Содержание: Показания о стрельбе в народ на Знаменской площади. Показания о провокаторах. Две категории их: провокаторы и осведомители. Показания об Азефе. О заявлениях Бурцева к Щегловитову и Корсаку. Азеф, Трусевич, Курлов, Ратаев, Герасимов. Дело Жученко. Провокация Жученко и арест Фрумкиной при Климовиче. Жученко и Азеф. О покушении Фрумкиной на Рейнбота. Климович, Белецкий и Жученко. О Сладкопевцеве. Дело Азефа. Как шел сговор между Азефом и Герасимовым. Арест Азефа охранным отделением. Азеф переходит в охранное отделение к Герасимову. Заявление Жученко о провокаторстве Азефа Климовичу и фон-Коттену. Власть знала правду об Азефе. Роль Столыпина. Гонорар Азефа. Эпоха Макарова: покушение на Гершельмана. Сообщение о подготовке цареубийства на «Рюрике». Освобождение Герасимовым Карповича по просьбе Азефа. Роль Доброскока. Лопухин об Азефе. Об агенте-провокаторе Рысе[*][*]. Еремин, начальник киевского охранного отделения, освобождает Рыса по уговору с Трусевичем. Покушение на Столыпина на Аптекарском острове. Показание Климовой. Экспроприация в Фонарном переулке. Запись-протокол о суде эс-эров над Бурцевым. Азеф и подготовка взрыва на Аптекарском острове. Дело Малиновского. О провокаторе Житомирском. Беседа с Манасевичем о Малиновском. Джунковский требует увольнения Малиновского от службы при Государственной Думе. Показания о Малиновском Попова и Васильева. Показания Виссарионова и Васильева. Роль Малиновского в Думе. Особо законспирированные агенты. Мнение Бурцева о склонности охранников к откровенным беседам. Дело Штакельберга. «Книгоиздатель». Мас. Дело «Союза русского народа». Комиссаров об убийцах Герценштейна. Дело Иоллоса. Беседа «по душам» с Манасевичем-Мануйловым. Климович и убийство Иоллоса. О Буксгевдене и Гершельмане. О Щегловитове. О Заварзине и Невражине. О полковнике Собещанском. Переписка Белецкого с полуизобличенным провокатором в 1913 г. Сообщение о шпионском заговоре. О покушении на Сазонова. О покушении на взрыв «Марии». Сведения о контр-разведке.
Председатель. — У вас есть какой-нибудь план показаний?… Мы уже обменялись мыслями…
Бурцев. — Я бы просил разрешения сначала остановиться на отдельном эпизоде, на который вы мне указывали, — на событии расстрела. Это не относится к моим специальным изысканиям, но, если бы вы пожелали, я бы дал несколько сведений о том, что мне известно. Дело заключается в том, что в день расстрела, 26-го февраля, я был в Балабинской гостинице и из своего окна, в присутствии некоторых своих знакомых товарищей, видел самый расстрел, видел тех, кто расстреливал… И тогда же, когда член Государственной Думы Рычков подошел ко мне со своей женой и попросил отойти от окна, я сказал: «Нет, я хочу быть свидетелем по этому поводу!» — У меня была отворена форточка, я слышал команду, видел солдат и офицеров и всю эту обстановку…
Председатель. — Где помещается Балабинская гостиница?
Бурцев. — На Знаменской площади, и таким образом, что одни окна выходят на Гончарную, другие — на Старый Невский, и видно Знаменскую. Я видел, как был расстрел по Гончарной и по Старо-Невскому и что было на Знаменской. Повторяю, этому члену Государственной Думы я тогда еще сказал: «Хочу быть свидетелем по этому поводу»… Как мне ни тяжело было смотреть, я все-таки смотрел и слышал команду.
Родичев. — Простите, это когда было? В субботу?
Бурцев. — Это было в воскресенье. В субботу был на моих глазах убит пристав, но там ничего серьезного я не видел, ничего не могу сказать, т.-е. за то время, что я был на площади. В этот день, 26-го, нас не выпускали, но я выходил несколько раз, чтобы в качестве свидетеля зафиксировать виденное. Через два-три дня я написал статью в «Биржевых Ведомостях» — «Показание свидетеля», — написал тогда по свежей памяти то, что было. Если вы позволите, я присоединю к этим документам и эту статью.
Председатель. — Сделаем так, чтобы не повторять того, что в статье написано. Вы подтверждаете, что все, изложенное в этой вашей статье, соответствует действительности?
Бурцев. — Я сделаю только маленькие комментарии. Я указал на участника и свидетелей этих событий, на фамилии 4 жандармских полковников: Фурса и др.… Но через форточку я не слышал, что они приказывали. В настоящее время некоторых из них я встретил в тюрьме, и они утверждают, будто уговаривали солдат, чтобы те не стреляли. Повторяю: я не могу сказать, что я слова их слышал, но они непосредственно участвовали в этих движениях войск…
Председатель. — Вы не допускаете возможности, что в той обстановке, в которой вы их видели, они, действительно, уговаривали? Нуждались ли в этот момент солдаты в таком уговоре — не стрелять?
Бурцев. — Солдаты, конечно, нуждались… Но мне казалось, что, наоборот, это было не уговаривание, а известного рода поощрение… Во всяком случае, довольно спокойное рассуждение с солдатами…
Председатель. — Ах, вот как!
Бурцев. — Так мне казалось. Но заявляю, если я слышал команду офицеров и разговоры солдат, то, с другой стороны, не помню ни одной фразы, которая исходила бы от того или другого жандармского чина, на которых я указываю. Однако, на другой же день я опросил людей, которые стояли вместе с этими жандармскими полковниками и жандармскими солдатами и непосредственно слышали все эти разговоры. Один — капитан Миклашевский: я хотел бы дать его записку с показаниями и его адресом.
Председатель. — Я отмечу, что представлен № 1.
Бурцев. — Второй свидетель, который дает свои показания, — Шепатовский, известный коммерсант: он, так же, как и я, наблюдал все это и видел все подробности (передает председателю документы). Подробный рассказ об этом деле написан там же Шепатовским. Вы подчеркните, пожалуйста, фамилию Миклашевского, который играл очень хорошую роль во всем этом: он был из числа тех, которые уговаривали не стрелять, который многое предупредил. Он видел всех офицеров, видел солдат и мог бы дать вам обстоятельный рассказ обо всем происшедшем. Я считаю этих двух свидетелей не только компетентными, но в высшей степени добросовестными. Они дали сведения о военном шпионаже чрезвычайной важности, по словам компетентных лиц.
Председатель. — А вы интересовались сведениями о шпионаже?
Бурцев. — Непременно. Я все время и за границей и здесь до последнего времени очень много раскрывал.
Председатель. — Т.-е. о шпионаже немцев в России?… Значит, что касается событий, мы все исчерпали. А насчет пулеметов?
Бурцев. — Насчет пулеметов, — я ими очень интересовался. Я имел возможность говорить с Балком и получил от него письмо, где он собственноручно высказывается по этому вопросу. Он отрицает безусловно. Все мои расспросы и расследования привели к тому, что Балк является здесь добросовестным свидетелем, человеком, который был устранен в последние дни от заведывания общей полицией, и что он, во всяком случае, о пулеметах ничего не знал.
Председатель. — Это — ваш вывод. Что вы знаете в связи с пулеметами о фактах?
Бурцев. — Я сам был под расстрелом пулеметов, но с уверенностью ничего говорить не могу по этому поводу.
Председатель. — Значит, вот все, что вы знаете относительно 26-го?
Смиттен. — Жандармских офицеров вы лично видели из окна, вы знаете их в лицо, или вам кто-нибудь их называл?
Бурцев. — Я называю их в моей статье на основании показаний свидетелей. Миклашевский и другие называли мне их фамилии. Я, когда смотрел из окна, фамилий еще не знал, а узнал впоследствии. Судя по внешнему их поведению, мне казалось, они — активные участники избиения; но утверждать это, на основании чужих показаний, не могу. Указанные мной свидетели могут вам дать более исчерпывающие данные. Я еще пришлю письмо Плетнева…[*] Что касается Фурса, то он также отрицает…
Председатель. — У вас есть письменное объяснение?
Бурцев. — Нет, только устный разговор. Его фамилия оглашена в моей статье. Он был там. И он и другие жандармы признают это. Но они только иначе истолковывают свое поведение. Миклашевский, мне кажется, будет свидетельствовать против них.
Председатель. — А солдаты какой части были?
Бурцев. — Волынцы.
Председатель. — Какой план основного вашего рассказа?
Бурцев. — Я хочу указать на то, что последние 10 и даже больше лет я занимался борьбой с тайной полицией, где, мне кажется, совершались такого рода преступления, которые, если я верно понимаю задачи вашей Комиссии, входят в ее рассмотрение. Из этой области я хотел бы указать вам на факт следующего характера. Я всю свою борьбу с полицией разделяю на две части. Одна часть, которая едва ли вас может интересовать (я не буду на ней останавливаться, если только вы сами мне не укажете), — это борьба с осведомителями. С моей точки зрения — они были преступники, они были вредные люди, они были предатели. Так что те мои сведения, которые относятся к осведомителям, насколько я понял, Комиссию не интересуют?
Председатель. — У нас вырабатывается такая точка зрения: есть осведомители и осведомители. Часть осведомителей осведомляла о деятельности разных организаций, которые, с точки зрения существующего порядка, были преступными и т. д.… Так вот, относительно этого рода осведомителей у нас еще не установилась окончательная точка зрения, что это криминал…
Бурцев. — Но, думаю, то, что вы сказали, не относится ко второму разряду осведомителей, которых я называю провокаторами… Первый, — кто сообщал, — был вреден, он был предатель, я с ним боролся, как только мог, воевал. Но другой разряд — осведомители, которые были членами партии, которые толкали других и сами непосредственно даже участвовали в различных актах, — я их называю не осведомителями, а провокаторами. Вот с ними я особенно усердно боролся. И думаю, — сколько я понимаю задачи Комиссии, — вам придется их дела рассмотреть. Я, в этом отношении, за границей давно уже делал аналогичные попытки. Попытки такие были и после раскрытия дела Азефа. Я, в своем журнале «Общее Дело», поместил статью, с требованием предания суду Столыпина и Герасимова за то, что они руководили не осведомителями, а провокаторами. Через год я то же самое изложил в форме письма министру юстиции Щегловитову.
Председатель. — Простите: мы уже вас просили в прошлый раз, и вы нам обещали дать нам собрание ваших статей. Давайте, установим такой порядок. Вы написали много статей и вы нам их передадите. Тем не менее ваши личные объяснения дадут нам очень много — постольку, поскольку они осветят материал статей. Поступим поэтому так: вы будете делать ссылки на свои статьи, не излагая их содержания. И этой системы мы и будем придерживаться.
