѣ?
— Со всѣми, кромѣ меня, дорогой мистеръ Фледжби. Вѣдь я его жена.
— Да, да. Я… я такъ всегда и понималъ, сказалъ мистеръ Фледжби.
— И какъ жена его, могу я, дорогой мистеръ Фледжби, безъ его вѣдома и согласія, разумѣется, — что, впрочемъ, вы и сами понимаете при вашей проницательности, — могу я просить васъ повторить эту большую услугу и постараться еще разъ повліять на мистера Райю въ нашу пользу. Райя — такъ, кажется, фамилія этого человѣка? Я слышала, какъ Альфредъ бредилъ имъ во снѣ.
— Фамилія кредитора дѣйствительно Райя, — отвѣчалъ мистеръ Фледжби съ весьма мало обѣщающимъ удареніемъ въ словѣ «кредиторъ». — Сентъ-Мэри-Аксъ, Побсей и К°.
— Ахъ, да! — воскликнула мистрисъ Ламль, всплеснувъ руками въ дѣтскомъ порывѣ. — Побсей и К° — именно такъ!
— Ходатайству женскаго…-- началъ было мистеръ Фледжби, но на этомъ мѣстѣ застрялъ и такъ долго подыскивалъ слѣдующее слово, что мистрисъ Ламль сладко подсказала ему: «Сердца?».
— Нѣтъ, пола, — поправилъ ее мистеръ Фледжби. — Ходатайству женскаго пола обязанъ внять каждый мужчина, и я бы очень хотѣлъ, чтобъ отъ меня зависѣло исполнить вашу просьбу. Но этотъ Райя злой человѣкъ, мистрисъ Ламль, очень злой.
— Онъ станетъ добрѣе, если вы попросите его, дорогой мистеръ Фледжби.
— Отвратительный человѣкъ, клянусь душой! — сказалъ Фледжби.
— Попросите его! Попросите еще разъ, милый мистеръ Фледжби! Вы все можете, если захотите.
— Благодарю насъ, очень любезно съ вашей стороны такъ говорить, — сказалъ мистеръ Фледжби. — Извольте, я съ нимъ поговорю еще, если вы непремѣнно хотите, но не ручаюсь за результатъ. Райя настоящій кремень, и разъ онъ сказалъ, что сдѣлаетъ что-нибудь, то ужъ сдѣлаетъ, будьте благонадежны.
— Ну да, и разъ онъ дастъ вамъ слово подождать, то ужъ навѣрно подождетъ, не такъ ли? — наивно подхватила мистрисъ Ламль.
«Чертовски умная женщина», подумалъ мистеръ Фледжби. «Я прозѣвалъ эту лазейку, а она сейчасъ же подмѣтила и пробралась въ нее».
— Дѣло въ томъ, — заговорила опять мистрисъ Ламль съ завлекательной таинственностью, — отъ васъ я не стану скрывать надеждъ и плановъ Альфреда, такъ какъ вы ему другъ… дѣло въ томъ, что на его горизонтѣ виднѣется просвѣтъ.
Обаятельный Фледжби нашелъ эту фигуру рѣчи немножко загадочной и потому переспросилъ:
— Что такое виднѣется на его…?
— Не дальше какъ сегодня утромъ, дорогой мистеръ Фледжби, Альфредъ обсуждалъ со мной одинъ планъ, который, въ случаѣ удачи, совершенно измѣнитъ положеніе его дѣлъ.
— Вотъ какъ!
— Да. — Тутъ мистрисъ Ламль пустила въ ходъ свой носовой платокъ. — И вы понимаете, дорогой мистеръ Фледжби, — вы, изучившій человѣческое сердце и знающій свѣтъ, — вы понимаете, какъ было бы обидно лишиться положенія и кредита въ такой моментъ, когда возможность продлить ихъ на короткій срокъ спасла бы насъ отъ крушенія.
— О-о! — протянулъ многозначительно Фледжби. — Такъ, значитъ, вы полагаете, мистрисъ Ламль, что если бы Ламль могъ выиграть время, онъ бы не лопнулъ, — говоря языкомъ, принятымъ на денежномъ рынкѣ? — пояснилъ онъ въ видѣ извиненія.
— Конечно нѣтъ. Увѣряю васъ, что это такъ.
— Это мѣняетъ дѣло, сейчасъ же повидаюсь съ Райей.
— Да наградить васъ Богъ, мой дорогой!
— Не за что.
Она протянула ему руку.
— Рука прекрасной и умной женщины есть награда…-- Но тутъ обаятельный снова застрялъ.
— Благороднаго дѣла, — подсказала мистрисъ Ламль, не знавшая, какъ отдѣлаться отъ него.
— Я не то хотѣлъ сказать, — замѣтилъ мистеръ Фледжби, никогда и ни при какихъ обстоятельствахъ не принимавшій поправокъ, — но все равно, благодарю за комплиментъ. Могу я запечатлѣть одинъ… на этой?.. Добраго утра.
— А я могу разсчитывать на вашу аккуратность, мистеръ Фледжби?
Обернувшись въ дверяхъ и пославъ ей почтительный воздушный поцѣлуй, онъ отвѣтилъ:
— Можете разсчитывать вполнѣ.
И въ самомъ дѣлѣ, мистеръ Фледжби такъ стремительно понесся по улицамъ исполнять свое доброе дѣло, какъ будто ноги его окрылялись всѣми добрыми духами, сопутствующими милосердію. Возможно, что и въ груди его сидѣли добрые духи, до того онъ сіялъ. Въ его голосѣ слышалась какая-то новая звучность, когда, добравшись до конторы въ Сентъ-Мэри-Аксѣ и найдя ее пустою, онъ прокричалъ наверхъ, не подымаясь на лѣстницу:
— Эй, Іуда, что вы тамъ дѣлаете?
Старикъ явился на зовъ, почтительный, какъ всегда.
— Ого! — протянулъ Фледжби, шутливо попятившись и подмигнувъ на него. — У васъ, я вижу, каверза на умѣ, дворянинъ іерусалимскій!
Старикъ вопросительно поднялъ глаза.
— Каверза, каверза, не отпирайтесь! — продолжалъ обаятельный Фледжби. — Ахъ вы, хитрецъ! Ахъ, грѣховодникъ! Какъ?! Вы ужъ идете предъявлять ко взысканію вексель Ламля? Ничто насъ не удержитъ? Ничто? Вы не дадите отсрочки ни на минуту? Ни на одну минуту?
Повинуясь тону и взгляду хозяина, требовавшимъ безотлагательнаго исполненія приказанія, старикъ взялъ свою шляпу съ конторки, гдѣ она лежала.
— Вамъ, вѣрно, сказали, что онъ можетъ еще вынырнуть на поверхность, если вы не поспѣшите, — не такъ ли, хитрецъ? — продолжалъ мистеръ Фледжби. — А въ ваши разсчеты не входитъ, чтобъ онъ вынырнулъ? У васъ есть вексель, а у него хватить по немъ заплатить? Вѣдь такъ?.. Ахъ вы, жидоморъ!
Съ минуту старикъ стоялъ въ нерѣшимости, какъ будто соображая, нѣтъ ли у хозяина въ запасѣ еще какихъ-нибудь порученій.
— Идти мнѣ, сэръ? — спросилъ онъ, наконецъ, тихимъ голосомъ.
— Меня спрашиваетъ, идти ли ему, скажите на милость! — воскликнулъ восхищенный Фледжби. — Меня, какъ будто не знаетъ, чего ему хочется! Меня, какъ будто онъ уже не вооружился своей шляпой! Меня, какъ будто его острые старые глаза — они острѣе ножа, эти глаза, даромъ, что старые — не смотрятъ давно на его палку, что стоитъ у двери!
— Идти мнѣ, сэръ?
— Идти ли? — ухмыльнулся Фледжби. — Идите, идите, мой другъ! Маршируйте, Іуда!
XIII. Козелъ отпущенія.[править]
Оставшись одинъ, обаятельный Фледжби въ шляпѣ на-бекрень, принялся расхаживать по конторѣ. Онъ насвистывалъ, осматривалъ ящики, заглядывалъ во всѣ уголки, провѣряя своего подручнаго и отыскивая слѣды надувательства съ его стороны но ничего не находилъ. «Не его заслуга, что онъ не надуваетъ меня: все это моя осторожность» — такъ резюмировалъ свои размышленія мистеръ Фледжби, лукаво подмигнувъ. Затѣмъ, съ лѣнивой небрежностью человѣка, сознающаго свое величіе, онъ констатировалъ свои права владѣльца торговаго дома, ткнувъ гростью въ табуретъ, ударивъ ею по конторкѣ и плюнувъ въ каминъ, послѣ чего съ царственнымъ величіемъ прослѣдовалъ къ окну и принялся своими маленькими глазками разглядывать узкую улицу поверхъ оконной ширмочки съ надписью: «Побсей и К°». Какъ ширмочка не въ одномъ только буквальномъ смыслѣ, она напомнила ему, что онъ одинъ въ конторѣ и что наружная дверь не заперта. Онъ уже направился было къ этой двери съ намѣреніемъ запереть ее, дабы какой-нибудь случайный посѣтитель не вздумалъ совершенно нерезонно отождествить ею, мистера Фледжби, съ этимъ заведеніемъ, но въ это время дверь отворилась и кто-то показался на порогѣ.
Этотъ кто-то оказался маленькой швеей съ ея неизмѣнной корзиночкой на одной рукѣ и съ костылемъ въ другой. Ея зоркіе глазки замѣтили мистера Фледжби прежде, чѣмъ онъ замѣтилъ ее. Онъ собирался было захлопнуть передъ нею дверь, и въ этомъ намѣреніи ему помѣшало не то, что она уже входила, а то, что она привѣтливо закивала ему, какъ только онъ взглянулъ на нее. Воспользовавшись его промедленіемъ, она такъ проворно вскарабкалась по ступенькамъ, что мистеръ Фледжби не успѣлъ еще придумать, куда бы ему спрятаться отъ нея, какъ она уже стояла передъ нимъ въ конторѣ.
— Здравствуйте, сэръ, — сказала миссъ Ренъ. — Дома мистеръ Райя?
Фледжби развалился на стулѣ въ позѣ человѣка, истомившагося ожиданіемъ.
— Должно быть, онъ скоро вернется, — отвѣчалъ онъ. — Онъ какъ-то вдругъ исчезъ и оставилъ меня одного дожидаться… Мнѣ знакомо ваше лицо, я васъ, кажется, уже видѣлъ гдѣ-то.
— Видѣли разъ, если глаза были. (Придаточное предложеніе миссъ Ренъ произнесла вполголоса.)
— Ага, это когда вы забрались сидѣть на крышу дома? Помню. Какъ поживаетъ вашъ другъ?
— У меня вѣдь не одинъ на свѣтѣ другъ, сэръ… Какой другъ?
— Ну, все равно, подруга, — поправился мистеръ Фледжби, прищуривая одинъ глазъ. — Та или другая изъ вашихъ подругъ, все равно. Ну, какъ онѣ? Живутъ помаленьку?
Миссъ Ренъ немножко смутилась, однако отпарировала шутку, послѣ чего усѣлась въ уголь за дверью, поставивъ корзинку къ себѣ на колѣни. Терпѣливо прождавъ съ четверть часа, она сказала:
— Простите, сэръ: я всегда заставала мистера Райю въ этотъ часъ и потому всегда прихожу въ этотъ часъ. Мнѣ нужно только купить мои матеріалы — остатковъ мишуры на два шиллинга. Не будете ли вы такъ любезны отпустить мнѣ мой товаръ и я побѣгу опять къ своей работѣ.
— Мнѣ… отпустить вамъ товаръ?! — переспросилъ, поворачивая къ ней голову, Фледжби, безцѣльно смотрѣвшій въ окно и ошупывавшій свою щеку. — Неужто вы и впрямь воображаете, что я имѣю какое-нибудь отношеніе къ этому заведенію?
— Воображаю? — воскликнула миссъ Ренъ. — Онъ говорилъ въ тотъ разъ, что вы хозяинъ.
— Это старый-то- черный пѣтухъ говорилъ? Райя?.. Мало что онъ скажетъ!
— Но вѣдь вы то же самое говорили или по крайней мѣрѣ держали себя, какъ хозяинъ, и не оспаривали его, — возразила миссъ Ренъ.
— Это одна изъ всегдашнихъ его штукъ, — проговорилъ Фледжби, холодно пожимая плечами. — Онъ вѣдь извѣстный штукарь, развѣ вы не знаете? Онъ мнѣ сказалъ тогда: «Подымитесь на крышу, сэръ, и я вамъ покажу хорошенькую дѣвушку. Только помните: я буду называть васъ хозяиномъ». Ну вотъ, я поднялся на крышу и увидѣлъ дѣвушку (она въ самомъ дѣлѣ стоила того, чтобъ взглянуть на нее), и онъ все время звалъ меня хозяиномъ. Зачѣмъ это — я не знаю. Онъ и самъ не знаетъ, я думаю. Онъ любитъ фокусничать изъ любви къ искусству, потому что, — прибавилъ Фледжби, помолчавъ и подбирая выраженіе, — онъ такой фокусникъ, что перещеголяетъ любого фигляра на подмосткахъ.
— Охъ, голова моя, бѣдная моя голова! — вскрикнула маленькая швея, схватившись за голову обѣими руками, какъ будто она у нея готова была лопнуть. — Нѣтъ, вы не можете думать того, что сказали!
— Могу, моя крошка, и думаю, увѣряю васъ, — сказалъ Фледжби.
Этотъ отвѣтъ былъ не только дальновиднымъ дипломатическимъ ходомъ со стороны мистера Фледжби на случай, если бы его тутъ засталъ какой-нибудь другой посѣтитель, но и отместкой миссъ Ренъ за ея чрезмѣрную наблюдательность, а также и маленькимъ образчикомъ его юмористики по отношенію къ старику-еврею. «Онъ жидъ, ему, значитъ, не привыкать-стать къ худой славѣ. Правда, я извлекаю изъ этого выгоду, но я вѣдь ему и плачу. А я даромъ платить не намѣренъ». Таково было обычное разсужденіе мистера Фледжби, когда дѣло шло о его торговыхъ операціяхъ; теперь же его злорадное чувство къ старику еще обострилось тѣмъ, что тотъ осмѣлился имѣть отъ него тайну, хотя противъ тайны самой по себѣ онъ ничего не имѣлъ, ибо она доставляла непріятность кой-кому другому, кого онъ не любилъ.
Миссъ Ренъ, въ терпѣливомъ ожиданіи, сидѣла за дверью, уставившись въ полъ, съ огорченнымъ лицомъ. Въ комнатѣ долго царило молчаніе, какъ вдругъ выраженіе лица мистера Фледжби показало, что онъ увидѣлъ сквозь верхнюю стекляную половину двери кого-то, замѣшкавшагося у входа въ контору. Затѣмъ послышался шорохъ, легкій стукъ въ дверь, и еще шорохъ и стукъ. Фледжби дѣлалъ видъ, что не слышитъ. Дверь наконецъ пріотворилась, и въ нее заглянуло сухое маленькое личико низенькаго, добродушнаго вида, стараго джентльмена.
— Мистеръ Райя? — учтиво освѣдомился посѣтитель.
— Я тоже дожидаюсь его, сэръ, — отвѣчалъ мистеръ Фледжби. — Онъ куда-то вышелъ и оставилъ меня здѣсь. Я жду его съ минуты на минуту. Совѣтую вамъ присѣсть.
Джентльменъ вошелъ, сѣлъ на стулъ и приложилъ руку ко лбу, находясь, очевидно, въ меланхолическомъ настроеніи духа. Мистеръ Фледжби исподтишка поглядывалъ на него и видимо наслаждался его состояніемъ.
— Хорошій день сегодня, сэръ, — замѣтилъ мистеръ Фледжби.
Сухенькій старый джентльменъ былъ до такой степени поглощенъ своими грустными размышленіями, что не откликнулся на это замѣчаніе, и только когда въ комнатѣ замеръ звукъ голоса мистера Фледжби, онъ вдругъ встрепенулся:
— Простите, сэръ, вы кажется, мнѣ что-то сказали?
— Я сказалъ — хорошій день сегодня, — повторилъ Фледжби погромче.
— Да, да, прекрасный день. Простите.
И снова сухенькій джентльменъ прижалъ руку ко лбу, и снова мистеръ Фледжби, видимо, былъ этому радъ. Затѣмъ, когда джентльменъ со вздохомъ перемѣнилъ позу, мистеръ Фледжби, осклабившись, обратился къ нему:
— Мистеръ Твемло, если не ошибаюсь?
Сухенькій джентльменъ, повидимому, очень удивился.
— Имѣлъ удовольствіе обѣдать съ вами у Ламлей, — пояснилъ Фледжби. — Имѣю даже честь быть съ вами въ родствѣ. Въ довольно странномъ мѣстѣ мы встрѣчаемся этотъ разъ; но, попадая въ Сити, никогда нельзя знать, съ кѣмъ столкнешься. Надѣюсь, вы въ добромъ здоровьѣ и наслаждаетесь жизнью?
Въ послѣднихъ словахъ, быть можетъ, заключалась дерзость, а можетъ быть такова была ужъ врожденная прелесть обращенія мистера Фледжби. Мистеръ Фледжби сидѣлъ, развалившись на стулѣ, положивъ ногу на перекладинку у ножекъ другого стула, и въ шляпѣ. Мистеръ Твемло снялъ шляпу, входя, и оставался съ непокрытой головой.
Добродѣтельный Твемло, сознавая за собою вину передъ обаятельнымъ Фледжби, былъ особенно разстроенъ этой встрѣчей. Онъ чувствовалъ себя такъ неловко, какъ только можетъ чувствовать себя приличный джентльменъ. Онъ считалъ себя обязаннымъ держаться на нѣкоторой дистанціи въ отношеніи мистера Фледжби, и потому отвѣсилъ ему церемонный поклонъ, Фледжби отмѣтилъ про себя этотъ поклонъ, послѣ чего его глазки еще больше сузились. Маленькая швея попрежнему сидѣла въ своемъ углу за дверью, не подымая глазъ, сложивъ на корзинкѣ руки, въ которыхъ держала костыль, и ни на что не обращая вниманія.
— Гдѣ это онъ запропастился? — проворчалъ Фледжби, вынимая часы. — Который часъ на вашихъ, мистеръ Твемло?
На часахъ мистера Твемло оказалось: «десять минутъ перваго, сэръ».
— Минута въ минуту, — подтвердилъ Фледжби. — Надѣюсь, мистеръ Твемло, ваше дѣло къ этому Райѣ пріятнѣе моего?
— Благодарю васъ, сэръ, — отвѣтилъ мистеръ Твемло.
Прищуривъ свои маленькіе глазки, мистеръ Фледжби съ удовлетвореннымъ видомъ разглядывалъ мистера Твемло, который застѣнчиво постукивалъ по столу сложеннымъ письмомъ.
— То, что мнѣ извѣстно о мистерѣ Райѣ, — снова заговорилъ Фледжби, съ особеннымъ пренебреженіемъ произнося это имя, — приводитъ меня къ заключенію, что его торговое заведеніе преподозрительнаго свойства. Я всегда считалъ его выжигой и кремнемъ, самымъ прижимистымъ, можетъ быть, во всемъ Лондонѣ.
На это замѣчаніе мистеръ Твемло отвѣтилъ легкимъ поклономъ, но оно, очевидно, разстроило ему нервы.
— Я такъ его презираю, — продолжалъ Фледжби, — что, повѣрьте, моей ноги здѣсь не было бы, если бъ я не обѣщалъ одному другу похлопотать за него. Но разъ друзья твои попали въ бѣду, выручай ихъ. Это я всегда говорю и такъ поступаю.
Честный Твемло почувствовалъ, что это мнѣніе, все равно, кѣмъ бы оно ни было высказано, требовало самаго горячаго подтвержденія.
— Вы совершенно правы, сэръ, — сказалъ онъ съ жаромъ. — Это великодушное, благородное правило.
— Я радъ вашему одобренію, сэръ, — отвѣчалъ Фледжби. — Престранное совпаденіе, къ слову сказать (тутъ онъ всталъ со стула и подошелъ къ Твемло). Представьте, друзья, о которыхъ я хлопочу, наши общіе знакомые, тѣ самые, въ чьемъ домѣ я встрѣтился съ вами, — Ламли. Не правда ли, какая она милая, симпатичная женщина?
Терзаемый совѣстью, кроткій маленькій Твемло поблѣднѣлъ.
— Да, это правда, — пробормоталъ онъ.
— Когда сегодня утромъ она стала меня умолять сходить къ этому Райѣ, ихъ кредитору, и постараться умилостивить его (мнѣ разъ дѣйствительно удалось подѣйствовать на него въ дѣлѣ другого моего пріятеля, хотя она преувеличиваетъ мое вліяніе на него)… когда такая женщина говоритъ вамъ «дорогой мистеръ Фледжби» и плачетъ, что остается вамъ дѣлать, посудите сами?
Твемло перевелъ духъ:
— Разумѣется, пойти.
— Разумѣется пойти. И вотъ я здѣсь. Но отчего, — продолжалъ мистеръ Фледжби, засовывая руки въ карманы и притворяясь поглощеннымъ какими-то соображеніями, — отчего Райя такъ встрепенулся, когда я сказалъ ему, что Ламли умоляютъ его повременить съ ихъ векселемъ? Отчего онъ убѣжалъ, обѣщая скоро вернуться, а между тѣмъ такъ долго заставляетъ себя ждать? Понять не могу!
Рыцарь безъ страха и упрека, Твемло, былъ не въ силахъ предложить свое объясненіе, — такъ терзался онъ угрызеніями, такъ каялся въ своей простотѣ. Въ первый разъ въ жизни онъ дѣйствовалъ не прямо. Онъ совершилъ дурной поступокъ, вмѣшавшись въ дѣла этого довѣрчиваго молодого человѣка безъ его вѣдома и сдѣлавъ это единственно на томъ основаніи, что молодой человѣкъ не нравился ему.
Между тѣмъ довѣрчивый молодой человѣкъ продолжалъ поджаривать его на медленномъ огнѣ:
— Прошу прощенья, мистеръ Твемло. Какъ видите, я немножко знакомъ съ сущностью тѣхъ аферъ, какія совершаются въ этомъ заведеніи. Не могу ли я быть вамъ полезенъ? Вы были воспитаны, какъ джентльменъ, а не какъ дѣловой человѣкъ (опять что-то похожее на дерзость въ этой фразѣ, но, можетъ быть, это такъ только казалось)… и потому вы, быть можетъ, плохой дѣлецъ. Другого трудно и ожидать.
— Я немногаго стою, какъ человѣкъ, а какъ дѣлецъ, и того меньше. Не могу сильнѣе выразить моей некомпетентности въ этой области, — отвѣчалъ Твемло. — Сказать по правдѣ, я даже не понимаю хорошенько своего положенія въ томъ дѣлѣ, по которому я сюда пришелъ. Но есть причины, заставляющія меня стѣсняться принять вашу помощь. Мнѣ этого очень, очень не хочется. Я не заслуживаю вашей любезности.
Доброе, дѣтски-невинное существо, обреченное проходить поприще жизни такими узенькими, еле освѣщенными тропинками, подбирая по пути лишь кое-какія блесточки и крохи, остающіяся отъ другихъ!
— Можетъ быть, вы брезгаете говорить со мной о вашихъ дѣлахъ въ виду того… въ виду того, что вы получили аристократическое воспитаніе, — замѣтилъ мистеръ Фледжби.
— Совсѣмъ не то, совсѣмъ не то, сэръ? Надѣюсь, я умѣю отличать законную гордость отъ ложной.
— О себѣ могу сказать, что у меня совсѣмъ нѣтъ гордости, и весьма вѣроятно, что я не понимаю такихъ тонкостей и не сумѣю отличить одну гордость отъ другой, — сказалъ мистеръ Фледжби. — Но мнѣ извѣстно, что это мѣсто такое, гдѣ даже дѣловому человѣку не мѣшаетъ вооружиться всѣмъ своимъ умомъ, и если мой умишко можетъ вамъ пригодиться, то онъ къ вашимъ услугамъ.
— Вы очень добры, — пробормоталъ Твемло, заикаясь, — но мнѣ не хотѣлось бы…
Фледжби метнулъ на него не совсѣмъ доброжелательный взглядъ.
— Я, знаете, — сказалъ онъ, — не настолько тщеславенъ, чтобы воображать, что мой слабый умъ можетъ быть вамъ полезенъ гдѣ-нибудь въ обществѣ, но здѣсь — другое дѣло. Вы цѣните общество, общество цѣнитъ васъ, но мистеръ Райя — не общество. Въ обществѣ мистера Райю держатъ въ тѣни. Не такъ ли, мистеръ Твемло?
Въ конецъ разстроенный, нерѣшительно потирая себѣ лобъ, мистеръ Твемло отвѣтилъ:
— Совершенно вѣрно.
Тогда довѣрчивый молодой человѣкъ попросилъ его разсказать, въ чемъ заключается его дѣло. И невинный Твемло, полагая изумить своего собесѣдника тѣмъ, что онъ ему откроетъ (ибо онъ ни на минуту не допускалъ возможности ежедневнаго повторенія такихъ фактовъ, но считалъ ихъ ужаснымъ явленіемъ, случающимся только разъ въ столѣтіе) разсказалъ, какъ у него былъ другъ — теперь уже умершій, — гражданскій чиновникъ, женатый и обремененный семьей; какъ этому другу понадобились деньги на поѣздку по случаю назначенія въ другой городъ, и какъ онъ, Твемло, «далъ ему свое имя», съ тѣмъ, обыкновеннымъ въ такихъ случаяхъ, но въ глазахъ Твемло почти невѣроятнымъ результатомъ, что ему пришлось уплачивать то, чего онъ никогда не получалъ; какъ затѣмъ, годъ за годомъ, онъ выплачивалъ основной долгъ ничтожными суммами, будучи принужденъ соблюдать величайшую экономію, «ибо онъ живетъ на весьма ограниченный, строго опредѣленный доходъ, завися въ этомъ отъ щедротъ одного лорда», и какъ онъ ущипывалъ у себя проценты сполна аккуратнѣйшими щипками. Дальше онъ разсказалъ, какъ онъ мало-по-малу привыкъ смотрѣть на этотъ единственный долгъ въ своей жизни, какъ на неизбѣжную непріятность, повторявшуюся регулярно каждые три мѣсяца въ году, но терпимую, пока поручительство за его подписью не попало какимъ-то образомъ въ руки мистера Райи, который предложилъ ему уплатить весь долгъ сполна наличными деньгами, или, въ случаѣ отказа, принять на себя всѣ послѣдствія. Все это, съ прибавкой смутнаго воспоминанія о томъ, какъ его таскали въ какое-то присутственное мѣсто для дачи показаній («такъ, кажется, это называется, если не ошибаюсь»), а потомъ въ какую-то контору, гдѣ кому-то понадобилось застраховать его жизнь, — какому-то господину, имѣвшему какое-то отношеніе къ торговлѣ хересомъ (онъ, Твемло, помнитъ его собственно потому, что у него была скрипка Страдиваріуса и еще Мадонна), — все это составляло содержаніе разсказа мистера Твемло. И за всѣмъ этимъ вставала тѣнь грознаго Снигсворта, съ надеждой созерцаемая кредиторами, какъ олицетворенное обезпеченіе въ туманной дали, и грозящая Твемло своимъ баронскимъ жезломъ.
