На смерть собаки.[править]
На-дняхъ у меня умеръ маленькій бульдогъ. Еще недавно минулъ 6-ой мѣсяцъ его короткаго существованія. Въ его жизни не было событій. Его умные глаза раскрылись, чтобы глядѣть на міръ и любить людей, и вотъ вдругъ они закрылись надъ жестокой тайной смерти.
Пріятель мой, подарившій мнѣ его, далъ ему довольно неожиданно имя «Пеллеаса» — можетъ быть, ради контраста… У меня не было причинъ переименовать его иначе. Развѣ можетъ жалкая собаченка, преданная и вѣрная, осквернить имя человѣка или воображаемаго героя?
У Пеллеаса былъ большой, выпуклый лобъ, похожій на лобъ Сократа или Верлэна. Подъ его чернымъ сморщеннымъ носикомъ, выражавшимъ безспорное недовольство, широкія, симметрически висящія губы придавали его трехугольной головѣ выраженіе тяжелой угрозы и упорной задумчивости. Онъ былъ красивъ чистотою естественнаго чудовища, во всемъ строго согласнаго съ законами своего вида. И эта очаровательная маска уродства при малѣйшей ласкѣ озарялась улыбкой внимательной преданности, неизмѣнной невинности, почтительной покорности, безпредѣльной признательности и полнѣйшаго довѣрія. Гдѣ въ сущности сосредоточивалась эта улыбка? Въ наивныхъ ли трогательныхъ глазахъ? Въ ушахъ ли, настороженныхъ на человѣческое слово? Во лбу ли, на которомъ разглаживались морщины въ знакъ пониманія и любви? Въ четырехъ ли маленькихъ бѣлыхъ торчащихъ зубахъ, которые на фонѣ черныхъ губъ сверкали отъ радости? Или въ обрубкѣ хвоста, который, внезапно сгибаясь, по обычаю собачьей расы, трепеталъ кончикомъ для того, чтобы выразить глубокую и страстную радость маленькаго счастливаго существа, встрѣтившаго еще разъ руку и взглядъ божества, которому оно служить?
Пеллеасъ родился въ Парижѣ, и я повезъ его въ деревню. Толстыя, здоровыя лапы, еще безформенныя и не твердыя, плавно носили по неизслѣдованнымъ дорожкамъ новаго существованія его огромную, серьезную голову, курносую и какъ бы отягченную мыслью.
Въ этой неблагодарной, нѣсколько печальной головѣ, похожей на голову напрягшаго мысль ребенка, начиналась туженія работа, которая обрушивается на каждый мозгъ въ началѣ жизни. Въ теченіе пяти, шести недѣль въ мозгу должно было возникнуть и внѣдриться въ немъ достаточно ясное представленіе о вселенной. Человѣкъ, поддерживаемый знаніемъ своихъ старшихъ, своихъ братьевъ, употребляетъ тридцать или, сорокъ лѣтъ на то, чтобы создать подобное міросозерцаніе, или, вѣрнѣе, на то, чтобы нагромоздить вокругъ него какъ вокругъ облачнаго дворца, возникающее сознаніе своего невѣдѣнія. Но скромная собака должна объяснить себѣ міръ собственными силами и въ нѣсколько дней, и кто знаетъ, въ глазахъ всевѣдущаго бога не имѣло-ли бы міросозерцаніе собаки тотъ же вѣсъ и ту же цѣнность, какъ и наше собственное?