Бурцев. — В 1911 году я сделал попытку обратиться к Щегловитову опять таки с требованием о предании суду виновников провокации. Я называл провокаторов: Азефа, сенатора Трусевича, генерала Герасимова, Курлова, Ратаева, обвиняя их в определенных актах, которые я называю актами провокационными… Ответа на это мое прошение я не получил. Тогда я поместил его в газете «Утро России», где оно было целиком напечатано, без пропуска хотя бы одного слова, — и, таким образом, сделалось достоянием широкой публики. Мало того, я обращался в посольство в Париже, чтобы оно засвидетельствовало мою подпись. Посольство отказалось засвидетельствовать и сказало: «Вы слишком известный человек: ваш почерк знают, мы не хотим свидетельствовать». Вероятно, они не хотели взять на себя ответственность…
Председатель. — Это частность…
Бурцев. — Прошло еще несколько лет, года три. В 1914 году я повторил все свои требования на имя того же Щегловитова и одновременно на имя прокурора Корсака. Это прошение было помещено в газете «День» целиком. И опять никакого ответа я не получил. В 1914 году, когда разразилась война, я сейчас же поехал в Петроград и был арестован. Через месяц после ареста, когда я сидел в Петропавловской крепости, ко мне явился прокурор Корсак с такого рода заявлением: «Вы два раза посылали заявления министру Щегловитову и мне. Мы ваше прошение получили, но вы были эмигрант, и мы вам не считали возможным ответить». Я возразил на это, что я никогда эмигрантом не был, я уехал по паспорту, жил за границей потому, что так хотел. Во всяком случае констатирую, что ответа от них я не получил… Корсак говорит: «Теперь вы в России, и мы обязаны вас допросить по поводу вашего заявления». — Я говорю: «Я к вашим услугам». — И вот, в Петропавловской крепости, в продолжение двух дней, я давал свои показания, требуя предания суду тех же самых лиц, — начиная с Азефа, а затем — Трусевича, Курлова, Ратаева, Герасимова. Я кончил свое заявление так: «Правительство, на основании моих заявлений, может начать следствие, когда угодно, и я (это было в начале войны) не считаю себя в праве настаивать на рассмотрении этих дел во время войны. После войны я обращусь в печать и к правительству и буду настаивать, чтобы были рассмотрены те обвинения, которые я предъявлял». — На это Корсак ответил таким образом: — «В виду того, что вы лично не участвовали в партиях, и не участвовали в этих актах, то такого рода доносы с вашей стороны, на основании таких-то статей закона, могут быть оставлены без последствий». — Я возразил ему, что я всегда был только журналистом, и, как журналист, буду эту тему подчеркивать, пока у меня будут силы, даже без всякой надежды, что будет суд… Виноват: этим не кончились мои попытки. Когда я, после ссылки в Туруханск, вернулся снова в Петроград, то, пользуясь своим положением, как редактора «Былого», позвонил генералу Спиридовичу (подробности вас не интересуют) и говорю ему: «Я желаю вас видеть». — Он ответил: «Хорошо». — Но будет ли он говорить со мной или нет, — он скажет мне через несколько часов. Он в это время снесся с Царским Селом и получил разрешение видеться со мной. Когда я пришел к нему, я сказал: «Генерал, я — редактор «Былого» и желаю вам задать целый ряд вопросов: вы можете мне отвечать, можете не отвечать». — Я повторил ему сущность моего заявления, сделанного за границей, что я требую; его предания суду я не требовал: относительно его нет никаких данных. Выслушав меня (это я знаю не прямо, а косвенным путем), он сделал доклад царю о том, что вот приехал эмигрант Бурцев, который настаивает на предании суду таких-то лиц, и я слышал, будто была резолюция: «Так дело оставить нельзя». — Я сам лично не видел резолюции и от Спиридовича сведений о ней не имел. Я сделал попытку напечатать в газетах, но цензура запретила. Таким образом в газетах не появилось. Этим кончается внешняя сторона. Следующей главой является мое обращение к вам. Я, как сначала, так и в настоящее время, действую — как публицист и журналист. Мне не важна форма суда, я хочу, чтобы меня услышала широкая публика, взвесила, верны ли мои обвинения или нет.
Председатель. — Пожалуйста, говорите в возможно сжатой форме… И возможно больше сообщайте нам фактов.
Бурцев. — Указывайте мне, на чем мне остановиться… Одним из главных проявлений провокации я считаю дело Азефа, затем дела Жученко, Рыса, Малиновского, Штакельберга, и потом — другого порядка дела — союза русского народа. Есть нечто, относящееся к Щегловитову, — показания Лыжина… Но об этом я потом упомяну. Позвольте мне начать с изложения дела Жученко. По некоторым обстоятельствам, мне кажется, что оно наиболее характерное: она была агентшей Климовича и кроме того непосредственно в очень близких с ним отношениях.
Председатель. — В какие годы? Кем был тогда Климович?
Бурцев. — Он был начальником охранного отделения в Москве в 1906 году. Она была не только его агентшей, но и близким к нему человеком. Он к ней прекрасно относился и относится до сих пор великолепно. Я с Климовичем говорил о ней не так давно, месяцев 9 тому назад, может быть с год, когда он меня вызывал, как директор департамента полиции. Меня хотели выслать: он говорил о моей высылке и когда кончил, то сказал: «А вот наша бедная Зинаида Федоровна сидит в тюрьме в Германии»… Здесь я впервые узнал об этом. Он сказал: «наша», разумея, что она ему близка; а с другой стороны, она моя «крестница»: я ее разоблачал, допрашивал. Я вчера получил документы о том, как Климович посылал ей деньги в тюрьму в Германию в 1916 году — целый год…
Председатель. — Климович лично, или как директор департамента?
Бурцев. — Как директор: «Отправитель Климович». — Очевидно, как ежемесячное жалованье…
Председатель. — У вас есть сведения? У вас есть расписка?
Смиттен. — От себя он посылал или правительство давало?
Бурцев. — Я просил снять копию фотографическую, которую я опубликую. Вам я дам подлинник. Происходило это в 1916 году. Он 11 раз посылал, может быть, — 12: ежемесячное жалованье по 200 рублей.
Родичев. — Каким путем?
Бурцев. — Официальным, через «Красный Крест». В такую-то тюрьму, Жученко и т. д. Я ее разоблачал в 1909 году. До тех пор она получала 300 рублей, а после моего разоблачения стала получать по 200 рублей. Так вот: роль этой Жученко я считаю одной из самых характерных в области провокации. И роль Климовича, в этом отношении, — столь же характерной. Она провокаторшей была давно — с 1905 года. И тогда была не агентшей, а именно провокаторшей. И на 1906 году я бы хотел остановиться; а на том, что было в течение 10 лет, я не буду останавливаться. В 1906 г. она была членом боевой организации эс-эров, в Москве, была адъютантом при Сладкопевцеве, это видный эс-эр: он, если не ошибаюсь, умер не так давно в Ницце. Эта группа совершила целый ряд террористических актов, совершила экспроприацию. В курс всего этого была введена Жученко и сама принимала участие в этих делах. Например: вы помните, конечно, дело Фрумкиной — это покушение на Рейнбота? Она пришивала ей карман для револьвера, чтобы не был особенно заметен револьвер, и в это же время давала знать, что в таком-то ряду, в таком-то театре будет сидеть Фрумкина, которая будет стрелять, и ее надо арестовать. Ее и арестовали…
Председатель. — Это произошло в бытность Климовича в Москве начальником охранного отделения?
Бурцев. — Да. Затем, та же самая Жученко, когда я ее допрашивал (после разоблачения), призналась мне, что частным путем знала об истинной роли Азефа. Но когда Азеф, как член партии эс-эров, член боевой организации, приехал в Москву…
Председатель. — Когда это было, в каком году?
Бурцев. — В 1907—8. — Так она была посредницей между Азефом и местными боевиками. Она, провокаторша, приводила к провокатору всех боевиков, рекомендуя их и посылая для дальнейшей активной деятельности. Она же создала новые организации. Вот какая ее роль в этом деле. Затем, когда в 1908 г. «она должна была быть провалена или была заподозрена» (может быть, это было в 1907, а не в 1908 году), тогда вместе с начальником охранного отделения Климовичем они решили, что она должна быть арестована одновременно с другими, что должна посидеть в тюрьме, чтобы не падало на нее подозрения. Вот это я считаю типичным проявлением провокации со стороны Климовича и Жученко, так как она была членом упомянутой организации.
Смиттен. — А источники ваши?
Бурцев. — Беседа с Жученко, беседа с Сладкопевцевым, затем беседа с эс-эрами, когда я докладывал об этом деле партии эс-эров. К тому же, впоследствии, во время ее разоблачения, сама Жученко все это мне подтвердила. Я видел ее в Берлине. Все товарищи по партии, все боевики ее долго тогда защищали, говорили: «Не может быть: она участница многих террористических актов». — Я докладывал: «Тем не менее она была агентом». — Я проверил сведения с одной стороны и сведения с другой стороны.
Председатель. — У вас есть еще источники?
Смиттен. — В частности, насчет сведений о том, что она нашивала Фрумкиной карман для револьвера: вы не помните, кто вам это сообщил?
Бурцев. — Она сама мне письменно заявила. Кроме того, все то, что я говорил, я опубликовал в печати и не встретил никакого возражения.
Председатель. — В письме к вам она сама признавала факт передачи револьвера?
Бурцев. — Да.
Председатель. — Вы говорите о резком случае провокации этой самой Жученко. Но какие-нибудь еще факты, реальные, совершенно для нас с уголовной точки зрения осязаемые, вы можете дать?
Бурцев. — Будучи секретарем и близким человеком к Сладкопевцеву, она была посвящена во все экспроприации, которые делались, во все покушения. В Рейнбота была брошена бомба в Москве (может быть, вы помните, — она не разорвалась)… Человек был повешен, — кажется Александров… Она также была посвящена во все это дело. Я должен заметить, что когда я ей говорил, что она пришивала карман для револьвера, она говорила: «Это не провокация: я заранее донесла о том, чтобы Фрумкину в нужный момент могли арестовать». Я ссылался на другой пример, где в конце концов мог быть совершенно удачный акт, вопреки ее доносу…
Председатель. — Вы помните, что покушение на Рейнбота, когда не разорвалась бомба, — это точно так же дело той организации, в которой была Жученко?
Бурцев. — Организации Сладкопевцева. Он был под псевдонимом, кажется, «Казбек».
Председатель. — Это тоже было с ее участием?
Бурцев. — Они были нераздельны. Нужно сказать, Сладкопевцев был горячим защитником Жученко на суде за границей. Он говорил: «Она не только мне близкий человек, ведь я с ней работал, она могла нас выдать». Он не отделял себя от нее.
Председатель. — Владимир Львович, реально в чем заключалось участие Сладкопевцева?
Бурцев. — Он был организатором, представителем этой партии. Если вы кого-нибудь из эс-эров будете допрашивать, они вам скажут, что он был представителем в Москве боевой организации.
Председатель. — Это дело о покушении на Рейнбота. А, может быть, вы нам еще реальные факты укажете?
Бурцев. — Когда я был в Москве, ко мне явился Сладкопевцев и говорил: «А вот мы экспроприацию сделали около такой-то церкви», — не помню, кажется, Никольской… Других реальных фактов я вам не могу перечислить. Но вся деятельность Сладкопевцева прошла на глазах у Жученко. Правда, чтобы ее не скомпрометировать, хотели ее арестовать вместе с Сладкопевцевым, потому что взять одного Сладкопевцева было невозможно…
Председатель. — Значит: Климович — начальник охранного отделения — организовал покушение на Рейнбота, не удавшееся вследствие того, что не разорвалась бомба? Не так ли? И все это делается через Жученко и Сладкопевцева…
Бурцев. — О Климовиче, как о подстрекателе союза русского народа, я уже не говорю.
Председатель. — Я перечислю ваши документы: копия письма Жученко, в котором она говорит об участии ее в покушении на Рейнбота, затем, — комплект статей…
Бурцев. — Статей о Жученко у меня много: они тоже за границей. Как только получу, сейчас же представлю. Затем, — то прошение, которое я вам указывал: вы, может быть, отметите, что в «Праве» напечатано одно из моих прошений Щегловитову. Оно будет вам доставлено в следующий раз. Теперь я перейду к делу Азефа, которое представляет собой наиболее характерное явление.
