НА ЧЕРНОМЪ ХЛѢБѢ.[править]
I.[править]
Куму Нани еще глазъ не успѣли закрыть, попъ еще не успѣлъ снять эпитрахиль, въ которой читалъ отходную, какъ между сыновьями покойника поднялась война изъ того, кому и сколько придется издержать на похороны. Священникъ, съ кропиломъ подъ мышкой, почти убѣжалъ отъ этой ссоры. Безъ ссоры и обойтись не могло, потому что болѣзнь кума Нани была продолжительная; это была болѣзнь, которая, какъ говорится, все мясо на костяхъ изгложетъ, все добро въ домѣ сожретъ. Каждый разъ, когда лекарь расправлялъ на колѣняхъ листъ бумаги, приготовляясь прописывать рецептъ, кумъ Нани жалостливо глядѣлъ на его руки и бормоталъ: «по крайности, ваша милость, покороче пишите; ради Христа, покороче!»
Лекарь зналъ свое дѣло. Всякій на бѣломъ свѣтѣ свое ремесло знаетъ. Кумъ Нани, занимаясь своимъ ремесломъ, схватилъ горячку, тамъ, въ Ламіа, на благодатныхъ пажитяхъ, по которымъ хлѣбъ выше человѣка ростетъ. Напрасно говорили ему сосѣди: «смотри, кумъ Нани, на этой испольщинѣ[1] въ Ламіа свою шкуру оставишь». «Да что я, баранъ что ли, что бы любое себѣ выбирать», отвѣчалъ обыкновенно старикъ.
Дѣти при отцѣ были, какъ пять пальцевъ на одной рукѣ, а теперь, когда отца не стало, всякому надо было о себѣ подумать. У Санто на рукахъ была жена и малые ребята. Лучіа была безприданница и некуда ей было дѣваться; не на улицу же дѣвку выкидывать. А Карменіо, коли хотѣлъ хлѣбъ ѣсть, долженъ былъ убираться изъ дома и искать хозяина. Потомъ мать, хилая старуха, тоже не знала кому изъ трехъ дѣтей ее кормить придется; потому что у всѣхъ трехъ ничего не было.
Хорошо, кабы можно было оплакивать покойника и ни о чемъ другомъ не думать, но такая роскошь не про бѣдняковъ.
Воловъ, козъ, и небольшой запасъ зернового хлѣба, все хозяинъ за собой утащилъ, покуда болѣлъ. Осталась хижина, черная хижина, съ пустой кроватью, да сиротскія лица, темныя, темныя. Санто въ эту хижину перетащилъ свой скарбъ, перевелъ свою Рыжую, и сказалъ, что мать съ нимъ останется. «Значитъ, за квартиру платить не будетъ, толковали сосѣди». Карменіо свое добро завязалъ въ узелъ, отправился къ съемщику[2] Вито, и нанялся пастухомъ: у Вито было свое небольшое пастбище въ Камеми. А Дучіа, которой смерть не хотѣлось оставаться въ домѣ, гдѣ невѣстка большухой стала, тоже грозила уйти куда-нибудь въ работницы.
— Ну ужъ это — нѣтъ! настоялъ Санто: — не хочу я, чтобы люди говорили, что моя сестра по чужимъ людямъ шляется.
— Ишь ему хочется, чтобы я его Рыжей прислуживала! ворчала себѣ подъ носъ Лучіа.
Главная бѣда была въ томъ, что молодуха-невѣстка затесалась въ семью, какъ гвоздь въ бревно.
— Взялъ жену, такъ ужъ ничего съ ней теперь не подѣлаешь, вздыхая ворчалъ Санто, и пожималъ плечами. — Напрасно родителя, царство ему небесное, во-время не послушался.
А родитель, царство ему небесное, дѣйствительно толковалъ ему въ свое время:
— Не связывайся ты съ этой женой; нѣтъ у ней ни приданаго, ни дна ни покрышки.
А жена за нимъ по пятамъ ходила. Станетъ Санто, напр., землю перекапывать, она помогать придетъ. Станетъ онъ жать — она опять тутъ, какъ тутъ: либо колосья подбираетъ, либо каменья съ полосы сноситъ. Отдыхаетъ ли онъ около дома, рядетъ на землю, спиной о стѣну навалится подъ вечеръ, когда солнечный свѣтъ замирать начинаетъ и кругомъ тишь нарождается — жена опять къ нему подходитъ:
— Что, куманекъ[3] Санто, въ этомъ году, Богъ дастъ, труды ваши даромъ не пропадутъ.
Или скажетъ:
— Куманекъ Санто, коли ужо урожай хорошій будетъ, вамъ надо вонъ ту большую ниву непремѣнно въ кортому взять. Тамъ ныньче козы долго паслись — она удобрилась. Ужь два года отдыхаетъ землица.
А иногда скажетъ;
— Куманекъ Санто, эту зиму, коли Богъ дастъ время у меня будетъ, я вамъ сошью наколѣнники; вамъ теплѣе будетъ.
Санто познакомился, когда работалъ въ Кастелучіо, съ этой рыжей дѣвушкой, дочерью полевого сторожа, которую никто замужъ не бралъ. Поэтому, бѣдняжка жена всякой собакѣ старалась угодить. Она рада была безъ хлѣба жить, кусокъ у себя самой изо-рту вырывала, лишь бы имѣть возможность подарить Санто въ Аграфенинъ день черный шолковый колпачокъ, либо угостить его фляжкой вина, или кускомъ сыра, когда ему случалось приходить въ Кастелучіо.
— Не осудите, примите отъ меня, куманекъ! Не хуже хозяйскаго будетъ, упрашивала она. — Я видѣла, что на прошлой недѣлѣ вы одинъ сухой хлѣбъ ѣли — вотъ закусите.
Санто не умѣлъ отказываться, и все предлагаемое клалъ въ карманъ. Развѣ что изъ вѣжливости возразитъ:
— Не дѣло это, кумушка Нена! ты вѣдь у себя изо рту кусокъ берешь, да мнѣ отдаешь.
— И слава тебѣ Господи, мнѣ же лучше, коли вамъ на здоровье.
А покойничекъ родитель, царство ему небесное, каждую субботу, когда Санто приходилъ домой, твердилъ ему:
— Не связывайся ты съ Неной! брось ее! Ничего у нея нѣтъ…
— Я знаю, что у меня ничего нѣтъ за душой, говаривала и сама Нена, сидя на заборчикѣ, когда солнце заходило: — нѣтъ у меня ни землицы, ни дома. И рубахи у меня путной нѣтъ, потому что либо рубаху бѣлую носи, либо хлѣбъ ѣшь. На все не хватитъ. Отецъ мой немного лучше нищаго; полевой сторожъ — изъ хозяйскихъ рукъ глядитъ. Кому охота навязать себѣ на шею жену безприданницу.
Впрочемъ, у ней была бѣлая, пребѣлая шея, какъ обыкновенно у рыжихъ. Когда она сидѣла, опустивъ голову, отяжелѣвшую отъ заботъ, солнце, освѣщая ее сзади, золотило за ушами ея волосы; и персиковая кожица молодыхъ щекъ тоже золотилась. И Санто вглядывался въ ея глаза, голубые, какъ цвѣточки льна, любовался высокой грудью, которая словно переливалась подъ рубахой, какъ добрая зрѣлая пшеница въ полѣ.
— Нечего тебѣ убиваться, кумушка Нена, утѣшалъ парень дѣвушку: — за мужьями дѣло не станетъ.
Она недовѣрчиво качала головой, и красныя сережки, ни дать ни взять настоящій кораль, ласкали ея свѣжія щеки.
— Лучше и не говорите, куманекъ! я сама знаю, что я непригожа, что никому меня не надобно.
— А вотъ видишь, однажды воскликнулъ парень: — какъ люди разно думаютъ. Всѣ говорятъ, что рыжіе волосы непригожи, а я вотъ на твои рыжіе волосы гляжу, и мнѣ кажется, лучше ихъ нѣтъ.
Когда покойничекъ родитель, царство ему небесное, увидѣлъ, что его Санто втюрился въ Нену до того, что за себя ее замужъ хотѣлъ взять, то разъ въ воскресенье сказалъ ему:
— Развѣ тебѣ ужь непремѣнно хочется Рыжей? Скажи на милость, непремѣнно хочется?
Санто стоялъ, прислонясь къ стѣнѣ, заложивъ руки за спину, лица поднять на отца не смѣлъ, только головой кивнулъ: дескать, безъ Рыжей жить не могу; видно ужь такъ Богу угодно.
— Ну, такъ ужь ты самъ объ себѣ и думай, коли хочешь жену взять. Знаешь, что я тебѣ ничего не могу дать. Одно я тебѣ только могу сказать, вотъ и мать твоя подтвердитъ: прежде чѣмъ жениться, подумай хорошенько! хлѣбъ туго родится, а ребята живо плодятся.
Мать сидѣла рядомъ съ нимъ на скамейкѣ, лицо у ней сдѣлалось длинное длинное, она дергала сына за кафтанъ и говорила ему въ полголоса:
— Ты бы попробовалъ слюбиться съ вдовой сосѣда Маріано. Она богачка, а ломаться не станетъ, потому что свой изъянъ знаетъ.
— Какъ же! ворчалъ Санто: — какъ же! захочетъ она выйти за такого бѣдняка, какъ я.
Кумъ Нани тоже соглашался, что вдова Маріано искала себѣ ровню, богатаго жениха, даромъ, что была колченогая. Да и тоже не велика радость, если внучата хромые, да кривоногіе родятся.
— Нѣтъ, тебѣ подумать, да подумать надо, повторялъ онъ своему сыну. — Помни: хлѣбъ ростетъ туго, а дѣти живо родятся.
Однажды, въ Бригиттинъ день, Санто случайно повстрѣчался съ Рыжей. Она собирала спаржу около тропки, пересѣкавшей поля. Дѣвушка вся зардѣлась, увидавъ парня, даже какъ будто назадъ хотѣла вернуться, чтобы не сойтись съ нимъ. Однако, опустила подолъ юбки, заткнутый до того времени за поясъ, чтобы было удобнѣе ползать по землѣ между кустами индѣйскихъ смоквъ, отыскивая спаржу. Санто тоже остановился, тоже покраснѣлъ, и глядѣлъ на нее, не вымолвивъ ни слова. Наконецъ, рѣшился сообщить, что онъ отработалъ недѣлю и шелъ домой.