Итакъ, нужно было изучить землю, которую можно скрести и копать, и которая по временамъ открываетъ много чудеснаго: червей земляныхъ и бѣлыхъ, кротовъ, полевыхъ мышей и сверчковъ. Нужно было бросить взглядъ къ небу, лишенному интереса, такъ какъ оно не содержитъ ничего съѣстного, бросить одинъ взглядъ и разъ на всегда о немъ забыть. Нужно было изслѣдовать траву, удивительную зеленую траву, упругую и свѣжую арену скачекъ и игръ, мягкое, безпредѣльное ложе, гдѣ скрывается благодѣтельный порей, столь полезный для здоровья. Нужно было сверхъ того собрать вперемежку тысячу необходимыхъ и полезныхъ свѣдѣній. Такъ, напримѣръ, руководствуясь только чувствомъ боли, нужно было научиться вычислять высоту предметовъ, съ которыхъ можно бросаться въ пространство. Нужно было убѣдиться, что напрасный трудъ преслѣдовать улетающихъ птицъ, что не слѣдуетъ лазить на деревья, въ погонѣ за кошкой, которая шипитъ на тебя. Научиться различать полосы солнечнаго свѣта, гдѣ такъ отрадно вздремнуть, отъ полосъ тѣни, въ которыхъ дрогнешь отъ холода. Констатировать съ изумленіемъ, что дождь не падаетъ внутри дома, что вода холодна, необитаема и опасна, между тѣмъ какъ огонь благодѣтеленъ на разстояніи, но ужасенъ вблизи. Затѣмъ, что травы, дворъ, фермы, а иногда дороги посѣщаемы гигантскими созданіями, угрожающими рогами чудовищами, быть можетъ, и добрыми, во всякомъ случаѣ, безмолвными, которыхъ можно, не оскорбляя, вдоволь обнюхивать, но которыя таятъ про себя какую-то заднюю мысль. Убѣдиться послѣ многихъ унизительныхъ, мучительныхъ опытовъ, что нельзя безразлично исполнять всѣ требованія природы въ жилищѣ боговъ. Познать, что кухня — мѣсто избранное, самое пріятное въ этой божественной обители, въ которомъ, однако, нельзя вѣчно оставаться по причинѣ кухарки, великой и ревнивой силы. Убѣдиться, что двери являются важными и капризными существами, которыя иногда ведутъ къ блаженству, но всего чаще, герметически закрытыя, безмолвныя и суровыя, высокомѣрныя и безсердечныя, остаются глухими ко всѣмъ мольбамъ. Постигнуть разъ навсегда, что существенныя блага жизни, заключаемыя въ горшкахъ и кастрюляхъ, недоступны. Умѣть глядѣть на нихъ съ искусно выработаннымъ равнодушіемъ. Дѣлать надъ собой усиліе, чтобы не думать о нихъ. Говорить себѣ, что рѣчь, вѣроятно, идетъ о предметахъ священныхъ, ибо достаточно почтительно коснуться ихъ кончикомъ языка, чтобы въ ту же минуту волшебнымъ образомъ вызвать противъ себя единодушный гнѣвъ боговъ дома…
И затѣмъ — что слѣдуетъ думать о столѣ, на которомъ происходить столько непредвидѣннаго? Объ ироническихъ креслахъ, на которыхъ запрещено спать, о блюдахъ и тарелкахъ, на которыхъ ничего нѣтъ, когда вамъ ихъ даютъ, о лампѣ, прогоняющей сумерки, объ очагѣ, обращающемъ въ бѣгство холодные дни? Сколько нужно внѣдрить въ обремененную память приказовъ, понятій объ опасностяхъ, о запретахъ! Сколько задачъ, сколько загадокъ!.. И какъ примирить все это съ другими законами, съ другими загадками — болѣе обширными й повелительными, которыя носишь въ себѣ, въ своемъ инстинктѣ, которыя возникаютъ и развиваются съ каждымъ часомъ, которыя идутъ изъ глубины временъ и расы, овладѣваютъ кровно, Мускулами, нервами, оказываются болѣе неодолимыми и могущественными, чѣмъ чувство боли, чѣмъ, даже приказъ господина или страхъ смерти? Такъ, чтобы привести только этотъ примѣръ, когда для людей пробилъ часъ сна, уходишь въ свою конуру, окруженный мракомъ, молчаніемъ и ужаснымъ одиночествомъ ночи. Въ домѣ господина все спитъ. Чувствуешь себя маленькимъ и слабымъ отъ присутствія тайны. Знаешь, что тѣнь населена крадущимися и настороженными врагами. Съ недовѣріемъ косишься на деревья, на пробѣгающій вѣтеръ, на лучи луны. Хотѣлось-бы скрыться, забыть себя, затаить дыханіе. А между тѣмъ нужно бодрствовать, необходимо на малѣйшій шумъ выходитъ изъ своего угла, бросаться на невидимую опасность, рѣзко нарушать величавое молчаніе звѣздъ, рискуя навлечь на себя одного шепчущее несчастье или преступленіе. Кто-бы ли былъ врагъ, будь это даже человѣкъ, т. е. братъ бога, котораго нужно защищать, необходимо слѣпо бросаться на него, схватить за горло, вонзить свои зубы быть можетъ, святотатственные, въ человѣческое тѣло, забыть о волшебной силѣ руки и голоса, похожихъ на руку и голосъ самого господина, никогда не молчать, никогда не обращаться въ бѣгство, не поддаваться на искушеніе или на подкупъ и, чувствуя себя безпомощнымъ, потеряннымъ среди мрака, продолжать героическую тревогу до послѣдняго дыханія. Таковъ великій долгъ, завѣщанный предками, долгъ самый важный, болѣе сильный, чѣмъ смерть, долгъ, котораго не можетъ заглушить даже воля и гнѣвъ человѣка. Тутъ просыпается вся наша скромная исторія, связанная съ исторіей собаки, въ эпохи нашей первой борьбы со всѣмъ живымъ. Это скромная и страшная повѣсть, которая каждую ночь возрождается въ первобытной памяти нашего товарища тѣхъ трудныхъ дней. И когда намъ въ нашихъ теперешнихъ, болѣе безопасныхъ жилищахъ, приходится наказать собаку, этого друга, за его неумѣстную ревность, онъ устремляетъ на насъ взглядъ, полный удивленія и упрека, какъ бы желая показать намъ, что мы заблуждаемся, и что если мы потеряли изъ виду главный пунктъ союзнаго договора, который онъ заключилъ съ нами въ тѣ времена, когда мы еще жили въ пещерахъ, лѣсахъ и болотахъ, то онъ, вопреки намъ, остался ему вѣренъ и вслѣдствіе этого ближе, чѣмъ мы, стоитъ къ вѣчной истинѣ жизни, которая полна засадъ и враждебныхъ силъ.
