Подобно поэзіи всѣхъ другихъ народовъ, и нѣмецкая начинается въ глубокой древности и имѣетъ на первыхъ порахъ религіозный, вѣрнѣе говоря, жреческій характеръ. Тацитъ разсказываетъ о пѣсняхъ, которыя германцы пѣли въ его время въ честь своего бога Туиско, его сына Маннуса и трёхъ внуковъ; но какъ ни древни эти произведенія, они уже въ ту пору были произведенія далеко не свѣжими: ихъ сочинили не тѣ, въ устахъ которыхъ раздавались онѣ. Уже для этихъ пѣвцовъ сѣдой, до-исторической древности пѣсни эти были достояніемъ, перешедшимъ къ нимъ по наслѣдству отъ давно, давно существовавшихъ предковъ. Характеръ этихъ первобытныхъ лирическихъ произведеній долженъ быть, само собою разумѣется, соотвѣтствовать характеру народа, среди котораго они родились — этихъ сыновей киннерійскаго сѣвера, нагонявшихъ страхъ даже на римлянъ своимъ атлетическимъ видомъ, своею львиною воинственностью. На торжественныхъ похоронахъ храбрыхъ князей и военачальниковъ, ночью наканунѣ сраженія, на праздничныхъ пирахъ, вокругъ лагерныхъ огней распѣвались эти боевыя пѣсни, и не только кровожадные боги германцевъ славились въ нихъ, прославляли онѣ и древнихъ, богоподобныхъ героевъ отечества, между которыми главную роль игралъ доблестный побѣдитель Арминій. Эти грубыя стихотворныя изліянія были общимъ достояніемъ, общею собственностью. «Въ германской расѣ — говоритъ французъ Шюре въ своей необыкновенно-талантливо написанной «Исторіи нѣмецкой пѣсни» — не находимъ мы жреческаго сословія, сосредоточивающаго въ своихъ рукахъ религію, не находимъ и школы пѣвцовъ, мопополизирующихъ привилегію стихотворства. Религія принадлежитъ всѣмъ, поэзія составляетъ потребность и право всѣхъ. У германцевъ, какъ у англосаксовъ, пѣсня переходила изъ устъ въ уста. Въ замкѣ военачальника, на побѣдномъ торжествѣ, при блескѣ факеловъ и сверканіи оружія, поэтомъ могъ выступать всякій, кто хотѣлъ. При королевскихъ дворахъ арфа переходила изъ рукъ въ руки, подобно кубку съ мёдомъ, и даже короли не пренебрегали даромъ пѣснопѣнія. Въ «Пѣснѣ о Беовульфѣ» Гродгаръ, владыка датчанъ, хватается за арфу и прославляетъ подвиги своихъ предковъ. Въ поэмѣ «Гудрунъ» король фризовъ Геттель поручаетъ Горанду и двумъ другимъ друзьямъ своимъ похитить по ту сторону моря прекрасную Гильду, дочь дикаго Гагена. Не посредствомъ насилія завладѣваютъ они однако молодою красавицею — нѣтъ, её покоряетъ чарующее пѣніе Горанда, и, подъ обаяніемъ этихъ звуковъ, спѣшитъ она на корабль, который тотчасъ же распускаетъ паруса и мчится по синимъ волнамъ. Этотъ Горандъ — лучшій типъ пѣвца при дворахъ древнихъ рыцарей-королей, какой только сохранила намъ первобытная нѣмецкая поэзія. Онъ явственно показываетъ намъ какую волшебную силу имѣла пѣсня для этихъ дикихъ народовъ. На ряду съ королями простые воины играютъ на арфѣ и скрипкѣ (viola); припомнимъ въ «Нибелунгахъ» молодого фолькера, усыпляющаго своихъ утомлённыхъ товарищей пѣснями ихъ далёкой родины. Каждый пѣвецъ, каждый стихотворецъ, откуда бы онъ ни пришолъ — желанный гость, лишь бы надѣлила его природа искусствомъ чаровать и трогать. Галлы кидались въ битву при пѣсняхъ своихъ бардовъ; у германцевъ-же въ этихъ случаяхъ пѣло всё войско. Значитъ ли это, что у нихъ не существовало особой профессіи пѣвцовъ? Конечно нѣтъ. Но пѣвцы по профессіи не составляли тутъ особаго сословія, не имѣли никакихъ привиллегій, не пользовались тираническимъ господствомъ. Поэтическое творчество наслаждается полной свободой; потребность въ ней рѣзко обнаруживается уже у древнихъ германцевъ; она торжествуетъ во всей исторіи нѣмецкой поэзіи; она есть именно то, о чёмъ говоритъ Уландъ, когда со многими другими поэтами восклицаетъ: «Пой въ лѣсахъ нѣмецкой поэзіи всякій, кому данъ даръ пѣснопѣнія!» Это отсутствіе монополіи, эта полная и прекрасная свобода поэтическаго творчества составляютъ весьма явственную характеристическую черту германскаго племени. Она сохранялась въ нёмъ постоянно и ей мы должны быть обязаны тѣмъ, что среди этого народа возникли великія эпическія легенды: «Пѣснь о Гильдебрандѣ и Гадубрандѣ», англо-саксонскій «Беовульфъ», «Гудрунъ» и «Нибелунги». Всѣ эти произведенія дошли до насъ только въ видѣ великолѣпныхъ отрывковъ и мы можемъ сравнивать ихъ съ тѣми торсами, которые, будучи обезображены руками варваровъ, пострадавъ отъ вліянія нѣсколькихъ вѣковъ, всё-таки обличаютъ мощными и художественными формами своего тѣла происхожденіе своё отъ безсмертныхъ эллинскихъ боговъ и воскрешаютъ передъ нашими главами побѣдоноснаго Геркулеса или Громовержца-Юпитера.»
То, что было во всѣхъ странахъ, повторилось и въ Германіи. Народная поэзія, имѣвшая конечно языческій характеръ, встрѣтила на первыхъ порахъ своего развитія сильнаго противника въ христіанствѣ, и если, благодаря своей изумительной живучести, не была побѣждена имъ окончательно, не погибла, то всё-таки должна была до болѣе благопріятнаго времени уступить мѣсто могущественному сопернику. Разсадниками культуры сдѣлались монастыри, и, само собою разумѣется, что всё, не имѣвшее характера христіански-религіознаго, не только не сохранялось, но и старательно уничтожалось строгими монахами, единственно-грамотными лицами той поры. Латинскій языкъ получилъ право гражданства и даже преобладаніе надъ нѣмецкимъ, боевыя и героическія пѣсни — произведенія устныя — замѣнились школьными учебниками, переводами проповѣдей, богословскими трактатами, строго-религіозными гимнами, не имѣвшими съ поэзіей ничего общаго.
Произведенія на нѣмецкомъ языкѣ также не могли имѣть въ эту эпоху никакого иного характера, кронѣ религіознаго, такъ-какъ ненецкій языкъ разрабатывался тоже въ монастыряхъ. Первыя попытки такихъ произведеній относяся къ IX столѣтію; но что народная поэзія въ искусственной формѣ возникла уже до того, доказывается дошедшимъ до насъ отрывкомъ эпической «Пѣсни о Гильдебрандѣ», записанной фульдскими монахами въ началѣ IX вѣка. Это древнѣйшій письменный памятникъ нѣмецкаго народнаго творчества на туземнонъ языкѣ; по содержанію онъ видимо относится къ языческой эпохѣ и принадлежитъ можетъ-быть къ тѣхъ древнимъ произведеніямъ, которыя собирались и записывались по распоряженію Карла Великаго, остававшагося покровителемъ народной поэзіи, не смотря на свои чисто-христіанскія стремленія. Написанная въ такъ называемой аллитераціонной формѣ, «Пѣснь о Гильдебрандѣ» имѣетъ своимъ сюжетомъ поединокъ вернувшагося изъ земли Гунновъ Гильдебранда со своимъ сыномъ Гадубрандомъ, который за время отсутствія отца сдѣлался богатырёмъ-юношею и теперь, охраняя границы государства, противится вторженію въ эти предѣлы незнакомаго ему рыцаря.
Что касается до вышеупомянутыхъ попытокъ, относящихся уже къ IX столѣтію, то это — такъ называемая «Вессобрунская Молитва» (Wessobrunner Gebet) и отрывокъ болѣе обширнаго стихотворенія о страшномъ судѣ, подъ заглавіемъ «Муспили» (Пожаръ міра), въ которомъ, несмотря на чисто-религіозное содержаніе, сохранились еще нѣкоторые слѣды языческаго духа. Оба эти произведенія написаны аллитераціонными стихами; рифма же, хотя ещё не въ окончательной формѣ, появляется нѣсколько позже, именно въ такъ называемыхъ «евангельскихъ гармоніяхъ», съ одною изъ которыхъ, озаглавленною «Спаситель», читатели наши подробнѣе ознакомятся ниже. Уже самое названіе «евангельскія гармоніи» указываетъ на характеръ этихъ произведеній; болѣе свѣтскимъ содержаніемъ отличается относящаяся къ той же эпохѣ, хотя написанная тоже въ монастырѣ, «Пѣснь о Людвигѣ» (Ludwigslied), прославляющая побѣду короля вестъ-франковъ Людовика III надъ норманнами при Сокурѣ въ 881 году и, по отзывамъ нѣмецкихъ критиковъ, выдѣляющаяся изъ ряда остальныхъ стихотворныхъ попытокъ того времени многими истинно-поэтическими достоинствами.
Схоластическій характеръ большинства, если не всѣхъ, стихотворныхъ произведеній, издававшихся въ тиши монастырей, и всё болѣе и болѣе распространявшееся преобладаніе латинскаго языка въ ущербъ отечественному не мѣшали однако чистому роднику народной поэзіи неслышно и смиренно пробиваться сквозь тяжолые камни тяжеловѣснаго и сухого педантизма. Къ одиннадцатому столѣтію образовались уже четыре цикла легендъ и сказаній, послужившихъ въ послѣдствіи основаніемъ «Пѣсни о Нибелунгахъ». Древнѣйшій изъ нихъ — циклъ сказаній о Готѳскомъ королѣ Германрихѣ, создавшійся ещё въ первую пору эпохи переселенія народовъ; въ слѣдующемъ средоточіемъ служатъ Дитрихъ Бернскій (Теодорихъ) и Этцель (Аттила); третій имѣетъ дѣло уже съ бургундцами и именно съ королемъ Гундикаронъ, падающимъ отъ меча Атиллы; въ четвёртомъ, самомъ обширномъ и наиболѣе поэтическомъ, всё группируется вокругъ популярнѣйшаго нѣмецкаго героя, Зигфрида, о которомъ, какъ о полубогѣ-Зигфридѣ, разсказываетъ скандинавская «Эдда». Къ сожалѣнію, ничто изъ этихъ сказаній не дошло до насъ въ настоящеяъ ихъ видѣ, и со всѣми этими героями мы встрѣчаемся уже въ послѣдствіи, въ другихъ памятникахъ народной поэзіи. Единственное сохранившееся произведеніе, и то въ незначительномъ отрывкѣ, вышеупомянутая «Пѣснь о Гильдебрандѣ». Учонымъ-монахамъ конечно незачѣмъ было записывать то, что творила языческая фантазія, и плоды этого творчества совсѣмъ погибли бы, если бы живымъ распространителемъ ихъ, передавателемъ изъ рода въ родъ не сдѣлалось особое сословіе такъ называемыхъ «странствующихъ людей» (fahrende Leute). обратившихъ своё искусство въ ремесло и практиковавшихъ его «при дворахъ и на большихъ дорогахъ». Въ качествѣ пѣвцовъ и музыкантовъ, по одиночкѣ и цѣлыми компаніями проходили они по Германіи, устраивали пляски, маскарады и тому подобныя зрѣлища и были желанными гостями на всѣхъ народныхъ празднествахъ, при королевскихъ и княжескихъ дворахъ, даже передъ стѣнами нѣкоторыхъ монастырей. Такимъ образомъ, пѣсни ихъ распространялись всё больше и больше, и такъ-какъ въ этихъ произведеніяхъ самую значительную роль играли герои народныхъ легендъ и сказаній, то эти послѣдніе не умирали въ памяти народа, и мало помалу укоренились въ ней такъ, что пережили даже искусство и сословіе странствующихъ пѣвцовъ.
