О незаконных и о законных, но несчастных детях (Дорошевич)/ДО
| О незаконныхъ и о законныхъ, но несчастныхъ дѣтяхъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ I. Семья и школа. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 180. |
«Если бы между собаками было столько скверныхъ матерей, сколько среди людей, какъ бы мы презирали это животное!»Изъ дневника
Теперь беззаконія о незаконнорожденныхъ смѣняются законами, и всякій ребенокъ, рожденъ ли онъ въ бракѣ или внѣ брака, будетъ имѣть право имѣть родителей.
Но это «одна только сторона» права дѣтей.
Почему, поднимая вопросъ о правѣ отыскивать отца и мать, не поднимутъ вопроса о правѣ избавляться отъ дурныхъ родителей?
Странный вопросъ, скажете вы. Но пока жизнь складывается иногда странно, она выдвигаетъ и странные вопросы.
Я получилъ слѣдующее письмо:
«М. Г.! 35 лѣтъ я нахожусь въ томъ самомъ положеніи незаконнорожденнаго, о которомъ теперь такъ много говорятъ, и жизнь сдѣлала меня компетентнымъ въ этомъ вопросѣ. Я буду говорить только о дурныхъ матеряхъ, потому что въ этой области спеціализировала меня жизнь. То обстоятельство, что я пишу вамъ, совершенная случайность и зависитъ отъ судебнаго пристава. 35 лѣтъ тому назадъ женщина, которая меня родила, выздоровѣвъ отъ родовъ, уѣхала въ другой городъ. Кормилица, которой, можетъ-быть, не было и заплачено, ушла къ пожарнымъ. И если бы судебный приставъ, явившійся въ это время для описи имущества по долгу, не выломалъ, на основаніи закона, дверей, 35 лѣтъ тому назадъ однимъ „усопшимъ младенцемъ имярекъ“ было бы больше, и вы не получили бы этого письма.
Одинъ изъ присутствовавшихъ при описи, въ качествѣ свидѣтеля, сосѣдей взялъ брошеннаго маленькаго обкричавшагося человѣчка и отнесъ его къ себѣ домой, къ женѣ. Они были бездѣтны, имъ стало жаль ребенка, и они почему-то полюбили его.
Да будетъ благословенна святая память этой женщины, отдавшей жизнь чужому ребенку, которую я съ благоговѣніемъ называю своею матерью, потому что „не та мать, которая родила, а та, которая вспоила и вскормила“.
Я жилъ у своихъ „родителей“, не думая, что когда-нибудь мнѣ придется ставить это слово въ кавычки — жилъ, какъ родной сынъ, жилъ, какъ приходится жить не всякому родному сыну. Мнѣ не могло въ голову прійти, что я не ихъ сынъ. Не могло, если бъ иногда не звучало какой-то странной ноты, когда на меня сердилась нянька, горничная, кухарка.
— Туда же привередничаетъ!
Такъ я не слыхалъ, чтобъ разговаривали съ другими дѣтьми. Какая-то странная нота была въ этихъ словахъ, которая меня поражала тогда, и которую я словно слышу до сихъ поръ. Меня звали фамиліей моихъ родителей. Когда меня маленькаго въ шутку называли по отчеству, всегда за моимъ именемъ произносили имя того, кого я звалъ „папой“. Меня всѣ кругомъ считали ихъ сыномъ, и только черезъ прислугу, между тѣмъ, распространялась моя тайна.
Общественное мнѣніе! Какъ часто оно питается отбросами, которые подбираетъ въ кухняхъ! И съ „общественнымъ мнѣніемъ“ я встрѣтился въ школѣ.
Не одолѣвъ меня въ дракѣ, разозленный товарищъ крикнулъ мнѣ:
— Подкидышъ!
И, увидавъ, что всѣ кругомъ расхохотались и посмотрѣли на меня съ презрѣніемъ, я съ удивленіемъ спросилъ:
— А что такое „подкидышъ“?
Я не зналъ даже этого слова. При мнѣ, понятно, избѣгали его произносить.
— Сами вы подкидыши! — крикнулъ я, и это вызвало новый, еще сильнѣе, хохотъ.
— Ну, ужъ это-то ты врешь! — и меня поколотили за то, что я кричалъ:
— Нѣтъ, вы подкидыши! Подкидышъ!
Придя домой, я спросилъ:
— Мама, что такое подкидыши?
Она поблѣднѣла и схватила меня за голову:
— Кто тебѣ это сказалъ?
— Мальчики.
— Никогда не повторяй этого. Это нехорошее слово.