Но сколько надо перенести заботъ, сколько надо сдѣлать наблюденій, прежде чѣмъ научиться благоразумно исполнять свой долгъ!
И какъ онъ сталъ сложенъ со временъ молчаливыхъ пещеръ, и обширныхъ пустынныхъ озеръ! Въ то время онъ былъ такъ простъ, ясенъ и легокъ. Одинокая пещера открывалась сбоку горы, и всякое живое существо, которое приближалось, которое шевелилось на горизонтѣ долинъ и лѣсовъ, было несомнѣннымъ врагомъ… Но теперь все смѣшалось… Необходимо примѣняться къ цивилизаціи, которой не одобряешь, дѣлать видъ, что понимаешь тысячи непонятныхъ вещей.
Такъ, между прочимъ, кажется, очевиднымъ, что отнынѣ не весь міръ принадлежитъ хозяевамъ, что его собственность согласна претерпѣть непостижимыя границы. Поэтому, прежде всего, необходимо съ точностью знать, гдѣ начинается, и гдѣ кончается священное владѣніе. Что слѣдуетъ терпѣть, чего не надо допускать. Вотъ, напримѣръ, большая дорога, по которой всѣ, даже нищіе имѣютъ право проходить. Почему, какъ знать? Это фактъ, о которомъ можно сожалѣть, но съ которымъ необходимо считаться. Къ счастью, въ противоположность этому, вотъ заповѣдная тропинка, по которой никто не смѣетъ ступать. Тропинка эта осталась вѣрной здравымъ традиціямъ. Нужно не терять ее изъ вида. Очевидно, по ней всѣ трудныя проблемы жизни войдутъ въ обыденное существованіе. Вамъ нуженъ примѣръ? Такъ вотъ. Спишь спокойно въ лучѣ солнца, который разсыпаетъ подвижной радостный жемчугъ по порогу кухни. Фаянсовые горшки толкаютъ другъ друга локтями вдоль полокъ, украшенныхъ бумажнымъ кружевомъ. Мѣдныя кастрюли забавляются тѣмъ, что наводятъ свѣтовыя пятна на бѣлыя, гладкія стѣны. Родной очагъ нѣжно мурлычетъ, баюкаетъ три горшка, которые блаженно приплясываютъ, и черезъ маленькое отверстіе, освѣщающее его животъ, дразнитъ кроткую собаку, не смѣющую къ нему приблизиться, и то и дѣло высовываетъ ему огненный языкъ. Стѣнные часы, скучающіе въ своемъ дубовомъ шкафу въ ожиданіи времени, когда они пробьютъ торжественный часъ обѣда, двигаютъ вправо и влѣво своимъ толстымъ золоченымъ пупкомъ, и лукавыя мухи раздражаютъ уши. На вычищенномъ столѣ покоится цыпленокъ, заяцъ, три рябчика, рядомъ съ другими предметами, которые называются плодами или овощами: горошкомъ, бобами, персиками, дынями и виноградомъ, и которые совершенно ничтожны. Кухарка чиститъ большую серебряную рыбу, и бросаетъ внутренности (вмѣсто того, чтобы отдать ихъ собакѣ) въ ящикъ съ отбросами. — О, этотъ ящикъ съ отбросами! Неисчерпаемое сокровище! Мѣсто счастливыхъ находокъ! Украшеніе дома! Конечно, и тебѣ достанется оттуда твоя отрадная, добытая тайкомъ доля, но не слѣдуетъ дѣлать видъ, что знаешь, гдѣ онъ находится. Рыться въ немъ строго запрещено. Человѣкъ, такимъ образомъ, запрещаетъ много пріятнаго, и жизнь была бы тусклой, и дни безотрадными, если бы надо было повиноваться всѣмъ заповѣдямъ кухни, погреба и столовой. Къ счастью, человѣкъ разсѣянъ и недолго помнитъ о своихъ же приказахъ. Его легко обмануть. Добиваешься своего и дѣлаешь, что хочешь, если только терпѣливо умѣешь выждать время. Ты подчиненъ человѣку, который единственный богъ, но у тебя, тѣмъ не менѣе, есть своя личная