— Коли тебѣ что нужно у насъ на селѣ, Нена, ты мнѣ накажи, я сдѣлаю.
— Да если мнѣ продавать спаржу, такъ лучше съ вами вмѣстѣ идти, отвѣчала Рыжая, опустивъ голову на грудь, которая вздымалась большой волной подъ персиковымъ подбородкомъ.
— Только, прибавила она: — вы со мной не захотите идти: съ нашимъ братомъ, бабой, мужчинѣ только скука одна.
— А я такъ на рукахъ бы тебя кажется донесъ; право, донесъ бы! возразилъ Санто.
Нена стала кусать передними зубами уголъ краснаго платка, который былъ у ней на головѣ. И Санто не зналъ, что ему сказать. Глядѣлъ, глядѣлъ на нее, и перекладывалъ съ одного плеча на другое свою котомку, словно мѣста ей найти не могъ. Мята и розмаринъ благоухали словно праздникъ справляли; гора, осыпанная смоковнымъ кактусомъ, была вся багровая въ лучахъ заката.
— Такъ вы идите, промолвила Нена: — поздно становится. Идите.
И она стала прислушиваться къ трескотнѣ кузнечиковъ. А Санто все не двигался.
— Идите же; насъ здѣсь вдвоемъ застанутъ; нехорошо, прибавила она.
Санто только было собрался идти, но словно одумался, встряхнулъ опять свою котомку за плечами, и вновь объявилъ дѣвушкѣ, что коли она съ нимъ вмѣстѣ пойдетъ, онъ на рукахъ донесетъ ее. А самъ заглядывалъ въ ея глаза, избѣгавшіе его взгляда, и какъ будто высматривавшіе спаржу, между придорожныхъ каменьевъ; онъ глядѣлъ на ея лицо, красное, красное, словно и его, какъ и гору, заходящее солнце заливало своимъ багрянымъ свѣтомъ.
— Нѣтъ, кумъ Санто, идите съ Богомъ безъ меня. Безприданница я…
— Ну ужь пусть будетъ что Богу угодно…
Она продолжала твердить: «нѣтъ да нѣтъ», и лицо ея въ самомъ дѣлѣ становилось неласково, угрюмо. Видѣть ее угрюмой Санто не привыкъ; обезкураженный парень, опустивъ голову, и подтянувъ еще разъ котомку, пустился въ путь. Только Рыжая предложила ему взять пучекъ спаржи: она для него собрала его; отличный ужинъ можно изъ спаржи приготовить дома.
«Кушайте на здоровье, да меня поминайте», говорила она, поднося къ нему передникъ, полный спаржи.
Санто охватилъ ея станъ рукой, поцѣловалъ въ щеку. Сердце у него такъ и затрепетало.
Въ эту самую минуту появился тятька, дѣвушка перепугалась и убѣжала. Полевой сторожъ держалъ ружье въ рукахъ, и, казалось, не зналъ, что ему помѣшало выпалить изъ этого ружья по Санто, соблазнявшаго его дочь.
— Нѣтъ, нѣтъ; ничего такого нѣтъ, увѣрялъ Санто, прижимая руки къ груди: — я хочу твою дочь за себя замужъ взять. Ружья твоего я не боюсь. Я надумалъ давно. Отецъ у меня честный, и я честный. А тамъ Богъ насъ не оставитъ, потому что мы худого ничего не сдѣлали.
Такимъ образомъ, въ слѣдующее воскресенье и свадьбу съиграли. Невѣста была наряжена по праздничному, а отецъ ея, полевой сторожъ, обулся въ новые сапоги, такіе огромные, что ходилъ въ нихъ, какъ утка, переваливаясь. Вино и каленые бобы развеселили самого кума Нани, несмотря на то, что въ него уже начинала забираться маларія. Мать вынула изъ сундука домотканную шаль, приготовленную Лучіи въ приданое. Лучіи было тогда уже 18 лѣтъ; каждое воскресенье, собираясь къ обѣднѣ, она съ полчаса убиралась, любуясь своимъ отраженіемъ въ водѣ кухонной кадушки. Санто, запихавъ руки въ карманы кафтана, съ торжествующимъ видомъ любовался и рыжими волосами своей невѣсты, и домотканной шалью сестры, и наслаждался отъ души весельемъ, которое окружало его въ это воскресенье. Полевой сторожъ, съ раскраснѣвшимся носомъ, покачивался въ своихъ ботфортахъ, и лѣзъ ко всѣмъ цѣловаться.
— Только не меня, говорила Лучіа, путаясь съ своей шали, которую, наконецъ, сняла и отдала спрятать: — пожалуйста, не меня! Сегодня праздникъ, только не на моей улицѣ.
Она почти все время сидѣла въ углу, надувшись, словно знала, какова будетъ ея доля, когда отцу глаза закроютъ.
II.[править]
А доля ея послѣ смерти отца заключалась въ томъ, что ей приходилось печь хлѣбы, обряжать избу, убирать все за невѣсткой, которая каждый Божій день уходила съ мужемъ въ угодья, хотя и была уже второй разъ беременна. Дѣтей она плодила, какъ добрая кошка. Теперь было уже не до подарковъ, которыми они обмѣнивались съ Санто о Пасхѣ и въ Аграфенинъ день, покуда ухаживали другъ за другомъ въ Кастелучіо. Полевой сторожъ былъ великій плутъ, ему было выгодно выдать замужъ свою безприданницу дочку, и кумъ Санто былъ обязанъ ее содержать.
Съ тѣхъ поръ, какъ жена очутилась у Санто на рукахъ, хлѣба не всегда хватало на всѣхъ; приходилось добывать его въ потѣ лица, ломая спину, на работѣ въ Личіардо.
Когда они ходили въ Личіардо, съ котомками за спиной, утирая потъ съ разгоряченныхъ лицъ, они не могли выкинуть изъ головы мыслей о своемъ засѣвѣ, всходы котораго чуть-чуть виднѣлись изъ-за каменной стѣнки. Эта мысль о засѣвѣ была какъ болѣзнь какая, отъ которой всегда было мрачно на сердцѣ. Сначала всходы были желтоватые, жалкіе, залитые дождями; потомъ, когда хлѣбъ сталъ немножко выправляться, его начали забивать сорныя травы. Ненѣ приходилось, со своимъ большимъ брюхомъ, заткнувъ юбку за поясъ, почти ползкомъ выпалывать эти травы, одну за другой; даже всѣ руки она раскровянила. Она тогда не чувствовала ни своей тягости, ни боли въ поясницѣ. И когда, наконецъ, она садилась на межѣ, едва переводя дыханіе, откинувъ руками за уши свои длинные волосы, ей мерещился грядущій іюнь, высокіе колосья, и своя собственная спина, согбенная въ водныхъ созрѣвшаго урожая. Они съ мужемъ подсчитывали, что изъ полоски выйдетъ, покуда Нена подшивала заплаты на штанахъ Санто, и травой межника счищала съ мотыги приставшую къ ней глину. «Столько-то, дескать, сѣмянъ высѣяно, и столько-то ихъ снимется, если хлѣбъ уродится самъ-12, либо самъ-10; а можетъ, и самъ-7 не придетъ: стебли были не толсты, но за то росли густо, лишь бы только мартъ не былъ слишкомъ сухъ, и чтобы дождь шелъ только тогда, когда онъ нуженъ. Святая благословенная Аграфена позаботится о бѣдныхъ людяхъ». Небо было чистое, солнечный свѣтъ съ огненнаго заката разливался золотомъ по зеленымъ лугамъ; жаворонки падали съ выси на поля, какъ черныя точки. Весна вставала повсюду, и въ колючихъ кустахъ кактусовой смоковницы, и въ полоскахъ за каменной оградой, между камнями, и на кровляхъ крестьянскихъ хижинъ, поросшихъ травой; все зеленѣло, какъ надежда. Санто шелъ, возвращаясь домой сзади жены, согбенный подъ тяжестью мѣшка, набитаго выполотыми травами и съ пустымъ желудкомъ. Онъ чувствовалъ, какъ его сердце переполнялось нѣжностію къ его бѣдной подругѣ жизни, и не переставалъ съ ней болтать. Прерываемымъ одышкой — тропка шла круто въ гору — голосомъ онъ разсуждалъ о томъ, что можно будетъ предпринять, если Господь сбережетъ до осени ихъ засѣвъ. Теперь ужь больше не было рѣчи о рыжихъ волосахъ, краса ли они, или безобразіе. Вообще о подобномъ вздорѣ не разговаривали. Когда же предатель май пришелъ, чтобы ограбить ихъ трудъ и надежды за цѣлый годъ, пришолъ съ своими туманами, то мужъ и жена, вновь сидя на межѣ, глядѣли на свою полоску, все болѣе и болѣе желтѣвшую, какъ одержимый недугомъ человѣкъ, и уже не разговаривали. Они сидѣли молча, упершись локтями въ колѣни; глаза у нихъ словно окаменѣлые были, лица блѣдныя.
— Покаралъ Господь! повременамъ бормоталъ Санто: — видно покойникъ тятя правду мнѣ говорилъ.
Въ хижину бѣдняка забиралось уныніе. Мужъ съ женой другъ отъ друга отворачивались и вздорили каждый разъ, когда Рыжая просила денегъ на расходы, либо когда мужъ поздно возвращался домой, либо когда дрова не были наколоты; или жена, совсѣмъ отяжелѣвшая отъ беременности, позднѣе обыкновеннаго подымалась по утру съ постели. Длинныя лица, надутыя губы; крупныя слова, а не то и тычки. Санто коритъ Нену рыжими волосами, а она ему когтями въ лицо вцѣпится. Сбѣгались сосѣди, Рыжая кричала, что этотъ безбожникъ хочетъ, чтобы она выкинула, что ему ни почемъ невинную душеньку загубить. Потомъ, когда Нена родила, миръ водворился на цѣлые сутки; кумъ Санто таскалъ на рукахъ дѣвочку, какъ какую-нибудь принцессу, бѣгалъ показывать ее роднымъ и сосѣдямъ. Очень былъ доволенъ. Покуда жена не вставала, онъ ей варилъ похлебку, мелъ и обряжалъ комнату; подходилъ къ Ненѣ и спрашивалъ: не надо ли ей еще чего? Потомъ выходилъ на крылечко, покачивая ребенка на рукахъ, какъ добрая пѣстунья. Если же кто его спроситъ, то спѣшилъ отвѣчать: «дѣвушка, куманекъ, дѣвушка! У меня и на это счастья нѣтъ; ишь опять дѣвка родилась! Жена у меня не умѣетъ парней рожать».
