Оперетка (Дорошевич)/ДО

Оперетка
авторъ Власъ Михайловичъ Дорошевичъ

Опубл.: «Россія», 1900, № 477, 23 августа. Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VIII. Сцена. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 97.

Какъ очень многіе изъ моихъ ровесниковъ, я въ свое время увлекался опереткой. Но это была оперетка Лентовскаго, Родона, Бѣльской, Зориной, Вальяно, Давыдова, Тартакова, Чернова. Трудно было не увлечься.

И впослѣдствіи я долженъ былъ заплатить долгъ опереткѣ: написать собственную.

Я сдѣлалъ это, — какъ пишутъ обыкновенно въ афишахъ, — «уступая настоятельнымъ просьбамъ».

Мнѣ не везетъ какъ драматургу, если только я драматургъ. Обыкновенно я пишу не особенно скучно, и мнѣ случалось видѣть улыбку на лицѣ читателя. Но когда идетъ моя «веселая» пьеса, — не улыбается никто. Публика дѣлаетъ стачку.

Есть какіе-то особые законы сцены, которыхъ мнѣ никогда не узнать. Самая смѣшная въ чтеніи фраза звучитъ удивительно уныло со сцены. Смѣхъ, который я посылаю на сцену, не возвращается въ публику. Надо написать такъ, чтобъ сцена еще сильнѣе отразила вашъ смѣхъ.

— Это все равно, что въ бильярдной игрѣ! — объяснялъ мнѣ одинъ драматургъ. — Есть люди, играющіе просто, и есть люди, умѣющіе играть дуплетомъ.

Я не умѣю играть дуплетомъ. И откровенно пояснилъ это пристававшему ко мнѣ антрепренеру.

Но онъ настаивалъ:

— Помилуйте, пройдетъ великолѣпно! Труппа — первая въ Россіи.

Дѣйствительно, труппа, которая должна была играть мою пьесу, состояла изъ современныхъ опереточныхъ знаменитостей.

Въ концѣ-концовъ, я согласился, написалъ прескверную пьесу и въ одинъ прекрасный день я получилъ приглашеніе «пожаловать на репетицію», и дворникъ указалъ мнѣ ходъ на сцену.

Это были огромныя грязныя ворота, черезъ которыя таскаютъ декораціи. Ворота визжали на ржавыхъ петляхъ, когда ихъ отворяли, и хлопали, словно пушечный выстрѣлъ, за каждымъ вошедшимъ.

Когда за мной грянулъ пушечный выстрѣлъ, первое, что я услышалъ, была ругань театральныхъ плотниковъ.

Крѣпкія слова «висѣли» въ воздухѣ. Плотники ругались между собой во все горло, ничуть не стѣсняясь, какъ прислуга, которой не платятъ, которой «на все наплевать» и которая во всякую данную минуту готова заявить:

— Не ндравится? Пожалуйте рашшотъ.

Сцена, пыльная и грязная, производила унылое впечатлѣніе, при слабомъ дневномъ свѣтѣ, который падалъ на нее откуда-то сверху изъ зрительнаго зала. Занавѣсъ былъ поднятъ, и зрительный залъ былъ завѣшенъ сѣрымъ холстомъ, тоже пыльнымъ и грязнымъ, который свѣшивался съ барьеровъ ложъ, словно саваны.

Декораціи нагоняли особенную тоску. Онѣ и вечеромъ-то были похожи на тряпки, а теперь имѣли препротивный видъ.

По сценѣ ходили обтрепанныя, обшмыганныя хористки, похожія на несчастныхъ, которыхъ забрала обходомъ полиція и посадила на ночь въ участокъ. Одна изъ нихъ стояла около рампы и задумчиво разглядывала свой рваный башмакъ. Хористы въ драныхъ пальто съ какой-то дрянью, намотанной на шею и, вѣроятно, скрывавшей отсутствіе рубашки.

Когда я проходилъ въ кулисахъ, я услышалъ разговоръ двухъ хористовъ:

— Да вѣдь брюки-то новыя!

— Брюки новыя! Развѣ я говорю, что брюки не новыя? Брюки новыя, только внизу бахрома и на колѣнкахъ протерлись. Я долженъ изъ нихъ картузовъ надѣлать. Полтора рубля, ей Богу, хорошая цѣна.