Председатель. — То, что вы будете говорить о соприкосновении Азефа с некоторыми должностными лицами, относится к какому периоду времени?
Бурцев. — То, что я буду говорить, относится к 1906 и 1907 годам. Предыдущее, относящееся к лицам, которые сошли уже со сцены, едва ли может вас интересовать. Я буду говорить, начиная с 1906—7 г.г. — Вы, конечно, прекрасно знаете, что Азеф был главой боевой организации эс-эров, без него ничего не делалось в партии, все покушения он организовывал, инициатива была его. В некоторых актах он принимал непосредственное участие. Относительно роли представителей власти я должен сказать так: непосредственные переговоры с ним вел за этот период только Герасимов, контролировали все его выступления Трусевич, Макаров, Курлов…
Председатель. — По должности?
Бурцев. — Трусевич — по должности директора департамента полиции, Макаров и Курлов — по должности товарищей министра.
Председатель. — Почему же два товарища министра сразу?
Бурцев. — Сначала один, потом другой; разные периоды были… В чем выражался их контроль? Опять таки я не упоминаю Рачковского, который сошел со сцены и потому вряд ли для вас интересен…
Председатель. — А где он теперь?
Бурцев. — Он помер. Через три-четыре года после разоблачения Азефа я имел возможность с ним видеться во Франкфурте в 1912 г. и поставил ему целый ряд вопросов. Он отвечал мне при обстановке, которая до сих пор приводит меня к твердому убеждению, что он был искренен. Все то, что он мне говорил, подтвердилось, а его объяснения совпали с моим пониманием его роли, почему я его словам придаю особенное значение. Я вам и сообщу это сейчас. — Нужно, сказать, что, после моего выступления об Азефе, ему стали приписывать многое, что мне с первых же дней казалось неверным, т.-е. что он убивал Плеве, совместно с департаментом полиции, что с Герасимовым устраивал цареубийство, — словом, будто комплот у них был совместным. Этому я не верил, и если в некоторых напечатанных интервью со мной были подобные отдельные мысли, — в этом виноват не я, а виноваты репортеры. В моих статьях я никогда не упоминал об этом, потому что у меня не было данных. — После беседы с Азефом дело представлялось таким образом. По словам самого Азефа, у него не было никогда разговора с Герасимовым: «Давайте убьем того или другого, или хочу убить такого-то, а такого-то нельзя». — Они разыгрывали роли в молчанку. Один говорил о себе, как об осведомителе, который не принимает участия, а другой его не допрашивал, не проверял… Но, по словам Азефа, он не мог допустить, чтобы Герасимов не догадывался и не знал о его роли, как участника террористических актов. Он мне привел целый ряд примеров. Вы мне позволите сказать об его участии в деле покушения на убийство Дубасова в Москве? Это было в 1906 г. Незадолго до этого Азеф был неожиданно арестован на улице Герасимовым и привезен в охранное отделение.
Родичев. — Где, в Петрограде?
Бурцев. — Да, в Петрограде, он был тайно арестован.
Председатель. — А Герасимов был начальником петроградского охранного отделения?
Бурцев. — Да. Азеф был арестован не с специальной целью получить его, а потому, что были какие-то таинственные факты: он попал под наблюдение, что-то подозревали, и он был арестован. Но, когда его привели, филеры заявили Герасимову: «Наш арестован», — дескать: сообщник. И когда Герасимов пришел, он понял, что имеет дело с крупным провокатором.
Председатель. — Кто вам рассказал?
Бурцев. — С одной стороны рассказывал сам Азеф, с другой стороны — Герасимов.
Председатель. — Так позвольте: в то время Азеф и Герасимов еще не знали друг друга?
Бурцев. — Не знали. Азеф был агентом департамента полиции, имел дело с Рачковским. Герасимов же был по охранному отделению, поэтому Герасимов не только не встречался с ним, но и не знал об его деятельности, потому что Герасимов был сравнительно свежий человек. Когда Азеф попал в охранное отделение, Герасимов узнал, что за время дней свободы Азеф, служивший у них, не являлся несколько дней (так часто бывало, что агенты несколько месяцев не появлялись, и он иногда не являлся несколько месяцев). Герасимов поставил ему условия, вернуться к работе, выдать все, что он знает, и действовать под руководством его — Герасимова. Азеф согласился на это в присутствии Рачковского, в конце марта месяца 1906 г. С начала апреля он переходит в исключительное ведение генерала Герасимова. Генерал Герасимов не мог не знать, что он партийный эс-эр, что видный член партии. Через несколько недель происходит покушение на Дубасова в Москве. Члены партии — Сладкопевцев и другие — знали, что организатором этого покушения был Азеф и что он, в момент покушения на Дубасова, был в Москве на Тверской улице: он расставлял бомбистов, он давал указания, по его плану все это делалось.
Председатель. — Это было через несколько недель после того, как он был арестован?
Бурцев. — Да. И после того, как был заключен договор между Герасимовым и им.
Председатель. — Как вы установили дату этого договора?
Бурцев. — В процессе Лопухина было сказано: в марте. Это есть официальный документ. Дальше мне это подтвердили официально Азеф и Герасимов. С Герасимовым, в последний год пребывания моего за границей, я нередко встречался. Первый раз я приехал к нему и спросил: «Вы — генерал Герасимов? Я — Бурцев. Хотите мне давать объяснения? Хотите отвечать на мои вопросы?» — Он был вроде Зубатова, он говорил мне: «Не могу, вы меня погубите. Я получаю пять тысяч пенсии. Меня лишат пенсии». — Так они отвечали все, в большинстве случаев. Так говорил и Герасимов. Но тут Герасимов не отказывался и дал целый ряд объяснений. Я его часто допрашивал на квартире.
Председатель. — А Герасимов теперь на пенсии?
Бурцев. — Он уже в отставке — пять лет.
Председатель. — Он получает пенсию?
Бурцев. — Я его не спрашивал. Я знаю, что он занимается биржевыми делами, так что ушел в сторону.
Смиттен. — Те показания, которые вам Герасимов давал, вы их записывали?
Бурцев. — Нет, это были устные беседы. Я допрашивал почти всех, до кого я мог добраться, и не показывал даже вида. Это моя, так сказать, специальность. Вы спрашиваете: как я установил этот факт? Я ссылаюсь на процесс Лопухина, за границей же мне рассказывал Азеф и, наконец, Герасимов подтвердил. Роль Герасимова в деле покушения на Дубасова мне кажется непонятной: потому что раз Азеф был его агентом, в Москве происходит покушение, о котором от партии эс-эров были прокламации, — как же он не мог не спросить Азефа: «Где ты был? каково твое участие? ведь ты — член этой партии…» По словам Азефа, когда он приехал из Москвы, он явился в охранное отделение и встретился с Герасимовым в присутствии Рачковского. Рачковский, кивая на Азефа, говорил: «Это его дело в Москве». — Азеф ему возражал: «Если мое дело, то арестуйте меня». — Герасимов не обратил на это внимания, и расследования этого дела не было. Он удовлетворился заявлением Азефа, что Азеф только стороной узнал о том, что в Москве происходит; а то, что эс-эры печатают прокламации, — его не касается… Я не знаю, интересно ли вам мое мнение по этому поводу… Я ведь только факты рассказываю. Если вы потребуете объяснения, я могу перейти к моим выводам…
Председатель. — Если вы хотите дать в нескольких словах ваше заключение, — пожалуйста.
Бурцев. — По моему мнению, разговоров, рассуждений о том, чтобы убить того или другого, не было. Но Герасимов понимал, что имеет дело с революционером, человеком, участвующим в политических делах, в покушениях. Повторяю, — это мое убеждение. Объективных данных у меня нет. Я не делаю утверждения, которое мне иногда приписывали в газетах, что Герасимов, совместно с Азефом, убил такого-то или хотел убить того-то. У меня на это данных нет.
Председатель. — Относительно Азефа, — мне хотелось бы, чтобы вы сообщили, насколько вы знаете, о соприкосновении его с властями в более поздний период. Дайте краткую историю Азефа, за последние годы, поскольку он соприкасался с властями.
Бурцев. — Мои сведения таковы, что, кроме Герасимова, его никто не видел, он ни с кем не имел дела.
Председатель. — Контролировали его Трусевич, Курлов и Макаров? В чем заключался контроль Трусевича, Макарова и Курлова?
Бурцев. — Тут маленькую деталь нужно привести: Жученко мне заявила, что она подозревает о деятельности Азефа, что он играет такую роль. Она письменно делала заявление Климовичу и фон-Котену относительно того, что Азеф — глава боевой организации, участник убийства. Это ее показание, по ее словам, должно было сохраниться в департаменте полиции. К этому я добавляю, что, так как у департамента полиции было много агентов среди эс-эров (о них, если вы мне позволите, буду говорить дальше), то агенты эти не могли не доносить об Азефе, как участнике террористической организации, должны были освещать его правильно департаменту полиции, а через департамент и Герасимов не мог не иметь правильного освещения насчет истинной роли Азефа. Значит, департамент полиции не мог не знать об этой роли Азефа. В этом заключается сущность той провокации, которой я возмущался, по поводу которой я так много писал. Власть, зная, что во главе партии стоит Азеф, терпела, чтобы он совершал террористические акты, как бы говорила: — «Он нам полезный человек, мы будем им пользоваться… А что кое-кого убьет, что же делать? Это неважно…»
Председатель. — Владимир Львович, вы говорите, что Азеф был агентом Герасимова, но об этом агенте Герасимова знало и начальство Герасимова, т.-е. департамент полиции?
Бурцев. — Знало. Потому что, прежде всего, он был передан Герасимову из департамента полиции. Передавал его Рачковский от имени департамента полиции: — «Берите такого полезного человека, он нам столько времени служил, мы так им довольны, получает такое-то жалованье»… (он получал 500 руб., а Герасимов набавил еще 500, вышло: 1.000 руб. в месяц, — в виду тех услуг Герасимову, которые он в 1906 г. оказывал). — Директором департамента был Трусевич. Столыпин постоянно получал указания через Герасимова о сведениях, получаемых от Азефа. Не только о внутренних делах тут шла речь, но и факты в Финляндии освещал Азеф, — съезды различные… Это были, кстати сказать, те материалы, благодаря которым я стал изобличать Азефа. До меня доходил слух, что у Столыпина есть сведения о Финляндии. Почему? Как? Какие могут быть агенты? О съезде эс-эров, происходившем в Лондоне, Столыпин через неделю уже имел сведения. Значит, один из участников или организаторов съезда — был агент. Эти сведения шли через Герасимова к Столыпину.
Председатель. — Вы говорили, что Трусевич, — как директор департамента полиции, Макаров, — в качестве товарища министра, и Курлов, — в качестве товарища министра, — не могли не знать о существовании такого крупного агента, как Азеф… Но реальные факты у вас есть?
Бурцев. — Я маленькую оговорку сделаю насчет Курлова. Я не знаю, с какого года он стал принимать участие в этих вещах. Но относительно Макарова я знаю, что сведения о съезде в Лондоне он получил от Азефа через Герасимова.
Председатель. — А Герасимов признавался вам, что он, получив от Азефа сведения, передавал их Столыпину?
Бурцев. — Специально о Столыпине — не помню. Герасимов говорил вообще про Азефа: — «Передавал, сообщал, — он был нам полезен и для этого мы его держали».
Председатель. — Что передавал ему Азеф, это Герасимов признавал, а говорил ли он, что с своей стороны он передавал Макарову?
Бурцев. — Да. Макаров и многие другие интересовались показаниями Азефа: для них Азеф был спасением, т.-е. как показывает Трусевич, донесения Азефа считались очень ценными.