III.[править]
Когда Рыжей доставалась трепка отъ мужа, она срывала досаду на Лучіи; упрекала ее, что она ничего ей не помогаетъ. А Лучіа отгрызалась, говоря, что ей приходится возиться съ чужими ребятами.
Бѣдная старуха мать, старалась помирить ихъ и повторяла безпрестанно:
— Это все я виновата. Стара стала, никуда не гожусь. Даромъ только вашъ хлѣбъ извожу.
И въ самомъ дѣлѣ, она ни къ чему не годилась, только развѣ выслушивать жалобы домашнихъ и мучиться ими въ глубинѣ своего сердца. Неудачи Санто, хныканье его жены, помышленія о другомъ сынѣ Карменіо, далеко ушедшемъ, всегдашнее недовольство Лучіи, у которой ради праздника не было нарядной тряпки, которая не выходила изъ дому, а изъ окна собаки забѣглой не видывала — все это мучило старуху. Если въ воскресенье подруги звали Лучію къ себѣ въ хороводъ, который водили гдѣ-нибудь въ тѣнистомъ уголкѣ деревушки, она отвѣчала, пожимая плечами.
— Чего я съ вами пойду! Чтобъ глядѣть на ваши наряды? Мнѣ самой вѣдь не во что рядиться.
Около молодежи, веселившейся въ тѣни, появлялся иногда Пино, котораго прозвали лягушкой, потому что онъ ловилъ лягушекъ и продавалъ ихъ. Онъ обыкновенно стоялъ, навалясь спиной на стѣну, и все слушалъ, а самъ рта не раскрывалъ; забьетъ руки въ карманы, да сплевываетъ то въ ту, то въ другую сторону. Никто не понималъ, зачѣмъ онъ приходилъ; когда же Лучіа показывалась на своемъ крылечкѣ, Пино изъ-подлобья на нее поглядывалъ, поворачивалъ голову въ ея сторону, украдкой, какъ будто чтобы сплюнуть.
Подъ вечеръ, когда замыкались двери во всѣхъ домахъ, онъ иногда рѣшался пропѣть пѣсню подъ ея окномъ, и пѣлъ насилованнымъ басомъ. Иногда молодые парни, возвращаясь поздно домой съ гулянки, узнавали его голосъ и, чтобы ему досадить, затягивали пѣсню, сложенную про лягушекъ.
Лучіа, между тѣмъ, показывала видъ, что занята работой и уходила въ глубь комнаты, подальше отъ свѣчи, чтобы съ улицы ее никому не было видно. Если же невѣстка начинала ворчать: «ну, вотъ началась музыка!», дѣвушка, какъ змѣя, накидывалась на нее.
— И музыка-то тебѣ не въ угоду! Извѣстно, въ этой каторгѣ ни глазамъ, ни ушамъ никакой радости!
Мать, видѣвшая все, между тѣмъ, прислушивалась и старалась увѣрить, что музыка и пѣсни очень ее веселятъ. Лучіа показывала видъ, что не обращаетъ вниманія. Однако, по вечерамъ, около того времени, когда Пино, возвращаясь съ работы, проходилъ обыкновенно мимо, дѣвушка выходила на крыльцо со своей прялкой. Пино жилъ ловлей лягушекъ и, вернувшись съ рѣки, обходилъ деревню, покрикивая: «Рыбы пѣвчія![4] рыбы пѣвчія!» Но деревня была бѣдна и некому было у Пино раскупить его товаръ.
— Для здоровья хороши, надо быть, замѣчала Лучіа и подзывала Пино, чтобы приторговать для больной матери. Но мать и слышать не хотѣла, чтобы на нее деньги тратились.
Если Пино подмѣчалъ, что Лучіа изъ-подлобья, прижавъ подбородокъ къ груди, взглядываетъ на него, онъ, проходя мимо ея крылечка, замедлялъ шаги, а на слѣдующее воскресенье набирался смѣлости. Подходилъ къ ней ближе, даже садился на завалинку сосѣдняго дома и, болтая руками между широко разставленныхъ колѣней, пускался въ разсказы о томъ, какъ онъ ловитъ лягушекъ и какіе это хитрые черти; сколько надо голову ломать, чтобы умудриться ихъ изловить. Бѣдовыя бестіи, хуже рыжаго осла. Все это онъ разсказывалъ сидѣвшимъ на улицѣ кумушкамъ, а самъ выжидалъ, не разойдутся ли онѣ. Если онѣ расходились, онъ пытался заводить разговоры съ Лучіей.
— Для посѣва-то, скажетъ: — куда бы хорошо дождичка!
Или:
— А маслины-то въ этомъ году плохо уродятся.
— А вамъ какая отъ этого печаль. Вы вѣдь лагушками живете? отзывалась Лучіа.
— Вы только, сестрица милая, послушайте; всѣ мы на свѣтѣ живемъ, какъ пальцы на рукѣ. Другъ другу помогаемъ. Если, примѣрно, зерно не уродится, да и масла не жмутъ изъ оливъ, тогда и деньги въ нашу сторону не придутъ и некому будетъ моихъ лягушекъ покупать. Правда вѣдь?
Это нечаянно и некстати произнесенное: «сестрица милая», за самое сердце ухватило дѣвушку. Сладко ей показалось, слаще меду. Цѣлый вечеръ, прядя у огня, думала она объ этомъ словѣ. И все около него ея мысли кружились, какъ кружилась нитка около веретена.
А старая мать словно читала у ней на лицѣ мысли. Прошло недѣли двѣ; по вечерамъ не слышно было пѣсни подъ окномъ и никто не проходилъ по улицѣ съ продажной «пѣвчей рыбой», и мать говорила:
— Знать зима пришла. Души живой не увидишь.
Дѣйствительно, пришла зима. Дверь отъ холоду надо было на заперти держать, а изъ окошечка видно было только окно противуположной хижины, почернѣвшее отъ дождя. Изрѣдка кто-нибудь проходилъ по улицѣ, поспѣшая домой и кутаясь въ заплатанный плащъ съ капишономъ. Пино совершенно не было видно, такъ что Лучіа даже замѣтила, что если кто заболѣетъ, то не изъ чего будетъ и навару сварить.
— Пошелъ куда-нибудь, другимъ какимъ ремесломъ добывать себѣ хлѣбъ, говорила невѣстка. — Лягушекъ ловить самое послѣднее дѣло.
Однажды Санто услышалъ эти разговоры и, любя сестру, сталь ей проповѣдь читать.
— Не нравится мнѣ вся эта исторія съ Пино. Чудесный мужъ для моей сестры, нечего сказать! Лягушками живетъ, цѣлый день поколѣно въ тинѣ бродитъ. Ты себѣ лучше ищи мужика, который землей живетъ; можетъ, богатства у него и не будетъ, да по крайности онъ изъ одного тѣста съ тобою выпеченъ.
Лучіа молчала, опустивъ голову и насупивъ брови. Иногда она закусывала себѣ губу, чтобы не окрыситься и не сказать: «А гдѣ я себѣ этакаго мужика возьму?» — словно искать жениха было ея дѣло! Вотъ одного она отыскала, такъ и онъ сгинулъ; и навѣрное оттого, что Рыжая его чѣмъ-нибудь отвадила. Завистливая она, ѣдкая баба, эта рыжая. И Санто дуракъ, съ жениныхъ словъ свои рѣчи заводитъ.
При такихъ обстоятельствахъ война между золовкой и невѣсткой возгоралась безпрестанно.
— Въ этомъ дому я не хозяйка, ворчала Лучіа. — Въ этомъ дому хозяйка та, которая умѣла обойти моего брата и себѣ мужа.
— Да ужь кабы знала, что выйдетъ, не стала бы твоего брата обходить. Прежде мнѣ одного куска было довольно, а теперь и пяти кусковъ не хватаетъ на всѣхъ.
— Такъ какое тебѣ дѣло, что за человѣкъ Пино? Какое тебѣ дѣло до его ремесла? Кабы былъ моимъ мужемъ, небось зналъ бы, какъ меня прокормить.
Мать старалась ласками успокоить обѣихъ; но она была не рѣчиста, бѣдняжка; только и умѣла, что перебѣгать отъ одной къ другой, приговаривая умоляющимъ голосомъ: «Ради Христа, ради Христа!..» Но женщины не обращали на нее вниманія и иногда доходило до того, что вцѣпятся другъ въ друга когтями. Разъ Рыжая въ порывѣ гнѣва обругала золовку «бѣшеной собакой».
— Я-то бѣшеная собака! закричала Лучіа: — сама ты бѣшеная собака! Ты у меня брата украла.
Если при этомъ присутствовалъ Санто, онъ безъ церемоніи расталкивалъ ихъ въ разныя стороны. Другого средства примиренія не было. Рыжая заливалась слезами и говорила:
— Вѣдь я для ея же добра ей хотѣла посовѣтовать. Я сама знаю, что значитъ безъ приданаго замужъ выходить; знаю, какого горя натерпишься.
Лучіа, между тѣмъ, продолжая взвизгивать, рвала на себѣ волосы. Братъ старался ее успокоить.
— Пойми ты, что я съ ней ничего не могу подѣлать: она моя жена — ну, жена и есть. Она вѣдь тебя любитъ, добра тебѣ желаетъ. Сама видишь, что вышло изъ того, что мы съ ней поженились.
Лучіа къ матери обращала свои жалобы.
— Не дай мнѣ Богъ такъ, какъ онъ, повѣнчаться. Лучше ужь въ люди идти, въ работницы наняться. Здѣсь, если кого крещенаго въ кои вѣки увидишь, такъ сейчасъ же его отведутъ.
Конечно, дѣвушка въ это время думала о лягушатникѣ, котораго давно, очень давно не видала.
Узнали, однако, что онъ поселился у вдовы Маріано; даже носились слухи, что вдова за него замужъ хочетъ выйти. Пино, правда, не занимался никакимъ путнымъ ремесломъ, но былъ парень хоть куда, видный, красивый, а у колченогой всякаго добра было вволю и хватило бы на любого мужа, котораго она вздумала бы выбрать.