Я прошелъ въ «режиссерскую».

Это была небольшая каморка съ разбитымъ оконнымъ стекломъ, которое было заклеено старой афишей. Было страшно накурено скверными папиросами.

Режиссерская была полна «первыми сюжетами». Примадонны сидѣли съ блѣдными лицами, которыя теперь, днемъ, казались обрюзглыми и старыми. Онѣ были въ кофточкахъ, въ замасленныхъ капотахъ. Изъ-подъ шляпокъ съ огромными цвѣтами и изъ-подъ шапочекъ выбивались пряди непричесанныхъ волосъ. Мнѣ показалось, что онѣ еще не умывались.

Разговоръ шелъ о хористкѣ, попавшей на содержаніе къ завсегдатаю театра, какому-то Грекопуло.

— Платьевъ онъ ей нашилъ, платьевъ! — разсказывала одна артистка, и всѣ слушали съ жадностью, казалось, съ завистью о дѣвушкѣ, попавшей на содержаніе.

— Тряпки! — пренебрежительно замѣтила одна изъ примадоннъ. — Куда ихъ продашь, тряпки-то? Я ей всегда говорила: ты вещами съ него бери, вещами. Вещь всегда вещь. Ее и заложить и продать. А тряпки что? Тфу!

— Дастъ грекъ вещь!

И у меня въ первый разъ шевельнулся вопросъ: куда собственно я попалъ?

Разговоръ перешелъ на жалованье.

— Отдалъ вамъ вчера?

— Какъ же! Прихожу, послѣ спектакля, говорятъ: «Нельзя». Дифтеритъ у него, у подлеца!

— У него, у подлеца, шестой разъ ужъ дифтеритъ.

— Скоро платить будутъ! — объявилъ первый теноръ. — Компаньона беретъ. Я самъ разговоръ слышалъ.

— Кто, кто такой? Кто?

— Хозяинъ-съ…

Теноръ назвалъ улицу, извѣстную въ городѣ своими очень спеціальными домами. Всѣ расхохотались.

— Чего смѣетесь? Ей Богу, честное слово! Своими ушами слышалъ. Самъ этотъ и предлагалъ: въ одно дѣло соединимъ, я вамъ дѣвушекъ въ пажи отпускать буду. Красивыхъ пажей имѣть будете. И мнѣ выгода и вамъ: мнѣ — дѣвушки въ театрѣ практику будутъ получать, вамъ — знакомые будутъ ходить ихъ смотрѣть.

— Ну, ужъ это извините! Атанте!^[1] — возмутилась примадонна. — Чтобы такихъ на сцену пускать, которыя съ книжками!

— А тебѣ бы все такихъ, которыя безъ книжекъ! Необразованная! — разсмѣялся баритонъ.

— Я отказываюсь! Я не буду! Я уйду!

— Это ужъ не по-товарищески, ежели ты уйдешь!

— Пускай хоть жалованье въ такомъ случаѣ прибавитъ!

— Это другое дѣло!

— Въ Москвѣ же такъ служили! — философски замѣтила комическая старуха.

Въ разговорѣ не принимала участія очень блѣдная, съ болѣзненнымъ лицомъ, молодая женщина, бывшая въ послѣднихъ мѣсяцахъ беременности. Она сидѣла у окна, отдѣльно, и каждый разъ, какъ отворялась дверь въ режиссерскую, смотрѣла жадными несчастными и злыми глазами, словно кого-то ждала.

— А мой-то тамъ, все около Маруськи околачивается? — не вытерпѣла она и спросила у вошедшей «второй».

— Охота вамъ ревновать! — замѣтилъ кто-то, пожимая плечами.

— Да не ревную я! Не ревную! — взвизгнула беременная женщина. — Мнѣ подлость его! Вотъ что! Мнѣ ея, твари, жаль. Будетъ съ чемоданомъ ходить, какъ я. Не знаю я, что ли? Первая?

И она принялась перечислять. Глашка, которая сдѣлала себѣ выкидышъ и умерла отъ зараженія крови. Дашка, которая потомъ попала въ извѣстный домъ. Сашка, которая отравилась, когда онъ вышвырнулъ ее изъ труппы «въ положеніи». Зинка, которую онъ потомъ помѣщику подстроилъ, а помѣщикъ ее черезъ три дня выгналъ, и она теперь шатается по улицамъ. Грушенька, у которой онъ заложилъ всѣ вещи. Пашутка, которую онъ отъ матери, отъ квартирной хозяйки, увезъ и «въ положеніи» бросилъ.