Но всё это были робкіе, далеко не самостоятельные проблески творчества: поэзія въ истинномъ смыслѣ этого слова влачила жалкое существованіе подъ гнётомъ съ одной стороны схоластическаго направленія, съ другой — политическихъ обстоятельствъ, далеко не содѣйствовавшихъ развитію поэтической и вообще умственной дѣятельности. Особенно неблагопріятна была въ этомъ отношеніи эпоха второй салической династіи; тревожное правленіе Генриха IV грозило опасностью не только нѣмецкой культурѣ, но и самому существованію Германіи. Внутреннія войны этого государя съ саксонцами, съ своими сыновьями, борьба между дворянствомъ и городами, наконецъ первое время крестовыхъ походовъ, все это стало сильною преградой на пути нѣмецкаго прогресса. Болѣе же всего останавливался ходъ поэтическаго творчества чрезмѣрнымъ развитіемъ власти церкви, которая при Генрихѣ ІѴ отдѣлилась отъ государства и стала на совершенно самостоятельную ногу. Монастыри обогатились, тихая научная работа прекратилась въ нихъ, монахи стали вести праздную и безнравственную жизнь и высокомѣрно смотрѣли на поэзію; лучшіе между ними принялись за сочиненіе историческихъ книгъ. Полный переворотъ и во внутреннемъ и во внѣшнемъ отношеніи Германіи суждено было пережить въ блестящую эпоху Гогенштауфеновъ и особенно даровитѣйшаго изъ нихъ, Фридриха II. «Среди нескончаемыхъ войнъ своихъ», говоритъ о нёмъ Рокстъ въ своей «Исторіи нѣмецкой поэзіи», «онъ находитъ возможнымъ удѣлять время для дѣлъ внутреннихъ, для искусства и науки, для житейскихъ наслажденій. Его законы возстановляютъ гражданскій порядокъ, правами и привилегіями создаются цвѣтущіе города, его собственное стремленіе къ умственному развитію служитъ поощрительнымъ стимуломъ для поэтическаго творчества, для дѣятельности образовательныхъ искусствъ, для научной работы. При его дворѣ вельможная молодёжь знакомится со всѣми лучшими сторонами рыцарскаго быта и, развивая своё тѣло охотою и турнирами, идётъ вперёдъ и въ умственномъ отношеніи, подвизаясь на поприщѣ пѣснопѣній и поэзіи. Поэты и пѣвцы — всегда желанные гости въ придворномъ лагерѣ Фридриха II, и такъ какъ онъ самъ сочиняетъ стихи, то подъ его покровительствомъ всё пышнѣе и пышнѣе расцвѣтаетъ рыцарское стихотворство, составляющее высшую точку средневѣковой поэзіи. По примѣру императора, поютъ и сочиняютъ его сыновья Конрадъ и Манфредъ, тесть его Іоаннъ Іерусалимскій, канцлеръ Пётръ Винейскій. Стихотворство постоянно и повсюду окружаетъ Фридриха — разбиваетъ ли онъ свой лагерь въ мраморныхъ колоннадахъ мавританскихъ дворцовъ и подъ пальмами Сициліи, или смотритъ съ башенъ своихъ замковъ на сосновые лѣса своей родной Германіи. Весь его внѣшній образъ жизни проникнутъ поэтическими и художественными побужденіями, придающими возвышенный, глубоко-романтическій характеръ не только ему, но и всему, вступающему въ очарованный кругъ этого человѣка…»
При такихъ условіяхъ и подъ вліяніемъ современныхъ политическихъ событій, между которыми на первомъ планѣ должны быть поставлены въ этомъ отношеніи крестовые походы, возникла и развилась рыцарская поэзія, не имѣвшая однако съ народною ничего общаго и отличавшаяся притомъ иноземнымъ характеромъ, почти рабскимъ подражаніемъ французскимъ образцамъ, сверхъ которыхъ служили источниками заимствованія древнія латинскія и нѣкоторыя новыя туземныя легенды. Искусственность, какъ необходимое послѣдствіе того выбора сюжетовъ, которымъ ограничивались эти рыцари-стихотворцы, всё болѣе и болѣе подавляла всякую естественность и правду, и если на умственное развитіе вообще эпоха, о которой мы говоримъ, имѣла очень благотворное вліяніе, то для поэзіи, въ истинномъ смыслѣ этого слова, она только приготовила почву, на которой уже въ XIII столѣтіи суждено было возникнуть величавымъ созданіямъ народнаго духа. Высшаго процвѣтанія своего рыцарская или, какъ она называлась потомъ, придворная поэзія достигла въ XII столѣтіи, когда на сцену выступили такіе высокоталантливые люди, какъ Гартманъ фонъ Ауэ, Вольфрамъ Эшенбахъ, Готфридъ-Страсбургскій, Вальтеръ фонъ-деръ Фогельвейде. Двѣнадцатое столѣтіе вообще представляетъ собою, по словамъ одного историка нѣмецкой литературы, какъ бы портикъ великаго зданья средневѣковой поэзіи. «Въ произведеніяхъ этого времени — говоритъ онъ — прежде всего мы замѣчаемъ разширенный великими историческими событіями кругозоръ авторовъ ихъ. Штрихи очерковъ болѣе смѣлы, вырвавшаяся на волю фантазія пробѣгаетъ необозримыя пространства. Но въ этихъ штрихахъ нѣтъ ещё опредѣлённаго разграниченія, географическія и историческія понятія и взгляды лишены прочной почвы и сливаются по большей части въ фантастическомъ хаосѣ…»
Количество поэтическихъ произведеній этого вѣка очень велико, но до насъ дошли очень немногія. Не останавливаясь на поэмахъ вышеупомянутыхъ знаменитыхъ представителей рыцарской поэзіи, съ которыми наши читатели познакомятся по приводимымъ ниже образцамъ, упомянемъ для характеристики поэтическаго творчества этой эпохи о двухъ наиболѣе выдающихся произведеніяхъ: «Императорской хроникѣ» (Kaiserehronik) и «Пѣсни о Роландѣ». Первая разсказываетъ рифмонанными стихами исторію римскихъ и германскихъ императоровъ, начиная съ Юлія Цезаря и оканчивая Конрадомъ III Гогенштауфеномъ. Авторъ, очевидно монахъ, бывшій прежде — какъ это часто случалось въ ту пору — воиномъ, останавливается съ особою любовью на боевыхъ приключеніяхъ и кровопролитныхъ битвахъ, на описаніи роскоши и празднествъ германскихъ государей; историческое изложеніе повсюду перемѣшано съ легендами и разсказами о мученикахъ и подвижникахъ, и на ряду съ богословскою учёностію автора обнаруживается близкое знакомство его съ древними героическими пѣснями. Эта смѣсь фактической исторіи, повѣстей, легендъ, сказокъ и басенъ, какъ нельзя лучше характеризуетъ литературный вкусъ того времени. «Пѣснь о Роландѣ», сочинённая какимъ-то «попомъ Конрадомъ» по извѣстному французскому образцу, принадлежитъ къ тому весьма распространённому въ средніе вѣка циклу эпическихъ произведеній, который имѣетъ своимъ предметомъ борьбу съ язычниками и возникъ и развился подъ естественнымъ вліяніемъ крестовыхъ походовъ. Карлъ Великій, по увѣщанію ангела, рѣшается обратить въ христіанство язычниковъ Испаніи и, чтобъ узнать, какъ они отнесутся къ этому дѣлу, отправляетъ посольство къ королю Нарсилье въ Сарагоссу, поставивъ во главѣ его, по совѣту своего племянника Роланда, отчима этого послѣдняго, рыцаря Ганелона. Ганелонъ догадывается, что пасынокъ вовлёкъ его въ это опасное порученіе съ враждебными намѣреніями и потому рѣшается отомстить ему. Подкупленный язычниками, онъ соглашается дѣйствовать съ ними заодно. Вернувшись домой, Ганелонъ докладываетъ государю, что порученіе его увѣнчаюсь полнѣйшихъ успѣхомъ и убѣждаетъ Карла возвести на испанскій престолъ Роланда. Роландъ идётъ во главѣ крестоноснаго войска, но въ Ронсевальской долинѣ измѣннически нападаютъ на него язычники, и завязывается кровопролитная битва. Роландъ и его друзья оказываютъ чудеса храбрости, но наконецъ должны уступить численному превосходству непріятеля. Уже въ предсмертную минуту Роландъ находитъ въ себѣ силу затрубить въ свой знаменитый рогъ изъ слоновой кости, звуки котораго разносятся на необозримое пространство. Карлъ услышалъ этотъ зовъ и спѣшитъ на помощь; но онъ приходитъ слишкомъ поздно — доблестные паладины уже лежатъ мёртвыми, и государю остаётся только отомстить за нихъ. Разбивъ наголову язычниковъ, Карлъ приказываетъ царственно похоронить павшихъ героевъ, и поэма заканчивается казнью Ганелона, котораго отдаютъ въ Ахенѣ на растерзаніе лошадямъ.
Рядомъ съ этими и подобными имъ сказаніями, въ которыхъ такъ или иначе воплощалась основная идея той эпохи, выступили теперь на сцену и принадлежавшіе къ совсѣмъ иному міру сюжеты — именно, изъ поэзіи и исторіи древнихъ классическихъ народовъ. Но писатели, сочинявшіе на эти темы, черпали не изъ прямого источника: тутъ опять посредницей служила французская переработка. Что касается до выбора сюжетовъ, то и онъ обусловливался духомъ времени, который наиболѣе удовлетворялся фантастическимъ міромъ самыхъ причудливыхъ приключеній; вотъ почему въ этой категоріи стихотворныхъ произведеній главную роль играютъ подвиги Александра Македонскаго, троянская война и странствованія Энея.
Понятно, что вся эта привитая, чуждая народныхъ элементовъ поэзія, носила въ самой себѣ зародыши упадка; къ этому присоединялось ещё то существенное обстоятельство, что привилегіею стихотворства всё болѣе и болѣе завладѣвали лица, принадлежавшія къ дворянскому сословію: отдѣлённыя своимъ образомъ жизни отъ народа, они чуждались и всѣхъ тѣхъ интересовъ, которые были дороги уму и сердцу этого послѣдняго. Но и при такой разъединённости народъ и рыцарство не могли не приходить по временамъ въ соприкосновеніе. Внѣшнюю, если не внутреннюю, связь между этими классами поддерживали сыновья образованныхъ гражданъ, находившіеся на службѣ при дворахъ и нѣкоторые ученые изъ среды духовенства; старыя сокровища народной поэзіи продолжали жить въ устахъ «странствующихъ людей», а эти послѣдніе тоже находили время отъ времени доступъ ко двору. Придворный пѣвецъ презрительно смотрѣлъ на своего странствующаго собрата, но между тѣмъ и другимъ было много общаго. Оба перекочёвываютъ съ мѣста на мѣсто, только первый ѣдетъ на конѣ, составляющемъ всё его имущество, и останавливается въ пышныхъ дворцахъ и заикахъ именитыхъ рыцарей и государей; второй — смиренно пробирается пѣшкомъ по большой дорогѣ и поётъ свои пѣсни въ хижинѣ поселянина, въ домѣ зажиточнаго бюргера. Оба бѣдны и живутъ только своимъ искусствомъ; но одному нужны блескъ и пышность жизни, другой — привыкъ къ бѣдности и лишеніямъ. Не вездѣ однако аудиторію народнаго пѣвца составляло только простое сословіе. Если къ самой профессіи этой знать относилась презрительно, то бывали однако отдѣльныя личности, выдѣлявшіяся дарованіями или особенно блестящимъ репертуаромъ своихъ пѣсенъ изъ среды своихъ собратій и встрѣчавшія поэтому радушный пріёмъ при дворахъ вельможъ и государей; а чуть ихъ допускали туда, то не удивительно, что простота, естественность и задушевность, которыми всегда проникнуты были произведенія народной поэзіи, дѣйствовали обаятельно и на тѣхъ слушателей, вкусъ которыхъ былъ испорченъ господствовавшею искусственностью и почти рабскою послѣдовательностью иноземнымъ образцамъ. Сверхъ того, въ придворныхъ и знатныхъ кружкахъ были уже въ то время люди, высоко цѣнившіе поэзію вообще и, благодаря своей грамотности, которою не особенно отличались ихъ патроны, записывавшіе всё то, что пѣли передъ ними эти странствующіе поэты. Такимъ-то путемъ спасено многое, чѣмъ восхищаемся мы и понынѣ, и ему же мы обязаны тѣмъ, что въ началѣ XIII столѣтія разныя части отдѣльныхъ народныхъ сказаній, о которыхъ мы упоминали выше, съ добавленіемъ новыхъ наслоеній, появились соединёнными въ одно стройное цѣлое, извѣстное намъ подъ названіемъ «Пѣсни о Нибелунгахъ».
Это грандіозное произведеніе, вмѣстѣ съ родственной ему по духу «Гудрунъ», можно сравнить съ послѣдними и потомъ очень яркими вспышками угасающей лампады, такъ-какъ послѣ этихъ двухъ блистательныхъ проявленій своихъ, народная поэзія снова какъ-будто умерла, уступивъ мѣсто все болѣе и болѣе побѣдоносному придворному стихотворству. По-крайней мѣрѣ до насъ не дошло почти ничего или очень мало, да и это немногое въ сильной степени уступаетъ достоинствомъ вышеупомянутымъ двумъ перламъ народнаго эпоса. Не многія произведенія эти, большею частію отрывочныя, воспѣваютъ вообще тѣхъ же самыхъ героевъ, которыхъ подвиги и судьбы представлены намъ въ такой стройной картинѣ «Нибелунгаии»: Дитрихъ Бернскій, герой готѳскаго цикла, и Гильдебрандъ, его оруженосецъ, затѣмъ Зигфридъ и бургундскіе герои составляютъ средоточіе этихъ пѣсенъ; къ нимъ примыкаютъ ещё нѣкоторые новые герои и фантастическія существа, въ родѣ великановъ и карликовъ.