— Видишь, Пино, показывала она жильцу свое хозяйство: — тутъ вонъ все бѣлье; а это серьги и бусы — настоящія золотыя; въ этомъ чану больше 12-ти боченковъ оливковаго масла, а этотъ сусекъ полонъ бобами. Коли захочешь, живи себѣ сложа руки; незачѣмъ съ утра до ночи по колѣно въ тинѣ бродить, искать лягушекъ.
— Извѣстно, какъ не хотѣть! отвѣчалъ Пино, а самъ вспоминалъ черныя очи Лучіи, когда, бывало, она поглядывала на него украдкой изъ окошка. Онъ косился на кривой станъ хромоногой вдовы, которая вертѣлась передъ нимъ, показывая свое добро, какъ лягушка въ тинѣ. Но однажды, послѣ трехъ дней безплодной работы, потерявъ надежду поймать лягушекъ послѣ трехъ голодныхъ и холодныхъ дней труда, онъ провелъ цѣлый день у вдовы, гдѣ его и поили, и кормили до отвалу. Поглядывая изъ окна на затянувшійся ливень, Пино изъ непреодолимаго влеченія къ куску хлѣба, рѣшился утѣшить вдову согласіемъ.
— Ей-Богу же ради одного хлѣба, вотъ вамъ Христосъ, ради хлѣба только! скрестивъ руки на груди, увѣрялъ онъ Лучію, когда ему случилось, наконецъ, встрѣтиться съ нею у ея крыльца. — Еслибы въ терпежь было, ни за что бы на колченогой не женился, кумушка Лучіа.
— Ну, и разсказывайте это вашей колченогой, отвѣчала дѣвушка, позеленѣвшая отъ досады. — Я вамъ только одно скажу: къ намъ больше не ходите. Слышите, ни ногой!
И колченогая тоже ему твердила, чтобы онъ и подходить не смѣлъ къ дому Лучіи, а не то она, хромая, выгонитъ его изъ дома голаго и голоднаго, такимъ, какимъ впустила.
— Знаешь ли ты, приговаривала она: — что ты меня прежде Бога долженъ благодарить: мой вѣдь ты хлѣбъ-то ѣшь.
Въ самомъ дѣлѣ, Пино, сдѣлавшись мужемъ хромой, ни въ чемъ не терпѣлъ нужды. Гладкій, нарядный, въ сапогахъ, безъ заботы и безъ труда, съ полнымъ брюхомъ, онъ только и дѣлалъ, что бродилъ по селу, да разговоры разговаривалъ. То съ огородникомъ, то съ мясникомъ, то съ рыбаками; поглядываетъ себѣ, какъ добрые люди трудятся, хлѣбъ добываютъ и грызутся между собой изъ-за этого хлѣба.
— Вишь по себѣ ремесло нашелъ, язвила Рыжая: — бродягой былъ, бродягой и остался.
Лучіа сердито отвѣчала: — Извѣстно, что ему дѣлать? Жена богатая, ну, и гуляетъ! кабы на мнѣ женился, пришлось бы надрываться, женѣ пропитанье доставать.
Санто слушалъ эти рѣчи, заломивъ руки за голову, и разсуждалъ о томъ, что было время, когда его мать совѣтовала ему взять за себя колченогую: самъ виноватъ, что кусокъ мимо рта пронесъ.
— Когда мы были молоды, наставительно втолковывалъ онъ сестрѣ: — и у насъ въ головѣ, какъ у тебя, былъ всякій этотъ вздоръ: «Подавай чего хочется»; а о томъ, что послѣ будетъ и не думали. Ты спроси-ка у моей Рыжей; кабы намъ съизнова начинать пришлось…
Рыжая, сидя на порогѣ, утвердительно кивала головой, а ея сопляки-ребятишки кишѣли около нея, кричали, хватали ее и за юбку, и за распущенные волосы.
— Хоть бы этого-то креста Господь намъ, бѣднымъ бабамъ, не посылалъ, ребятъ этихъ самыхъ! хныкала Рыжая.
Тѣхъ изъ своихъ ребятъ, которыхъ могла, она таскала каждый день за собой въ поле, какъ овца ягнятъ; самую маленькую сажала въ корзину, которую за спину привязывала; дѣвочку побольше — за руку водила. Остальныхъ трехъ ей приходилось повеволѣ оставлять дома; и эти три доводили до отчаянія ея золовку. А обѣ дѣвочки: и та, которую Рыжая сама несла въ корзинѣ, и та, которая, едва поспѣвая за матерью, бѣжала, спотыкаясь, рядомъ съ нею, безпрестанно ревѣли. Такъ что и мать, бывало, остановится, сама заплачетъ, ухватится за голову, и станетъ жаловаться: «О, Господи, Господи! экая бѣда, право». Иногда она на ходу своимъ дыханіемъ старалась отогрѣть окоченѣвшія красныя рученки малютки и, распахнувъ платье, запихивала ей въ ротъ сиську. Мужъ шелъ обыкновенно впереди, сгорбясь подъ тяжестью котомки съ хлѣбомъ и инструментами, и изрѣдка останавливался, покуда она возилась съ дѣтьми, но она все-таки едва его настигала, съ трудомъ влекла за руку дочурку, сама задыхалась и платье на груди ея распахивалось. Теперь онъ и не думалъ больше, какъ бывало въ Кастелучіо, любоваться ея рыжими волосами и пышной волной груди, вздымавшейся подъ опущеннымъ подбородкомъ. Теперь Рыжая обнажала и вываливала эту грудь и на солнопекѣ, и на морозѣ; ни къ чему они не были нужны, эти груди, кромѣ того, чтобы ребятъ молокомъ кормить. Не лучше кобылы. Какъ волъ рабочій стала. На ея работу мужъ не могъ пожаловаться: и землю она подымала, и жала, и сѣяла, подобравъ юбки и заголивъ свои черныя руки, не хуже любого мужика. Такъ она дожила до 27-ми лѣтъ; о нарядахъ некогда было думать.
— Мы ужь старики, говорилъ ея мужъ: — надо о ребятахъ заботиться.
И помогали они другъ другу, какъ два добрыхъ вола подъ однимъ ярмомъ. Вотъ оно, во что женитьба ихъ обратила.
— Да и мнѣ не легче, продолжала ворчать Лучіа: — мужа нѣтъ, а отъ ребятъ-то тоже натерпишься. Когда родимая мама глаза закроетъ, что со мной тогда будетъ? Захотятъ дать корку хлѣба — дадутъ; а нѣтъ — такъ, не прогнѣвайся, и на улицу выгонятъ.
А мама не знала, что и сказать на это. Сидитъ, бѣдная, на лавкѣ, желтая отъ болѣзни и старости, поправляетъ платокъ на головѣ; сидитъ и молчитъ. Днемъ она выходила на крылечко, погрѣться на солнышкѣ, и сидѣла молча, покуда отблескъ вечерней зари не начиналъ блѣднѣть на почернѣвшихъ крышахъ окрестныхъ домишекъ, покуда хозяйка не начинала загонять куръ на нашести.
Она всегда молчала. Только когда заходилъ навѣстить ее сельскій врачъ и вглядывался въ ея лицо, освѣщенное свѣчой, которую, стоя рядомъ, держала дочь, старуха, боязливо улыбаясь, спрашивала:
— Скажите вы мнѣ правду, ради Господа, долго ли это протянется?
Санто, у котораго сердце было золотое, спѣшилъ отвѣтить за доктора.
— Это мнѣ ничего — расходы на лекарство; не бѣда, справимся, лишь бы мама съ нами оставалась. Оно все лучше, какъ старуха по дому бродитъ. Было ея время, потрудилась, на свой вѣкъ поработала. И мы состаримся. Авось и насъ дѣти не покинутъ.
IV.[править]
Бѣда къ бѣдѣ. Младшій братъ, Карменіо, ушедшій въ отхожіе заработки, хватилъ лихорадку въ Камеми. Кабы хозяинъ, у котораго онъ жилъ, былъ богатъ, можетъ статься, онъ покупалъ бы лекарства для рабочаго. Но самъ хозяинъ какъ рыба объ ледъ бился со своимъ стадомъ, да и работника-то ему, пожалуй, держать ныньче не слѣдовало, только человѣкъ онъ былъ добрый и у него не хватало духу отказать парню отъ мѣста. Покойный Нани былъ ему другъ и добро ему дѣлалъ. Можетъ, разсуждалъ Вито, и меня Господь наградитъ. Пару другую козъ и самъ могъ бы пасти, да побаивался болотной лихорадки на пастбищѣ. У Вито только и добра было, что эти козы, да кусокъ выгона въ Камеми, гдѣ лихорадка живмя жила, какъ снѣгъ зимой въ горахъ.
Однажды боль совсѣмъ разломила Карменіо. Кости были словно переломаны; онъ выбрался со своими козами на пыльную тропку и прилегъ въ тѣни большущаго камня; мошка толклась надъ нимъ столбомъ, въ душномъ майскомъ воздухѣ; слабость его одолѣла и онъ заснулъ. А козы въ это время забрались на поля сосѣда, дяди Кели. Поля-то всего было — одна полоска съ носовой платокъ, да и та пожелтѣвшая отъ засухи и жать почти-что было нечего. Но дядя Кели зорко приглядывалъ изъ-за своего плетня за неприкосновенностью своей полосы; берегъ ее, какъ зеницу ока, потому что онъ полилъ ее своимъ кровавымъ потомъ и на цѣлый годъ надежды въ нее положилъ. Когда дядя Кели. увидѣлъ, что козы въ его полосу попали, то разсвирѣпѣлъ.
— Ахъ, чтобы этимъ нехристямъ хлѣба никогда не ѣдать! крикнулъ онъ.
Карменіо пробудился отъ своего болѣзненнаго сна подъ градомъ пинковъ и кулаковъ дяди Кели. Пробудясь, онъ сталъ какъ сумасшедшій бѣгать за разбредшимися козами. Онъ и плакалъ, и рычалъ. Очень натурально, что Карменіо, истерзанный лихорадкой, плакалъ и стоналъ, да сосѣду-то какая отъ этого польза. «Слезами за убытокъ не заплатишь. Чего тутъ: „Ахъ, матушки мои! да ахъ, батюшки мои!“ Небось цѣлый годъ сожрали козы. Къ зимѣ мои ребята безъ хлѣба останутся. Вотъ что ты надѣлалъ, разбойникъ! оралъ Кели: — кожу съ тебя съ живого содрать и то мало».