Списокъ былъ очень длиненъ. Она произносила имена дѣвушекъ и съ жалостью и со злостью. Всѣ слушали спокойно, какъ старую повѣсть, которую знаютъ всѣ наизусть.

Дверь режиссерской отворилась, и появился «онъ», знаменитый «во всѣхъ городахъ» комикъ, сердцеѣдъ и пожиратель дѣвушекъ. Онъ былъ въ какомъ-то пиджакѣ какого-то необыкновеннаго, темно-краснаго цвѣта, и какого-то необыкновеннаго фасона, какого я никогда не видалъ ни до ни послѣ этого. Манишку закрывалъ широкій пластронъ съ большой брильянтовой булавкой. Воротнички были свѣжими, вѣроятно, на прошлой недѣлѣ. Видъ гордый и побѣдоносный.

Знаменитый комикъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ и режиссеромъ.

— Господа, на сцену!

— Вы пьеску-то послѣ репетицій на домъ брать будете? — спросилъ меня суфлеръ, когда я подошелъ къ его столику, на которомъ стоялъ жестяной закапанный подсвѣчникъ.

— Нѣтъ. Зачѣмъ же?

— Въ такомъ случаѣ позвольте, я ее ужъ у себя держать буду.

— Можетъ-быть, она будетъ нужна режиссеру?

— Нѣтъ, ужъ зачѣмъ же? Ишь, вы какіе хорошіе! Единственная гарантія. Какъ первый спектакль, — жалованье передъ занавѣсомъ и пожалуйте! А то и суфлировать не буду и пьесы не дамъ!

— Послушайте, я не имѣю права входить въ такого рода комбинаціи.

— Нѣтъ-съ, ужъ разъ пьеса ко мнѣ попала, не отдамъ! Извините!

— Господа, по мѣстамъ! По мѣстамъ! — кричалъ режиссеръ, устанавливая хористокъ, при чемъ онъ чаще другихъ дотрогивался руками до молоденькой, миловидной дѣвушки, съ лицомъ еврейскаго типа:

— Вотъ такъ станьте, дѣточка! Вотъ этакъ.

Это и была Маруся.

Репетиція началась.

Видали ли вы когда-нибудь обозрѣніе безъ конки, которая не сошла бы съ рельсовъ при выѣздѣ на сцену? Было бы нарушеніемъ самыхъ священныхъ традицій написать обозрѣніе безъ «конки». Была она, каюсь, и въ моемъ обозрѣніи.

Конка сходитъ съ рельсовъ и кучеръ кричитъ:

— Тиръ!

— Тиръ! — повторяетъ невозмутимо «обозрѣватель».

— Позвольте, какой «тиръ»? Откуда «тиръ»? — изумился я.

— Тутъ такъ написано: «тиръ!» — подалъ онъ мнѣ тетрадку.

— Да это ошибка переписчика! Не «тиръ», а «тпру».

— Ахъ, а я думалъ, что тиръ. Конка, такъ сказать, съ рельсовъ сошла, значитъ, у цѣли. А цѣль — это тиръ. Я думалъ, вы эту мысль проводите! — отвѣтилъ мнѣ «обозрѣватель» глубокомысленно и съ достоинствомъ…

— Не «тиръ», а просто «тпру».

— «Тпру», такъ «тпру». «Тпру»! Репетиція продолжается!

— Пшеница подешевѣла, и репортеры плачутъ! — громко выкликнула примадонна передъ своимъ «нумеромъ» пѣнья.

— Какіе репортеры? Гдѣ репортеры? — снова изумился я.

— Здѣсь такъ написано! — отвѣчала она, смотря въ роль.

Я подошелъ. Бѣдняжка держала тетрадку, въ которую смотрѣла, вверхъ ногами:

— Здѣсь такъ написано!

Я вѣжливенько взялъ тетрадку у нея изъ рукъ и повернулъ какъ слѣдуетъ.

— Не репортеры, дорогая моя, а экспортеры. Знаете, которые пшеницу за границу отправляютъ,

— Такъ, такъ бы и сказали! А то экспортеры какіе-то! Вы мнѣ, пожалуйста, эти нѣмецкія слова уберите. А то я навру. Мнѣ что цивилизація, что ассенизація, — все одно: одна прокламація!