До сихъ поръ мы имѣли дѣло только съ эпосомъ. Но въ ту пору, которая составляетъ предметъ нашего изложенія въ настоящую минуту, то-есть въ пору борьбы между поэзіею искусственною и народною, существовалъ ещё одинъ элементъ, служившій какъ бы посредникомъ между тою и другою, воспринимавшій въ себѣ особенности той и другой. Это — лирика, первымъ проявленіемъ которой въ Германіи было такъ называемое «пѣснопѣніе въ честь любви», миннезингерство (Minnegesang, отъ слова Minne — любовь). Но историческому происхожденію своему, эта отрасль лирики не есть туземный германскій продуктъ: она занесена сюда изъ Франціи, гдѣ уже задолго до того процвѣтали провансальскіе трубадуры: но въ ней было такъ много родственнаго нѣмецкому національному духу, что она тотчасъ же восприняла въ себя многія національныя особенности и составила нѣчто совершенно самостоятельное, совершенно независимое отъ лирики трубадуровъ. Внѣшній міръ и общественные интересы почти не существовали для нѣмецкихъ миннезингеровъ. Содержаніе ихъ пѣсенъ, за немногими исключеніями, составляла жизнь души, съ ея радостями и страданіями, стремленіями и надеждами, и на первомъ планѣ стояли отношенія къ женщинѣ. Женщина была поставлена на высокій, почти недосягаемый, неземной пьедесталъ; почитаніе ея приняло почти религіозный характеръ; любовь выступила въ видѣ идеальной силы, просвѣтляющей всё существованіе человѣка, наполняющей сердце его сознаніемъ благороднѣйшаго и возвышеннѣйшаго назначенія. «Упрёкъ въ однообразіи», говоритъ нѣмецкій критикъ, «упрёкъ, который неоднократно дѣлали миннезннгерской поэзіи, основателенъ, но болѣе чуткое и внимательное ухо различитъ движеніе и среди этого однообразія. Вы точно входите въ лѣсъ, гдѣ васъ сразу встрѣчаетъ пѣнье безчисленнаго множества пернатыхъ горлышекъ. На первыхъ порахъ вамъ кажется, что это — хаотическое смѣшеніе всяческихъ голосовъ, но вслушайтесь внимательнѣе — и изъ этой повидимому нераздѣльной массы звуковъ начнутъ выдѣляться передъ вами индивидуальныя особенности. Тутъ искусственныя трели, тамъ весёлое щебетанье, здѣсь глубокій вздохъ, зовъ, ласкающее рокотанье; на каждомъ шагу иной оттѣнокъ, иной тонъ. Точно также и въ поэзіи миннезингеровъ: при отсутствіи рѣзкихъ характеристическихъ отличій, пѣсни наиболѣе даровитыхъ между ними всё-таки несходны между собою во многихъ отношеніяхъ.»
До какой степени миннезингерство пришлось по вкусу нѣмцамъ, видно изъ того, что до насъ дошли и въ цѣлости и въ отрывкахъ произведенія около трёхсотъ поэтовъ этого класса, дѣйствовавшихъ преимущественно въ XII и XIII столѣтіяхъ, и лучшимъ представителемъ которыхъ былъ знаменитый Вальтеръ фонъ-деръ Фогельвейде.
Но масса народа оставалась всё-таки чужда этой стихотворной дѣятельности. Бѣдный ремесленникъ и обременённый тяжолою барщиною поселянинъ не только не принимали въ ней участія, но даже почти не зная о ея существованіи. Дѣйствительно, народная м національная поэзія умерла или заснула летаргическимъ сномъ, чтобы черезъ столѣтіе воскреснуть и расцвѣсти въ новомъ видѣ. Въ XIV вѣкѣ начинается упадокъ знатнаго дворянства, эксплуатировавшаго народъ въ свою пользу; католическая церковь и феодальный бытъ потрясены въ своихъ главнѣйшихъ основаніяхъ. Съ другой стороны народъ начинаетъ чувствовать себя сильнѣе и стряхивать своё ярмо. Чѣмъ болѣе утрачиваетъ блескъ и силу рыцарство, тѣмъ смѣлѣе подымаетъ голову народная масса. Со всѣмъ этимъ движеніемъ находится въ тѣсной связи и развитіе нѣмецкой поэзіи; но, какъ мы только-что замѣтили, чтобы обнаружился окончательный и блестящій результатъ, нужно было пройти цѣлому столѣтію, именно четырнадцатому.
Это четырнадцатое столѣтіе, переходное и въ политическомъ и въ литературномъ отношеніи, не обогатило поэзію ни однимъ мало-мальски замѣчательнымъ произведеніемъ, и мы не остановимся на немъ, переходя къ двухъ послѣдующимъ, въ продолженіи которыхъ новая жизнь кипѣла во всѣхъ сферахъ германскаго быта.
Впрочемъ, собственно поэтическое движеніе относится уже къ концу XV и даже началу XVI столѣтія; предшествовавшее же тому время, въ слѣдствіе политическихъ, церковныхъ и общественныхъ условій, о которыхъ мы не считаемъ нужнымъ распространяться, такъ-какъ эта знаменательная эпоха слишкомъ хорошо извѣстна каждому, имѣло болѣе общеобразовательный, даже можно сказать научный характеръ, независимо отъ чисто практическаго — такой характеръ, при которомъ фантазія могла находить себѣ самую скудную пищу. Если могло въ чемъ-нибудь проявляться поэтическое творчество, то развѣ въ сатирѣ, лучшимъ образчикомъ которой можетъ служитъ знаменитый Eulenepiegel. Достигнуть полнаго торжества этому творчеству предстояло нѣсколько позже въ лирическихъ и этическихъ народныхъ пѣсняхъ; но прежде чѣмъ мы остановимся на этомъ богатѣйшемъ и важнѣйшемъ отдѣлѣ нѣмецкой поэзіи, считаемъ нужнымъ сдѣлать бѣглый очеркъ нѣкоторымъ современнымъ ему явленіямъ изъ той же области.
Во первыхъ — мейстерзингерство. Когда съ испорченностью и ослабленіемъ рыцарства образованность покинула это сословіе и нашла себѣ пріютъ въ городахъ, сдѣлавшихся въ эту эпоху средоточіемъ общественной и политической жизни — тогда горожане, преимущественно ремесленники, завладѣли также, по преемству отъ миннезингеровъ, и поэзіею, но обратили её въ чисто-техническое упражненіе въ стихотворствѣ, гдѣ содержаніе не играло никакой роли, а на первомъ планѣ стояли извѣстныя правила стихосложенія преимущественно прежняго времени, отъ которыхъ строго запрещено было отступать. Согласно духу эпохи, однимъ изъ главныхъ лозунговъ которой сдѣлалась любознательность, жажда учиться, поэзія тоже обратилась въ своего рода науку. Мейстерзнигерство разрабатывалось въ особыхъ такъ называемыхъ «пѣвческихъ школахъ» (Singschulen), составлявшихъ совершенно замкнутый кругъ и между которыми пользовались особеннымъ значеніемъ школы въ Майнцѣ, Страсбургѣ, Аугсбургѣ и Нюрнбергѣ. Во многихъ городахъ разные ремесленные цехи имѣли свои собственныя Singschulen; такъ напримѣръ въ Ульмѣ — ткачи, въ Кольмарѣ — сапожники. У каждой мейстерзингерской корпораціи существовалъ свой сводъ постановленій, исполненіе которыхъ одно давало право на полученіе степени мейстера; всякое свободное, самостоятельное творчество мѣста здѣсь не имѣло. Что же касается содержанія, то, какъ мы уже выше замѣтили, ему не придавалось никакой существенной важности.
«Такъ-какъ мейстерзингерство», говоритъ Гервинусъ въ своей «Исторіи нѣмецкой поэзіи», «всё болѣе и болѣе выдвигало впередъ чисто-формальную сторону, то для него было рѣшительно всё равно, какіе предметы доставляли содержаніе этимъ пѣснямъ. Не было ни одного сюжета, какъ бы ни шолъ онъ въ разрѣзъ съ требованіями поэзіи, котораго не старались бы втиснуть мейстерзингеры въ прокрустово ложе своихъ строфъ. Если не перекладывали на музыку длинныхъ романовъ и стихотворныхъ хроникъ, то это только потому, что надо же было положить въ этомъ отношеніи хоть какой-нибудь предѣлъ, соблюдать хоть какую-нибудь мѣру. Зато изъ всѣхъ болѣе мелкихъ видовъ поэзіи, доставшихся въ наслѣдство отъ минувшаго времени, ни одинъ не избѣгнулъ мейстерзингерскаго присвоенія и обработки. Они пѣли всѣ древнія рыцарскія легенды или старыя историческія сказанія о Еленѣ и Лукреціи и новыя итальянскія новеллы и волшебныя измышленія о Геррѣ Филіусѣ и Албертѣ Нагнусѣ, народныя сказки, головоломно-учоные трактаты о „семи исскуствахъ“, ходѣ планетъ и т. п., въ которыхъ они понимали очень мало толка, старые и любимые анекдоты, разсказы о любовныхъ интрижкахъ, исторійки о человѣческой хитрости и скрытности, всевозможныя моральныя поученія, выводившіяся какъ изъ самыхъ причудливыхъ сказокъ, такъ и изъ простѣйшей езоповой басни, любовные, нравственные и психологическіе вопросы, загадки, жалобы на упадокъ нравовъ и набожности, этическія притчи и изреченія въ первобытной формѣ, символическія толкованія цвѣтовъ и красокъ, врачебныя и другія общеполезныя наставленія, похвалы и порицанія сословіямъ и поламъ, серьёзные и ироническіе совѣты.» Всё это, впрочемъ, входило въ составъ такъ называемаго Freisingen, составлявшаго одну часть мейстерзингерскихъ упражненій; другая называлась Hauptsingen (главное пѣніе) и допускала исключительно сюжеты нравственно-религіозные, а впослѣдствіи — только заимствованіе изъ Св. Писанія. «Было бы можетъ статься несправедливо», замѣчаетъ Гервинусъ въ другомъ мѣстѣ, «разсматривать эти произведенія съ поэтической стороны. Для исторіи литературы достаточны показать, что содержаніе въ свидѣтельствуетъ о крайнемъ упадкѣ старой, перешедшей по наслѣдству, поэзіи (то-есть рыцарской). Эти пѣсни не предназначались для гласнаго обнародованія, а на безсмертіе онѣ и подавно не имѣли претензій; оттого огромное большинство ихъ и осталось не напечатанными, и исторія поэзіи поступитъ хорошо, если предоставитъ имъ и на будущее время покоиться въ пыли и мракѣ архивовъ. Сдѣлать полную характеристику произведеній мейстерзингерства могла бы конечно только исторія музыки, еслибы сохранялась вся музыка ихъ. Въ пору процвѣтанія пѣвческихъ школъ мейстерзингеры выступали передъ публикой не иначе, какъ въ качествѣ пѣвцовъ. Въ этихъ упражненіяхъ главную роль играло умѣнье найти новый такъ называемый «тонъ» (то-есть самостоятельный новый стихотворный размѣръ съ подходящею къ нему мелодіей), а при «тонѣ» самую большую важность имѣла мелодія. Мысль переложить библію въ рифмованные стихи — крупнѣйшая работа мейстерзингеровъ послѣ реформаціи имѣла своихъ источникомъ ни что иное, какъ желаніе передавать Св. Писаніе любителямъ пѣнія въ музыкальной формѣ. Миннезингерство было тоже тѣсно связано съ музыкой, и если мейстерзигерство знаменуетъ собою окончательное разрушеніе древней нѣмецкой лирики, то на него должно въ то же время смотрѣть какъ на отдалённѣйшее начало такъ называемыхъ пѣвческихъ игръ (Singspiel) и ораторій, обработкой которыхъ занимались въ послѣдующихъ столѣтіяхъ.»
Если съ истинною поэзіею мейстерзингерство имѣло весьма мало общаго, то отрицать всякое вліяніе его на ея развитіе было бы несправедливо, потому-что оно въ пору огрубенія рыцарства и дворовъ исключительно поддерживало любовь къ поэзіи и, какъ выражается одинъ историкъ литературы, сохраненіемъ внѣшней художественной формы стиха строило мостъ для шествованія вперёдъ поэзіи будущихъ столѣтія. Если собственно пѣсни мейстерзингеровъ были лишены всякаго поэтическаго достоинства; то произведеніями другого рода, напримѣръ драмами, разсказами, фарсами, баснями, эти люди доказываютъ, какое сильное умственное движеніе происходило въ ту пору въ составѣ горожанъ. Мейстерзингерство было только внѣшнею связью, соединявшею занимавшихся имъ въ отдѣльную корпорацію; но даровитѣйшіе изъ членовъ этой послѣдней, между которыми главное мѣсто принадлежитъ Гансу Саксу, посвящали свою дѣятельность самымъ разнообразнымъ видамъ и направленіямъ поэзіи.