Дядя Кели пріискалъ свидѣтелей и пожаловался въ судъ на козъ сосѣда Вито. Когда Вито получилъ повѣстку отъ судьи, это и его самого, и жену какъ громомъ поразило. «Ахъ, разбойникъ Карменіо, выругались супруги: — совсѣмъ насъ раззорилъ! Вотъ дѣлай людямъ добро; они тебя поблагодарятъ. Извѣстно, гдѣ же тутъ съ лихорадкой за козами углядѣть. Вѣдь это совсѣмъ въ конецъ раззоренье, коли за убытки дяди Кели платить придется!»
Бѣдняга Вито въ полдень побѣжалъ въ Камеми, гдѣ жиль судья. Съ горя онъ ничего не видѣлъ; въ глазахъ темно было. И безъ того много ему на голову несчастій за послѣднее время свалилось, а тутъ еще это дѣло. Онъ на каждомъ шагу, задыхаясь, ругалъ Карменіо, который тоже шелъ съ нимъ въ городъ.
— Вѣдь ты насъ, разбойникъ, въ край раззорилъ. Безъ рубахи оставилъ. Вотъ до чего я дожилъ!
Карменіо, стараясь уклониться отъ пинковъ, которыми угощалъ его хозяинъ, пытался оправдываться.
— Да чѣмъ же я-то виноватъ, коли ноги меня не носили, коли лихорадка совсѣмъ одолѣла?
Но это ни къ чему не вело. Парню пришлось въ тотъ же день связать въ узелокъ свои пожитки и убираться на всѣ четыре стороны, а съ жалованьемъ, которое ему еще было не доплачено, проститься. Вито рѣшилъ, что ужь лучше онъ во второй разъ лихорадку на выгонѣ схватитъ, а работниковъ больше держать не станетъ. Такъ ему солоно пришлось отъ работниковъ.
Придя домой безъ ничего, съ маленькимъ узелкомъ на палкѣ, перекинутой черезъ плечо, Карменіо ни слова не сказалъ. Только у старой матери сердце сжалось при видѣ его блѣднаго, осунувшагоея лица. Но она не знала, что подумать. Она послѣ все узнала отъ дона Венерандо, который жилъ недалеко и у котораго въ Камеми тоже былъ клочекъ земли, рядомъ съ злополучной полоской дяди Кели.
— Ты, смотри, никому не сказывай, совѣтовала сыну старуха: — никому не сказывай, за что тебя прогналъ дядя Вито. А не то во вѣки-вѣковъ не найдешь себѣ другого мѣста.
А Санто прибавлялъ къ этому совѣту:
— Да и о терцанѣ[5] о своей молчи, а то никто тебя не возьметъ. Кому больной работникъ нуженъ?
Однако, тотъ же донъ Венерандо нанялъ его для своего стада, которое паслось въ Санта-Маргарита.
— Я тебѣ буду давать лекарства, говорилъ донъ Венерандо: — и тогда ужь тебѣ нельзя будетъ отговариваться, что лихорадка усыпила, если козы разбредутся куда имъ самимъ захочется.
Донъ Венерандо съ нѣкоторыхъ поръ ко всему семейству большое оказывалъ благоволеніе. Иногда съ террасы своего дома онъ посматривалъ на Лучію.
— Коли хотите, я и дѣвушку найму у васъ, говорилъ онъ: — мнѣ дома женская прислуга нужна.
Онъ даже предлагалъ, чтобы Карменіо увезъ съ собой въ Санта-Маргариту старуху мать. Она день отъ дня все становилась слабѣе. По крайней мѣрѣ, тамъ, на фермѣ, и яйца, и молоко есть, даже и мясо, если случится, что коза околѣетъ. Рыжая, себя не жалѣя, всякое тряпье въ домѣ собрала, бѣлья имъ обѣимъ, сколько могла, нашила. Наступало время посѣва; они съ мужемъ не могли каждый день изъ Личіардо домой возвращаться. Съ зимой приблизилась нужда, во всемъ недохватки. Лучіа на этотъ разъ совершенно серьёзно рѣшила, что наймется въ услуженіе къ дону Венерандо.
Старуху посадили на осла, узелокъ привязали сзади. Санто поддерживалъ ее съ одной стороны, съ другой Карменіо. Она предоставляла дѣлать съ собой, что угодно, только когда стала прощаться съ дочерью, то печально поглядѣла на нее своими отжившими глазами.
— Судитъ ли Господь свидѣться? шамкала старуха: — можетъ и не видать мнѣ больше тебя. Говорятъ въ апрѣлѣ меня назадъ привезутъ. А ты, дѣвушка, честно хозяину служи. Бога не забывай. Тамъ сыта по крайности будешь.
Лучіа всхлипивала, закрывшись передникомъ. Даже Рыжая плакала. На этотъ разъ онѣ помирились и стояли обнявшись, и обливаясь слезами.
— У моей Рыжей сердце доброе, говорилъ Санто. — Бѣда въ томъ, что бѣдность одолѣла, оттого и доброта наша не всегда на виду. Когда курамъ нечего клевать въ хлѣву, онѣ другъ съ другомъ клюются.
V.[править]
Лучіа въ домѣ дона-Венерандо зажила припѣваючи. И, какъ обыкновенно говорятъ слуги господамъ, желая выразить имъ свою благодарность, до гробовой доски хотѣла прослужить на этомъ мѣстѣ. И хлѣба она ѣла въ волю; и горячая похлебка каждый день, и каждый день стаканъ вина; а по воскресеньямъ и праздникамъ мясо. Между тѣмъ, все жалованье цѣликомъ оставалось у нея въ карманѣ, а по вечерамъ она могла шить на себя, и шила понемножку приданое. И женихъ былъ подъ рукой, парень по фамиліи Брази, исправлявшій должность лакея и повара въ домѣ, а иногда и въ полѣ работавшій, когда было нужно. Его хозяинъ, донъ-Венерандо, началъ такъ же, какъ и Брази; сначала жилъ въ услуженіи у богатаго барона, а теперь и самъ обладаетъ титуломъ дона, накупилъ земель, имѣетъ большія стада и окруженъ довольствомъ и всякой благодатью. Такъ какъ Лучіа была взята изъ хорошей крестьянской семьи, недавно зажиточной и уважаемой, хотя и обѣднѣвшей за послѣднее время, и такъ какъ она была дѣвушка добрая и честная, то на нее возлагалась относительно легкая работа: мыть посуду, ходить въ погребъ и кладовую, смотрѣть за птицей. Ей былъ отведенъ для спанья уголокъ подъ лѣстницей, такой уютный уголокъ, что можно было назвать его комнатой. И кровать и сундукъ и все такое было. Такъ что и въ самомъ дѣлѣ она могла желать до самой своей смерти прожить на этомъ мѣстѣ. Между тѣмъ, она дѣлала глазки Брази, намекала, что годика черезъ два, черезъ три, она накопитъ деньжатъ и сама на ноги встанетъ, если Богу будетъ угодно.
Брази былъ какъ будто тугъ на это ухо. Однако, видимо, ему нравилась Лучіа со своими черными, какъ уголь, глазами; нравилось и приданое ея, которое у него на виду по маленьку наростало да наростало. Несомнѣнно и ей нравился Брази, невысокій, коренастый парень, съ хитрой усмѣшкой на тонкомъ лицѣ, напоминавшемъ лису. Когда они перемывали посуду, стоя у котла съ горячей водой, какихъ только глупостей и шутокъ онъ не выдумывалъ, чтобы ее разсмѣшить. То водой ей за спину прыснетъ, то листьевъ салата напихаетъ ей въ косы: Лучіа взвизгивала сдержанно, чтобы господа не услышали: забивалась въ уголъ за печку, бросала ему въ лицо мокрыя кухонныя тряпки, и обрѣзки зелени, не безъ удовольствія ощущая, какъ вода все ниже и ниже спускалась у ней по спинѣ.
— Хотите, я битокъ вамъ состряпаю, предлагалъ парень: — говядина есть.
— Не нужно мнѣ! отвѣчала Лучіа. — Вы все глупостями занимаетесь.
Брази старался казаться обиженнымъ. Свертывалъ листъ салата, которымъ она только что запустила ему въ физіономію, запихивалъ его къ себѣ за рубашку, къ самому сердцу и бормоталъ:
— Это мое, мое! Я васъ не трогаю. Чего вы? Это мое, со мной и останется. Хотите я вамъ еще кой-чего дамъ, вы и положите къ себѣ къ тому же самому мѣстечку, какъ и я. И онъ дѣлалъ видъ, что вырываетъ у себя клочекъ волосъ, чтобы поднести ей на память, и при этомъ высовывалъ ей языкъ.
Она здорово, какъ подобаетъ крестьянской дѣвкѣ, кормила его тумаками, отъ которыхъ, какъ онъ увѣрялъ, ему снились не хорошіе сны, и которые его могли искалечить. Она его таскала, за волосы, какъ хохлатую собаченку и, по правдѣ сказать, испытывала пріятное ощущеніе, погружая пальцы въ его курчавую мягкую шерсть.
— Огводи душеньку-то, отводи! поощряль онъ: — я не такой ехидный, какъ ты. Ты меня хоть истолки, хоть сосисокъ себѣ изъ меня надѣлай — я тебѣ все предоставлю.
Разъ ихъ накрылъ въ такихъ забавахъ донъ-Венерандо, и, чортъ знаетъ, какой гвалтъ поднялъ. «Чтобы въ его домѣ несмѣла интрижекъ заводить; нето обоихъ вытолкаетъ въ зашей». Самъ же донъ-Венерандо, когда ему случалось зайти въ кухню, застать тамъ Лучію одну, бывалъ съ ней очень ласковъ, и пытался погладить ее двумя пальчиками, только двумя пальчиками.
— Ну ужь, баринъ, пожалуйста оставьте! огрызалась Лучіа. — Не люблю я этакихъ шутокъ. Право, вотъ свяжу свое добро въ узелъ, да и уйду отъ васъ.
— Ишь ты какая! Брази съ тобой шутитъ, такъ тебѣ нравится, а я, твой баринъ — не любъ? Это что за новости! Ты понимаешь, что я, коли захочу, и колецъ тебѣ золотыхъ надарю и серегъ, и приданое тебѣ помогу скопить.