Председатель. — В 1906 г. он получал по тысяче рублей в месяц. Из каких это сумм? Из сумм охранного отделения?
Бурцев. — Из каких сумм, я не знаю, но получал их от Герасимова; Герасимов передавал ему, так как никто, кроме Герасимова, не имел с ними сношений.
Председатель. — Вы выразились, что вам определенно говорили. Но что это значит? Вам говорили, что именно Трусевич и Макаров получали от Герасимова донесения Азефа?
Бурцев. — Да. И что, в свою очередь, департамент полиции задавал вопросы и на эти вопросы через Азефа получались какие-то сведения. Столыпин был прекрасно информирован, что во главе боевой организации находится агент. Столыпин после съезда, кажется, через 10 дней, говорил: — «На съезде было то-то и то-то, мы знаем то-то и то-то…» Вот одно из доказательств, что провокатор был в центральном комитете…
Председатель. — А почему именно в центральном комитете?
Бурцев. — Эти сведения были достоянием только центрального комитета. Во всяком случае к Столыпину попали самые необходимые сведения, относящиеся к съезду.
Председатель. — Вы не помните: в бытность товарищем министра Макарова были какие-нибудь террористические акты или нет?
Бурцев. — Да, — например, покушение на Гершельмана в Москве. Это было в январе 1908 года[*]. Покушение было подготовлено в Петрограде: отсюда Азеф отправил Севастьянову с бомбой. Она бросила бомбу, которая убила ее и лошадь, но Гершельман остался жив. Мне приходилось детально разбираться в этом и, когда я спросил Герасимова, как же он допустил этот акт, он ответил: — «Мы прозевали; мне дали знать, но было поздно», т.-е. агентурные сведения не во-время были доставлены в Москву.
Председатель. — Можно было бы вас просить составить для нас список террористических актов за время Азефа?
Бурцев. — Непременно. Тем более, что у меня он почти составлен. В моем письме к министру юстиции перечислено 28 террористических актов: оно было помещено в «Утре России» и в «Праве» за июнь 1914 года.
Председатель. — Вам известен факт, что во время процесса Лопухина были приложены 22 или 26 следствий по делам, в которых Азеф принимал непосредственное участие, при чем, по распоряжению Варварина, против чего возражал защитник Пассовер, эти дела были изъяты?
Бурцев. — На-днях я разговаривал по этому поводу с Виссарионовым: он вместе с Ратаевым составлял этот список для Столыпина. — В печати я не раз говорил, что система провокации в деле Азефа была доведена до того, что царь лишь случайно не был убит, что убийца стоял около него ближе, чем Богров к Столыпину. Ко мне всегда приставали все, — разъяснить, в чем дело. Но так как я был связан честным словом, то я никогда не раскрывал тайны. На самом деле система этой провокации, во времена Герасимова, довела до того, что царь едва не был убит. Мне Азеф говорил с упреком: — «Если бы не вы, так царь был бы убит. Не сейчас, так потом, — я его хотел убить…» Если бы я не стал разоблачать Азефа, он сам говорил, что, идя тем путем, на котором он стоял, он мог сделать цареубийство. Вот тот факт, на который я ссылался в моих статьях. Никто не знает, в чем именно состояло дело. Ко мне приставал даже Герасимов и говорил: — «Это невероятная вещь, это не могло быть». — Я говорю: — «Это было».
Председатель. — Вы можете нам теперь сообщить подробности?
Бурцев. — Я думаю, что теперь я могу вам это передать. Тем более, что я знаю все из первоисточника. В воспоминаниях Савенко[*][*] это со всеми именами описано. Когда меня судили за то, что я обвинял Азефа в провокации, эс-эры рассказывали этот эпизод, при закрытых дверях, во всех подробностях, дабы доказать, что Азеф не может быть провокатором. Дело было так. В Англии было судно «Рюрик», в команде было много своих людей, и вот с этой командой завязались сношения. Приехали Савенко[*][*], Карпович, Азеф и еще четверо (я не решаюсь назвать их фамилии, потому что наверное не помню).
Председатель. — В котором году это было?
Бурцев. — В 1908 году. Это, значит, было месяцев за семь до того, как я раскрыл Азефа. Я в это время обвинял, и Азеф просил не назначать суда партии надо мной: мы, мол, сначала царя убьем и покажем, что такое Бурцев… Он с цинизмом говорил мне: — «Вся партия тогда наплевала бы вам в глаза, если бы вы против меня восставали». — Они просили отсрочить суд надо мной, чтобы покончить с царем. На «Рюрике» был офицер. Желаете — назову фамилию: — Костенко (он занимает теперь большое место). Костенко вступил в заговор с двумя матросами. Последние должны были быть вооружены браунингами или винтовками (не знаю точно — каким оружием), и когда они узнали бы, что царь будет на «Рюрике» в Кронштадте, то — покончит с ним. Однако, это не вышло. «Рюрик» пришел в Кронштадт, царь явился на него, они вооруженные стояли, но дисциплина ли, или просто не решились, — но они не стреляли. И когда меня судили, то эс-эры говорили: — «Вот Азеф сделал все, он даже по телеграфу не мог предупредить убийства. Если оно не произошло, не его вина. Как же вы обвиняете Азефа, что он провокатор, когда он все это дело подготовил». Таковы показания Савенко[*] и эс-эров… Я первый раз рассказываю подробно этот факт. Но острил не мало над охранниками в своих нападках на провокацию: — «Так они царя своего берегут!»… — Вот провокация до чего доходила… Это было в то время, когда Азеф был агентом Герасимова. Конечно, Герасимов не был в это посвящен и даже говорил мне: — «Это невероятно, это вам кто-нибудь напутал, такого факта не могло быть»… Я его не разочаровывал.
Председатель. — Давайте дальше разбирать действия Азефа поближе к нашему времени.
Бурцев. — Незадолго до раскрытия Азефа, когда был суд надо мной, — Азеф был в Петрограде. И вот в это время, в 1908 году, в августе или сентябре, совершенно случайно, арестован был в Петрограде Карпович. Кто такой Карпович — вы знаете. Он тогда бежал из Сибири, с каторги, и стал во главе боевой организации. Он был в то же самое время горячим защитником Азефа, с браунингом должен был ехать в Париж, стрелять в меня, так как я гублю такое сокровище, как Азеф. Когда был арестован Карпович, то Азеф бросился к Герасимову и говорит: «Арестован Карпович, это мой лучший защитник, он мне нужен, освобождайте его или Бурцев меня разоблачит»… Герасимов посылает тогда Доброскока, в форме околоточного надзирателя.
Председатель. — Это ораниенбаумский полициймейстер?
Бурцев. — Тот самый. Они берут его из тюрьмы и везут в другую тюрьму, но по дороге Доброскок заезжает в аптеку и говорит: — «Ты посиди на извозчике». — Выходит из аптеки: Карпович сидит на извозчике, не бежал. Тогда он идет в какой-то магазин. Карпович, наконец, догадался и бежал. Является к Азефу благополучно. Азеф очень доволен. Они спасли Карповича исключительно для поддержания Азефа.
Председатель. — От кого вы это знаете?
Бурцев. — От Герасимова, Доброскока и от эс-эров, которые рассказывали как дело было. Когда был суд надо мной, я указывал на этот именно факт, как доказывающий, что Азеф был провокатором, — потому что не могли выпустить Карповича иначе, как намеренно, в целях полиции. Если Карповича выпустили, значит, он кого-то прикрывал, и именно, Азефа, — того, кого я разоблачал. Мне говорили наоборот: Азеф такой честный человек, что если бы он был провокатором, он сам бы его выдал, — дал бы сейчас знать, что Карпович освободился… Это было характерное проявление провокации департамента полиции. Могу сообщить еще такие факты: участие Азефа в эс-эровских съездах, вынесших постановление о цареубийстве, постановление о продолжении террористических актов, — именно он был инициатором этого. Последний съезд был в 1908 году. Резолюции были напечатаны. Азеф в извращенном виде сообщил Герасимову. На съезде участницей (я отмечаю это обстоятельство) была Жученко, которая дала подробный отчет о съезде. Были еще провокаторы (я сейчас не вспомню — кто), так что департамент полиции не мог отговориться, будто не знал о том, что Азеф участвовал в этих резолюциях. — Расскажу еще один факт со слов Лопухина. Азеф был участником съезда, где был Милюков, в 1904 году в Париже. Лопухин, когда я с ним говорил в декабре 1904 года в дороге, между Кельном и Берлином, сначала ничего не сказал, но все же 2—3 штриха добавил уже после того, как рассказал ему об Азефе. Он говорил: «Это тот самый, который был на съезде эс-эров, который прислал собственноручный отчет о съезде в Париже. Прочитав этот отчет, я заявил: «Такого агента держать нельзя, потому что это не агент, а провокатор». Лопухин прибавил: — «Я дожидался поездки Азефа за границу, чтобы принять меры, но в это время я вышел в отставку, и таким образом привести в исполнение удаление Азефа мне не удалось», — Лопухин провести этого не мог, а остальные не только не устранили Азефа, а пользовались его услугами, как агентом-провокатором.
Председатель. — После Лопухина кто был?
Бурцев. — Короткое время был Гарин, потом Вуич, затем одно время Рачковский, потом Трусевич.
Завадский. — После Лопухина был Коваленский, потом Гарин, затем Вуич, Рачковский и Трусевич, служивший до момента убийства Столыпина[*].
Председатель. — Давайте продолжать об Азефе.
Бурцев. — Я думаю, что передал все характерное.
Председатель. — Перейдем к Рысу.
Бурцев. — Рыс сделался агентом с ведома Трусевича. Дело было в Киеве.
Председатель. — Почему вы знаете, что с ведома Трусевича?
Бурцев. — Я заподозрил Рыса, что он играет роль провокатора, еще ранее, в сентябре 1906 года, — через два месяца после того, как он стал агентом. Указал его мне Бакай: «Фамилию, — говорит, — я не знаю, но тот, кто выпущен департаментом полиции из тюрьмы в Киеве, является сейчас агентом департамента полиции». — Я тогда стал наводить справки, кто выпущен из Киева. Оказалось, что никто не выпущен, но что совершен очень удачный побег Рысом. Тогда я взял его под подозрение и скоро пришел к заключению, что он — агент полиции. Это было в 1906 году, в сентябре. Затем, сошлюсь на показание самого Рыса. Я его не допрашивал, но я осведомился у тех, кто собирался его судить и знал его дело. Я читал собственноручные письма Рыса, где он подтверждает мое обвинение. Это письма были из тюрьмы, и со стороны максималистов этот факт установлен. — Когда Рыс был арестован в Киеве по делу об экспроприации, которая сопровождалась убийством, — там, сидя в тюрьме, он сделал такое заявление начальнику киевского охранного отделения (если не ошибаюсь, Еремину): — «Хочу служить, только отпустите меня». — Сделал он это потому, что считал себя очень нужным для партии, которая погибает. Он решил, что будет надувать охранников, что ни одного нужного сведения им не даст. Еремин снесся с Трусевичем, директором департамента полиции, и получил оттуда санкцию освободить так или иначе Рыса и привезти его в Петроград. Освободить его было не так легко, и устроили так, что Рыс был с помощью товарищей освобожден, при чем ранен был — не помню — жандарм или тюремщик. Словом, Рысу благополучно удалось убежать, но, чтобы скрыть следы, назначили следствие по поводу его побега и двух чинов полиции закатали в каторжные работы, за мнимое устройство этого побега.
Председатель. — Фамилии их не помните?