Она почему-то заплакала и начала меня цѣловать.
Кругомъ происходило что-то странное. Я зналъ, что въ Петербургъ отправили какую-то бумагу. Объ этомъ говорили. Ко мнѣ стали ходить незнакомые люди.
— Адвокаты! — почтительно сообщала горничная.
Запирались въ кабинетъ. О чемъ-то долго говорили. Выходя изъ кабинета, незнакомые люди гладили меня по головѣ, спрашивали:
— Этотъ?..
Мать цѣловала меня чаще и, цѣлуя, плакала. Ко мнѣ относились съ какой-то особенной нѣжностью, словно къ больному! Словно жалѣлъ меня кто-то за что. На завтракъ мнѣ давали особенно много и все мое любимое.
Когда я приносилъ дурныя отмѣтки, мнѣ только говорили; „ты долженъ учиться хорошо“, и не бранили меня.
„Словно я умру!“ думалъ я и начиналъ плакать.
Когда раздавался звонокъ, меня, прежде чѣмъ открыть дверь, поспѣшно уводили въ дальнія комнаты, словно прятали. А иногда вдругъ наскоро, торопливо кутали и посылали съ человѣкомъ гулять, хотя я и говорилъ:
— Мнѣ не хочется!
— Иди! Иди!
Мы уходили, словно бѣжали, по черному ходу, и всякій разъ въ такихъ случаяхъ я видѣлъ, что у нашихъ воротъ стоитъ очень хорошій извозчикъ.
Меня водили гулять очень долго, и мы возвращались только тогда, когда извозчика у воротъ уже не было.
Мама всегда встрѣчала меня очень разстроенная, по большей части заплаканная, цѣловала, прижимала къ груди, словно я пропадалъ и неожиданно вернулся къ ней.
Однажды, когда мы обѣдали, раздался звонокъ, и прежде чѣмъ меня успѣли увести, въ столовую вошла какая-то дама, очень нарядная; увидѣвъ меня, улыбнулась, сказала:
— Какой онъ большой!
И поцѣловала.
Какое-то странное волненіе, въ которомъ я до сихъ поръ не могу дать себѣ отчета, овладѣло мной при видѣ этой дамы.
Къ намъ ходило много дамъ, которыя меня знали совсѣмъ маленькимъ, и которыхъ въ лицо я не помнилъ, онѣ всегда говорили одно и то же: „Какой онъ большой!“ и цѣловали меня. Въ этомъ не было ничего особеннаго, но на этотъ разъ…
Лицо моей матери побѣлѣло, какъ полотно. Мнѣ почему-то сдѣлалось страшно, я крикнулъ „мама!“, бросился къ ней, меня схватили и утащили, не давши даже еще разъ взглянуть на нарядную даму.
Когда мы выходили, у воротъ стоялъ тотъ же самый хорошій извозчикъ, котораго я видѣлъ всегда, когда меня спѣшно уводили гулять.
На этотъ разъ человѣкъ водилъ меня гулять особенно долго. Мы вернулись, когда уже было совсѣмъ темно.
Мама меня встрѣтила съ рыданьями и еще никогда такъ не цѣловала. Отецъ взялъ за руку, увелъ въ дѣтскую, поцѣловалъ, сказалъ:
— Сиди тутъ. Съ мамой дурно.
Я слышалъ, какъ бѣгала прислуга, носили воду, искали спиртъ, я слышалъ, какъ мама рыдала, и сквозь закрытыя двери до меня доносилось:
— Не отдамъ.
Вечеромъ у меня открылся жаръ, бредъ. Я впалъ въ безсознательное состояніе. Когда я очнулся, была ночь, въ дѣтской горѣла лампадка, на постели у меня сидѣла мама и плакала.
И вотъ самъ не знаю ужъ почему, но я вдругъ вскочилъ и закричалъ:
— Мама, мама, скажи, твой я сынъ?
Я цѣловалъ ея руки и молилъ:
— Мама, твой я сынъ?
— Что ты? Что ты? — испуганно шептала она, бросаясь на колѣни, обнимая меня.
И мы, обнявшись, рыдали, цѣловали другъ друга.
И я рыдалъ, чувствуя, что какая-то страшная скорбь наполняетъ мою душу, и что-то страшное-страшное надвигается на меня и на маму.
Я потомъ не задавалъ матери этого вопроса. Мнѣ было страшно его задать. Эта дѣтская, этотъ свѣтъ лампады, стоящая на колѣняхъ и цѣлующая мои руки, словно прощенья въ чемъ-то просящая, мать, я съ тѣхъ поръ помню это, я никогда не забуду этого…
Я поправлялся туго. И когда началъ вставать и ходить по комнатѣ въ одинъ, поистинѣ прекрасный день, какой-то вихрь радости налетѣлъ на нашъ домъ.
