Казиміръ Тетмайеръ
[править]Панна Мэри.
[править]
I.
[править]Мэри отправлялась на большой раутъ къ Лудзкимъ. Двѣ горничныя подавали ей платье и туалетныя принадлежности, парикмахеръ въ послѣдній разъ окинулъ глазами произведеніе своего искусства и съ глубокимъ поклономъ вышелъ изъ комнаты. За дверью онъ сплюнулъ и со вздохомъ взглянулъ на свой дворянскій перстень. Но, нащупавъ рукой деньги въ карманѣ, онъ невольно улыбнулся.
Мэри одѣвалась быстро, со свободными движеніями человѣка, не обращающаго особеннаго вниманія на цѣну матеріи и болѣе занятаго посторонними мыслями, чѣмъ заботами о платьѣ. Она нервно двигалась по комнатѣ, переходила изъ угла въ уголъ и увлекала за собой обѣихъ горничныхъ, которыя обмѣнивались выразительными взглядами.
— Іоася, не надо затягивать, — произнесла она, наконецъ.
— Да иначе барышня не будутъ одѣты какъ слѣдуетъ, — возразила одна изъ горничныхъ.
— Пустяки! И такъ буду лучше всѣхъ.
— Ну, конечно, — отвѣтила другая горничная, при чемъ обѣ за спиной Мэри высунули языкъ.
Мэри дѣйствительно была занята важными мыслями. Она знала, что встрѣтитъ Стжижецкаго, и хотѣла быть красивѣе всѣхъ, красивой какъ никогда, какъ мечта! Но вѣдь красота не можетъ зависѣть отъ того, будетъ ли она миллиметромъ тоньше или нѣтъ. Она была увѣрена, что Іоася и Зузя одѣнутъ ее хорошо и что парижское платье ей по фигурѣ. Дѣло было не во внѣшнемъ видѣ (прилично одѣться сумѣетъ каждая барышня со средствами, и обладай ты хоть сокровищами Галконды, больше чѣмъ можно — на себя не надѣнешь). Мэри заботилась о другомъ — о томъ внутреннемъ блескѣ, который долженъ былъ сіять въ ея глазахъ, дрожать на ея губахъ, о томъ ореолѣ чудеснаго и волшебнаго, который долженъ былъ ее окружать.
— Я должна быть прелестна, прелестна, какъ мечта, — повторяла она.
Она возбуждалась все болѣе и болѣе. Глаза ея горѣли ярче обыкновеннаго, грудь волновалась сильнѣе, полуоткрытыя губы точно ожидали поцѣлуя…
Она съ улыбкой взглянула въ зеркало — нѣтъ, не Мэри.
Туалетъ былъ оконченъ. Іоася накинула ей на плечи великолѣпную накидку. Прежде чѣмъ выйти, Мэри еще разъ посмотрѣлась въ зеркало, и хотя не разъ любовалась собой, не разъ видала себя въ бальныхъ туалетахъ, все же была поражена своей красотой…
Въ эту минуту третья служанка доложила, что родители ее ждутъ. Мэри захватила вѣеръ и, напѣвая пѣсенку, стала спускаться по большой мраморной лѣстницѣ.
«Лечу, какъ большая райская птица», — подумала она.
II.
[править]— Ну, никогда ужъ, никогда!?.. И никогда не услышу твоего голоса, какъ слышалъ прежде?.. И никогда не вернется прошлое?..
Звуки аккорда сплелись такъ дивно, что Стжижецкій дрогнулъ, точно самъ поразился тѣмъ, что высказалъ; струны застонали какъ подъ ударомъ костлявой руки смерти. Стжижецкій бросилъ взглядъ изъ-за рояля, но, кромѣ г-жи Скразской и m-lle Лименраухъ, не увидѣлъ никого.
— И никогда ужъ?.. И никогда?.. Никогда?.. Я упалъ бы къ ногамъ твоимъ, цѣловалъ бы руки и ноги, если бы ты мнѣ подарила хоть одну прежнюю улыбку, хоть одинъ прежній звукъ твоего голоса…
— Неужели это была только игра возбужденныхъ нервовъ? И вѣдь я самъ… самъ оттолкнулъ тебя, самъ растопталъ этотъ цвѣтокъ, сорвалъ это солнце съ неба… разорвалъ эту лилейную пелену.
— Я самъ…
Стжижецкому показалось, что вмѣсто металлическихъ струнъ въ роялѣ натянуты его собственные нервы. Онъ терзалъ свои нервы… терзалъ собственное тѣло. Ему чудилось, что при каждомъ ударѣ кровь брыжжетъ со струнъ, наполняетъ рояль, выступаетъ изъ краевъ, заливаетъ залъ… все становится краснымъ… пурпурнымъ… все тонетъ въ этой крови… все: мебель… цвѣты… люди… она…
M-me Скразская, съ лицомъ какъ арбузъ, и m-lle Лименраухъ, съ лицомъ какъ морковь, вскочили съ мѣста. Рояль подъ пальцами Стжижецкаго издалъ какой-то странный, дьявольскій звукъ.
И Стжижецкій бралъ аккордъ за аккордомъ. Рояль ревѣлъ смѣхомъ. M-me Скразская и m-lle Лименраухъ тонули въ его крови, въ той крови, что лилась изъ рояля въ залъ, и утонули бы, должны бы были утонуть, если бы эта кровь доплыла туда… туда… гдѣ эти цвѣты. Хе… хе… хе… Рояль ревѣлъ такимъ нечеловѣческимъ, такимъ страшнымъ хохотомъ, что Стжижецкій услыхалъ гдѣ-то позади себя:
— Mais qu’estce que c’est?
Пусть течетъ кровь, течетъ! Исчезъ рояль, исчезла гостиная Лудзкихъ, и m-me Скразская и m-lle Лименраухъ, исчезло освѣщеніе… цвѣты… все исчезло… осталось одно пространство, и шумъ, и гулъ, и море его текущей крови… Кровь касается ея ногъ… подплываетъ къ нимъ… хочетъ подняться выше… обдать ее… и не можетъ… Странно, непонятно… Въ этомъ наводненіи, въ этомъ океанѣ крови, что можетъ, кажется, затопить Альпы, она одна стоитъ невредима… Кровь волнуется, бушуетъ и кружится вокругъ нея, вздымается волнами и пѣной, но ни одна капелька не достигаетъ ея ногъ… Рояль подъ пальцами Стжижецкаго зарыдалъ… Струны издали странный, раздирающій душу, невыразимо скорбный стонъ отчаянія. Глаза Стжижецкаго стали влажны, онъ захотѣлъ подняться, зная, что все, что онъ ни сдѣлаетъ, будетъ смѣшно… и вдругъ у него потемнѣло въ глазахъ…
— Ахъ, ахъ! — вскрикнули m-me Скразская и m-lle Лименраухъ.
Стжижецкій пришелъ въ себя.
— Mais qu’estce que c’est? — Что съ нимъ такое? — услыхалъ онъ сзади себя.
— Не угодно ли вамъ воды? — подошелъ къ нему молодой Лудзкій съ бѣлымъ цвѣткомъ въ бутоньеркѣ.
Стжижецкій отрицательно покачалъ головой.
Раздались звуки печальной пѣсни… Вотъ духъ скорбный, смертельно грустный, безнадежный, покинулъ тѣло, унося всю свою боль, всю свою горесть… Далеко-далеко отъ міра, отъ солнца — далеко отъ всего, чѣмъ живетъ она. Въ пустынную сѣрую даль… Ахъ, далеко далеко, отъ всего, чѣмъ она жила, далеко!.. Но вѣдь, не будь ея, страшенъ, смертельно страшенъ былъ бы сонъ… и мертвенно безжизненъ былъ бы духъ… И ты еще не понимаешь, какъ я люблю тебя?.. Не понимаешь, ты не хочешь понять?.. А я не могу, не могу сказать тебѣ этого… ничего не могу сказать? Если бы я погибалъ, умиралъ, и одно только слово «люблю» могло спасти меня, я бы не произнесъ его, не могъ бы произнести…
И пѣсня оторвалась отъ мысли, осталось одно чувство. Стжижецкій стремился за ней душой, но не настигалъ ее, не могъ. Синее журчаніе ручья… и что-то непонятное льется изъ-подъ его пальцевъ… Это была музыка человѣческой души въ ея высшемъ напряженіи, въ экстазѣ любви и скорбной тоски.
Въ груди Стжижецкаго что-то металось и рвалось, онъ точно вырывалъ свое сердце… и бросалъ его туда, въ уголъ залы, къ тѣмъ цвѣтамъ…
Рояль закачался у Стжижецкаго: снова потемнѣло въ глазахъ.
— Что съ вами? Не играйте больше, — подбѣжала къ нему m-me Лудзкая.
«Что со мной?.. Страдаю — значитъ, живу», — подумалъ Стжижецкій и всталъ изъ-за рояля.
Его глаза устремились въ уголъ залы, къ цвѣтамъ.
Мэри Гнѣзненская, вмѣстѣ съ другими, аплодировала очень живо. Щеки ея горѣли, она казалась очень тронутой. Глаза Стжижецкаго заблестѣли, дыханіе задержалось въ груди… Раскланявшись нѣсколько разъ аплодирующимъ, онъ подошелъ къ цвѣтамъ. Но волненіе на лицѣ Мэри, подавленное силой воли, исчезло, и только щеки еще пылали… Стжижецкій остановился…
Глаза его точно спрашивали: «Ничего?»
И онъ прочелъ холодный, спокойный отвѣтъ: «Ничего».
«Мало владѣть милліонами и быть красивой», — повторяла Мэри, ходя взадъ и впередъ по будуару m-me Лудзкой и любуясь повременамъ своей наружностью и своимъ нарядомъ въ зеркалѣ. — «Этого мало. Такая дѣвушка, какъ я, имѣетъ, право, все…Да, да, Мэри, ты должна сдѣлать карьеру. Графиня Мэри!» — Она наклонилась передъ зеркаломъ… Княгиня Мэри!..
Она еще ниже поклонилась и покраснѣла.
Кровь залила ея щеки… Она смутилась, точно сказала какую-то неловкость, не то такое, чего никто не долженъ слушать.
«Княгиня Мэри», — шепнула она, глядя въ зеркало, и еще разъ низко поклонилась.
— Княгиня Мэри!..
Она покровительственно кивнула головой.
— Madame la princesse Mery…
— Madame la duchesse… Вѣдь выйти замужъ можно не только въ Польшѣ…
«Но, нѣтъ, нѣтъ, непремѣнно въ Польшѣ за поляка», — подумала она…
— О, Мэри Гнѣзненская не увезла бы своихъ милліоновъ за границу… Мэри Гнѣзненская отдастъ свою руку только поляку!.. Да, только бы удалось! Княгиня Траутмансдорфъ, княгиня du Медина-Силонія Колонне…
Можно позволить себѣ всякія желанія, всякія требованія и мечты, если ты такъ красива, такъ дивно красива, такъ умна… И быть при этомъ единственной дочерью Гнѣзненскихъ…
Смѣшна эта m-lle Лименраухъ со своими 400 тыс. приданаго… Вѣдь у меня 11 милліоновъ. Съ такими деньгами и въ Европѣ многое сдѣлаешь, а у насъ — все. Впрочемъ — папа все больше и больше увеличиваетъ капиталъ, а мнѣ всего 19 лѣтъ. Раныне 22 лѣтъ я замужъ не выйду; за это время папа дойдетъ до 12 милліоновъ, можетъ быть, до 14, а можетъ быть, и до 20!
Вѣдь папа геніаленъ въ дѣлахъ, а я его родная дочь!..
И она снова поклонилась себѣ въ зеркало…
— И я буду геніальной въ моихъ дѣлахъ.
Она опять поклонилась.
— Мэри, ты должна сдѣлать карьеру… Помни же это! — сказала она громко и погрозила себѣ пальцемъ.
Но лицо ея омрачилось.
Почему же папа не старается получить титулъ барона?
Вѣдь это не такъ трудно. Онъ говоритъ, что титулъ сдѣлалъ бы его смѣшнымъ въ Варшлвѣ, гдѣ каждый помнитъ его дѣдушку Гавріила Гнѣзненскаго, шерстяного и хлѣбнаго маклера. Да онъ, кажется, назывался даже Гнѣзноверъ, ей это сказала однажды Герсылка Вассеркранцъ въ припадкѣ злобы.
…Ахъ! Эти Вассеркранцы, Лименраухи, Моргенштейны. Хорошо еще, что въ нашей семьѣ нѣтъ ни Пистолетовъ, ни Мѣдницъ. Эсвирь Мѣдница… Я сама видѣла такую вывѣску за Желѣзной Брамой[1].
Мэри прочла это разъ въ своемъ альбомѣ, но это писалъ кто-то такимъ измѣненнымъ почеркомъ, что она не могла догадаться.
… Я какъ роза саронская и лилія долинъ.
Кипитъ, бушуетъ во мнѣ жизнь… Красота моя ослѣпляетъ.
Таковы, вѣрно, были женщины наши, когда евреи покоряли Азію…
Брр… Евреи!..
… Я какъ роза саронская…
Вся я прекрасна… И нѣтъ изъяновъ во мнѣ.
Она разсмѣялась. Глаза ея остановились ка губахъ. Перестала смѣяться.
Эти губы — причина ея вѣчныхъ тревогъ!
Не потому, чтобы онѣ были некрасивы — рисунокъ ихъ безукоризненъ, онѣ алыя, прелестныя… Но губы безпокоили ее — онѣ выражали что-то… чего сама Мэри не могла ни назвать, ни опредѣлить.
— Если я погибну, — сказала она своей двоюродной сестрѣ Герсылкѣ Вассеркранцъ, — то меня погубятъ мои губы — увидишь…
Она чувствовала, что владѣетъ собой; своими взглядами, своимъ голосомъ, движеніями, даже мыслью, сердцемъ — этому ее выучили, и она сама воспитала это въ себѣ,
Но въ губахъ ея было что-то, что было выше ея силъ, ея воли. И она знала, что ихъ ей не покорить.
— Что это такое? — думала Мэри иногда.
Между тѣмъ, всѣ впечатлѣнія отражались сначала на ея губахъ.
Прислушиваясь къ музыкѣ, которую она предпочитала всѣмъ другимъ искуссгвамъ и которая дѣйствительно трогала ее, Мэри чувствовала, что всѣ звуки касаются ея губъ. раньше, чѣмъ слуха.
При декламаціи или пѣніи слова и звуки голоса точно ласкали и нѣжили ея губы… Если же кто-нибудь ей нравился, губы ея ощущали странное чувство.
Губы мои созданы для поцѣлуевъ, но страшны для того, кто цѣлуетъ ихъ, и страшны для меня. Губы мои, какъ я васъ боюсь!.. Созданы для поцѣлуевъ…
Какое то безсиліе овладѣло ею, какая то истома… — Созданы для поцѣлуевъ… — повторяла она полушопотомъ: — мнѣ кажется, что я не страстна, а… похотлива (такъ это называетъ Герсылка). Впрочемъ, Герсылка слишкомъ много знаетъ и страшно испорчена… она безусловно развращаетъ меня.
— Роза саронская…
Пройдясь немного по комнатѣ, она снова остановилась передъ зеркаломъ.
— Да, да! — шепнула она. — Я должна покорить міръ. Пусть мой жизненный путь будетъ сплошнымъ тріумфомъ. Разъ я не могу быть еврейской Венерой въ храмѣ Соломона, то я, по крайней мѣрѣ, должна добыть цѣной моей пляски голову Іоанна Крестителя, подобно Саломеѣ…
"Sie tanzt mih rasend. Ich werde toll!
"Sprich Weib was ich dir geben soll?
"Sie lächelt! Hedela! Trabanten, Läufer!
«Man schlage ab das Haupt dem Täufer»!
— Да, да, весь міръ въ рукахъ смѣльчаковъ. И его можно закружить до безумія! И безуменъ будетъ онъ отъ моей пляски!
"Hedela! Trabenten, Läufer!
«Man schlage ab das Haupt dem Täufer!..»
Она топнула ногой…
— Bce — мое! Все — для меня! Я такъ хочу!
Съ расширенными ноздрями и полуоткрытыми губами, за которыми блистали зубы, Мэри стояла, смотря въ зеркало и наслаждаясь своимъ великимъ, страшнымъ могуществомъ. Царская красота, рѣдкій умъ, чарующая прелесть и талантливость…
— Во мнѣ есть что-то демоническое, — шепнула она.
— Власть!… Въ 19 лѣтъ быть такъ могучей!
Чего она не покоритъ, чего она не броситъ къ своимъ ногамъ! И ей показалось, что море головъ клонится къ ея ногамъ и шепчетъ полуголосомъ какую-то пѣснь, или гимнъ:
"Ты — какъ роза саронская и какъ лилія долинъ…
"Ты межъ дѣвами подруга моя, какъ лилія межъ терновникомъ.