Бурцев. — Не знаю. Был процесс, и потом они были возвращены, как жертвы судебной ошибки.
Председатель. — Вследствие чьих ходатайств?
Бурцев. — Не знаю. Киевляне могут это рассказать более подробно. Освобожденный Рыс, под негласным конвоем охранников, вместе с Ереминым приехал в Петроград, незадолго до покушения на Аптекарском острове, и был передан Трусевичу. Трусевич был обманут Рысом. По моему мнению, Рыс не давал никаких сознательно-предательских показаний, он только ему обещал, врал, что будет то-то, приедет тот-то. Это не значит, что за ним не следили, и не значит, что он не был полезен полиции. Я думаю, что он был полезен. Это вас, конечно, не интересует, но он, в качестве человека, играющего двойную игру, был полезен и максималистам. Он усыпил совершенно внимание департамента полиции в деле на Аптекарском острове. Хотя полиция, по словам Герасимова, уже напала на след максималистов, которые устроили слежку за Столыпиным на Аптекарском острове, но Герасимов получил от Трусевича, директора департамента полиции, если не ошибаюсь, через Васильева, который был начальником особого отдела, — прямой запрет следить за максималистами: у нас, мол, есть рука, и максималисты нам не страшны. И вот, Герасимов не мог сделать то, что хотел. Максималисты действовали на свободе и в один прекрасный день они подкатили к Столыпину и сделали этот взрыв.
Председатель. — Если не ошибаюсь, вы отметили, что Трусевич действовал через Васильева. Что вас заставляет это утверждать?
Бурцев. — Замечу, что Васильевых несколько: один — директор департамента полиции, другой — начальник особого отдела…[*]
Завадский. — Там есть, кажется, другой Васильев, но именно директор департамента был тот, кто раньше управлял особым отделом.
Бурцев. — Может быть. Я это слышал от Герасимова, он мне говорил, что Трусевич сделал то, что они прозевали Аптекарский остров. И о роли Васильева я слышал от Герасимова.
Председатель. — Герасимов именно так и говорил, что он это распоряжение получил не непосредственно от Трусевича, а от Трусевича через Васильева.
Бурцев. — Я не буду утверждать. Герасимов, кажется, имел доклад непосредственно и у министра и у Трусевича. Сущность заключается в том, что оттуда был приказ не следить, не продолжать слежки.
Председатель. — Дело на Аптекарском острове было когда?
Бурцев. — 12 августа 1906 года, — в самом начале развития деятельности максималистов. С тех пор, в продолжение двух месяцев Трусевич имел постоянно личные свидания с Рысом, думая таким образом обмануть максималистов, а Рыс в это время сознался Климовой, от которой я узнал об этих фактах…
Председатель. — Это каторжанка? Она, кажется, теперь в России?
Бурцев. — Видная максималистка, она участвовала в организации покушения на Аптекарском острове. Ей Рыс сказал: «Делайте, что хотите: я глаза Трусевичу отведу». — А Трусевич говорил Столыпину: — «Не беспокойтесь, я все знаю через Рыса»…
Председатель. — Кто был товарищем министра?
Завадский. — Я думаю, был Макаров.
Бурцев. — Я должен сказать, что потом, кажется, в октябре 1906 г., когда задумано было ограбление на Фонарном переулке, Рыс был уже скомпрометирован в глазах Трусевича, и его могли арестовать не сегодня-завтра. Он хотел уйти в сторону, тем более, что у них был другой провокатор, участвовавший в этом деле, — Иванов, который и сообщал все департаменту. Они установили наблюдение за Фонарным переулком но хотели, чтобы созрело это дело, и вели провокацию дальше и дальше. Назревание дошло до того, что Аптекарский остров взлетел, а Фонарный переулок, — вы знаете, чем кончился. Я всегда этими фактами оперировал, когда указывал на провокацию и участие Рыса в различных террористических актах. Упомяну еще одну экспроприацию где-то на юге. Наконец, за экспроприацию же он был арестован и повешен в Киеве. Он арестован был в 1907 году, а повешен в 1908 году.
Родичев. — В убийстве Лауница Азеф не принимал участия?
Бурцев. — Азеф в это время уехал за границу и он не мог сообщить об этом: местные революционеры, эс-эры, действовали тут независимо от полиции.
Смиттен. — Меня интересует вопрос, — суд над вами эс-эров был до вашего лондонского процесса?
Бурцев. — После него. В промежуток времени между лондонским процессом, который был в августе 1908 года, и декабрем 1908 года, когда Азеф был мною разоблачен, эс-эры судили меня за то, что я клевещу на Азефа.
Смиттен. — Суд происходил словесный, или были акты этого суда, которые могли бы быть добыты следственной комиссией?
Бурцев. — Есть чрезвычайно ценные записи моих судей, например, Кропоткина, который записывал. Но сколько я ни прошу дать эти протоколы, он не дает.
Смиттен. — Может быть Чрезвычайной Следственной Комиссии он это предоставит?
Бурцев. — Они не подлежат опубликованию, но я думаю, что никакого специального интереса к опубликованию нет. Но он, как анархист, не хочет признать слово «суд».
Смиттен. — В Лондоне вы судились по какому обвинению?
Бурцев. — Это раньше я сидел за статьи о Николае II. Это было в 1896 году.
Смиттен. — Какой это был суд?
Бурцев. — Суд присяжных в Лондоне в 1897 г. Это было чрезвычайно интересно.
Смиттен. — Позвольте вернуться опять к Азефу и задать вам вопрос: участвовал ли Азеф каким-либо образом в убийстве Столыпина?
Бурцев. — Нет. Он с 1906—9 г.г., после моего разоблачения ни разу не решился приехать в Россию. Тут целые басни были о том, что он служит, бывает здесь, но ничего подобного не было.
Смиттен. — А во взрыве на Аптекарском острове он принимал участие?
Бурцев. — Эс-эры подготовляли убийство на Аптекарском острове, и в разработке их плана Азеф принимал участие. Но не в компании максималистов: они устроили это сами, его услуги были уже ненужны…
Председатель. — Теперь перейдем к очень для нас интересной теме о Малиновском. Это — модерн.
Бурцев. — Делом Малиновского я заинтересовался сначала вот по какому поводу. За полгода до того, как он бежал из Государственной Думы… в мае месяце 1914 г., т.-е. значит в январе он был в Париже. Он приехал туда по поручению большевиков.
Председатель. — У вас есть сведения — жив ли он?
Бурцев. — Точных нет, но я думаю, что он находится сейчас в Цюрихе или Женеве. То, что о нем писали, — чепуха.
Председатель. — Давно писали, что он убит на войне…
Бурцев. — А с тех пор я имел сведения, что он жив. Я убежден, что это вернее: я имел о нем сведения. Так вот большевики прислали Малиновского в Париж читать лекцию и защищать программу. Я видел его на реферате. Однажды он приходит ко мне с письмом от Ленина от имени Центрального Комитета, говоря, что он хочет поговорить о борьбе с провокацией, — это было в январе 1914 г. Его интересовала провокация среди эс-эров и эсдеков. Когда я увидел личное письмо Ленина, который стоял во главе большевиков, я стал говорить с Малиновским довольно интимно. Я сказал ему: — «Я дам вам два-три имени агентов в вашей среде: проверьте их. Если будет удачно, я буду говорить дальше, а то революционные организации берут сведения, куда-то записывают, а затем сведения эти пропадают, ничего из этого не выходит». Я глубоко был уверен, что раз он от Ленина, он отнесется честно к этому. Я ему говорю: — «В вашей среде есть провокатор, не опубликованный, человек, который играет активную роль, человек крови, который замешан в историю размена кредитных рублевок, в перевозке оружия. Он находится в Париже. Могу назвать вам его фамилию. Разбирательство его дела у меня в такой стадии, что я не решаюсь опубликовать его фамилию. Несмотря на это, я предупредил одного местного эс-дека — о том, что этот господин — провокатор. Он, по соображениям личного характера (женская история), отправился к одной особе и говорит: — «С кем вы имеете дело? Бурцев говорит, что он провокатор». — Тогда женщина сообщила провокатору о моих обвинениях, тот явился ко мне с негодованием. Я говорю ему: —«Вы — агент департамента полиции, вы — человек крови; но у меня нет данных выступить, и поэтому я не выступаю, а вам предоставляю вызвать меня на суд. Нет такого партийного суда, который бы меня не оправдал. Я знаю, что мне скажут, что я действую добросовестно, у меня достаточно данных; но по своей инициативе вызова на суд я еще не делаю, а пока требую от вас, чтобы вы ни в какие партийные дела не вмешивались». Еще за два года до этого разговора, косвенным путем, я устранил его от одного дела. Я и тогда был уже убежден, что он — агент-провокатор. На этом эпизоде я хочу построить дальнейшее мое отношение к Малиновскому. Я говорил Малиновскому: «В нашей среде есть большевик-провокатор. Доказать это можно только русскими связями. Съездите, пойдите по моим некоторым связям в департамент полиции. Если бы я был там, я бы быстро это выяснил».
Председатель. — Владимир Львович, вы не можете сказать, — о ком вы говорите?
Бурцев. — Это известный в Париже — Житомирский, он же Отцов. Это человек, который в течение 10 лет участвовал во всех ответственных делах. Он сейчас на войне служит, ордена получает, играет роль. Но относительно его предупреждены 5—6 человек, которые, после моих разоблачений, ни в какие партийные дела его не пускают. Когда я ему заявил, что я не вызываю его на суд, но что он меня может вызвать, он меня не вызвал и тем самым признал мое обвинение. Малиновский заинтересовался этим. Эс-деки выбрали комиссию из двух членов, а меня выбрали председателем. Я указал эс-декам на двух чиновников департамента полиции, с которыми можно войти в сношения; сказал: — «Даю вам срок — месяц. Поезжайте, проследите. Пришлете сведения, я буду давать дальнейшие сведения, не пришлете, — давать не буду». — Прошел один, два месяца. Спрашиваю, — нет известий. Малиновский мне ответил, что ему некогда из Петрограда в Москву проехать, чтобы там справку получить, а без этого он не решается итти в департамент. Я был страшно взбешен и сказал большевикам: «Зачем вы мне присылаете человека такого? Хотя он и Малиновский, но он не выполняет своих обещаний». — Во время этих переговоров я получил телеграмму из «Русского Слова» — «Что вы думаете о Малиновском? Его здесь обвиняют в провокации». — Я ответил: «Не допускаю мысли, потому что никаких оснований не имею». — В «Русском Слове» была ссылка на то, что я его разоблачил. Я его уже подозревал, но ответил, что у меня данных нет и что его делом займусь. Эс-деки, большевики и меньшевики передали мне дело его для расследования. Он появился через 10 дней в Берлине, я требовал, чтобы он приехал в Париж. Он не приехал. Тогда я написал эс-декам, что он — негодяй, который не выполняет своих обязательств и сейчас не является для объяснений, что он — грязный человек; утверждать, что он провокатор, я еще не могу, но он подлежит устранению от всех дел. Это было перед самой войной. Когда я приехал сюда, я совершенно забыл о Малиновском. Но в нынешнем году, завязывая сношения с людьми, близкими департаменту полиции, я еще получил подтверждение, что он — агент полиции.
Председатель. — Когда?