Отецъ, мать меня обнимали, цѣловали. Прислуга плакала и цѣловала мнѣ руки. Всѣ меня словно съ чѣмъ-то поздравляли, но не говорили этого слова. А мать, когда вбѣжала въ то утро въ мою комнату, прижала меня къ себѣ такъ, что мнѣ даже стало больно, безумно цѣловала и говорила:
— Мой, мой теперь.
Въ этотъ день была получена бумага изъ Петербурга.
Въ нашемъ миломъ домѣ стало весело. Тайный страхъ чего-то, который былъ разлитъ въ воздухѣ, исчезъ. При звонкахъ никто не вздрагивалъ. Меня никто торопливо не уводилъ изъ дома чернымъ ходомъ. И той нарядной барыни больше никогда не появлялось.
Потомъ я узналъ, конечно, все.
Эта женщина пріѣзжала за тѣмъ, чтобъ взять меня. Какой-то лавочникъ, говорила она, хочетъ взять меня въ услуженіе и предлагаетъ ей деньги.
Похоронивъ святую женщину, которую я съ дѣтства называлъ матерью, и разбираясь въ документахъ, я нашелъ нотаріальную бумагу, подписанную той же фамиліей, которая значится въ моемъ метрическомъ свидѣтельствѣ въ строкахъ:
— Родился у такой-то.
Въ этой нотаріальной бумагѣ было сказано, что она, получивъ такую-то сумму, отдаетъ меня въ полную собственность такимъ-то и обязуется никакихъ правъ на меня не заявлять.
Но что бы значило это нотаріальное удостовѣреніе торга на ребенка, если бы не та бумага, которой такъ ждали изъ Петербурга, и которая такой радостью наполнила всѣхъ: это былъ актъ объ узаконеніи.
Мать могла воскликнуть въ то утро въ первый разъ за десять лѣтъ:
— Онъ мой теперь!
По имени и по правамъ съ этимъ узаконеніемъ я принадлежалъ тѣмъ, кто меня больше чѣмъ родилъ, кто сдѣлалъ меня человѣкомъ.
Такъ мы, незаконнорожденные, или какъ теперь зовутъ „внѣбрачные“, — чѣмъ это лучше?.. — съ актомъ узаконенія перестаемъ быть собственностью той самки, которая насъ произвела на свѣтъ.
Эта самка теряетъ на насъ права. Не то съ законными, но такими же несчастными дѣтьми.
Я чувствую себя должнымъ, и то, что я долженъ, это — жизнь.
Мнѣ дали жизнь, и я долженъ жизнь міру, въ которомъ водятся добрые люди. Мой долгъ предъ памятью моихъ пріемныхъ отца и матери — взять ребенка, такого же брошеннаго, какъ я, и воспитать его, какъ сына.
И у меня уже былъ бы ребенокъ, мальчикъ лѣтъ восьми, если бы онъ не былъ законнымъ сыномъ тѣхъ, кто его родилъ.
Это было три года тому назадъ. Я встрѣтилъ пятилѣтняго мальчика, милаго, прелестнаго, нелюбимаго своими родителями.
Они были моими сосѣдями, и весь домъ возмущался ихъ гнуснымъ отношеніемъ къ ребенку. Особенно отношеніемъ матери, Къ сожалѣнію, не было ничего уголовнаго въ ихъ поступкахъ, Съ какимъ бы наслажденіемъ я посадилъ бы ихъ въ тюрьму, съ какимъ восторгомъ я платилъ бы самымъ искуснымъ адвокатамъ, чтобы сдѣлать это, и сталъ бы подкупать ихъ сторожей, чтобы они похуже съ ними обращались.
Но, къ сожалѣнію, ничего уголовнаго не было въ ихъ поступкахъ. По крайней мѣрѣ, ничего нельзя было доказать. Они били несчастнаго ребенка, но это не было еще „истязаніемъ“, которое требуется по закону. Они только на каждомъ шагу мучили, оскорбляли несчастнаго ребенка, лишали его всѣхъ радостей жизни и говорили:
— Чтобъ ты поскорѣе сдохъ, проклятая гадина!
Они морили его голодомъ, давали какія-то кости, его однажды высѣкли за то, что онъ укралъ молоко у котятъ. Онъ валялся гдѣ-то въ темномъ чуланѣ. Изъ-за отрепьевъ, въ которыхъ онъ ходилъ, съ нимъ не хотѣлъ никто играть.