Мистеръ Фледжби слушалъ съ скромнымъ вниманіемъ, какъ и подобаетъ довѣрчивому молодому, человѣку, который все это зналъ заранѣе, и когда разсказъ былъ оконченъ, серьезно покачалъ головой.
— Не нравится мнѣ, мистеръ Твемло, что Райя требуетъ уплаты всего долга заразъ, — сказалъ онъ. — Ужъ если Райя чего-нибудь потребуетъ, онъ добьется своего.
— Но предположимъ, сэръ, что должнику нечѣмъ заплатить, — проговорилъ огорченный Твемло.
— Тогда ему придется отправляться… вы знаете — куда…
— Куда? — спросилъ Твемло слабымъ голосомъ.
— Въ тюрьму, — отрѣзалъ Фледжби.
Твемло, вмѣсто отвѣта, склонилъ на руку свою невинную голову и испустилъ слабый стонъ, — безнадежный стонъ человѣка, которому грозить позоръ.
— Будемъ однако надѣяться, что дѣло не такъ плохо, — прибавилъ Фледжби, оживляясь. — Если позволите, я скажу мистеру Райѣ, когда онъ придетъ… скажу, кто вы; скажу, что вы мнѣ другъ, вообще замолвлю за васъ доброе словечко. Я сдѣлаю это лучше, чѣмъ вы, потому что буду говорить въ болѣе дѣловомъ тонѣ. Вы этого не примете за фамильярность съ моей стороны?
— Глубоко вамъ признателенъ, сэръ, — сказалъ Твемло. — Мнѣ очень, очень, очень тяжело пользоваться вашимъ великодушіемъ, но я такъ безпомощенъ, что сдаюсь. Я этого ничѣмъ не заслужилъ, по меньшей мѣрѣ, я чувствую.
— Гдѣ, однако, можетъ онъ быть? — пробормоталъ минуту спустя мистеръ Фледжби, снова взглянувъ на часы. — Зачѣмъ онъ могъ уйти?.. Встрѣчали вы его когда-нибудь, мистеръ Твемло?
— Никогда.
— Онъ съ виду настоящій жидъ, и еще больше жидъ въ душѣ, когда его узнаешь ближе. Чѣмъ онъ спокойнѣе на видъ, тѣмъ онъ хуже. Если сейчасъ мы его увидимъ спокойнымъ, это будетъ очень дурной знакъ. Присмотритесь къ нему, когда онъ пойдетъ, и если онъ спокоенъ, — не надѣйтесь ни на что… А вотъ и онъ! Кажется, спокоенъ.
Съ этими слонами, причинившими жестокое волненіе безобидному мистеру Твемло, Фледжби занялъ свою прежнюю позицію на стулѣ, и старикъ-еврей вошелъ въ контору.
— Ну, мистеръ Райя, я думалъ, вы пропали! — сказалъ онъ ему.
Взглянувъ на незнакомца, старикъ стоялъ, не шевелясь. Онъ видѣлъ, что хозяинъ сейчасъ дастъ ему какія-то новыя инструкціи, и ждалъ, стараясь понять, чего отъ него хотятъ.
— Я, право, боялся, что вы совсѣмъ пропали, мистеръ Райя, — повторилъ многозначительно Фледжби. — Постойте: глядя на васъ, можно подумать… Но нѣтъ, вы этого не сдѣлали — не можетъ быть!
Со шляпой въ рукѣ, старикъ поднялъ голову и почти въ отчаяніи взглянулъ на хозяина, силясь отгадать, какая новая нравственная пытка ему предстоитъ.
— Вѣдь не затѣмъ же вы убѣжали отсюда, чтобъ опередить другихъ кредиторовъ и предъявить вексель на Ламля? — продолжалъ Фледжби. — Скажите, не затѣмъ?
— За этимъ самымъ, сэръ, — отвѣчалъ старикъ тихимъ голосомъ.
— Господи Боже мой! Вотъ такъ-такъ! — вскрикнулъ мистеръ Фледжби. — Ну, мистеръ Райя, я васъ всегда считалъ кремнемъ въ дѣловыхъ сношеніяхъ, но я никакъ не ожидалъ, что вы такой кремень.
— Сэръ, — заговорилъ съ волненіемъ старикъ, — я дѣйствую по инструкціи. Я здѣсь не хозяинъ. Я только агентъ и не имѣю ни власти, ни своей воли.
— Не говорите пустяковъ! — отрѣзалъ Фледжби, восхищаясь въ душѣ протестующимъ жестомъ, какимъ старикъ протянулъ впередъ руки, откинувшись назадъ, какъ будто хотѣлъ заслонить себя отъ критическихъ взглядовъ двухъ наблюдателей. — Не пойте Лазаря по обычаю людей вашего ремесла. Вы въ правѣ выколачивать свои долги, разъ вы на это рѣшились, но не прикидывайтесь угнетенной невинностью, какъ это дѣлается людьми вашего ремесла. Не притворяйтесь по крайней мѣрѣ передо мной. Зачѣмъ? Вѣдь вамъ извѣстно, мистеръ Райя, что я васъ знаю вдоль и поперекъ.
Старикъ ухватился незанятой рукой за борть своего долгополаго сюртука и устремилъ печальный взглядъ на своего мучителя.
— И не будьте, мистеръ Райя, — прибавилъ Фледжби, — прошу васъ, какъ объ одолженіи, не будьте такъ дьявольски смиренны: я знаю, что должно за этимъ послѣдовать… Слушайте, мистеръ Райля: вотъ этотъ джентльменъ — мистеръ Твемло.
Старый еврей повернулся къ нему и поклонился. Бѣдный агнецъ, трепеща въ душѣ, отвѣтилъ учтивымъ поклономъ.
— Я такъ жестоко обманулся въ своей попыткѣ смягчить васъ къ моему другу Ламлю, — продолжалъ мистеръ Фледжби, — что теперь почти не надѣюсь сдѣлать что-нибудь для моего друга (и родственника вдобавокъ) мистера Твемло. Но я думаю, что если вы вообще способны оказать кому-нибудь снисхожденіе, вы окажете его мнѣ; поэтому я попытаюсь еще разъ, тѣмъ болѣе, что я обѣщалъ мистеру Твемло… Вотъ онъ здѣсь передъ вами, мистеръ Райя. Онъ всегда аккуратно платитъ проценты, ни разу не просрочилъ и понемногу погашаетъ основной долгъ. За что же вамъ душить мистера Твемло? У васъ нѣтъ поводовъ быть недовольными имъ. Отчего вамъ не оказать снисхожденія мистеру Твемло?
Старикъ заглянулъ въ пронизывавшіе его маленькіе глазки, надѣясь прочесть въ нихъ позволеніе оказать снисхожденіе мистеру Твемло, но никакого позволенія не прочелъ.
— Мистеръ Твемло вамъ не родня, мистеръ Райя, и вы не считаете нужнымъ съ нимъ стѣсняться только потому, что онъ всю свою жизнь считался джентльменомъ и дорожить фамильной честью, — продолжалъ Фледжби. — Мистеръ Твемло, быть можетъ, презираетъ аферы. Но вамъ-то не все ли равно?
— Позвольте, — вмѣшалась тутъ несчастная кроткая жертва: — я вовсе не презираю аферъ. Это значило бы слишкомъ много брать на себя.
— Слышите, мистеръ Райя? — подхватилъ въ восторгѣ Фледжби. — Развѣ не хорошо сказано?.. Нѣтъ, какъ хотите, вы должны уступить мнѣ мистера Твемло!
Старикъ еще разъ взглянулъ на хозяина, отыскивая въ глазахъ его знака пощадить бѣднаго маленькаго джентльмена. Нѣтъ, ничего! Мистеръ Фледжби вынесъ ему смертный приговоръ.
— Мнѣ очень жаль, мистеръ Твемло, но я имѣю инструкціи, — сказалъ Райя. — Я не уполномоченъ отступать отъ нихъ. Деньги надо уплатить.
— Сполна и всѣ сразу, хотите вы сказать, мистеръ Райя? — спросилъ Фледжби во избѣжаніе всякихъ недоразумѣній.
— Сполна и всѣ сразу, сэръ, — былъ отвѣтъ.
Мистеръ Фледжби горестно покачалъ головой въ сторону Твемло и, кивнувъ ему на почтенную фигуру, стоявшую передъ нимъ съ опущенными глазами, сказала. безъ словъ: «Какое чудовище этотъ жидъ!»
— Мистеръ Райя, — обратился онъ затѣмъ къ старику.
Тотъ снова поднялъ на него глаза съ воскресшей надеждой увидѣть наконецъ знакъ пощады.
— Мистеръ Райя, я нахожу излишнимъ умалчивать передъ вами о томъ, что въ настоящемъ дѣлѣ (я говорю о мистерѣ Твемло) за должникомъ стоитъ одно высокопоставленное лицо. Вамъ, должно быть, это извѣстно.
— Мнѣ это извѣстно, — подтвердилъ старикъ.
— Теперь спрошу васъ напрямки, какъ дѣлового человѣка, мистеръ Райя. Вы твердо рѣшили (спрашиваю васъ, какъ дѣльца) требовать или поручительства вышеупомянутаго высокопоставленнаго лица или денегъ того же лица?
— Твердо рѣшилъ, — отвѣтилъ Райя, прочитавъ лицо своего принципала и уразумѣвъ смыслъ этой книги.
— И вамъ нѣтъ дѣла до того — вамъ это даже доставляетъ, кажется, удовольствіе, — прибавилъ мистеръ Фледжби съ особенной елейностью въ голосѣ, — какая послѣ этого подымется перепалка между мистеромъ Твемло и вышереченнымъ высокопоставленнымъ лицомъ?
Это не требовало отвѣта, и отвѣта не послѣдовало. Бѣдный мистеръ Твемло, обнаруживавшій всѣ признаки жесточайшей агоніи съ той минуты, какъ въ перспективѣ показался его высокородный родственникъ, со вздохомъ поднялся на ноги, собираясь уходить.
— Премного вамъ обязанъ, сэръ, — сказалъ онъ, подавая Фледжби свою горячую руку. — Вы сдѣлали мнѣ незаслуженное одолженіе. Благодарю васъ, благодарю!
— О чемъ тутъ говорить! — остановилъ его Фледжби. — Пока намъ съ вами не повезло, но я останусь здѣсь и еще разъ потолкую съ мистеромъ Райей.
— Не обманывайте себя, мистеръ Твемло, — сказалъ вдругъ старый еврей, въ первый разъ обращаясь прямо къ нему. — Для васъ здѣсь нѣтъ надежды. Не ждите снисхожденія здѣсь. Вамъ придется уплатить все сполна и какъ можно скорѣе, иначе вы подвергнетесь тяжелой отвѣтственности. На меня не полагайтесь, сэръ. Деньги, деньги, деньги!
Выговоривъ съ особеннымъ подчеркиваньемъ три послѣднія слова, онъ отвѣтилъ на все такой же учтивый поклонъ мистера Твемло, послѣ чего этотъ милый маленькій джентльменъ въ безнадежномъ уныніи вышелъ изъ конторы.
Обаятельный Фледжби, напротивъ, пришелъ послѣ его ухода въ такое веселое настроеніе, что принужденъ былъ подойти къ окну, чтобъ скрыть свое лицо, и, облокотившись обѣими руками на раму ширмочки, сталъ беззвучно смѣяться, повернувшись спиной къ своему подчиненному. Когда онъ снова обернулся къ нему, ужъ съ спокойнымъ лицомъ, тотъ все еще стоялъ на прежнемъ мѣстѣ, а маленькая швея сидѣла въ своемъ углу за дверью, съ ужасомъ въ глазахъ.
— Э! вы позабыли объ этой молодой особѣ, мистеръ Райя, а она ужъ давненько дожидается васъ! — воскликнулъ мистеръ Фледжби. — Отпустите ей товаръ, да отмѣрьте пощедрѣе, если вы хоть разъ въ жизни можете рѣшиться быть щедрымъ.
Съ минуту онъ смотрѣлъ, какъ старый еврей наполнялъ ея корзиночку остатками, какіе она обыкновенно покупала, но, почувствовавъ новый приступъ веселости, долженъ былъ снова отвернуться къ окну и опереться руками о ширмочку.
— Ну вотъ, моя милая Сандрильона, корзиночка ваша полна, — сказалъ ей шепотомъ старикъ, съ усталымъ взглядомъ. — Теперь уходите и да хранить васъ Богъ!
— Не зовите меня вашей милой Сандрильоной! — вскрикнула миссъ Ренъ. — Жестокая, злая крестная!
И на прощанье она погрозила ему своимъ выразительнымъ пальчикомъ такъ сердито, съ такой укоризной, какъ никогда не грозила даже своему порочному старому ребенку, который ждалъ ее дома.
— Вы даже совсѣмъ не крестная моя! — прибавила она. — Вы волкъ изъ сказки, злой волкъ! И если мнѣ скажутъ, что мою дорогую Лиззи обманули и предали, я буду знать, кто предалъ ее.
XIV. Мистеръ Веггъ собирается прищемить хвостъ мистеру Боффину.[править]
Почтивъ своимъ присутствіемъ нѣсколько вечернихъ чтеній въ Павильонѣ, наполненныхъ жизнеописаніями скупцовъ, мистеръ Винасъ сдѣлался почти необходимымъ на этотъ сеансъ. Наличность еще одного слушателя чудесъ, раскрываемыхъ мистеромъ Веггомъ, и, такъ сказать, еще одного помощника для вычисленія гиней, находимыхъ въ чайникахъ, въ трубахъ, въ ясляхъ, на сѣновалахъ и въ другихъ ссудосберегательныхъ кассахъ этого рода, видимо, безмѣрно усугубляла наслажденіе мистера Боффина. Съ другой же стороны и Сайлесъ Веггъ, несмотря на свой ревнивый характеръ, который при обыкновенныхъ обстоятельствахъ едва ли допустилъ бы анатома войти такимъ образомъ въ милость, теперь такъ боялся спустить съ глазъ этого джентльмена, чтобы, предоставленный себѣ самому, онъ какъ-нибудь не поддался бы искушенію сыграть скверную штуку съ хранившимся у него документомъ, что никогда не упускалъ случая рекомендовать его вниманію мистера Боффина, какъ третьяго всегда желательнаго компаньона въ ихъ бесѣдахъ. Не менѣе регулярно давалъ ему мистеръ Веггъ и другое доказательство своей дружбы. Послѣ каждаго чтенія и послѣ отъѣзда хозяина мистеръ Веггъ неизмѣнно провожалъ своего друга домой. Само собою разумѣется, что такъ же неизмѣнно онъ изъявлялъ при этомъ желаніе освѣжиться видомъ имущества (извѣстной намъ бумаги), въ которомъ онъ состоялъ пайщикомъ, но, впрочемъ, никогда не забывалъ замѣтить, что только величайшее удовольствіе, какое, всегда доставляетъ ему возвышающая душу бесѣда мистера Винаса, незамѣтно завлекло его до самаго Клеркенвеля, а разъ уже, завлеченный общественными талантами мистера Винаса, онъ очутился здѣсь, то онъ, конечно, проситъ его продѣлать эту маленькую процедуру съ документомъ, единственно для проформы. «Потому что», прибавлялъ мистеръ Веггъ въ такихъ случаяхъ, «я вѣдь знаю, что человѣкъ съ вашими деликатными чувствами всегда радъ лишній разъ отдать отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ. Такъ зачѣмъ же стану я перечить вашимъ чувствамъ?» Нѣкоторая, если можно такъ выразиться, ржавость, вообще свойственная мистеру Винасу и никогда не уступавшая масляной смазкѣ мистера Вегга настолько, чтобы подъ нажимомъ винта этого джентльмена онъ не упирался и не скрипѣлъ, около этого времени была очень замѣтна. Такъ, напримѣръ, на литературныхъ вечерахъ въ Павильонѣ онъ раза два или три заходилъ такъ далеко, что поправлялъ мистера Вегга, когда тотъ, читая, перевиралъ слова, благодаря чему у него выходила безсмыслица. Въ виду этого мистеръ Веггъ началъ даже принимать свои мѣры — готовиться къ чтенію въ теченіе дня, дабы вечеромъ обходить подводныя скалы, не натыкаясь на нихъ. Особенно пугался онъ всякаго намека на анатомію и, если видѣлъ на дорогѣ кость впереди, то былъ готовъ сдѣлать какой угодно крюкъ, лишь бы не назвать ее по имени.
Однажды вечеромъ враждебнымъ стихіямъ угодно было окружить корабль мистера Вегга цѣлымъ архипелагомъ самыхъ трудныхъ многосложныхъ словъ, такъ что онъ совершенно запутался въ нихъ. Необходимость ежеминутно дѣлать промѣры, съ величайшей осторожностью прокладывая себѣ путь, поглотила все вниманіе мистера Вегга. И тутъ-то, пользуясь затруднительнымъ положеніемъ своего друга, мистеръ Винасъ сунулъ лоскутокъ бумаги въ руку мистера Боффина, приложивъ при этомъ палецъ къ губамъ.
Вернувшись домой, мистеръ Боффннъ развернулъ бумажку и увидѣлъ карточку мистера Винаса, а на ней такія слова: «Буду радъ, если вы почтите меня своимъ посѣщеніемъ какъ-нибудь въ сумерки или вечеромъ пораньше. Дѣло касается васъ».
Вечеръ слѣдующаго же дня засталъ мистера Боффина заглядывающимъ на препарированныхъ лягушекъ въ окошечко лавки мистера Винаса, а мистера Винаса на наблюдательномъ посту караулящимъ мистера Боффина. И какъ только мистеръ Винасъ увидѣлъ мистера Боффина, онъ сдѣлалъ ему знакъ войти. Мистеръ Боффинъ вошелъ и получилъ приглашеніе присѣсть къ камину на ящикъ съ человѣческими костями. Онъ сѣлъ, обводя лавку изумленными глазами. Огонь въ каминѣ погасалъ, слабо вспыхивая, и въ полумракѣ комнаты всѣ препараты, казалось, щурились и мигали, какъ и самъ мистеръ Винасъ. Французскій джентльменъ, хоть и безглазый, не отставалъ отъ другихъ: по мѣрѣ того, какъ разгоралось и опадало пламя, онъ то широко раскрывалъ, то закрывалъ свои пустыя орбиты съ такою же неукоснительной правильностью, какъ собаки, кошки и разныя птицы — свои стекляные глаза. Не менѣе старательно способствовали общему эффекту и смѣшные головастые младенцы въ спирту.
— Какъ видите, мистеръ Винасъ, я не терялъ времени. Я здѣсь, — сказалъ мистеръ Боффинъ.
— Вы здѣсь, сэръ, — подтвердилъ мистеръ Винасъ.
— Я не люблю таинственности, говоря вообще, — продолжалъ мистеръ Боффинъ, — и я надѣюсь, вы представите мнѣ всякіе резоны въ объясненіе того, что заставило васъ такъ таинственно вызвать меня.
— Представлю, сэръ, — отвѣчалъ Винасъ.
— Хорошо… Вы не ждете Вегга, конечно?
— Нѣтъ, сэръ. Я не ждалъ никого, кромѣ присутствующаго здѣсь общества.
Мистеръ Боффинъ оглядѣлся кругомъ, какъ будто подводя подъ это собирательное имя французскаго джентльмена и всю компанію, среди которой тотъ стоялъ, и повторилъ слова Винаса:
— Кромѣ присутствующаго здѣсь общества.
— Сэръ! — заговорилъ мистеръ Винасъ. — Прежде, чѣмъ приступить къ дѣлу, я попрошу васъ поручиться словомъ и честью, что все, что вы здѣсь услышите, останется тайной между нами.
— Погодите немножко. Дайте мнѣ сообразить, что вы хотите сказать, — перебилъ его мистеръ Боффинъ. — Останется тайной… Надолго? Навсегда, что ли?
— Я понимаю васъ, сэръ, — сказалъ Винасъ. — Вы думаете, что мое сообщеніе можетъ, пожалуй, оказаться такого свойства, что, выслушавъ его, вы сочтете невозможнымъ хранить его въ тайнѣ.
— Можетъ быть, и такъ, — согласился мистеръ Боффинъ, недовѣрчиво взглянувъ на него.
— Вы нравы, сэръ. Въ такомъ случаѣ (тутъ мистеръ Винасъ взъерошилъ свои пыльные волосы для прочищенія мозговъ)… въ такомъ случаѣ, сэръ, выразимъ это иначе. Я начинаю съ вами дѣло, полагаясь на ваше честное слово, что вы ничего не предпримете въ этомъ дѣлѣ безъ моего вѣдома и, безъ моего разрѣшенія, никому не скажете о моемъ участіи въ немъ.
— Вотъ это я понимаю, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — На это я согласенъ.
— Вы мнѣ ручаетесь словомъ и честью?
— Любезный другъ, я вамъ ручаюсь словомъ, а можно ли ручаться словомъ такъ, чтобъ честь осталась въ сторонѣ, — ужъ этого я не могу вамъ сказать, — отвѣчалъ мистеръ Боффинъ. — Я въ свое время пересортировалъ пропасть мусору и никогда не видалъ, чтобъ эти двѣ штуки клались въ разныя кучи.
Это замѣчаніе видимо сконфузило мистера Винаса. Онъ произнесъ нерѣшительно: «Сущая правда, сэръ», и опять: «Сущая правда», прежде, чѣмъ снова поймалъ нить своей рѣчи.
— Мистеръ Боффинъ, когда я вамъ сознаюсь, что, поддавшись соблазну, я принялъ было участіе въ заговорѣ противъ васъ (чего я не долженъ былъ дѣлать), то, я надѣюсь, вы мнѣ позволите сказать въ свое оправданіе и милостиво примете въ соображеніе тотъ фактъ, что я находился тогда въ подавленномъ состояніи духа.
Опершись скрещенными руками на набалдашникъ своей толстой палки и положивъ на нихъ подбородокъ, золотой мусорщикъ, съ бѣгающимъ въ глазахъ его насмѣшливыми огонькомъ, кивнулъ головой и сказалъ:
— Такъ, Винасъ.
— Этотъ заговоръ противъ васъ быль подлымъ нарушеніемъ вашего довѣрія, сэръ, до такой степени подлымъ, что мнѣ слѣдовало, не откладывая, сообщить о немъ вамъ. Но я не сдѣлалъ этого, мистеръ Боффинъ. Я поддался искушенію.
Не шевельнувъ пальцемъ, не моргнувъ глазомъ, мистеръ Боффинъ снова кивнулъ и повторилъ:
— Такъ, Винасъ.
— Повѣрьте, сэръ, сердцемъ я не участвовалъ въ этомъ дѣлѣ, — продолжалъ каяться мистеръ Винась. — Я ежечасно упрекалъ себя за то, что свернулъ со стези науки на стезю…-- Онъ хотѣлъ было сказать: «подлости», но, не желая быть слишкомъ строгимъ къ себѣ, докончилъ очень торжественно: «на стезю вегговщины».
Все такой же спокойный и, какъ всегда, немножко чудаковатый, мистеръ Боффинъ опять повторилъ:
— Такъ, Винасъ.
— А теперь, мистеръ Боффинъ, подготовивъ ваши чувства вчернѣ, я начинаю препарировать детали, сказалъ Бинасъ.
И, съ этимъ краткимъ профессіональнымъ вступленіемъ, онъ сталъ разсказывать исторію товарищескаго предпріятія, и разсказалъ ее вѣрно. Можно было бы подумать, что она вызоветъ проявленіе изумленія или гнѣва, или какого-нибудь другого чувства у мистера Боффина, но она не вызывала ровно ничего, кромѣ все того же: — Такъ, Винасъ.
— Я удивилъ васъ, сэръ, надо полагать? — спросилъ мистеръ Винасъ, не зная, что ему думать.
И на это мистеръ Боффинъ отвѣтилъ просто, какъ прежде:
— Совершенно такъ, Винасъ.
Тутъ удивленіе цѣликомъ перешло къ другой сторонѣ. Однако такъ продолжалось недолго, ибо когда Винасъ перешелъ къ открытію Вегга, а затѣмъ сообщилъ, что оба они видѣли, какъ мистеръ Боффинъ откапывалъ голландскую бутылку, этотъ джентльменъ измѣнился въ лицѣ, перемѣнилъ позу, безпокойно задвигался на мѣстѣ и кончилъ тѣмъ (къ концу разсказа Винаса), что явно смутился и впалъ въ тоску.