Весьма важный отдѣлъ этого періода, и по своему внутреннему значенію, и по своей распространённости, составляютъ такъ называемыя «Церковныя пѣсни» (Kirchenlieder); первые опыты которыхъ относятся уже къ предшествующему времени, но которыя только теперь достигли самостоятельнаго развитія и немного погодя, подъ перомъ Лютера, поднялись на нѣкоторое время на высшую степень процвѣтанія. Что эти церковныя пѣсни, сочинявшіяся въ поученіе извѣстной общинѣ, извѣстному приходу и пѣвшіяся въ общемъ собраніи вѣрующихъ и молящихся, возникли среди народа, это обусловивалось отношеніями, въ которыхъ находились между собою различныя сословія. Духовенство, закоснѣвшее въ своей традиціонной формалистикѣ, не позволяло себѣ ни малѣйшаго отступленія отъ предписывавшихся католическою церковью пѣснопѣній на латинскомъ языкѣ; поэты-рыцари слишкомъ презирали народъ, чтобы сочинять собственно для него. По неволѣ пришлось народу удовлетворять естественнымъ потребностямъ своего религіознаго чувства собственною производительностью. По всей вѣроятности, такія народныя пѣсни существовали уже въ очень раннее время; изъ XIII вѣка сохранились нѣкоторыя произведенія въ этомъ родѣ, имѣющія совершенно народный характеръ. Ко времени Лютера ихъ было уже довольно много. Пѣсни великаго реформатора составили въ исторіи этого отдѣла новый періодъ. «Лютеръ — читаемъ мы въ одной исторіи нѣмецкой поэзіи — ещё далеко не отрѣшился въ своихъ поэтическихъ произведеніяхъ отъ мистицизма, но онъ тѣмъ не менѣе — поборникъ свободы и, будучи далекъ отъ мысли обременять человѣческую совѣсть, хочетъ только будить её. Онъ не поётъ одинъ, но говоритъ и другихъ: «пойте!» — и это слово проникаетъ въ самую глубь ихъ души. Они поютъ, и славятъ Бога и радуются, что находятъ такой голосъ въ своей груди. Они поютъ — и грозная средневѣковая церковь, заставлявшая этихъ людей падать предъ нею во прахъ, сама рушится и Богъ чистыхъ сердецъ, небесное царство «нищихъ духомъ», лучезарный образъ Іисуса являются ихъ взорамъ. Всѣ возвышаютъ голосъ и находятъ утѣшеніе въ этомъ пѣснопѣніи — королева на престолѣ, ремесленникъ за работой, служанка у колодца, земледѣлецъ въ полѣ, мать у колыбели своего ребёнка. Протестантскія церковныя пѣсни скоро составили совершенно новую форму народной поэзіи; сочиняясь въ огромномъ количествѣ и всѣми, кто чувствовалъ себя мало-мальски способнымъ на это, онѣ начали распространяться очень быстро и оказали реформаціи существенныя услуги. Особенно пѣсни самого Лютера перелетали изъ города въ городъ, изъ замка въ хижину, отъ старика къ ребенку, воодушевляя всѣхъ и увлекая своими смѣлыми мелодіями безчисленныя толпы. Но этотъ мужественный характеръ церковная пѣснь сохраняла только до тѣхъ поръ, пока продолжался героическій вѣкъ лютеранской церкви. Эразмъ Альберусъ, Павелъ Сператусъ, Николай Германъ выступаютъ достойными послѣдователями Лютера, говорятъ на языкѣ народа и поютъ энергическія пѣсни. Но по мѣрѣ того, какъ лютеранская церковь принимаетъ характеръ замкнутости и упрочивается, задушевность и простота уступаютъ мѣсто сухости и неподвижной догматикѣ: буква убиваетъ духъ. Пѣсни уже не произведенія первобытнаго и народнаго творчества; формалистическая сторона религіи выступаетъ въ нихъ на первый планъ и всё болѣе и болѣе убиваетъ героическій характеръ, составлявшій ихъ главнѣйшее достоинство.»
Мы не послѣдуемъ за этимъ отдѣломъ въ дальнѣйшемъ его паденіи, не остановимся и на другихъ явленіяхъ этого періода, каковы напримѣръ развившаяся въ довольно значительныхъ размѣрахъ дидактическая поэзія, или, вѣрнѣе говоря, дидактическое стихотворство, а перейдёмъ къ украшенію нѣмецкой поэзіи какъ этого времени, такъ и послѣдующаго — народнымъ пѣснямъ.
«Народная пѣснь», говоритъ Шюре (цитируя котораго въ настоящемъ случаѣ мы не сомнѣваемся доставить удовольствіе нашимъ читателямъ, несмотря на длинноту цитаты, тѣмъ болѣе, что его превосходное сочиненіе совершенно неизвѣстно русской публикѣ), «народная пѣсня составляетъ какъ бы богатый и вѣчно разнообразный акомпаниментъ того великаго, прогрессивнаго движенія народа, которое начинается въ ХІѴ столѣтіи и въ концѣ XV пріобрѣтаетъ неодолимую силу. Само собою разумѣется, что народъ никогда не переставалъ пѣть, но онъ не сознавалъ силы своихъ крыльевъ; смѣло полетѣть рискнулъ онъ только тогда, когда окрѣпло въ нёмъ сознаніе его мощи и свободы. Тутъ-то создалъ онъ народную пѣсню — истинную народную пѣсню. Теперь творчество его проявляется уже не въ героическихъ эпопеяхъ, а въ звукахъ, идущихъ изъ глубины сердца, звукахъ чистой лирики. Какая разница между этими пѣснями и тѣми, происхожденіе которыхъ относится къ варварскимъ временамъ! Чувствуешь, слушая ихъ, что народъ пробился сквозь всѣ препятствія къ индивидуальной жизни. Первымъ звукомъ народной пѣсни былъ крикъ возстанія и независимости, раздавшійся въ Швейцаріи. Какъ извѣстно, озеро Четырёхъ Кантоновъ было колыбелью швейцарской свободы. Тамъ искони жило племя пастуховъ, рыбаковъ и охотниковъ, которыхъ сосѣдніе рыцари не могли склонить подъ своё ярмо. То былъ свѣжій, свободный народъ, не платившій никакой подати, не отбывавшій никакой барщины. То была одна изъ тѣхъ патріархальныхъ республикъ, которыя могутъ возникать только между снѣгами глетчеровъ и у подножія защищённыхъ горами озёръ. Когда независимости ихъ стала грозить опасность со стороны габсбургскаго дона, всѣ эти города, до сихъ поръ существовавшіе другъ подлѣ друга безъ твёрдой политической связи и совершенно миролюбиво, соединились — съ цѣлью защищаться на жизнь и смерть. Покусившимся на ихъ существованіе рыцарямъ эти герцы единогласно заявили, что признаютъ себя свободнымъ, сильнымъ своими правами народомъ — и въ началѣ XIV столѣтія одержали надъ цвѣтомъ австрійскаго рыцарства побѣды при Лаупенѣ и Маргартенѣ. Побѣда при Зекнахѣ, въ 1383 году, подѣйствовала на Европу какъ громовой ударъ. Её воспѣлъ въ стихахъ одинъ изъ участниковъ, Гальбъ Сутеръ, человѣкъ помимо того никому и ничѣмъ неизвѣстный. Австрійское войско онъ изображаетъ въ видѣ льва, швейцарское — быка. Пѣсня его по внѣшней формѣ имѣетъ ещё полу-эинческій характеръ. Поэтъ описываетъ битву, но не господствуетъ надъ нею, какъ Гонеръ — надъ войскомъ грековъ и троянцевъ, или творецъ «Нибелунговъ» — надъ полчищами бургундцевъ и гунновъ. Нашъ авторъ — скорѣе солдатъ, ещё покрытый пылью сраженія и поющій только для того, чтобы возвеличить славу своего отечества и храбрость своихъ друзей. Это обстоятельство придаётъ его стихотворенію и лирическій характеръ, а постоянное повтореніе восклицанія: «Ге!» сообщаетъ ему нѣчто побѣдоносно-торжествующее. Невольно вспоминаешь при этомъ великолѣпную пѣсню Тиртея: «Прекрасно биться за отечество въ первомъ ряду сражающихся» — пѣсню, въ которой такъ и видишь лакедемонянъ, непоколебимо стоящихъ въ бою, щитъ о щитъ, грудь о грудь. Нѣмецкому стихотворенію недостаётъ только той воздержности въ выраженіи и той пластической законченности, на которыя греки были такіе мастера. Но въ нёмъ явственно выступаютъ передъ нами могучіе образы съ ихъ желѣзными мускулами, это войско, идущее вперёдъ какъ одинъ человѣкъ; мы слышимъ глухіе удары палицъ съ желѣзными наконечниками, слышимъ и гнѣвный ревъ грубыхъ горцевъ и крики гордой радости, сопровождающіе побѣду свободы. Возникшая такимъ образомъ народная пѣсня этого рода развивалась мало-по-малу въ долговременной борьбѣ, которую вёлъ швейцарскій союзъ за сохраненіе своей свободы. Лѣтъ сто спустя, между 1474 и 1476 годами она снова вырвалась наружу. Въ XV столѣтіи швейцарцы, побѣдившіе въ XIV Австрію, нашли новаго и болѣе опаснаго врага въ знаменитомъ герцогѣ бургундскомъ. Двѣ одержанныя надъ нимъ побѣды ещё болѣе возвысили патріотизмъ швейцарскаго населенія и встрѣтили живой откликъ въ народной поэзіи. До насъ дошло нѣсколько патріотическихъ пѣсенъ Фейта Вебера, записанныхъ хроникёрами въ слѣдствіе популярности, которою онѣ пользовались повсюду. Этотъ Фейтъ Веберъ уже не простой участникъ битвы, котораго сдѣлала поэтомъ сила обстоятельствъ, но пѣвецъ по профессіи. Между вышеупомянутыми пѣснями главное мѣсто занимаетъ та, которая прославляетъ побѣду надъ бургундскимъ герцогомъ при Муртемѣ. Изъ нея такъ и брызжутъ прекрасная увѣренность въ собственной силѣ, свѣжее мужество и неподдѣльное наслажденіе жизнью. Читая её, видишь, какъ въ теченіе одного столѣтія измѣнился характеръ инстинктивной и потому очень медленію развивающейся народной поэзіи. Пѣсня Гальба Сутера въ честь битвы при Земнахѣ имѣетъ въ себѣ ещё нѣчто эпическое; разсказъ не лишонъ, правда, страстности, но личность поэта ещё не выступаетъ явственно. Здѣсь же всё уже лиризмъ, какъ по содержанію, такъ и по формѣ, и личность автора пробивается наружу съ изумительной энергіей. Чѣмъ болѣе приближаемся мы къ XVI столѣтію, тѣмъ индивидуальнѣе становится народная поэзія, не теряя при этомъ однако характера своей первобытности.
«Побѣдоносная борьба швейцарцевъ привела въ движеніе Германію. Въ 1500 году дитмарцы попытались сдѣлать относительно Даніи то, что удалось швейцарцамъ относительно Австріи и Бургундіи. Они побѣдили датчанъ, но черезъ пятьдесятъ шесть лѣтъ послѣ того были снова покорены. Неудачею окончилось и возстаніе нѣмецкихъ крестьянъ противъ дворянства въ началѣ XVI столѣтія. Воспѣваются только побѣды; пораженія же обходятся молчаніемъ. Нѣмецкіе крестьяне снова замолкли; такъ-какъ у нихъ не было Земиаха для прославленія. Но могущественное духовное возбужденіе, вызванное послѣднимъ движеніемъ, проникло весь нѣмецкій народъ и поселило въ его нѣдрахъ новую жизнь, которой уже не могло подавить феодальное государство.»
Упомянувъ потомъ о благотворномъ дѣйствіи, которое оказали на развитіе нѣмецкой народной лирики такъ называемое возрожденіе и реформація съ книгопечатаніемъ, Шюре продолжаетъ:
«Подъ вліяніемъ такихъ разнообразныхъ явленій, преобразовавшихъ общество, всѣми овладѣло непреодолимое желаніе видѣть, учиться, путешествовать. Рыцарь отправляется воевать съ турками, ремесленникъ проходитъ пѣшкомъ съ одного конца Германіи на другой, поселянинъ оставляетъ плугъ, становится ландскнехтомъ и идетъ попытать счастья въ Италіи. Оборванный сынъ крестьянина бѣжитъ изъ деревни и поступаетъ въ университетъ. Съ мечёмъ на боку, Виргиліемъ и Аристотелемъ, драгоцѣннѣйшими сокровищами того времени — въ карманѣ отправляется въ дорогу свободный мыслитель, чтобы сражаться за науку и поэзію. Быстрая и нескончаемая смѣна однихъ явленій другими совершенно преобразовываетъ человѣка; онъ отрекается отъ родовыхъ и сословныхъ предразсудковъ, ясно сознаётъ свою собственную личность и восклицаетъ: «Я хочу жить для самого себя!» На сколько такое существованіе богаче того, которое вели рыцари въ тринадцатомъ столѣтіи! Сколько тутъ дѣйствія и движенія, сколько духовной и физической жизни! Съ дорожнымъ плащомъ за плечами, со своею любовью и иллюзіями въ сердцѣ, проходятъ эти люди по свѣту, не думная о завтрашнемъ днѣ. Рѣдкому изъ нихъ приходится ещё разъ увидѣть своё отечество; напрасно ждётъ многихъ изъ нихъ по семи, по десяти лѣтъ первая возлюбленная. Они не вернутся, они лежатъ мёртвые у опушки лѣса или въ дубовой чащѣ; никому не извѣстна ихъ могила и скоро всѣ позабудутъ о нихъ. Но что ихъ до этого за дѣло? Они жили и оставили своихъ товарищахъ то, что соединяло ихъ всѣхъ: свои пѣсни. Да и могли они развѣ не воспѣвать жизни, которую пили такою полной чашей? Могла ли не существовать неодолимая потребность высказывать радость и горе у этихъ людей, раскидывавшихъ по всему свѣту своё сердце, свои стрѣлы и свои пѣсни? Вода, скопляющаяся внутри горы, не такъ неудержимо пробивается сквозь каменистую почву ея, какъ пробиваются тайныя движенія души сквозь оболочку даже самыхъ необработанныхъ натуръ. Вотъ чѣмъ объясняется происхожденіе лирики народа: чаша переполняется, избытокъ жизни создаётъ пѣсню.