"Ты закрытый садъ, закрытый источникъ…
«О, источникъ живыхъ водъ, плывущихъ изъ Ливана!..»
И она радовалась этому гимну, этимъ преклоненнымъ головамъ и своей великолѣпной исключительной памяти.
— Что же мнѣ дѣлать, если я среди дѣвъ, какъ лилія среди терновника… Быть можетъ, я и трехъ разъ этого не читала, а почти весь гимнъ знаю наизусть.
«Чрево твое, какъ стогъ пшеницы, окруженной лиліями», — здѣсь Мэри разсмѣялась.
А море головъ, преклоненныхъ предъ нею, шумѣло: «Кто та, что встаетъ какъ заря, прекрасна какъ мѣсяцъ, чиста какъ солнце!»
И хотя у царя 60 женъ и 80 налож…
Мэри бросило въ жаръ, она оборвала… и опять посмотрѣла на губы свои… полуоткрытыя, пурпурныя, немного влажныя… «Наложи меня, какъ печать, на сердце твое и, какъ печать, на грудь твою… Ибо сильна, какъ смерть, любовь, крѣпка, какъ могильный камень. Углы ея, какъ углы огненные и какъ пылающій огонь. Великимъ водамъ не погасить такой любви, не затопить ее рѣкамъ; а если кто отдастъ за нее весь достатокъ дома своего, будетъ отвергнутъ».
О, какъ прекрасна, какъ плѣнительна — любовь сладчайшая!
— Удивительная у меня память! — шепнула она.
А море головъ, преклоненныхъ предъ ней, шумѣло: «Кто та, что встаетъ какъ заря, прекрасна какъ мѣсяцъ, чиста какъ солнце!»
Брр… Если бы моя фамилія была "Мѣдница!… M-llt Марія Мѣдница… Мэри Мѣдница… А вѣдь я могла бы такъ называться! Почему-то мнѣ кажется, что и моя бабушка, фамиліи которой я никогда узнать не могу, тоже была Мѣдница. И всѣ Мѣдницы изъ-за Желѣзной Брамы, оборванныя, грязныя торговки, плутовки и обманщицы: всѣ онѣ мои родныя…
Брр… — Кровь снова залила ей лицо…
— Видно, какой-то добрый геній покровительствовалъ мнѣ… Вѣдь это было бы страшно… Миссъ Мэри Мѣдница…
Брр…
Однако горевать нечего. Это ничуть не поможетъ.
— Фамилія моя Гнѣзненская, даже довольно аристократическая фамютія. Ужъ дѣдушка перемѣнилъ ее. Да при томъ у меня 11 милліоновъ! Дивная красота, рѣдкій умъ и богатство… все, что можетъ замѣнить фамилію.
Я въ Варшавѣ — первая.
Развѣ я не хороша собой?
Мэри остановилась передъ зеркаломъ.
При каждомъ взглядѣ въ зеркало ей прежде всего бросался въ глаза избытокъ жизненной силы, имъ она такъ и дышала.
Отъ искры ума и жизненной силы, грудь и бедра точно разрываютъ корсетъ.
А все это сливается въ чудную классическую гармонію.
— Ты могла бы служить моделью Венеры, если бы у евреевъ была Венера, — сказалъ ей разъ дядя Ганугутъ, гордившійся всегда своимъ происхожденіемъ и обладавшій прекрасной скульптурной коллекціей.
"Ты, какъ роза саронская и какъ лилія долинъ…
"Уста твои подобны коралламъ, рѣчь плѣнительна…
«Обѣ груди твои, какъ серны-близнецы, пасущіеся между лиліями»…
Вся ты прекрасна, подруга моя! и нѣтъ въ тебѣ изъяновъ…
Она почувствовала страстное желаніе броситься на кого-нибудь, впиться тубами въ есо шею и сосать, сосать, кровь…
Къ ногамъ моимъ! Къ ногамъ!..
Къ ногамъ!..
Ахъ, стать на чью-нибудь голову ногою.
Растерзать, рвать, чувствовать свою мощь…
Она горстями бросала бы золото, золотомъ била бы по лицу. Пусть это золото жжетъ, какъ огонь, сѣчетъ, какъ бичъ. А вы — протягивайте къ нему руки, тѣснитесь, толкайтесь, бейте другъ друга… Чувствовать ихъ подъ своими ногами!..
Пусть ихъ мечутся, вопятъ, умоляютъ…
Демонъ!..
Но, посмотрѣвъ на свои губы, Мэри смутилась… Ей показалось, что губы эти слушаютъ, но не понимаютъ ея; будто у нихъ свои глаза, и онѣ другими глазами смотрятъ на міръ. Передъ ними она чувствовала себя безсильной.
Вотъ слабѣю я! — вспомнила она изъ «Безъ Догмата».
Какая-то сила таилась въ ея алыхъ губахъ.
— Губы мои и мое честолюбіе будутъ моею гибелью, — думала она, — мнѣ не устоять, я слишкомъ честолюбива. Страшно…
И она почувствовала себя безсильной и ничтожной.
— Ничто, ничто не спасетъ меня!.. Страшно… — шепнула она.
Мэри точно оглянулась на кого-то. И вдругъ у нея передъ глазами встало лицо адвоката Якова Лесимберга, человѣка очень порядочнаго; любовь его къ Мэри была всѣмъ извѣстна, хотя онъ только издали осмѣливался глядѣть на нее.
Но Мэри не обращала никакого вниманія на этого жида. Ее возмущало даже и то, что онъ смѣетъ глядѣть на нее.
Вѣдь, по выраженію дяди Гаммершляга, — она и для княжескаго стола была бы лакомымъ кусочкомъ.
— Въ сущности, я очень одинока, — подумала Мэри.
— Мама, что для меня мама? Мама вздыхаетъ и скучаетъ въ Варшавѣ по Карлсбадѣ, въ Карлсбадѣ по Біарицѣ, а въ Біарицѣ по Варшавѣ.
Это, право, единственное ея занятіе.
Она настолько интересуется мною, что въ случаѣ моей смерти поплакала бы недѣли двѣ. Впрочемъ, она не интересуется ничѣмъ и никѣмъ, ни мною, ни отцомъ, ни тѣмъ и ни сѣмъ.
Папа — обыкновенный Geschäftsmann; вѣдь слѣдуетъ все называть настоящимъ именемъ, какъ говоритъ ксендзъ Варецкій.
Отецъ меня очень любитъ, восхищается мной, но помимо внѣшняго лоска — онъ остался сыномъ дѣдушки Гнѣзновера… И кто-же еще у меня? Нѣтъ ни братьевъ, ни сестеръ. Герсылька пока даже Вассеркранцъ? или можетъ быть, Михаилъ Кухенъ. Всѣ они слишкомь мало развиты для меня… Я одинока, я совсѣмъ одинока. Вѣдь у меня нѣтъ никого, и никто меня не любитъ. Если я нуждаюсь въ чужой помощи, то могу ее найти, и найду только за деньги.
Она горько усмѣхнулась…
За деньги, все за деньги…
Полюбилъ бы меня хоть кто-нибудь?.. И сколько молодыхъ людей дѣлали мнѣ предложеніе, сколько ухаживали за мною! Смѣльчаки!.. Пятеро изъ нихъ любили другихъ… странно, кажется, никто еще не полюбилъ меня, несмотря на мою красоту, несмотря на то, что я между дѣвами, какъ лилія среди «терновниковъ»…
Боятся, не смѣютъ…
Но какой-то внутренній голосъ шепнулъ ей, что это неправда. Мэри горько усмѣхнулась… Странно… Вѣдь въ другихъ влюбляются, въ Герсыльку, въ Фроню Вассеркранцъ, въ Маргариту Лименраухъ, въ Саломенну, сестру Скразскихъ, хотя онѣ и некрасивы и не богаты. Іосю Вагнеръ, Іосю Кутускую, Ядвигу Подрембскую… Въ каждую кто-нибудь влюбленъ, — въ Подрембскую даже нѣсколько молодыхъ людей, два или три. А ее — никто не любитъ. Правда, что всѣ эти барышни сами также влюбляются, всѣ стараются полюбить кого-нибудь, если не всѣ, то, по крайней мѣрѣ, большая часть… Она же, она одна никогда… Никого не любитъ и не старается полюбить. Она жаждетъ лишь страстныхъ наслажденій: упоеній, опьяненій…
Она почувствовала, что губы ея вытягиваются… Какая-то страшная, невѣдомая сила предстала передъ ней и обдала ее холодомъ.
— Страшно! — шепнула Мэри.
Но это чувство прошло. Мэри захотѣла еще разъ вернуть свои мысли, но онѣ уже спутались. И чудилось ей, что она видитъ лицо Владислава Стжижецкаго.
— Онъ, кажется, влюбленъ въ меня… — подумала она.
Эхъ, какая любовь… любовь артиста…
И что онъ такое? Будь онъ нѣмцемъ, французомъ, англичаниномъ — но польскій композиторъ!..
Никогда ему не добиться всемірной извѣстности.
Впрочемъ, какое мнѣ дѣло до него? Замужь за него я не выйду. Madame Стжижецкая, что это значитъ?
Если бы онъ былъ всемірной знаменитостью… Польская знаменитость удовлетворила бы меня, если бы у меня былъ одинъ или два милліона, а вѣдь у меня ихъ 11, а можетъ быть, будетъ больше со временемъ… Нѣтъ, нѣтъ… Да и къ чему все это? Вѣдь онъ не сказалъ мнѣ ни одного слова. Каковы были наши отношенія? Мы разговаривали на раутахъ съ тѣхъ поръ, какъ меня ввели въ свѣтъ; затѣмъ мы поссорились и перестали разговаривать. Ничего не было между нами и ничего нѣтъ.
Изъ-за чего мы поссорились? Собственно говоря — безъ причины. Но я иногда жалѣю… Ни съ кѣмъ я такъ не разговаривала. Онь видѣлъ мою душу — смотрѣлъ въ нее… слишкомь глубоко смотрѣлъ… Ба! Мнѣ все можно. Я могу заплатить…
Онъ узналъ мое странное честолюбіе и мой эгоизмъ, который всю меня поглощаетъ и переполняетъ…
Но къ чему говорить объ этомъ?
Боже мой, какъ онъ глупъ! Чего ему захотѣлось. Развѣ онъ не понимаетъ, что и не могу запретить никому судить обо мнѣ, это не въ моей власти, но я могу не позволить дѣлать себѣ замѣчанія… А, впрочемъ, кто знаетъ?..
Онъ мнѣ нравится… Хотя, собственно говоря, я сама не знаю, что мнѣ въ немъ нравилось: онъ или его талантъ, а быть можетъ, и правда, что я ему нравилась… такъ всѣ говорили… А теперь перестали говорить — какъ жаль… Какъ онъ сегодня странно игралъ, я ничего подобнаго никогда не слыхала…
О чемъ онъ думалъ?
Если онъ воображалъ, что я занята имъ, — онъ дуракъ.
Madame Ja comtesse Mery Zamoyska, madame la comtesse Mery Potocka — поклонилась она себѣ въ зеркалѣ и шепнула опять: la princesse Mery Lubomircka, la princesse Mery Kaelzeroitt… Княгиня Мэри…
Ей стало жарко — смутилась.
Нѣтъ, мало владѣть милліонами и быть красавицей…
Графиня Мэри, княгиня Мэри, — все смѣлѣе шептала она, выходя изъ будуара и какъ бы привыкая къ звуку этихъ словъ. Madame la comtesse Mery… Княгиня Мэри…
Мегу это сдѣлаетъ Мэри, позаймется этимъ, — говорила, картавя, божественная свѣтлѣйшая княгиня Мэри…
…Все мое, я все могу покорить, все!.. Avanti Mery!
Мэри, ты должна быть первой дамой въ Польшѣ, одной изъ первыхъ въ Европѣ.
У тебя для этого все въ рукахъ! Я знаю, что ты можешь этого достигнуть. Незачѣмъ будетъ тебѣ писать на визитныхъ карточкахъ comtesse или же princesse Mery telle et telle, nec Sweznichsky. Слава Богу, мнѣ дали зато приличное христіанское имя, и фамилія моя не Пистолетъ, не Мѣдница.
Да будетъ слава Богу Всевышнему! Е avanti Mery!
Тебѣ предстоитъ еще покорить міръ!.. Avanti Mery!
ГЛАВА IV.
[править]Мэри вошла въ гостиную. Вошла со своимъ обыкновеннымъ выраженіемъ, съ прищуренными глазами и немного выдвинутыми губами, съ небрежными изящными движеніями, съ миной человѣка, которому все дозволено и который знаетъ, что если найдется человѣкъ, который ей скажетъ — неправда, то все-таки и онъ и она будутъ увѣрены въ душѣ, что это правда. Мэри поглядѣла кругомъ равнодушно, но съ тайнымъ любопытствомъ: какое впечатлѣніе произвело ея долгое отсутствіе въ залѣ и не найдется ли свободнаго уголка. Ея глаза остановились на графинѣ Вычевской, которая вмѣстѣ съ знаменитымъ піанистомъ-любителемъ графомъ Морскимъ разговаривала со Стжижецкимъ, затѣмъ на группѣ нѣсколькихъ барышень и молодыхъ людей, — наконецъ перешла на стараго ученаго профессора Тукальскаго, который, сидя одиноко въ креслѣ, протиралъ свои очки. Мэри проскользнула около барышень и, не обращая вниманія на графиню Вычевскую и на ея кружокъ, съ очаровательной улыбкой сѣла возлѣ профессора Тукальскаго.
— И вы не боитесь соскучиться со старикомъ? Хе-хе! — засмѣялся профессоръ, надѣвая очки.
— О, если только вы не боитесь соскучиться со мной, профессоръ… — отвѣтила она, привѣтливо улыбаясь.
Мэри разговаривала живо и остроумно, но мысли ея были гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ. Она обдумывала, какое впечатлѣніе произведетъ ея разговоръ съ Тукальскимъ.
Разговоръ сразу отличалъ ее не только отъ всѣхъ барышень, но даже отъ дамъ. Вѣдь всякій скажетъ: она подошла къ нему, видя его одинокимъ — значитъ, у нея доброе сердце; она, очевидно, развитѣе другихъ, если не смущается и находитъ тему для разговора съ такимъ ученымъ человѣкомъ; безусловно она добрѣе и умнѣе другихъ. Въ то же время она обращаетъ на себя всеобщее вниманіе и злитъ всѣхъ тѣхъ молодыхъ людей, которые хотѣли бы подойти къ ней, а этого, безъ сомнѣнія, хотятъ всѣ, за исключеніемъ двухъ жениховъ, хотя и относительно одного изъ нихъ она сомнѣвается, такъ какъ онъ женится на Лилѣ Покертъ только ради фабрики ея отца.
Въ «Бухгалтерской книгѣ своей жизни» на 11 марта 189… г. Мэри отмѣтила большую прибыль. Она вполнѣ была довольна собой.
По временамъ глаза ея искали глазь Стжижецкаго и встрѣчались съ ними. Она интересовалась его мыслями и, казалось, угадывала ихъ. Онъ очень хотѣлъ подойти къ ней, а вмѣстѣ съ тѣмъ его глаза выражали что-то злое… То, что онъ хотѣлъ подойти къ ней, ее мало интересовало: ужъ слишкомъ привыкла она къ этому, — впрочемъ, иначе и быть не могло; за то эти злые огоньки въ большихъ темносинихъ глазахъ интриговали ее. Ей хотѣлось помѣриться съ нимъ силою, и хотя она была увѣрена въ побѣдѣ, но эта борьба казалась ей интересной и возбуждающей. Мозгъ Мэри сталъ ей вдругъ казаться шпагой въ ея рукахъ. Наступая и отражая мысленно удары, она продолжала разговаривать съ профессоромъ Тукальскимъ. Она видѣла, что Стжижецкій не сводилъ съ нея глазъ, насколько это было возможно въ присутствіи другихъ. Вдругъ злые огоньки въ его глазахъ потухли, въ нихъ мелькнуло страданье. Мэри отвернулась съ гримасой легкаго презрѣнія и скуки.
А хозяинъ дома, Лудзкій, здоровался въ дверяхъ залы съ высокимъ графомъ Викторомъ Черштынскимъ, который корчилъ изъ себя англичанина. Въ головѣ Мэри стрѣлой промелькнула мысль. Здѣсь два человѣка, на которыхъ обращено всеобщее вниманіе, — Стжижевскій и Черштынскій. У Черштынскаго титулъ и видъ англичанина, всѣ знаютъ, что онъ ищетъ богатой жены и хочетъ продать себя; ему безразлично, откуда будутъ деньги, гдѣ бы ихъ добыть. При томъ онъ хорошъ собою, элегантенъ, beau parieur, спортсменъ, а также двоюродный братъ княгини Заславской. Княгини Заславской!..
Стжижецкій безусловно гораздо интереснѣе, и окруженъ тѣмъ блескомъ, который только даетъ аристократизмъ.