— Вамъ лучше знать, сэръ, что было въ той бутылкѣ и зачѣмъ вы ее вырыли и унесли съ собой, — сказалъ въ заключеніе Винасъ. — Я знаю только то, что видѣлъ, и не стану утверждать, что мнѣ извѣстно еще что-нибудь. Но я твердо знаю одно: я горжусь своимъ ремесломъ (хоть оно и было причиной страшнаго горя, разбившаго мое сердце и почти въ такой же степени надломившаго мой скелетъ), и я намѣренъ жить исключительно своимъ ремесломъ. Или, чтобы выразить ту же мысль другими словами, я рѣшилъ, что не поживлюсь ни одной безчестной копейкой въ этомъ дѣлѣ. И, какъ мнѣ кажется, и не мои, дать вамъ лучшаго удовлетворенія за то, что я ввязался въ это дѣло, какъ предостеречь васъ противъ Вегга и разсказать, что онъ нашелъ. Вамъ не купить молчанія Вегга дешевой цѣной — таково мое мнѣніе. А думаю я такъ потому, что онъ сейчасъ же пошелъ распредѣлять ваше имущество, когда почувствовалъ свою силу. Вы тамъ ужъ сами рѣшите, стоитъ ли покупать его молчаніе и какою цѣной, и тогда примете свои мѣры. Я же не возьму никакихъ денегъ. Если меня спросятъ, я скажу правду, но не сдѣлаю ничего, кромѣ того, что я уже сдѣлалъ. На этомъ я покончилъ.
— Благодарю васъ, Винасъ! — сказалъ мистеръ Боффинъ, сердечно пожимая ему руку. — Благодарю, благодарю! — Онъ прошелся по лавочкѣ въ сильномъ волненіи. — Но вотъ что, Винасъ, — прибавилъ онъ сейчасъ же, нервно садясь на прежнее мѣсто; — если понадобится подкупать Вегга, такъ я вѣдь не куплю его дешевле оттого, что вы больше не участвуете въ заговорѣ. А только вмѣсто половины денегъ… вѣдь половина приходилась ему по уговору? Обоимъ поровну, не такъ ли?
— Да, такъ.
— Такъ, значитъ, вмѣсто половины онъ получитъ все. А я заплачу то же самое, если еще не больше. Потому что, сами вы говорите, онъ жадная собака безъ чести и совѣсти.
— Да, это правда, — сказалъ Винасъ.
— А какъ вамъ кажется, Винасъ, — вкрадчиво заговорилъ мистеръ Боффинъ, поглядѣвъ съ минуту въ каминъ, — не могли бы вы… какъ бы это сказать?.. не могли бы вы притвориться передъ Веггомъ, что ли, что вы съ нимъ заодно (пока я его подкуплю), а потомъ вы облегчили бы свою совѣсть, возвративъ мнѣ деньги, которыя получите отъ него
— Нѣтъ, сэръ, не могу, — твердо отвѣчалъ Винасъ.
— Даже чтобъ облегчить свою совѣсть? — приставалъ мистеръ Боффинъ.
— Все равно, не могу. По зрѣломъ обсужденіи я нахожу, что коль скоро я согрѣшилъ, вышелъ изъ круга, то лучше всего я заглажу свой грѣхъ, если опять войду въ кругъ.
— Гм! — промычали съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ мистеръ Боффинъ. — Говоря «кругъ», вы разумѣете…
— Я разумѣю правый путь, — отрѣзалъ Винасъ коротко и ясно.
— Мнѣ кажется, — заговорилъ мистеръ Боффинъ ворчливо-обиженнымъ тономъ, обращаясь скорѣе къ камину, — мнѣ кажется, ужъ если гдѣ правда, такъ это на моей сторонѣ. У меня гораздо больше правъ на деньги старика Гармона, чѣмъ у государства. Что Гармону дало государство? — Ничего, кромѣ налоговъ. Мы же съ женой отдавали ему все наше время, всю нашу жизнь.
Склонивъ голову на руки въ горестномъ созерцаніи скупости мистера Боффина, мистеръ, Винасъ, вмѣсто отвѣта, зашепталъ себѣ подъ носъ, чтобъ хорошенько окунуться въ роскошь такого настроенія духа: «Она не хочетъ видѣть себя, не хочетъ, чтобъ и другіе видѣли ее между костяками».
— И какъ мнѣ жить, если я буду принужденъ подкупать разныхъ мерзавцевъ изъ того немногаго, что я имѣю? — продолжалъ ныть мистеръ Боффинъ. — И какъ я все это устрою? Къ какому сроку мнѣ приготовить деньги? Вы не сказали, когда онъ думаетъ накинуться на меня.
Мистеръ Винасъ объяснилъ, на какихъ основаніяхъ и съ какими цѣлями эта послѣдняя процедура была ими отложена до того дня, когда будутъ свезены мусорныя кучи. Мистеръ Боффинъ выслушалъ его очень внимательно.
— А какъ по вашему, — заговорилъ онъ потомъ съ проблескомъ надежды, — не можетъ быть никакихъ сомнѣній насчетъ подлинности этого проклятаго завѣщанія?
— Никакихъ, — сказалъ мистеръ Винасъ.
— Гдѣ оно теперь хранится? — спросилъ онъ послѣ этого вкрадчивымъ голосомъ.
— Хранится оно у меня, сэръ.
— Неужто?! — вскрикнулъ мистеръ Боффинъ. — Послушайте, Винасъ: не согласитесь ли вы за хорошія деньги бросить его въ огонь?
— Нѣтъ, сэръ, не соглашусь, — отвѣчалъ Винасъ.
— А мнѣ не отдадите?
— Вѣдь это вышло бы одно-на-одно. Нѣтъ, сэръ, не отдамъ.
Золотой мусорщикъ, поводимому, еще не истощилъ своего запаса вопросовъ, когда снаружи послышались ковыляющіе шаги съ какимъ-то страннымъ пристукиваньемъ, и эти шаги приближались.
— Тише! Это Веггъ! — шепнулъ Винасъ. Мистеръ Боффинъ, полѣзайте вонь въ тотъ уголь, за спину къ молодому аллигатору, и послушайте, что будетъ. Я не зажгу свѣчи, пока онъ не уйдетъ: отъ камина свѣтъ слабый. Веггъ хорошо знакомъ съ молодымъ аллигаторомъ и особеннаго вниманія на него не обратитъ. Подожмите ноги, мистеръ Боффинъ: я вижу, какъ изъ-подъ кончика его хвоста горчить пара башмаковъ. И хорошенько спрячьте голову за его улыбочкой, сэръ. Тамъ вамъ будетъ покойно лежать: за его улыбочкой довольно мѣста. Онъ чуточку запылился, но вы ему какъ разъ подъ тонъ… Готовы вы, сэръ?
Не успѣлъ мистеръ Боффинъ шепнуть, что онъ готовъ, какъ въ лавочку ввалился, ковыляя, мистеръ Веггъ.
— Товарищъ, какъ живете-можете? — заговорилъ веселымъ голосомъ сей джентльменъ.
— Такъ себѣ. Похвастаться нечѣмъ, — отвѣчалъ мистеръ Винасъ.
— Вотъ какъ! Мнѣ грустно, товарищъ, что вы такъ плохо дѣйствуете. Душа у васъ широкая не по тѣлу — вотъ оно что!.. Ну, а какъ нашъ общій капиталецъ, товарищъ? Припрятанъ за семью замками?
— Желаете взглянуть? — спросилъ Винасъ.
— Что жъ, если ваша милость будетъ, — отвѣтилъ, потирая руки, Веггъ, — желаю взглянуть вмѣстѣ съ вами. Или, какъ говорится въ однихъ стишкахъ, что недавно положены на музыку:
«Хочу, чтобъ на нее взглянули очи твои
И подтвердили то, что говорятъ мои».
Повернувшись спиной къ мистеру Веггу и повернувъ ключъ въ замкѣ, Винасъ досталъ документы и протянулъ его своему другу, придерживая, какъ всегда, за одинъ уголокъ. Мистеръ Веггъ взялъ его за противоположный уголокъ, опустился на мѣсто, только что освободившееся изъ-подъ мистера Боффина, и внимательно осмотрѣлъ.
— Все въ порядкѣ, сэръ, — выговорилъ онъ медленно, съ явной неохотой выпуская бумагу изъ рукъ. — Все въ порядкѣ.
Онъ жадно слѣдилъ за товарищемъ, пока тотъ, снова показавъ ему спину, пряталъ бумагу и поворачивалъ ключъ.
— Ну что, ничего новаго? — спросилъ мистеръ Винасъ, возвращаясь къ своему стулу за прилавкомъ.
— Есть кое-что, сэръ, — отвѣчалъ Веггъ. — Сегодня по утру случилось кое-что новенькое. Эта хитрая старая лиса, этотъ кулакъ и грабитель…
— Мистеръ Боффинъ? — подсказалъ Винасъ, бросивъ быстрый взглядъ на трехъ-футовую улыбочку аллигатора.
— Къ черту «мистера»! — закричалъ Веггъ въ порывѣ благороднаго негодованія. — Просто Боффинъ. Мусорщикъ Боффинъ… Такъ вотъ, этотъ Боффинъ, этотъ жирный старый кабанъ, сегодня утромъ прислалъ ко мнѣ во дворъ свое подлое орудіе — какого-то парня, по имени Слоппи. Я говорю ему: «Что вамъ здѣсь нужно, молодой человѣкъ? Это дворъ частнаго владѣльца». И что жъ бы вы думали? Онъ достаетъ записку отъ другого мошенника, тоже гірихлебателя Боффина, — того самаго, что сталъ мнѣ поперекъ дороги. «Симъ уполномачиваю мистера Слоппи присматривать за работами по свозкѣ мусора». Да вѣдь это посягательство на нашу собственность, мистеръ Винасъ!
— Вы забываете, что онъ еще не знаетъ о нашихъ правахъ, — замѣтилъ мистеръ Винасъ.
— Такъ надо ему намекнуть, да пояснѣе, — такъ, чтобъ онъ почувствовалъ! Ему вѣдь только палецъ протяни — онъ и всю руку захватитъ! Дай только ему волю теперь, и прощай тогда наши денежки! Я вамъ вотъ что скажу, мистеръ Винасъ: мнѣ становится невтерпежъ. Я долженъ расправиться съ этимъ Боффиномъ, иначе меня разорветъ на куски. Не могу смотрѣть на него равнодушно! Когда я вижу, что онъ кладетъ руку въ карманъ, мнѣ такъ и чудится всякій разъ, что онъ въ мой карманъ залѣзаетъ. А когда онъ деньгами въ карманѣ звенитъ, мнѣ кажется, что онъ моими денежками играетъ. Это больше, чѣмъ могутъ вынести человѣческая плоть и кровь. Да что я! — добавилъ мистеръ Веггъ, внѣ себя ртъ гнѣва. — Деревяшка этого не вынесетъ — не то что плоть и кровь!
— Но, мистеръ Веггъ, вѣдь вашъ планъ быль такой, чтобъ не трогать его, пока не будутъ свезены кучи, — сказалъ Винасъ.
— Позвольте, мистеръ Винасъ, — возразилъ Веггъ, — а развѣ въ мой планъ не входило, что если онъ начнетъ шнырять и разнюхивать по всему двору, то надо ему пригрозить, дать ему понять, что онъ не имѣетъ никакихъ правъ на имущество, — словомъ, надо сейчасъ же зажать его въ кулакъ? Развѣ это не входило въ мой планъ, мистеръ Винась?
— Входило, мистеръ Веггъ.
— Вы это справедливо сказали, товарищъ! Входило, — подтвердилъ Веггъ, приходя въ лучшее расположеніе духа, благодаря уступчивости мистера Винаса въ этомъ пунктѣ. — Прекрасно! А какъ вы назовете то, что онъ посадилъ намъ на шею свое подлое орудіе — этого парня? Развѣ это не значитъ шнырять и разнюхивать? И вотъ за это надо прищемить ему хвостъ.
— Не ваша вина была, мистеръ Веггъ, я долженъ сознаться, что онъ тогда спокойно ушелъ съ бутылкой въ карманѣ, — замѣтилъ Винасъ.
— Опять-таки справедливо и прекрасно сказано, товарищъ! Не моя была въ томъ вина. Уже я бы вырвалъ у него бутылочку! Вѣдь это выше человѣческихъ силъ. Приходитъ человѣкъ, какъ тать въ нощи, роется въ чужомъ добрѣ (потому что его добро скорѣе наше, чѣмъ его, мистеръ Винась: вѣдь можемъ отобрать у него все до послѣдней соринки, если онъ не закупитъ насъ по нашей цѣнѣ…), выкапываетъ изъ нѣдръ земли чужую собственность и уноситъ съ собой… Нѣтъ, этого нельзя вытерпѣть! И за это тоже надо прищемить ему носъ.
— Какъ же вы предполагаете это сдѣлать, мистеръ Веггъ?
— Носъ-то ему прищемить? — переспросилъ этотъ почтенный джентльменъ. — А такъ, что я нанесу ему оскорбленіе прямо въ глаза. И если только онъ посмѣетъ отвѣтить хоть словечкомъ, я крикну ему прежде, чѣмъ онъ успѣетъ перевести духъ: «Еще одно слово, грязная собака, и ты пойдешь съ сумой!»
— А если онъ ничего не отвѣтить, мистеръ Веггъ?
— Тогда мы поладимъ съ нимъ безъ дальнѣйшихъ хлопотъ, — сказалъ Веггъ, я живо его обломаю и буду ѣздить на немъ. — Я на него хомутъ надѣну, натяну вожжи и буду его погонять. Чѣмъ больнѣе стегать стараго мусорщика, тѣмъ лучше онъ заплатитъ намъ, мистеръ Винась. У меня онъ не отдѣлается дешевой цѣной, даю вамъ слово!
— Какъ вы злорадно говорите о немъ, мистеръ Веггъ.
— Злорадно, сэръ? А развѣ для его прекрасныхъ глазъ я вечеръ за вечеромъ разрушался и падалъ? На потѣху ему, что ли, торчалъ я дома по вечерамъ, точно кегли, чтобъ онъ сшибалъ меня съ ногъ шарами… или тамъ книгами, какія ему вздумается привезти? Да я во сто разъ лучше его, сэръ, въ пятьсотъ разъ лучше!
Быть можетъ съ коварнымъ умысломъ довести его до Геркулесовыхъ столповъ его низости мистеръ Винасъ сдѣлалъ видь, что онъ несовсѣмъ увѣренъ, такъ ли это.
— Какъ?! Развѣ не противъ того самаго дома, который нынѣ, къ своему позору, занять этимъ баловнемъ счастья, этимъ червемъ скоропреходящимъ, — заволновался мистеръ Веггъ, возвращаясь къ наисильнѣйшимъ выраженіямъ своего лексикона и стуча рукой по прилавку, — развѣ не противъ этого дома я, Сайлесъ Веггъ, человѣкъ въ пятьсотъ разъ лучше его, сидѣлъ во всякую погоду, поджидая какого-нибудь порученія или покупателя? Развѣ не противъ этого дома я въ первый разъ увидѣлъ его, какъ онъ катился, нѣжась въ объятіяхъ роскоши, когда я изъ-за куска хлѣба грошовыя баллады продавалъ? Такъ мнѣ ли валяться во прахѣ и ему ли меня ногами топтать?.. Нѣтъ!
Отъ причудливой игры свѣта въ каминѣ замогильное лицо французскаго джентльмена осклабилось, какъ будто онъ вычислялъ въ умѣ, сколько тысячъ клеветниковъ приходится на каждаго любимца фортуны, — клеветниковъ, порочащихъ его съ такимъ же правомъ, съ какимъ Боффина мистеръ Веггъ. Можно было подумать, что и головастые младенцы кувыркаются въ своихъ банкахъ со спиртомъ отъ усилій пересчитать сыновъ человѣческихъ, превращающихъ такимъ образомъ своихъ благодѣтелей въ своихъ лиходѣевъ. А трехъ-футовая улыбочка аллигатора, казалось, говорила: «Въ глубокихъ хлябяхъ нашей трясины все это было хорошо извѣстно испоконъ вѣковъ».
— Однако, — сказалъ мистеръ Веггъ, быть можетъ безсознательно замѣтивъ, какой онъ производитъ эффектъ, — однако ваше выразительное лицо, мистеръ Винасъ, говорить, что я сегодня и злѣе, и глупѣе обыкновеннаго. Пожалуй, это оттого, что я слишкомъ много думалъ о томъ негодяѣ; не слѣдовало себя до этого допускать… Но прочь, печальная забота!.. Она улетучилась, сэръ. Я посмотрѣлъ на васъ и вновь подпалъ вашимъ чарамъ. Ибо, какъ говорится въ пѣснѣ (поправки предоставляются вамъ):
«Когла забота сердце удручаетъ.
Предъ Винаса лицомъ она растаетъ,
Какъ таетъ отъ лучей туманъ.
И, какъ скрипки чистый звукъ.
Вашъ сладкій голосъ, сэръ, ласкаетъ слухъ
И веселитъ мой духъ».
Покойной ночи, сэръ.
— Мнѣ скоро надо будетъ побесѣдовать съ вами, мистеръ Веггъ, насчетъ моего участія въ томъ предпріятіи, о которомъ мы съ вами говорили, — сказалъ Винасъ.
— Располагайте моимъ временемъ, сэръ, — отвѣчалъ Веггъ. — А пока будьте покойны, я не забуду про грязнаго Боффина и не упущу случая прищемить ему хвостъ. Ужъ будетъ хвостъ его прижатъ — вотъ этими самыми руками, мистеръ Винасъ, — прижатъ такъ больно, что у него искры посыплются изъ глазъ.
И, съ этимъ пріятнымъ обѣщаніемъ, мистеръ Веггъ, заковылялъ къ выходу, стуча деревяшкой, вышелъ на улицу и затворилъ за собой дверь.
— Подождите, я зажгу свѣчу, мистеръ Боффинъ, тогда вамъ удобнѣе будетъ вылѣзать, — сказалъ Винасъ.
Онъ засвѣтилъ свѣчу, вытянулъ ее на всю длину руки, и мистеръ Боффинъ выкарабкался изъ-за улыбочки аллигатора съ такимъ хмурымъ лицомъ, что, казалось, онъ не только не раздѣляетъ веселости этого звѣря, но даже смутно догадывается, что тотъ все время потѣшался надъ нимъ.
— Какая подлая скотина! сказалъ мистеръ Боффинъ, отряхивая съ рукъ и ногь густую пыль, которою его наградилъ аллигаторъ. — Ужасный скотъ!
— Кто? Аллигаторъ, сэръ? — спросилъ Винасъ.
— Нѣтъ, Винасъ, нѣтъ. Змѣя!
— Благоволите принять къ свѣдѣнію, мистеръ Боффинъ, что я ничего ему не сказалъ о томъ, что бросаю это дѣло, — замѣтилъ Винасъ, — я не хотѣлъ говорить, не предупредивъ васъ. Но чѣмъ скорѣе я его брошу, тѣмъ буду больше доволенъ, и вотъ теперь предоставляю вамъ рѣшить, когда мнѣ можно будетъ, не вредя нашимъ интересамъ, все сказать Веггу.
— Благодарю, Винасъ, благодарю, но я и самъ не знаю, что вамъ отвѣтить, — проговорилъ мистеръ Боффинъ. — Не знаю, что мнѣ дѣлать. Такъ или иначе, а онъ обрушится на меня. Онъ вѣдь, кажется, твердо это рѣшилъ?
Мистеръ Винасъ полагалъ, что таково, во всякомъ случаѣ, было намѣреніе мистера Вегга.
— Вы могли бы защитить меня немножко, если бы остались въ заговорѣ, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Вы были бы посредникомъ между нами и могли бы отвести ударъ. Въ самомъ дѣлѣ, Винасъ, отчего бы вамъ не притвориться передъ Веггомъ? А я бы тѣмъ временемъ какъ-нибудь извернулся.
Винасъ, естественно, спросилъ, сколько времени понадобится мистеру Боффину на то, чтобъ извернуться.
— Да какъ вамъ сказать? Право, не знаю. — Это былъ отвѣтъ совершенно растерявшагося человѣка. — Дѣло-то такое, что не придумаешь, съ какого конца за него взяться. Видите: не получи я наслѣдства, такъ мнѣ бы и горя мало. А съ богатствомъ тяжело разставаться. Скажите сами, мистеръ Винусъ, развѣ не тяжело?
Мистеръ Винасъ, если вѣрить его заявленію, предпочиталъ предоставить мистеру Боффину самому придти къ выводу по этому щекотливому вопросу.
— Я ничего придумать не могу, увѣряю васъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Посовѣтоваться еще съ кѣмъ-нибудь? Такъ не только лишній человѣкъ будетъ въ секретѣ, придется и его подкупать. Этакъ я совсѣмъ раззорюсь. Ужъ проще разомъ все бросить и идти въ рабочій домъ. Разсказать все моему молодому человѣку — Роксмиту, т. е., — такъ и его вѣдь подкупать придется, все равно. Рано или поздно и онъ накинется на меня не хуже Вегга. Видно, я и на свѣтъ родился только затѣмъ, чтобъ на меня накидывались. Должно быть, что такъ.
Мистеръ Винасъ молча выслушивалъ эти сѣтованія, а мистеръ Боффинъ бѣгалъ по комнатѣ, прижимая къ себѣ свои карманы, какъ будто ощущалъ въ нихъ боль.
— Вы, однако, не сказали мнѣ, Винасъ, что сами-то вы намѣрены предпринять. Вы сказали только, что рѣшили бросить это дѣло. Какъ же вы это устроите?
На это Винасъ отвѣтилъ, что такъ какъ Веггъ передалъ ему найденную бумагу, то онъ намѣренъ теперь возвратить ее Веггу и при этомъ заявить, что отнынѣ онъ, Винасъ, ничего не хочетъ слышать о ней, и что пусть мистеръ Веггъ дѣйствуетъ по своему разумѣнію и берегъ на себя всѣ послѣдствія.
— И тогда онъ навалится на меня всею своей тяжестью! — горестно воскликнулъ мистеръ Боффинъ. — Лучше бъ ужъ вы на меня навалились, а не онъ. Лучше бъ даже оба сразу, только бы не онъ одинъ!
Мистеръ Винасъ могъ только повторить, что онъ не отступится отъ своего намѣренія вернуться на стезю науки и шествовать по ней впредь твердой стопой во всѣ дни живота своего, не накидываясь на своихъ ближнихъ, пока они не умрутъ, да и то только затѣмъ, чтобы разнять ихъ по суставамъ наилучшимъ образомъ въ предѣлахъ его слабыхъ силъ.
— А какъ долго вы могли бы еще помолчать, то есть ничего не говорить Веггу, я разумѣю? — спросилъ мистеръ Боффинъ, возвращаясь къ своей мысли. — Можете вы молчать, пока не свезутъ моихъ кучъ?
Нѣтъ. Это слишкомъ продлило бы душевныя терзанія мистера Винаса (отвѣтилъ этотъ джентльменъ).
— А если бы я объяснилъ, почему я васъ объ этомъ прошу? — сказалъ мистеръ Боффинъ. — Если бъ я вамъ привелъ хорошія, вѣскія основанія?
Если подъ хорошими и вѣскими основаніями мистеръ Боффинъ разумѣетъ основанія безупречно-честныя, то они могутъ имѣть вѣсъ для мистера Винаса, хотя бы и шли вразрѣзъ съ его личными удобствами и желаніями. Но, долженъ онъ прибавить, онъ не допускаетъ, чтобы такія основанія могли быть приведены.
— Приходите, Винасъ, ко мнѣ на домъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ.
— Развѣ ваши основанія тамъ, сэръ? — спросилъ мистеръ Винасъ, недовѣрчиво улыбнувшись и подмигнувъ.
— Можетъ быть, тамъ, а можетъ быть, нѣтъ — это зависитъ, какъ смотрѣть, — отвѣчалъ мистеръ Боффинъ. — А пока не бросайте этого дѣла. Послушайте: дайте мнѣ слово, что вы ничего не предпримете съ Веггомъ безъ моего вѣдома, какъ я безъ вашего, что я вамъ уже обѣщалъ.
— Согласенъ, сэръ! — сказалъ по краткомъ размышленіи Винасъ.
— Благодарю, Винасъ, благодарю! Такъ рѣшено.
— Когда же мнѣ придти къ вамъ, мистеръ Боффинъ?
— Когда хотите. Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше… А теперь мнѣ пора. Покойной ночи, Винасъ!
— Покойной ночи, сэръ.
— Покойной ночи всей честной компаніи! — прибавилъ мистеръ Боффинъ, окинувъ взглядомъ лавку. — Прелюбопытная публика у васъ, Винасъ. Мнѣ бы хотѣлось когда-нибудь познакомиться съ нею поближе. Покойной ночи, Винасъ. Благодарю, благодарю!
Съ этими словами онъ выкатился изъ лавки на улицу и покатился къ своему дому.
«Кто ихъ разберетъ?» размышлялъ онъ по дорогѣ, размахивая своей толстой палкой. «Не хочетъ ли Винасъ перехитрить Вегга?… Пожалуй, что такъ. Не хочетъ ли и онъ облапошить меня? Дождется, пока я подкуплю Вегга, а тамъ заграбастаетъ меня въ свои лапы и обдеретъ, какъ липку».
Это была лукавая мысль, мысль подозрительнаго человѣка, совершенно въ духѣ той школы скряги, въ которой онъ учился; да и самъ онъ имѣлъ достаточно лукавый и подозрительный видъ въ то время, когда онъ катился по улицамъ къ своему дому. Не разъ и не два, а по меньшей мѣрѣ разъ шесть онъ снималъ свою палку съ лѣвой руки, на которой она у него качалась, и наносилъ ея набалдашникомъ въ воздухѣ сильный и рѣзкій ударъ. Быть можетъ, деревянная физіономія мистера Вегга безтѣлесно представала передъ нимъ въ такія минуты, ибо билъ онъ съ особеннымъ удовольствіемъ.
Ему оставалось пройти только двѣ-три улицы до своего дома, когда навстрѣчу ему попалась чья-то каретка. Она проѣхала немного дальше, потомъ повернула и обогнала его. Это была престранная карета, сама, очевидно, не знавшая, куда ей надо ѣхать, потому-что, обогнавъ его, она опять повернула назадъ, и вслѣдъ за тѣмъ онъ услышалъ, что она снова нагоняетъ его. Проѣхавъ мимо, она остановилась, потомъ двинулась впередъ и скрылась. Но скрылась не надолго, ибо, завернувъ за уголъ своей улицы, онъ почти наткнулся на нее.
Въ ту минуту, когда онъ съ ней поравнялся, изъ нея выглянуло женское лицо, и женскій голосъ тихонько назвалъ его по имени.
— Что вамъ угодно, сударыня? — спросилъ, останавливаясь, мистеръ Боффинъ.