И въ самомъ дѣлѣ, какъ разсказывалъ Брази, жившій у него уже давно, у хозяина денегъ куры не клевали. Жена его хоть и была стара и суха, точно мумія, но какъ принцесса всегда въ шолкъ была наряжена. Надо полагать, что ея мужъ только съ тѣхъ поръ, какъ она высохла и сбстарѣлась, сталъ заходить въ кухню балагурить съ дѣвушками. Впрочемъ, онъ приходилъ съ хозяйственными цѣлями: наблюдать, сколько дровъ сжигали, сколько мяса клали въ супъ. Онъ былъ богатъ, конечно, но зналъ, сколько на что въ хозяйствѣ должно идти, и цѣлый день вздорилъ съ женой, которая съ тѣхъ поръ, какъ стала барыней, постоянно жаловалась на головокруженіе, увѣряя, что дешевые дрова дымятъ, что лукъ воняетъ и что все это ныньче ей вредно.
Когда хозяинъ заговаривалъ съ Лучіей о приданомъ, она отвѣчала ему:
— Сама я себѣ, своими руками, приданое скоплю. Мать у меня была честная, и я хочу быть честной, чтобы хоть какому крещеному не стыдно было меня за себя замужъ взять.
— А кто возьметъ-то! возражалъ баринъ. — Вотъ ужо увидишь какое ты сама себѣ приданое накопишь! Увидишь, кто на твоей честности женится.
Если макароны бывали переварены, или яичница, которую Лучіа приносила бъ столовую на сковородкѣ, отзывалась перегорѣлымъ, донъ Венерандо безо всякой жалости ругалъ ее при своей женѣ. При женѣ онъ становился совсѣмъ инымъ человѣкомъ, и брюхо у него какъ-то важно выпячивалось, и голосъ становился грубый и громкій.
— Совсѣмъ буженину испортили! Двое служатъ, да только объѣдаютъ господъ. Безстыжіе.
Иногда онъ прямо въ лицо Лучіи швырялъ даръ Божій, когда этотъ даръ былъ приготовленъ не по его вкусу. Добрая барыни даже унимала его иногда; сосѣдей стыдилась — неравно услышатъ, и высылала служанку изъ комнаты своимъ гнусливымъ фальцетомъ:
— Убирайся ты отсюда. Убирайся въ кухню; дармоѣдка этакая. Безрукая.
Лучіа убиралась и плакала въ кухнѣ, въ углу за печкой. Брази утѣшалъ ее, глядя на нее плутовскими глазами.
— Вотъ, стоитъ обращать вниманіе! Пусть себѣ кудахтаютъ. На всякое барское чиханье не наздравствуешься; намъ бы и житья не было. Эка! Ну, подгорѣла яичница, имъ же хуже! Я и дровъ наколи на дворѣ, и яйца въ кухнѣ переворачивай на сковородѣ! Развѣ я могу все заразъ? Хотятъ, чтобы я у нихъ и работникомъ былъ, и кушанье чтобы готовилъ, да еще злятся, когда имъ не по царски служишь. Забыли какъ сами-то обѣдали подъ деревомъ въ лѣсу, чернымъ хлѣбцемъ да сырой луковицей закусывали; забыли, какъ она сама на сжатыя полосы колосья ходила собирать.
Тогда между поваромъ и служанкой начинались откровенности; они разсказывали другъ другу всѣ свои «бѣды», порождаемыя дурнымъ съ ними обращеніемъ «этихъ новыхъ баръ». Да вѣдь они недавно еще сами были бѣднѣе родителей Брази и Лучіи. Отецъ Брази былъ каретникъ, т. е. тележникъ — ну, да все равно! не шутка и тележникъ — своя мастерская была. Сынъ былъ самъ виноватъ, что не хотѣлъ учиться отцовскому ремеслу, дурачился, предпочиталъ таскаться съ красноторговцемъ по ярмаркамъ. Ужь тамъ онъ и поварничать и за скотомъ ходить выучился.
Лучіа тоже пересчитывала свои невзгоды: и какъ тятя долго болѣлъ, и какъ скотина пала, и про Рыжую разсказывала, и на неурожайные годы плакалась. Оказывалось, что она, что Брази — все одно, одного поля ягоды.
— Ну, ужь объ вашемъ братѣ, да о Рыжей что и толковать! возражалъ Брази. — Благодарю покорно…
Конечно, онъ не хулилъ Рыжую. Это Ее бѣда, что она была мужичка. Брази увѣрялъ, что онъ не гордый человѣкъ. А бѣда, по его мнѣнію, заключалась въ томъ, что они поженились когда ни у того, ни у другого ничего за душой не было. Чѣмъ жениться въ нищетѣ, лучше себѣ камень на шею, да въ воду.
Всѣ эти разсужденія парня, Лучіа выслушивала молча, а у самой на сердцѣ становилось горько. При немъ она старалась не плакать, а уходила плакать къ себѣ подъ лѣсенку. Она чувствовала, что начинала любить этого крещенаго, съ которымъ постоянно бывала вмѣстѣ въ кухнѣ, передъ печкой. Хозяйскіе выговоры и хозяйскую брань она старалась на себя принимать, а для него откладывала самый вкусный кусочекъ, подставляла стаканъ вина болѣе полный, колола за него дрова на дворикѣ, и выучилась переворачивать на сковородкѣ яйца и макароны такъ ловко, что стряпней Брази баринъ оставался доволенъ. Когда Брази видѣлъ, что она, усаживаясь за свою трапезу, осѣняла себя набожно крестнымъ знаменіемъ и шептала молитву, онъ насмѣшливо говорилъ ей:
— Не о чемъ молиться-то, не сладкіе дары божіи намъ достаются.
Онъ постоянно и на все жаловался: не житье, а каторга; только и есть свободы, что три часа вечеромъ, да и то въ трактиръ сбѣгать не успѣешь. Иногда Лучіа, опустивъ свое раскраснѣвшееся личико, тихо замѣчала ему:
— Да зачѣмъ и ходить въ харчевню. Бросилъ бы ты эту гульбу; совсѣмъ она ни къ чему тебѣ.
— Вотъ сейчасъ и видно, что деревенщина, возражалъ Брази. — По вашему, по деревенскому, въ трактирѣ самъ чортъ сидитъ. Я, милая ты моя, родился въ магазинѣ. Да! Мой отецъ заведеніе держалъ: самъ хозяиномъ былъ. Я не то что мужикъ какой-нибудь.
— Да я тебѣ же добра желаю. Гроши только тамъ свои оставляешь; да еще того и гляди на какую ссору наткнешься
Брази очень было лестно, что она такія слова говорила; ему очень нравились хорошенькіе глазки, которые избѣгали его взгляда. Но онъ не могъ не поломаться.
— А вамъ то, скажите на милость, какая корысть обо мнѣ заботиться?..
— Для тебя же говорю… Мнѣ-то, извѣстно, все равно.
— И не тошно это тебѣ день деньской ни разу изъ дому носу не высунуть?
— Слава тебѣ Господи, не тошно. Хорошо бы кабы и мои родные были, какъ я: и сыты, и обуты…
Разговоръ происходилъ въ подвалѣ, куда она пришла за виномъ. Вино изъ крана бочки цѣдилось въ бутыль, которую она держала между колѣнъ. Брази спустился съ нею, чтобы посвѣтить. Подвалъ былъ большущій, мрачный, мухи даже неслышно было въ подземельи, и Брази съ Лучіей были одни. Парень обвилъ ея шею руками и крѣпко поцѣловалъ ея розовыя, какъ коралъ, губы.
Бѣдняжка, конечно, могла ожидать этого, да и дѣйствителѣво какъ будто ожидала; опустивъ голову, уставивъ глаза на бутыль, она молчала, молчалъ и онъ; слышно было только его усиленное горячее дыханіе и журчанье цѣдившагося вина. Конечно, она ожидала… Но тѣмъ не менѣе вскрикнула, правда, осторожно; и, вся задрожавъ, отодвинулась назадъ: бутыль покачнулась и нѣсколько красной влаги разлилось по землѣ.
— Ну, что случилось? воскликнулъ. Брази. — Что я тебя, оплеухами, что ли, накормилъ?
Она боялась взглянуть ему въ лицо; а смерть хотѣлось взглянуть. Казалось, она вся погрузилась въ наблюденіе за виномъ и сконфуженно бормотала:
— Бѣда мнѣ будетъ, ей Богу бѣда! что я надѣлала. Вино-то хозяйское.
— А пусть себѣ льется. Велика важность! Много у хозяина вина. Ты лучше меня послушай. Любишь ты меня, или нѣтъ? Ты вотъ что мнѣ скажи.
На этотъ разъ она дала ему взять себя за руки, но все-таки ничего не отвѣчала; за то, когда Брази потребовалъ, чтобы она возвратила ему поцѣлуй, который онъ ей далъ, она исполнила его желаніе, и вся покраснѣла, какъ маковъ цвѣтъ.
— Что? небывалое будто дѣло? смѣясь спросилъ Брази, — Чудесно! чего ты вся дрожишь? точно я тебя убить собираюсь.
— Нѣтъ, это такъ. Я тебя тоже люблю. И мнѣ тоже хотѣлось тебя поцѣловать. А что я дрожу — ты на это вниманія не обращай. Это я испугалась, что вино разлилось.
— Видишь вѣдь какое дѣло! Любишь, а съ какихъ поръ? Что-же ты мнѣ ничего не сказывала? съ какихъ поръ? А?
— Да съ тѣхъ поръ, какъ Господь намъ сужеными быть велѣлъ.
— А! вотъ оно что! отвѣчалъ Брази, почесывая въ затылкѣ. — Пойдемъ-ко наверхъ, неравно еще хозяинъ придетъ.
Лучіа чувствовала себя счастливою послѣ этого поцѣлуя; ей казалось, что Брази запечатлѣлъ имъ свое обѣщаніе жениться на ней. Но онъ о женитьбѣ не заикался, и если дѣвушка ему объ этомъ намекала, то говорилъ:
— Чего торопиться-то? Для чего себѣ на шею ярмо надѣватъ, когда можно и безъ того жить все равно, что мужъ и жена?
— Не все равно. Теперь мы вздумаемъ, да и пошли: одинъ въ одну сторону, другой въ другую. А обвѣнчаемся, такъ ужь вмѣстѣ жить надо будетъ.
— Хороши мы будемъ, коли обвѣнчаемся. Мы, милая моя, изъ разнаго тѣста печены. Вотъ кабы у тебя приданое хорошее было!
— Экое у тебя сердце черное. Никогда я не повѣрю, чтобы ты меня любилъ.