Они первые здѣсь между молодыми людьми, какъ она между барышнями…
Теперь можно будетъ помѣриться силами!
Она почувствовала странное желаніе психической борьбы.
Какъ поступитъ Черштынскій, это для нея безразлично, но какъ — Стжижецкій?.. Въ его душу, въ это тихое озеро бросить каменную глыбу, которую представляетъ изъ себя Черштынскій.
Что же произойдетъ? Озеро забушуетъ, забурлитъ!..
Да, да… Теперь Стжижецкій покоенъ, вѣдь его никто не раздражаетъ… Но это страшно скучно! Пока станешь женой такого Черштынскаго, нужно кое-что пережить съ такими, какъ Стжижецкій. Надо жить… Жить!..
Громадный избытокъ жизненныхъ силъ сталъ клубиться въ ея жилахъ, какая-то дрожь пробѣгала по губамъ… Грудь ея разрывала корсетъ и лифъ, и кровь въ ней замирала, какъ у барса при видѣ добычи, которой ему не поймать. Ноздри расширялись… Какая-то дикая, злобная жажда легкой дрожью пробѣжала по тѣлу…
Мнѣ хочется влиться ногтями во что-то!.. — думала она.
Профессоръ Тукальскій восхищался ея остроуміемъ, а общество любезностью; безъ сомнѣнія, оборотный капиталъ Мэри на 11-е марта принесъ очень хорошую прибыль.
Между тѣмъ, Черштынскій, со свободными движеніями свѣтскаго человѣка, захотѣлъ подойти къ Мэри, но она предупредила его, встала и, перекинувшись съ профессоромъ Тукальскимъ еще нѣсколькими привѣтливыми словами, подошла къ Стжижецкому.
Глаза ихъ встрѣтились и точно впились другъ въ друга, но вскорѣ оторвались и смотрѣли другъ на друга холодно и неподвижно.
— Вы были сегодня очень разстроены у рояля, — заговорила Мэри.
— Это вамъ только показалось,
— Какъ же? Вы чуть въ обморокъ не упали.
— Это казалось только m-me Лудзкой.
— Мнѣ кажется, что это вамъ только кажется.
— Вы любите играть словами?
— О, я люблю играть всѣмъ.
— Что можетъ принести поль… Стжижецкій запнулся и не кончиль. Лицо Мэри облилось румянцемъ, но, дерзко взглянувъ на Стжижецкаго, она сказала.
— Почему же вы не кончили? Что вы хотѣли сказать?
— Пользу! — сказалъ Стжижецкій грубо.
— Что можетъ принести пользу? — повторила Мэри, уже совершенно владѣя собой. — Да, да, и я думаю, что тотъ, кто играетъ иначе, — неуменъ.
— Развѣ вы не понимаете, что можно играть, хотя играть не хочется?
— Такъ дѣлаютъ слабые люди.
— И если они проиграютъ?
— Жалѣть ихъ не стоитъ.
— Вы притворяетесь, если серьезно такъ думаете.
— А вамъ какъ кажется?
Стжижецкій быстро взглянулъ на нее; Мэри вызывала его взглядомъ.
— Я ничего не хочу думать, — отвѣтилъ онь, немного помолчавъ.
— Развѣ вы боитесь?
— Боюсь.
— Чего?
— Чего-то нехорошаго.
— Вы не хотите думать обо мнѣ нехорошо?
— Да.
— Только слабые люди играютъ тѣмь, что не приноситъ пользы.
Лицо Стжижецкаго нахмурилось, это доставило ей удовольствіе.
— И не стоитъ ихъ жалѣть, — опять сказалъ онъ.
— Вы думаете, что я говорю серьезно?
— Вѣроятно… да.
Мэри сдѣлала гримасу ребенка, который притворяется тщеславнымъ.
— Я выше всякаго мнѣнія.
— Вы играете?
— Я всегда играю.
— Всѣмъ?
— Да, всѣмъ тѣмъ это мнѣ въ руку не дается? Его вина!
— Но вѣдь это неблагородно.
— Но стильно, — вѣдь мы поссорились из иза этого «недостатка благородства».
— Послушайте, Мэри.
Стжижецкій произнесъ это очень мягко. У Мэри слегка закрылись глаза, но только на одно мгновеніе.
— Вамъ жаль?
Минуту Стжижецкій точно колебался и боролся съ собой; потомъ проговорилъ тихо и еще мягче прежняго.
— Жаль.
Этотъ моментъ показался Мэри подходящимъ, и она съ притворной развязностью, лишь бы что-нибудь сказать, отвѣтила Стжижецкому:
— Не стоитъ ничего жалѣть. — И тотчасъ устремила свои глаза на Чарштынскаго, который разговаривалъ съ профессоромъ Тукальскимъ.
Она долго смотрѣла на него, такъ долго, что Чарштынскій поднялъ глаза и сталъ пристально смотрѣть на нее.
— О чемъ же мы говорили? — обратилась она къ Стжижецкому.
— Ни о чемъ, — отвѣтилъ онъ, а лицо его поблѣднѣло, и брови дрожали.
— Какъ ни о чемъ? Со мной такъ нельзя, — пошутила Мэри.
— Мнѣ, видно, можно.
— Вамъ, такому вельможѣ, все, все можно! Мэри забавно склонила голову.
— Даже обанкротиться, — отрѣзалъ онъ. Мэри разсердилась.
— Вѣдь я не говорила о настоящихъ вельможахъ.
— Вы напрасно это подчеркиваете.
Отвѣтъ Стжижецскаго казался Мэри пощечиной; онъ поплатится за это! Во-первыхъ, ея слова ей самой показались грубыми, во-вторыхъ отвѣтъ Стжижецкаго ужъ слишкомъ былъ дерзокъ. За это все онъ поплатится! Покинуть его и подойти сейчасъ къ Чарштынскому слишкомъ банально, слишкомъ просто, недостойно ея. Мэри почувствовала въ себѣ змѣю. Посмотрѣвъ на Стжижецкаго нѣжно, по-дѣтски, она безъ всякаго кокетства, съ необыкновенной граціей шепнула:
— Простите…
Стжижецкій еще болѣе поблѣднѣлъ, затѣмь покраснѣлъ, и въ глазахъ его блеснули слезы.
«Вотъ тебѣ и отместка! — подумала Мэри. — И теперь не надо портить настроенія и не позволять ему ничего лишняго». Она отвернулась и ушла въ глубь залы, взявши подъ руку одну изъ барышень, стоявшихъ вблизи. Это была ея кузина Клара Тальбергъ, славившаяся своей наивностью и перевираніемъ всего, что слышала отъ другихъ.
За это ее и прозвали «ситцемъ».
— Знаешь, это просто несчастье быть богатой, — говорила ей Мэри. — Никому вѣрить нельзя, все мнѣ кажется, что у меня ищутъ только денегъ. Я иногда чувствую, какъ я несчастна… Милліоны моего папы тяготятъ меня. Я бы не хотѣла быть совершенно бѣдной, но предпочла бы имѣть столько, сколько ты. Лишь бы не терпѣть нужды. Ты, по крайней мѣрѣ, можешь любить и быть любимой, можешь вѣрить любви и быть счастливой. А я со своими милліонами всегда одинока, окружена завистью, корыстолюбіемъ. Всегда со своей необходимой, такой мучительной тоской равнодушія на лицѣ. Вѣдь я за всѣ свои милліоны не могу купить слова «люблю», которому бы я смѣло могла повѣрить.
— Бѣдненькая, — сказала растроганная Клара.
— Какая ты добрая, — отвѣтила Мэри, прижимая ее къ себѣ. — «И глупая», — мысленно прибавила она.
Однакоже въ томъ, что она говорила Кларѣ, было много правды.
Съ самаго ранняго дѣтства Мэри внушала недовѣріе къ людямъ. "Будь возможно больше «réservée», — слышала она всегда отъ всѣхъ своихъ гувернантокъ, отъ всѣхъ англичанокъ, француженокъ, итальянокъ, нѣмокъ и испанокъ, отъ всѣхъ своихъ бабушекъ, тетушекь и дядей, отъ матери и отца. Быть «réservée» должно служить идеаломъ для нея, признакомъ изящества, необходимаго для такой богатой барышни. «Früher als dich, sieht man dein Geld», — постоянно повторялъ дядя Гаммершлягъ, у котораго была отвратительная привычка говорить на нѣмецкомъ языкѣ, а иногда даже на еврейскомъ жаргонѣ.
«Не вѣрь, — здѣсь дѣло въ твоихъ деньгахъ», — говорила ей тетя Розенблюмъ. «Выверни его десять разъ наизнанку, пока не убѣдишься, что онъ тебя любитъ», — жужжала въ уши мать Клары, сожалѣя въ душѣ, что ей приходится вмѣсто подобныхъ замѣчаній запихивать дочери вату въ дырявыя калоши. «Чего-бы ты стоила безъ денегъ?» — шипѣла m-lle Александра Тальбергь, старая дѣва съ капиталомъ въ семь тысячъ и съ веснушками на лицѣ.
Деньги, деньги, только деньги, — это была главная духовная пища, которою ее кормили. Купить и продать, — вотъ вся суть жизни. Чувства и тому подобныя вещи — пустяки, которые годятся для поэтовъ и романтическихъ старушекъ, въ родѣ Лименраухъ, которая плачетъ надъ Гейне и Альтенбергомъ и у которой украли всѣ золотые ножи для апельсиновъ. Выгодныя дѣла, барышъ, вотъ вся цѣль жизни, но, конечно, не слѣдуетъ этого показывать людямъ, — надо всегда носить про запасъ маску идеализма, но все же — это основное. Люди такъ глупы, что пустить имъ пыль въ глаза не трудно… единственное, что они цѣнятъ, предъ чѣмъ преклоняются, это деньги. Они въ этомъ не сознаются, имъ стыдно другъ друга, и всякій носитъ маску идеализма, встрѣчаясь съ другимъ.
"Aber meinst du, Mery, — говаривалъ дядя Гаммершлягъ, — что дѣйствительно больше цѣнятъ Мицкевича или Гёте, чѣмъ «den Baron Adalbert Rotschild, oder deinen Papa?» Они всѣ одинаковы. Наступаетъ война, ist der Krieg — нуженъ Ротшильдъ. Franèois-Joseph одинъ императоръ, baron Rotschild — другой. Мы, капиталисты, рѣшаемъ дѣла о войнѣ и мирѣ, о счастьѣ и несчастьѣ, отъ насъ зависитъ la pluie et le beau temps міра. Der liebe alte Gott ist schlafen gegangen und Er hat uns, den Kapitalisten, gesagt: «Messieurs, faites le jeu, s’il vous plait».
— Et nous faisons le jeu, wir machen Spiel. Богу уже не о чемъ заботиться, не зачѣмь управлять, — мы заботимся и управляемъ. Der baron Adalbert Rotschild in Wien, твой папа, баронъ Блюменфельдъ, я, Цыпресъ, Пукелесъ и компанія — въ Варшавѣ. Ja, ja, es geht so. Der liebe alte Gott ist schlafen gegangen und hat als seinen Stellvertreter das liebe Geld gelassen. Et nous faisons le jeu. Возьми себѣ этотъ жемчугъ на память. Такъ всегда говаривалъ дядя Гаммершлягь возвращаясь изъ Вѣны, гдѣ были главныя агентства штирійскихъ розъ и зальцбургскихъ лѣсовъ. Мать Мэри, «berèait son infini», а отецъ улыбался и, кивая головой, повторялъ: «Ну, ну, еще, — еще не такъ скверно», — но оба были очень довольны тѣмъ, что ихъ родственникъ Гаммершлягъ обучаетъ Мэри «жизненной премудрости», и принимали его у себя, хотя онъ и плевалъ въ платокъ, говорилъ по-нѣмецки и иногда даже отъ него пахло «жидомъ». Мэри слушала дядю Гаммершляга, слушала тетокъ Тальбергъ, слушала своихъ гувернантокъ, боннъ, учительницъ, слушала, наконецъ, мать, насколько послѣдняя благоволила отзываться со своей «качалки», слушала отца, который говорилъ то же самое, но предусмотрительно, осторожно, подъ вуалью, и выработала себѣ два понятія: что деньги составляютъ всю суть жизни, что баронъ Ротшильдъ рѣшаетъ дѣла о войнѣ и о мирѣ, что люди вообще ужасные подлецы. «Если ты богата, то тебѣ станутъ цѣловать руки и все, что угодно, если же ты бѣдна, тебя станутъ топтать ногами», — повторялъ дядя Гаммершлягъ.
«Можетъ случиться, что кто-нибудь влюбится въ тебя, — говорилъ ей отецъ, — вѣдь ты красива и умѣешь быть очень милой; но любовь — вздоръ: пройдетъ, какъ сонъ, а блескъ останется. Барышня съ твоимъ богатствомъ должна владѣть сердцемъ. Влюбиться въ перваго встрѣчнаго тебѣ нельзя. Твой дѣдушка и твой отецъ не для того трудились въ потѣ лица. До сихъ поръ мы славились милліонами, теперь настало время прославиться тобой. Мы ждемъ отъ тебя, Мэри, теперь награды. Несмотря на перемѣну вѣроисповѣданія, несмотря на богатство, ты вѣдь это понимаешь Мэри. Говорю тебѣ: всякая любовь — это сонъ; ты можешь выйти замужъ за Сенкевича, Падеревскаго, или же за титулъ. А помни, что большинство изъ тѣхъ, которые за тобой ухаживали или же хотѣли ухаживать, любили другихъ».
И Гнѣзненская опять качала «son infini», а тетка Тальбергъ добавляла: «Выверни его сперва десять разъ наизнанку, выверни сперва».
Все можно купить. Принципы, убѣжденія, добродѣтель, милосердіе, честность, патріотизмъ, честь, — это, конечно, прекрасныя и желательныя качества, но главное дѣло въ деньгахъ. Впрочемъ, если бы знали, сколько этихъ названій дается только для денегъ и за деньги, какъ ихъ покупаютъ и продаютъ, какъ злоупотребляютъ ими, насколько прилагаютъ ихъ къ личнымъ дѣламъ… «Croyez moi — повторялъ дядя Геммершлягъ — croyer moi: все зависитъ отъ величины цѣны. Все можно купить, den Mickieivicz, den Kosciuszko… Bce зависитъ отъ цѣны». — "Ну, ну, еще не такъ скверно, — говорилъ отецъ Мэри, улыбаясь и отрицательно качая головой, но вмѣстѣ съ тѣмъ радуясь въ душѣ, что Мэри узнаетъ настоящую стоимость денегъ и цѣну того, что для всѣхъ главное въ жизни.
— Если все можно купить, если все зависитъ отъ величины цѣны и если злоупотребляютъ всѣмъ, — все покупаютъ и продаютъ, то, очевидно, люди — подлецы. И кто принужденъ быть болѣе подлымъ? Конечно, тотъ, у кого меньше. «Если это для меня выгодно, und ich Kaufe, einen Waschington, oder einen Schiller, то я сдѣлалъ дѣло, а онъ свинство», — говорилъ дядя Гаммершлягъ.
— Только купилъ бы ты ихъ?! — съ блѣдной улыбкой кивалъ головой отецъ Мэри.
— Если не я, то баронъ Адальбертъ Ротшильдъ. Не баронъ Адальбертъ Ротшильдъ, такъ Вандербильдъ. Не Вандербильдъ, такъ Асторъ. Не Асторъ, такъ компанія Ротшильдъ, Вандербильдъ, Асторъ et compagnie. Главное дѣло — умѣть пользоваться. Нужно поддерживать извѣстный décorum, но не надо быть наивнымъ въ отношеніяхъ съ людьми. Въ «благородныхъ поступкахъ» какую громадную роль играетъ стыдъ передъ общественнымъ мнѣніемъ, необходимость считаться съ нимъ: дай Богъ мнѣ только здоровья, — говорилъ дядя Гаммершлягь,
— Слова, слова, слова, — sagt Hamlet.
— Ротъ созданъ для того, чтобы говорить. Но смолоти все это и испеки хлѣбъ. Am Anfang war weder Wort, noch Kraft, wie es der alte Goethe will; въ началѣ было дѣло…
Мэри слушала съ дѣтства эти поученія. Дядя Гаммершлягъ былъ того мнѣнія, что дѣвушка богатая, какъ Мэри, должна быть особенно приготовлена къ жизни, и, находя отца Мэри слишкомъ слабымъ, а мать слишкомъ апатичной, взялъ на себя обязанность образовать Мэри.