— Моя фамилія — Ламль, — сказала дама.
Мистеръ Боффинъ подошелъ къ окошку каретки и выразилъ надежду, что мистрисъ Ламль въ добромъ здоровьѣ.
— Несовсѣмъ такъ, мистеръ Боффинъ. Я измучилась… можетъ быть, это и глупо съ моей стороны… отъ безпокойства и заботъ. Я ужъ давно васъ поджидаю. Могу я съ вами поговорить?
Мистеръ Боффинъ предложилъ мистрисъ Ламль заѣхать къ нему, такъ какъ они въ нѣсколькихъ саженяхъ разстоянія отъ его дома.
— Мнѣ не хотѣлось бы заѣзжать къ вамъ, мистеръ Боффинъ, если вамъ это все равно. Мое дѣло къ вамъ настолько щекотливаго свойства, что мнѣ непріятно говорить о немъ въ вашемъ домѣ. Вамъ это странно, не правда ли?
Мистеръ Боффинъ отвѣтилъ ей: «Нѣтъ, нисколько», а самъ подумалъ: «Еще бы не странно!»
— Я, надо вамъ сказать, такъ благодарна всѣмъ моимъ друзьямъ за доброе мнѣніе обо мнѣ… меня это такъ трогаетъ, что я всегда боюсь рисковать лишиться его, даже въ тѣхъ случаяхъ, когда дѣло идетъ объ исполненіи долга. Я спросила моего мужа — моего дорогого Альфреда, мистеръ Боффинъ, — такой ли это случай, и онъ торжественно отвѣтилъ: «Да». Мнѣ такъ жаль, что я не спросила его раньше. Это избавило бы меня отъ лишнихъ страданій.
«Ужъ не собирается ли и эта накинуться на меня?» — подумалъ совершенно озадаченный мистеръ Боффинъ.
— Это Альфредъ послалъ меня къ вамъ, мистеръ Боффинъ. Альфредъ мнѣ сказалъ: «Не возвращайся, Софронія, пока не повидаешь мистера Боффина и не скажешь ему всего безъ утайки. Какъ бы онъ ни принялъ твое сообщеніе, онъ долженъ все знать»… Можетъ быть, вы сядете ко мнѣ въ карету?
Мистеръ Боффинъ отвѣчалъ: «Съ удовольствіемъ» и усѣлся рядомъ съ мистрисъ Ламль.
— Поѣзжайте впередъ, куда-нибудь — все равно, только шагомъ, чтобы карета не гремѣла, — сказала кучеру мистрисъ Ламль.
«Да, несомнѣнно, на меня хотятъ накинуться», сказалъ себѣ мистеръ Боффинъ. «Что-то будетъ!»
XV. Золотой мусорщикъ въ наихудшемъ своемъ видѣ.[править]
Часъ перваго завтрака въ домѣ мистера Боффина обыкновенно былъ очень пріятный часъ, и за столомъ всегда предсѣдательствовала Белла. Каждый новый свой день золотой мусорщикъ начиналъ въ нормальномъ, свойственномъ ему отъ природы состояніи духа, и, казалось, нужно было нѣсколько часовъ бодрствованія для гого, чтобы надъ нимъ успѣли снова забрать свою власть развращающія чары богатства; по крайней мѣрѣ въ этотъ часъ его лицо и поведеніе не омрачались никакими проявленіями дурныхъ чувствъ, и вѣрилось, что въ немъ не произошло никакой перемѣны. Ясное утро меркло и тучи сгущались лишь по мѣрѣ того, какъ подвигался день. Можно было подумать, что тѣни скупости и недовѣрія къ этомъ человѣкѣ удлиннялись съ удлиненіемъ его собственной тѣни, пока наконецъ его не окутывала ночь.
Но въ одно утро, о которомъ долго потомъ вспоминали, на лицѣ золотого мусорщика съ утра была уже черная ночь. Его измѣнившійся характеръ никогда еще не проявлялся такъ грубо. Обращеніе его съ секретаремъ дышало такимъ недовѣріемъ, было такъ надменно и дерзко, что тотъ въ серединѣ завтрака всталъ и вышелъ изъ-за стола. Во взглядѣ, которымъ онъ проводилъ уходившаго, сквозили такая насмѣшка и злоба, что Белла была поражена и вознегодовала бы даже въ томъ случаѣ, если бъ онъ ограничился этимъ, а не позволилъ себѣ (какъ онъ это сдѣлалъ) погрозить кулакомъ вслѣдъ молодому человѣку, когда тотъ затворилъ за собой дверь. Это несчастное утро, несчастнѣйшее въ цѣломъ году, было ближайшее утро послѣ свиданія мистера Боффина съ мистрисъ Ламль въ ея двухмѣстной каретѣ.
Белла взглянула на мистрисъ Боффинъ, отыскивая на ея лицѣ объясненія такого бурнаго настроенія ея супруга или хоть какого-нибудь отклика на него, но не нашла ни того, ни другого. Тревожное, грустно-озабоченное наблюденіе за ея собственнымъ лицомъ — вотъ все, что она могла на немъ прочесть. Когда онѣ остались вдвоемъ — а это случилось не скоро, такъ какъ мистеръ Боффинъ долго еще сидѣлъ въ своемъ вольтеровскомъ креслѣ (иногда онъ, впрочемъ, вставалъ и бѣгалъ изъ угла въ уголъ, сжимая кулаки и что-то ворча себѣ подъ носъ), — Белла въ отчаяніи спросила ее, что случилось и отчего онъ такой? «Мнѣ запретили говорить объ этомъ, дорогая моя; я не могу тебѣ сказать» — вотъ и все, что ей отвѣтили на ея вопросъ. И всякій разъ, какъ она съ недоумѣніемъ и тоской подымала глаза на лицо мистрисъ Боффинъ, она читала на немъ все то же тревожное и грустно-озабоченное наблюденіе за ея собственнымъ лицомъ.
Угнетаемая предчувствіемъ чего-то непріятнаго, что должно скоро случиться, ломая голову надъ вопросомъ, отчего мистрисъ Боффинъ смотритъ на нее такъ, какъ будто и она причастна къ этому, Белла не могла дождаться, когда кончится этотъ томительный день. Передъ вечеромъ, когда она сидѣла въ своей комнатѣ, къ ней явился слуга съ порученіемъ отъ мистера Боффина: мистеръ Боффинъ просилъ ее пожаловать къ нему въ кабинетъ.
Когда Белла пришла, она застала тамъ и мистрисъ Боффинъ. Та сидѣла на диванѣ, а мистеръ Боффинъ бѣгалъ по комнатѣ взадъ и впередъ. Увидѣвъ Беллу, онъ остановился, подозвалъ ее къ себѣ и, взявъ ея руку, продѣлъ ее подъ свою.
— Не пугайся, дружокъ: на тебя я не сержусь, — сказалъ онъ ей нѣжно. — Ого! да ты и вправду дрожишь! Не бойся же, моя дорогая: я возстановлю твои права.
«Мои права?», съ удивленіемъ подумала Белла и такъ же удивленно повторила вслухъ:
— Мои права, сэръ?
— Да, да, твои нрава, дружокъ. Я заступлюсь за тебя… Эй, пошлите сюда мистера Роксмита.
Белла не успѣла даже спросить себя, при чемъ еще тутъ мистеръ Роксмитъ, какъ слуга нашелъ его гдѣ-то поблизости, и онъ явился почти вслѣдъ затѣмъ.
— Заприте дверь, сэръ! — сказалъ ему мистеръ Боффинъ. — Я имѣю вамъ сказать нѣчто такое, что вамъ, полагаю, не очень понравится.
— Къ своему сожалѣнію, я могу только отвѣтить вамъ, мистеръ Боффинъ, что считаю это весьма вѣроятнымъ, — сказалъ секретарь, заперевъ дверь и повернувшись къ нему.
— Что вы хотите этимъ сказать? — крикнулъ мистеръ Боффинъ.
— Только то, что мнѣ уже не въ диковинку слышать отъ васъ такія вещи, какихъ я не желалъ бы слушать.
— А-а!.. Что жъ, это мы можемъ поправить, — сказалъ съ угрозой мистеръ Боффинъ, качая головой.
— Я буду очень радъ, — отвѣчалъ секретарь.
Онъ держалъ себя спокойно и почтительно, но былъ готовъ (по крайней мѣрѣ, такъ казалось Беллѣ, и она радовалась этому отъ души) постоять за себя.
— Ну, сэръ, взгляните теперь на эту молодую особу, которую я держу подъ руку, — сказалъ мистеръ Боффинъ.
Белла невольно подняла глаза, услышавъ этотъ неожиданный переходъ къ ней самой, и встрѣтилась глазами съ Роксмитомъ. Онъ былъ блѣденъ и казался взволнованнымъ. Потомъ ея глаза обратились на лицо мистрисъ Боффинъ, и она увидѣла опять тотъ же грустный взглядъ. Ее вдруіъ осѣнило, точно молніей: она поняла, что она сдѣлала.
— Смотрите, сэръ, говорю вамъ, на эту молодую особу, — повторилъ мистеръ Боффинъ.
— Я смотрю, — отвѣчалъ секретарь.
И когда взглядъ его на мгновеніе снова остановился на Беллѣ, ей, показалось, что она видитъ въ немъ упрекъ. Впрочемъ, очень возможно, что упрекъ былъ въ ней самой.
— Какъ смѣли вы, сэръ, — снова заговорилъ мистеръ Боффинъ, — какъ смѣли вы, не спросившись меня, волочиться за этой молодой особой? Какъ смѣли вы, забывъ ваше положеніе и ваше мѣсто въ моемъ домѣ, надоѣдать этой молодой особѣ своими любезностями?
— Я отказываюсь отвѣчать на вопросы, предлагаемые въ такой оскорбительной формѣ, — сказалъ секретарь.
— Вы отказываетесь отвѣчать? — закричалъ мистеръ Боффинъ. — Отказываетесь?.. Хорошо же, Роксмитъ! Такъ я отвѣчу за васъ. Я объясню, въ чемъ вся суть. Тутъ есть двѣ стороны. Я разберу ихъ каждую порознь. Первая сторона — ваша безмѣрная наглость. Вотъ она первая сторона!
Секретарь горько улыбнулся, какъ будто говорилъ: «Слышу и понимаю».
— Было безмѣрной наглостью съ вашей стороны и даже помыслить объ этой молодой особѣ, — продолжалъ мистеръ Боффинъ. — Эта молодая особа намъ не пара. Эта молодая особа ищетъ денегъ (и въ правѣ разсчитывать на нихъ), а у васъ денегъ нѣтъ.
Белла опустила голову и замѣтно отодвинулась отъ покровительственно поддерживавшей ее руки мистера Боффина.
— Что вы такое, хотѣлъ бы я знать, чтобы позволять себѣ преслѣдовать вашимъ вниманіемъ эту молодую особу? — не унимался мистеръ Боффинъ. — Эта молодая особа ожидала себѣ на рынкѣ хорошей цѣны. Не за тѣмъ была она на рынкѣ, чтобъ ее подцѣпилъ какой-то тамъ проходимецъ, у котораго нѣтъ ломанаго гроша за душой.
— Ахъ, мистеръ Боффинъ! Мистрисъ Боффинъ, ради Бога скажите что-нибудь за меня! — могла только выговорить Белла и, вырвавъ свою руку, она закрыла руками лицо.
— Старуха, ты молчи! — сказалъ мистеръ Боффинъ, предупреждая жену. — Белла, не огорчайся такъ, дорогая. Я возстановлю твои права.
— Не надо, не надо мнѣ вашего заступничества! — горячо воскликнула Белла. Вы только оскорбляете меня!
— Полно, полно, моя милая, успокойся! Надо же проучить этого молодца, — снисходительно возразилъ ей мистеръ Боффинъ. — Слушайте, вы, Роксмитъ! Вы могли отказаться отвѣчать, но вы не можете не выслушать меня. Я вамъ уже сказалъ, и вы слышали, что первая сторона вашего поведенія — наглость, наглость и самомнѣніе. Скажите мнѣ одно, если можете. Не говорила ли вамъ этого сама молодая особа?
— Говорила я, мистеръ Роксмитъ? — спросила еле слышно Белла, не отнимая рукъ отъ лица. — Скажите — говорила?
— Не огорчайтесь такъ, миссъ Вильферъ. Теперь вѣдь это все равно.
— Ага! такъ этого вы, значитъ, не можете отрицать! — подхватилъ мистеръ Боффинъ, многозначительно тряхнувъ головой.
— Но послѣ того я его просила простить меня! — воскликнула Белла съ отчаяніемъ. — Я и сейчасъ готова просить у него прощенья, на колѣняхъ готова просить, если ему это можетъ помочь.
Тугъ мистрисъ Боффинъ залилась слезами.
— Старуха, перестань! — сказалъ ей супругъ. — Это только доказываетъ, что у тебя доброе сердце, мой другъ, — обратился онъ къ Беллѣ. Но я хочу договориться до конца съ этимъ молодымъ человѣкомъ, разъ ужъ я его поймалъ… Итакъ, Роксмитъ, первая сторона вашего поведенія — наглость и самомнѣніе, какъ я уже вамъ сказалъ. Перехожу къ другой сторонѣ, и эта будетъ похуже. У васъ разсчетецъ былъ.
— Я это съ большимъ негодованіемъ отрицаю.
— Отрицать безполезно. Отрицаете вы или нѣтъ, это ничего не мѣняетъ. У меня есть, слава Богу, голова на плечахъ, я тоже кое-что смекаю. Вотъ еще, будете вы мнѣ толковать! — прибавилъ мистеръ Боффинъ, принимая самый непріятный свой видъ и скорчивъ такую гримасу, что все лицо его сморщилось, какъ грибъ. Точно я не знаю, какъ грабятъ богатыхъ людей. Не смотри я въ оба да не держи кармановъ на крѣпкихъ застежкахъ, я и оглянуться бы не успѣлъ, какъ угодилъ бы въ рабочій домъ. Случилось же это съ Дансеромъ и съ Эльвзомъ, съ Г’опкинсомъ и Блумбери Джонсомъ, такъ отчего же не можетъ случиться со мной? Вѣдь грабили же ихъ всѣ, кому только было не лѣнь, пока не раззорили въ конецъ. Развѣ не приходилось имъ прятать каждую свою вещь, чтобъ кто-нибудь не стащилъ ее у нихъ изъ-подъ носа? — Конечно приходилось. Что жъ, вы мнѣ, пожалуй, скажете, что эти господа не знали человѣческой натуры.
— Жалкіе люди! — пробормоталъ секретарь.
— Что вы сказали? — накинулся на него мистеръ Боффинъ. — Впрочемъ, не трудитесь повторять, не стоитъ. Ваши слова не имѣютъ значенія для меня. Я рѣшилъ разоблачить ваши козни передъ этою молодою особой, я рѣшилъ показать этой молодой особѣ вашу оборотную сторону, и никакія силы не остановятъ меня… Слушай же, Белла, дорогая моя… Роксмитъ! Вы нищій, я васъ съ улицы подобралъ. Такъ или нѣтъ?
— Продолжайте, мистеръ Боффинъ, не обращайтесь ко мнѣ.
— Дѣло не въ томъ, къ кому я обращаюсь. Я все равно скажу свое… Итакъ, вы нищій, я подобралъ васъ съ улицы. Вы на улицѣ ко мнѣ подошли и попросили взять васъ въ писцы; и я взялъ. Очень хорошо.
— Не знаю, хорошо ли, — пробормоталъ секретарь.
— Что вы говорите? — переспросилъ мистеръ Боффинъ, снова накидываясь на него.
Тогь ничего не отвѣтилъ. Поглядѣвъ на него съ комическимъ выраженіемъ обманутаго любопытства, мистеръ Боффинъ заговорилъ опять:
— И вотъ, этотъ Роксмитъ, этотъ нищій, котораго я взялъ съ улицы къ себѣ въ домъ, разнюхавъ мои дѣла, узнаетъ, что я оставляю кругленькую сумму этой молодой особѣ. «Ого!», говоритъ себѣ Роксмитъ (тутъ мистеръ Боффинъ похлопалъ себя пальцемъ по носу съ лукаво-проницательнымъ видомъ, какъ бы изображая Роксмита, конфиденціально бесѣдующаго съ своимъ носомъ). «Ого! тутъ можно поживиться. Ну-ка попробуемъ!» И, не теряя времени, онъ начинаетъ жадно подбираться къ деньгамъ. Онъ разсчиталъ неглупо. Хорошо, что эта молодая особа не романтической складки. А будь у нея поменьше характера да смысла въ головѣ, такъ онъ, клянусь душой, обдѣлалъ бы свое дѣльце.. Но, къ счастью, она сумѣла себя отстоять… Взгляните вы на него: хороша фигура — продолжалъ съ смѣшною непослѣдовательностью мистеръ Боффинъ, обращаясь теперь къ самому Роксмиту. Взгляните на него!
— Оспаривать ваши несчастныя подозрѣнія, мистеръ Боффинъ…-- началъ было секретарь.
— Несчастныя для васъ, какъ оно на повѣрку выходитъ, — поправилъ его мистеръ Боффинъ.
— …было бы слишкомъ безнадежной задачей, за которую я не берусь. Но я скажу нѣсколько словъ для возстановленія истины.
— Ха-ха! Большое вамъ дѣло до истины! — воскликнулъ мистеръ Боффинъ, презрительно щелкнувъ пальцами.
— Нодди! Другъ мой! — попробовала было остановить его жена.
— Молчи, старуха! — перебилъ онъ ее. — Я сказалъ этому господину: «Большое вамъ дѣло до истины». И опять повторю: большое ему до нея дѣло!
— Наши отношенія кончены, мистеръ Боффинъ, и для меня безразлично, что бы вы мнѣ теперь ни сказали, — замѣтилъ секретарь.
— Ага! вы смекнули-таки, что отношенія кончены? За это хвалю!, — подхватилъ съ лукавой усмѣшкой мистеръ Боффинъ. — Но вамъ не удастся, мой милый, забѣжать впередъ. Смотрите-ка, что у меня въ рукѣ. Это ваше жалованье: я даю вамъ расчетъ. Не вы отказываетесь, а я вамъ отказываю. Зарубите это себѣ на носу.
— Для меня это не имѣетъ значенія, такъ какъ я все равно ухожу, — сказалъ секретарь, сдѣлавъ рукой такое движеніе, какъ будто онъ отмахивалъ въ сторону этотъ пунктъ.
— Для васъ не имѣетъ значенія? Не имѣетъ? А для меня имѣетъ, позвольте вамъ сказать, — продолжалъ мистеръ Боффинъ. — Допустить, чтобы изобличенный нахалъ самъ попросилъ расчета — это одно, а расчитать его за нахальство и за то, что онъ къ хозяйскимъ денежкамъ подбирался, — другое… Старуха, ты не мѣшайся. Молчи!
— Вы все мнѣ сказали, что хотѣли сказать? — спросилъ секретарь.
— Не знаю, все ли… это зависитъ…
— Подумайте хорошенько, не найдется ли еще какихъ-нибудь сильныхъ выраженій, которыми вы желали бы осчастливить меня.
— Подумаю, когда самъ захочу, а не по вашей указкѣ, — упрямо возразилъ мистеръ Боффинъ. — Вы хотите, чтобъ за вами осталось послѣднее слово. Но это мы еще посмотримъ.
— Нодди! Нодди! Ради Бога, перестань! — взмолилась бѣдная мистрисъ Боффинъ, не слушаясь запрещенія.
— Старуха! — обратился къ ней супругъ, но, впрочемъ, не грубо. — Если ты не угомонишься, когда тебя просятъ, я посажу тебя на подушку и вынесу изъ комнаты… Ну, Роксмитъ, что вы хотѣли сказать?
— Вамъ, мистеръ Боффинъ, ничего. Но миссъ Вильферъ и вашей доброй супругѣ я хочу сказать кое-что.
— Такъ говорите, да поскорѣе, а то вы и такъ намозолили намъ глаза.
— Я мирился съ моимъ ложнымъ положеніемъ въ этомъ домѣ, чтобы не разлучаться съ миссъ Вильферъ, — заговорилъ секретарь. — Быть подлѣ нея — это изо дня въ день вознаграждало меня даже за незаслуженныя униженія, которымъ я часто подвергался у нея на глазахъ. Съ того дня, какъ миссъ Вильферъ отвергла меня, я, какъ мнѣ кажется, ни однимъ словомъ, ни однимъ взглядомъ не напомнилъ ей о своихъ чувствахъ. Но моя привязанность къ ней не измѣнилась, развѣ только въ томъ отношеніи… надѣюсь, миссъ Вильферъ извинитъ то, что я сейчасъ скажу… въ томъ отношеніи, что она стала глубже прежняго и имѣетъ больше основаній.
— Когда этотъ господинъ говорить: «миссъ Вильферъ», онъ разумѣетъ фунты, шиллинги и пенсы, замѣтьте это! — перебилъ его мистеръ Боффинъ, лукаво подмигнувъ остальнымъ. — У него «миссъ Вильферъ» означаетъ фунты, шиллинги и пенсы — ха, ха, ха!
— Мое чувство къ миссъ Вильферъ такого рода, что мнѣ незачѣмъ стыдиться его. — продолжалъ секретарь, не удостаивая вниманія этотъ перерывъ. Я люблю ее и говорю это прямо. Куда бы я ни пошелъ, разставшись съ этимъ домомъ, передо мной будетъ безотрадная жизнь, когда я потеряю ее.
— То есть фунты, шиллинги и пенсы потеряю, докончилъ мистеръ Боффинъ въ видѣ комментарія, подмигнувъ еще разъ.
— Я не ставлю себѣ въ заслугу того, — продолжалъ секретарь, попрежнему не слушая мистера Боффина, — что я неспособенъ на мелкій разсчетъ и ни на какую мелкую мысль по отношенію къ миссъ Вильферъ, ибо рядомъ съ ней теряетъ цѣну всякое богатство, о какомъ только я могъ бы мечтать. Если бъ она была величайшей въ мірѣ богачкой и стояла на самой высокой ступени общественной лѣстницы, для меня это было бы важно только тѣмъ, что еще больше отдалило бы ее отъ меня и отняло бы у меня послѣднюю надежду. Если бы она однимъ своимъ словомъ могла лишить мистера Боффина всего его состоянія и завладѣть имъ, — прибавилъ онъ, глядя своему хозяину прямо въ глаза, — она и тогда не стала бы дороже для меня.
— Ну что, старуха, какого ты теперь мнѣнія объ этомъ молодчикѣ? — спросилъ мистеръ Боффинъ съ дерзкой усмѣшкой, повернувшись къ женѣ. — Ловко истину возстановляетъ, правда?.. Лучше, впрочемъ, не говори, что ты думаешь, мой другъ, потому что я не хочу, чтобъ ты вмѣшивалась, а думай про себя. А что онъ тамъ толковалъ насчетъ моего состоянія, то головой ручаюсь, что онъ никогда бы на него не польстился, имѣй онъ даже полную возможность прикарманить его.
— Нѣтъ, не польстился бы, — твердо сказалъ секретарь, снова взглянувъ ему прямо въ глаза.
— Ха, ха, ха! — захохоталъ мистеръ Боффинъ. — А самъ-то ужъ подбирался къ нему!
— Меня прервали, и я отвлекся въ сторону, — сказалъ секретарь, отворачиваясь отъ него и обращаясь къ дамамъ. — Мнѣ остается сказать очень немногое. Я заинтересовался миссъ Вильферъ съ той минуты, какъ увидѣлъ ее, вѣрнѣе, я интересовался ею еще раньше, слыша о ней. Мои чувства къ ней, въ сущности, и побудили меня искать встрѣчи съ мистеромъ Боффиномъ и проситься къ нему на службу. Миссъ Вильферъ не знала этого до сихъ поръ. Я и теперь упомянулъ объ этомъ лишь въ подтвержденіе того (хоть это и не нужно, я надѣюсь), что я неповиненъ въ тѣхъ подлыхъ разсчетахъ, какіе приписываются мнѣ.
— Ну, и ловкій же пройдоха, какъ я погляжу! — сказалъ мистеръ Боффинъ, пронизывая его взглядомъ. — Онъ положительно умнѣе, чѣмъ даже я думалъ о немъ. Вы только посмотрите, какъ терпѣливо, съ какой систематической настойчивостью онъ гнетъ свою линію. Первымъ дѣломъ онъ разузнаетъ обо мнѣ, о моемъ состояніи, объ этой молодой особѣ, о той роли, какую она играла въ исторіи бѣдняги Джона, потомъ сопоставляетъ все это вмѣстѣ и говоритъ себѣ: «Подъѣду-ка я къ этому Боффину, подъѣду къ этой молодой особѣ, обработаю ихъ обоихъ и получу на рынкѣ денежки за готовый товаръ». Я такъ и слышу, какъ это онъ говорить, клянусь Богомъ! Да вотъ сейчасъ: смотрю на него и вижу, какъ онъ это говоритъ про себя.
Мистеръ Боффинъ показалъ на преступника, точно поймалъ его съ поличнымъ, и засмѣялся въ восторгѣ отъ своей проницательности.
— Но, къ счастью, онъ обчелся, Белла, дорогая моя, — не на таковскихъ напалъ! — продолжалъ онъ минуту спустя. — Ему пришлось имѣть дѣло съ тобой и со мной, и съ Даніэлемъ, и съ миссъ Дансеръ, и съ Эльвзомъ, и съ Гопкинсомъ, и съ Блумбери Джонсономъ, и со всѣми нами на придачу. Его и побили — вотъ что! Въ лоскъ уложили, можно сказать. Онъ думалъ денежекъ изъ насъ повыжать, а его самого выжали, какъ тряпку. Такъ-то, милочка Белла.
Милочка Белла ничего не отвѣтила, ни однимъ знакомъ не выразила своего одобренія этой тирадѣ. Она не шевельнулась съ той минуты, какъ опустилась на стулъ, закрывшись руками и прижавшись лицомъ къ его спинкѣ. Въ этотъ моментъ наступившаго молчанія мистрисъ Боффинъ тихонько приподнялась, какъ будто собираясь подойти къ ней. Но мистеръ Боффинъ остановилъ ее движеніемъ руки, и она покорно сѣла на свое мѣсто.