нравственность, точная, неизмѣнная, невозмутимая, которая громко провозглашаетъ, что всѣ запрещенные проступки становятся дозволенными при томъ условіи, что они совершаются скрыто отъ хозяина. Вотъ почему слѣдуетъ во время закрыть наблюдательный глазъ, который все видѣлъ. Притворимся спящимъ и мечтающимъ о лунѣ. — Чу! Слегка стукнули въ синее окно, выходящее въ садъ. — Кто бы это былъ? — Никто. Вѣтка боярышника заглянула, чтобы узнать, что дѣлается въ свѣтлой кухнѣ. — Деревья очень любопытны, и часто суетятся, но на нихъ нечего обращать вниманія, съ ними не о чемъ говорить, онѣ какія-то безотвѣтныя. Онѣ повинуются вѣтру, который самъ не знаетъ, чего хочетъ…-- Но это что? — Слышны шаги…-- Вскочилъ, насторожилъ уши, и повелъ носомъ…-- Нѣтъ. Это булочникъ подошелъ къ рѣшеткѣ, а почтальонъ открываетъ калитку въ липовую аллею. — Хорошо, это знакомые. Они что-то принесли. Съ ними можно поздороваться. И осторожный хвостикъ вильнулъ два-три раза съ покровительственной улыбкой. Новая тревога. Что еще тамъ? — Карета остановилась у подъѣзда. О, это гораздо серьезнѣе… Задача становится сложной. — Прежде всего нужно вдоволь налаяться на лошадей, этихъ отромныхъ, гордыхъ животныхъ, всегда разряженныхъ, всегда покрытыхъ потомъ, которыя не отвѣчаютъ. Въ то же время украдкой бросается взоръ на людей, вышедшихъ изъ кареты. — Они хорошо одѣты. И, кажется, ступаютъ съ увѣренностью.
Должно быть, они будутъ сидѣть за столомъ боговъ. На нихъ подобаетъ полаять безъ рѣзкости. Съ оттѣнкомъ уваженія, чтобы показать, что хотя знаешь обязанности, но исполняешь ихъ не безъ обдуманности. Все-таки слѣдишь за ними съ легкимъ подозрѣніемъ и украдкой, за спиною гостей обнюхиваешь воздухъ, старательно, съ выраженіемъ себѣ на умѣ, для того, чтобы разгадать ихъ затаенныя намѣренія…
Но вотъ подлѣ кухни послышались шлепающіе шаги. Нищій съ сумою. Онъ! Исключительный наслѣдственный врагъ. Прямой потомокъ того, кто бродилъ вокругъ пещеры, полной костей, видъ которой вдругъ возникаетъ въ расовой памяти. Опьяненный негодованіемъ, съ захлебывающимся лаемъ, съ зубами, словно удвоенными въ числѣ, отъ ненависти и бѣшенства, бросаешься, готовый вцѣпиться въ портки непримиримаго противника, когда вдругъ кухарка, вооруженная метлою, этимъ священнымъ предательскимъ скипетромъ, является на защиту измѣнника. Противъ воли возвращаешься въ свой уголъ, гдѣ съ безсильнымъ сосредоточеннымъ пламенемъ въ глазахъ разражаешься дикими, но безплодными проклятіями, думая про себя, что насталъ конецъ міра, что отнынѣ нѣтъ больше законовъ, и что человѣческій родъ забылъ познаніе добра и зла…
Все-ли этимъ исчерпывается? — Нѣтъ еще, ибо самая маленькая жизнь слагается изъ несчетныхъ обязанностей, и не легкій трудъ устроить счастливое существованіе на рубежѣ двухъ міровъ, столь различныхъ между собой, какъ міръ животныхъ, и міръ людей. Какъ бы мы справились съ такой задачей, если бы, оставаясь въ своей человѣческой сферѣ, мы должны были служить божеству не воображаемому и похожему на насъ самихъ, не рожденному нашей мыслью, но божеству, видимому, всегда присутствующему, всегда дѣятельному и столь же чуждому намъ и превышающему насъ, насколько мы превышаемъ собаку и чужды ей?..