«Авторы этихъ новыхъ народныхъ пѣсенъ въ Германіи — не поэты по профессіи и не странствующіе пѣвцы. Всѣ сочиняютъ — и рыцарь, отправившійся искать приключеній, и бѣдная, покинутая возлюбленнымъ, дѣвушка, и мистикъ-мечтатель, воспѣвающій свою безпредѣльную любовь къ Мадоннѣ, и протестантъ, поющій свою церковную пѣснь. Они поютъ помимо своего вѣдома, почти помимо желанія: ихъ побуждаетъ къ тому переполненное сердце — и это-то обстоятельство и придаётъ ихъ пѣснямъ несокрушимую прелесть.
«Народная пѣсня выступила на сцену почти одновременно во всей Германіи: но въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ она развилась богаче, чѣмъ въ другихъ. Колыбель ея — тѣ самыя страны, въ которыхъ за триста лѣтъ до того развернулся роскошнѣйшій цвѣтъ рыцарства: Швейцарія, Швабія, Франконія, Рейнскія провинціи, Баварія, Тироль, Австрія и Тюрингія: и въ каждой изъ этихъ мѣстностей народная пѣсня сохранила до-сихъ-поръ свои особенности. Благодаря безпрерывному обмѣну этихъ поэтическихъ произведеній между различными провинціями, образовалась истинно-нѣмецкая, если можно такъ выразиться, идеальная народная пѣсня, слившая въ одно гармоническое цѣлое общія всему народу черты; и эта народная пѣсня вполнѣ достойна того, чтобы её узнали всѣ націи. Она вводитъ насъ во всѣ сферы домашней и общественной жизни, потому-что въ шестнадцатомъ столѣтіи обнимаетъ собою всё, начиная отъ безъискусственнаго существованія на лонѣ природы и кончая религіозными и политическими стремленіи этого времени. Такъ-какъ эта лирика имѣетъ свой источникъ въ природной потребности души, то она до послѣдней степени правдива и чужда всего условнаго, и въ этомъ-то именно свойствѣ заключается ея несравненная красота и вѣчное могущество.»
Стѣснённые рамками настоящаго бѣглаго очерка, мы, къ сожалѣнію, не можемъ позволить себѣ даже бѣглаго обзора различныхъ отдѣловъ, на которые распадается эта богатѣйшая часть нѣмецкой поэзіи; ограничиваемся только поименованіемъ ихъ, принимая въ этомъ случаѣ классификацію того же Шюре, которая представляется намъ гораздо разумнѣе и гораздо болѣе соотвѣтствующею ходу внутренняго развитія народа, чѣмъ обычное школьное дѣленіе на пѣсни историческія, легенды, баллады, пѣсни любовныя и тому подобное. Въ классификаціи Шюре четыре группы. Первую составляютъ тѣ пѣсни, въ которыхъ человѣкъ находится ещё подъ полной властью природы и которыя поэтому носятъ отчасти миѳическій характеръ: сюда входятъ пѣсни о горныхъ и водяныхъ духахъ, исторіи русалокъ, идилліи въ первѣйшей формѣ съ ихъ безыскусственными пастухами и пастушками, разнообразныя проявленія весны и тому подобное. Въ пѣсняхъ второй группы передъ нами уже общественная и историческая жизнь; тутъ выступаютъ на сцену всевозможныя приключенія разныхъ егерей, ландскнехтовъ, студентовъ — приключенія той поры, когда патріархально-идиллическое существованіе кончилось, когда «народъ проснулся, всталъ на ноги, вырвался изъ ярма долговременной барщины и ринулся очертя голову въ водоворотъ жизни, какъ пускается въ свѣтъ нетерпѣливый юноша, до того времени пребывавшій въ мечтательно-созерцательномъ положеніи.» Изъ историческихъ лицъ главную роль играетъ въ этой группѣ знаменитый Ульрихъ фонъ-Гуттенъ. Пѣсни второй группы имѣютъ предметомъ только внѣшнюю жизнь: въ третьей раскрывается тайникъ души народа, такъ-какъ она состоитъ исключительно изъ пѣсенъ любви — пѣсенъ, проникнутыхъ необыкновенною задушевностью и составляющихъ лучшее украшеніе нѣмецкой народной жизни. Въ четвёртую группу входятъ пѣсни религіозныя.
Порою блистательнаго процвѣтанія народной поэзіи въ Германіи было, какъ мы уже замѣтили выше, шестнадцатое столѣтіе: въ слѣдъ за тѣмъ, по мѣрѣ развитія цивилизаціи, народное непосредственное творчество начало — какъ это бывало вездѣ — всѣ больше и больше приходитъ къ концу, уступая мѣсто поэзіи искусственной; но окончивъ своё активное существованіе, оно воскресло какъ матеріалъ, какъ источникъ, изъ котораго не переставали черпать такіе художники, какъ Гёте, Гейне, Уландъ, обязанные ему многими изъ своихъ лучшихъ произведеній.
Шестнадцатое столѣтіе ознаменовалось и поворотомъ въ драматической поэзіи — поворотомъ, которымъ эта послѣдняя обязана прославившемуся въ столь многихъ родахъ литературы миннезингеру-сапожнику Гансу Саксу. Драматическая поэзія въ Германіи, какъ и вездѣ, началась религіозными мистеріями, къ которымъ впослѣдствіи, какъ и въ другихъ странахъ, присоединились комическія интермедіи. Въ такомъ видѣ принялъ её изъ рукъ своихъ предшественниковъ Гансъ Саксъ; но онъ не удовольствовался этимъ наслѣдіемъ и придалъ ему свѣтскій характеръ, въ которомъ народный элементъ стоялъ на первомъ планѣ. Такъ-какъ оцѣнка литературной дѣятельности отдѣльныхъ личностей не входитъ въ программу нашего очерка, предоставляющаго это нижеприводимымъ біографіямъ, то мы не остановимся и на разборѣ пьэсъ Ганса Сакса. Ограничиваемся замѣчаніемъ, что онъ создалъ въ этой отрасли литературы вышеупомянутое новое направленіе и способствовалъ сильному развитію отечественной драматургіи, по-крайней мѣрѣ въ количественномъ отношеніи. Число драматическихъ произведеній этого времени громадно; здѣсь мы встрѣчаемся съ пьэсами духовнаго содержанія, о характерѣ которыхъ — въ противоположность простотѣ, которую старался внести въ этотъ видъ драматической поэзіи Гансъ Саксъ — можетъ дать понятіе напримѣръ драма «Саулъ», гдѣ участвуетъ 600 дѣйствующихъ лицъ, съ такъ называемыми карнавальными пьэсами, которыя протестантизмъ избиралъ орудіемъ своихъ нападеній на католическихъ монаховъ и священниковъ, съ драмами историческими, каковы напримѣръ «Юліанъ Отступникъ» Ганса Сакса, «Вильгельмъ Телль» Якова Руоффа и другія.
Новый характеръ получила нѣмецкая драматическая литература въ этомъ столѣтіи подъ перомъ учоныхъ гуманистовъ, занявшихся ею съ величайшимъ усердіемъ, но лишившихъ её всякой художественности именно въ слѣдствіе учоной подкладки, которую они клали въ основанія своихъ произведеній, и учоной внѣшней формы, доходившей до того, что большая часть этихъ пьэсъ писалась на латинскомъ языкѣ. Такой характеръ обусловливался и цѣлью этихъ драматическихъ занятій: пьэсы сочинялись для разыгрыванія въ училищахъ учениками и составляли существенную часть преподаванія; а такъ-какъ это послѣднее въ ту пору было основано почти исключительно на занятіи древне-классическими языками и науками, то понятно, что эта, такъ называемая «учоная драма» была совершенно лишена народнаго элемента. Въ этомъ-то и состоитъ ея рѣзкое отличіе отъ пьэсъ Ганса Сакса и лучшихъ послѣдователей его; оно обнаруживается ещё въ томъ, что въ этой учоной группѣ драматурговъ, отчасти благодаря самому характеру ихъ творчества, если можно назвать его творчествомъ, отчасти въ слѣдствіе того, что за сочиненіе драматическихъ пьэсъ принимались чисто-кабинетные учоные, какъ напримѣръ Рейхлинъ, нельзя указать ни на одно истинное дарованіе. Но былъ одинъ пунктъ, въ которомъ сходились эти два, столь рѣзко противоположныя направленія: реформаціонное движеніе неудержимо влекло къ себѣ послѣдователей того и другого и, такимъ образомъ, какъ народная драма, такъ и учоная, сдѣлались для протестантизма однимъ изъ орудій въ борьбѣ его съ католичествомъ. Дѣйствительно, между произведеніями этихъ учоныхъ ректоровъ и пасторовъ мы встрѣчаемъ нѣкоторыя съ явственно-обозначеннымъ тенденціознымъ характеромъ, высказывающія въ наглядной формѣ воззрѣнія протестантской партіи и ея непримиримую ненависть къ папской власти.
Въ концѣ XVI столѣтія драматическая литература Германіи получила извнѣ толчёкъ, влившій въ ея жилы такую жизнь, какой не могли придать ей попытки школы Ганса Сакса, при всёмъ ихъ относительномъ достоинствѣ, не говоря уже о дѣятельности драматурговъ-учоныхъ, у которыхъ драматическая форма была только внѣшнею, да и то неуклюжею, оболочкой сюжетовъ, не имѣвшихъ въ себѣ ровно ничего драматическаго. Этотъ толчёкъ былъ данъ появленіемъ въ Германіи между 1590—1595 годами такъ называемыхъ «англійскихъ комедьянтовъ», которые были собственно нѣмецкіе актёры, игравшіе на нѣмецкомъ языкѣ, но репертуаръ которыхъ составляли пьэсы, вывезенныя ими изъ Англіи, гдѣ драматическое искусство стояло въ ту пору на высшей степени процвѣтанія, имѣя во главѣ Шекспира. О характерѣ пьэсъ, съ которыми познакомили нѣмецкую публику «англійскіе комедьянты», даётъ понятіе сборникъ этихъ произведеній, напечатанный уже въ 1620 году. Сюжетъ большей части ихъ тотъ же, что и въ пьэсахъ англійскихъ драматурговъ того времени, включая сюда и Шекспира, но это не переводы, даже не передѣлки, а скорѣе подражанія, далеко уступающія достоинствомъ своимъ подлинникамъ. Не смотря однако на свою неудовлетворительность во многихъ отношеніяхъ, пьэсы эти открыли нѣмецкимъ драматургамъ и нѣмецкой публикѣ новыя точки зрѣнія. Въ нихъ впервые выступила на сцену сила страсти, управляющая драматическимъ движеніемъ и впервые заняли подобающее мѣсто разнообразіе характеровъ, естественность и другія внутреннія достоинства. Подъ ихъ вліяніемъ развилась дѣятельность нѣсколькихъ нѣмецкихъ драматурговъ, между которыми на первомъ планѣ стоятъ Іаковъ Айреръ и герцогъ Юлій Брауншвейгскій.
Мы подошли теперь къ одному изъ безплоднѣйшихъ въ исторіи нѣмецкой поэзіи столѣтій — семнадцатому. Страсть къ сочинительству нисколько не ослабѣла; напротивъ, количество книгъ даже увеличилось. Обнаруживались и истинныя дарованія; но всѣ они погибали подъ гнётомъ духа времени — и всё это столѣтіе можетъ выставить не болѣе двухъ-трёхъ имёнъ, на которыхъ стоитъ остановиться. Причины этого упадка заключаются главнымъ образомъ въ піитическихъ обстоятельствахъ того времени, между которыми на первомъ планѣ стоитъ тридцатилѣтняя война, нанёсшая такой жестокій ударъ народнымъ силамъ Германіи и не менѣе пагубно отразившаяся на ея культурѣ. «Свѣжіе источники народнаго духа перестали бить на долгое время», говоритъ историкъ нѣмецкой поэзіи, «и когда они снова прорвались наружу, въ нихъ оказалась только мутная и приторная вода. Народъ впалъ изъ благосостоянія въ бѣдность, бѣдность повлекла за собою униженіе — и болѣе столѣтія понадобилось ему на то, чтобы подняться, чтобы прекратилось его жалкое, безпріютное существованіе. А въ это самое время за укрѣплёнными стѣнами городовъ работали учоные мужи. То были послѣдователи гуманистовъ XVI столѣтія. Спокойно сидѣли эти господа въ своихъ библіотекахъ, читали Виргилія, Петрарку и Ронсара, сочиняли гимны въ честь императора и владѣтельныхъ князей и завистливо косились на дворъ „великаго короля“ — Людовика XIV. Скоро началось подражаніе французскому двору рѣшительно во всѣхъ отношеніяхъ; даже языкъ стали начинять французскими выраженіями и оборотами. Нѣкоторые изъ этихъ придворныхъ учопыхъ приняли на себя трудъ поднять упавшую поэзію — и тутъ то возникла учоная и искусственная поэзія, неограниченно господствовавшая въ Германіи почти полтора вѣка. Вдохновеніе сдѣлалось теперь излишнею вещью; главное значеніе получили однажды установленныя правила; неизмѣннымъ образцомъ служили итальянскія и французскія псевдоклассическія произведенія. Поэзія перестала удовлетворять потребности сердца: она сдѣлалась учонымъ предпріятіемъ, предметомъ тщеславныхъ стремленій кружка педантовъ. Съ этой поры огромная пропасть образовалась между народною массою и людьми науки. Учоный, придающій великое значеніе своему витіеватому слогу, презрительно смотритъ на человѣка толпы, а этотъ послѣдній, не понимающій языка, на которомъ говоритъ многоумный мужъ, не довѣряетъ ему и подсмѣивается надъ нимъ. Съ одной стороны стоятъ писатели, не понимающіе народной жизни и не желающіе понимать её, съ другой — предоставленный самому себѣ народъ, безъ духовной культуры и безъ стремленія къ идеалу.»