— Вотъ ваше жалованье, мистеръ Роксмитъ, — сказалъ золотой мусорщикъ, бросая своему бывшему секретарю пакетъ, который онъ держалъ въ рукѣ. — Вы можете, я думаю, нагнуться и поднять послѣ того, до чего вы унизились здѣсь.
— Ни до чего я не унизился пока, а это я подниму, потому что это мое, заработанное тяжелымъ трудомъ, — отвѣчалъ Роксмитъ, нагибаясь и поднимая съ полу пакетъ.
— Надѣюсь, вы поторопитесь съ укладкой вашихъ вещей. Чѣмъ скорѣе вы уберетесь со всѣмъ своимъ скарбомъ, тѣмъ будетъ лучше для всѣхъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ.
— Не бойтесь, я не задержусь.
— Впрочемъ, постойте. Я хочу на прощанье спросить васъ еще кой-о-чемъ, хотя бы только для того, чтобы показать этой молодой особѣ, какъ много воображаютъ о себѣ всѣ аферисты, думая, что никто ихъ не поймаетъ въ противорѣчіи себѣ.
— Спрашивайте все, что хотите, только рекомендую поторопиться, какъ вы рекомендуете мнѣ.
— Вы притворяетесь, что безъ памяти влюблены въ эту молодую особу? — спросилъ мистеръ Боффинъ, покровительственно положивъ руку на голову Беллы, но не глядя на нее.
— Я не притворяюсь.
— Ну, ладно, не притворяетесь, коли вы ужъ такъ щепетильны. Вы, значитъ, влюблены въ эту молодую особу?
— Да, я ее люблю.
— Какъ же это вы ухитрились влюбиться въ молодую особу, которая настолько глупа, что себѣ цѣны не знаетъ, которая готова вышвырнуть свои деньги на улицу, а потомъ стремглавъ катиться въ пропасть, вплоть до рабочаго дома?
— Я васъ не понимаю.
— Не понимаете? То есть не хотите понять? Что же другое могли бы вы подумать объ этой молодой особѣ, если бы она приняла ваше предложеніе?
— Что могъ бы я подумать о ней, если бъ я былъ такъ счастливъ, что заслужилъ ея привязанность и овладѣлъ ея сердцемъ?
— Заслужилъ привязанность! Овладѣлъ сердцемъ! — передразнилъ его мистеръ Боффинъ съ невыразимымъ презрѣніемъ. — Кошка говорить: «Мяу, мяу!», собака — «гамъ, гамъ!», лягушка — «ква, ква!». Каждый по своему говорить. «Привязанность! Сердце!» Мяу-мяу, гамъ-гамъ, ква-ква!
Изумленный этой выходкой, Джонъ Роксмитъ смотрѣлъ на него во всѣ глаза, какъ будто у него мелькала мысль, не рехнулся ли онъ.
— Этой молодой особѣ нужны деньги, и она это хорошо понимаетъ, — сказалъ мистеръ Боффинъ.
— Вы на нее клевещете.
— Нѣтъ, это вы клевещете на нее со всѣми вашими «привязанностями», «сердцами» и прочей дребеденью. И въ этомъ вы вѣрны себѣ… Я только вчера узналъ о вашихъ продѣлкахъ, а то, божусь, вы бы раньше услышали о нихъ отъ меня. Мнѣ разсказала все одна дама, которая смыслитъ кое-что въ этихъ вещахъ. Она знаетъ эту молодую особу, я тоже знаю эту молодую особу, и всѣ мы трое знаемъ, что если эта молодая особа что-нибудь цѣнить на свѣтѣ, такъ это деньги, деньги и деньги, и что она плюетъ на всѣ ваши «привязанности» и «сердца». Такъ-то, сэръ'!
— Мистрисъ Боффинъ, — заговорилъ секретарь, спокойно поворачиваясь къ этой леди: — горячо благодарю васъ за вашу ласку и неизмѣнную доброту. Прощайте!.. Миссъ Вильферъ, прощайте!
— Теперь, дорогая моя, ты можешь быть покойна, — обратился мистеръ Боффинъ къ миссъ Беллѣ, снова положивъ руку ей наголову. — Ты сама должна чувствовать, что я возстановилъ твои права.
Но Белла до такой степени не чувствовала этого, что сбросила его руку, вскочила со стула и разразилась цѣлымъ потокомъ слезъ.
— О, мистеръ Роксмитъ, — почти кричала она, протягивая къ нему руки. — Прежде, чѣмъ вы уйдете отсюда, сдѣлайте меня опять бѣдной, какою я была! О, кто-нибудь, сжальтесь надо мной, умоляю, и сдѣлайте меня опять бѣдной, а то у меня сердце разорвется отъ боли!.. Папочка, милый, возьми меня домой! Я и тамъ была гадкая, а здѣсь стала еще хуже… Не давайте мнѣ денегъ, мистеръ Боффинъ: не надо мнѣ денегъ. Оставьте ихъ при себѣ. Дайте мнѣ только поговорить съ моимъ добрымъ, милымъ папа, дайте мнѣ выплакать у него на груди мое горе! Никто, кромѣ него, меня не пойметъ, никто такъ не утѣшить меня, никто лучше его не знаетъ, что я не стою любви, и никто не любитъ меня такъ нѣжно, какъ любятъ ребенка. Съ папа я становлюсь лучше, проще, серьезнѣе, счастливѣе.
И, изливъ свое горе въ этихъ безсвязныхъ словахъ, она съ горькимъ плачемъ припала головой къ груди доброй мистрисъ Боффинъ.
Джонъ Роксмитъ съ своего мѣста, а мистеръ Боффинъ съ своего, смотрѣли на нее, пока она не затихла. Потомъ мистеръ Боффинъ сказалъ ей успокоительнымъ тономъ:
— Ну, полно, полно, мой другъ. Теперь твои права возстановлены, и все пойдетъ хорошо. Меня не удивляетъ, что ты такъ взволновалась этой сценой, но теперь вѣдь все прошло: все устроилось, и все будетъ хорошо.
Онъ это повторилъ съ удовлетвореннымъ видомъ человѣка, успѣшно закончившаго трудное дѣло.
Белла вдругъ повернулась къ нему.
— Я ненавижу васъ! — закричала она, топнувъ своей маленькой ножкой. — То есть нѣтъ, я не могу васъ ненавидѣть, но я васъ не люблю.
— Ого! — воскликнулъ мистеръ Боффинъ удивленно, но сдержанно.
— Вы — злой, несправедливый, грубый, жестокій старикъ, — кричала она. — Съ моей стороны большая неблагодарность такъ говорить, но все-таки вы злой, злой, и вы это сами знаете!
Мистеръ Боффинъ, выпучивъ глаза, посмотрѣлъ на нее, потомъ на остальныхъ, какъ будто боясь, не начинается ли съ нимъ припадокъ.,
— Мнѣ стыдно было васъ слушать, — за себя стыдно и за васъ! — продолжала Белла. — Вы должны бы быть выше низкихъ доносовъ какой-то тамъ сплетницы, но вы теперь такъ низко упали, что гдѣ ужъ вамъ быть выше людей!
Мистеръ Боффинъ, видимо убѣдившись, что съ мимъ припадокъ, сталъ развязывать галстухъ, вращая глазами.
— Когда я переѣхала къ вамъ въ домъ, я уважала васъ, почитала и скоро искренно полюбила, — говорила Белла. — А теперь я не могу васъ видѣть! Вы… я, можетъ быть, не въ правѣ вамъ это говорить, но все равно… вы — чудовище!
Выпустивъ этотъ зарядъ большой силы, Белла истерически зарыдала, хохоча и плача вмѣстѣ.
— Лучшее, чего я могу вамъ пожелать, — это, чтобы у васъ не осталось ни гроша въ карманѣ, — продолжала она, снова пускаясь въ атаку. — Если бы нашелся у васъ такой благожелатель и другъ, который помогъ бы вамъ раззориться, вы были бы только простофилей, но пока вы богаты, вы — сатана!
И, выпаливъ этимъ вторымъ зарядомъ еще большей силы, она зарыдала пуще прежняго.
— Мистеръ Роксмитъ, не уходите, подождите минутку. Прошу васъ, выслушайте меня. Я глубоко сожалѣю, что вы подверглись изъ-за меня оскорбленіямъ. Отъ глубины души, искренно и непритворно, прошу васъ: простите меня!
Она ступила шагъ къ нему, и онъ подался ей навстрѣчу. Онъ поднесъ къ губамъ ея протянутую руку со словами:
— Благослови васъ Богъ!
Смѣхъ больше не примѣшивался къ ея слезамъ: это были чистыя и горячія слезы.
— Каждое изъ неблагородныхъ словъ, съ которыми къ вамъ только что обращались и которыя я слушала съ негодованіемъ и презрѣніемъ, повѣрьте, мистеръ Роксмитъ, язвило меня больнѣе, чѣмъ васъ, потому что я ихъ заслуживала, а вы нѣтъ… Мистеръ Роксмитъ. Это мнѣ вы обязаны такимъ грубымъ искаженіемъ того, что произошло между нами въ тотъ вечеръ. Я выдала вашу тайну, не желая того, сердясь сама на себя. Это было дурно съ моей стороны, но у меня не было злого умысла. Я это сдѣлала въ одну изъ моихъ легкомысленныхъ, тщеславныхъ минуть, — а у меня ихъ много бываетъ, не только минутъ, но цѣлыхъ часовъ и годовъ. Вы видите, я жестоко наказана, такъ постарайтесь же простить меня!
— Прощаю отъ всей души.
— Благодарю… ахъ, благодарю!.. Постойте, не уходите еще! Я хочу сказать еще два слова въ ваше оправданіе. Единственное, что вамъ можно поставить на счетъ въ вашемъ объясненіи со мною въ тотъ вечеръ, — и я одна только знаю, сколько деликатности, сколько терпѣнія ьы тогда проявили, — такъ это то, что вы открыли душу суетной, пустой дѣвчонкѣ, которой вскружили голову успѣхи и которая была совершенно неспособна оцѣнить то, что вы ей предлагали… Мистеръ Роксмитъ! Съ тѣхъ поръ эта дѣвчонка часто смотрѣла на себя со стороны и понимала всю свою дрянность, но никогда не понимала она этого такъ хорошо, какъ теперь, когда слова и тонъ, какимъ она вамъ отвѣчала тогда, — позорный тонъ, достойный такой корыстной и тщеславной дѣвчонки, — снова прозвучалъ въ ея ушахъ, повторенный мистеромъ Боффиномъ.
Онъ опять поцѣловалъ ея руку.
— Мнѣ ненавистно, меня возмущаетъ то, что говорилъ сейчасъ мистеръ Боффинъ, — продолжала она и, кстати, еще разъ припугнула этого джентльмена, топнувъ на него ножкой. — Еще недавно, это правда, я стоила того, чтобы за меня заступались такъ, какъ онъ это сдѣлалъ, но я надѣюсь, что не заслужу этого больше.
Опять поднесъ онъ къ губамъ ея руку, потомъ тихонько выпустилъ ее и вышелъ изъ комнаты. Белла бросилась было къ тому стулу, на которомъ она такъ долго сидѣла, пряча лицо; но, замѣтивъ по дорогѣ мистрисъ Боффинъ, остановилась передъ ней.
— Онъ ушелъ! — рыдала она гнѣвно, отчаянно, на тысячу ладовъ въ одно и то же время, обхвативъ мистрисъ Боффинъ руками за шею. — Его оскорбили, незаслуженно, несправедливо!… Его выгнали съ позоромъ, и все это надѣлала я!
Все это время мистеръ Боффинъ вращалъ глазами надъ своимъ развязаннымъ галстухомъ, какъ будто чувствуя, что припадокъ еще не отпустилъ его. Но теперь, находя, вѣроятно, что припадокъ проходить, онъ, потаращившись съ минуту въ пространство, снова завязалъ галстухъ, раза два или три глубоко вдохнулъ въ себя воздухъ, глотнулъ нѣсколько разъ и наконецъ воскликнулъ со вздохомъ облегченія, точно почувствовалъ себя лучше: «Уфъ!»
Ни одного слова — ни одобренія, ни порицанія — не вырвалось у мистрисъ Боффинъ. Она только нѣжно обнимала Беллу и смотрѣла на мужа, какъ будто ожидая приказаній. Но мистеръ Боффинъ не отдавалъ никакихъ приказаній. Опустившись на стулъ противъ двухъ женщинъ, онъ сидѣлъ съ деревяннымъ лицомъ, разставивъ ноги и уперевшись въ колѣни руками, согнутыми въ локтяхъ, и ожидалъ, когда Белла осушитъ свои слезы и подниметъ голову, что она и сдѣлала въ свое время.
— Я переѣду домой, — сказала она, торопливо вставая. — Я вамъ очень признательна за все, что вы для меня сдѣлали, но я не могу оставаться у васъ.
— Дорогая моя! — стала было уговаривать ее мистрисъ Боффинъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, я не могу оставаться! — повторила Белла. — Право, не могу!… О злой, жестокій старикъ! (Это относилось къ мистеру Боффину.)
— Не торопись съ рѣшеніемъ, моя голубушка! — убѣждала мистрисъ Боффинъ. — Подумай хорошенько.
— Да, прежде хорошо подумайте, а потомъ и рѣшайте, — поддержалъ мистеръ Боффинъ.
— Никогда я не буду хорошо думать о васъ! — крикнула Белла, почти не давъ ему договорить. (Ея выразительныя бровки дышали негодующимъ протестомъ и каждая ямочка на щекахъ, казалось, заступалась за бывшаго секретаря.) — Никогда! Богатство превратило васъ въ камень. Вы — безсердечный скряга! Вы хуже Дансера, хуже Гопкинса, хуже Блэкбери Джонса, хуже ихъ всѣхъ! Скажу больше, — прибавила она, снова заливаясь слезами, — вы недостойны благороднаго человѣка, котораго лишились по своей винѣ.
— Неужели вы хотите сказать, миссъ Белла, что вы ставите Роксмита выше меня? — проговорилъ въ недоумѣніи золотой мусорщикъ.
— Конечно. Онъ въ милліонъ разъ лучше васъ.
Удивительно мила, несмотря на свое сердитое личико, была она въ эту минуту, когда, вытянувшись во весь свой ростъ (что было, впрочемъ, не очень-то высоко) и гордо потряхивая своими роскошными каштановыми кудрями, она отрекалась отъ своего покровителя.
— Я дорожу его мнѣніемъ, хотя бы онъ мелъ улицы изъ-за куска хлѣба, а вашимъ совсѣмъ не дорожу, хотя бы вы брызгали на него грязью, проѣзжая мимо въ каретѣ изъ чистаго золота. Вотъ вамъ!
— Вонъ оно какъ! — воскликнулъ мистеръ Боффинъ, глядя на нее во всѣ глаза.
— Давно уже, когда вы воображали, что вы головой выше его, я знала, что вы недостойны завязать ремень у его сапога… Вотъ вамъ! Я все время видѣла въ немъ господина, а въ васъ слугу — вотъ вамъ!… И когда вы глумились надъ нимъ, я была на его сторонѣ и любила его. Я горжусь этимъ… Вотъ вамъ!
Послѣ этого энергичнаго изъявленія чувствъ наступила реакція, и Белла долго плакала, прижавшись лицомъ къ спинкѣ стула.
— Слушай, Белла, — заговорилъ мистеръ Боффинъ, какъ только могъ выбрать для этого удобный моментъ. — Слушай: я не сержусь.
— А я сержусь! — сказала Белла.
— Повторяю: я не сержусь, — продолжалъ золотой мусорщикъ какъ ни въ чемъ не бывало. — Я тебѣ добра желаю; я извиняю тебя. Оставайся, и мы условимся никогда не поминать о томъ, что было.
— Нѣтъ, я не могу остаться! — вскрикнула Белла, снова подымаясь со стула. — Я и подумать объ этомъ не могу! Я переѣзжаю домой.
— Не глупи, моя милая, — убѣждалъ ее мистеръ Боффинъ. — Сдѣлать легко, а какъ передѣлать? Сама вѣдь потомъ пожалѣешь.
— Никогда не пожалѣю, никогда! Я ни на минуту не простила бы себѣ, я всю жизнь презирала бы себя, если бъ осталась здѣсь послѣ того, что случилось.
— Ну хорошо. Такъ осмотрись по крайней мѣрѣ прежде, чѣмъ прыгнешь. Чтобы потомъ ужъ не было недоразумѣній, говорю тебѣ напередъ: останешься ты у насъ, и все пойдетъ по старому, все будетъ хорошо; уйдешь, — и тогда уже не будетъ возврата.
— Я знаю, что возврата не будетъ, — сказала Белла. — Этого-то я и хочу.
— И не ожидай, — продолжалъ мистеръ Боффинъ, — что я оставлю тебѣ деньги, если ты бросишь насъ такимъ манеромъ. Я не оставлю ничего… Помни это, Белла! Гроша мѣднаго не оставлю. И не ожидай!
— Не ожидай! — высокомѣрно повторила она. — Неужели вы думаете, что я способна теперь взять отъ васъ что-нибудь? Да никакія силы земныя не заставятъ меня взять ваши деньги, хоть бы вы и оставили ихъ мнѣ.
Но предстояло еще проститься съ мистрисъ Боффинъ, и впечатлительная душа бѣдной дѣвочки растаяла и ослабѣла въ самомъ разгарѣ изліянія ея гордыхъ чувствъ. Она упала на колѣни передъ этой доброй женщиной и крѣпко прижалась къ ея груди. Она плакала и рыдала и обнимала ее изо всѣхъ силъ.
— Дорогая моя, дорогая, самая дорогая изъ всѣхъ! Вы лучше всѣхъ на свѣтѣ! Не знаю, какъ и чѣмъ мнѣ васъ отблагодарить. Я никогда васъ не забуду! Если когда-нибудь подъ старость я оглохну и ослѣпну, я все равно буду видѣть васъ въ воображеніи, буду слышать вашъ голосъ до послѣдняго дня моей жизни.
Мистрисъ Боффинъ проливала горячія слезы и нѣжно цѣловала ее, но не промолвила ни словечка, кромѣ двухъ словъ «милая дѣвочка», которыми она все время называла ее. Правда, эти слова она повторила разъ двадцать, но больше не сказала ничего.
Белла наконецъ оторвалась отъ нея и, продолжая плакать, пошла было вонъ изъ комнаты, но вдругъ замедлила шаги и на секунду повернулась къ мистеру Боффину съ своей милой, ласковой манерой:
— Я рада, что разбранила васъ, сэръ, потому что вы это вполнѣ заслужили, — сказала она ему сквозь слезы. — Но мнѣ жаль, что я васъ бранила, потому что прежде вы были не такой… Скажите мнѣ: прощай!
— Прощай! — сказалъ мистеръ Боффинъ, ничего не прибавивъ.
— Если бъ я знала, которая изъ вашихъ рукъ меньше запачкана, я попросила бы васъ позволить мнѣ дотронуться до нея… въ послѣдній разъ, — продолжала она. — Но не потому, что я раскаиваюсь въ томъ, что я вамъ говорила. Я говорила правду.
— Возьми лѣвую: она меньше въ работѣ была, — сказалъ мистеръ Боффинъ, неуклюже выставляя впередъ лѣвую руку.
— Вы были очень, очень добры ко мнѣ, и за это я цѣлую ее, — сказала Белла. — Вы были жестоки къ мистеру Роксмиту, и за это я отталкиваю ее. Благодарю васъ за себя. Прощайте!
— Прощай! — повторилъ, какъ прежде, мистеръ Боффинъ.
Она обхватила его руками за шею, поцѣловала и выбѣжала вонъ.
Она убѣжала наверхъ, сѣла на полъ въ своей комнатѣ и плакала долго и много. Но день близился къ вечеру, и нельзя было терять время. Она выдвинула всѣ ящики съ своимъ бѣльемъ и платьемъ, отобрала только то, что привезла съ собой изъ дому, оставивъ остальное, и наскоро завязала въ большой, неряшливый узелъ, съ тѣмъ, чтобы прислать за нимъ потомъ.
«Больше ничего не возьму», говорила она себѣ, накрѣпко затягивая концы узла въ своей суровой рѣшимости. «Подарки всѣ оставлю и начну жизнь сначала».
Чтобы осуществить свое рѣшеніе во всѣхъ деталяхъ, она сняла даже то платье, которое было на ней, и надѣла другое — то самое, въ которомъ она пріѣхала въ этотъ богатый домъ, и даже шляпка на ней была та самая, въ которой она уѣхала въ каретѣ Боффина изъ Галловея.
«Ну, я совсѣмъ готова», подумала она. «Трудно не плакать, но я уже промыла глаза холодной водой и больше плакать не буду. Милая комнатка! Хорошо мнѣ жилось здѣсь…. Прощай! Мы съ тобой больше никогда ни увидимся».
И, пославъ своей комнаткѣ воздушный поцѣлуй, она тихонько спустилась по высокой лѣстницѣ, останавливаясь и прислушиваясь по дорогѣ, чтобы не столкнуться съ кѣмъ-нибудь изъ прислуги. Она не встрѣтила никого и благополучно добралась до прихожей. Дверь въ комнату бывшаго секретаря стояла настежь. Она, проходя, заглянула туда и, по опустѣвшему столу и по общему виду всѣхъ вещей, догадалась, что онъ уже ушелъ. Неслышно отворивъ большую наружную дверь и неслышно притворивъ ее за собой, она обернулась, поцѣловала это безчувственное сочетаніе дерева и желѣза и затѣмъ скорымъ шагомъ пошла прочь.
«Такъ лучше!», говорила она себѣ, задыхаясь отъ бѣгу, и, повернувъ въ слѣдующую улицу, убавила шагу. «Останься у меня въ запасѣ хоть капелька слезъ, я бы опять заплакала… Ну, бѣдный мой, милый, дорогой папочка, сейчасъ ты неожиданно увидишь свою прелестную женщину».
XVI. Пиршество трехъ сильфовъ.[править]
Не слишкомъ заманчивымъ смотрѣло Сити въ тотъ вечеръ, когда Белла шагала по его грязнымъ улицамъ. Большая часть его денежныхъ мельницъ уже замедляла свой ходъ, а нѣкоторыя и совсѣмъ прекратили помолъ на этотъ день. Хозяева мельницъ уже разошлись, а работники расходились. Дворы и закоулки торговыхъ конторъ имѣли какой-то надорванный видъ, и даже тротуары казались усталыми, измученные топотомъ милліона человѣческихъ ногъ. Хорошо, что есть ночные часы, умѣряющіе дневную сутолоку такихъ лихорадочно-дѣятельныхъ мѣстъ. Но теперь въ воздухѣ Сити еще стояли отголоски только что прерваннаго гама и грохота денежныхъ мельницъ, и наступившее успокоеніе говорило скорѣе объ истомленномъ великанѣ, убивающемъ себя на работѣ, чѣмъ о нормальномъ человѣкѣ, обновляющемъ отдыхомъ свои силы.
Если, проходя мимо всемогущаго банка, Белла и подумала на минутку, какъ было бы пріятно забраться туда на часокъ и покопаться блестящей мѣдной лопаточкой въ кучахъ золотыхъ и серебряныхъ монетъ, то все же въ общемъ она была далека отъ алчныхъ желаній и мыслей. Значительно исправившаяся въ этомъ смыслѣ, съ прыгающими передъ ея свѣтлыми глазками полусложившимися новыми образами, въ составѣ которыхъ меньше всего было золота, она вступила на пропитанную лѣкарственнымъ запахомъ территорію Минсингъ-Лэна и почувствовала себя такъ, какъ будто передъ ней открыли ящикъ въ аптекѣ.
Торговую контору Чиксей, Венирингъ и Стобльзъ ей указала какая-то пожилая женщина изъ мѣстныхъ жительницъ. Белла наткнулась на эту леди, когда та выходила изъ кабака, утирая рукою еще не обсохшій ротъ, подозрительную влажность котораго она объяснила хорошо извѣстными въ физикѣ естественными причинами, сказавъ, что она зашла въ заведеніе взглянуть, который часъ. Контора помѣщалась въ нижнемъ этажѣ съ темнымъ ходомъ подъ воротами, и Белла, подходя, только что было начала размышлять, согласно ли будетъ съ мѣстными обычаями зайти туда и спросить Р. Вильфера, какъ вдругъ — кого же увидала она у окна съ поднятой рамой, какъ не самого Р. Вильфера, расположившагося на подоконникѣ съ легкой закуской.
Подойдя ближе, она разсмотрѣла, что закуска состояла изъ маленькаго хлѣбца и кружки молока на пенни. И въ ту самую минуту, когда она сдѣлала это открытіе, ея родитель замѣтилъ ее и разбудилъ всѣ эхо Минсингь-Лэна, вскрикнувъ: «Боже ты мой!»
Вслѣдъ за тѣмъ онъ вылетѣлъ на улицу безъ шляпы, настоящимъ херувимчикомъ, крѣпко обнялъ ее и повелъ въ контору.
— Работа у насъ только-что кончилась, — пояснилъ онъ. — Я здѣсь одинъ, какъ видишь, и собираюсь… я часто это дѣлаю, когда всѣ разойдутся… собираюсь попить на свободѣ чайку.
Окинувъ взглядомъ контору съ такимъ выраженіемъ, какъ будто это была тюрьма, а отецъ ея — узникъ, Белла принялась тормошить его и душить поцѣлуями.
— Ну, и удивила же ты меня, моя милая! — сказалъ херувимчикъ. — Я просто глазамъ своимъ не вѣрилъ: думалъ, ужъ не померещилось ли мнѣ. Смотрю: идетъ себѣ одна по улицѣ. Что за фантазія? Отчего ты не прислала въ контору лакея?
— Со мной нѣтъ лакея, папа.
— Вотъ какъ! Развѣ ты не въ каретѣ пріѣхала?
— Нѣтъ, папа.
— Не можетъ быть, чтобъ ты пришла отъ самаго дома!
— Да, папа, пѣшкомъ.
У него былъ такой растерянный видъ, что она не рѣшилась сказать ему правду въ эту минуту.
— Но въ результатѣ всего этого ваша прелестная женщина, папа, немножко ослабѣла и съ удовольствіемъ присосѣдится къ вашему чайку.