Кругомъ захохотали.

— Анну Ивановну на это взять!

— У насъ Анна Ивановна за словомъ въ карманъ не полѣзетъ!

— Съ тѣмъ и съѣшь!

— Правда, здорово? — съ гордостью оглянулась кругомъ примадонна. — Вы знаете, я это разъ на сценѣ брякнула. Въ Пензѣ. Потомъ непріятности были. Полицмейстеръ придрался. Полицмейстеръ моимъ ухажеромъ былъ. Всегда, бывало, въ уборную придетъ, пиво пьетъ. А тутъ придрался: «Не складно,— говоритъ, — прокламація, Анна Ивановна. Того… больно… Вы ужъ лучше „одна пертурбація“ говорите. Все мягче».Такъ я потомъ «одна пертурбація» и говорила. Какъ, бывало, скажу, такъ и захлопаютъ. Фуроръ, одно олово. Публика въ Пензѣ антиллигентная, камуфлетъ любитъ!

— Каламбуръ, Анна Ивановна, а не камуфлетъ!

— Все единственно.

— Нѣтъ, вѣдь какой съ ней вчера случай былъ! — воскликнулъ второй комикъ. — Идетъ «Синяя борода». Я Бобешъ, она Булотта. Выходитъ, у нея слова есть: «Вотъ вамъ бразды правленія». А она какъ бухнетъ: «Вотъ вамъ дрозды правленія». — «Какіе, — спрашиваю, — Булотточка, дрозды?» — «А обыкновенно, — говоритъ, — какіе! Которые на деревѣ летаютъ, а потомъ ихъ жарятъ!»

— А ты думалъ, не найдусь! Найдусь! — хвастливо отвѣтила примадонна.

— Да вѣдь «бразды» надо было сказать, а ты «дрозды».

— А мнѣ все единственно. Никакихъ я «браздовъ» не знаю. Публика смѣялась, — вотъ и все.

— Господа, господа, репетиція! — вопилъ режиссеръ и подбѣжалъ ко мнѣ.

— Вы ужъ позвольте эту маленькую рольку… тутъ у насъ дѣвочка Маруся есть…такъ ей передать… Она у насъ хористка, но со словами… Милая, знаете, такая, способная… Она скажетъ, вы не безпокойтесь: я ей начитаю.

— Передавайте, мнѣ-то что жъ!

— Очень, очень вамъ благодаренъ! Господа, репетиція! Маруся, получайте роль. Сюда, сюда идите, дѣточка!

Кто-то тронулъ меня за пальто. Сзади меня въ кулисахъ стоялъ, спрятавшись, толстый, круглый антрепренеръ, улыбался боязливой улыбкой и манилъ меня пальчикомъ въ кулисы.

Я даже отшатнулся.

— Да вѣдь у васъ дифтеритъ?

— Ничего не значитъ. Съ дифтеритомъ вышелъ. Я къ вамъ, пойдемте сюда. Не надо, чтобъ меня видѣли, зачѣмъ мѣшать репетиціи? У меня къ вамъ просьбица! Дозвольте въ обозрѣнье «шествіе оперетокъ» вставить. Костюмы имѣются, а музыка-то у меня ужъ очень хорошенькая есть. Въ Москвѣ досталъ! — онъ лукаво подмигнулъ. — Тамъ у Омона шло, прелестная музыка. Я музыканту одному красненькую сунулъ, онъ мнѣ за ночь и перекаталъ.

— Послушайте! Да вѣдь это же кража!

— Какая кража? Что вы? Помилуйте! — даже обидѣлся антрепренеръ. — Всѣ такъ дѣлаютъ. А еще у меня къ вамъ есть: у васъ тутъ есть насчетъ бюро похоронныхъ процессій, такъ нельзя ли, чтобъ выкинуть. У меня компаньонъ, знаете, гробовую лавку держитъ…

Со сцены раздались вопли, — и я бросился туда.

Комикъ устанавливалъ Марусю, какъ нужно для роли, и очень внимательно устанавливалъ, все время не отводя отъ нея рукъ:

— Вотъ такъ станьте, дѣточка! Вотъ этакъ! Это плечико впередъ. Головку повыше. Эту ножку отставьте.