Гнѣзненскіе охотно на это соглашались: она по лѣности, а онъ въ душѣ соглашался съ родственникомъ Гаммершлягомъ. Отецъ Мэри былъ человѣкомъ весьма предпріимчивымъ, находчивымъ и энергичнымъ въ дѣлахъ, въ своей конторѣ, на биржѣ, на фабрикахъ и собраніяхъ промышленниковъ, но какъ бы застѣнчивымъ и боязливымъ. Онъ страшно боялся, чтобы не называли его «parvenu» и «богатымъ жидомъ». Одѣвался онъ скромно, велъ образъ жизни зажиточнаго мѣщанина, проживая лишь 15-ю часть своихъ сказочныхъ доходовъ; для всѣхъ онъ былъ предупредительно вѣжливъ, даже «не смѣлъ имѣть собственнаго мнѣнія», подчинялся кому могъ и гдѣ могъ. Кланялся онъ, впрочемъ, не только по расчету, но по какой-то внутренней необходимости. Въ обществѣ, особенно въ деревенскомъ, онъ со всѣми своими милліонами скорѣй производилъ впечатлѣніе торговца, который пришелъ по дѣлу въ имѣніе. «Дѣдушка въ немъ силенъ», — замѣтилъ кто-то остроумно.
На благотворительныя цѣли онъ даваль много, не всегда объ этомъ печаталъ. И часто печаталось: «Марыня Гнѣзненская изъ своего капитала…»; потомъ: «Марія Гнѣзненская изъ своего капитала…» Впрочемъ, Мэри ежемѣсячно получала тысячу рублей на благотворительныя цѣли. Иногда она садилась въ карету со своей dame de compagnie, съ лакеемъ на козлахъ, и отправлялась «къ бѣднымъ». Мѣстами задерживались, лакей сходилъ и относилъ подачку. Чрезъ окно кареты Мэри видѣла маленькіе, облѣзлые дома, а передъ ними маленькихъ дѣтей.
Какіе-то люди выходили и что-то говорили, вѣрнѣе — хотѣли говорить, но лакей отталкивалъ ихъ и карета трогалась рысью. Видно было только, какъ кланялись и махали руками. Ѣхали дальше.
Мэри вовсе не представляла себѣ нужды и никогда о ней не думала. Когда ей на серебряномъ подносѣ подавали кучу прошеній, она по большей части думала, что бѣдняки — страшно скучный и однообразный народъ, а для провѣрки посылала лакея. Затѣмъ ужъ онъ отправлялся съ подачкой или же запрягали карету.
Тѣмъ не менѣе, вслѣдствіе частыхъ объявленій о «собственныхъ капиталахъ», вслѣдствіе щедраго подаванія милостыни, Мэри пользовалась репутаціей дѣвушки съ добрымъ сердцемъ. Въ сущности, она дѣлала очень много добра, но какъ автоматъ для разбрасыванія денегъ. Бѣднякъ, который не сказалъ «дай», могъ десять разъ пройти мимо нея. Она его не видѣла, не интересовалась имъ. Она давала, если просилъ онъ или другіе за него. Впрочемъ, она отлично попимала, какую пользуизвлечетъ изъ этого. Чтобы о ней ни говорили, обязательно вспоминали ея доброе сердце, ея благотворительность.
У нея могли быть фантазіи, причуды, капризы — на то она милліонерша и красавица, за то у нея «доброе сердце». Это она отлично понимала.
— Хотя бы ты издержала тридцать тысячъ на бѣдныхъ, барышня въ твоемъ положеніи, — говорилъ дядя Гаммершлягъ, — du kaufst für sechzig Tausend. Это капиталъ, отданный на хорошій процентъ. Онъ приноситъ великолѣпную прибыль — хорошее общественное мнѣніе. — Впрочемъ, — онъ при этомъ съ грубой фамильярностью толкалъ отца Мэри въ бокъ, — кто взялъ съ кого-либо пятьсотъ тысячъ, можетъ дать другому пятьдесятъ, чтобы заткнуть ротъ. Отецъ Мэри неясно и неохотно улыбался, она же не хотѣла думать о богатствѣ отца.
Достаточно того, что онъ былъ богатъ. А откуда взялось его состояніе? Какимъ образомъ? Вопросы эти не должны были существовать для нея и не существовали.
Цинизмъ дяди Гаммершляга, оды въ честь денегъ тетки Тальбергъ, блѣдная физіономія отца, апатичное качаніе матери въ качалкѣ, — все это съ дѣтства проникло въ душу Мэри. Она, наконецъ, прониклась чувствомъ, которое прививали ей бѣдные родственники, что она должна «совершить великое дѣло». Она чувствовала, что составляетъ квинтэссенцію семьи Гнѣзненскихъ, Тальберговъ, Гаммершляговъ, Вассеркранцовъ, Лименрауховъ и т. д. и что всѣ поколѣнія соединились для того, чтобы произвести такой пышный, сильный цвѣтокъ, какъ она. Въ этомъ утверждало ее еще и то, что она была единственной дочерью, — въ ней угасало еврейское происхожденіе семьи, она должна начать новую эпоху. Графиня Мэри… Княгиня Мэри…..
Съ теченіемъ времени всѣ Вассеркранцы, Гаммершляги, Лименраухи перемѣнятъ фамиліи такъ же, какъ и они, Гнѣзненскіе, и будущія поколѣнія черезъ два, три вѣка вспоминать будутъ графиню Марію, урожденную Гнѣзненскую… княгиню Марію, урожденную Гнѣзненскую… — Родилась я царевной и положу основаніе новой династіи…
А пока она страшно стыдилась своихъ родственниковъ, въ особенности не крещеныхъ до сихъ поръ.
ГЛАВА V.
[править]Мэри въ первый разъ вышла въ этотъ садъ. Она вчера вечеромъ пріѣхала съ матерью. Отецъ тоже долженъ былъ пріѣхать. Мэри встала рано и пошла въ садъ. Она впервые была въ своемъ имѣніи, которое подарилъ ей отецъ ко дню рожденія. Тетка Тальбергъ говорила, что онъ далъ 300 тысячъ обанкротившимся Заглувскимъ, но дядя Гаммершлягъ, присутствовавшій при покупкѣ, цѣнилъ одинъ лѣсъ во столько же, а землю и луга въ 180 тысячъ. Мэри мало интересовалась этими цыфрами и «выгоднымъ дѣломъ отца». Она была слишкомъ богата для такихъ мелочей и слишкомъ элегантна для денежныхъ дѣлъ вообще, однако обладаніе имѣніемъ ее радовало. Теперь ужъ ей не нуженъ чужой дворецъ, она можетъ кого угодно пригласить въ свой собственный.
Надъ воротами, надъ которыми еще не успѣли снять гербъ рода Заглувскихъ, помѣстили бы графскую или же княжескую корону. Теперь, какъ у любой помѣщицы или аристократки, у нея въ деревнѣ были свои лошади, свои егеря, свои собаки, свой поваръ, въ имѣніе она могла ѣздить со своей деревенской горничной, какъ всякая дочь помѣщика. И ей казалось, что она поднялась еще на одну ступень въ общественной іерархіи. Ужъ теперь могли говорить о ней: «M-elle Гнѣзненская изъ Загаевицъ». Она сама могла разсказывать. «У насъ въ Загаевицахъ…» Если она выйдетъ замужъ и у нея будутъ дѣти, то всѣ они родятся здѣсь: в_ъ р_о_д_о_в_о_м_ъ и_м_ѣ_н_і_и З_а_г_а_е_в_и_ц_а_х_ъ. Мэри думала уже о томъ, нельзя ли перемѣнить свою фамилію на Загаевецкихъ, или же прибавить къ фамиліи Гнѣзненскихъ фамилію «Загаевецкія». Гнѣзненскія Загаевецкія. Друцкіе Любецкіе, Гнѣзненскіе Загаевецкіе…
Отецъ Мэри обставилъ дворецъ послѣ Заглувскихъ заново, по-княжески. Эта мебель, мраморы, ковры, картины, люстры, данныя ей ко дню рожденія вмѣстѣ съ имѣніемъ, вѣроятно, стоили сказочныя суммы. И все это не блестѣло, не бросалось въ глаза, не обнаруживало ни дурного вкуса разбогатѣвшаго человѣка, ни «жидовскаго» вкуса.
Привезенные изъ Лондона обойщики и красильщики устраивали резиденцію Мэри по образцу аристократическихъ лѣтнихъ дворцовъ въ Англіи.
Благороднѣйшій лордъ или пэръ Великобританіи могъ бы здѣсь обитать. Въ конюшнѣ стояли англійскія лошади, прислуга была одѣта по англійскому образцу; впрочемъ, въ ея составѣ было нѣсколько настоящихъ англичанъ.
Мэри была очень довольна. Вчера осмотрѣла она всѣ свои комнаты, флигеля, конюшни, сараи и т. д., сегодня утромъ въ первый разъ вышла въ садъ въ с_в_о_е_м_ъ и_м_ѣ_н_і_и.
Было раннее утро, прекрасный, солнечный іюньскій день. Солнце сильно грѣло, роса таяла и исчезала на травѣ и цвѣтахъ, еще серебрясь и сверкая, какъ будто всю ночь звѣзды разсыпали жемчуга. Надъ цвѣтами порхали какія-то странныя бабочки и насѣкомыя, неизвѣстныя Мэри, которая больше знала альбатросовъ въ Біаррицѣ и чаекъ въ Montreux чѣмъ родныхъ мотыльковъ. «Эти маленькія проворныя птички, — вспоминала она изъ зоологіи, это вѣрно чижики, балабаны, трясогузки, — дрозды, коноплянки, зимородки… Нѣтъ… зимородки порхаютъ надъ водой, корольки, синицы, воробьи, снигири, соловьи, жаворонки, черные дрозды, клестовки, подорожники, щеглята, кажется всѣ они порхаютъ и чирикаютъ — за исключеніемъ воробьевъ». Воробьевъ Мэри хорошо знала, видя ихъ часто въ Варшавѣ.
Мэри шла, шла въ солнцѣ, среди разноцвѣтныхъ мотыльковъ, жужжащихъ мухъ съ металлическимъ отливомъ, пчелъ и разныхъ загадочныхъ крылатыхъ созданій, среди стаи птицъ; шла она по тропинкамъ, надъ которыми порхали блестящія, зеленыя, золотистыя и черныя продолговатыя насѣкомыя, шла по молоденькой, свѣжей, обрызганной росой, дивно свѣтлой и зеленой травѣ, среди цвѣтовъ съ упоительнымъ запахомъ, шла среди деревьевъ, чуть слышно шумѣвшихъ листьями и хвоями, тихая пѣснь которыхъ глубоко проникала въ душу…
Мэри испытывала чрезвычайно пріятное ощущеніе въ глазахъ, въ ноздряхъ, на губахъ, на полуоткрытой груди и на непокрытыхъ перчатками рукахъ. Ощущеніе это было совершенно иное, не походило на тѣ, которыя она испытывала въ Ниццѣ, на Корфу, въ Montreux, въ Біаррицѣ, въ Aix-les-Bains, на Гельголандѣ, въ Неаполѣ или же на римскихъ лугахъ. Здѣсь, въ этомъ воздухѣ чувствовалось что-то болѣе бодрящее и какъ бы болѣе соотвѣтствующее организму. И въ этомъ саду, т.-е., вѣрнѣе, въ этомъ паркѣ было дивно, такъ дивно хорошо, какъ Мэри никогда не ожидала отъ польской деревни.
Она шла и упивалась этимъ іюньскимъ утромъ въ Загаевицахъ. Мѣстами Мэри останавливалась и шептала: «Какъ чудно…» Паркъ былъ громаденъ; чудилось, что ему не было конца. Мэри все шла и шла изъ аллеи въ аллею и постоянно видѣла вокругъ себя клумбы и цвѣты, или шпалеры деревьевъ и большія ихъ группы, напоминающія маленькія рощицы. Вдругъ, увидала она ручей, а за нимъ большой прудъ въ родѣ небольшого лѣсного озера. У берега стояли лодки. Мэри захотѣлось сѣсть въ одну изъ нихъ и поплыть: ей неоднократно случалось грести въ лиманѣ на Тразименскомъ озерѣ и почти на всѣхъ итальянскихъ и швейцарскихъ озерахъ, даже въ венеціанскихъ гондолахъ. Но лодки были на цѣпяхъ и подъ замками. Мэри вошла въ одну изъ нихъ; лодка покачнулась, и Мэри чуть-чуть не упала. Она громко засмѣялась и почувствовала, что давно ей не приходилось такъ смѣяться.
И она продолжала смѣяться сердечно, искренно. Ей было хорошо. Она сидѣла въ лодкѣ и смотрѣла на отраженіе въ озерѣ высокихъ елей и пихтъ, чуть-чуть колыхаемыхъ вѣтромъ. Кругомъ царила глубокая тишина.
«Здѣсь очаровательно» — думала Мэри. И захотѣлось ей пѣть, кричать. Но ни одна изъ тѣхъ итальянскихъ, французскихъ и нѣмецкихъ арій, которымъ ее учили, не соотвѣтствовала ея теперешнему настроенію. Ей хотѣлось запѣть нѣчто другое, то, что могъ бы понять этотъ лѣсъ, эта вода, эти птицы, чирикающія на вѣткахъ. Но ничего подобнаго она не могла вспомнить. И начала она какую-то пѣснь безъ словъ, на незнакомый мотивъ, кое-что заимствуя изъ Моцарта и Россини, но больше импровизируя. Пѣснь звучала:
Лѣсъ, мой лѣсъ,
Зеленый лѣсъ…
Лѣсъ, мой лѣсъ,
Зеленый лѣсъ…
Голосъ ея улеталъ въ воздухъ, въ пространетво. Между тѣмъ солнце стало пригрѣвать такъ сильно, какъ оно всегда грѣетъ въ весеннее утро, за нѣсколько часовъ до дождя. Мэри легла въ лодкѣ; солнце жгло ее; подложивъ руки подъ голову, она закрыла глаза. Надъ ней виднѣлось голубое небо, такое ослѣпительное, что почти невозможно было на него смотрѣть. По небу летали ласточки быстро, безвучно. Надъ лицомъ Мэри пролетало иногда насѣкомое, громко жужжа, какъ маленькая электрическая машинка; сначала Мэри ихъ боялась и старалась отогнать, но вскорѣ къ нимъ привыкла, видя, что они не причиняютъ ей зла. Невозмутимая тишина природы захватила ее всю. Мэри ужъ давно перестала пѣть. Жара разнѣжила, утомила и обезсилила ее. Она лежала на днѣ лодки съ закрытыми глазами. Ей казалось, что она засыпаетъ…
Вдругъ ей почудился шопотъ, который становился все яснѣе, переходя въ торжественный, медленный гимнъ, напѣваемый водой, цвѣтами, деревьями и солнцемъ…
Къ ней обращалась какая-то тихая загадочная пѣснь.
Пѣснь эта звучала:
Ты какъ роза саронская, ты какъ лилія долинъ…
Ты, какъ роза саронская, благоухаешь днемъ, а ночью ты какъ чаша драгоцѣнная…
Вотъ склоняются къ тебѣ головы, протягиваются алчныя, жаждующія уста…
Есть тихіе, уединенные гроты, въ нихъ плющь и лучъ солнца, боязливый и ясный…
Вотъ возлюбленный мой, котораго искала я ночью на ложѣ своемъ, и не находила… рука его подъ моей головой, другой рукой онъ обнимаетъ меня… О, какъ прекрасна ты, возлюбленная моя! О, какъ ты прекрасна. Уста твои, какъ плодъ граната, очи твои, какъ звуки пѣсни.
Очи твои, какъ звуки пѣсни, пѣсни благодарной и протяжной…
Очи твои, какъ пѣснь, слышная среди кустовъ лѣсныхъ и цвѣтовъ полевыхъ…
О, какъ прекрасна ты, возлюбленная моя, о, какъ ты прекрасна!..
Мой милый тотъ, кого возлюбила душа моя; ночью искала я его на ложѣ своемъ, но не нашла…
И все звучала пѣсня: Роза саронская…
Встань и поди, ждетъ тебя возлюбленный твой, ждетъ тебя нетерпѣливо…
Какъ медъ уста его, какъ пламя объятія его…
Въ объятія свои заключитъ онъ тебя, въ объятіяхъ своихъ укачаетъ…
Есть тихіе, уединенные гроты, куда крадется листъ плюща и робкое солнце.
Встань, пойди, прекрасная, ждетъ тебя возлюбленный твой на ложѣ изъ мха и лѣсныхъ розъ.