Маленькій хлѣбецъ и кружка молока на пенни были уже разставлены на подоконникѣ, на листѣ бумаги. Тугъ же лежалъ перочинный ножикъ херувимчика съ торчащей на кончикѣ его горбушкой отъ початаго хлѣбца, какъ онъ бросилъ его второпяхъ. Белла отломила кусочекъ горбушки и положила себѣ въ ротъ.
— Какъ странно смотрѣть, моя дѣвочка, что ты дѣлишь со мной такую скромную трапезу, — сказалъ ея отецъ. — Постой, я принесу по крайней мѣрѣ еще хлѣба и молока. Я сбѣгаю въ одну минутку. Молочная какъ разъ напротивъ за угломъ.
И, не слушая Беллу, увѣрявшую, что ей довольно и этого, онъ убѣжалъ и живо вернулся съ новымъ запасомъ.
— Какъ странно видѣть, — заговорилъ онъ опять, раскладывая его передъ ней на другомъ листѣ бумаги, — какъ странно видѣть, что такая пышная…-- Тутъ онъ взглянулъ на нее и замолчалъ.
— Что странно, папа?
--… что такая пышная дама, — продолжалъ онъ уже не такъ оживленно, — довольствуется такимъ угощеніемъ… Это у тебя новое платье, мой другъ?
— Нѣтъ, папа, старое. Развѣ вы не помните, его?
— То-то, какъ будто припоминаю.
— Немудрено: вѣдь вы сами его покупали.
— Да, точно, кажется, что самъ покупалъ… Такъ мнѣ и подумалось сейчасъ, — сказалъ херувимчикъ, встряхнувшись, должно быть, для освѣженія своихъ умственныхъ способностей.
— И неужели, папа, вы стали такъ непостоянны, что вамъ уже не нравится вашъ собственный вкусъ?
— Дѣло не въ томъ, дорогая, а только я сказалъ бы… (онъ проглотилъ кусочекъ хлѣба съ такимъ усиліемъ, словно тотъ застрялъ у него въ горлѣ) сказалъ бы, что оно, пожалуй, недостаточно великолѣпно при существующихъ обстоятельствахъ.
— Такъ, значитъ, папа, — заговорила ласково Белла, пересаживаясь поближе къ нему съ того мѣста противъ него, на которомъ она сидѣла, — вы, значитъ, частенько балуетесь здѣсь чайкомъ на свободѣ? Что, я не помѣшаю вашему чаепитію, если вотъ такъ обниму васъ за шею?
— Да, моя милая, и нѣтъ, моя милая. Да на первый вопросъ и, разумѣется, нѣтъ на второй… что касается моего чайку на свободѣ, такъ видишь ли ты, моя душечка, отъ работы иной разъ устанешь немножко за цѣлый-то день, а если ничего нѣтъ въ серединкѣ между дневной работой и твоей матерью, мой другъ, знаешь, и отъ нея подчасъ устаешь.
— Я знаю, папа.
— Такъ-то милочка. Ну вотъ я иногда и завожу себѣ чаекъ здѣсь, у окошка. Попиваю себѣ мирно, смотрю на улицу, это успокаиваетъ въ промежуткѣ между рабочимъ днемъ и домашнимъ…
— Блаженствомъ, — подсказала Белла печально.
— И домашнимъ блаженствомъ, — повторилъ ея отецъ, очень довольный подсказаннымъ словомъ.
Белла поцѣловала его.
— Бѣдный милый папа! И въ этой-то грязной тюрьмѣ вы проводите всѣ часы вашей жизни, когда вы не дома?
— Когда не дома или не на пути сюда, мой другъ. Да… Видишь ты вонъ ту конторку въ углу?
— Въ самомъ темномъ углу, въ самомъ дальнемъ и отъ оконъ, и отъ камина? Вотъ ту, самую противную изъ всѣхъ?
— Неужели она и вправду такъ не нравится тебѣ, моя дорогая? — спросилъ херувимчикъ, разсматривая конторку глазами художника, съ склоненною на-бокъ головой. — Это моя. Ее прозвали «Ромтиной насѣстью».
— Чьей насѣстью?
— Ромтиной. Конторка, видишь ли, немножко высока, о двухъ ступенькахъ, потому-то и «насѣсть». Ромти — это меня такъ величаютъ.
— Какъ они смѣютъ! — воскликнула Белла.
— Они шутятъ, милая, шутятъ! Всѣ они здѣсь помоложе меня, ну вотъ и шутятъ. Что жъ тутъ такого? Они могли вѣдь прозвать меня кубышкой, карапузикомъ и мало ли еще какой скверной кличкой, которая мнѣ была бы и вправду непріятна. А Ромти. Что такое? Ну, Ромти, такъ Ромти. Господи Боже, отчего жъ бы и нѣтъ?
Нанести тяжелый ударъ этому доброму существу, служившему для нея, при всѣхъ ея капризахъ, предметомъ нѣжности, любви и восхищенія съ самаго ранняго ея дѣтства, было для Беллы самой трудной задачей въ этотъ трудный день ея жизни; «эхъ, лучше бы я сразу сказала ему», думала она. «Лучше было сказать въ ту минуту, когда у него мелькнуло подозрѣніе. А теперь онъ опять счастливъ, такъ жалко его огорчать».
Онъ снова принялся за свой хлѣбъ и за молоко въ наипріятнѣйшемъ расположеніи духа. Продолжая обнимать его рукой за шею, она тихонько прижала его къ себѣ и, ероша въ то же время ему волосы съ неудержимой потребностью шалить съ нимъ, — потребностью, основанной на привычкѣ всей жизни, — уже открыла было рогь, чтобъ сказать: «Папа, дорогой мой, не огорчайся, я должна сообщить тебѣ одну непріятную вещь», вдругъ онъ остановилъ ее самымъ неожиданнымъ образомъ.
— Богъ ты мой! — вскрикнулъ онъ, снова разбудивъ всѣ эхо Минсингъ-Лэна. — Какъ странно!
— Что такое, папа?
— Вонъ идетъ мистеръ Роксмитъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, папа! О нѣтъ! — закричала Белла въ страшномъ волненіи. — Не можетъ быть!
— Да вотъ онъ! посмотри!
И въ самомъ дѣлѣ, мистеръ Роксмитъ не только прошелъ мимо окна, но и вошелъ въ контору, и не только вошелъ въ контору, но, увидѣвъ себя наединѣ съ Беллой и ея отцомъ, бросился къ Беллѣ и схватилъ ее въ объятія, твердя съ восторгомъ: "Милая, миля дѣвочка! " И не только это (чего и такъ было достаточно, чтобъ удивить), но еще то, что Бела, въ первую минуту потупивъ головку, подняла ее и положила къ нему на грудь, какъ будто это было излюбленное и привычное мѣсто успокоенія для ея головы.
— Я зналъ, что ты пойдешь къ нему, и пошелъ за тобой, — сказалъ Роксмитъ. — Любовь моя! Моя жизнь… Теперь ты моя!
И Белла отвѣтила:
— Твоя, если ты находишь, что и стою любви.
Послѣ этого она совершенно потонула въ его объятіяхъ — потому ли, что очень ужъ крѣпки были объятія, потому ли, что они встрѣтили такъ мало сопротивленія съ ея стороны.
Херувимчикъ, чьи волосы при такомъ поразительномъ зрѣлищѣ взъерошились бы сами собой, если ихъ раньше не взъерошила Белла, отшатнулся назадъ въ оконную нишу, гдѣ онъ сидѣлъ передъ тѣмъ, и смотрѣлъ на парочку, выпучивъ глаза.
— Ахъ, мы совсѣмъ забыли про бѣднаго папа! — сказала Белла. — Я еще ничего не сказала папа! Разскажемъ папа.
И съ этимъ оба повернулись къ нему.
— Я попросилъ бы тебя прежде, моя дорогая, немножко вспрыснуть меня молокомъ, а то я чувствую, что сейчасъ въ обморокъ упаду, — пролепеталъ херувимчикъ.
И въ самомъ дѣлѣ, добродушный маленькій человѣчекъ еле стоялъ на ногахъ, и чувства его, судя по всему, быстро испарялись, подымаясь вверхъ отъ колѣнъ. Белла вспрыснула его не молокомъ, а живой водой своихъ поцѣлуевъ, но зато дала ему выпить молока, и мало-по-малу онъ ожилъ подъ ея ласкающей, заботливой рукой.
— Мы вамъ разскажемъ понемножку, милый папа, — сказала Белла.
— Другъ мой, — произнесъ херувимчикъ, глядя то на одну, то на другого, — другъ мой! Вы мнѣ такъ много сказали съ… съ мѣста въ карьеръ, если смѣю такъ выразиться, что, мнѣ кажется, я буду въ силахъ теперь выслушать даже все сразу.
— Мистеръ Вильферъ! — заговорилъ возбужденно-радостно Джонъ Роксмитъ. — Белла беретъ меня, хотя у меня нѣтъ состоянія, нѣтъ даже заработка пока, — ничего, кромѣ надежды на будущее… Белла меня беретъ!
— Признаться, мой милѣйшій, я и то ужъ начиналъ догадываться, что Белла васъ беретъ, судя по тому, чему я былъ свидѣтелемъ пять минутъ тому назадъ, — проговорилъ слабымъ голосомъ херувимчикъ.
— Папа, вы не знаете, какъ я его обижала! — сказала Белла.
— Сэръ, вы не знаете, какое у нея сердце! — сказалъ Роксмитъ.
— Папа, вы не знаете, какая я была мерзкая тварь, когда онъ спасъ меня отъ себя самой! — сказала Белла.
— Сэръ, вы не знаете, какую жертву она для меня принесла! — сказалъ Роксмитъ.
— Дорогая моя Белла! — началъ патетически херувимчикъ. — И вы, дорогой мой Джонъ Роксмитъ, если вы позволите мнѣ такъ васъ называть…
— Да, да, папа, конечно! — подхватила Белла. — Я позволю, а моя воля для него законъ. Вѣдь правда, милый… Джонъ Роксмитъ?
Во всей ея манерѣ, когда теперь она впервые назвала его по имени, былъ такой нѣжный, застѣнчивый призывъ и столько любви и гордаго довѣрія, что со стороны Джона Роксмита было вполнѣ извинительно сдѣлать то, что онъ сдѣлалъ. А сдѣлалъ онъ то, что она опять уничтожилась, тѣмъ способомъ, какой былъ описанъ выше.
— Мнѣ кажется, мои милые, — замѣтилъ херувимчикъ, — что если бъ вы нашли возможнымъ сѣсть со мной рядомъ, одинъ съ одного, другой съ другого боку, то мы могли бы обсудить дѣло обстоятельнѣе и толковѣе… Джонъ Роксмитъ, помнится, сказалъ сейчасъ, что въ настоящее время у него нѣтъ заработка.
— Никакого, — подтвердилъ Роксмитъ.
— Никакого, папа, — подтвердила и Белла.
— Изъ чего я заключаю, — продолжалъ херувимчикъ, — что онъ разстался съ мистеромъ Боффиномъ .
— Да, папа. А потому…
— Постой минутку, мой дружокъ. Къ тому-то я и веду… Итакъ, онъ разстался съ мистеромъ Боффиномъ, потому что мистеръ Боффинъ дурно обращался съ нимъ.
— Онъ съ нимъ позорно обращался, папа! — воскликнула Белла съ пылающимъ лицомъ.
— Чего, — продолжалъ херувимчикъ, приглашая слушателей къ терпѣнію движеніемъ руки, — чего не могла одобрить нѣкоторая корыстная молодая особа, приходящаяся мнѣ немножко сродни… Правильно ли я веду аргументацію?
— Не могла одобрить, милый мой папа, — сказала Белла, смѣясь сквозь слезы и цѣлуя его.
— Вслѣдствіе чего, — продолжалъ херувимчикъ, — нѣкоторая корыстная молодая особа, приходящаяся мнѣ немножко сродни и уже говорившая мнѣ раньше, что богатство портитъ мистера Боффина, почувствовала, что она не въ правѣ ни за какую цѣну и никому на свѣтѣ продавать свое пониманіе того, что хорошо и что дурно, что истинно и что ложно, что справедливо и что несправедливо… Правильно я веду свою рѣчь?
Белла еще разъ поцѣловала его, попрежнему смѣясь сквозь слезы.
— И потому… и потому, — продолжалъ онъ радостнымъ голосомъ, между тѣмъ, какъ ручка Беллы тихонько прокрадывалась съ его жилета на его шею; — и потому корыстная молодая особа, приходящаяся мнѣ немножко сродни, отвергла плату, сняла съ себя великолѣпные наряды, составлявшіе часть этой платы, надѣла скромное платье, которое я ей подарилъ, и, вѣря, что я поддержу ее въ правомъ дѣлѣ, пришла прямо ко мнѣ… Къ правильному выводу я пришелъ?
Рука Беллы обвилась вокругъ его шеи, и ея личико склонилось на эту руку.
— Корыстная молодая особа, приходящаяся мнѣ немножко сродни, хорошо поступила! — сказалъ ея отецъ. — Корыстная молодая особа, приходящаяся мнѣ немножко сродни, не напрасно полагалась на меня. Въ этомъ бѣдномъ платьицѣ корыстная молодая особа, приходящаяся мнѣ немножко сродни, гораздо мнѣ дороже, чѣмъ если бы она явилась ко мнѣ въ китайскихъ шелкахъ, кашемирскихъ шаляхъ и голкондскихъ брилліантахъ. Я горячо люблю эту молодую особу. И я говорю молодому человѣку, избраннику ея сердца, — изъ глубины моего сердца и отъ всего моего сердца говорю: — «Благословляю вашъ союзъ! Она приносить тебѣ богатое приданое, принося съ собой бѣдность, которую она выбрала ради тебя и ради святой правды!»
Голосъ храбраго человѣчка пресѣкся и, протянувъ руку Джону Роксмиту, онъ умолкъ, низко склонившись лицомъ надъ дочерью. Но ненадолго. Спустя минуту онъ поднялъ голову и весело сказалъ:
— А теперь, моя милая дѣвочка, если ты сумѣешь занять Джона Роксмита двѣ-три минутки, я сбѣгаю черезъ дорогу, принесу для него хлѣба и молока, и мы попьемъ чайку всѣ вмѣстѣ.
Это смахивало (какъ весело замѣтила Белла) на сказку про трехъ сильфовъ, приготовившихъ себѣ ужинъ въ своемъ домикѣ въ лѣсу, но только безъ грознаго окрика: «Кто выпилъ мое молоко?» Это былъ такой веселый, такой восхитительный пиръ, что ни Белла, ни Джонъ Роксмитъ, ни даже самъ Р. Вильферъ не могли запомнить такого за всю свою жизнь. Несуразная странность всей обстановки, вплоть до двухъ мѣдныхъ шишекъ на несгораемомъ шкапу Чиксея, Вениринга и Стобльза, таращившихся на нихъ изъ угла, точно глаза злого дракона, дѣлала его только еще восхитительнѣе.
— Ну кто бы подумалъ, что здѣсь, — говорилъ херувимчикъ, съ невыразимымъ удовольствіемъ озираясь кругомъ, — что здѣсь можетъ сладиться дѣльце романическаго свойства, а? Кто бы подумалъ что я когда-нибудь увижу мою Беллу въ объятіяхъ ея будущаго мужа здѣсь?
И лишь спустя довольно много времени послѣ того, какъ безъ остатка исчезли всѣ три хлѣбца и все молоко, и какъ первыя тѣни, предвѣстники наступающей ночи, поползли по Минсингъ-Лэну, онъ почувствовалъ нѣкоторое безпокойство и, наконецъ, скромно откашлявшись, сказалъ Беллѣ:
— Кха, гмъ!.. А ты подумала о твоей матери, душечка?
— Да, папа.
— А о сестрѣ твоей Лавви, къ примѣру сказать?
— Какъ же, папа. Мнѣ кажется, намъ дома лучше не вдаваться въ подробности. Мнѣ кажется, вполнѣ достаточно будетъ сказать, что я поссорилась съ мистеромъ Боффиномъ и ушла отъ нихъ совсѣмъ.
— Такъ какъ Джонъ Роксмитъ знакомъ съ твоей матерью, мой другъ, — продолжалъ херувимчикъ послѣ небольшого колебанія, — то, я думаю, я могу, не стѣсняясь, сказать тебѣ при немъ, что ты, пожалуй, найдешь свою мама немножко утомительной.
— Немножко?! О, терпѣливый папа! — сказала Белла съ гармоничнымъ смѣхомъ, — особенно гармоничнымъ потому, что въ немъ звучала любовь.
— Ну хорошо: мы здѣсь свои люди, и потому мы скажемъ просто утомительной, не опредѣляя точнѣе, — храбро допустилъ херувимчикъ. — Да и у сестры твоей характеръ утомительный, мой другъ.
— Ничего, пусть!
— И ты должна приготовиться, моя драгоцѣнная, — продолжалъ онъ какъ-то особенно мягко, — приготовиться къ тому, что дома у насъ бѣдно и скудно, или по крайней мѣрѣ не такъ комфортабельно, какъ въ домѣ мистера Боффина.
— Мнѣ это все равно, папа. Я могу вынести и не такія лишенія… ради Джона.
Заключительныя слова были сказаны очень тихо и очень застѣнчиво, но все-таки Джонъ ихъ услышалъ и доказалъ это тѣмъ, что предложилъ Беллѣ свое посильное содѣйствіе въ одномъ изъ ея таинственныхъ исчезновеній.
— Вотъ что, друзья мои! — объявилъ херувимчикъ безъ малѣйшаго оттѣнка неодобренія. — Когда ты, душенька, освободишься изъ своего заточенія и снова вынырнешь на поверхность, то намъ, я думаю, пора будетъ запирать контору и отправляться.
Если контора Чиксей, Вемирінвъ и Стобльзъ когда-нибудь запиралась тремя болѣе счастливыми людьми (не принимая въ разсчетъ радости, съ какою почти всякій запираетъ контору), то это были, вѣроятно, сверхъестественно счастливые люди. Но прежде, чѣмъ уйти, Белла вскарабкалась еще на Ромтину насѣсть и, со словами: «Папа, покажите мнѣ, что вы тутъ дѣлаете весь день. Все пишете? Вотъ такъ?», положила круглую щечку на свою полненькую лѣвую ручку и принялась водить перомъ по бумагѣ самымъ недѣловитымъ образомъ, ибо очень скоро перестала видѣть перо изъ-за волны кудрей, упавшей ей на лобъ. Нелѣпо было писать въ такой позѣ, но Джону Роксмиту, это, кажется, нравилось.
Затѣмъ три сильфа замели за собой всѣ слѣды своего пиршества и отправились изъ Минсингъ-Лэна въ Галловей. И если два изъ трехъ сильфовъ не желали, чтобъ дорога была вдвое длиннѣе, то, значитъ, третій сильфъ сильно ошибался. Этотъ скромный духъ даже считалъ себя настолько лишнимъ въ ихъ общей прогулкѣ, доставлявшей такое живое удовольствіе двумъ остальнымъ, что сказалъ, какъ будто оправдываясь: «Знаете, мои милые, я лучше перейду на ту сторону, какъ будто я иду самъ по себѣ». Такъ онъ и сдѣлалъ, какъ истый херувимчикъ, усыпая путь свой улыбками за неимѣніемъ розъ.
Было безъ малаго десять, когда они остановились въ виду замка Вильферъ. И тутъ-то, пользуясь тѣмъ, что мѣсто было глухое и безлюдное, Белла снова предприняла рядъ исчезновеній, грозившихъ затянуться на всю ночь.
— Послушайте, Джонъ, если бы вы мнѣ уступили молодую особу, приходящуюся мнѣ немножко сродни, то я, пожалуй, повелъ бы ее въ домъ, — намекнулъ наконецъ херувимчикъ.
— Уступить ее я не могу; могу только одолжить вамъ на время, — отвѣчалъ Джонъ. — Дорогая моя!
Это магическое слово заставило Беллу исчезнуть еще разъ.
— Ну, папочка, — сказала она, когда снова сдѣлалась видимой, — давайте мнѣ руку и побѣжимъ домой. Дѣлать, такъ дѣлать!.. Ну! Разъ… два…
— Дорогая моя, — пролепеталъ, запинаясь, немножко оробѣвшій херувимчикъ, — я только хотѣлъ предупредить тебя, что если твоя мать…
— Э, нѣтъ, не мямлить, сэръ! Я вижу, вы хотите выиграть время… Видите вотъ это? — И она выставила впередъ свою правую ножку. — Это черта: отсюда намъ начинать… Ну! Разъ, два-а… Три! Бѣгомъ!
Она побѣжала, увлекая его за собой и не остановилась и ему не дала остановиться, пока не дернула за звонокъ.
— Ну, папочка, — сказала она, взявъ его за оба уха и приближая его лицо, точно кувшинъ, къ своимъ розовымъ губкамъ, — ну, папочка, попались! Теперь уже не уйти!
Миссъ Лавви вышла отворить калитку, эскортируемая всегдашнимъ другомъ дома и вѣрнымъ своимъ кавалеромъ, мистеромъ Джорджемъ Сампсономъ.
— Кто это? Неужели Белла? — вскрикнула она и попятилась, увидѣвъ сестру, а потомъ закричала во все горло: — Мама! Белла пришла.
Это вызвало во дворъ мистрисъ Вильферъ. Стоя на порогѣ портала, она приняла ихъ съ замогильной торжественностью и со всѣмъ подобающимъ церемоніаломъ.
— Привѣтствую дочь мою, хоть и нежданную! — сказала она, подставляя Беллѣ свою щеку, точно аспидную доску, на какихъ записываются посѣтители. — И тебя рада видѣть, Р. Вильферь, хоть ты и опоздалъ… Эй, слышитъ меня отсюда лакей мистрисъ Боффинъ?
Этотъ, произнесенный глухимъ басомъ, запросъ былъ обращенъ въ темноту ночи по адресу челядинца, отъ котораго ожидался отвѣть.
— Тамъ нѣтъ никакого лакея, мама, — сказала Белла.
— Нѣтъ лакея?! — величественно переспросила мистрисъ Вильферь.
— Нѣтъ, мама.
Величавый трепетъ пробѣжалъ по плечамъ и по перчаткамъ этой достойной леди, что равнялось слову: «Загадка!» съ ея стороны. Послѣ этого она прослѣдовала во главѣ всей процессіи въ семейную гостиную и тамъ произнесла:
— Если только Р. Вильферъ (онъ вздрогнулъ при столь торжественномъ обращеніи къ нему)… если только Р. Вильферъ, по дорогѣ домой, не позаботился о какомъ-нибудь добавленіи къ нашей скромной трапезѣ, то она не понравится Беллѣ. Холодная баранья лопатка съ зеленымъ салатомъ едва ли можетъ соперничать съ роскошнымъ столомъ мистера Боффина.
— Пожалуйста, не говорите этого, милая мама, — сказала Белла. — Я совершенно равнодушна къ столу мистера Боффина.
Но тутъ миссъ Лавинія, все время пристально смотрѣвшая на шляпку сестры, вдругъ вскрикнула:
— Белла! что это значитъ?
— Да, Лавви, я знаю.
Неукротимая перевела глаза на платье Беллы, нагнулась посмотрѣть поближе и снова вскрикнула:
— Белла! Что это значить?
— Да, Лавви, я знаю, какое на мнѣ платье. Я только что собиралась сказать мама, но ты меня перебила… Мама, я разсталась съ Боффинами. Я вернулась домой совсѣмъ.
Мистрисъ Вильферъ не проронила ни слова, но, посмотрѣвъ съ минуту на свое дѣтище сверкающимъ взглядомъ, въ грозномъ молчаніи отретировалась въ свой парадный уголъ, гдѣ и усѣлась, словно мороженая живность, выставленная на продажу на какомъ-нибудь русскомъ рынкѣ.
— Однимъ словомъ, мама, дорогая, — продолжала Белла, снимая свою забракованную шляпку и расправляя волосы, — однимъ словомъ, у меня вышла серьезная ссора съ мистеромъ Боффиномъ по поводу его обращенія съ однимъ изъ его домочадцевъ. И ссора эта рѣшительная, такъ что теперь всему конецъ.
— И я обязанъ сказать тебѣ, мой другъ, — прибавилъ заискивающимъ тономъ Р. Вильферъ, — что Белла вела себя, какъ герой, дѣйствуя по самому похвальному и честному побужденію. А потому я надѣюсь, мой ангелъ, что ты не будешь слишкомъ огорчаться.
— Джорджъ Сампсонъ! — возгласила миссъ Лавви гробовымъ предостерегающимъ голосомъ, совершенно какъ мать. — Джорджъ Сампсонъ! Скажите, что я вамъ говорила о Боффинахъ.
Мистеръ Сампсонъ, увидѣвъ, что его утлую ладью занесло на отмель, въ буруны, счелъ болѣе безопаснымъ не дѣлать никакой опредѣленной ссылки на то, что ему говорили, чтобы не сказать невпопадъ. Съ удивительнымъ знаніемъ мореходнаго дѣла онъ вывелъ свою ладью въ глубокую воду, пролепетавъ:
— Да, это правда.
— Да! я говорила Джорджу Сампсону (какъ онъ и подтверждаетъ), — продолжала Лавинія, — что эти ненавистные Боффины ужъ непремѣнно придерутся къ чему-нибудь, чтобы поссориться съ Беллой, какъ только она потеряетъ для нихъ прелесть новизны. И что же, развѣ не была я нрава?… Ну, что ты намъ теперь скажешь, Белла, о твоихъ Боффинахъ?
— Послушай, Лавви, и вы тоже, мама! — заговорила Белла. — О мистерѣ и мистрисъ Боффинъ я скажу то же, что всегда говорила и всегда буду говорить. Но я ни за что не намѣрена ссориться въ нынѣшній вечеръ. Я надѣюсь, что вамъ не непріятно видѣть меня, мама, дорогая (и она поцѣловала мама). Надѣюсь, что и тебѣ, Лавви, не непріятно видѣть меня (и она поцѣловала сестру). А такъ какъ я вижу на столѣ тотъ самый салатъ, о которомъ упоминала мама, то я его сейчасъ заправлю.