Бурцев. — В августе или в июне 1916 г. я получил такие сведения. Я задавал вопросы такому компетентному человеку, как Манасевич-Мануйлов: он говорил, что не знает. Потом пошел к Белецкому и ставил ему вопросы в роде капкана: комбинируя его ответы, я вывел заключение, что Малиновский — агент полиции. Но — война: поднимать вопроса я не хотел. Малиновский в Швейцарии и для нас неопасный человек. Я записал свои соображения, но не опубликовал. Вдруг (в ноябре 1916 г.) в Государственной Думе Марков 2-й бросает с кафедры обвинение, что Малиновский — агент. Я в тот же вечер написал статью в «Биржевых Ведомостях», цензура вычеркнула ее. Прошло недели две. Когда стали печататься запрещенные речи, я воспользовался, и 5 декабря я в той же газете написал большую статью. «Вопросы, требующие ответов». Вот, что я написал, — в двух словах: — «Может быть, это самое ужасающее преступление, какое департамент полиции совершил, если действительно Малиновский — агент полиции. Это дело, в моих глазах, больше, чем дело Азефа, — потому что провокатор забирается в сердце Государственной Думы». — В это время я был совершенно убежден, что он — агент полиции. Я хотел дать эс-декам возможность самим выступить, но вместо этого я прочитал телеграмму в газете члена Государственной Думы Муранова, который негодующим тоном протестовал против легкомысленного обвинения, брошенного мною… В этот момент я располагал такими данными. Во время расследования я случайно, после революции, встретился с Виссарионовым (я имел разрешение для такого рода расследования). Виссарионов говорил, что, разговаривая с Белецким, он узнал, что Малиновский был агентом полиции и что Джунковский настоял на том, чтобы Герасимов от него отказался. Джунковский заявил тогда, что провокация недопустима никакая, что надо порвать со всеми, кто является активными членами партии. По инициативе Джунковского оказывается и было предложено Малиновскому уйти из Государственной Думы. Я узнал, что в Петрограде в то время был начальником охранного отделения Попов. Я попросил свидания с ним. Он дал мне свидание. Я поставил ему вопрос, — хочет ли он дать откровенные показания. Он рассказал, что Малиновскому они передали, когда расставались с ним, 6 тысяч рублей по поручению Белецкого. Затем высказал мысль, что Джунковский считается с «Будущим». У него такая репутация была, что он действует по указке «Будущего» (это мой журнал «Будущее»). Что он, в виду возможности разоблачения, пошел навстречу. Затем я стал говорить с Васильевым 2-м, не директором департамента полиции, а другим, — начальником особого отдела в охранном отделении.[*] Он указал, что Малиновский был агентом, говорил, как к нему относился Джунковский, ссылался на слова Белецкого и Джунковского и т. д.
Председатель. — У вас не записаны показания Васильева?
Бурцев. — Нет. Но вот еще письменные указания Попова. Я задал ему дополнительные вопросы, и он ответил мне письменно (передает письма Комиссии). Попов пишет здесь, что Малиновский не зачислен в охранное отделение. Он был особо законспирированным агентом тайной полиции. Попов пишет еще, что, в виде отступного, выдал Малиновскому 6 тысяч рублей. С этого письма у меня не снята копия, это — оригинал. Я просил бы вас снять копию. Так вот, допросив нескольких лиц с разных сторон, я пришел к убеждению, что мое прежнее обвинение совершенно справедливо и что подтверждается гипотеза, которую я раньше построил. Тогда я написал статью в «Русском Слове» под заглавием: «Ответ на поставленные вопросы». Статья первая называлась: «Вопросы, требующие ответов». Я думал, что эти ответы дадут эс-деки, но они только продолжали попрежнему защищать Малиновского. Я тогда счел себя в праве вот в вашей Комиссии поставить вопрос, которому я придаю огромнейшее значение.
Председатель. — Значит, Малиновский был, по вашим сведениям, особо законспирированным агентом полиции. Кто ведает такими агентами вообще?
Бурцев. — Не всегда одно и то же лицо. С ним имел дело, по словам Виссарионова, Белецкий. И, по словам Васильева, Белецкому Малиновский показывал речи, которые он должен был произносить.
Председатель. — Откуда знает об этом Васильев?
Бурцев. — Он с Белецким говорил о Малиновском. Он был начальником особого отделения в то время.
Председатель. — К какому времени вы относите начало службы Малиновского в департаменте?
Бурцев. — Во всяком случае, по словам Васильева, до избрания в Государственную Думу. Он ведь и в Государственную Думу прошел с помощью полиции.
Смиттен. — Будьте добры сказать: вы считали Малиновского агентом-осведомителем или агентом-провокатором? Вы сами установили эти две категории…
Бурцев. — Я его считал агентом-провокатором, провокатором не в убийствах, не в активных действиях, а в том, что сеет раздор, ссору в социал-демократической фракции Думы — между большевиками и меньшевиками, между семеркой и восьмеркой. Он во главе большевистской фракции стоял. Думские разногласия — это его дело. Белецкий был вдохновителем всего этого, наверное влил сюда каплю своего меда, если это можно назвать медом…
Председатель. — Для вас совершенно ясен вопрос об этих законспирированных агентах, которые ведались только с директорами департаментов полиции: была ли такая категория агентов или — лишь единицы?
Бурцев. — Единицы только. Прежде таких совсем не было. Они не вносились в списки. Меньшиков еще говорил: был такой шкафчик в охранном отделении, до которого не добирались, который передавался от одного директора другому, с надписью: — «Не вскрывать без высочайшего повеления» или — «Вскрыть»… Даже бывали директора департамента, которые так и не вскрывали, а некоторые вскрывали и передавали другим. Я имею сведения, что среди нашего общества есть два-три особо законспирированных лица, в провокации которых я убежден, но подступиться нельзя, потому что нигде следов нет.
Председатель. — Вы их наметили уже?
Бурцев. — Наметил одного, которого я в течение 10 лет на груди своей вынашиваю, но к которому все еще не могу подступиться… Теперь, когда открыты архивы, можно сопоставить, допрашивать, можно добиться, если власть пойдет навстречу. Я думаю, не только Малиновский, но и кое-какие ответственные лица откроются.
Родичев. — Кроме Малиновского, вы не знали никаких других агентов на этих же правах?
Бурцев. — Знаю двоих, о которых сейчас говорил, что они у меня на душе лежат. Они играют очень большую роль. Это члены общества. Это особо законспирированные лица, раскрытие которых сделало бы еще больше шума, чем раскрытие Малиновского.
Родичев. — Но пока вы их не обнародуете, вы никого на правах Малиновского назвать не можете?
Бурцев. — Нет. Я над ними работаю. Я хочу обратиться с просьбою к министру, чтобы мне дали возможность повторить то, что я сделал с Виссарионовым.
Председатель. — Виссарионов склонен давать объяснения?
Бурцев. — Совершенно склонен, — обстоятельно, не утаивая ничего, и добросовестно заключения дает. Кстати, я могу то же самое сказать относительно Герасимова. Я их делю на две группы. Лица, которые до революции давали сведения, и которые дают после революции. Я виделся раз десять с Герасимовым до революции. Виделся летом, осенью, весной. Он сразу пошел на объяснения, — сказал, что фамилии агентов не считает себя вправе назвать, но объяснения все давал. Я отмечаю, что за все время никакой лжи не было. Я знаю его деятельность, знаю, что он порвал всякую связь с полицией в настоящее время. Наоборот: он не столько революционер (это термин не подходящий), но настроение у него было такое, что он, не будучи в заговоре, был однако, посвящен в планы дворцовых переворотов и не в целях шпионажа, а в качестве человека сочувствующего… Вы, конечно, знаете, что в декабре-январе ждали в Кронштадте дворцового переворота. Он был в это посвящен. Нельзя было обойтись без цареубийства, и он был за цареубийство, как и я, но с властью ничего общего он не имел. Он мог меня выдать сколько угодно, но, наоборот, — он был мне полезен, давал мне разного рода объяснения…
Председатель. — Значит, вы думаете, что Герасимов будет откровенно показывать. Кто еще?
Бурцев. — Будут также откровенно показывать Виссарионов и Васильев, заведывавшие особым отделом. Меня интересует этот последний — в особом смысле. Я не имею права этого касаться: чрезвычайно громкое, историческое дело, — европейское, которое вам станет известно в связи с войной, с шпионажем, с покушением на убийство Сазонова: здесь будут затронуты многие лица. Но я пока не имею права детально говорить. Я вскоре буду иметь возможность документально изложить.
Председатель. — А директор департамента полиции, Белецкий, вы думаете, будет давать откровенные показания?
Бурцев. — Я не виделся с ним; если б я с ним виделся, я мог бы определенно сказать. Я видел его раза два в здании министерства внутренних дел, но не рисковал подходить близко с разговором интимным, а в частной квартире я не видел его. Затем, целый год давал мне объяснения по всем вопросам Манасевич-Мануйлов: он не скрывал ничего и поставил точки над «i» по всем вопросам. К Комиссарову я обращался тоже, он ничего не дал, заявил, что боится, не решается… Теперь-то, по всей вероятности, и он будет давать объяснения, но тогда не давал. Вам, думаю, неинтересны мелкие люди, с которыми я имел дело, например, «Лернер», — настоящей фамилии я не знаю. Он известен тем, что по его делу был арестован в редакции «Биржевых Ведомостей» Проппер…
Председатель. — Следующим у меня записано дело Штакельберга.
Бурцев. — Дело было в Париже в 1913 году. У меня были люди, которые сообщили сведения о том, что в Финляндию ожидается приезд террористов эс-эров, едущих в Москву (я не помню, — приезд царя в Москву был в апреле или в мае 1913 года), тогда я отправился к эс-эрам и говорю: «Правда, что у вас там-то готовится покушение?» — «Правда». — «Правда, что такие-то едут?» «Правда, а вы откуда знаете?» — Я говорю: «Из департамента полиции». Значит, провокация уже установлена. Когда я получаю такие сведения, у меня прежде всего является мысль: может быть, мне вдруг перепутали. Но, когда совпадает с фактом, тогда сомнений нет. Тогда я почувствовал, что мой источник правдив, что мне дают настоящие сведения. Я стал узнавать и остановил эту поездку. Террористы не поехали туда, покушение было отложено, и я занялся расследованием по моим источникам. Мой источник указал, что есть в Париже Штакельберг, — эс-эр: он и сейчас там. О нем положительных сведений я не имел, но начальник парижского охранного отделения, Красильников, о нем отозвался, как об очень симпатичном человеке и, повидимому, о чем-то с ним говорил. Меня это очень заинтересовало. Я обратился к эс-эрам, нет ли среди них Штакельберга. Мне сказали: «Да, он посвящен в это дело, он уже уехал в Петербург, чтобы навести справки, и он нас поведет, куда следует: он очень полезный и ценный человек». — Один из эс-эров меня спросил, почему я интересуюсь им. Я говорю: «Есть указание, что он шпик». — Конечно, сейчас протест: «Быть не может». — Я говорю: — «Я не обвиняю, но так оставить это не могу». Это было в феврале или марте 1913 года. Моя революционная совесть не позволяла мне не поделиться с эс-эрами теми опасениями, которые у меня возникали. Я попросил, чтобы прислали Штакельберга ко мне. Прислали. Я поговорил с час и увидел, что человек способен на все. Ну, а раз человек способен на все, нельзя его обвинять. Во всяком случае я разрушил их поездку в Москву в целях цареубийства. Впоследствии я не нашел новых подтверждений, хотя были указания, что он шпион, и никакого вывода больше не делал. До последнего времени я и не вспоминал об этом, но нынче я говорил с Доброскоком, который сейчас сидит в «Крестах», последний мне сказал: «Штакельберг — наш, один из основных провокаторов». — Доброскок дал откровеннейшее показание. У меня сейчас все сведения по этому поводу. Эти сведения очень ценны в отношении Штакельберга.
Председатель. — У вас нет письменного показания Доброскока?