Какъ садъ, въ который ты войдешь, какъ источникъ, въ который погрузишь свои ноги, — будетъ любовь его…
Какъ заколдованный замокъ, какъ лабиринтъ безъ выхода…
На грудь свою положитъ тебя, дыханіемъ своимъ укачаетъ тебя…
Уста его какъ пламя, очи его, какъ шумъ вѣтра, падающаго на долину…
Какъ вздутый потокъ, очи его, какъ факелъ пылающій…
Встань и пойди, о, ты, прекраснѣйшая изъ невѣстъ…
И звучала пѣснь:
Благоухаетъ дикая яблоня; а у нашихъ дверей сберегла я всѣ сладкіе плоды для тебя, милый мой…
Иди; свѣтитъ утро, солнце жжетъ тебя…
Пойдемъ въ наши сады, въ наши поля…
Посмотримъ, зардѣлись ли колосья, позеленѣли ли наши яблони, зацвѣли ли вишни…
Смотри! вотъ алѣютъ и желтѣютъ бобы… цвѣтутъ и краснѣютъ ягоды…
Мы будемъ итти межъ нивами; съ холмовъ будетъ нестись тихій шелестъ листьевъ и струиться ихъ ароматъ…
Прійди, милый мой, мы будемъ ходить по тропинкамъ, что вьются межъ нивами…
Тамъ обниму я руками шею твою и протяну къ тебѣ свою…
Тамъ упиваться будешь сладостью моихъ лобзаній; уста мои сольются съ твоими…
Тамъ уста мои прильнутъ къ твоимъ устамъ, тамъ ничто насъ не разлучитъ…
И пѣснь все шумѣла:
Роза саронская, лилія долинъ!..
У ногъ твоихъ лежать хочу, хочу цѣловать стопы твои…
Склони ко мнѣ голову свою и взгляни на меня, ибо чахну я отъ любви къ тебѣ…
Ногу свою поставь на головѣ моей, и буду я благодарить тебя…
Уста мои горятъ, и зажглись очи мои…
Какъ огненный вихрь, бушуетъ любовь моя въ груди моей, какъ море поглощаетъ меня тоска…
О, возлюбленная моя! вотъ я ждалъ тебя днемъ и жду ночью, когда розы подобны драгоцѣннымъ чашамъ….
Надъ челомъ моимъ звѣзды… сапфирныя звѣзды сіяютъ…
И пѣснь все шумѣла:
Надъ челомъ моимъ звѣзды, звѣзды огненныя, пламенныя…
На рукахъ моихъ сіяетъ серебро, и грудь моя въ серебрѣ…
Силенъ ты и прекрасенъ, о, возлюбленный мой…
Земля дрожитъ и гнутся деревья, когда иду я сражаться…
Окованы желѣзомъ руки мои, какъ водопадъ, прорывающій плотину…
Склоняю къ тебѣ голову мою и лицо мое, блестящее мѣдью…
И пѣснь все шумѣла:
Ты для меня, какъ святыня, какъ воплощенное чудо…
Я слѣпну, когда гляжу на тебя, ибо ослѣпляетъ меня свѣтлость твоего дѣвственнаго лика…
Дѣвственность твоя опьяняетъ меня; я подобенъ надрубленному дереву или орлу, сраженному молніей…
Тѣнь души твоей — моя душа; какъ эхо за звукомъ, такъ сердце мое слѣдуетъ за твоимъ…
О, какъ прекрасна ты, о, какъ прекрасна ты, возлюбленная моя…
Днемъ ты, какъ благоухающая роза, ночью какъ драгоцѣнная чаша…
Ты — молитва моя, благотвореніе и самоотреченіе.
Есть тихіе, уединенные гроты, куда закрадывается боязливый лучъ солнца и листикъ плюща.
Наложи меня, какъ печать, на сердце твое и, какъ печать, на грудь твою, ибо сильна, какъ смерть, любовь и крѣпче могильнаго камня.
И пѣснь все шумѣла:
Мы выстроимъ дворцы изъ яшмы и хрусталя, сіяющіе золотомъ и драгоцѣнными камнями…
Протяни благоуханныя руки, о, цвѣтокъ великій, обними насъ, пусть насъ не будетъ…
Ибо исчезнуть хотимъ мы въ чашечкѣ твоей, въ объятіяхъ твоихъ и въ морѣ твоего благоуханія…
На стѣнахъ нашего дворца, на хрустальныхъ, прозрачныхъ, сіяющихъ стѣнахъ вьются стебли твои, гнутся чашечки твои, о, цвѣтокъ!
Мы, какъ заблудившіеся въ лѣсу, какъ путники въ рощѣ въ полуденный зной…
Когда повернемъ мы лица — всюду чашечки твои, и когда подымемъ глаза — стебли твои благоуханные…
Я, какъ роза лѣсная; оплели меня сестры мои…
Когда взгляну и протяну руки — всюду розы, розы, розы…
Розы щекочутъ уста мои и льнутъ къ грудямъ моимъ…
И стопы мои цѣлуютъ; оплели колѣна мои…
Нѣтъ мѣста на тѣлѣ, котораго бы онѣ не цѣловали…
Я, какъ роза саронская, растущая въ лѣсу розъ…
Наложи меня какъ печать на сердце твое и какъ печать на руку твою, ибо сильна какъ смерть любовь и мрачна какъ бездна ревность.
И образъ Стжижецкаго въ полуоткрытыхъ глазахъ Мэри становился все болѣе и болѣе яснымъ и близкимъ…
Глаза его глядѣли въ ея глаза, губы его сливались съ ея губами…
И прильнули къ нимъ… Тогда Мэри обвила его руками, прижала къ себѣ и поплыла куда-то, въ глубину, въ бездну…
Міръ, какъ туманъ, разсѣялся предъ нею…
Она очнулась, глядя еще въ глаза Стжижецкаго и чувствуя его губы на своихъ.
Люблю тебя! — прошептала она.
Люблю, люблю, люблю тебя! — шептала она все страстнѣе.
Люблю тебя, люблю… гдѣ ты… гдѣ ты? прійди! я тебя люблю!..
Она не поднималась; лежала въ лодкѣ на спинѣ, подложивъ руки подъ голову. Какая-то тяжесть угнетала ее, тянула на дно. У нея не было ни силы, ни воли. А губы ея все шептали: «люблю тебя!»
Но сонныя или полусонныя мечты и грезы стали развѣваться, исчезать. Мэри открыла глаза, сѣла въ лодкѣ и пригладила волосы.
— Люблю ли я его въ самомъ дѣлѣ? — спросила она тихо; но вотъ она замѣтила, что во время ея сна поднялся легкій вѣтерокъ, и отраженія деревьевъ въ водѣ, какъ и ея лодка, колышутся медленно и ритмически.
Мэри улыбнулась такъ, какъ ей случалось улыбаться вмѣстѣ съ двоюродной сестрой Герсылькой, поднялась и вышла изъ лодки.
Солнце уже было высоко на небѣ.
— Я, вѣроятно, долго спала, — подумала она, — и что мнѣ грезилось! Я становлюсь поэтессой или чѣмъ-то въ этомъ родѣ?
И стала вспоминать свой сонъ: «Я какъ роза саронская и лиліи долинъ…» но не могла вспомнить словъ. У нея только осталось впечатлѣніе сильнаго, уже минувшаго упоенія.
Мэри пошла по тропинкѣ. Она была сильно разстроена. Цвѣты на грядкахъ стали ее раздражать, порхавшіе надъ ними мотыльки рѣзали глаза. Она сжала зубы и ударила зонтикомъ по головкѣ высокаго мака, который росъ на краю клумбы. Онъ сломался и упалъ. Мэри охватила какая-то жажда разрушенія. Она стала ломать цвѣты и топтать ихъ ногами, когда они падали на тропинку. Бѣшенство овладѣло ею. Ей хотѣлось бить и царапать.
Мэри ке могла дать себѣ отчета, что съ ней происходитъ. Она была чѣмъ-то страшно недовольна и чувствовала огромное отвращеніе ко всему ее окружающему и знакомому. Отецъ ея теперь въ конторѣ, мать «berce son infini» на качалкѣ, тетка Тальбергъ подлизывается ко всѣмъ, къ кому можетъ; знакомые и знакомыя — все это пошло, банально, ничтожно и пусто…
Вотъ дядя Гаммершлягь, при всей его грубости и манерахъ купца, интересенъ своимъ характеромъ… И это все? И это должно быть всѣмъ? Что же ожидаетъ ее? Она протанцуетъ еще одну-двѣ зимы и будетъ графиней Черштынской, или же женою Августа Вычевскаго, или Стефана Морскаго, или кого-нибудь другого, — ну, и что же дальше?
Что ей дастъ «новая жизнь», кромѣ той же пошлости, банальности и тоскливости? У лакеевъ будутъ ливреи съ гербовыми пуговицами, а на каретахъ короны вмѣсто буквъ. Нѣкоторая разница въ внѣшнихъ формахъ, — а въ остальномъ все то же.
Годъ или два, во время брачнаго путешествія и первое время въ собственномъ домѣ, ей будетъ казаться, что она счастлива; затѣмъ уже начнутся ссоры, неизбѣжныя стычки… Годъ или два она пострадаетъ, а тамъ будетъ ужъ поступать, какъ мадамъ X, m-lle Y, m-me N и графиня М! — будетъ «утѣшаться…»
— Брръ! — вздрогнула она. — Какая это жизнь?
Вдругъ предъ ней встало лицо Стжижецкаго.
— Онъ?
Онъ!? Вѣдь онъ обидѣлъ ее, оттолкнулъ отъ себя, когда она льнула къ нему… Она этого ему не забудетъ! И месть въ ея рукахъ: онъ сейчасъ же будетъ у ея ногъ, если только ока захочетъ… но она не захочетъ.
— Тѣсно, душно! Уйти!.. — стала она повторять.
Она не видѣла стѣны, а все же ей казалось, что она замкнута со всѣхъ сторонъ…
— Тѣсно, душно!.. уйти!
Мэри шла все скорѣе и скорѣе. Наконецъ, глазамъ ея открылась неожиданная картина: съ одной стороны паркъ не былъ окруженъ заборомъ, а живой изгородью, за которой виднѣлась рѣка. Дальше зеленѣлъ узкій берегъ и начинался лѣсъ со свѣтлѣющими полянками, лѣсъ елей, сосенъ и можевельниковъ…
— Вотъ туда бы пробраться! — подумала она.
Рѣка текла спокойно, почти безъ волнъ, но была широка и, вѣрно, глубока. Невдалекѣ отъ мѣста, гдѣ Мэри остановилась, качалась большая лодка, привязанная къ столбу. Пробраться къ ней можно было только черезъ проходъ въ кустарникѣ; Мэри пробралась и стала отвязывать лодку. Она не задумывалась даже надъ тѣмъ, что дѣлаетъ; что-то толкало ее.
Канатъ упалъ въ воду, лодка покачнулась; Мэри взяла весла въ руки и отчалила отъ берега.
Мэри сначала испугалась, теченіе было довольно сильное и унесло лодку; но немного спустя Мэри поняла, что ей не трудно будетъ поплыть куда угодно. Она поплыла по теченію.
Вокругъ нея шумѣлъ лѣсъ, деревья въ паркѣ подхватывали шумъ воды.
Мэри чувствовала огромное наслажденіе. Она плыла, слегка правя веслами. Но вдругъ ей пришло въ голову, что она легко можетъ заблудиться, не зная окрестности, и что не надо слишкомъ далеко отъѣзжать отъ парка. Она направила лодку къ противоположному берегу; въ самомъ дѣлѣ, живая изгородь кончалась, и начиналась высокая каменная стѣна, а за ней, на другомъ берегу тянулся лѣсъ.
Дорогой Мэри попалась зеленая песчаная коса; но она не могла выйти изъ лодки, такъ какъ негдѣ было стать ногой. Мэри зарыла носомъ лодку въ песокъ и смотрѣла по сторонамъ. Ее окружали деревья, и надъ головой было небо.
— Міръ, — тихо прошептала она.
Ей захотѣлось сдвинуть лодку и поплыть дальше, но носъ лодки слишкомъ глубоко зарылся въ пескѣ. Надо было изо всей силы оттолкнуть лодку весломъ. Это былъ первый физическій трудъ Мэри.
— Насколько это интереснѣе тенниса! — подумала она.
Она чувствовала свою силу, свою власть. На швейцарскихъ и итальянскихъ озерахъ лодка двигалась какъ по стеклу; при вѣтрѣ никто не пробовалъ кататься.
Здѣсь нужно было бороться съ теченіемъ, хотя и слабымъ.
Потъ градомъ катился съ лица Мэри, руки сильно устали, но она испытывала огромное удовольствіе. Наконецъ, Мэри остановилась у берега, выбравъ мѣсто, гдѣ можно было привязать лодку къ небольшой елкѣ. Она оглянулась.
— Я не очень далеко уѣхала, — подумала она, — но не сумѣю грести противъ вѣтра и могу еще дальше уплыть. Придется возвращаться пѣшкомъ. Интересно знать, какъ я перелѣзу черезъ эту каменную стѣну?
Но въ этомъ безпокойствѣ ощущалось что-то необыкновенное и пріятное. Мэри не позволяли предпринимать въ Альпахъ трудныя экскурсіи, и она никогда не испытывала радости физическаго утомленія.
Надъ ней шумѣлъ лѣсъ; лѣсъ настоящій, таинственый и дикій.
— Я играю въ Робинзона Крузо, — подумала она. Страхъ охватилъ ее, но вмѣстѣ съ тѣмъ что-то толкало ее впередъ. Она пошла дальше. Вдругъ ея слуха коснулся какой-то странный жалостный пискъ. Она подняла голову. Надъ ней, приблизительно на высотѣ метра, билась крыльями маленькая птичка, вѣроятно, выпавшая изъ гнѣздышка. Надъ птичкой кружилась другая птица, вѣрно, мать.
Замѣтны были ея усилія поднять птенчика, но онъ былъ слишкомъ тяжелъ для нея. Казалось, она совсѣмъ не замѣтила Мэри.
Мэри смотрѣла съ любопытствомъ, но ей стало жалко птенца.
— Надо бы посадить его въ гнѣздышко. Но какъ это сдѣлать?
Надъ птенчикомъ виднѣлось гнѣздышко, но метра на два выше.
— Что тутъ дѣлать? — подумала Мэри.
— Ничего нельзя сдѣлать. Надо будетъ. уйти…
Но она не успѣла еще этого подумать, какъ ей стало страшно жалко птичекъ, и она осталась.
— Попробовать взобраться на дерево?..
— Mery, fi! — услыхала она за собой голосъ миссъ Буллеръ и разсмѣялась, потомъ, отбросивъ зонтикъ въ сторону, стала взбираться. Вблизи стоялъ гнилой пень; Мэри влѣзла на него, ухватилась за нижнія вѣтки и подтянулась выше. Испуганная мать улетѣла. Мэри сѣла на толстый сукъ и взяла птенчика въ руки.
— Ну, ладно, а что будетъ теперь? — проговорила она. — Его надо положить въ гнѣздышко, а оно такъ высоко. Какъ это сдѣлать? Для этого нужны обѣ руки.
Едва оперившійся птенчикъ тихо пищалъ у нея въ рукахъ.
— Гм, такъ высоко? Я могу упасть… Въ самомъ дѣлѣ, даже убиться… Но что же мнѣ сдѣлать съ птенчикомъ?.. Я даже не сумѣю положить его обратно и онъ упадетъ, а тогда уже навѣрное убьется. Что тутъ дѣлать?..
Но вдругъ ей пришло въ голову, что птенчика можно завязать въ платокъ, взять платокъ зубами и такъ взобраться къ гнѣзду.
— Но сумѣю ли я? — подумала она.
— Сумѣю, — отвѣтила громко.
И снова, какъ на рѣкѣ, почувствовала въ себѣ силу и мощь. Съ птичкой въ платкѣ Мэри поднялась на вѣтку и стала взбираться выше. Вѣтки были толстыя и крѣпкія; но вдругъ одна изъ нихъ затрещала у нея подъ ногами.
— Господи! упаду! — хотѣла крикнуть Мэри, но не открыла рта, боясь выпустить платокъ изъ зубовъ. Холодный потъ облилъ ея лобъ; она судорожно ухватилась за сукъ, на исцарапанной рукѣ показалась кровь. Поднялась выше; тамъ вѣтви были крѣпче. Она ужъ не взбиралась, но ползла вверхъ по дереву; ей стало страшно. Наконецъ, она достигла гнѣзда, въ немъ было еще два птенца. Только теперь Мэри замѣтила, что мать птенчиковъ летаетъ около нея, пища и чирикая. Она осторожно положила птенца въ гнѣздо и стала быстро спускаться. Кровь текла у нея по рукамъ и даже по шеѣ, которую она случайно оцарапала. На землѣ она осмотрѣла себя. Платье было изорвано, а шляпа запуталась въ вѣтвяхъ.
— За тобой ужъ не полѣзу, — шепнула Мэри.
И бросивъ послѣдній взглядъ на птичекъ, она проговорила громко, съ гордостью: — Интересно, много ли барышень поступило бы такъ, какъ я?
Она опять почувствовала удовольствіе, но въ другомъ родѣ, чѣмъ на рѣкѣ и когда укладывала птенца въ гнѣздо. Она жалѣла, что никто ея не видалъ, и что въ разсказѣ поступокъ потеряетъ свою прелесть.
— Mery, tu est une brave fille! — говорила она про себя.
Мэри усѣлась отдохнуть. Надъ ней виднѣлись лѣсъ и небо, но она не чувствовала уже той обворожительной прелести, какъ раньше. И ей стало жалко.
— Я себѣ что-то испортила, — подумала она.
Ничто уже не толкало впередъ. Она вскочила въ лодку и стала грести противъ теченія, насколько это было возможно, чтобы причалить поближе къ парку. Это ей удалось, хотя и съ большимъ трудомъ. Потомъ она постаралась обогнуть стѣну. Высадившись на берегъ, она весломъ проложила себѣ дорогу черезъ живую изгородь и пошла въ паркъ.
— Вотъ и экскурсія, — подумала она.
Былъ вечеръ. Дулъ вѣтеръ, стаи темныхъ облаковъ неслись по небу, открывая и закрывая собой желтую, горящую фосфорическимъ блескомъ, луну. Мэри сидѣла у окна. Изъ сада слышался шумъ деревьевъ, подчасъ въ комнату врывались листья и пылинки, занесенные вѣтромъ.
Не было поздно, но казалось, что въ Загаевицахъ весь домъ спитъ. Мэри пришло въ голову дикое желаніе прокатиться.
Проектъ этотъ, доведенный до всеобшаго свѣдѣнія, привелъ бы въ негодованіе не только миссъ Тамерланъ, mademoiselle De Pierreu и madame Кудаковскую, но даже и madame Гнѣзненскую, погрузившую «son infini sur le fini des oreillers» съ французскимъ романомъ въ рукѣ; но у Мэри была преданная служанка Іося.
Она позвонила. Вошла Іося.
— Иди и вели Петреку заложить коляску. Запречь молодыхъ вороныхъ, приславныхъ на той недѣлѣ.
— Но вѣдь ночь… Петрекъ спитъ…
— Такъ разбуди его и прикажи закладывать. Только смотри, чтобы никто не слышалъ.
И Мэри нахмурила брови, чтобы не допустить противорѣчій. Іося вышла.
Четверть часа спустя, она доложила, что Петрекъ готовъ, не забыла прибавить, что онъ очень сердитъ.
Мэри вынула изъ ящика пять рублей, два. спрятала, а съ остальными спустилась по лѣстницѣ.
Петрекъ, будучи уже въ хорошемъ расположеніи духа, только по личному приказанію барышни не щелкнулъ кнутомъ.
— Поѣзжай на рѣку, скорѣе, — приказала Мэри, укутываясь въ свою ангорскую накидку.
Петрекъ чмокнулъ, и молодые рѣзвые вороные тронулись съ мѣста.
— Слушай, Петрекъ, — крикнула Мэри, — если будешь хорошенько ѣхать, получишь еще три рубля. Петрекъ рѣшилъ ѣхать хорошенько.
Выѣхали къ рѣкѣ. Мэри окружило пустынное, громадное пространство. Вѣтеръ билъ ее по лицу съ шумомъ, напоминающимъ морскіе вихри. Кругомъ было темно, лишь зажженные фонари при коляскѣ слабо освѣщали дорогу.
Петрекъ ѣхалъ на всѣхъ парахъ.
Мэри закрыла глаза и отдалась быстротѣ ѣзды.
Лошади ударяли копытами быстро и ритмически. Казалось, они не мчались, а летѣли. Мэри чувствовала, какъ ее что-то несетъ.
И чудилось ей, что она летитъ въ бездну, а за ней гонится какой-то демонъ съ крыльями летучей мыши и съ лицомъ діавола, по рисункамъ современныхъ художниковъ.
Она убѣгаетъ. Демонъ уже касается ея крыльями; на шеѣ она чувствуетъ уже его холодное дыханіе. Она сильнѣе куталась въ пелерину.
— Не убѣжишь, не убѣжишь! — слышитъ она за собой.
— Догоню и поймаю тебя. Не убѣжишь…
Вдругъ Мэри замѣтила, что Петрекъ старается изо всей силы осадить лошадей, быстро несущихся галопомъ. Казалось, коляска мчится съ вѣтромъ.
— Понесли! — крикнулъ Петрекъ.
Мэри ужасно испугалась. Дыханіе замерло у нея въ груди, она на минуту потеряла сознаніе. Но скоро пришла въ себя. Она знала, что дорога тянется равниной еще нѣсколько миль, ѣхать придется по лугамъ и полямъ, а коляска низенькая. Бѣшеная скачка лошадей стала даже доставлять ей нѣкоторое удовольствіе.
Она опять услыхала за собой голосъ: — Не убѣжишь… Я твой демонъ, твой злой духъ… Догоню и поймаю тебя…
Мэри прижалась въ уголъ коляски.
— Я схожу съума? — подумала она.
— Со дня твоего рожденія я летаю надъ тобой… — услыхала она сзади себя, — жду случая, чтобы кинуться на тебя, какъ барсъ на лань.
Мэри стало такъ страшно, что она готова была велѣть вернуться, но лошади мчались все скорѣе и скорѣе, все безумнѣе…
Вдругъ Петрекъ крикнулъ испуганнымъ голосомъ: Ой! и Мэри почувствовала, что они ѣдутъ не дорогой, а по чему-то мягкому, вѣрно по травѣ.
— Что случилось? — крикнула она.
Петрекъ ничего не отвѣчалъ, онъ почти навзничь лежалъ на козлахъ.
Вѣтеръ постепенно утихалъ. Минуту спустя они ужъ ѣхали въ совершенной тишинѣ. Изъ-за тучъ проглядывала огромная серебристая луна. Кругомъ виднѣлись трава и камышъ. Лошади свернули съ дороги и помчались по лугу. Невдалекѣ что-то заблестѣло, точно поверхность воды. Это, вѣроятно, Пржиховское озеро, о которомъ я слышала. Боже! Вдругъ лошади понесутъ туда. Почва становилась мягкой, въ лицо Мэри брызгала грязь изъ-подъ конскихъ копытъ и колесъ. По временамъ, какъ сонъ, мелькало передъ глазами маленькое озеро съ серебристой струей луны, дивное и таинственное.
— Господи, Господи! — шептала Мэри, проклиная свою несчастную выдумку. — Боже мой! Лишь бы возвратиться живой!
Иногда страхъ передъ призракомъ возвращался. Призракъ былъ молчаливъ и тихъ, но все слѣдовалъ за ней. Въ этомъ она была вполнѣ увѣрена. — Что это можетъ быть? — подумала она. — Вѣдь я никогда не видѣла привидѣній… Господи, Господи!
Но вскорѣ все вниманіе или весь страхъ Мэри сосредоточился на Пржиховскомъ озерѣ, которое блестѣло все ближе и ближе. Мэри даже казалось, что она чувствуетъ его холодное дуновеніе на лицѣ.
— Выскочу, — шептала она въ испугѣ и въ отчаяніи.
Они все приближались къ озеру. Лошади неслись къ водѣ не прямо, а наискось. Вдругъ Петрекъ кувыркнулся въ воздухѣ и исчезъ, а Мэри очутилась на колѣняхъ въ коляскѣ, и на минуту у нея потемнѣло въ глазахъ. Коляска остановилась.
— Что случилось? — крикнула она, прійдя въ сознаніе и видя стоящаго возлѣ Петра.
— Колеса скатились въ ровъ, — отвѣтилъ Петрекъ. — Видно, Богъ берегъ, вѣдь озеро вблизи. Колесо сломалось и дышло лопнуло.
— А лошади?
— Лошади убѣжали. Упряжь порвалась.
— Что теперь будетъ?
— Не знаю, барышня.
— Лошади насъ понесли?
— Точно такъ, барышня.
— Хорошо, что такъ, а то вѣдь могли и въ воду попасть!
— Не приведи Богъ!
— Ну, а что же мы теперь сдѣлаемъ?
Петрекъ пожалъ плечами.
— Домой далеко?
Петрекъ, вопреки этикету, махнулъ рукой.
— Не меньше трехъ миль!..
— Никого здѣсь нѣтъ вблизи?
— Нѣтъ.
— Значитъ, нужно возвращаться пѣшкомъ?
— Какъ, барышня, вы хотите перейти по водѣ? Не перейдете!..
— Что жъ будетъ? — произнесла Мэри, удерживая слезы.
— Можетъ быть, мнѣ сходить въ имѣніе за другими лошадьми, а барышня здѣсь подождутъ…
— Мнѣ придется здѣсь ожидать одной!? — крикнула съ испугомъ Мэри.
— Здѣсь, барышня, ни живой души, ни звѣрей нѣтъ. Никто сюда не придетъ. Я мигомъ сбѣгаю. Вы, барышня, не перейдете по болоту — тутъ вода… Вѣдь мы проѣхали не дорогой. Вы, барышня, легко обуты, можете простудиться и заболѣть. Сидите, барышня, въ коляскѣ, сюда и мышь не заберется. А я побѣгу. — И, не ожидая отвѣта, Петрекъ повернулся и побѣжалъ.
— Петрекъ! — крикнула Мэри съ отчаяніемъ.
— Мигомъ, мигомъ, барышня, — отвѣтилъ Петрекъ, прыгая по кочкамъ на болотѣ.
Слезы ручьемъ полились изъ глазъ Мэри. Она прижалась въ уголъ коляски, укуталась накидкой, и стала плакать, молиться и проклинать моментъ своего выѣзда изъ Загаевицъ, затѣмъ вообще изъ Варшавы, наконецъ — день рожденія и даже день свадьбы родителей.
Вскорѣ значительно похолодѣло.
Мэри должна была рѣшиться встать и поискать подъ сидѣньемъ попоны.
Къ счастью, онѣ тамъ оказались. Закуталась ими. Было, по крайней мѣрѣ, тепло.
Вокругъ была такая тишь и глушь, что казалось, будто на сотни, тысячи миль нѣтъ и признаковъ жизни. Но взволнованное воображеніе Мэри стало оживлять и эту глушь и тишь… Ей казалось, что по болотистымъ лугамъ бродятъ какія-то странныя чудища, что страшные утопленники высовываютъ изъ озера отвратительныя головы.
— Только бы прошла эта ночь! Только бы прошла ночь! — шептала она, кутаясь въ попоны.
Ночь проходила медленно — но вотъ забрезжилъ разсвѣтъ. Когда Мэри, задремавшая, не смотря на страхъ, открыла глаза, на небѣ, среди золотистыхъ и багряныхъ тоновъ, маячило мглистое, огромное и мощное солнце.
На голубую гладь Пшиховскаго озера падали желтыя полосы свѣта, и въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ сквозь мглу пробивались золотые солнечные лучи, тамъ загорались на водѣ искрящіяся розы и огненныя зеркала. Было очень рано.
Мэри смотрѣла по сторонамъ. Сонъ укрѣпилъ ее, и дневной свѣтъ успокоилъ. Надъ головой кружили уже стада крикливыхъ чаекъ, то приникая къ землѣ, то взвиваясь въ воздухъ съ пронзительныхъ пискомъ. Цапли съ длинными шеями и острыми клювами плыли уже въ воздухѣ медленно и торжественно. Дикія утки и другія болотныя птицы, названій которыхъ Мэри не знала, — должно быть, дупеля и бекасы, перекликались въ травѣ или перелетали съ кочки на кочку.
Вдругъ Мэри увидѣла прелестную картину: огромный олень шелъ лугомъ къ озеру.
— Вѣдь не нападетъ же онъ на насъ?! — думала она, вспоминая все, чему учили ее по зоологіи ея учителя.
Серны порознь или стадами проходили и пробѣгали по болоту, другія паслись, изрѣдка поднимая головы и оглядываясь по сторонамъ. На нее какъ-то онѣ не обращали вниманія. Она тихо сидѣла въ поломанномъ экипажѣ, укутавшись въ попоны.
Становилось свѣтлѣе и теплѣе. На землю падала золотистая солнечная пыль.
Солнце пробивалось сквозь мглу. День засіялъ во всемъ блескѣ.
Мэри сбросила попоны и выскочила изъ экипажа. Она была очень голодна, все тѣло ныло, но она чувсгвовала себя бодрой.
Солнце отразилось въ водѣ — заблестѣло все озеро, и множество прелестнѣйшихъ красокъ заиграло на его голубой глади.
— О, какъ здѣсь хорошо! — шепнула Мэри, становясь на сухую кочку.
И какая-то незримая сила бросила ее на колѣни и заставила поднять вверхъ руки. Мэри стала молиться.
— Природа! Великолѣпная и величественная! — шептала она. — Природа, дивная и опьяняющая!
— Душа моя плыветъ къ Тебѣ, сердце мое полно восторга и непостижимыхъ грезъ…
— Природа, мать всего живого!
— Я хотѣла бы быть прекрасной, какъ Ты, и чистой, какъ твой свѣтъ, доброй, какъ Твоя живящая мощь.
— Твои чары вливаются въ сердце мое, и въ груди моей шумъ, какъ шумъ деревьевъ въ лѣсу…
Потомъ Мэри стало казаться, что солнечный свѣтъ излучаетъ изъ себя какія-то прозрачныя, свѣтозарныя видѣнія… Какой-то огромный хороводъ призраковъ съ лиліями и пальмами въ рукахъ, въ бѣлыхъ одеждахъ… И хороводъ сталъ приближаться къ ней изъ озаренныхъ далей…
"Роза саронская, — звучала пѣснь, — роза цвѣтущихъ долинъ и ароматныхъ рощъ…
"Ароматныхъ рощъ, рощъ, что никогда не увидаютъ…
"Роза саронская — вотъ свѣтъ наполнилъ твои глаза и душу…
"У насъ сестра на землѣ, сестра прекрасная и подобная миртовому цвѣтку, или пальмѣ, что не знала еще самума.
"Надъ священными водами Ганга, среди цвѣтовъ лотоса, тамъ наша отчизна…
"Тамъ бѣлыя груди наши дышали блаженствомъ и принимали объятія…
«Тамъ былъ великій праздникъ любви, ночь очарованія…»
Солнце свѣтило все ярче. Великолѣпный іюньскій день вставалъ съ ложа. Мэри вернулась въ экипажъ, легла въ немъ навзничь и, впитывая въ себя тепло и свѣтъ, смотрѣла въ пространство.
А трава цвѣла утренней росой и верескъ на кочкахъ блестѣлъ серебромъ, гдѣ-то далеко таяли дымки тумана, блуждающія, бѣлыя и свѣтлыя, виднѣлась земля, помолодѣвшая, свѣжая, радостная. Олень поднялъ голову и смотрѣлъ. На солнцѣ онъ казался выкованнымъ изъ металла. Крикливое стадо чаекъ кружило у него надъ головой.
Странно-блаженное чувство вплывало въ сердце Мэри.
— Я бы хотѣла быть доброй, хотѣла быть чистой! — думала она.
И множество благихъ дѣлъ поплыло у нея передъ глазами.
Она шла по захолустнымъ, Богомъ забытымъ деревнямъ, шла по странѣ вѣчнаго мрака и нищеты и раздавала деньги. Она стала лѣчить больныхъ, собственными руками дѣлала перевязки, подавала пищу къ губамъ стариковъ и грудныхъ малютокъ. Стала мыть и причесывать дѣтей. Кромѣ денегъ, она несла слова утѣшенія и бодрости. Ее знали въ самыхъ убогихъ хижинахъ и въ самыхъ темныхъ подвалахъ. Передъ нею шла радостъ и надежды, за нею — благословеніе и благодарность…
И вдругъ, въ туманѣ, ей улыбнулось лицо Стжкжецкаго, его глаза, глядящіе на нее съ восхищеніемъ, и его жаждущія губы…
Мэри еще больше откинула назадъ голову…
Все казалось ей теперь чѣмъ-то неземнымъ, и сама она точно перестала принадлежать землѣ. Солнце и озеро, трава и верескъ, озеркаленныя утренней росой, далекій горизонтъ свѣтлой, утопающей въ лучахъ земли — все превратилось передъ ея глазами въ видѣніе, въ волшебство. Бѣлые призраки, которые исчезли-было, появились снова. Они шли длиннымъ хороводомъ, несли пальмы, лиліи, алые маки, которые свѣшивались на стебляхъ и застилали воздухъ… Звучала какая-то пѣснь безъ словъ, и улавливалъ ее не слухъ, а душа. Мэри чувствовала, что она возносится на небо…
На озерѣ расцвѣтали цвѣты, цвѣты съ невиданнымъ великолѣпіемъ красокъ и невиданнымъ великолѣпіемъ листьевъ. Цапли и чайки превратились въ цвѣты, въ летающіе стоцвѣтные цвѣты. Мэри казалось, что передъ нею пролетаютъ гирлянды розъ, что гдѣ-то высоко надъ нею колышутся огромные лиліи и гіацинты.
— Кто ты? — спросилъ ее какой-то голосъ въ воздухѣ.
— Я воплощеніе жизни! — отвѣтила она.
Кто спросилъ ее и отчего она такъ отвѣтила — она не отдавала себѣ отчета. Чувствовала, что все, что живетъ вокругъ нея — живетъ черезъ нее — оттого и назвала себя воплощеніемъ жизни.