Но вернемся къ Пеллеасу, который, наконецъ, узналъ все, что нужно дѣлать, и какъ нужно себя вести въ обители хозяина. Но міръ не кончается у дверей домовъ, и съ другой стороны стѣнъ и заборовъ тянется еще вселенная, не находящаяся подъ твоимъ присмотромъ, гдѣ больше не чувствуешь себя дома, гдѣ всѣ отношенія мѣняются. Какъ надо себя держать на улицѣ? Въ полѣ? На базарѣ? Въ лавкахъ? Послѣ цѣлаго ряда трудныхъ и тонкихъ наблюденій, онъ понялъ, что не слѣдуетъ идти на чужой зовъ, что надо быть равнодушно вѣжливымъ съ незнакомыми, которые тебя ласкаютъ. Надо добросовѣстно исполнять извѣстныя обязанности таинственнаго ритуала по отношенію къ своимъ братьямъ-собакамъ. Уважать куръ и утокъ, дѣлать видъ, что не замѣчаешь пирожныхъ кондитерской, которыя чванливо задираютъ носъ у самаго твоего языка. Отвѣчать молчаливымъ презрѣніемъ, о которомъ въ свой часъ вспомнишь, — на вызывающія гримасы кошекъ у порога дверей и не забывать, что позволительно, и даже похвально преслѣдовать и душить мышей, крысъ, дикихъ кроликовъ, сусликовъ, и вообще всѣхъ животныхъ (узнать ихъ можно по тайнымъ знакамъ), которыя еще не заключили мира съ человѣкомъ.
Все это и еще столько другого нужно было узнать. Удивительно-ли, что въ виду всѣхъ этихъ безчисленныхъ задачъ Пеллеасъ часто казался задумчивымъ, и что это кроткій, нѣжный взглядъ иногда становился столь глубокимъ и важнымъ, обремененнымъ заботами и полнымъ непроницаемыхъ вопросовъ.
Увы! У него не было времени разрѣшить до конца эту тяжелую, сложную задачу, которую природа ставитъ передъ инстинктомъ, поднимающимся для того, чтобы приблизиться къ болѣе свѣтлой области.
Болѣзнь довольно таинственная, которая, кажется, исключительно поражаетъ животное, успѣвшее выйти изъ круга, въ которомъ оно родилось, неопредѣлимая болѣзнь, уносящая сотнями молодыхъ, умныхъ щенковъ, положила конецъ судьбѣ и счастливому воспитанію Пеллеаса. Въ теченіе двухъ или трехъ дней я видѣлъ, какъ онъ, уже трагически шатаясь подъ огромной тяжестью смерти, все еще радовался малѣйшей ласкѣ. И вотъ, всѣ эти усилія выбраться на нѣсколько болѣе яркій свѣтъ, весь пылъ любви, вся готовность понимать, вся преданная радость, всѣ добрые покорные взоры, обращающіеся къ человѣку съ просьбой о помощи противъ незаслуженныхъ и непонятныхъ страданій, всѣ смутные лучи, доносящіеся изъ глубокой бездны міра, не похожаго на нашъ міръ, всѣ маленькія, почти человѣческія привычки, — все это грустно покоится въ холодной землѣ, въ уголкѣ сада, въ широкой тѣни бузины…
Человѣкъ любитъ собаку, но онъ-бы еще больше любилъ ее, если-бы понялъ, какимъ единственнымъ исключеніемъ изъ неумолимыхъ законовъ природы является эта любовь, которая, для того чтобы достигнуть до насъ, должна проникнуть черезъ ограды, во всѣхъ другихъ случаяхъ непроницаемыя, раздѣляющія виды другъ отъ друга. Мы одни, абсолютно одни на этой случайной планетѣ, и среди всѣхъ формъ жизни, насъ окружающихъ, никто, кромѣ собаки, не заключилъ союза съ нами. Нѣкоторыя существа боятся насъ. Большинство насъ не знаетъ. И никто не любить. Въ мірѣ растеній у насъ есть безмолвные и недвижные рабы, но они служатъ намъ помимо воли. Они единственно претерпѣваютъ наши законы и наше ярмо. Это безсильные узники, жертвы, неспособныя къ бѣгству, но безмолвно возмущенныя, и какъ только мы теряемъ ихъ изъ виду, они спѣшатъ предать насъ и возвращаются къ своей прежней дикой и зловредной свободѣ. Будь у нихъ крылья, роза и пшеница бѣжали бы при нашемъ приближеніи, какъ улетаютъ птицы.