Бурцев. — Нет, но он отказаться не может.
Председатель. — К кому вы ведете нас от Штакельберга, — к каким представителям высшей власти?
Бурцев. — Кроме Красильникова, никого нет. Я должен сказать, что когда в Петрограде в департаменте полиции каждый день ожидали приезда в Россию эс-эров, а я их задержал. В Париж каждый день приходили запросы из Петрограда (от кого — я не знаю, но по данным можно установить; в департаменте тогда был Курлов). — Запросы такого рода: «Почему не едут? торопите приезд». — Каждый день были телеграммы к Красильникову, который через своих агентов в Париже и осведомлялся, почему они не едут… Я тогда одновременно изобличал двух секретарей у эс-эров. Один был автомобилист, который должен был моментально ехать, а другой — Мас, которого посылали в Москву учредить книгоиздательство, — очень богатый человек. Накануне его поездки я его разоблачил. Это были два крупных провокатора. Кто-то прислал из Петербурга телеграмму (кто — не знаю), но в конце концов через этих агентов Красильников понял и дал в департамент сведения (почтой), что Бурцев какими-то путями узнал о том, что затевается, и что он остановил поездку террористов. Я получал каждый день сведения от близкого к Красильникову человека, который сообщил, что там делается. На-днях мне показали отчет Красильникова о том, как он со мной боролся, какие он принимал меры против меня: и о поездке написано, т.-е. не о поездке, а о провале ее. Так что я видел официальный документ. Они не поехали. Факт не совершился, — факт покушения на террор. Покушение, быть может, не было бы доведено до конца, но что всем виселица была бы, — в этом сомнения нет, тем более, что ехали такие, как Бартольд, по которому, — не знаю, по чьему выражению — виселица давно плакала…
Председатель. — Кто тогда был директором департамента полиции?
Бурцев. — Я думаю, что Белецкий. Происходило это не позднее 1913—14 года, я не помню точно, какая тогда была поездка царя в Москву.
Председатель. — Следующим у меня отмечено дело «Союза русского народа».
Бурцев. — Начну с моего разговора с Иллиодором в Норвегии. Это было в 1914 году…
Председатель. — Простите, нельзя ли тут некоторую хронологию соблюсти? Вероятно, в дела «Союза русского народа» входит, между прочим, и дело Иоллоса?
Бурцев. — Нет, то, что я хочу рассказать, имело место немного раньше: это относится к делу Герценштейна, а Иоллос позднее. Я хочу говорить о том, что мне сообщал Иллиодор в 1914 году (когда я ехал сюда во время войны) и что относится к 1906 году, а именно к покушению на Герценштейна.
Председатель. — Где сейчас Иллиодор?
Бурцев. — Кажется, едет сюда, во всяком случае, — хочет сюда приехать… Итак, он рассказывал такую вещь: когда он был в Петрограде, он встретился (я едва ли могу ошибиться в фамилии) — с Комиссаровым, помощником начальника охраны, который сказал ему следующее: — «Эти молодцы, убийцы Герценштейна, отправлены к вам, в Почаевский монастырь: за ними тут охотятся, пусть переждут некоторое время»… И когда Иллиодор приехал в свой монастырь, он узнал, что убийцы эти, действительно, скрываются там, там об этом говорилось совершенно спокойно: — «Наши люди поехали, — мы их отправляли: надо было вывезти их из Петрограда, чтобы их не поймали»…
Председатель. — Иллиодор передавал вам свой разговор с кем?
Бурцев. — Я на фамилии Комиссарова не настаиваю, но почти убежден.
Председатель. — Но все же маленькая вероятность есть, что вы ошибаетесь?
Бурцев. — Почти никакой, но я хочу быть осторожным. Иллиодор будет здесь, и вы можете у него узнать…
Председатель. — Вы попросите к нам Иллиодора?
Бурцев. — Перехожу к делу Иоллоса. Изложу сущность моей статьи в «Биржевых Ведомостях» и восстановлю то, что цензура не пропустила. В Париже пришли ко мне, с просьбой достать денег на поездку в Россию революционера, для совершения террористического акта. Это было в 1909 году. Я вынул деньги (у меня было, кажется, 300 фр.) и говорю: «Все-таки вы мне скажите, кто это и по какому поводу». — Мне отвечают, что это — убийца Иоллоса. Тогда я говорю: «Убийца Иоллоса в наших делах участвовать не может». — На том и покончили. Но затем предлагают: «Поговорите сами с убийцей Иоллоса и увидите, что он такое и на что способен». — «Хорошо». — Я пригласил его прийти ко мне: я разговаривал со всеми…
Председатель. — Это кто был?
Бурцев. — Федоров, убийца Иоллоса. Я ему сказал: «Единственно, что я могу рекомендовать, — никогда не принимайте участия в движении. Самое большое, что вы можете сделать, это ехать в Россию, отдаться в руки властей, чтобы вас судили, и на коленях просить прощения у русского общества за то, что вы сделали, по отношению к Иоллосу. Ничего другого не могу сказать. Но, предварительно, устроим так, чтобы вас из какой-нибудь страны выдали, чтобы было у русских властей обязательство вас судить. А на суде вы все это сделаете». — Он согласился. Тогда я сказал: «Прежде, чем вам ехать в Россию, я хочу, чтобы вас допросили: с одной стороны — кто-нибудь из членов Государственной Думы, или русские адвокаты, с другой стороны — французские журналисты». Он согласился. И тогда, в моей квартире, этого убийцу Иоллоса со всей подробностью допрашивали князь С. Д. Урусов и М. С. Марголин[*] — адвокат.
Председатель. — А протокол составлен?
Бурцев. — Они записывали. Но что с этими записями сделали, — не знаю… Марголин, когда я ввел Федорова и мы остались втроем, сказал: «Думал ли я когда-нибудь пожать руку убийцы моего лучшего друга?!»
Председатель. — А вы сами записали этот рассказ?
Бурцев. — Я пригласил французских журналистов, которые подробно опубликовали этот рассказ в «Matin», а затем в «Речи» появился экстракт из перевода этих показаний Федорова. Сущность того, что я сейчас говорю, я опубликовал в «Биржевых Ведомостях» не так давно, месяца три назад, в № 9 этой газеты. Я укажу, на что я обращаю ваше особенное внимание. В этом рассказе Федоров устанавливает, что имел дело с Казанцевым, агентом охранного отделения в Москве, и с графом Буксгевденом. Больше никого не назвал, но ему говорили, что есть большие люди, которые этим заведуют…
Председатель. — Где теперь Федоров?
Бурцев. — Страшная его судьба, мне даже трудно говорить о ней. Он несколько раз делал — так сказать — покушения на меня, приходил стрелять, резать и денег требовал… Я его, конечно, выгонял. Затем, когда я уехал из Франции, он поступил в французскую армию добровольцем и через 2—3 месяца устроил себе членовредительство, чтобы избавиться от окопов и получать пенсию. За это его осудили чуть ли не в каторжные работы. Может быть, он уже кончил свою жизнь. Оговариваюсь: я передаю со слов других, мне об этом писали. Это падение уже окончательное… Погибший человек…
Председатель. — Неужели не существует собственноручно записанного или, по крайней мере, записанного со слов Федорова и им подписанного показания его о том, как он убил Иоллоса?
Бурцев. — Я заставил его написать собственноручно.
Председатель. — Где рукопись?
Бурцев. — В моем архиве. И, кроме того, на ней имеются подписи целого ряда свидетелей: Урусова, Марголина.
Председатель. — Из соучастников Федорова вы назвали Казанцева, Буксгевдена, Герасимова. Может быть, еще кого-нибудь из представителей власти назовете?
Бурцев. — Я назову еще Климовича. Относительно Климовича у меня есть подробные сведения, проверить которые вы в состоянии. Дело в том, что, когда я приехал в Петроград, в конце ноября 1915 года, в тот же день ко мне явился от «Вечернего Времени» Манасевич-Мануйлов. Я никогда раньше с ним не виделся, но из-за границы я раз писал письмо такого рода — (через «Новое Время»), что, если он бывает за границей, — то пусть заедет ко мне, что он, по моему мнению, очень любопытный для меня человек и что мне, редактору «Былого», есть о чем с ним поговорить… Он пришел от «Вечернего Времени» и упомянул, что раньше не мог приехать, — опасался. Я ему ответил, что если в Петербурге есть два человека, которым надо поговорить по душам, то это он и я. С тех пор мы виделись очень часто и подолгу беседовали, и не было вопроса, на который бы он не отвечал. Он дал мне очень много ценных фактов.
Председатель. — Это верно, что вы просите его на поруки вам отдать?
Бурцев. — В одно из наших свиданий он, между прочим, говорил, что приехал Рейнбот, бывший градоначальник Москвы, и что в разговоре с ним, Манасевич, сообщил за верное, что Климович назначается директором департамента полиции. — «Неужели это верно?» — спрашивает его Манасевич.[*] — «Почему?» — «Да, кому же неизвестно, что он причастен к делу Иоллоса!»… Услышав это от Манасевича, я говорю ему: «Попросите, чтобы Рейнбот записал это». — Манасевич согласился; через некоторое время узнаю, что Рейнбот записал, но лично я не мог проверить и говорю со слов Мануйлова. Надо было дать официальный ход этому делу. Манасевич согласился передать записку Рейнбота Штюрмеру. По словам Мануйлова, записка была передана. Записка Рейнбота заключалась в том, что он, в качестве бывшего градоначальника, имел возможность впоследствии убедиться, что Климович имел отношение к организации Казанцевым убийства Иоллоса и к укрывательству убийцы.
Председатель. — В чем это отношение заключалось?
Бурцев. — В выдаче паспорта Федорову для побега. Затем установлено, что Казанцев имел сношения с Буксгевденом и вел постоянно таинственные переговоры с ним.
Родичев. — Буксгевден был чиновником особых поручений при Гершельмане?
Бурцев. — Да. Гершельман также принимал участие во всей этой истории… Возвращаюсь к истории с рейнботовской запиской. Как говорили, Штюрмер, получив ее, заволновался, и был поставлен вопрос об удалении Климовича с поста директора департамента полиции. Не состоялось это потому, что в это время произошли новые перемены: Штюрмер отказался от поста министра внутренних дел и сделался председателем Совета Министров, а министром внутренних дел сделался Хвостов, и Хвостов отсрочил отставку Климовича. Климович не только не пострадал, а упрочился. Записка не была обнародована, ей хода не было дано, и Климович остался на этом месте. Существовала ли эта записка, какое ее содержание, — я точно не знаю. Но два раза я имел возможность, в интервью в «Вечернем Времени», коснуться существования этой записки и самого обвинения по адресу Климовича. От Климовича я не имел ни опровержения, ни возражения, — ни частного, ни в печати. Климовича я с тех пор не видел. Последний раз я видел его в апреле 1916 года, когда он объявил, что я должен уезжать; он решил меня выселить из Петрограда, но я обратился в Государственную Думу, и в конце концов меня оставили. Я здесь жил с паспортом и выехать просто отказался.
Председатель. — Эти показания ваши, значит, базируются целиком на словах Манасевича-Мануйлова, который, в свою очередь, говорил со слов Рейнбота?
Бурцев. — Я Рейнбота должен был видеть, но не мог. Я его не опрашивал.
Председатель. — Пожалуйста, продолжайте свои показания о «Союзе русского народа».
Бурцев. — Я сейчас ничего не могу определенного прибавить к уже сказанному.
Председатель. — В таком случае, перейдем к документам, которые у меня имеются. Вы что-то хотели сказать о Щегловитове и о показании Лыжина?