— Извѣстно люблю. И теперь здѣсь живу только тебя ради. Только ты разговоры пустые заводишь.
— Ну, это ужь лучше оставь. Не надо мнѣ васъ. Оставьте меня, и не глядите на меня.
Она увѣряла, что теперь узнала, что мущины всѣ обманщики, измѣнники. Она больше о нихъ слышать не хотѣла. Лучше въ колодезь внизъ головой кинуться, въ монахини пойти, чѣмъ свое доброе имя за окно на улицу выкинуть. А какой же ей, впрочемъ, прокъ отъ добраго имени, безъ приданаго? Лучше ужь сломать себѣ шею на этомъ старикашкѣ, на хозяинѣ; хоть страмомъ да нажить приданное… Нѣтъ, никогда! никогда!..
А донъ-Венерандо все около нея: когда добромъ, когда недобромъ къ ней льнетъ. Заходитъ въ кухню за хозяйствомъ наблюдать; немного ли дровъ жгутъ, не много ли масла тратятъ на фритуру. Придетъ въ кухню, отошлетъ Брази въ лавочку за табакомъ, и начнетъ ловить Лучію за подбородокъ, и бѣгать за ней по кухнѣ на цыпочкахъ. На цыпочкахъ, что бы жена неуслыхала. Бѣгаетъ и упрекаетъ дѣвушку въ неуваженіи къ старшимъ, которымъ приходится до одышки гоняться за ней, поддерживая руками толстое брюхо. А она все: «нѣтъ, да нѣтъ», какъ бѣшеная кошка. «Лучше, говоритъ, соберу свой узелокъ и уйду, а не то что бы что».
— А чѣмъ кормиться-то будешь? допекаетъ хозяинъ. — Кто тебя, безъ приданаго, замужъ возьметъ? Ты погляди-ко! Что за серьги! Да я тебѣ на приданое 20 онцовъ подарю. Брази, коли ему 20 онцовъ дать, даже позволитъ себѣ глаза выцарапать.
И что въ самомъ дѣлѣ было за черное сердце у этого Брази? Ему было ни почемъ, что хозяинъ своими дрожащими старческими руками обнималъ молодую дѣвушку; онъ не понималъ, что она тосковала по матери, которой недолго оставалось жить на бѣломъ свѣтѣ, по домѣ, который все больше и больше приходилъ въ упадокъ, по семьѣ, которая, какъ рыба объ ледъ, билась въ этомъ родительскомъ домѣ; Брази былъ совершенно равнодушенъ къ тому, что нѣтъ, нѣтъ да и вспомнитъ она про Пино, который бросилъ ее ради колченогой богатой вдовы. Брази оставлялъ ее лицомъ къ лицу съ искушеніемъ, которое представляли золотыя серьги и 20 онцовъ приданаго.
Наконецъ, однажды она вошла въ кухню съ пылающимъ отъ волненія лицомъ, и съ дорогими серьгами въ ушахъ. Брази поглядѣлъ на нее насмѣшливыми, плутовскими глазами и сказалъ:
— Пристало это къ тебѣ, кумушка Лучіа. Красавица настоящая!
— Нравится? Ну, такъ ладно же, ладно!
Съ тѣхъ поръ, какъ Брази увидѣлъ у нея золотыя серьги и разныя другія цѣнныя вещи, онъ изъ кожи сталъ лѣзть, стараясь ей угодить, словно она сдѣлалась второй хозяйкой въ домѣ. Онъ ей самъ подавалъ лучшій кусокъ, и усаживалъ на лучшее мѣсто въ кухнѣ, поближе къ огню. Онъ сталъ съ ней особенно откровененъ; распространялся о томъ, какіе они оба бѣдняки, и какъ пріятно дѣлиться своими горестями съ человѣкомъ, который тебя душевно любитъ. Еслибы только ему удалось скопить хоть 20 онцевъ, онъ бы сейчасъ завелъ лавочку и женился бы непремѣнно. Онъ бы самъ хозяйствомъ занимался, варилъ бы обѣдъ и ужинъ, а жена торговала бы за прилавкомъ. Сами бы себѣ господа были. Еслибъ только донъ-Венерандо захотѣлъ наградить ихъ за вѣрную службу, ему ничего не стоило бы подарить 20 онцевъ. Что ему такое 20 онцевъ? Все равно, что понюшка табаку. А онъ, Брази, не сталъ бы рожи воротить отъ подарка. На этомъ свѣтѣ, извѣстно, рука руку моетъ. Надо хлѣбъ доставать, какъ умѣешь; на улицѣ куска не поднимешь; бѣдность не порокъ.
Лучіа, при такихъ разговорахъ, либо вспыхивала въ лицѣ, либо блѣднѣла; глаза у ней опухали отъ слезъ; и она закрывалась передникомъ. Скоро она перестала совсѣмъ изъ дому выходить, не показывалась на улицѣ даже въ Свѣтлое Христово Воскресенье; не ходила ни къ обѣдни, ни къ исповѣди. Въ кухнѣ забивалась въ самый темный уголъ, сидѣла понуривъ голову, и незнала, куда спрятать новыя платья, которыми ее награждалъ хозяинъ. Брази ее утѣшалъ по дружески. Положитъ ей свою руку на шею, а другой ощупываетъ матерію на платьѣ, и непремѣнно похвалитъ. Серьги золотыя его приводили въ восторгъ, и, какъ онъ увѣрялъ, удивительно шли къ ней. Кто одѣтъ хорошо, да у кого есть деньги въ карманѣ, тому нечего стыдиться, нечего ходить понуря голову, нечего опускать глаза въ землю, особенно такіе хорошенькіе глаза, какъ у кумушки Лучіи. Бѣдняжка дѣлала надъ собой усиліе, чтобы взглянуть ему въ лицо, и, полная смущенія, произносила:
— Это ты все взаправду говоришь, Брази? Ты еще все меня любишь?
— Ахъ ты, дѣвушка! еще бы не любить! отвѣчалъ Брази совершенно искренно. Ты подумай, чѣмъ я виноватъ, что нѣтъ у меня богатства. Кабы у тебя было хоть 20 онцовъ приданаго, я бы зажмуривъ глаза на тебѣ женился.
Съ нѣкоторыхъ поръ донъ-Венерондо сталъ и съ нимъ обращаться милостиво: то старый сюртукъ ему подаритъ, то отдастъ стоптанные сапоги. А когда ходилъ въ подвалъ, всегда подносилъ ему добрый стаканъ вина, и еще приговаривалъ.
— На! Пей за мое здоровье.
Брюхо дона Венерандо такъ и колыхалось отъ смѣха, глядя на блѣдную рожу Брази, когда онъ, обращаясь къ Лучіи, говорилъ ей:
— Знатный у насъ баринъ, кумушка Лучіа! Пусть себѣ сосѣди пустое плетутъ. Не обращайте на нихъ вниманія. Зависть одна. Голодный всегда завистливъ. Всякой хотѣлось бы быть на вашемъ мѣстѣ.
VI.[править]
Братъ Санто обо всѣхъ этихъ дѣлахъ узналъ только черезъ нѣсколько мѣсяцевъ; онъ очень взволновался и разсказалъ все женѣ. Бѣдны-то они давно бѣдны, да по крайней мѣрѣ, всегда честные люди были; по крайней мѣрѣ, всякій ихъ семьѣ уваженіе оказывалъ. Рыжая тоже взбѣленилась; и сейчасъ же сама побѣжала къ золовкѣ; пришла къ ней и слова даже не могла выговорить. Но когда вернулась домой къ мужу, то словно вся преобразилась, веселая стала, довольная; щеки разрумянились.
— Кабы ты видѣлъ! восклицала она: — экой высокій сундучище, весь хорошимъ бѣльемъ набитъ! Колецъ что! Серегъ! золотое ожерелье! Да еще 20 онцевъ денегъ на приданое!
— Не ладно это все! Не ладно! продолжалъ негодовать Санто, не чувствовавшій себя въ силахъ примириться съ позорнымъ фактомъ. — Хоть бы она подождала, когда ея мать глаза закроетъ.
Мать закрыла глаза въ тотъ самый годъ, который прозвали снѣжнымъ; когда отъ снѣга крыши домовъ проламывались, и когда выпало столько скота, что спаси Господи. Въ Ламіа, и въ горахъ святой Маргариты всѣ видѣли заранѣе, какъ надвигались мертвенно свинцовыя, зловѣщія тучи. Волы боязливо оглядывались назадъ и жалобно мычали. Люди, не отходя отъ своихъ жилищъ, молча, приложивъ руку надъ глазами, вглядывались въ даль, въ темное море. Въ старомъ монастырѣ, надъ горой звонили колокола: старцы молились, чтобы Господь отвелъ бѣду отъ крещеныхъ. Около водоема въ Кастелло чернѣли фигуры кумушекъ, тревожно между собой бесѣдовавшихъ, и съ ужасомъ взиравшихъ на блѣдное на закатѣ небо, по которому вытягивался огромный «драконовъ хвостъ»: извилистая черная, какъ смоль туча, отъ которой, какъ бабы увѣряли, «сѣрнымъ духомъ» несетъ. Всѣ ожидали, что ночь будетъ ужасна. Бабы грозили дракону кулаками, показывали ему со своихъ обнаженныхъ грудей образки пресвятой Богородицы, плевали въ небо, усердно крестились, читали молитвы Господу Богу, всѣмъ святымъ, и преподобной Лучіа — потому что дѣло было наканунѣ Лукерьина дня; бабы молились чтобы угодники Божіи сберегли ихъ поля, ихъ скотинку, и ихъ мужей и братьевъ, изъ которыхъ многихъ не было дома, потому что они добывали хлѣбъ на отхожихъ заработкахъ. Карменіо въ началѣ зимы надо было идти со своимъ стадомъ въ горы св. Маргариты. Въ тотъ самый вечеръ, когда онъ собирался въ путь, старой матери нездоровилось; она очень тяжело дышала, лежа на своей кровати съ широко раскрытыми глазами. Она нынче стала безпокойна: и то ей подай, и этого ей надо; то встать хотѣла, то требовала, чтобы ее на другой бокъ перевернули. Карменіо все дѣлалъ, всюду бѣгалъ, чтобы достать ей то, чего ей хотѣлось; потомъ сталъ у ея постели растерянно, не зная что ему дѣлать, и чуть волосы у себя на головѣ не рвалъ. Домишко, который онъ занималъ, стоялъ на берегу горнаго потока, по противоположному берегу котораго шли пастбища. Домишка былъ словно втиснутъ межъ двумя громадными камнями, полунависшими надъ его крышей. Отвѣсный, противуположний берегъ словно удалялся, скрываясь во мракѣ, подымавшемся изъ долины; бѣлесоватой тропки, извивавшейся по немъ, почти не было видно. На закатѣ солнца, сосѣди пастухи, пасшіе стада въ рощахъ индѣйской смоковницы, заходили къ нимъ, спросить не надо ли чего для больной. Она уже почти не шевелилась, лежала вверхъ глазомъ, съ почернѣвшей переносицей.
