О скупости.
[править]Милорд Вортлей Монтегю, бывший посланником в Константинополе, человек умный, с талантами и сведениями, умножил свое богатство расчетливою бережливостью, которая наконец обратилась в совершенную скупость.
Он имел во владении обширные поместья, и первая мысль его всегда была сохранить их в целости для >своих потомков. Сын его, великий чудак[2], который в молодости бежал из университета для того, чтоб сделаться — трубочистом, а в совершенных летах, оставя отечество, надел чалму и записался в магометане, превзошел расточительностью своею скупость отца и нажил более ста тысяч фунтов стерлингов долгу. Милорд, опасаясь, чтоб все прекрасные планы его, в рассуждении целости земель, не были уничтожены, лишил безрассудного сына своего наследства, хотя любил его очень нежно.
Скупость его была некоторым образом приведена в политическую систему. Он только тогда принимал живое участие в делах государственных, когда имел надежду увеличить доброту и цену своих владений; будучи парламентским членом, он требовал настоятельно учреждения национальной милиции, которая казалась ему силою благодетельною, необходимою для сбережения помещичьих земель от хищничества и незапного нападения неприятелей.
Его духовная представляет нам с этой стороны превосходный образец тонкости. Лишив наследства сына, укрепляет он все принадлежавшие ему поместья графине Бют, своей дочери, но с тем, чтобы они достались не старшему, а среднему ее сыну. Какое ж имел он намерение? Хотел, чтобы наследники его, милорд и милади Бют, принуждены были, для приведения в равновесие фортуны старшего сына своего с фортуною младшего, откладывать некоторую часть из годового дохода и, следовательно, могли бы привести в лучшее состояние свои поместья. Известно, что он не мог смотреть прямо в глаза тому из сыновей милорда Бюта[3], которого назначил по себе наследником.
Сколько размышлений представляют уму сии тонкие расчеты безрассудной страсти! Например, чрезмерное беспокойство какого-нибудь Гарпагона об участи своих поместьев в то время, когда и памяти его не останется в потомстве, не объясняет ли в наших глазах чрезмерной привязанности к славе, которая сама по себе есть чувство более естественное? Кто не уважает человеческого мнения? И удовольствия, доставляемые нам воображением, ужели менее существенны тех удовольствий, которые доставляют нам чувства? Потомки и люди, отделенные от нас большим пространством — одно и то же: хорошее мнение тех и других должно иметь в глазах наших одинакую цену.
Тем моралистам, которые почитают пружиною всех наших действий какую-нибудь пользу, близкую или отдаленную, совсем неизвестно человеческое сердце. Не будучи намерены разрешать сей трудной задачи, мы ограничим себя одним феноменом скупости. Желание иметь некоторые преимущества в жизни произвело в нас привязанность к деньгам; после мы полюбили деньги единственно для того, что они — деньги; наконец, для сбережения денег начали отказывать себе в тех самых наслаждениях, которые одни придают им в глазах наших истинную цену. Первый охотник искал дичины; теперь охотник любит одну охоту и совсем не заботится о дичине.
Скупость, по моему мнению, совсем не естественна дикому: она, как и другие страсти, произведена общежитием, неразлучна с заботами о будущем, которых не знает дикарь: он ищет одних наслаждений настоящих; за бутылку вина продает свою постель, не думая о том, что она понадобится ему завтра.
Вот любопытная черта скупости: милорд Бют, великий скупец, будучи на одре смерти, велел позвать к себе генерала Пюльтнея, своего брата, истинного Гарпагона; подал ему ключи от своих сундуков и начал вычислять перед ним свои сокровища. «Не можешь ли ты, — сказал ему генерал, — отдать своих ключей и сундуков кому-нибудь другому? Я стар, болен и не имею нужды в твоем богатстве». «Я старее тебя, — отвечал милорд, — болен, при смерти и еще менее имею нужды в богатстве».
Эта страсть весьма разнообразна в своих причинах и действиях. Есть много скупых по привычке, а не по страсти: они собирают червонцы, как все любители древностей медали. Случай или каприз вселил им в голову эту охоту; навык сделал ее приятною; наконец она обратилась в важнейшее дело жизни.
По словам Дюкло[4] — скупость, из всех страстей, самая низкая, не есть еще самая несчастная. Многие утверждают то же; но это мнение противно опыту всех времен и всех народов. Латинское слово miser (жалкий) означало у римлян скупого; оно сохранилось у англичан и отвечает итальянскому misero.
Бедный — говорит Сенека[5] — терпит недостаток во многом, скупец во всем. Будучи бесполезен для других и в тягость самому себе, он может сделать одно только доброе дело — умереть! Скупец, говорит Шарон5, несчастнее нищего, так точно, как ревнивый муж несчастнее — рогоносца. По словам Квеведо6, скупец есть человек, знающий, в котором месте зарыто сокровище.
Скупец, подобно набожному, может находить в своих пожертвованиях некоторое удовольствие, но ему, как и всем, должно быть неприятно сидеть в нетопленной комнате зимою или отказывать себе в бульоне, когда он болен; скупой охотно согласился бы иметь и теплую комнату, и здоровую пищу, и хорошее платье, когда бы они — не стоили денег.
Что такое скупость? Произвольная нищета, соединенная с заботами и презрением.