Среди животныхъ мы насчитываемъ нѣсколько служителей, которые подчинились намъ единственно изъ равнодушія, изъ трусости или по глупости: безсознательную боязливую лошадь, повинующуюся только чувству боли и ни къ чему не привязывающуюся, пассивнаго и хмураго осла, который остается съ нами только потому что не знаетъ, что дѣлать и куда идти, но тѣмъ не менѣе подъ дубиной или вьючнымъ сѣдломъ таитъ за ушами заднюю мысль. Корову и быка, счастливыхъ, лишь бы они были сыты, и кроткихъ, потому что вотъ уже много вѣковъ, какъ у нихъ нѣтъ ни одной мысли. Оцѣпенѣлую овцу, у которой нѣтъ другого господина, кромѣ страха. Курицу, вѣрную птичьему двору, потому что она тамъ находитъ больше кукурузовыхъ и пшеничныхъ зеренъ, чѣмъ въ ближайшемъ лѣсу. Не говоря о кошкѣ, для которой мы — добыча, какъ всякая другая, только слишкомъ крупная и не съѣдобная, — о свирѣпой кошкѣ, чье скрытное презрѣніе выноситъ насъ лишь какъ досадныхъ паразитовъ въ нашемъ собственномъ жилищѣ. Она, по крайней мѣрѣ, насъ презираетъ въ своемъ таинственномъ сердцѣ, но другія животныя живутъ въ нашемъ сосѣдствѣ такъ же, какъ живутъ въ сосѣдствѣ камня или дерева. Они не любятъ насъ, не знаютъ, почти не замѣчаютъ. Имъ нѣтъ дѣла, живемъ ли мы или умерли, отлучились ли, или вернулись, грустимъ ли мы или радуемся и улыбаемся. Они слышатъ нашъ голосъ только тогда, когда онъ произноситъ угрозы, они глядятъ на насъ или съ недовѣрчивой растерянностью лошади, въ глазахъ которыхъ мелькаетъ еще испугъ лося или газели, увидѣвшей насъ въ первый разъ, или же съ грустной тупостью жвачныхъ, для которыхъ мы не болѣе чѣмъ случайная и безполезная подробность ихъ корма.
Съ незапамятныхъ временъ они живутъ рядомъ съ нами, столь же чуждые нашимъ мыслямъ, чувствамъ, нравамъ, какъ если бы они только вчера упали на нашу землю съ наименѣе дружественныхъ звѣздъ. Въ безпредѣльномъ пространствѣ, отдѣляющемъ человѣка отъ всѣхъ другихъ существъ, намъ удалось силой терпѣнія заставить ихъ сдѣлать навстрѣчу намъ лишь два, три незначительныхъ шага. И если бы завтра, оставивъ нетронутыми ихъ чувства по отношеніи къ намъ, природа снабдила ихъ разумомъ и необходимымъ оружіемъ для того, чтобы побѣдить, сознаюсь, что я бы боялся вспыльчиваго мщенія лошади, упрямаго гнѣва осла и бѣшенаго злопамятства овцы… Я бѣжалъ бы отъ кошки, какъ отъ тигра, и даже добрая корова, торжественная я сонливая, заставила бы меня быть насторожѣ. Что же касается курицы съ ея быстрымъ круглымъ глазомъ, какъ будто только что увидѣвшимъ слизняка или червяка, то я увѣренъ, что она безъ долгихъ размышленій склевала бы меня и проглотила.
И вотъ, среда этого полнѣйшаго равнодушія и безчувствія, въ которомъ пребываетъ все насъ окружающее, въ этомъ несообщительномъ мірѣ, гдѣ у каждой твари есть своя цѣль, герметически закрытая въ себѣ самой, гдѣ всякая судьба, сама, въ себѣ замкнута, гдѣ между существами нѣтъ другихъ отношеній, кромѣ отношеній палачей къ жертвамъ, поѣдающихъ къ поѣдаемымъ, гдѣ ничто не въ силахъ выйти изъ своей непроницаемой сферы, гдѣ одна только смерть устанавливаетъ между сосѣдними жизнями жестокія отношенія причины къ слѣдствію, гдѣ одинъ видъ никогда не сдѣлалъ навстрѣчу къ другому ни одного сознательнаго шага, обличающаго малѣйшую симпатію, — одному только животному, единственному изъ всѣхъ, которыя дышатъ на землѣ, удалось порвать этотъ волшебный кругъ, бѣжать отъ себя для того, чтобы сдѣлать скачокъ къ намъ, перелетѣть черезъ огромную полосу мрака, холода и молчанія, которая отъединяетъ каждую категорію существованій въ непостижимомъ планѣ природы. Какъ теперь ни кажется намъ простимъ и мало удивительнымъ то, что это животное — наша добрая домашняя собака совершила, — такъ близко подойдя къ міру, въ которомъ она не родилась, и для котораго не была предназначена, тѣмъ не менѣе поступокъ ея одинъ изъ самыхъ необычайныхъ и неправдоподобныхъ среди всѣхъ, какіе мы можемъ отыскать вообще въ исторіи всемірной жизни. Когда совершилось это признаніе человѣка звѣремъ, этотъ необыкновенный переходъ изъ тѣни къ свѣту? Мы ли сами отыскали пуделя, меделянку и лаверака среди волковъ и шакаловъ, или же они по собственному побужденію пришли къ намъ? Мы объ этомъ ничего не знаемъ. Какъ далеко ни искать въ человѣческихъ лѣтописяхъ, собака уже живетъ рядомъ съ нами, какъ теперь. Но что значитъ человѣческія лѣтописи въ сравненіи съ вѣками, о которыхъ не сохранилось свидѣтельства! Какъ бы то ни было, она — такой же старинный жилецъ нашего дома, такъ тамъ на своемъ мѣстѣ, такъ хорошо приспособилась къ нашимъ нравамъ, какъ если бы родилась на землѣ въ одно время съ нами такой, какова она теперь. Намъ нечего пріобрѣтать ея довѣріе или дружбу. Она рождается нашимъ другомъ. Еще съ закрытыми глазами она уже вѣритъ въ насъ. Съ самаго рожденія она отдается человѣку. Но слово «другъ» не совсѣмъ точно передаетъ силу ея преданности и поклоненія. Она насъ любитъ и боготворитъ, какъ, если бы мы ее извлекли изъ небытія. Она прежде всего наше созданіе, полное благодарности, и болѣе преданная, чѣмъ зеница ока. Она — наша интимная, страстная раба, которую ничто не въ темахъ обезкуражить, или отвратить отъ насъ, въ которой ничто не можетъ погасить пламенную вѣру и любовь. Она удивительнымъ и трогательнымъ образомъ рѣшила страшную задачу, которую мудрость человѣческая должна была бы рѣшить, если бы вдругъ на землю явилась раса боговъ. Она честно, религіозно, неизмѣнно признала превосходство человѣка, предалась ему душой и тѣломъ, безъ задней мысли, безъ думы объ освобожденіи сохранить отъ своей независимости, отъ своего инстинкта и прежняго характера лишь то немногое, что необходимо для продолженія предписанной природой жизни ея рода. Съ увѣренностью, съ искренностью и простотою, немало поражающею насъ, рѣшивъ, что мы лучше и могущественнѣе, отреклась въ нашу пользу отъ всего животнаго царства, которому принадлежитъ сама, и безъ раздумья отрекается отъ своей расы, своихъ ближнихъ, своей матери и своихъ дѣтей.
Собака любитъ насъ не только въ своемъ сознаніи и разумѣ, покажется, что инстинктъ ея расы, все безсознательное начало ея вида помышляетъ только о насъ, и о томъ, чтобы быть намъ полезными. Для того, чтобы лучше намъ служить, чтобы лучше приспособиться къ нашимъ различнымъ потребностямъ, она приняла всѣ формы и сумѣла до безконечности разнообразить способности и наклонности, которыя отдаетъ въ наше распоряженіе. Нужно ли помогать намъ въ преслѣдованіи дичи среди полей? Ноги ея безмѣрно удлинняются, морда заостряется, легкія расширяются, и она становится быстрѣе лани. Прячется ли наша добыча подъ кустами, податливый геній рода, предвидя наши желанія, создаетъ для насъ таксу, нѣчто вродѣ змѣи, почти лишенной ногъ, которая легко проскальзываетъ въ самую густую чащу. Нуждаемся ли мы въ стражѣ для нашихъ стадъ, тотъ же предусмотрѣнный геній рода надѣляетъ ее ростомъ, умомъ, энергіей и необходимой бдительностью. Нуждаемся о мы въ стражѣ и защитникѣ нашего дома, голова ея округляется и становится чудовищной для того, чтобы челюсти сдѣлались болѣе сильными, ужасными и цѣпкими. Спускаемся ли мы съ нею въ южныя страны, шерсть ея укорачивается и облегчается для того, чтобы она съ вѣрностью могла сопровождать насъ подъ лучами жгучаго солнца. Поднимаемся ли мы на сѣверъ, ступни ея расширяются для того, чтобы лучше ступать по снѣгу, мѣхъ сгущается для того, чтобы холодъ не могъ заставить ее покинуть насъ. Предназначается ли она для нашихъ игръ, для того, чтобы усладить праздность нашихъ взглядовъ, украсить собой и оживить наше жилище, она исполняется высшей прелести и элегантности, она дѣлается меньше куклы, для того, чтобы засыпать на. нашихъ колѣняхъ передъ огнемъ, и даже снисходитъ до того, если нашъ капризъ этого требуетъ, чтобы казаться нѣсколько смѣшной, лишь бы нравиться намъ.