— Плохой это знакъ, замѣтилъ сосѣдъ Деку: — кабы я тамъ въ горахъ козъ не оставилъ, да кабы туча эта не наползала, я бы тебя одного ночью не оставилъ. Ты меня кликни, коли что.
Карменіо, прислонясь головой къ стѣнѣ, отвѣчалъ: ладно. Когда же сосѣдъ удалился, медленно переплетая ногами, когда фигура его стала скрываться въ ночномъ мракѣ, парень хотѣлъ бѣжать за нимъ, кликнуть его. Самъ не зналъ, чего хотѣлъ, не зналъ что дѣлать.
— Если коли что, крикнулъ ему еще разъ изъ мрака сосѣдъ Деку: — ты бѣги за мной въ смоковницы. Чай, знаешь, гдѣ стадо. Тамъ народъ…
Еще съ полчаса тому назадъ, стадо было видно на утесѣ, подъ самыми небесами, освѣщенное остатками дневнаго свѣта, теплившагося на вершинахъ горъ; виднѣлись еще и очертанія лапистыхъ могучихъ смоковницъ. Далеко, далеко близь равнины, слышно было какъ завывали собаки — уу-у-ууу? Морозъ пробѣгалъ по кожѣ, страшно становилось. Козы, пасшіяся около жилищъ, какъ бѣшеныя, словно ночуявъ волка, поспѣшно тискались въ загороди. Мелкій перезвонъ ихъ колокольчиковъ, наводилъ тоску: казалось, глаза невѣдомаго чудовища загорались во тьмѣ ночной и безпокойно глядѣли всюду. Потомъ козы присмирѣли, недвижимо прижались кучей другъ къ другу, и уткнули морды въ землю. Собака закончила свой лай долгимъ протяжнымъ воемъ, и тоже присмирѣла, поджавъ хвостъ. Надъ домишкомъ пролетѣлъ филинъ, и заукалъ.
— Пронеси Господь бѣду! прошепталъ, крестясь, Карменіо: — помилуй насъ пресвятая дѣва Марія. Такъ ему было тоскливо оставаться одному въ домѣ съ матерью, которая перестала даже говорить.
— Мама, да ты что хочешь-то? скажи! Али знобитъ тебя?
Но она ничего не отвѣчала, а лицо у нея все темнѣло и темнѣло. Онъ развелъ огонь на очагѣ между двумя камнями, и сталъ наблюдать, какъ горѣли сухіе прутья, какъ поднималось кверху пламя, сливаясь въ одинъ большой языкъ; прислушивался къ ихъ треску и шипѣнью: словно они шептались промежъ себя. Когда онъ насъ стада въ Резоконе, тамъ былъ пастухъ Франкофонте, который былъ гораздъ по ночамъ сказывать и сказки, и бывальщины. Онъ много разсказывалъ про вѣдьмъ, какъ онѣ на метлахъ верхомъ ѣздятъ, какъ онѣ колдуютъ надъ огнемъ. Карменіо вспоминалъ, какъ крещеные собирались въ кружокъ около разскащика, въ большомъ темномъ сараѣ. Фонарь висѣлъ на толстомъ столбѣ; всѣ слушали вытаращивъ глаза, и ни у кого, бывало, не хватало духу пойти спать въ свой уголъ.
Теперь, какъ и тогда, у него на шеѣ подъ рубашкой висѣлъ образокъ богоматери, и поясокъ отъ св. Аграфены былъ повязанъ на правомъ пульсѣ; поясокъ почернѣлъ отъ времени. Въ карманѣ пантолонъ, которые на немъ были и въ Резоконе, Карменіо и теперь ощупывалъ свою тростниковую дудку, которая напоминала ему лѣтніе вечера: «І-ю, і-ю, і-ю!» Козы забѣгали на сжатое поле, все золотое. Въ полуденный часъ стрекотали и изъ подъ ногъ выпрыгивали кузнечики; къ вечеру жаворонки, заливаясь пѣснями, спускались съ высоты на землю и скрывались въ свои гнѣздышки за камнями, а въ воздухѣ крѣпко пахло мятой и размариномъ. И опять о Рождествѣ: "І-ю, і-ю, і-ю, і-ю, " во славу Христа младенца. Онъ приходилъ домой и славилъ Христа передъ божницами, ярко освѣщенными лампадами и восковыми свѣчами, разукрашенными апельсинными вѣтвями. Онъ ходилъ славить Христа и по другимъ домамъ, останавливался передъ разукрашенными божницами, выставленными на крылечкахъ. Ребятишки на улицѣ играли въ fosetta[6]; славное декабрьское солнце ласково грѣло спину. Потомъ въ полночь всѣ ходили къ заутрени; шли гурьбой; наталкивались другъ на друга въ темной улицѣ, и хохотали. Ахъ, зачѣмъ теперь у него такъ тяжко на сердцѣ? Зачѣмъ мама ни словечка не отвѣчаетъ? До полуночи еще не мало мѣста оставалось. Съ нештукатуренныхъ стѣнъ, освѣщенныхъ очагомъ, на него глядѣли щели и дыры противоположной каменной кладки. На его постельникѣ въ углу былъ кинутъ кафтанъ, словно человѣкъ растянулся, и рукава какъ ручищи простиралъ. Дьяволъ, поражаемый св. Архангеломъ Михаиломъ, съ образа, повѣшеннаго надъ изголовьемъ кровати, насмѣшливо скалилъ зубы, и рвалъ на себѣ волосы, окруженный зигзагами адскихъ молній.
— Кабы знать, думалось Карменіо: — лучше бы было сказать сосѣду Деку, чтобъ онъ остался со мной.
Извнѣ, изъ мрака, время отъ времени доносился звонъ колокольчиковъ: вздрагивали козы. Квадратъ окна чернѣлъ, какъ жерло холодной печи; за нимъ глубокая долина, Ламійская равнина, все — словно безконечное, черное. Грохотъ водопада казалось былъ видѣнъ, такъ ясно доносился онъ до дома изъ непроглядной тьмы. Грозный, недобрый грохотъ.
Кабы знать все это, онъ бы до ночи сбѣгалъ бы къ брату, позвалъ бы его. Объ эту пору навѣрно бы уже успѣлъ вернуться и сидѣлъ бы тутъ не одинъ, а съ Санто, съ невѣсткой и съ Лучіей.
Старуха что то заговорила, только ничего нельзя было разобрать, и стала шарить по постелѣ изсохшими руками.
— Мама, мама, что надо? спрашивалъ Карменіо: — ты мнѣ скажи. Я тутъ на то и есть, чтобы тебѣ помочь.
Но мать опять ничего не отвѣчала. Только шевелила головой, какъ будто хотѣла дать понять, что ей ничего не нужно; рѣшительно ничего. Парень поднесъ ей къ лицу свѣчку, и видъ этого лица такъ его поразилъ, что онъ заплакалъ.
— Ахъ, мама ты, мамушка! говорилъ онъ: — что я одинъ подѣлаю. Ничѣмъ я тебѣ помочь не могу.
Онъ отперъ дверь и сталъ кликать народъ изъ рощи. Но никто не слышалъ его призыва. Повсюду сталъ разстилаться какой-то смутно белѣсоватый свѣтъ. Горы, долина, равнина — все отзывалось на его голосъ беззвучіемъ. Вдругъ послышался изъ дали звукъ колокола: тонъ, тонъ, тонъ!
— О святая матерь Божія, рыдалъ Карменіо: — что это за колоколъ такой. Эй, ребята! помогите! Крещеные! Народъ православный, помогите мнѣ! продолжалъ онъ кричать.
Наконецъ, изъ за рощи смоковницъ потянулся глухо голосъ…
— Оо-ей. Оо-ей? чего надо-ть!
— Помогите, православные! Поди сюда, дядя Деку!
— Оо-ей! овцы, что ли, разбѣжались… разбѣжались овцы что-ль?
— Нѣтъ, нѣтъ! Не овцы… не овцы…
На другой день, блѣдные какъ смерть, пришли Санто, Рыжая, со своими ребятишками. Пришла и Лучіа. Лучіа въ эту горькую минуту не таила своего положенія. У постели больной семейные рвали на себѣ волосы, колотили себя въ грудь кулаками, и ни о чемъ, кромѣ покойницы, не могли думать.
Когда нѣсколько успокоившійся Санто замѣтилъ, что сестра въ таліи больно толста стала, онъ почувствовалъ большой стыдъ, и сталъ плакать пуще прежняго, восклицая.
— Говорилъ вѣдь я тебѣ! не говорилъ, что-ли! хоть бы ты прежде дала мамѣ спокойно умереть.
А Лучіа спѣшила отвѣтить ему:
— А зачѣмъ мнѣ во время не дали знать. По крайней мѣрѣ, я бы ей и доктора и лекарствъ доставила. У меня, слава Богу, 20 онцовъ накоплено…
— Въ раю теперь ея душенька, за насъ грѣшныхъ Богу молитъ, заключила Рыжая. — Знаетъ, что у тебя приданое есть, спокойна она насчетъ этого. А кумъ Брази непремѣнно тебя за-мужъ возьметъ!
- ↑ Mezzeria; крестьяне у землевладѣльцевъ снимаютъ земли съ тѣмъ, чтобы ихъ обработать и взять себѣ половину урожая.
- ↑ Съемщики земель — нѣчто среднее между кулакомъ и фермеромъ, и т. п.
- ↑ Южноитальянскіе крестьяне зовутъ другъ друга почти постоянно кумушка и куманекъ.
- ↑ Въ южной Италіи ѣдятъ лягушекъ; изъ нихъ приготовлютъ бульонъ, который подкрѣпляетъ силы больныхъ. Пр. пер.
- ↑ Злая лихорадка.
- ↑ Перекатываютъ апельсины.