Солнечный свѣтъ хлынулъ волною. Казалось, что всѣ травы, верескъ, цвѣты — поднялись къ нему. Озеро загорѣлось все, какъ золотое, полыхающее зарево.
Великолѣпная, дивная, упоительная жизнь сбрасывала съ себя мглу, какъ женщина, обнажающая свое великолѣпное, дивное, упоительное тѣло, сбрасываетъ тонкое покрывало. Такъ изъ пѣны морской встала Венера въ солнечное утро. Такъ встала любовь — ибо тѣло Мэри наполнила любовная жажда, жажда столь сильная и мощная, что уста ея дрожали и грудь волновалась.
— Что меня загнало сюда? — шепнула она, дыша ноздрями и сквозь стиснутые зубы.
И снова передъ ней встало въ туманѣ лицо Стжижецкаго.
— Развѣ я люблю его? — шепнула она снова.
А великая, огромная красота земли стояла во всей своей мощи.
Мэри казалось, что не земля, а какое-то божество, чья грудь такъ велика, какъ небо, поетъ гимнъ, именуемый міромъ. Мелодіей и гармоніей его голоса Мэри казались облака, вода, солнце, верескъ.
И божество поетъ эту пѣснь, поетъ, а она повисла и застыла въ воздухѣ, какъ жидкое золото, упавшее на ледъ.
— Вверхъ!.. — шепнула Мэри.
Отчего не приходитъ никто схватить ее и умчать? Отчего никто не умчитъ ее отсюда, далеко-далеко, куда-нибудь за предѣлы міра, въ бездонность… Нѣтъ никого?.. Никто не придетъ?.. Никто!..
— Люблю тебя! Приди!..
Мэри стала тосковать. Просыпалась съ лицомъ Стжижецкаго передъ глазами, весь день видѣла его передъ собой, засыпала съ этимъ лицомъ передъ глазами — и видѣла его въ снахъ. Губы ея тянулись къ нему и, складываясь въ поцѣлуй, шептали: «приди! гдѣ ты?! приди!»
Мэри, шепча, чувствовала, что цѣлуетъ воздухъ.
— Я влюблена въ него! — думала она. — Попросту влюблена…
И стала чувствовать что-то святое въ себѣ, она казалась себѣ похожей на какой-то лѣсъ, внутри котораго скрытъ таинственный гротъ, полный ароматныхъ цвѣтовъ, — гротъ тайный, недоступный для глазъ, волшебный гротъ.
— Люблю тебя! — шептала она и повторяла про себя.
Раньше ей казалось, что это, должно быть, весело… но теперь видѣла, что это не весело, а безконечно мило, сладко, упоительно и грустно.
— Я влюблена! — говорила она, глядя въ воды ручья.
— Я влюблена! — говорила она, садясь въ экипажъ.
— Я влюблена! — говорила она, ложась съ книгой въ гамакъ.
Иногда лицо Стжижецкаго, его отчетливо-ясное лицо покрывалось какой-то мглой; блѣднѣло и точно превращалось въ другое лицо съ менѣе отчетливыми контурами, въ какое-то обще-мужское лицо, только напоминающее слегка лицо Стжижецкаго, и Мэри задумывалась: любитъ-ли она его, или любитъ вообще, то-есть хочетъ любить… Но снова приходили минуты опредѣленной тоски, и тогда Мэри думала о Стжижецкомъ.
Кто же онъ, этотъ Стжижецкій? Стжижецкій молодой человѣкъ лѣтъ 26, 27, насколько извѣстно, съ небольшимъ состояніемъ, съ большимъ музыкальнымъ талантомъ, которымъ онъ занялся, благодаря разнымъ препятствіямъ, нѣсколько поздно. Иногда онъ казался очень несимпатичнымъ. Онъ осмѣлился наговорить много дерзкихъ и непріятныхъ вещей — и это ей, которая была для мужчинъ неотразимой богиней. И хотя она не осталась передъ нимъ въ долгу, но обидѣлась и дала это ему понять. Тогда онъ обидѣлся, и они перестали разговаривать другъ съ другомъ. Но Стжижецкій не переставалъ интересовать ее и, очевидно, не переставалъ интересоваться ею. Въ этомъ она была увѣрена.
— Если бы я вышла за него замужъ… — думала она.
Когда цвѣты пахли кругомъ, когда подъ вечеръ къ окнамъ Мэри наклонялись тѣни березъ и тополей и шумѣла мельница вдали, въ такія минуты Мзри готова была хоть сейчасъ отдать Стжижецкому руку. Она тосковала и цѣловала воздухъ, шепча: — «Приди! гдѣ ты?! приди!» — Тогда она не думала ни о чемъ, кромѣ большого свадебнаго путешествія, — думала о моряхъ, которыя они будутъ переплывать, думала о томъ, какъ близки будутъ они другъ другу гдѣ-нибудь среди совершенно чужихъ людей, въ совсѣмъ другомъ концѣ міра… Она проводила рукой по волосамъ Стжижецкаго, когда онъ сидѣлъ на балконѣ, опершись на руку, и мечталъ, глядя въ пространство своими большими, полудѣтскими, сапфирными глазами. Понемногу пальцы его начинали бѣгать по мраморной балюстрадѣ балкона, какъ по фортепьянной кланіатурѣ; характернымъ движеніемъ онъ стряхивалъ со лба свои длинные, мягкіе, шелковистые, темные волосы и напѣвалъ. Мэри казалось, что она страстно любитъ музыку. Стжижецкій напѣвалъ что-то, что было такъ же прекрасно, какъ арія съ лебедемъ изъ «Лоэнгрина», или какъ аріи Моцарта. Потомъ онъ ласково снималъ съ головы ея руку, обнималъ ее и, опираясь на нее, шелъ къ фортепьяну.
Игралъ. Понемногу около виллы начинали собираться люди. Главнымъ образомъ, англичане и англичанки. Они стояли въ саду при гостиницѣ, на тропинкѣ, усыпанной гравіемъ. Онъ игралъ. Бывало такъ тихо, что только издали доносился шумъ моря. Онъ игралъ долго, до поздняго вечера. Она стояла рядомъ, въ длинномъ бѣломъ капотѣ, слегда опираясь рукой на его плечо. Всѣ видѣли ее черезъ окно. Потомъ, когда онъ кончалъ импровизировать и откидывалъ назадъ голову, къ ней на грудь, наступала минута продолжательнаго молчанія — и затѣмъ взрывъ аплодисментовъ…
Послѣ одного изъ такихъ вечеровъ, когда они вошли въ залу, всѣ встали за табль-д’отомъ и стали представляться, при чемъ дамы подходили представляться первыя. Ни о чемъ другомъ, кромѣ нихъ, не говорили въ Неаполѣ, — геніальный артистъ и его небывалая красавица жена!..
Итальянскій король, гостившій въ Неаполѣ, прислалъ своего адьютанта съ просьбой, чтобы маэстро сыгралъ при дворѣ. И они были при дворѣ… Тамъ была вся итальянская аристократія — Колонны, Орсини, Доріо, Русполли, князья della-Grazia, всѣ приглашали ихъ, взапуски любезничали. Имъ импонировалъ талантъ Стжижецкаго и красота, остроуміе, образованность и богатство его жены. Одинъ изъ герцоговъ Орлеанскихъ влюбился въ нее и сопровождалъ ее всюду; австрійскій эрцгерцогъ, большой оригиналъ и страстный любитель музыки, приходилъ къ нимъ завтракать — со своимъ большимъ догомъ и съ двумя маленькими таксами; сидѣлъ на диванѣ по-турецки, гулялъ съ Стжижецкимъ и ругалъ (que diable l’emporte!..) этикетъ, котораго онъ долженъ придерживаться въ Вѣнѣ, и свою военную службу. Герцогъ Орлеанскій былъ полонъ рыцарскихъ чувствъ и влюбленности, эрцгерцогъ — «bon enfant» и «buono cammezdo». Они ѣздили кататься на высокихъ брэкахъ, запряженныхъ четверкой; таксы эрцгерцога сидѣли на козлахъ, догъ бѣжалъ впереди лошадей. Вся жизнь большого свѣта, мѣстнаго и иностраннаго, группировалась вокругъ нихъ. Они были королями сезона.
Изъ Неаполя они поѣхали въ Ниццу. Герцогъ Орлеанскій и эрцгерцогъ за ними. И вотъ, помимо личной извѣстности, они стали славиться своими спутниками. Обо всемъ этомъ доложили императору въ Вѣнѣ. Императоръ хотѣлъ было воспретить эрцгерцогу такъ нарушать этикетъ, но когда ему показали фотографію мадамъ Стжижецкой, онъ улыбнулся и сказалъ: «Не удивляюсь и позволяю!» Всѣ газеты повторяли потомъ этотъ анекдотъ. Англичанки устраивали просто ловлю на нихъ, съ моментальными аппаратами. Они торжествовали…
Когда Мэри мечтала такъ, все казалось ей такимъ легкимъ и доступнымъ. Стоитъ только руку протянуть. Это не были мечты какой-нибудь провинціальной «барышни», — это были мечты Мэри Гнѣзненской, дочери милліонера, у которой въ рукахъ было все, нужное для достиженія еи желаній.
И чувство ея къ Стжижецкому становилось все сильнѣе, а тоска все больше. Въ концѣ концовъ она почувствовала необходимость подѣлиться съ кѣмъ-нибудь своей тайной. Но ни матери, котораи качалась въ своей качалкѣ, ни m-lle Pierrefeu, ни паннѣ Кудаковской, ни Іосѣ нельзя было сказать такой вещи. И она написала Герсылькѣ Вассеркранцъ. Герсылька была въ восторгѣ и отвѣтила, что встрѣчаетъ иногда Стжижецкаго, что онъ никогда о ней не спрашиваетъ, но что онъ груститъ и нервничаетъ, избѣгаетъ общества и не хочетъ разговаривать ни съ одной женщиной. «Конечно, онъ въ тебя влюбленъ, — писала Герсылька, — и это изумительно хорошо! Если бы я была на твоемъ мѣстѣ, я бы ни минуты не колебалась. Знаешь, что? Просто устрой у себя пикникъ, пригласи всѣхъ насъ и Стжижецкаго. А такъ какъ 20-го будутъ именины тети Флоры, устрой балъ. Мы пріѣдемъ, и все будетъ устроено. Я буду не я, если не привезу Владека».
Мэри задумалась надъ этимъ словомъ: «Владекъ». Она никогда, думая о Стжижецкомъ, не называла его по имени. «Владекъ»… Она сразу почувствовала себя ближе, проще со Стжижецкимъ. Владекъ…
Владекъ можетъ быть такимъ мальчишкой, съ которымъ можно вмѣстѣ купаться въ пруду и красть яблоки. Владекъ долженъ быть тѣмъ смѣшнымъ увальнемъ, который забываетъ платокъ, когда у него насморкъ, и долженъ его просить… Владекъ… Какъ хорошо, что Стшижецкій, который такъ хорошо играетъ, вмѣстѣ съ тѣмъ — такой Владекъ… Владекъ, который можетъ любить вареники со сметакой и называть старыхъ тетокъ чертовками… Владекъ…
Мэри не только была влюблена теперь въ Стжижецкаго, но онъ сталъ ей милымъ. «Какой ты милый! Какой ты милый!» — чмокала она губами. И стала страшно радоваться мысли, что увидитъ его. Только бы онъ пріѣхалъ!
Мадамъ Гнѣзненская проектъ бала на свои именины приняла легкимъ кивкомъ головы и тѣмъ, что сильнѣе раскачалась въ качалкѣ. Мэри по телеграфу заказала литографированные пригласительные билеты, и когда адресовала одинъ изъ нихъ Стжижецкому, то прибавила отъ себя перомъ: "Очень сердечно проситъ
Потомъ, сама не зная почему, поцѣловала эту подпись и была довольна, что подписала «Мэри», а не «Марія».
Она вычеркивала изъ календаря день за днемъ. Началось ожиданіе — нетерпѣливое и нервное. Мэри мечтала о поцѣлуяхъ и объятіяхъ. Такъ какъ ея мечты были скрыты отъ «гофмейстерши двора» миссъ Тамерланъ и отъ mademoiselle de Pierrefeu, то она могла мечтать совершенно свободно, какъ «любая институтка», или «мѣщаночка». Откидывала назадъ голову и подавала губы. Цѣловала воздухъ и улыбалась — тоскливой и милой улыбкой. Герсылька донесла ей, кто собирается пріѣхать и кто — нѣтъ. О Стжижецкомъ она ничего не могла узнать; онъ нигдѣ не бывалъ, его нигдѣ нельзя было встрѣтить. Наконецъ, пришла телеграмма: «Rencontré. Скачки. Arrivera. Triste. Не хотѣлъ. J’ai dit qu’il fera plaisir. Yeux d’enfant».
Мэри сѣла въ кресло и прижала телеграмму къ губамъ, потомъ начала плясать по комнатѣ на одной ногѣ, кричать и пѣть:
— Влюблена! Влюблена! Влюблена!..
Время, пока Мэри ждала пріѣзда Стжижецкаго, было для нея сплошнымъ праздникомъ. Она чувствовала странное волненіе и замѣтила, что все вокругъ выглядитъ иначе, чѣмъ раньше. Она наклонялась къ нарциссамъ и говорила имъ: «Тише! Ни слова! Пріѣдетъ кто-то, кого любятъ… И кто-то очень влюбленъ…» И прижимала нарциссы къ губамъ и ласкала ихъ… Медленно проводила чашечкой цвѣтка по губамъ, вдыхая его ароматъ, проводила вверхъ и внизъ, пока ее не охватывало такое волненіе, что она бросала цвѣтокъ на землю и прижималась къ землѣ. Чувствовала тогда тепло и живительную силу земли, проникала въ нее, сливалась съ землей въ одно, соединялась съ ней. Разсыпала вокругъ свои огромные волосы, простирала руки и лежала такъ на травѣ, — или же срывала цѣлыя горы цвѣтовъ, обсыпалась ими, вплетала ихъ въ волосы, прицѣпляла къ туфлямъ, всовывала за корсажъ и, вся въ цвѣтахъ, лежала навзничь на цвѣтникѣ, поднимала вверхъ руки и шептала воспаленными губами:
— Приди! Приди!..
— Да! да! — думала Мэри, — будь, что будетъ! Будь, что будетъ! Я хочу, чтобы меня цѣловали! Я хочу цѣловать!
И обратилась къ Стжижецкому, который шелъ съ нею рядомъ:
— Свернемъ всторону. Я покажу вамъ нашу оранжерею.
— Но вѣдь всѣ идутъ впередъ… — отвѣтилъ Стжижецкій. Они, дѣйствительно, шли за большой компаніей.
Мэри взглянула на него вызывающе:
— Значитъ, вы не хотите?
Главная аллея, широкая, съ грабами по бокамъ, тянулась прямой линіей. Мэри остановилась у тропинки, которая сворачивала всторону. Она стояла передъ нимъ, слегка ударяя себя зонтикомъ по колѣну. Стжижецкій смотрѣлъ на нее и чувствовалъ себя такимъ смущеннымъ, что не зналъ, что отвѣтить. Въ лицѣ Мэри было что-то непріятное, почти назойливое — что-то такое, что манило и влекло къ себѣ, но было некрасиво. Стжижецкій почувствовалъ на минуту что то похожее на брезгливостъ, но красота Мэри ослѣпляла его.
— Какъ вамъ угодно, — отвѣтилъ онъ.
— Пойдемъ! Всѣ разбредутся понемногу по саду, а мнѣ ужасно хочется показать вамъ наши оранжерейные цвѣты.
Она подошла къ Стжижецкому такъ близко, что почти касалась плечомъ его плеча, черезъ нѣсколько шаговъ, воспользовавшись тѣмъ, что вѣтка низко свисала надъ землей, она сдѣлала то же самое. Она чувствовала только волненіе, раздраженіе, желаніе и любопытство. Губы ея дрожали, и точно что-то касалось ихъ, какъ касались лепестки нарциссовъ. Ей хотѣлось взять его за руку, прижаться къ нему, цѣловать, хотѣлось, чтобы онъ цѣловалъ ее и ласкалъ. Она съ трудомъ удерживалась, чтобы не остановить его на тропинкѣ.
Что будетъ? Что будетъ? — думала она, чувствуя и тревогу, и страхъ, и желаніе, чтобы то, что должно случиться, уже случилось… — Что будетъ?…
Стжижецкій пріѣхалъ не съ дневнымъ поѣздомъ, какъ всѣ приглашенные, а съ вечернимъ, такъ что онъ вошелъ въ залъ передъ самымъ началомъ бала. Съ Мэри онъ поздоровался очень равнодушно, почти не подходилъ къ ней, много танцовалъ со всѣми, безъ разбора, со всѣми разговаривалъ и занимался флиртомъ. Потомъ сѣлъ за рояль и, замѣняя одного изъ музыкантовъ, сталъ играть для танцевъ. И не хотѣлъ встать, хотя его нѣсколько разъ просили и убѣждали, что онъ устанетъ. Онъ игралъ до ужина; тогда Мэри подошла къ нему и спросила:
— Вы съ кѣмъ идете?