Вы не найдете во всемъ безконечномъ горнилѣ природы ни одного живого существа, которое обнаружило бы подобную податливость и изобиліе формъ, такую чудесную легкость приспособленія къ нашимъ желаніямъ. Это происходить отъ того, что въ извѣстномъ, намъ мірѣ, среди всѣхъ разнообразныхъ и первобытныхъ геніевъ жизни, управляющихъ эволюціей видовъ, кромѣ собаки, нѣтъ ни одного, который когда-либо подозрѣвалъ бы о присутствіи человѣка.
Скажутъ, быть можетъ, что мы смогли также глубоко измѣнить и другихъ нашихъ домашнихъ животныхъ, напримѣръ, нашихъ куръ, голубей, утокъ, кошекъ, кроликовъ. Да, быть можетъ, хотя эти измѣненія никогда не могутъ сравниться съ измѣненіями собаки, и родъ услугъ, который намъ оказываютъ эти животныя, остается, такъ сказать, неизмѣннымъ. Во всякомъ случаѣ, является ли это впечатлѣніе чисто воображаемымъ или же оно соотвѣтствуетъ реальности, намъ кажется, что въ этихъ измѣненіяхъ нѣтъ той неисчерпаемой, идущей намъ навстрѣчу доброй воли, нѣтъ той мудрой, исключительной любви. Возможно, конечно, что собака или, вѣрнѣе, недоступный геній ея расы нисколько о насъ не заботился, и что мы сумѣли лишь извлечь пользу изъ безконечныхъ разновидностей, создаваемыхъ несчастными случайностями жизни. Все равно. Такъ какъ мы ничего не знаемъ о сущности вещей, мы по необходимости должны придавятъ значеніе видимостямъ, и намъ пріятно констатировать, что по крайней мѣрѣ, повидимому, на планетѣ, на которой мы живемъ одинокими, какъ непризнанные цари, есть одно существо, которое насъ любитъ.
Какъ бы ни судить объ этихъ видимостяхъ, во всякомъ случаѣ, несомнѣнно, что среди всѣхъ разумныхъ созданій, имѣющихъ какія-нибудь права, обязанности, призванія и назначенія, собака является животнымъ поистинѣ привилегированнымъ. Она занимаетъ въ этомъ мірѣ положеніе исключительное, завидное. Она единственное живое существо, которое обрѣло и признало несомнѣнное, ощутимое, неотмѣнное, окончательное божество. Она знаетъ, чему должна посвятить свои лучшія силы. Она знаетъ, кому должна служить превыше себя самой. Ей нечего искать силы совершенной, верховной и безконечной среди сумерекъ, среди послѣдовательной лжи догадокъ и мечтаній. Эта сила здѣсь, передъ ней, и она движется въ ея свѣтѣ.
Собакѣ извѣстны тѣ высшія обязанности, о которыхъ никто изъ насъ не знаетъ. У нея есть мораль, превосходящая все, что она открываетъ въ самой себѣ и согласно съ которой она можетъ жить безъ заботъ и страха. Она обладаетъ истиной по всей ея полнотѣ. У нея есть положительный, несомнѣнный идеалъ. Такимъ именно наканунѣ его болѣзни, я видѣлъ своего маленькаго Пеллеаса, усѣвшагося на полу у моего рабочаго стола съ хвостомъ, тщательно поджатымъ между ногъ, съ головой слегка наклоненной, чтобы удобнѣе сонною бесѣдовать, внимательнымъ, и въ то же время спокойнымъ, какимъ долженъ быть святой въ присутствіи бога. Онъ былъ счастливъ блаженствомъ, котораго мы, можетъ быть, никогда не узнаемъ, потому что это блаженство имѣло своимъ источникомъ улыбку и одобреніе жизни, неизмѣримо высшей, нежели его собственная. Онъ, сидѣлъ, изучая, глотая всѣ мои взгляды и отвѣчая на нихъ съ важностью, какъ равный равному, чтобы показать мнѣ, безъ сомнѣнія, что по крайней мѣрѣ глазами, этимъ почти безплотнымъ органомъ, превращавшимъ свѣтъ дня въ разумную преданность, онъ зналъ, что говоритъ мнѣ все, что любовь должна сказать. И видя его такимъ молодымъ, пылкимъ и вѣрующимъ, приносящимъ мнѣ, такъ сказать, изъ глубины неутомимой природы послѣднія самыя свѣжія новости жизни, довѣрчивымъ, удивленнымъ, какъ будто онъ быль первый изъ своей расы, который пришелъ обновить землю, и какъ будто мы жили въ первые дни творенія, я позавидовалъ его увѣренной радости и говорилъ себѣ, что собака, встрѣтившая добраго хозяина, гораздо счастливѣе его, ибо его судьба еще со всѣхъ сторонъ окружена мракомъ.