И она весело принялась за работу, причемъ выразительное лицо мистрисъ Вильферъ слѣдило за ней сверкающими глазами, изображая собой бывшую какъ-то въ большомъ ходу вывѣску, представлявшую сочетаніе головы сарацина съ голландскимъ часовымъ приводомъ, и наводя всякаго впечатлительнаго человѣка на мысль, что ея дочь поступить очень неблагоразумно, исключивъ уксусъ изъ салата. Но ни одного слова не сорвалось съ устъ величественной матроны. И это было страшнѣе для ея супруга (что, быть можетъ, она и имѣла въ виду), чѣмъ какой угодно потокъ краснорѣчія, какимъ она могла осчастливить честную компанію.
— Ну, вотъ, мама, салатъ готовъ, и пора садиться за ужинъ, — объявила Белла.
Мистрисъ Вильферь поднялась съ мѣста, но продолжала пребывать безгласной.
— Джорджъ! — возгласила миссъ Лавинія тѣмъ же предостерегающимъ голосомъ. — Стулъ для мама!
Мистеръ Сампсонъ кинулся къ достойной леди и слѣдовалъ за ней по пятамъ со стуломъ въ рукахъ, пока она торжественно шествовала къ трапезѣ. Приблизившись къ столу, она закоченѣла на своемъ сѣдалищѣ, удостоивъ сперва мистера Сампсона такимъ пристальнымъ взглядомъ, что этотъ молодой джентльменъ въ большомъ смущеніи поспѣшилъ удалиться на свое мѣсто.
Херувимчикъ, не рискуя прямо обращаться къ столь неумолимой богинѣ, пересылалъ ей пищу черезъ третье лицо, говоря: «Баранины для твоей мама, душенька Белла», или: «Лавви, я думаю, твоя мама скушала бы салату, если бъ ты положила ей на тарелку». Мистрисъ Вильферь принимала эти дары какъ въ столбнякѣ, съ полнымъ отсутствіемъ сознанія, и въ такомъ же состояніи вкушала ихъ. Отъ времени до времени она клала на столъ ножъ и вилку, какъ будто вопрошая свою душу: «Что это такое я дѣлаю?», причемъ сверкала глазами то на одного, то на другого изъ присутствующихъ, съ нѣмымъ негодованіемъ требуя отъ нихъ объясненія. Магнетическимъ дѣйствіемъ такого сверканья было то, что человѣку, на котораго она сверкала, никоимъ образомъ не удавалось притвориться, что онъ не сознаетъ этого факта, такъ что всякій посторонній зритель, даже не видя мистрисъ Вильферъ, могъ бы легко догадаться, на кого она сверкаетъ, но отраженію ея взгляда на лицѣ, подвергавшемся его дѣйствію въ данный моментъ.
Миссъ Лавинія была необыкновенно благосклонна къ мистеру Сампсону въ этотъ разъ и сочла нужнымъ объяснить сестрѣ — почему.
— Не стоило безпокоить тебя моими дѣлами, Белла, пока ты вращалась въ кругу, настолько далекомъ отъ нашей семьи, что трудно было ожидать, чтобы ты заинтересовалась такой мелочью, — сказала она, надменно вздернувъ подбородкомъ. — Дѣло въ томъ, что Джорджъ Сампсонъ — мой женихъ.
Белла была рада это слышать. Мистеръ Сампсонъ густо покраснѣлъ и почелъ своимъ долгомъ обхватить миссъ Лавви за талію, но, наткнувшись на большую булавку въ кушакѣ молодой леди, накололъ себѣ палецъ и громко вскрикнулъ, чѣмъ привлекъ на себя молніеносный взглядъ мистрисъ Вильферъ.
— Дѣла Джорджа идутъ хорошо (чему, говоря откровенно, трудно было повѣрить въ данную минуту) и, вѣроятно, въ этомъ мѣсяцѣ мы обвѣнчаемся. Я не хотѣла говорить тебѣ, пока ты жила у твоихъ Боф…-- Тутъ миссъ Лавинія круто оборвала свою рѣчь и докончила гораздо спокойнѣе: — пока ты жила у мистера и мистрисъ Боффинъ. Но теперь я могу сообщить тебѣ эту новость, какъ сестрѣ.
— Благодарю тебя, Лавви. Поздравляю тебя.
— Спасибо, Белла. Сказать по правдѣ, мы съ Джорджемъ даже поспорили тогда изъ-за того, говорить ли тебѣ. Но я сказала ему, что ты едва ли заинтересуешься такимъ пустякомъ и что онъ никогда не станетъ тебѣ близкимъ человѣкомъ, потому что всего вѣроятнѣе, что и всѣ мы станемъ чужими для тебя.
— Ты ошибалась, милая Лавви, — сказала Белла.
— Да, такъ оно выходитъ теперь, но вѣдь обстоятельства измѣнились, голубушка. Джорджъ получилъ новое мѣсто, и у него есть будущность впереди. Я не рѣшилась бы сказать тебѣ этого вчера, когда ты сочла бы его надежды жалкими и ничтожными, но сегодня я говорю объ этомъ совершенно смѣло.
— Съ какихъ поръ ты стала такъ робка, Лавви? — спросила, улыбаясь, Белла.
— Я не говорила, Белла, что я стала робка, — отвѣчала Неукротимая. — Но, можетъ быть, я могла бы сказать — если бы меня не удерживало вниманіе къ чувствамъ сестры, — что съ нѣкоторыхъ поръ я стала независима, слишкомъ независима, моя милая, для того, чтобы спокойно видѣть, какъ на моего нареченнаго (вы опять уколетесь, Джорджъ!)… смотрятъ сверху внизъ. Ты, впрочемъ, не подумай, Белла, что я осудила бы тебя за такое отношеніе къ моему жениху въ то время, когда ты разсчитывала на блестящую партію. Я хотѣла только сказать, что я стала независима.
Задѣло ли Неукротимую заявленіе Беллы, что она не намѣрена ссориться въ этотъ вечеръ, разбудило ли ея старую ревность возвращеніе Беллы въ сферу волокитства мистера Джорджа Сампсона, или, можетъ быть, для того, чтобы придти въ лучшее настроеніе, ей непремѣнно нужно было сцѣпиться съ кѣмъ-нибудь, только она вдругъ стремительно накинулась на свою величавую родительницу:
— Мама, пожалуйста, не пяльтесь на меня такимъ удручающимъ образомъ! Если вы видите черное пятно на носу, — скажите; а если ничего не видите, оставьте меня въ покоѣ!
— Это ты мнѣ говоришь такія слова?! — воскликнула мистрисъ Вильферъ. — Позволительно ли?…
— Ради Бога, мама, не будемъ говорить о томъ, что позволительно и что — нѣтъ. Коль скоро дѣвушка выросла настолько, что можетъ стать невѣстой, она имѣетъ право не желать, чтобъ на нее смотрѣли, какъ на стѣнные часы.
— Дерзкая! — сказала мистрисъ Вильферъ. — Попробовала бы которая-нибудь изъ дочерей твоей бабушки заговорить съ ней въ такомъ тонѣ! Твоя бабушка не посмотрѣла бы на то, сколько ей лѣтъ, а преспокойно отправила бы ее въ темную комнату.
— Моя бабушка, вѣроятно, не пялилась на людей до того, что они готовы были провалиться сквозь землю, — отрѣзала Лавинія, скрещивая руки и откидываясь на спинку стула.
— Нѣтъ, пялилась! — упрямо возразила мистрисъ Вильферъ.
— Въ такомъ случаѣ остается только пожалѣть, что она не умѣла вести себя лучше, — сказала спокойно миссъ Лавви. — Можетъ быть, моя бабушка уже впала въ дѣтство въ то время, когда она отправляла людей въ темныя комнаты. А если нѣтъ, — тѣмъ хуже для нея. Воображаю, какую интересную фигуру представляла изъ себя моя бабушка!… Не отправляла ли она людей еще подъ куполъ Св. Павла? Если отправляла, то какъ она ухитрилась запихивать ихъ туда, желала бы я знать?
— Молчать! — возгласила мистрисъ Вильферъ. — Приказываю тебѣ замолчать!
— Я не имѣю ни малѣйшаго намѣренія молчать, мама. Совершенно напротивъ. Я не хочу, чтобъ на меня пялились, какъ будто я ушла отъ Боффиновъ, и я не намѣрена сидѣть при этомъ и молчать! Я не хочу, чтобъ и на Джорджа пялились, какъ будто онъ ушелъ отъ Боффиновъ, и не намѣрена сидѣть и молчать! Если папа находитъ приличнымъ, чтобъ на него пялились, какъ будто онъ ушелъ отъ Боффиновъ, — что жъ! — доброму воля. А я не намѣрена молчать, и не буду!
Какъ только Лавинія, со свойственнымъ ей искусствомъ, подвела подъ Беллу этотъ кружный подкопъ, мистрисъ Вильферъ, ринулась въ него:
— Мятежная душа! Непокорное дѣтище! Скажи мнѣ вотъ что. Если бы, наперекоръ чувствамъ матери, ты допустила себя принять покровительство Боффиновъ и если бъ ты пришла изъ тѣхъ чертоговъ рабства…
— Это безсмыслица, мама, — сказала Лавинія.
— Что?! — воскликнула съ величавой суровостью мистрисъ Вильферъ.
— Чертоги рабства — вздоръ и чепуха! — не возмутимо повторила Лавинія.
— Я говорю, самоувѣренная и гордая дочь, если бы ты пришла изъ окрестностей Портлэндъ-Плеса, сгибаясь подъ игомъ покровительства и сопутствуемая его служителями въ блестящихъ одеждахъ, — пришла меня навѣстить, то неужели ты думаешь, что я могла бы излить во взглядахъ мои сокровенныя чувства?
— Не знаю, что я думаю объ этомъ, мама, — отвѣчала Неукротимая. — Знаю только, что я желала бы, чтобы вы изливали ваши сокровенныя чувства по надлежащему адресу.
— И если бы, — продолжала, не слушая, ея мать, — если бы, презрѣвъ моимъ предостереженіемъ, что даже на лицѣ мистрисъ Боффинъ написано зло, ты, отвернувшись отъ меня, прилѣпилась къ мистрисъ Боффинъ, а потомъ, послѣ всего, вернулась домой, отвергнутая этою мистрисъ Боффинъ, затоптанная ногами этой мистрисъ Боффинъ, выброшенная ею на улицу, то неужели ты думаешь, что я могла бы излить во взглядахъ мои сокровенныя чувства?
Лавинія только что собиралась отвѣтить своей почтенной родительницѣ, что въ такомъ случаѣ можно было бы обойтись и безъ взглядовъ, какъ вдругъ Белла поднялась со стула и сказала:
— Покойной ночи, мама. У меня сегодня выдался утомительный день. Я пойду спать.
Это разстроило пріятную компанію. Мистеръ Джорджъ Сампсонъ вскорѣ распрощался и ушелъ, сопутствуемый миссъ Лавиніей со свѣчей до прихожей, и безъ свѣчи до калитки. Мистрисъ Вильферъ отправилась на покой, омывъ руки отъ Боффиновъ на манеръ леди Макбетъ, и Р. Вильферъ одинъ остался сидѣть въ меланхолической позѣ среди бренныхъ останковъ вечерней трапезы.
Но скоро легкіе шаги вывели его изъ задумчивости: это была Белла. Ея прелестные волосы лежали по плечамъ; со щеткой въ рукѣ, босикомъ, она тихонько сошла внизъ, чтобы проститься съ нимъ.
— Дорогая моя, ты безспорно прелестнѣйшая женщина въ мірѣ, — сказалъ херувимчикъ, взявъ въ руку прядь ея волосъ.
— Такъ вотъ что, сэръ, когда ваша прелестная женщина выйдетъ замужъ, вы получите этотъ клокъ ея волосъ, если хотите; она вамъ сдѣлаетъ цѣпочку изъ него. Вы будете цѣнить этотъ сувениръ?
— Буду, моя драгоцѣнная.
— Хорошо. Такъ вы получите его, если будете умницей, сэръ!.. Мнѣ такъ жаль, такъ жаль, милый мой папочка, что я внесла съ собой въ семью столько непріятностей!
— Не волнуйся этимъ, моя ласточка; это ровно ничего не измѣнило у насъ въ домѣ, увѣряю тебя, — отвѣчалъ ей съ простодушной откровенностью отецъ. — Твоя мать и сестра всегда найдутъ къ чему придраться, чтобы испортить людямъ день. Повѣрь, мой другъ, такихъ темъ у насъ всегда вдоволь. Боюсь, что твоя прежняя комната, общая съ Лавви, покажется тебѣ страшно неудобной.
— Нѣтъ, папа, мнѣ это все равно. А отчего все равно? — какъ вы думаете?
— Мнѣ помнится, дитя мое, что ты бывала часто недовольна этой комнатой еще тогда, когда она не могла поражать тебя, какъ контрастъ. Что же я могу тебѣ отвѣтить? Развѣ только то, что ты, должно быть, стала много лучше.
— Нѣтъ, папа, не то, а то, что я такъ счастлива и такъ признательна за свое счастье.
Тутъ она принялась душить его поцѣлуями, а когда ея длинные волосы защекотали ему носъ, и онъ чихнулъ, она засмѣялась, разсмѣшила его и снова принялась цѣловать, чтобы какъ-нибудь не услышали его смѣха.
— Слушайте, сэръ, — сказала она. — Сегодня вечеромъ, когда ваша прелестная женщина возвращалась домой, одинъ гадальщикъ предсказалъ ей ея судьбу. Она не будетъ богата, потому что если даже ея нареченный получитъ то мѣсто, которое онъ скоро надѣется получить, онъ женится всего съ полутораста фунтами годового дохода. Правда, это только для начала, но если даже онъ никогда не будетъ имѣть больше, прелестная женщина сумѣетъ и этимъ обойтись. Но знайте, сэръ: это еще не все. Въ судьбѣ прелестной женщины есть одинъ человѣкъ — хорошій маленькій человѣчекъ, такъ сказалъ гадальщикъ, — и этотъ человѣчекъ никогда не разстанется съ прелестной женщиной, и въ ея домѣ всегда будетъ для него уголокъ, такой спокойный и уютный, какого нигдѣ еще не бывало… Ну, сэръ, скажите-ка, какъ зовутъ этого человѣка?
— Скажи мнѣ прежде, какъ ему гадаютъ на картахъ: на короля или на валета? — спросилъ херувимчикъ, лукаво подмигнувъ.
— Конечно, конечно на валета! — закричала Белла въ полномъ восторгѣ и снова принялась его душить. — Валетъ изъ замка Вильферъ! Ха, ха, ха!.. Папочка, дорогой мой, ваша прелестная женщина вѣритъ въ свою судьбу, — о! если бъ вы слышали, какъ хорошо гадалъ ей гадальщикъ! — и вѣритъ, что ея счастливая судьба сдѣлаетъ ее во сто разъ прелестнѣе и лучше, чѣмъ она когда-нибудь была. А потому и хорошій маленькій человѣчекъ тоже долженъ вѣрить въ эту судьбу и въ минуты унынія, въ минуты усталости, когда ему станетъ не вмоготу, онъ долженъ говорить себѣ: «Я вижу берегъ наконецъ!»
— Я вижу берегъ наконецъ! — повторилъ отецъ Беллы.
— О милый, милый мой валетъ изъ замка Вильферъ! — проговорила она нѣжно. Потомъ вдругъ прибавила, выставивъ впередъ свою босую бѣленькую ножку: — вотъ черта, сэръ. Подходите къ чертѣ. Поставьте рядомъ вашу ногу — вотъ такъ! Всегда рука съ рукой, всегда вмѣстѣ — помните это!.. А теперь, сэръ, вы можете поцѣловать вашу прелестную женщину, прежде чѣмъ она убѣжитъ, признательная и счастливая. О! если бъ вы знали, хорошій мой человѣчекъ, до какой степени признательная и счастливая!..
XVII. Общественный хоръ.[править]
Удивленіе воцаряется на лицахъ всего круга знакомыхъ мистера и мистрисъ Ламль послѣ того, какъ надъ ихъ квартирой въ Саквиль-Стритѣ появляется объявленіе о публичной распродажѣ «съ аукціона ихъ первоклассной обстановки и вещей съ Билльярдомъ (съ большой буквы) включительно. Но больше всѣхъ, по крайней мѣрѣ вдвое больше, удивляется Гамильтонъ Венирингъ, эсквайръ и членъ парламента отъ Покетъ-Бричеза, который моментально дѣлаетъ открытіе, что изъ всѣхъ людей, удостоившихся чести попасть въ святая святыхъ его души, Ламли были единственными, не состоявшими въ числѣ его стариннѣйшихъ и самыхъ дорогихъ друзей. Мистрисъ Венирингъ, супруга члена парламента отъ Покетъ-Бричеза, какъ вѣрная жена, раздѣляетъ съ супругомъ и его открытіе, и невыразимое его удивленіе. Возможно, что чета Вениринговъ въ данномъ случаѣ считаетъ себя обязанной удивляться ради поддержанія своей репутаціи, ибо какъ-то разъ случилось (по крайней мѣрѣ ходилъ такой слухъ), что пять-шесть солиднѣйшихъ головъ торговаго Сити закачались съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ, когда зашла рѣчь о богатствѣ и о широкихъ предпріятіяхъ Вениринга. Достовѣрно лишь то, что ни мистеръ, ни мистрисъ Венирингъ не находятъ словъ для выраженія своего удивленія и рѣшаютъ, что имъ необходимо, въ знакъ этого удивленія, дать парадный обѣдъ стариннѣйшимъ и самымъ дорогимъ изъ своихъ друзей.
Ибо давно ужъ такъ стожилось, и это извѣстно всему обществу, что бы тамъ ни случилось, а Венеринги непремѣнно дадутъ по этому случаю званый обѣдъ. Леди Типпинсъ живетъ въ хроническомъ состояніи ожиданія приглашеній на обѣды къ Венирингамъ и въ хроническомъ состояніи несваренія желудка послѣ этихъ обѣдовъ. Бутсъ и Бруэръ рыщутъ по городу въ кебахъ ни за какимъ инымъ дѣломъ, какъ только за тѣмъ, чтобы сгонять народъ на обѣды къ Венирингамъ. Венирингъ толчется въ переднихъ законодательныхъ учрежденій съ единственной цѣлью заманивать къ себѣ на обѣды законодателей, своихъ коллегь. Мистрисъ Венирингъ вчера обѣдала съ двумя десятками съ иголочки новыхъ людей. Сегодня она дѣлаетъ всѣмъ имъ визиты. Завтра разсыпаетъ имъ пригласительныя карточки на обѣдъ, имѣющій быть на той недѣлѣ, и прежде, чѣмъ успѣлъ перевариться этотъ обѣдъ, уже зазываетъ на слѣдующій ихъ братьевъ и сестеръ, ихъ сыновей и дочерей, ихъ племянниковъ и племянницъ, ихъ тетокъ, дядей и кузеновъ. И замѣчательно то, что сколько бы ни расширялся кружокъ обѣдающихъ у Вениринговъ (а онъ замѣтно расширяется), ихъ гости остаются всегда вѣрны себѣ: обѣдая у Венеринговъ, всѣ они держатъ себя такъ, какъ будто они пріѣхали совсѣмъ не къ Венирингамъ — о! это меньше всего приходитъ имъ въ голову, — а просто отобѣдать другъ съ другомъ.
Быть можетъ, — какъ знать? — быть можетъ, Beнирингъ находитъ эти обѣды хоть и накладными, но выгодными для себя въ томъ смыслѣ, что они пріобрѣтаютъ ему сторонниковъ. Вѣдь мистеръ Подснапъ, какъ типъ, не единственный въ своемъ родѣ; на свѣтѣ много людей, ставящихъ своей главной задачей поддержаніе собственнаго достоинства, если не достоинства своихъ друзей, а потому всегда готовыхъ, хоть и безъ особеннаго удовольствія, поддержать тѣхъ изъ нихъ, которымъ они выдали патентъ, дабы, въ случаѣ умаленія вѣса ихъ друзей, не умалился ихъ собственный вѣсъ. Золотые и серебряные верблюды, охладительныя вазы и прочія украшенія стола Вениринговъ представляютъ блестящую выставку, и когда мнѣ, Подснапу, случится сказать гдѣ-нибудь, что въ прошлый понедѣльникъ я обѣдалъ въ домѣ, гдѣ на столѣ, въ числѣ сервировки, красовался великолѣпный караванъ верблюдовъ, я принимаю за личную обиду, если мнѣ намекнутъ, что у этихъ верблюдовъ перебиты колѣни или что вообще верблюды эти подозрительнаго свойства. Самъ я не выставляю верблюдовъ: я выше ихъ; я человѣкъ солидный. Но эти верблюды нѣжились въ лучахъ моей улыбки, моего взора какъ же вы смѣете, сэръ, намекать, что я могъ озарять собою верблюдовъ, не вполнѣ безупречныхъ?
Верблюды полируются въ лабораторіи Алхимика, готовясь къ обѣду „удивленія“ по случаю крушенія Ламлей, и мистеръ Твемло, лежа на софѣ въ своей квартирѣ надъ конюшней, Дьюкъ-Стритъ, Сентъ-Джемсъ-Скверъ, чувствуетъ себя несовсѣмъ хорошо по милости двухъ, принятыхъ имъ около полудня, патентованныхъ пилюль изъ коробочки съ печатной рекламой (по шиллингу съ двумя пенсами за коробочку, съ казенной маркой включительно), гласящей, что „эти пилюли суть въ высшей степени полезное предохранительное средство при злоупотребленіи удовольствіями стола“. И какъ разъ въ ту минуту, когда мистеръ Твемло старается отдѣлаться отъ непріятнаго сознанія, что одна нерастворимая пилюля застряла у него въ горлѣ, и отъ ощущенія теплаго гумми-арабика, неторопливо путешествующаго гдѣ-то пониже, къ нему входитъ служанка съ докладомъ, что какая-то дама желаетъ съ нимъ говорить.
— Дама? — вопрошаетъ Твемло, оправляя свои взъерошенныя перья. — Узнайте, какъ фамилія дамы.
Фамилія дамы — Ламль. Дама задержитъ мистера Твемло не больше, какъ на нѣсколько минутъ. Дама увѣрена, что мистеръ Твемло будетъ такъ любезенъ, что приметъ ее, когда ему скажутъ, что она желаетъ видѣть его на самое короткое время. Дама не сомнѣвается, что мистеръ Твемло не откажется принять ее, когда узнаетъ ея фамилію. Особенно просила служанку не перепутать фамиліи. Дала бы свою карточку, но у нея нѣтъ съ собой ни одной.
— Попросите даму войти.
Даму просятъ войти, и она входитъ.
Маленькая квартирка мистера Твемло обставлена очень скромно, на старомодный ладъ (нѣсколько смахиваетъ на комнату экономки въ Снигсвортскомъ паркѣ) и была бы, можно сказать, совершенно лишена украшеній, если бы надъ каминомъ не красовался большой, во весь ростъ, портретъ великолѣпнаго Снигсворта, фыркающаго у коринѳской колонны и имѣющаго у своихъ ногъ огромный свитокъ бумаги, а надъ головой — тяжелый занавѣсъ, готовый свалиться на нее, причемъ всѣ эти аксессуары надо понимать въ такомъ смыслѣ, что благородный лордъ спасаетъ отечество и изображенъ художникомъ именно въ этотъ моментъ.
— Прошу садиться, мистрисъ Ламль.
Мистрисъ Ламль садится и открываетъ бесѣду:
— Я увѣрена, мистеръ Твемло, что вы уже слышали о постигшемъ насъ несчастіи. Навѣрное слышали, потому что такого рода вѣсти разносятся быстрѣе всѣхъ другихъ, особенно въ кругу друзей.
Памятуя объ обѣдѣ „удивленія“, Твемло, не безъ укора совѣсти, соглашается съ этимъ замѣчаніемъ.
— Я полагаю, — говоритъ мистрисъ Ламль съ какой-то новой жесткостью въ манерѣ, заставившей съежиться мистера Твемло, — я полагаю, что васъ это должно было удивить меньше, чѣмъ другихъ, послѣ того, что произошло между нами въ томъ домѣ, который теперь вывороченъ наружу. Я взяла на себя смѣлость явиться къ вамъ, мистеръ Твемло, чтобы дополнить, такъ сказать, постскриптумомъ то, что я вамъ говорила тогда.
Сухія, запавшія щеки мистера Твемло высыхаютъ и западаютъ еще на одну ступень отъ такой перспективы новыхъ осложненій.
— Право, мистрисъ Ламль, я почелъ бы за особенное для себя одолженіе, если бъ вы избавили меня отъ дальнѣйшихъ конфиденцій, — говоритъ этотъ джентльменъ въ безпокойствѣ. — Одна изъ главныхъ задачъ моей, къ несчастью, довольно-таки безцѣльной жизни — быть человѣкомъ безобиднымъ, держаться въ сторонѣ отъ всякихъ интригъ и не вмѣшиваться въ чужія дѣла.
Мистрисъ Ламль, несравненно болѣе наблюдательная, чѣмъ ея собесѣдникъ, не находитъ даже нужнымъ смотрѣть на него, пока онъ говоритъ, — такъ легко она читаетъ его мысли.
— Мой постскриптумъ, — если вы мнѣ позволите повторить мое выраженіе, — совершенно согласуется съ тѣмъ, что вы сейчасъ сказали, мистеръ Твемло, — говоритъ она, останавливая на его лицѣ пристальный взглядъ, чтобы придать больше силы своимъ словамъ. — Я отнюдь не собираюсь безпокоить васъ новымъ сообщеніемъ; я хочу только напомнить вамъ старое. Я не только не думаю просить васъ о посредничествѣ, но, напротивъ, желаю упрочить вашъ нейтралитетъ.
Твемло собирается отвѣчать, и она опускаетъ глаза, зная, что и однихъ ушей ея достаточно для воспринятія того, что можетъ заключаться въ столь слабомъ сосудѣ.
— Я полагаю, — нервно говоритъ Твемло, — что мнѣ нѣтъ причины не выслушать васъ, если вы будете держаться этихъ двухъ условій. Но если мнѣ будетъ дозволено просить васъ… со всевозможной деликатностью и учтивостью… просить не нарушать этихъ условій, то я… я убѣдительно прошу васъ объ этомъ.