Но вѣдь это все еще не уголовщина. Я звалъ его къ себѣ играть и получалъ истинное удовольствіе, кормя его вкусными вещами. Мнѣ все нравилось въ немъ: улыбка, голосъ, взглядъ. Каждое слово, сказанное имъ, казалось мнѣ необычайнымъ. Каждое его желаніе — милымъ.
И когда я черезъ два мѣсяца этихъ нашихъ тайныхъ свиданій, — тайныхъ потому, что родителей „оскорбляли“ заботы постороннихъ объ ихъ сынѣ, когда я спросилъ себя:
— Что мнѣ этотъ мальчикъ?
Я долженъ былъ отвѣтить себѣ, что я люблю его безъ ума. Такъ, вѣроятно, любятъ только своихъ дѣтей.
Взять?.. Но вѣдь онъ „законный“ ребенокъ, Его нельзя узаконить безъ желанія родителей. Нѣтъ такого акта, съ помощью котораго кончалась бы ихъ власть надъ этимъ человѣкомъ.
Воспитывать при себѣ, полюбить, какъ родного сына и каждую минуту ждать, что вотъ-вотъ придутъ люди и отнимутъ вашего ребенка.
Нѣтъ, это слишкомъ страшно.
Вспомните эти сотни процессовъ между обзаконенными самками, случайно родившими, и истинными матерями, отдавшими ребенку всю свою жизнь.
Вдругъ онѣ предъявляютъ искъ объ истребованіи ребенка.
— Но я ему дала то-то и то-то! — говоритъ мать.
— Что жъ, и я ему дамъ воспитаніе, соотвѣтствующее моимъ средствамъ, — отвѣчаетъ самка.
Онѣ такъ поступаютъ изъ шантажа, просто изъ злости.
И законъ на ихъ сторонѣ. И судьи, скрѣпя сердце, присуждаютъ ребенка отвратительному существу, когда-то отказавшемуся отъ своего ребенка.
Законъ охраняетъ ихъ, этихъ тварей, которыя осквернили Церковь и благословенье Бога, которыя ходили вокругъ аналоя, чтобы на законномъ основаніи предаваться любострастью или жить на содержаніи у мужа.
Вы должны извинить меня, если я говорю съ такой горячностью о дурныхъ матеряхъ. Жизнь сдѣлала это. И когда я думаю о дурныхъ матеряхъ, мнѣ кажется, что я могъ бы быть и палачомъ.
Тысячи процессовъ кончаются въ пользу этихъ тварей и всегда во вредъ дѣтей. Несчастныхъ, несчастныхъ дѣтей.
Бѣдный ребенокъ, о которомъ я говорю, былъ судьбою избавленъ отъ дальнѣйшихъ мученій и сквозь туманную даль глядѣвшей на него печальной жизни.
Онъ умеръ. За нимъ не смотрѣли, онъ схватилъ воспаленіе легкихъ и скончался.
Онъ умеръ, но остались тысячи и тысячи законныхъ дѣтей, нелюбимыхъ, пасынковъ, падчерицъ, которые слышатъ, какъ слышалъ онъ ежеминутно:
— Хоть бы ты околѣлъ!
И которыхъ нельзя взять, которыхъ никто не возьметъ, потому что вѣчно будетъ стоять вопросъ:
— А придутъ и отнимутъ?
Потому что законныхъ дѣтей брать за своихъ и узаконять безъ согласія родителей нельзя.
— Узаконеніе посторонними законныхъ дѣтей, — но это нарушаетъ всѣ юридическія нормы и формы! — скажутъ гг. юристы.
Я думаю, что не жизнь должна итти за юриспруденціей, а юриспруденція итти за жизнью, какъ наемница за своей госпожой.
Пусть отыскиваютъ новыя нормы и новыя формы гг. юристы, которыхъ мы держимъ для нашего блага, для нашихъ удобствъ.
Ребенокъ — вотъ первое лицо въ обществѣ. И пусть не будетъ онъ въ полной кабалѣ у дурныхъ родителей, кто бы ни были эти родители: незаконные или законные, но гнусные.
Это великое дѣло — дать ребенку право отыскивать своихъ родителей.
Но дайте ему, дайте другимъ, любящимъ его, за него отыскивать это право: избавиться отъ гнусныхъ родителей.
Пусть ребенокъ не будетъ собственностью низкой твари, — обзаконила или не обзаконила эта тварь свое „сожительство“.»
Таково полученное мною письмо.