Всякая страсть, неразлучная с робостью, низка и несчастна, а скупость еще отвратительнее: она умерщвляет в нас самые благородные и человеколюбивые склонности.
Хотите ли назначить ту степень, которую скупость должна занимать между другими пороками? Она единственный порок, несовместимый с великостью, благотворительностью, великодушием, человеколюбием, доверенностью и откровенностью, с прямою любовью и прямою дружбою, с нежностью родительскою и привязанностью сыновнею. Какая же добродетель останется для скупого; какое счастье для человека, не способного иметь ни одной добродетели?
Были знаменитые злодеи, но я не знаю, бывал ли хотя один скупец человеком знаменитым — это мнение госпожи Ламбер7 опровергается примером Мальборуга8, привязанного к славе, но еще более привязанного к богатству. Сей знаменитый полководец не стыдился никакой низости для удовлетворения презренной своей страсти. Один человек, имея нужду в покровительстве Мальборуга для получения некоторого прибыльного места, осмелился ему сказать: «Милорд, вот тысяча гиней, которые оставлю на ваше расположение; с своей стороны, обещаюсь быть скромным». «Дай две тысячи, — отвечал герцог, — и позволяю тебе рассказывать об этом кому угодно».
Накануне Гохштетской победы, принц Евгений9 пришел к нему в палатку и целый вечер рассуждал с ним о плане сражения. По выходе принца Мальборуг кликнул своего камердинера и сделал ему жестокий выговор за то, что он зажег четыре свечи, когда довольно было и двух.
Скупость Мальборуга вошла в пословицу. Лорд Петерборуг10, один из самых храбрых и самых великодушных людей на свете, встретился на улице с нищим, который, прося у него подаяния, называл его милордом Мальборугом. — «Я Мальборуг? В доказательство, что ты ошибся, даю тебе гинею».
Вот другая странность: я знал в своей молодости человека, в котором скупость соединена была со всеми общественными и семейственными добродетелями. Он был хороший господин, супруг, отец и даже хороший друг; находясь при должности, исполнял ее благоразумно и с самою строгою справедливостью; будучи бережлив в самых мелочах относительно к самому себе, любил, чтобы жена его одевалась прилично своему состоянию; не жалел ничего необходимого для образования своих детей — сына и дочери — но в этом необходимом соблюдал самую верную определенность и точность. В тридцать лет не прибавил он ни копейки к той сумме, которую обязаны были ему платить откупщики за наем принадлежавшей ему земли, хотя все цены земель удвоились в течение этого времени, но требовал, чтобы они приносили ему плату в назначенный день и час, и в случае неустойки отнимал у них без всякой милости аренду.
Он охотно давал взаймы деньги, если должник был верен, и никогда не соглашался брать более четырех процентов, несмотря на то, что законом назначено было пять. Если капитал мой не пропадет, говорил он, то я доволен и четырью; земля приносит мне гораздо менее доходу.
Одному из коротких его друзей, не очень расчетливому в делах своих человеку, понадобилось на самую крайнюю нужду 6000 ливров; он приходит к своему другу и просит денег. «Я знаю твою расточительность, — отвечает скупой, — и совесть будет меня мучить, если отдам тебе деньги, приготовленные на приданое моей дочери». «Вот бриллиантовая нитка, — говорит ему друг, — жена позволила мне ее заложить, но ростовщик, у которого я просил денег, хочет, чтобы я платил по одному с половиною процентов в месяц — это ужасно!» — «Оставь у меня свои бриллианты, — сказал скупой, — и возьми 6000 ливров без процентов. Теперь не могу опасаться, чтоб мои деньги пропали; и так как эта сумма лежала бы у меня в сундуке без всякого употребления, то было бы несправедливо думать о выгоде, когда могу услужить своему другу без всякого для себя наклада».
Я знал одного банкира, богача, пышного и чрезмерно скупого; он обыкновенно ходил в шитом кафтане; на каждом пальце имел по три перстня, и — по вечерам горели у него сальные огарки. Один раз в год давал он великолепный пир своим знакомым и в остальное время — довольствовался двумя блюдами, очень дурно изготовленными. Он имел правилом не проживать более половины годового дохода, но если случалось, что месячные издержки его, по какой-нибудь прихоти, превосходили назначенную сумму, обращался он с своею шкатулкою как с жидом, отдавал ей под заклад перстень, золотую табакерку и тому подобное; занимал у самого себя нужные деньги по десяти процентов на сто и в назначенный срок вносил непременно и капитал, и проценты.
Граф Плело11, молодой человек, отменно любезный и умный, проиграв большую сумму денег на честное слово, принужден был прибегнуть к своему дяде, который, несмотря на свою чрезмерную скупость, любил его очень нежно. Тронутый отчаянием своего племянника, скупец согласился ему помочь. Через несколько месяцев молодой граф приносит деньги. Дядя рассердился. «Безрассудный! — сказал он. — Зачем напоминаешь мне о моей глупости? Я позабыл об ней! Если опять отважишься сказать мне хотя одно слово об этих деньгах, то мы расстанемся навеки». Надобно признаться, что это — совсем необыкновенная черта скупости.
Какое выведем следствие из сих замечаний, по-видимому, несогласных, одно другое опровергающих? Не то ли, что свойство человеческого сердца есть гибкость; что нет ни одного чувства, которое не могло бы в нем иметь места и быть в согласии с другими, самыми разнородными и ему противными?