Основателемъ нѣмецкой ученой поэзіи XVII столѣтія и главнымъ представителемъ ея былъ Мартинъ Опицъ, пользовавшійся при жизни своей такою славою, какая почти никогда не выпадала на долю писателя, и даже долго послѣ того называвшійся по традиціи «отцомъ нѣмецкой литературы». Неудивительно поэтому, что вокругъ него образовалась огромная школа послѣдователей и подражателей; это — такъ называемая «первая силезская школа», хотя большинство членовъ ея принадлежало къ другимъ мѣстностямъ Германіи; затѣмъ значительную роль игралъ «кёнигсбергскій кружокъ», имѣвшій во главѣ довольно даровитаго Симеона Даха; за нимъ слѣдовалъ кружокъ саксонскій и такъ далѣе. Изъ огромной массы этихъ писателей, большею частью заурядныхъ, рѣзко выдаётся одинъ Павелъ Фломмингъ, чьё имя принадлежитъ къ тѣмъ двумъ-трёмъ, на которыхъ, какъ мы замѣтили выше, только и стоитъ остановиться въ этомъ столѣтіи. Принадлежа по содержанію своихъ стихотвореній къ школѣ Опица, признавая даже этого послѣдняго великимъ геніемъ, Флеммингъ однако, помимо своего вѣдома, стоитъ среди всей этой школы одиночнымъ и отраднымъ явленіемъ, благодаря естественности и задушевности, пробивавшихся у него какъ бы помимо его вѣдома и желанія.
Въ силу тѣхъ же обстоятельствъ, а отчасти благодаря крайне безпорядочной жизни своей, погибъ въ концѣ XVII столѣтія, не оказавъ никакого вліянія на современниковъ и также оставшись одиночнымъ явленіемъ, другой поэтъ съ первокласснымъ дарованіемъ — Гюнтеръ, котораго Гёте называетъ «поэтомъ въ истинномъ смыслѣ этого слова, несомнѣннымъ дарованіемъ, надѣлённымъ богатою фантазіею, способностью схватывать вещи и воспроизводить схваченное, въ высшей степени плодовитымъ, умнымъ, остроумнымъ» и т. п. Какъ Флеммингъ, писатель по духу совершенно самостоятельный, принадлежалъ однако по роду своей дѣятельности къ извѣстной школѣ, совершенно неродственной этому духу, такъ и Гюнтеръ, при своей самостоятельности и одиночности, долженъ быть однако тоже причисленъ къ школѣ, образовавшейся вслѣдъ за тою, во главѣ которой стоялъ Опицъ, и извѣстной въ исторіи литературы подъ названіемъ «второй силезской». Основателемъ ея былъ — Гофманъ фонъ-Гофмансвальдау. Если Опицъ копировалъ древнихъ и французовъ, то Гофманъ взялъ себѣ въ образецъ итальянцевъ и, задавшись мыслью исправить сухость своихъ предшественниковъ, впалъ въ грубую чувственность, скоро перешедшую всѣ границы, какъ по языку, достигшему невообразимой манерности, такъ и по содержанію, гдѣ болѣзненность и испорченность фантазіи доходятъ до послѣдней степени. Что направленіе Гофмансвальдау могло образовать цѣлую школу — это было возможно только при всеобщемъ упадкѣ поэзіи. Тѣмъ не менѣе, школа эта была далеко не малочисленна, и въ ней погибло не одно истинное дарованіе.
Упадку лирики соотвѣтствовало въ XVII вѣкѣ и положеніе драматической литературы. Учоный характеръ поэзіи этого времени долженъ былъ, само собою разумѣется, отразиться и на дѣятельности нѣмецкихъ драматурговъ. Сочинявшіяся учоными пьэсы предназначались главнымъ образомъ для придворныхъ сценъ или вовсе не игрались. Такимъ образомъ, народу было отъ нихъ мало проку. Опицъ и тутъ явился руководителемъ, поставивши въ образецъ драматическимъ писателямъ французовъ и голландцевъ, Сенеку и новыхъ итальянцевъ. И вотъ — возникла цѣлая масса такъ называемыхъ пастушескихъ комедій, духовныхъ и историческихъ пьэсъ преимущественно въ аллегорической формѣ, трагедій по псевдоклассическимъ образцамъ и т. п.
Значительнѣйшимъ драматургомъ этого времени былъ Андрей Грифіусъ, который, при всей своей подражательности, оставался, однако, по духу своихъ произведеній самостоятельнымъ и старался дать драмѣ направленіе, болѣе согласное съ законами искусства. Писателей собственно для народа со времени упомянутаго нами выше Іакова Айрера не появлялось; зато, по примѣру «англійскихъ комедьянтовъ», образовались странствующія труппы, репертуаръ которыхъ, сочинявшійся большею частію самими актёрами, состоялъ преимущественно изъ пьэсъ съ сильно мелодраматическимъ характеромъ, по образцу многихъ англійскихъ произведеній того времени. Сюда же входили пьэсы поучительныя (Moralitäten), религіозныя съ сюжетами, заимствованными изъ библіи, народные фарсы, арлекинады и т. п. Дѣлались въ это же самое время и попытки поднять уровень сцены, и въ этомъ отношеніи особенною дѣятельностью отличались нѣкоторые содержатели странствующихъ труппъ. Но ихъ усилія разбивались о грубый вкусъ публики, такъ-какъ этой послѣдней нравилось только или площадно-комическое, или необычайно-страшное и такимъ образохъ любимыми пьэсами репертуара сдѣлались такъ называемыя Haupt и Staatsactionen, состоявшія въ грубѣйшемъ, чисто-балаганномъ воспроизведеніи замѣчательнѣйшихъ историческихъ и героическихъ событій, площадные фарсы и, наконецъ, оперы, которыя скоро достигли полнаго господства надъ всѣмъ остальнымъ, благодаря своей внѣшней эффектности.
Въ половинѣ XVIII столѣтія въ обществѣ повѣялъ новый духъ. «Всѣ молодые и благородные умы», говоритъ Шюре въ своёмъ мастерскомъ очеркѣ этого періода, «вдругъ проснулись и стряхнули съ себя ярмо рабства. То былъ рѣшительный моментъ въ исторіи какъ нѣмецкаго, такъ и французскаго духа, и внимательный наблюдатель хода лирической поэзіи не можетъ обойти его молчаніемъ. Въ семнадцатомъ столѣтіи общество терпѣливо сносило тираннію государства и церкви. Величественное реформаціонное движеніе смѣнилось вялымъ застоемъ. Но скоро протестантскій духъ проснулся во всёмъ своёмъ могуществѣ, и это былъ не протестантизмъ XVI вѣка, ограничивавшійся оппозиціею папской власти, но протестантизмъ болѣе смѣлый, до послѣдней степени логическій, относившійся отрицательно ко всему традиціонному, принимавшемуся на вѣру. Переворотъ начался вездѣ — въ наукѣ, искусствѣ, жизни. Германія начала съ переворота эстетическаго и подала сигналъ къ окончательному освобожденію искусства. Со времени смерти Лютера поэзія оставалась или смиренною служительницею лютеранской церкви или панегиристкою вельможъ и властителей. Но благородная рабыня вспомнила, наконецъ, о своёмъ божественномъ назначеніи, разорвала оковы и, снова свободная, пошла покорять міръ. Не въ одинъ день совершился этотъ переворотъ: у него были свои пророки, герольды, трибуны, фанатики и диктаторы, и только послѣ многихъ бурь и невзгодъ привёлъ онъ къ свободѣ, то-есть къ уничтоженію мелочныхъ правилъ и провозглашенію великихъ законовъ прекраснаго. Вотъ въ короткихъ словахъ главнѣйшія ступени и окончательные результаты этого эстетическаго переворота.»
Достаточно назвать имена главнѣйшихъ дѣятелей этого періода — Клопштока, Виланда, Лессинга и Гердера, чтобы указать на громадное значеніе его въ исторіи поэзіи вообще и нѣмецкой въ частности. Движеніе, во главѣ котораго стояли такіе люди, не могло не ознаменоваться самыми благотворными результатами.
«Въ этомъ движеніи», — мы продолжаемъ цитировать Шюре — «охватившемъ всю тогдашнюю молодежь, можно отличить нѣсколько главныхъ направленій, которыя привели къ обновленію всего искусства. Во-первыхъ, основная мысль Гердеровой философіи и эстетики: «единство, братство и неограниченное усовершенствованіе человѣчества.» Какое великолѣпное зрѣлище представлялось мыслителю и поэту внезапнымъ и братскимъ соединеніемъ, подъ знаменемъ побѣдоноснаго человѣческаго духа, тѣхъ самыхъ націй, которыя, втеченіе столькихъ столѣтій, такъ враждебно смотрѣли другъ на друга, полныя ненависти, обагрённыя кровью! При этомъ зрѣлищѣ, при видѣ того, какъ протягивали другъ другу руки и передавали другъ другу свои вѣковыя поэтическія преданія мечтательная и пантеистическая Индія, поклонница красоты Греціи, побѣдоносный Римъ, Галлія и Германія — границы, отдѣлявшія до тѣхъ поръ одинъ народъ отъ другого, должны были рушиться какъ по мановенію волшебнаго жезла. Исторія получила новое содержаніе — прогрессъ; человѣчество пріобрѣло новую, болѣе возвышенную цѣль — слитіе воедино всѣхъ своихъ силъ; вдохновеніе могло отнынѣ оживить себя болѣе священнымъ огнёмъ — огнёмъ всеобщаго братства. Этотъ болѣе широкій взглядъ на человѣчество долженъ былъ породить и болѣе высокій идеалъ человѣка. До тѣхъ поръ индивидуумъ развивался въ узкомъ духѣ: онъ изучалъ такъ-сказать только свою профессію и не заботился ни о чемъ остальномъ, общемъ. Были солдаты, придворные, адвокаты, врачи, учоные; но никому въ голову не приходило быть человѣкомъ. Поэтъ, даже философъ не переходилъ за узкіе предѣлы своей профессіи. Но съ той поры, какъ человѣчество узнали во всѣхъ его видахъ, съ той поры какъ его стали чтить въ Сократѣ, Брутѣ, христіанскихъ мученикахъ — началось и стремленіе къ идеалу полнаго, совершеннаго человѣка.