Въ кулисахъ послышались всхлипыванья, рыданья, затѣмъ истерическій вопль:

— Мерзавецъ!

Беременная женщина каталась по полу въ истерикѣ. Примадонна и хористки ее разстегивали, обливали водой.

Комикъ оралъ на авансценѣ, схватившись за голову:

— Она мнѣ жить не даетъ! Я артистъ! Она мой талантъ губитъ! Куда я дѣнусь безъ таланта?!

И, очевидно, замѣтивъ меня, добавилъ «для литературности»:

— Я не имѣю никакого нравственнаго права! Мой талантъ принадлежитъ публикѣ!

— Ну, посудите вы! — подскочилъ онъ ко мнѣ. — Ну, что за тварь? Изъ-за чего она жизнь мнѣ отравляетъ? Маруся — дѣвочка, дѣвчурка, ребенокъ. Я къ ней какъ къ ребенку отношусь. Ну, неужели можно про меня подумать? Вы меня знаете, — я честный человѣкъ. И она меня вдругъ при всѣхъ позоритъ! Чего ей нужно? Вѣдь гоню ее. Не идетъ!

— Но она вѣдь въ такомъ положеніи…

Комикъ былъ взбѣшенъ и, что называется, «закусилъ удила».

— А чортъ ее знаетъ, кто ее въ такое положеніе привелъ!

— Подлецъ! — раздался отчаянный вопль изъ-за кулисъ.

Пришедшая было въ себя беременная женщина опять завопила въ истерикѣ.

Ее унесли.

— Да поди же къ ней! — посовѣтовала одна изъ примадоннъ. — Пусть успокоится.

— А чортъ ее дери! Пусть дохнетъ! Господа! Репетиція! Репетиція! По мѣстамъ!

Но репетиціи не суждено было продолжаться.

На авансцену вылетѣла третья примадонна:

— Это ужъ чортъ знаетъ что! Я молчала! Я все терпѣла! Но этого не потерплю! Здѣсь не театръ, здѣсь…

И она начала «выражаться», какъ говорятъ въ опереткѣ.

— Гараська! Гараська! Что жъ ты стоишь какъ пень? — заорала она на мужа.

Третья примадонна была раньше горничной. Ея мужъ служилъ гдѣ-то въ лакеяхъ. Они сошлись и пошли на сцену. Она не знала грамоты, и мужъ «начитывалъ» ей вслухъ роли. Онъ состоялъ при женѣ и, служа на маленькихъ роляхъ, носилъ необыкновенные пиджаки и проигрывалъ на скачкахъ тысячу рублей жалованья, которые получала его жена.

— Гараська, вступись! Это твое дѣло!

— Я не позволю оскорблять моей женѣ! — рѣшительно заявилъ «Гараська».

— Да что случилось? Ради Бога, что случилось?

— Да какъ же, помилуйте! — обратилась взволнованная примадонна ко мнѣ. — Я по пьесѣ должна газетную утку убивать. Я требую ружье. А бутафоръ мнѣ говоритъ: «Вамъ изъ ружья стрѣлять нельзя, вы всю публику перепугаете. Я вамъ дамъ монте-кристо». Я артистка! Я знаю, что мнѣ надо дѣлать, чего не надо! Это интриги! Это зависть! Публика всегда любитъ, когда женщина изъ ружья стрѣляетъ. Это успѣхъ! А у меня ружье отнимаютъ! Монте-кристо! Не желаю я совсѣмъ стрѣлами какими-то дурацкими стрѣлять.

Я ничего не понималъ.

— Да вѣдь монте-кристо-то тоже ружье, дура, — въ отчаяніи заоралъ режиссеръ, — только что меньше.

— Тоже ружье? — удивилась примадонна. — А ты не ори безъ-толку-то. Не горничная. На горничныхъ ори! Ежели ружье — я согласна. Изъ ружья я всегда согласна.

— Господа! Репетиція! Репетиція! По мѣстамъ!

Но репетицію вести было трудно.

Хористы просились:

— Намъ домой пора! Ѣсть хочется!

Актеры послали за колбасой и водкой, и теперь многіе были въ «полсвиста», какъ они выражались.