Бурцев. — Прежде всего, я поставил Щегловитова в известность о моем отношении к провокации в деле Азефа. Но ответа не имел. Это было между 1911—1914 г.г. Потом, когда я был арестован и был в Петропавловской крепости в 1914 году, я не думаю, чтобы Корсак не доложил Щегловитову о моем показании, данном в Петропавловской крепости, в совершенно определенной форме, для доклада Николаю II. Об этом показании и отношении к нему Щегловитова я дал целый ряд статей, что были в газетах. Я повторял это в своих изданиях за границей.
Председатель. — Вы хотели нам что-то сказать о Глобачеве?
Бурцев. — Да. А именно об его отношении к применению пулеметов. У меня сложилось убеждение, что обвинение против него или указание на его участие — неверны.
Председатель. — Значит, Глобачева надо вычеркнуть. Затем письмо Балка вы нам дали. Здесь фамилия Заварзин.
Бурцев. — Я слышал, что он освобожден. Его освобождение меня поразило, потому что у него репутация определенного охранника. О нем я, со слов Бакая, в «Былом» много писал, как о человеке, который не брезгал провокацией. Я сейчас точно не помню, — какое именно, — но только там прямое обвинение в провокации. У него порочная репутация: жандарм-провокатор. — Еще случай того же рода: выпущен сейчас на поруки Невражин, который, говорят, был правой рукой Протопопова. Это один из самых основных сотрудников Протопопова, замешанных в планы пулеметной расправы. На этой последней детали я, впрочем, не могу настаивать, но что он был непосредственный наперсник Протопопова и был арестован, а затем выпущен, — это я знаю.
Председатель. — А что вы можете сообщить о полковнике Собещанском?
Бурцев. — Я его лично знал в Петропавловской крепости в 1906 г. и теперь встречал: он меня возил в предварилку. Сведения об его участии в повешении Каляева — неточны: он столько же виноват, как все остальные, — а именно, как офицер жандармского гарнизона, который охранял Шлиссельбургскую крепость, когда Каляева вешали.
Председатель. — Каково было его официальное положение?
Бурцев. — Он был одним из офицеров Шлиссельбургской крепости. Яковлев, комендант крепости,[*] тоже присутствовал при этой казни. Но это по официальному положению.
Смиттен. — Вы, при первой вашей беседе в Комиссии, цитировали одно письмо: оно содержало указание на то, что вы получили подтверждение о деятельности автора письма, как провокатора. Вы это письмо передали Комиссии?
Бурцев. — Я подлинник принес: это письмо провокатора к Белецкому: провокатор этот — организатор всех московских выступлений эс-деков. Если вы позволите, я прочитаю несколько строк о том, как он обосновывает необходимость того, чтобы Белецкий шел ему навстречу и помогал ему. Это его прошение на имя Белецкого (читает)…
Председатель. — Это чьи показания?
Бурцев. — Того лица, которое я судил в Париже, при чем вынес вердикт, чтобы его устранить, но не решился этого опубликовать… В письме он писал Белецкому, что он еще может быть полезен, так как у Бурцева нет данных, чтобы опубликовать. Я думаю, впрочем, что это вам не подходит…
Смиттен. — Белецкий в какой роли выступает в данном случае?
Бурцев. — Автор прошения обращается к нему с просьбою о пенсии, просит его поддержать.
Председатель. — А что ответил Белецкий?
Бурцев. — Неизвестно. Этот документ чрезвычайно характерен с бытовой стороны, характерен для деятельности этого провокатора… Впрочем, я в точности не установил, что он провокатор, и на этом я не базируюсь, а говорю только о тех фактах, о которых есть точные сведения.
Председатель. — Нет, погодите, Владимир Львович!… По-моему, это письмо имеет к нам отношение, потому что оно устанавливает переписку агента-провокатора с Белецким.
Бурцев. — Одно письмо — к фон-Коттену, другое — к Белецкому.
Председатель. — Это одно лицо пишет и фон-Коттену и Белецкому?
Бурцев. — Да. Он писал обоим, чтобы они, один перед другим, за него постояли и оказали протекцию. В бытовом отношении это прекрасный документ, много говорящий…
Смиттен. — Меня интересует тот вопрос, который вы только мимоходом задели и относительно которого сказали, что не располагаете данными, чтобы выступить с разоблачениями: может быть, вы можете дать Комиссии какую-нибудь канву, по которой Комиссия пошла бы к расследованию этого вопроса, касающегося германского шпионажа и покушения на Сазонова и на взрыв моста?
Бурцев. — В интересах расследования, мне надо повременить еще полторы или две недели: тогда я смогу с именами и фактами все вам изложить. Расследование, в сущности, окончено, но я не получил лишь некоторых дополнительных сведений. Притом, получая их из известных источников, я обязался молчанием на самый короткий срок. До 1 мая будет выяснено, а, может быть, скорее. Тут замешан департамент полиции. В порядке изучения, а не в порядке допроса, я, однако, могу вас поставить до известной степени au courant[1] всего.
Председатель. — Эта часть будет застенографирована, но мы наложим на эту часть veto,[2] скажем, недели на две… Мы интересуемся шпионажем постольку, поскольку нам кажется, что он высоко гнездится.
Бурцев. — Позвольте излагать — без дат, фамилий, имен. Сущность вот в чем заключается. Один из самых громких нераскрытых провокаторов, фамилия которого не всплыла до сих пор, судился у меня в Париже. Мое убеждение было таково: агент — да; но ничего не поделаешь! Поговорил я с ним серьезно, дал ему понять, как я смотрю на него, — и больше я его не видел… На него это подействовало таким образом, что он ушел и больше в департаменте не служил. Это было в 1913—14 годах. 7—8 лет перед тем он играл большую роль. В начале 14-го года к нему обращается один иностранец и говорит: «Вы — выдающийся революционер (он, действительно, был выдающийся), вы боретесь с русским правительством … Теперь очень удобный момент». — Ругал меня: — вместо того, чтоб ехать в Берлин и оттуда бороться с русским царем, я, дескать, поехал в Россию и дал себя арестовать. — «Так, говорит, ему и надо». — «Вы — более умный человек, воспользуйтесь моментом, нанесите удар, для России надо, чтобы война была ею проиграна, в этих видах мы, комитет такой-то, и т.д…. От имени этого комитета вы можете устраивать взрывы в Сибири такого-то моста, покушение на Сазонова, взрыв такой-то шахты» … — Затем, появляется немецкий офицер, который дает средства — 50 тысяч рублей. И вот этот бывший агент, о котором идет речь, обращается к одному из видных представителей департамента полиции и заявляет: «Вот какие обстоятельства дела: будем обманывать немцев, деньги возьмем, и через них же узнаем их тайну». — Поселяется эта компания в России, не взрывает мостов, конечно: взрывов никто не делает. Но вмешано здесь много видных членов департамента полиции с именами (у меня все эти материалы имеются). Пользуются случаем: произошло какое-то крушение, — они сообщают немцам, что сделали такое покушение, но не вполне удачно. Затем, когда произведено было покушение на Нератова — сумасшедший какой-то ворвался в Министерство Иностранных Дел с ножом и был арестован, они опять сообщают: «Неудачное покушение». — Стали видеться с немецкими офицерами. Стали получать такие поручения: «Взорвать «Марию», «Пожар устроить в Архангельске»… Агент говорит: «Я сообщал, когда мне была дана задача взорвать «Марию». — «Мария» тогда не была взорвана, она была взорвана позднее. Вот — провокация на почве уже войны, и при наличности сношений с русской полицией. Я все имена знаю, у меня все запротоколировано, все данные мне известны. Вот это дело я хотел сообщить.
Председатель. — И здесь были замешаны высокопоставленные лица?
Бурцев. — Довольно высокопоставленные лица. Но, в интересах расследования, я некоторое время не опубликовываю этого дела.
Смиттен. — Я хотел бы получить следующую информационную справку: где сейчас находятся те материалы русской тайной полиции, которая ведала дела политических эмигрантских кружков в Париже, и все делопроизводство которой было на руках у Красильникова и при здании русского посольства?
Бурцев. — Я слышал, что этот архив запечатан сейчас Извольским. Если мои сведения верны, — часть бумаг находится на квартире самого Красильникова. Красильников — близкий человек Куркова[*] и его ставленник. Он все дела эти вел. Курлов и Красильников спровоцировали посылку людей в Петроград и Москву. Конечно, Красильников не без ведома Курлова действовал. Я почти убежден, что это дело Курлова. Я не имею достаточных оснований, чтобы утверждать, но думаю так…
Смиттен. — В каком году Красильников стал во главе политического сыска в Париже?
Бурцев. — С 1910 г. До него был Андреев, потом Гартинг.
Председатель. — Вы не знаете, — почему Штюрмер хотел заменить Красильникова Манасевичем-Мануйловым?
Бурцев. — Он хотел заменить его фон-Коттеном (весной этого года, кажется), — потому что Красильников, как агент, только врал, ничего не делал, вся его деятельность сводилась к нулю. Он был совершенно бесполезный человек. Они с Курловым делили деньги пополам. Деньги шли в Париж, потом частью возвращались к Курлову: это — два вора. Они даже в сыске ничем не занимались, кроме кражи, такой широкий размах у них…
Смиттен. — Каким путем переводились суммы Красильникову?
Бурцев. — Официальным путем — денежной корреспонденцией в Париж; а оттуда, обратно, каким путем? — Не имею понятия, нет сведений… Красильников был совершенно бесполезный человек, его надо было сменить; я имел возможность читать одно его донесение; он даром хлеб ел. Ничего не делал. Для нас, конечно, он был подходящий человек, но для департамента полиции…
Председатель. — А о Дубровине вы ничего не знаете?
Бурцев. — Специальных сведений о нем у меня нет.
Председатель. — Владимир Львович, будьте добры сделать отметки: — письмо Плетнева,[*] расписки Климовича, Жученко, начиная с 1916 г.; затем письмо Жученко, которое вы получили, комплект ваших статей, прошение Щегловитову, список показаний, статья: «Вопрос, требующий ответа», затем рассказ Федорова, напечатанный в «Биржевых Ведомостях». Мы просим еще рассказ Федорова из вашего архива. Большое вам теперь спасибо. У вас никаких документов не осталось?
Бурцев. — А вас не интересуют вопросы контр-шпионажной деятельности за последние годы?
Председатель. — Постольку, поскольку эта деятельность была обращена не на контр-разведочные сведения, а служила иным, преступным, целям, ничего общего с контр-разведкой не имеющим.
Бурцев. — Богатейшие данные… Но сейчас их дать не могу.
Председатель. — Мы очень этим интересуемся, в частности поскольку это касается Беляева.
Бурцев. — Порядок был ужасный. Они занимались всем, кроме борьбы с шпионажем. Они занимались личными делами, борьбой с рабочими организациями.
Председатель. — У вас есть сведения о провокационных выступлениях на тему о прекращении войны?
Бурцев. — Я не могу сказать сейчас, потому что я не закончил допроса лиц, которые дают эти сведения.
Председатель. — Вы знаете об организации рабочих, которая была при контр-шпионаже?
Бурцев. — Как раз у меня сегодня и вчера был допрос. Через некоторое время я его закончу…
Председатель. — Если, помимо этих сведений, вы получите еще какие-либо другие, — будьте добры сообщить нам.
Родичев. — Как вы думаете, — ваши сотрудники не прикусят ли язык, когда узнают, какое употребление вы делаете из их сообщений?
Бурцев. — Когда они идут ко мне, они уже знают, какое употребление я делаю из этих сведений. Я ничего не скрываю.
Председатель. — Позвольте вас поблагодарить.