«При такомъ воззрѣніи на человѣчество и человѣка долженъ былъ конечно измѣниться въ лучшую сторону и взглядъ на поэзію и поэта. Что такое была поэзія XVII вѣка? Салонное упражненіе для забавы знати и государей, учоная провозгласительница мелодраматическихъ страстей, рутинныхъ чувствъ и идей. Какъ далеко ушли отъ этого воззрѣнія въ слѣдующемъ вѣкѣ! Поэзію признали теперь врождённымъ даромъ человѣка, свободнѣйшимъ выраженіемъ духа народовъ. На неё стали смотрѣть какъ на своего рода откровеніе всего того, что есть божественнаго въ душѣ человѣка. Велико сдѣлалось и значеніе поэта. Въ его лицѣ воскресали теперь мудрецы и пророки прежнихъ времёнъ. Правда, простота героической эпохи миновалась, общество распалось на множество тѣсныхъ кружковъ, человѣку приходилось тяжко подъ гнётомъ его профессіи. Но именно эти обстоятельства дѣлали поэта необходимымъ, потому-что только ему дано было извлечь изъ театральной мишуры фальшиваго общества простого, энергическаго, законченнаго человѣка въ его разнообразныхъ видахъ, ему дано было надѣлить голосомъ всѣхъ тѣхъ, которые имѣютъ душу, но не умѣютъ говорить, тѣхъ, единственный языкъ которыхъ есть безпрерывное, но смутное стремленіе къ чему-то лучшему, ему, наконецъ, дано было сдѣлать осязательною для насъ гармонію всего того, что живётъ и дышетъ. Таковы были идеи, броженіе которыхъ происходило во всѣхъ молодыхъ и пламенныхъ головахъ во второй половинѣ XVIII столѣтія. Ихъ ещё не формулировали, но онѣ уже чувствовались и, такъ сказать, носились въ воздухѣ, сильно раздражая умы. Не слушая голоса холоднаго разсудка, молодое поколѣніе предавалось необузданнымъ мечтаніямъ и безграничнымъ надеждахъ. Оно не знало, что именно выйдетъ, но ожидало чего-то новаго, неслыханнаго, величественнаго. Лозунгомъ всѣхъ сдѣлалось «натура» и всё пламенно кинулось въ водоворотъ всевозможныхъ страстей. Дружба, любовь, патріотизмъ, религія — всё обратилось въ предметъ поэтической мечтательности. Эта молодежь, была то чувствительна до сентиментальности и заливалась слезами, то поражала дикою грубостью и циническою чувственностью. Она дрожала отъ радости каждый разъ, какъ съ кого-нибудь срывалась личина лицемѣрія и пѣла восторженныя пѣсни, разрывая цѣли моды и традиціонныхъ общественныхъ условій. Это — періодъ «бури и натиска» (Sturm und Drang), время «оригинальныхъ геніевъ», какъ называли сами себя писатели этой школы. Въ первыхъ рядахъ ея мы видимъ Ленца, Клингера, живописца Ниллера, Базедова, братьевъ Штольбергъ, а одно время — также Якоби, Лафатера и Гёте. Въ настоящее время трудно составить себѣ даже приблизительное понятіе о необузданности и крайнихъ увлеченіяхъ этой молодёжи. Филистеры считали её сумасшедшею, и касательно нѣкоторыхъ отдѣльныхъ личностей, напримѣръ Ленца, были въ этомъ отношеніи правы; другіе дѣятели, напримѣръ Штольбергъ, въ послѣдствіи покаялись и перешли въ лоно католической церкви. Только одинъ изъ всего этого кружка далъ дѣйствительную жизнь самымъ смѣлымъ грёзамъ его и силою своего безпредѣльнаго генія и титанической воли осуществилъ тотъ идеалъ поэта, который его товарищи видѣли только издали. То былъ Вольфгангъ Гёте.»
Будущій творецъ «Фауста» былъ однако представителемъ и средоточіемъ только одного направленія въ дѣятельности этихъ людей «бури и натиска» — направленія, имѣвшаго преимущественно драматургическій характеръ: въ другомъ, на первомъ планѣ стояла лирика. Оба эти направленія образовались одновременно. Послѣдователи перваго — родиною котораго былъ Франкфуртъ на Майнѣ — видѣли въ Шекспирѣ свой высшій образецъ, а въ молодомъ Гёте, тогда только написавшемъ «Гёца» — своего предводителя. Законодателемъ второго направленія, нашедшаго себѣ главный пріютъ въ Геттингенѣ («Геттингенскій поэтическій союзъ»), оставался Клошптокъ. Недолговременно было существованіе этого періода «бури и натиска». Не оправдали его дѣятели тѣхъ великихъ надеждъ, которыя возлагались на нихъ; но заслуга ихъ несомнѣнна, какъ подготовителей той почвы истинно-классической поэзіи, которую довели до высочайшей степени совершенства два первостепенныя свѣтила нѣмецкой, да и всей европейской, поэзіи — Гёте и Шиллеръ.
Не останавливаясь ни на дѣятельности каждаго изъ этихъ двухъ писателей въ отдѣльности, ни на совмѣстномъ творчествѣ ихъ, играющемъ въ исторіи нѣмецкой поэзіи такую громадную роль, мы должны однако, сообразно плану и задачѣ настоящаго очерка, остановиться на томъ направленіи въ этомъ совмѣстномъ творчествѣ, которое вызвало наконецъ реакцію и породило въ свою очередь новое направленіе. Это было обращеніе къ древне-классическимъ образцамъ, дошедшее въ послѣднее время дѣятельности Гёте и Шиллера до исключительности, до почти полнаго отрѣшенія отъ міра дѣйствительнаго, современнаго. «Конечно», говоритъ Штродтманъ, авторъ извѣстной біографіи Гейне, «высокій, имѣющій неоцѣнимое значеніе подвигъ совершили герои нашей новой литературы (Лессингъ, Шиллеръ, Гёте) тѣмъ, что вернулись къ золотому вѣку греческаго искусства и, вмѣсто нарумяненной и наряженной въ фижмы моды псевдоклассицизма, перевезённой изъ остриженныхъ аллей Версаля въ Берлинъ и Лейпцигъ, стали поклоняться вѣчной красотѣ, сохранившейся въ пѣсняхъ Гомера такою же свѣжею, какою она являлась въ нихъ двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ. Но при этомъ было упущено изъ виду одно обстоятельство — именно, что цѣнящіяся по справедливости столь высоко греческія художественныя произведенія, именно потому были такъ велики и прекрасны, что въ нихъ форма и содержаніе были вполнѣ родственны другъ другу, что пѣснь поэта и рѣзецъ ваятеля воспроизводили то, что ни на минуту не умирало въ воспоминаніи и представленіи народа. Художникъ не находился въ противорѣчіи со своимъ временемъ и своею націею, но, напротивъ того, черпалъ именно въ нихъ своё вдохновеніе; искусство состояло въ тѣсной связи съ дѣйствительностью. Еслибъ нѣмецкая литература и искусство, при своёмъ возвращеніи къ древнимъ образцамъ, имѣли въ и виду преимущественно эту точку зрѣнія, то были бы избѣгнуты многія ошибки, повлекшія за собою впослѣдствіи самыя плачевныя послѣдствія. Правда, что это направленіе въ дѣятельности Шиллера и Гёте обусловливалось тогдашнимъ политическимъ и общественнымъ положеніемъ Германіи. То было время слишкомъ печальное и мрачное для того, чтобы поэты могли найти въ нёмъ достойныя темы для своего творчества — и съ этой точки зрѣнія Гёте и Шиллеръ заслуживаютъ скорѣе похвалу, чѣмъ порицаніе зато, что они, въ ожиданіи лучшихъ дней, спрятали ввѣренный ихъ клейнодъ нѣмецкой поэзіи на чистыхъ, эѳірныхъ высотахъ Олимпа и отправились въ гости къ богамъ Греціи. Неоцѣненная заслуга нашихъ двухъ классическихъ поэтовъ заключается въ томъ обстоятельствѣ, что живя и дѣйствуя въ несвободную въ государственномъ отношеніи, вялую въ политическомъ и нездоровую въ общественномъ пору, они воспитывали въ публикѣ стремленіе къ внутренней свободѣ, проповѣдывали евангеліе красоты и показывали идеалъ гуманности поколѣнію, погрязшему въ апатическомъ равнодушіи ко всему, приготовляли почву, на которой могло и должно было воздвигнуться современенъ національное зданіе. Неблагопріятная же сторона этого рода дѣятельности состояла въ тонъ, что Гёте и Шиллеръ, взявъ себѣ въ образецъ греческое искусство, не остались впослѣдствіи, подобно ему, въ жизни своего времени и своего народа, но промѣняли грубую почву дѣйствительности на идеальный міръ, старались основать на нѣмецкой землѣ умственную Элладу и, вмѣстѣ съ формами греческой поэзіи, хотѣли навязать намъ существенные моменты того эллинскаго міровоззрѣнія, которое давно уже уступило мѣсто прогрессивнымъ идеямъ позднѣйшихъ столѣтій.»
Необходимою реакціею противъ этого увлеченія древнимъ міромъ, увлеченія, дошедшаго впослѣдствіи до крайности, была романтическая школа. Въ ея дѣ;ятельности надо различать двѣ стороны: переводную и самостоятельную. За первою нельзя не признать истинно-благотворнаго значенія. Благодаря ей, нѣмецкая читающая публика познакомилась съ итальянскими поэтами, начиная съ Данта, съ испанскими, между которыми главное мѣсто было отведено романтикамъ Сервантесу, Кальдерону и Лопе-де-Вега, наконецъ — съ Шекспиромъ, котораго эта школа сдѣлала своимъ патрономъ и который, благодаря превосходнымъ переводамъ его произведеній Шлегелемъ и Тикомъ, получилъ въ Германіи право гражданства раньше, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Къ этой же сторонѣ дѣятельности романтической школы надо причислить имѣвшія не менѣе важное образовательное вліяніе публичныя лекціи по древней и новой литературѣ, по исторіи драматической поэзіи, философіи исторіи, эстетики и т. п., которыми особенно усердно и успѣшно занимались братья Шлегели. Наконецъ, трудамъ этихъ же романтиковъ обязана своимъ оживленіемъ древне-нѣмецкая литература и нѣмецкая народная поэзія, относительно которой особенно много было сдѣлано Арнимомъ и Брентано, собравшими и передавшими въ художественной формѣ весьма значительное количество народныхъ пѣсенъ. Многое въ этомъ отношеніи было сдѣлано уже Гердеромъ; но истинную прочность и дѣйствительность этому стремленію придали именно романтики.
Чѣмъ несомнѣннѣе и благотворнѣе ихъ заслуги на этомъ полѣ дѣятельности, тѣмъ плачевнѣе и безплоднѣе, даже вреднѣе, представляется ихъ самостоятельное творчество. Выйдя изъ принципа, что «произволъ поэта не терпитъ надъ собою никакихъ законовъ», сдѣлавъ это правило основнымъ положеніемъ своего поэтическаго кодекса, романтики поставили поэзію выше природы, объявили ея полную независимость отъ дѣйствительности и дали полнѣйшій произволъ личной, необузданой фантазіи. «Основная задача всякой поэзіи», такъ поучалъ глава романтической школы Фридрихъ Шлегель, «заключается въ томъ, чтобы уничтожать ходъ и законы разумно мыслящаго разума и снова переселять насъ въ прекрасную неурядицу міра фантазіи, въ первобытный хаосъ человѣческой натуры, для котораго не существуетъ символа, прекраснѣе шумнаго сонма древнихъ боговъ.» «Всякое ограниченіе фантазіи дѣйствительностью», гласила романтическая доктрина, «есть ограниченіе и униженіе человѣческой натуры, утрата ею врождённой безпредѣльности ея.» Романтическимъ же въ собственномъ смыслѣ признавалось то, что «представляло сентиментальный сюжетъ въ фантастической, то-есть вполнѣ обусловливаемой фантазіею формѣ.» Послѣдствіемъ такихъ теорій была крайняя, доходившая до своего рода дикости, безпорядочность формы и безпредметная бѣдность содержанія. Смутные, туманные порывы, неопредѣлённыя чувства и ощущенья, грёзы, міръ духовъ и привидѣній и т. п. — вотъ что составляетъ сущность этой поэзіи, которую Гегель справедливо называлъ «чахоткою человѣческаго духа» и которая наложила свою печать какъ на лирику, такъ и на драму. Мало-по-малу, въ слѣдствіе взгляда романтиковъ на природу, она привела къ религіозному мистицизму, главнымъ представителенъ котораго былъ Новалисъ, а наконецъ, подъ вліяніемъ увлеченія римскимъ католицизмомъ и средневѣковыми феодальными учрежденіями, сдѣлалась служительницею церковной и политической реакціи того времени и наложила свою пагубную печать на весь реставраціонный періодъ. «Но именно въ этомъ обстоятельствѣ — говоритъ Штродтманъ — заключается не только преступленіе романтической школы противъ прогресса человѣчества, а въ то же время — какъ ни парадоксально можетъ показаться это мнѣніе — огромная заслуга ея, какъ движенія, воскресившаго національную и политическую жизнь Германіи и внесшаго въ нѣмецкую литературу реформаторскія идеи новаго времени. Ложный идеализмъ построеннаго въ воздухѣ, рѣзко разъединёнаго съ дѣйствительностію міра искусства дошолъ ad absurdum — и какъ необходимое послѣдствіе такого порядка вещей начался совершенно новый фазисъ развитія: литература стала сходить съ своихъ недосягаемыхъ облачныхъ высотъ на землю и возстановлять прерванную связь свою съ міромъ дѣйствительности. То форсированное рвеніе, съ которымъ многіе изъ этихъ романтиковъ, не признававшіе въ своихъ первыхъ произведеніяхъ ничего, кромѣ tel est mon plaisir, самой неограниченной субъективности, стали нѣсколько лѣтъ спустя защищать неограниченнѣйшій деспотизмъ и вопіющія злоупотребленія католической церкви и нѣмецкаго правительства — это рвеніе конечно имѣло въ себѣ много презрѣннаго и отвратительнаго, и побужденія, которыми руководились они въ этомъ случаѣ, были безъ сомнѣнія у большинства не особенно чистаго свойства. Тѣмъ не менѣе ихъ союзъ съ реакціонными силами послужилъ первымъ шагомъ къ тому, чтобы нѣмецкая литература получила снова и на долгое время реальную и національную подкладку. Стараясь оправдывать существующій порядокъ или передѣлывать настоящее время по образцу христіанско-феодальныхъ среднихъ вѣковъ, писатели по неволѣ знакомились серьозно съ явленіями дѣйствительной жизни, съ отечественною исторіею, съ потребностями народа — и литература, сдѣлавшаяся было въ рукахъ романтиковъ праздною игрушкою фантазіи, пріобрѣла теперь широкое значеніе, какъ одно изъ средствъ преуспѣянія соціальныхъ и политическихъ интересовъ Германіи.»