— Сэръ! — говоритъ мистрисъ Ламль, снова поднимая глаза на его лицо и окончательно запугивая его своимъ тономъ. — Сэръ! Если припомните, я сообщила вамъ одно свѣдѣніе, прося васъ передать его — въ томъ видѣ, въ какомъ вы сочтете за лучшее — извѣстной особѣ.
— Что я и сдѣлалъ тогда же, — вставляетъ Твемло.
— И за что я васъ благодарю, хотя, сказать по правдѣ, я и сама не знаю, зачѣмъ я тогда измѣнила довѣрію мужа, потому что эта дѣвчонка просто дурочка. Я и сама была когда-то такой дурочкой, потому, должно быть, я и сдѣлала это; по крайней мѣрѣ лучшей причины я не могу привести.
Видя, какое дѣйствіе производятъ на него ея холодный взглядъ и равнодушный смѣхъ, она продолжаетъ, не сводя съ него глазъ:
— Мистеръ Твемло, если намъ случится увидѣть моего мужа или меня, или насъ обоихъ, въ дружбѣ съ кѣмъ-нибудь изъ нашихъ общихъ знакомыхъ или нѣтъ, это не важно, — вы не имѣете права употребить противъ насъ то свѣдѣніе, которое я довѣрила вамъ для спеціальной, теперь уже исполненной, цѣли. Вотъ все, что я хотѣла вамъ сказать. Это не условіе: для васъ это просто напоминаніе, потому что вы — джентльменъ.
Твемло бормочетъ что-то себѣ подъ носъ, прижимая руку ко лбу.
— Дѣло это до того простое (вѣдь я, если припомните, начала съ того, что положилась на вашу честь), что не стоитъ тратить на него лишнихъ словъ.
Она упорно смотритъ на мистера Твемло, ожидая дѣйствія своего замѣчанія. И вотъ, слегка пожавъ плечами, онъ дѣлаетъ легкій, кривобокій поклонъ въ ея сторону, какъ будто говоря: „Да вы, кажется, можете на меня положиться“. Тогда она, съ чувствомъ облегченія, проводитъ языкомъ по губамъ и продолжаетъ:
— Надѣюсь, я сдержала свое обѣщаніе не задерживать васъ слишкомъ долго. Не смѣю безпокоить васъ долѣе, мистеръ Твемло.
Она встаетъ.
— Позвольте. Простите, еще минутку, — говоритъ Твемло, тоже вставая. — Я никогда не сталъ бы безпокоить васъ своимъ визитомъ изъ-за этого, но вы сами пожаловали ко мнѣ и, благо вы здѣсь, я облегчу свою душу. Сударыня! скажите по совѣсти, честно ли было, послѣ того рѣшенія, которое мы съ вами приняли противъ мистера Фледжби, — честно ли было съ вашей стороны обратиться къ мистеру Фледжби, какъ къ вашему близкому, задушевному другу и просить его объ услугѣ? Я, впрочемъ, говорю условно: я не знаю навѣрное, просили ли вы. Но мнѣ говорили…
— Ага, стало быть, онъ вамъ разсказалъ? — перебиваетъ его мистрисъ Ламль, которая и въ этотъ разъ не смотрѣла на него, пока онъ говорилъ, и теперь снова пускаетъ въ ходъ свои глаза съ сильнымъ эффектомъ.
— Да.
— Странно, что онъ сказалъ вамъ правду, — говоритъ она задумчиво. — Скажите, пожалуйста, гдѣ произошло это необыкновенное обстоятельство?
Твемло молчитъ въ нерѣшимости. Онъ ниже ростомъ и слабѣе своей собесѣдницы, и теперь, когда она стоитъ надъ нимъ съ своей холодной манерой и выдрессированными глазами, онъ чувствуетъ себя въ такомъ невыгодномъ положеніи, что предпочелъ бы принадлежать къ слабому полу.
— Могу я спросить, гдѣ это случилось, мистеръ Твемло? Надѣюсь, вы вѣрите, что я никому не скажу.
— Долженъ сознаться, — говоритъ кроткій маленькій джентльменъ, постепенно подходя къ отвѣту, — долженъ сознаться, что я почувствовалъ угрызеніе совѣсти, когда мистеръ Фледжби заговорилъ объ этомъ со мной. Я видѣлъ себя, признаюсь, не въ очень-то выгодномъ свѣтѣ, тѣмъ болѣе, что мистеръ Фледжби, съ величайшей любезностью, которой — не могъ же я этого не чувствовать — я совершенно не заслуживалъ отъ него, оказалъ мнѣ ту самую услугу, о какой и вы просили его.
Истинное благородство души бѣднаго человѣчка заставило его сказать эти послѣднія слова. „Иначе выйдетъ такъ“, разсуждалъ онъ, „какъ будто я въ лучшемъ положеніи, какъ будто у меня нѣтъ своихъ непріятностей, а между тѣмъ ея затрудненія мнѣ извѣстны. Это было бы низко, очень низко съ моей стороны“.
— И что же, оказалось ли посредничество мистера Фледжби такимъ же успѣшнымъ въ вашемъ дѣлѣ, какъ и въ нашемъ? — спрашиваетъ мистрисъ Ламль.
— Такимъ же неуспѣшнымъ.
— Мистеръ Твемло! Можете вы мнѣ сказать, гдѣ вы видѣлись съ мистеромъ Фледжби?
— Простите! Я непремѣнно хотѣлъ вамъ это сказать и не сказалъ неумышленно. Я встрѣтился съ мистеромъ Фледжби — совершенно случайно — на мѣстѣ… Я разумѣю, въ конторѣ мистера Райи, въ Сентъ-Мэри-Аксъ.
— Вы, стало быть, имѣете несчастіе быть въ рукахъ мистера Райи?
— Да. Къ несчастью, сударыня, единственный долгъ, какой былъ сдѣланъ мною за всю мою жизнь, — совершенно правильный долгъ, замѣтьте, я не отрекаюсь отъ него, — единственное, принятое мною на себя денежное обязательство попало въ руки мистера Райи.
— Мистеръ Твемло! — говоритъ мистрисъ Ламль, глядя ему прямо въ глаза (отъ чего онъ съ радостью уклонился бы, если бъ могъ, но онъ не можетъ). — Мистеръ Твемло! оно попало въ руки мистера Фледжби. Мистеръ Райя только ширма. Ваше обязательство попало къ мистеру Фледжби. Я говорю вамъ это для вашего руководства. Это свѣдѣніе можетъ вамъ пригодиться, хотя бы только зачѣмъ, чтобы не допустить въ другой разъ злоупотребленія тою довѣрчивостью, съ какой вы судите о правдивости другихъ по вашей собственной.
— Не можетъ быть! — восклицаетъ Твемло, тараща глаза. — Какъ вы это узнали?
— Сама не знаю, какъ. Цѣлый рядъ мелкихъ фактовъ какъ будто разомъ вспыхнулъ и освѣтилъ мнѣ все.
— А-а! Значитъ у васъ нѣтъ доказательствъ?
— Странно, до чего въ нѣкоторыхъ случаяхъ всѣ мужчины на одинъ покрой, — всѣ, даже не имѣющіе ничего общаго между собой по характеру, — говорить мистрисъ Ламль холодно, смѣло и презрительно. — Казалось бы, нѣтъ на свѣтѣ двухъ болѣе несходныхъ людей, чѣмъ вы и мой мужъ. А между тѣмъ мой мужъ говоритъ мнѣ: „у васъ нѣтъ доказательствъ“, и тѣми же буквально словами возражаете мнѣ вы.
— Но почему, сударыня? Разсудите сами, почему тѣми же словами? — позволяетъ себѣ мягко возразить Твемло. — Потому, что въ нихъ заключается фактъ: у васъ нѣтъ доказательствъ.
— Мужчины по-своему очень умны, но имъ не мѣшаетъ кое-чему поучиться, — говоритъ мистрисъ Ламль, надменно взглянувъ на портретъ Снигсворта и отряхивая платье передъ уходомъ. — Мой мужъ далеко не отличается простодушіемъ и чрезмѣрной довѣрчивостью; меньше всего его можно назвать человѣкомъ неопытнымъ. И вотъ онъ, такъ же, какъ и мистеръ Твемло, не видитъ того, что ясно какъ день, — не видитъ только потому, что нѣтъ доказательствъ. А между тѣмъ пять женщинъ изъ шести, будь онѣ на моемъ мѣстѣ, увидѣли бы это, я увѣрена, такъ же ясно, какъ вижу я. Но я не успокоюсь до тѣхъ поръ — хотя бы только въ память того, что Фледжби цѣловалъ мою руку, пока мой мужъ не убѣдится въ этомъ. Вы тоже хорошо сдѣлаете, если поймете это теперь же, мистеръ Твемло, хоть я и не могу представить вамъ доказательствъ.
Она идетъ къ дверямъ, и мистеръ Твемло, провожая ее, высказываетъ утѣшительную надежду, что положеніе дѣлъ мистера Ламля не непоправимо.
— Не знаю, зависитъ отъ того, какъ сложатся обстоятельства, — отвѣчаетъ мистрисъ Ламль, останавливаясь и обводя концомъ своего зонтика узоръ обоевъ на стѣнѣ. — Можетъ быть, найдется выходъ, а можетъ быть, и нѣтъ. Это должно скоро выясниться. Если выхода не найдется, мы банкроты, и намъ придется, вѣроятно, уѣхать заграницу.
Мистеръ Твемло, въ своемъ добродушномъ желаніи успокоить ее чѣмъ-нибудь, дѣлаетъ замѣчаніе въ такомъ смыслѣ, что многіе живутъ заграницей очень пріятно.
— Да, — соглашается мистрисъ Ламль, продолжая чертить по стѣнѣ, — но я сомнѣваюсь, чтобы мы оказались въ числѣ этихъ многихъ, зарабатывая себѣ кусокъ хлѣба игрой на билльярдѣ, картами и такъ далѣе, и живя подъ подозрѣніемъ за грязнымъ табльдотомъ.
— Но для мистера Ламля уже и то много значитъ, — возражаетъ мистеръ Твемло учтиво, хоть и шокированный ея послѣдней тирадой, — что подлѣ него всегда есть человѣкъ, связанный съ нимъ крѣпкими узами во всѣхъ превратностяхъ судьбы, — человѣкъ, который своимъ сдерживающимъ вліяніемъ можетъ остановить его на пути гибели и позора.
Пока онъ это говоритъ, мистрисъ Ламль перестаетъ чертить и смотрѣть на него.
— Вы говорите, мистеръ Твемло: сдерживающимъ вліяніемъ. Намъ надо ѣсть и пить, одѣваться, имѣть крышу надъ головой. Всегда подлѣ него, связанная съ нимъ крѣпкими узами во всѣхъ превратностяхъ судьбы? Тутъ-то мнѣ ужъ нечѣмъ хвастаться. Что можетъ предпринять женщина моихъ лѣтъ? Мы съ мужемъ, вступая въ бракъ, обманули другъ друга, и должны нести послѣдствія этого обмана, то есть выносить другъ друга и вмѣстѣ изворачиваться, придумывая, чѣмъ позавтракать сегодня и пообѣдать завтра, и такъ до конца, пока смерть не дастъ намъ развода.
Съ этими словами она выходитъ въ Дьюкъ-Стритъ на Сентъ-Джемсъ-Скверъ. Мистеръ Твемло возвращается къ себѣ на софу и кладетъ свою отяжелѣвшую голову на скользкій валикъ изъ конскаго волоса съ твердымъ внутреннимъ убѣжденіемъ, что непріятное свиданіе не принадлежитъ къ числу вещей, которыя можно принимать послѣ пилюль, столь благотворно дѣйствующихъ, „какъ предохранительное средство, при злоупотребленіи удовольствіями стола“.
Но седьмой часъ вечера застаетъ достойнаго маленькаго джентльмена значительно оправившимся и влѣзающимъ въ свои поношенные шелковые чулочки и башмачки передъ отбытіемъ на „обѣдъ удивленія“ къ Венирингамъ. А восьмой часъ того же вечера застаетъ его выбѣгающимъ на Дьюкъ-Стритъ и трусящимъ легкой рысцой до угла, чтобы выгадать шесть пенсовъ изъ платы за наемъ кареты.
Божественная Типиинсъ дообѣдалась къ этому времени до такого состоянія, что человѣкъ съ извращеннымъ умомъ могъ бы, пожалуй, ей пожелать въ видѣ перемѣны, для ея же пользы, поскорѣе поужинать и свалиться въ постель. Такой умъ у мистера Юджина Рейборна, котораго Твемло застаетъ созерцающимъ „Божественную“ съ свирѣпымъ лицомъ и невозмутимо выслушивающимъ милыя шуточки этого игриваго созданія по поводу того, что ему давно бы пора возсѣдать на шерстяномъ мѣшкѣ. Рѣзвится Типпинсъ и съ Мортимеромъ Ляйтвудомъ, грозясь отколотить его вѣеромъ за то, что онъ былъ шаферомъ на свадьбѣ у этихъ выскочекъ, какъ бишь ихъ, что теперь пошли съ молотка. Впрочемъ, знаменитый вѣеръ что-то вообще оживленъ и колотитъ всѣхъ мужчинъ направо и налѣво съ какимъ-то зловѣщимъ стукомъ, наводящимъ на мысль о стукотнѣ костей его обладательницы.
Новое племя закадычныхъ друзей народилось въ домѣ Вениринговъ съ того дня, какъ Венирингъ вступилъ въ парламентъ ради народнаго блага, и мистрисъ Венирингъ въ высшей степени внимательна къ этимъ друзьямъ. Эти друзья какъ астрономическія дистанціи, выражаются лишь самыми крупными цифрами. Одинъ изъ нихъ (говоритъ Бутсъ) — крупный подрядчикъ, дающій работу, какъ было вычислено, пятистамъ тысячамъ человѣкъ. Другой (говоритъ Бруеръ) состоитъ предсѣдателемъ въ такомъ множествѣ комиссій, отстоящихъ такъ далеко одна отъ другой (причемъ онъ вездѣ на-расхватъ), что никогда не проѣзжаетъ менѣе трехъ тысячъ миль въ недѣлю по желѣзной дорогѣ. У третьяго (говоритъ Буфферъ) еще полтора года тому назадъ не было ни гроша; теперь же, благодаря его необычайному таланту скупать безъ денегъ акціи по номинальной стоимости, за восемьдесятъ пять, и продавать альпари за наличныя, у него триста семьдесятъ пять тысячъ фунтовъ капиталу. Буфферъ особенно настаиваетъ на добавочныхъ семидесяти пяти, не уступая рѣшительно ни полушки.
Необыкновенно мило шутитъ леди Типпинсъ съ Бутсомъ, Бруэромъ и Буфферомъ по адресу этихъ святыхъ отцовъ-толстосумовъ, оглядывая ихъ поочередно въ лорнетъ и затѣмъ обращаясь къ Буфферу, Бутсу и Бруэру съ вопросомъ, какъ они думаютъ, составитъ ли который-нибудь изъ отцовъ ея счастье, если она немножко пококетничаетъ съ нимъ. Хозяинъ дома тоже много занимается по своему святыми отцами, благочестиво уединяясь то съ однимъ, то съ другимъ въ оранжерею, изъ какового убѣжища доносятся отъ времени до времени слова: „комиссія“ и „комитетъ“.
Мистеръ и мистрисъ Подснапъ — въ числѣ гостей, и святые отцы очень одобряютъ мистрисъ Подснапъ. Она достается на попеченіе одному изъ нихъ (отцу Бутса, дающему работу пятистамъ тысячамъ человѣкъ) и благополучно водворяется имъ на свое мѣсто за столомъ по лѣвую руку Вениринга, что даетъ возможность рѣзвушкѣ Типпинсъ, сидящей по его правую руку (ибо самъ онъ, по обыкновенію, пустое мѣсто, не больше) „умолять“, чтобъ ей разсказали объ этихъ „милыхъ землекопахъ“, и правда ли, что они питаются одними сырыми бифштексами и пьютъпортеръ изъ своихъ тачекъ. Но несмотря на эти маленькіе вводные эпизоды, всѣ чувствуютъ, что этотъ обѣдъ — обѣдъ удивленія и что удивленіе не должно быть забыто. А потому Бруэръ, какъ человѣкъ, облеченный наибольшей отвѣтственностью соразмѣрно своей репутаціи, становится истолкователемъ общаго настроенія.
— Сегодня утромъ, — говоритъ Бруэръ, улучивъ моментъ, когда наступило молчаніе, — я нанялъ кебъ и поскакалъ на аукціонъ.
Бутсъ (снѣдаемый завистью) говоритъ въ свою очередь:
— Я тоже.
И Буфферъ говоритъ: „Я тоже“, но не находитъ никого, кто интересовался бы знать, куда онъ поскакалъ.
— Ну, что же тамъ было? — спрашиваетъ Beнирингъ.
— Можете себѣ представить, — говоритъ Бруэръ, отыскивая глазами, кому бы другому адресовать свой отвѣтъ, и отдавая предпочтеніе Ляйтвуду, — можете себѣ представить: вещи шли за безцѣнокъ. Довольно хорошія вещи, но за нихъ давали гроши.
— Да, мнѣ говорили, — отвѣчаетъ Ляйтвудъ.
Бруэръ желалъ бы знать, въ правѣ ли онъ спросить его, какъ юриста, какъ — могли — эти люди — дойти — до такого — полнаго — банкротства? (Для пущаго эффекта Бруэръ дѣлаетъ паузы между словами).
Ляйтвудъ отвѣчаетъ, что „эти люди“ даже обращались къ нему за совѣтомъ, но такъ какъ онъ не могъ посовѣтовать имъ ничего такого, что бы спасло ихъ отъ банкротства, то полагаетъ, что онъ не употребить во зло ничьего довѣрія, если скажетъ, что они, должно быть, жили выше средствъ.
— Какъ только могутъ люди дѣлать такія вещи! — говоритъ Beнирингъ.
А! это мѣткій выстрѣлъ, прямо въ цѣль! — всѣ это чувствуютъ. Какъ могутъ люди дѣлать такія вещи? Да!.. Алхимикъ, разносящій шампанское, смотритъ такъ, какъ будто онъ могъ бы дать довольно ясное понятіе о томъ, какъ это дѣлаютъ люди, если бъ только захотѣлъ.
— Какъ можетъ мать, — говоритъ мистрисъ Венирингъ, положивъ вилку, складывая вмѣстѣ концы своихъ орлиныхъ пальцевъ и обращаясь къ тому изъ отцовъ-толстосумовъ, который проѣзжаетъ по три тысячи миль каждую недѣлю, — какъ можетъ мать смотрѣть на своего ребенка, зная, что она живетъ выше средствъ мужа, — я представить себѣ не могу!
Юджинъ дѣлаетъ поправку въ томъ смыслѣ, что мистрисъ Ламль, не будучи матерью, не имѣетъ ребенка, на котораго она могла бы смотрѣть.
— Правда, — соглашается мистрисъ Венирингъ, — но это не нарушаетъ принципа.
Для Бутса совершенно ясно, что это не нарушаетъ принципа. Не менѣе ясно оно и для Бруэра. Но Буфферъ портитъ все дѣло тѣмъ, что примыкаетъ къ нимъ: такова ужъ его несчастная судьба. Вся остальная компанія готова была скромно принять предложеніе о нерушимости принципа, покуда Буфферъ не сказалъ, что принципъ не нарушенъ. Но какъ только онъ это сказалъ, поднимается общій ропотъ и оказывается, что, напротивъ, именно нарушенъ принципъ.
— Но я не понимаю, — говорить отецъ трехсотъ семидесяти пяти тысячъ, — если люди, о которыхъ идетъ рѣчь, занимали положеніе въ обществѣ, то, значитъ, общество ихъ принимало?
Венирингъ считаетъ своимъ долгомъ сознаться, что они обѣдали за этимъ самымъ столомъ и что даже свадьба ихъ праздновалась въ этомъ домѣ.
— Ну, такъ тогда я не понимаю, — продолжаетъ тотъ же отецъ, — какимъ образомъ они могли дойти до полнаго банкротства, — даже живя выше средствъ. Вѣдь у людей, занимающихъ хоть какое-нибудь положеніе, всегда есть возможность такъ или иначе поправить свои дѣла.
Юджинъ, пребывающій, повидимому, въ непріятномъ настроеніи мрачныхъ предположеній, говоритъ:
— Предположимъ, что вы, напримѣръ, живете выше средствъ?
Такое предположеніе слишкомъ несостоятельно для того, чтобы святой отецъ-толстосумъ могъ его допустить. Такое предположеніе слишкомъ дерзко для того, чтобы вообще человѣкъ, себя уважающій, могъ его допустить, а потому оно предается общему посмѣянію. Но то, что люди могли довести себя до полнаго банкротства, настолько поразительно само по себѣ, что каждый считаетъ себя обязаннымъ дать свое объясненіе по этому предмету. Одинъ изъ святыхъ отцовъ говорить: „Игорный столъ“. Другой: „Спекулировалъ, не зная того, что спекуляція есть наука“. Бутсъ говоритъ: „Лошади“.
Леди Типпинсъ говоритъ своему вѣеру: „Двѣ семьи“. Мистеръ Подснапъ ничего не говоритъ; поэтому всѣ желаютъ знать его мнѣніе, и онъ высказывается такимъ образомъ, сильно покраснѣвъ въ лицѣ и разгнѣвавшись:
— Не спрашивайте меня. Я не желаю участвовать въ разговорѣ о дѣлахъ этихъ людей. Я гнушаюсь этой темой. Это гнусная тема, оскорбительная тема. Меня тошнитъ отъ такихъ темъ, и я… — И своимъ любимымъ взмахомъ правой руки, все рѣшающимъ разъ навсегда, мистеръ Подснапъ сметаетъ съ лица земли этихъ неприличныхъ, неудобопонимаемыхъ несчастливцевъ, которые жили выше средствъ и пошли съ молотка.
Юджинъ, развалившись на стулѣ, наблюдаетъ мистера Подснапа съ непочтительнымъ лицомъ и, можетъ быть, собирается разрѣшиться новой поправкой. Но въ эту минуту присутствующіе усматриваютъ алхимика въ какомъ то пререканіи съ кучеромъ. Кучеръ держитъ въ рукахъ серебряный подносъ и проявляетъ поползновеніе подойти съ нимъ къ обѣдающимъ, какъ будто затѣвая денежный сборъ въ пользу своей жены и дѣтей; алхимикъ же старается оттѣснить его къ буфету. Но большая сановитость алхимика, если не болѣе высокіе военные его таланты, одерживаютъ верхъ надъ человѣкомъ, который есть не что иное, какъ нуль, когда онъ не на козлахъ, и кучеръ, уступивъ ему подносъ, удаляется побѣжденный.
Тогда алхимикъ, осмотрѣвъ листокъ бумаги, лежащій на подносѣ, съ видомъ литературнаго цензора, аккуратно укладываетъ его на прежнее мѣсто, не торопясь подходить съ нимъ къ столу и подаетъ его мистеру Юджину Рейборну, причемъ очаровательная Типпинсъ возглашаетъ: — Лордъ канцлеръ подалъ въ отставку!
Съ нестерпимымъ хладнокровіемъ и медлительностью (ибо ему хорошо извѣстно, какое любопытство пожираетъ очаровательницу въ этотъ моментъ) Юджинъ сначала возится съ своимъ лорнетомъ, дѣлая видъ, что никакъ не можетъ его достать, потомъ прочищаетъ стекла и разбираетъ бумажку еще долго послѣ того, какъ прочелъ, что на ней написано. А написано на ней еще не просохшими чернилами только два слова:
— Мастеръ Блейтъ.
— Дожидается? — спрашиваетъ Юджинъ черезъ плечо, конфиденціально обращаясь къ алхимику.
— Дожидается, — отвѣчаетъ алхимикъ такъ же конфиденціально.
Юджинъ бросаетъ взглядъ, означающій: „Извиняюсь“, въ сторону хозяйки, затѣмъ выходитъ и находитъ въ прихожей юнаго Блейта, писца Мортимера.
— Вы приказали, сэръ, привезти его туда, гдѣ вы будете, если бъ случилось, что онъ придетъ и не застанетъ васъ, — говоритъ этотъ скромный молодой джентльменъ, подымаясь на цыпочки, чтобъ удобнѣе было шептаться. — Я его привезъ.
— Молодецъ! Гдѣ же онъ? — спрашиваетъ Юджинъ.
— У подъѣзда, сэръ. Сидитъ въ кебѣ. Я, видите ли, подумалъ, что лучше не показывать его по возможности, потому что онъ трясется весь какъ… бланманже.
— Молодецъ и за это, — говорить Юджинъ. — Я выйду къ нему.
Онъ идетъ прямо къ ожидающему у подъѣзда кебу и, небрежно облокотившись обѣими руками объ его открытое окно, заглядываетъ внутрь на мистера Куклина, который привезъ съ собой свою собственную атмосферу и, судя по ея запаху, привезъ ее, удобства ради, въ бочкѣ изъ-подъ рому.
— Ну, Куклинъ, очнитесь!
— Мис-тръ Рей-борнъ? Адресъ. Пятнадцать шиллинговъ.
Внимательно просмотрѣвъ переданный ему лоскутокъ бумаги и тщательно засунувъ его въ жилетный карманъ, Юджинъ отсчитываетъ деньги, непредусмотрительно положивъ первый шиллингъ въ руку мистера Куклина, которая сейчасъ же выронилъ его изъ окна, и окончивъ счеть на подушкѣ сидѣнья.
— Теперь, молодой человѣкъ, отвезите его назадъ въ Черингь-Кроссъ и тамъ отдѣлайтесь отъ него.
Возвращаясь въ столовую, Юджинъ съ секунду помедлилъ за дверьми, и сквозь шумъ голосовъ и звонъ посуды до него доносится голосъ прелестной Типпинсъ;
— Я умираю отъ нетерпѣнія спросить, зачѣмъ его вызывали.
„Умираешь?“ бормочетъ про себя Юджинъ. „Такъ и умрешь, пожалуй, потому что тебѣ не удастся спросить. Окажу-ка я благодѣяніе обществу и уйду. Пройдусь съ сигарой и все хорошенько обдумаю. Надо обдумать“.
Съ задумчивымъ лицомъ онъ отыскиваетъ свое пальто и шляпу и, незамѣченный алхимикомъ, уходить.