— Насъ въ Кіевѣ вотъ какъ публика любила! — оралъ одинъ. — На вокзалѣ, когда уѣзжали, молодежь стѣной стояла. «Ура» кричали, цвѣты. Въ вагоны лѣзли. «Возвращайтесь», — орутъ. А онъ, — разсказчикъ показалъ на совсѣмъ опьянѣвшаго стараго актера, — онъ тогда пьянъ былъ, высунулся изъ окна да какъ гаркнетъ: «Дураки! Чѣмъ оперетку провожать, вы бы въ драматическій театръ шли!»

Всѣ расхохотались: у нихъ не было даже самолюбія.

— При такихъ обстоятельствахъ репетицію продолжать нельзя! — заявилъ мнѣ режиссеръ. — Да вы не безпокойтесь, завтра на спектаклѣ они подтянутся!

— Вы обидѣли мою жену! — догналъ меня по дорогѣ мужъ третьей примадонны.

— Когда? Чѣмъ?

— Помилуйте, триковую роль чортъ знаетъ кому отдали? Хорошее явленіе, — и женѣ не дали. Она всегда триковыя роли играетъ!

— Мои ноги вся Россія знаетъ! — подтвердила обиженно примадонна.

Когда я на слѣдующій день пришелъ на спектакль… Эти намазанныя лица. Эти голыя, словно известкой, густо обмазанныя бѣлилами грязныя плечи. Эти женщины, раздѣвавшіяся, чтобъ показаться публикѣ. Эти артисты, которые хлопали ихъ по трико и говорили «здо́рово». Эти примадонны, бѣгавшія въ нижнихъ юбкахъ по коридору. Эти крики изъ уборной въ уборную:

— Гришка здѣсь?

— Гришка въ театрѣ.

— А Мишка?

— И Мишка, говорятъ, пришелъ!

Мнѣ показалось, что я попалъ въ совсѣмъ иное учрежденіе. Стало немножко тошно, и я потихоньку ушелъ.

И долго еще послѣ этого ко мнѣ по утрамъ являлись какіе-то люди.

— Здравствуйте, господинъ!

— Что надо?

— Такъ что, какъ вашу, стало-быть, оперетку ставили, такъ тамъ, стало-быть, офиціантскій костюмъ надобенъ былъ. Такъ у меня взяли. И теперича, оказывается, продали.

— Да мнѣ-то какое дѣло? Я бралъ? Антрепренеръ бралъ.

— Ваша милость, будьте такіе добрые! Нешто мы причинны? Что жъ это, грабежъ теперь? У антрепренера спрашиваемъ: «Не мое дѣло, я не антрепренеръ!» У него все на жену переведено, въ своемъ дѣлѣ въ родѣ какъ билетеръ онъ, по контракту. Къ ней идемъ: «Я, — говоритъ, — ничего не знаю, не я костюмъ брала!»

— Сколько стоитъ твой костюмъ?

Или являлся человѣкъ, кланялся и подавалъ счетъ:

— За микилированный самоваръ!

— За какой самоваръ?

— Для пьески брался. Микилированный самоваръ у насъ, то-есть, на уголкѣ въ магазинѣ. А теперича, стало-быть, наслышаны мы, что проданъ онъ, самоваръ-то.

— Да это не мое дѣло. Это къ антрепренеру надо.

— А это мы не могимъ знать. Потому къ нимъ, какъ ни пойдешь, они завсегда больны. И даже неизвѣстно, кто у нихъ трипринеръ-то настоящій. А какъ пьеска ваша, то дозвольте и за самоваръ получить.

И, наконецъ, въ одинъ прекрасный день я получилъ коллективное письмо:

«Милостивый благодѣтель, господинъ авторъ оперетки! Мы всѣ наши надежды на вашу оперетку возлагали, что изъ сборовъ заплатятъ. А между тѣмъ, что же? Сборы были, а намъ ничего. Хорошо, которые хористы свое занятіе имѣютъ, кто портной, кто сапожникъ, кто старымъ платьемъ торгуетъ. А какъ мы 18 человѣкъ хористовъ природныхъ и никакого рукомесла не знаемъ, то прибѣгаемъ къ вашей помощи. Не оставьте, благодѣтель»…

Я отослалъ это письмо антрепренеру и получилъ въ отвѣтъ записку отъ его жены:

«Они лижать фдифтирити».

Примѣчанія

1. фр.