Первымъ поводомъ къ этой перемѣнѣ въ направленіи поэзіи послужили такъ-называемыя войны за освобожденіе — войны, въ которыхъ вся Германія поднялась, чтобы свергнуть съ себя иго Наполеона. Тутъ-то и выступилъ на сцену кружокъ поэтовъ, собственно принадлежавшихъ къ романтической школѣ, но теперь отдѣлившихся отъ большинства своихъ товарищей для служенія дѣлу свободы и патріотизма; тутъ-то зазвучали и понеслись по всей Германіи, проникая во всѣ слои общества, пробуждая народное сознаніе, пѣсни Кёрнера, Арндта, Рюкерта, Уланда (въ первую пору его дѣятельности), Эйхендорфа и другихъ. Временемъ особеннаго развитія этой патріотической поэзіи былъ 1813 годъ. Пѣсни, вышедшія въ эту пору изъ-подъ пера только-что упомянутыхъ поэтовъ, составляютъ, по выраженію Шюре, intermezzo въ исторіи нѣмецкой романтики. Пока длилась война, эти литературные дѣятели были солдатами, народными поэтами, людьми партіи. Когда же независимость Германіи была возвращена ей и миръ былъ обезпеченъ, когда нѣмецкіе властители отказались исполнить обѣщанія, данныя ими въ критическую минуту, и стали господствовать деспотичнѣе, чѣмъ прежде, мечтатели-поэты, за исключеніемъ Арндта, Уланда и нѣсколькихъ другихъ, видя это, вернулись въ царство грёзъ, причёмъ Эйхендорфъ, служившій съ 1813 до 1815 года волонтёромъ въ егерскомъ прусской арміи, сдѣлался послѣ войны однимъ изъ блистательнѣйшихъ представителей романтической лирики.
Онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, былъ и послѣднимъ дѣятелемъ ея. Въ двадцатыхъ годахъ этой школѣ суждено было получить окончательный ударъ отъ поэта, вышедшаго изъ нѣдръ ея — Генриха Гейне, на ряду съ которымъ (въ извѣстной степени) можно поставить въ этомъ отношеніи современниковъ его: графа Платена и Иммермана. Громадное вліяніе перваго, независимо отъ причинъ внутреннихъ, имѣло источникъ ещё въ политическихъ событіяхъ 1830 года, къ которымъ онъ приготовилъ публику въ своихъ знаменитыхъ «Путевыхъ картинахъ» (Reisebilder). Парижскіе польскіе дни этого года, вызвавшіе во Франціи извѣстный переворотъ отозвались и въ Германіи. Общество по потребовало и здѣсь новаго порядка вещей; старыя ожиданія, надежды, стремленія, подавленныя долговременною реакціею, снова зашевелились; но нѣмецкія правительства отвѣтили тою же безпощадной оппозиціей. Чѣмъ упорнѣе однако дѣйствовала эта послѣдняя, тѣмъ сильнѣе распространялось либеральное движеніе, въ которомъ дѣятельное участіе принимали такіе люди, какъ историки Роттекъ и Велькеръ, оба брата Гумбольдты, Вильгельмъ Гриммъ и Гервинусъ. Къ этому же времени относится и появленіе кружка писателей, извѣстныхъ подъ именемъ «Молодой Германіи» и пошедшихъ по слѣдамъ Гейне, въ качествѣ публицистовъ, романистовъ и драматурговъ. Во главѣ этого кружка стояли Генрихъ Лаубе и Карлъ Гуцковъ. «Молодая Германія, говоритъ Курцъ въ своей «Исторіи нѣмецкой литературы», находила свое оправданіе въ политическихъ, соціальныхъ и литературныхъ порядкахъ того времени, порядкахъ, несостоятельность которыхъ становилась съ каждымъ днёмъ всё болѣе и болѣе явственною. Справедливо замѣчалъ Вигбаргъ въ своихъ «Эстетическихъ Походахъ», что государство, церковь, гражданское общество и литература требовали непремѣннаго обновленія, и средствомъ для достиженія этой цѣли онъ предлагалъ эстетическое образованіе. Въ этихъ замѣчаніяхъ заключалось, собственно говоря, только повтореніе того, что уже задолго до Винбарга высказывали Лессингъ, Гердеръ и Шиллеръ, конечно не съ такимъ положительнымъ указаніемъ на общественныя и гражданскія отношенія. Писатели «Молодой Германіи» выставили основнымъ принципомъ своимъ свободу индивидуальности и понимали её въ тонъ смыслѣ, что каждому отдѣльному лицу должно быть предоставлено право совершенно произвольнаго развитія и движенія. Вотъ почему они между прочинъ противопоставляли національности космополитизмъ, осмѣивали дѣйствительно забавное «нѣмечничество» и ещё болѣе комичное «французоѣдство», требовали эманципаціи евреевъ и эманцинаціи женщинъ.»
Почти одновременно съ этимъ движеніенъ возникло и другое, болѣе глубокое, источникомъ которому послужила гегелевская философія. Арнольдъ Руге и Теодръ Эхтернейеръ основали въ 1838 году журналъ «Hallische Jahrbücher» и въ нёмъ подняли необыкновенно талантливо и смѣло знамя свободнаго изслѣдованія во всѣхъ отрасляхъ человѣческой дѣятельности. Статьи эти скоро пріобрѣли такое значеніе, сгруппировали вокругъ новаго журнала такое количество публики, что вызвали со стороны правительства самое энергическое противодѣйствіе. Собственно въ изящной литературѣ вліяніе этого направленія сказалось преобладаніемъ тенденціозной политической поэзіи, преобладаніемъ, которое продолжалось довольно долго и въ значительной степени подготовило движеніе 1848 года. «Въ политическо-соціальной поэзіи сороковыхъ годовъ», говоритъ Штродтманъ, «неопредѣленныя жалобы на общественный порядокъ принимаютъ всё болѣе и болѣе конкретную форму. Изъ всесокрушительнаго смѣха Гейне, изъ полемическихъ походовъ «Молодой Германіи», изъ стихотвореній Ленау и Платена возникло растеніе въ высшей степени знаменательное. Политическая и національная свобода сдѣлалась почти исключительною темою всей нѣмецкой поэзіи. На каждое страданіе человѣчества откликается поэтъ. Онъ ставитъ діагнозисъ великой болѣзни времени и отыскиваетъ лекарство для нея; онъ хочетъ быть врачёмъ, искупителенъ, мстителемъ всякаго позора, который до тѣхъ поръ переносился съ нѣмою покорностью. Даже въ обскурантномъ государствѣ Меттерниха Анастасій Грюнъ водружаетъ знамя реформы своими «Прогулками»; Карлъ Беккъ въ своихъ «Пѣсняхъ о бѣдномъ человѣкѣ» кидаетъ перчатку безсердечной, кичащейся своими золотыми мѣшками, буржуазіи; въ странѣ гусситовъ будятъ народъ Гартманъ и Мейснеръ; строфы Николая Бекера о «свободномъ нѣмецкомъ Рейнѣ» раздаются громовымъ патріотическимъ отвѣтомъ на притязанія французовъ; пѣсни Гервега до такой степени охватываютъ молодёжь воинственнымъ пыломъ, что она, подобно ему, даже не спрашиваетъ, гдѣ враги — «враги приносятся вѣтромъ»; всё, мало-мальски обладающее умомъ и дарованіемъ, увлекается въ водоворотъ политической поэзіи: Фрейлигратъ отрекается отъ своихъ странствій въ областяхъ восточной поэзіи и здоровается со своимъ народомъ въ знаменитомъ «Исповѣданіи вѣры»; Дингелынедтъ мѣняетъ ферулу школьнаго учителя на рогъ «космополитическаго ночного сторожа»; Гофманъ Фаллерслебенъ сходитъ съ профессорской каѳедры и начинаетъ пѣть среди народа свои весёлыя и саркастическія пѣсни свободы; нѣжный поэтъ любви Эмнануилъ Гейбель старается извлечь изъ своей арфы серьёзные и величественные «Голоса Времени»; даже чистокровный аристократъ, молодой графъ Страхвицъ, направляетъ своего пегаса въ политическую арену. Сигнальные огни свободы зажглись одновременно на всѣхъ высотахъ нѣмецкаго Парнаса; великія ожиданія забились въ груди молодёжи — ожиданія, что вотъ-вотъ настанетъ давно желанное весеннее утро человѣчества и міръ превратится въ рай.»
Это политическое направленіе поэзіи по своему спеціальному характеру, вызванному обстоятельствами даннаго времени, могло конечно и существовать только извѣстное время, тѣмъ болѣе, что и самыя обстоятельства скоро измѣнились: повторилось то, что было въ тридцатыхъ годахъ, что испытала на себѣ «Молодая Германія» — политическая реакція, разомъ подавившая всѣ стремленія къ независимости и заставившая смолкнуть въ изгнаніи или темницахъ пѣвцовъ этихъ стремленій. Реакція политическая нашла себp3; отголосокъ и въ поэзіи; представителемъ этого новаго направленія выступилъ Оскаръ Редвицъ въ своей «Амарантѣ», рыцарски-христіанской эпической поэмѣ, имѣвшей громадный успѣхъ и вызвавшей множество подражаній, не смотря на приторную слащавость ея, на полное отсутствіе фантазіи, характеровъ и дѣйствія. Если мы упоминаемъ здѣсь объ этомъ произведеніи, теперь совершенно забытомъ, то именно въ слѣдствіе успѣха, которымъ онъ пользовался и который служитъ для насъ характеристическимъ симптомомъ той реакціонной поры.
Мы подошли теперь къ новѣйшему времени. Со всѣми выдающимися поэтами его наши читатели подробно познакомятся ниже; что же касается до общаго направленія поэзіи этого періода, то этотъ послѣдній ещё не достаточно принадлежитъ исторіи для того, чтобы въ этомъ отношеніи можно было высказать опредѣлительное сужденіе о предметѣ, съ которымъ мы здѣсь имѣемъ дѣло. Притомъ, направленій въ новѣйшей поэзіи такъ много, писатели разбились на столько разнородныхъ группъ, что общая характеристика представляется очень затруднительною и по своей многосложности потребовала бы для себя одной особаго очерка. Ограничимся замѣчаніемъ, что лучшими представителями современной поэзіи съ успѣхомъ разработывается получённое ими отъ предшествующихъ дѣятелей наслѣдіе, и что элементы философскій, общечеловѣческій и, если можно такъ выразиться, сердечный — стоятъ у нихъ на первомъ планѣ. Наибольшимъ развитіемъ пользуется лирика, во главѣ которой стоитъ Гейбель. За нею слѣдуетъ эпическая поэзія, нашедшая себѣ уже въ самое новѣйшее время очень хорошихъ представителей въ Ганерлингѣ, Лингѣ, а послѣднее мѣсто, какъ въ количественномъ, такъ и въ качественномъ отношеніи, занимаетъ поэзія драматическая. Мы говоримъ здѣсь о произведеніяхъ драматической литературы въ собственномъ смыслѣ этого слова, а не о тѣхъ, которыя пишутся собственно для сцены и хотя пользуются на ней большимъ или меньшимъ успѣхомъ, тѣмъ не менѣе съ этой литературою имѣютъ весьма мало общаго.
Упомянувъ выше о «лучшихъ представителяхъ современной нѣмецкой поэзіи», мы спѣшимъ замѣтить, что ихъ очень не много, какъ немного такихъ выдающихся поэтовъ и въ другихъ странахъ — вѣроятно потому, что нынѣшнее время не благопріятствуетъ развитію поэзіи. «Народная масса», замѣчаетъ довольно справедливо Шюре, «занимается исключительно наукою, пріобрѣтающей всё болѣе и болѣе обширную популярность. Народъ читаетъ, учится, работаетъ; онъ интересуется исторіею, географіею, естественными науками, физикою, химіею — и поступаетъ въ этомъ отношеніи какъ слѣдуетъ. Чтобы начинать новую жизнь, надо прежде всего что-нибудь знать, и изъ новой жизни выйдетъ въ послѣдствіи новая поэзія.»
«Поэзія нашего времени — такъ характеризуетъ её Курцъ — далеко уступаетъ достоинствомъ величавымъ явленіямъ прошедшаго столѣтія; но безспорно и то, что она во многихъ отношеніяхъ безостановочно идётъ вперёдъ. Правда, между современными дѣятелями нѣтъ ни одного, который былъ бы способенъ силою своего творчества дать всей поэзіи опредѣлённое направленіе, наложить на неё свою собственную печать, но зато видимъ мы теперь такое количество талантовъ второстепенныхъ, какое не появлялось со времени миннезингерства. Сверхъ того, теперешняя поэзія — и особенно лирическая — стоитъ выше прежней по совершенству внѣшней формы, сдѣлавшемуся въ настоящее время общимъ достояніемъ, тогда какъ прежде имъ обладали только самые выдающіеся писатели. Наконецъ нельзя не признать, что поэзія не мало выиграла и относительно внутренняго содержанія: она присвоила себѣ много новаго матеріала и въ этомъ отношеніи особенно обогатилась тѣмъ, что ввела въ свою область идеи и стремленія современнаго ему человѣчества.»