— Ни съ кѣмъ.
— Не надо было играть!
— Я затѣмъ и игралъ.
— Жаль…
— Отчего?
— Оттого, что я хотѣла идти съ вами. Вѣдь вы получили мое приглашеніе?
— Я благодарилъ васъ.
— Соблюдая правила вѣжливости…
— А вы дѣйствительно хотѣли, чтобы я сидѣлъ около васъ?
— Дѣйствительно.
Мэри сама упивалась тѣмъ впечатлѣніемъ, которое производилъ на нее этотъ разговоръ.
— Вы, можетъ быть, хотите сидѣть съ другой стороны?
— И быть — пристяжкой?
— Въ такомъ случаѣ отдаю вамъ котильонъ, который приберегла для васъ.
— Серьезно?
— Серьезно.
Мэри упивалась уже и тѣмъ впечатлѣніемъ, которое она производила на Стжижецкаго. Глаза его были влажны, и онъ поблѣднѣлъ.
— Жаль… — повторила она еще разъ, принимая руку одного изъ гостей. Она была смѣлой? Но вѣдь она чувствовала такую увѣренность, такую увѣреннось во всемъ… Она, Мэри Гнѣзненская!
Послѣ ужина Стжижецкій былъ совсѣмъ другой. Въ его голосѣ, взглядѣ, движеніяхъ было что-то, что очень хорошо дѣйствовало на Мэри. Такъ хорошо, что у нея постоянно являлось желаніе опираться рукой о его руку. Они много танцовали и разговаривали по-старому, искренно и сердечно. Мэри позволяла ему мчать ее въ вальсѣ, закрывала глаза и чувствовала какую-то блаженную слабость, какое-то томное безсиліе. А когда Стжижецкій въ углу залы, при поворотѣ, прижималъ ее къ себѣ сильнѣе, ей становилось жарко, почти дурно. Она хотѣла упоенья и упивалась… Хотѣла — это было такъ дивно. Все было такъ, какъ она читала въ романахъ, и только одно было не такъ: Мэри во всемъ огдавала себѣ отчетъ, она не «теряла голову», не «теряла сознанія». "Я просто слишкомъ интеллигентна, — думала она, — я не могу «потерять голову».
И гордилась собой и была очень довольна.
Потомъ утромъ, когда почти всѣ легли спать въ своихъ комнатахъ, Стжижецкій сѣлъ за рояль и сталъ импровизировать… Эга импровизація точно имѣла какое-то отношеніе къ его импровизаціи въ салонѣ Лудзской, но страстная грусть ея уступила теперь мѣсто печальной, тихой меланхоліи.
— Что это было? — спросила Мэри, когда онъ кончилъ.
— Цвѣтокъ, который долженъ завянуть.
— А если ему подольютъ воды?
Стжижецкій замолчалъ на минуту, а потомъ, взглянувъ въ глаза Мэри, отвѣтилъ:
— Онъ и тогда завянетъ.
«Отчего мнѣ жаль его?» — подумала Мэри, ничего не отвѣчая, но, прощаясь и желая ему покойной ночи, она крѣпче сжала его руку.
На слѣдующій день часть общества уѣхала, а другихъ уговорили остаться до ночного поѣзда. Между ними былъ и Стжижецкій. Герсылька Вассеркранцъ сказала ему, видя, что онъ колеблется принять приглашеніе:
— Развѣ вамъ плохо? Сидѣло бы дитятко и не капризничало, коли его ласкаютъ.
День прошелъ въ прогулкѣ въ лѣсъ и въ ѣдѣ. Мэри пріятно было смотрѣть въ глаза Стжижецкаго, въ которыхъ поминутно то вспыхивали, то гасли огни. А онъ все время старался быть поближе къ ней. День былъ душный и жаркій. Мэри чувствовала странное раздраженіе: ей хотѣлось разогнать всѣхъ и остаться съ Стжижецкимъ наединѣ. Что бы она дѣлала тогда, что бы говорила, она не знала хорошо, но чувствовала, что люди мѣшаютъ ей — злятъ и выводятъ изъ себя. Она думала, что будетъ говорить о Стжижецкомъ съ Герсылькой, а вмѣсто этого избѣгала всякаго болѣе или менѣе откровеннаго разговора съ ней. Все раздражало ее. Хотѣлось быть наединѣ съ Стжижецкимъ. Губы ея дрожали и горѣли.
— А если… — думала она, — а если…
Вѣдь ей все въ мірѣ позволено… Если бы она сейчасъ, вотъ въ эту минуту, бросилась Стжижецкому на шею: она, милліонерша, внѣ досягаемости общественнаго мнѣнія. Будутъ говорить? Да, но не перестанутъ низко кланяться. Изъ двухъ противоположныхъ полюсовъ міра она принадлежитъ къ тому, гдѣ стоятъ люди, которые на все смотрятъ свысока. Магнатовъ не судятъ.
Понравится мнѣ завести романъ съ Стжижецкимъ, заведу романъ… Понравится мнѣ выйти за него замужъ, выйду… Ужъ, кажется, если кому-нибудь можно дѣлать все, что вздумается, то прежде всего мнѣ.
Она ждала вечера. Этотъ вечеръ долженъ принести что-нибудь новое. Не можетъ не принести!
Вотъ, наконецъ, насталъ и вечеръ. Послѣ обѣда всѣ пошли въ садъ.
Губы Мэри, возбужденной виномъ, все неотступнѣе требовали поцѣлуевъ и ласкъ.
— Будь, что будетъ! — думала она.
— Я должна цѣловать и меня должны цѣловать!…
И они пошли по боковой тропинкѣ къ оранжереѣ.
Мэри лежала въ кровати. На дворѣ было тихо. Подняла сторы, и звѣзды стали свѣтить ей прямо въ окно… Руки она заложила подъ голову, ноги сложила одна на другую. Перегнулась и выпрямилась.
О, какъ сладко было то, что было!…
Когда они вошли вглубь аллеи, ведущей въ оранжерею, гдѣ ихъ никто не могъ видѣть, Мэри такъ близко пододвинулась къ Стжижецкому, что была увѣрена уже: онъ обойметъ ее рукой. Но онъ не обнялъ. И въ то же время она замѣтила, что это не Стжижецкій, а еще менѣе Владекъ Стжижецкій, или просто Владекъ, — что это какой-то чужой, неизвѣстный ей человѣкъ, даже скорѣе не человѣкъ, а какой-то элементъ того, чего она не знаетъ, не понимаетъ, не можетъ объять мыслью, и чего жаждетъ, но боится въ то же время. Стжижецкій возбуждалъ ея любопытство и пугалъ, какъ входъ въ лѣсной гротъ, куда хочется войти человѣку, но онъ боится… Тамъ, за покровомъ листьевъ, быть можетъ, уютный, прохладный и тихій гротъ, но вдругъ тамъ — бездна, или что-нибудь ужасное… Но сила желанія все росла. Мэри хотѣла, чтобы Стжижецкій обнялъ ее.
— Боится, — думала она и рѣшила ободрить его.
— Я обидѣла васъ однажды… — начала она.
— Да! — отвѣтилъ Стжижецкій сдавленнымъ, дрожащимъ голосомъ.
— Простите…
Мэри сказала это мягко, какъ только умѣла.
— Серьезно?
— Серьезно…
Она почувствовала, что Стжижецкій хочетъ взять ее за руку и поцѣловать, но не рѣшается. И вынула нарциссъ изъ-за корсажа, подала ему и сказала:
— Возмите это въ знакъ примиренія.
Когда онъ бралъ нарциссъ, она коснулась пальцами его руки. Взглянулъ на нее; былъ блѣденъ и не похожъ на себя. Мэри хотѣла наклониться къ нему, но что-то ей помѣшало; не могла понять — что. Удержалась. Они вошли въ оранжерею.
Душный насыщенный ароматомъ воздухъ охватилъ ихъ и точно впиталъ въ себя. Это было отдѣленіе розъ. Подъ стеклянной крышей было темнѣе, чѣмъ на дворѣ, почти совсѣмъ темно.
— Какой здѣсь запахъ! — сказалъ Стжижецкій и поднесъ нарциссъ къ губамъ.
Мэри охватила дрожь. Она чувствовала, что вмѣстѣ съ этимъ поцѣлуемъ они переступаютъ какой-то рубежъ.
Стжижецкій, думая, что Мэри не видитъ, цѣловалъ нарциссъ. Но вдругъ отнялъ его отъ губъ и спросилъ:
— Зачѣмъ мы сюда пришли?!
И Мэри, которая въ самомъ дѣлѣ была тронута, стало грустно, очень грустно: она почуствовала разочарованіе.
— Ну, такъ пойдемъ! — сказала она съ искреннимъ вздохомъ.
Стжижецкій сказалъ вдругъ чуть слышнымъ голосомъ:
— Мэри…
И она почувствовала, что его рука боязливо и тревожно ищетъ ея руки. Подала ему свои пальцы. Онъ взялъ ихъ, подержалъ минуту, точно ожидая чего-то. Потомъ взялъ ладонь. Поднялъ къ губамъ и поцѣловалъ. И сталъ цѣловать все чаще, прижимая къ губамъ. Обнялъ ее. Она не двигалась. И мягко, мягко попробовалъ наклонить ее къ себѣ. Не сопротивлялась. Запахъ розъ одурялъ ее, духота обезсиливала, дрожь проходила по всему тѣлу. Потомъ оба какъ-то одновременно, почти безсознательно — бѣшенымъ, страстнымъ, безпамятнымъ движеніемъ подались другъ къ другу и впились губами. Потомъ… потомъ было что-то, чего и вспомнить нельзя, чего нельзя возстановить памятью… Мэри почувствовала огонь во всемъ тѣлѣ.
…Ей казалось, что всѣ розы упали на нее лепестками своихъ головокъ, одуряющихъ ароматомъ, прожгли ея платье, овѣяли, опутали, засыпали собою все ея тѣло. Она чувствовала только, что стоитъ перегнувшись назадъ, что ее поддерживаетъ Стжижецкій и что губы его — на ея губахъ. Долго ли это продолжалось — она не знала… Хотѣлось, чтобы это продолжалось цѣлую вѣчность… Потомъ онъ опустился къ ея колѣнямъ, сталъ цѣловать ея ноги, сверху внизъ. Потомъ всталъ, и они вышли изъ оранжереи, — она заложила руку за его шею. И говорила ему.
Мой, мой!… ты будешь мой!…
Онъ не отвѣчалъ ничего. Она чувствовала, что ее наполнило что-то, чего она раньше никогда не знала, что-то искреннее и глубокое, чему нѣтъ имени, и чувствовала въ то же время благодарность къ Стжижецкому, такъ какъ то, что она узнала, было гораздо больше всего, что она воображала. Она была ошеломлена, побѣждена, покорена. Ей хотѣлось наклониться и подставить Стжижецкому шею подъ руку, хотѣлось, чтобъ онъ закрылъ ее совсѣмъ своими руками, хотѣлось оплестись вокругъ его тѣла. Это чувство зависимости отъ другого человѣка, болѣе сильнаго, которое она узнала впервые, доставляло ей громадное наслажденіе. Она была благодарна за него. И не только не чувствовала себя униженной, — напротивъ, ее восхищало это чувство какой-то покорности, чувство собственной слабости.
— Мой, мой! ты будешь мой! — повторяла она, прижимаясь къ его плечу.
Онъ былъ дорогъ ей, искренно дорогъ. Вдругъ онъ остановился, слегка отстранилъ ее и сказалъ нервно.
— Но ты вѣдь знаешь, что они никогда не отдадутъ мнѣ тебя.
Она оплела руками его шею и, цѣлуя его въ губы, сказала:
— Отдадутъ.
Стжижецкій, обнимая, почти поднялъ ее из воздухъ и прошепталъ:
— Хочешь быть моей женою?
И она шепнула въ отвѣтъ:
— Хочу.
Они свернули съ тропинки, которая вела къ оранжереѣ.
Она думала, что это продолжалось дольше. Гости бродили парами и группами по парку. Никто не замѣтилъ, что они свернули всторону и что ихъ нѣкоторое время не было.
Чувство Мэри измѣнилось. Теперь она не чувствовала себя слабѣе Стжижецкаго, а гораздо сильнѣе и выше его. Теперь все было у нея въ рукахъ. Все отъ нея зависѣло.
— Теперь у тебя въ рукахъ моя жизнь, — сказалъ онъ ей, когда они подходили къ палаццо.
И она чувствовала, что въ ея рукахъ его жизнь, что въ ея рукахъ жизнь человѣка.
Какое-то глубокое и торжественное чувство наполнило ее, съ минуты на минуту она чувствовала себя все болѣе зрѣлой и болѣе умной. Она, дѣйствительно, владѣла чѣмъ-то, владѣла исключительно, нераздѣльно. Да, да — вѣдь у нея не было ничего, что принадлежало бы исключительно ей. Деньги и все, что идетъ за ними, принадлежатъ отцу. Она могла бы швырять за окошко свои ботинки, рѣзать на мелкіе кусочки свои платья, если бы ей это взбрело въ голову; отецъ, самое большее, улыбнулся бы неопредѣленно и спросилъ:
— Мэри, это дѣйствительно доставляетъ тебѣ удовольствіе? — но, въ концѣ концовъ, вѣдь онъ покупалъ все это, и ему бы пришлось покупать новые ботинки и новыя платья. А, между тѣмъ, судьба ея и Стжижецкаго была полной и исключительной собственностью Мэри, она владѣла ею, эта судьба была въ ея силѣ и власти. Мэри чувствовала царственную гордость.
И чувствовала себя очень счастливой. Не привыкши къ шуму, чтобы чего-нибудь бояться, она не боялась ничего. Ей вспомнились слова дяди Гаммершляга: Et nous faisons le jeu! — и она улыбалась. Она была увѣрена, что не проиграетъ. «Der liebe Gott ist schlafen gegangen, et nous faisons le jeu!» Кому-кому, а мнѣ ужъ можно смѣло смотрѣть въ будущее, — думала она.
Передъ отъѣздомъ Стжижецкаго она всунула ему въ руку свою фотографію, а потомъ втащила его въ свою комнату, въ которой никого не было, и онъ опять ласкалъ ее, цѣловалъ…
Это было такъ сладко, такъ упоительно… Лежа въ кровати и глядя на звѣзды, Мэри, заложила руки за голову и распрямляла свое тѣло, — а губы ея дрожали, бросая въ темное пространство быстрые, сильные, страстные поцѣлуи.
Мэри казалось, что это сонъ. Громадные каменные колоссы, похожіе на египетскихъ боговъ, сидѣли на исполинскихъ каменныхъ тронахъ, вродѣ отесанныхъ горъ. Въ пустынѣ, поблизосги, виднѣлись пирамиды. Медленно вставала луна. Плыла торжественно и чуть замѣтно вверхъ и гасила звѣзды. Пока, наконецъ, не повисла высоко въ воздухѣ, и въ свѣтѣ ея выплылъ изъ мрака мистическій, странный ликъ Сфинкса, — засеребрилась вода, спокойная и недвижная, дивно и таинственно блестящая, какъ голубое Пшиховское озеро. Было тихо и торжественно. Вода, рукавъ молчаливаго озера, разлилась въ широкомъ ущельѣ межъ скалъ и холмовъ, у подножья которыхъ пальмы никли къ водѣ и фантастически въ ней отражались. Далеко въ глубинѣ маячили деревья съ широкими коронами, и далеко убѣгали мягкими волнами холмы. Открывался широкій просторъ голубой и серебряной воды, и во всемъ этомъ было какое-то странное, непостижимое очарованіе, что-то столь прекрасное и волшебное, что Мэри чувствовала, будто ее перенесли въ міръ неземныхъ грезъ. И передъ ея глазами тянулись какіе-то хороводы, какъ будго египетскіе: мужчины съ остриженными клиномъ бородами и женщины въ плотно облегающихъ покрывалахъ, какіе-то цари и жрецы, воины; громадныя толпы народа, носилки, балдахины, вѣера изъ страусовыхъ перьевъ, какія-то невиданныя краски — торжественныя, праздничныя шествія, полныя спокойствія и сосредоточенности. И ей казалось, что, опершись о скалу, она стоитъ надъ водой и лунный свѣтъ яркимъ и свѣтлымъ потокомъ заливаетъ ее. Она — рабыня, но царица, по своей красотѣ. Въ золотой открытой лектикѣ несутъ царя: онъ прекрасенъ и молодъ, на челѣ у него діадема изъ алмазовъ и рубиновъ, одежда его окаймлена золотомъ и расшита сапфирами и смарагдами. Вокругъ него толпа людей. Онъ увидѣлъ ее, подалъ знакъ рукою; черные полуголые невольники, несущіе лектику, останавливаются. Царь протягиваетъ къ ней руку. И вдругъ какая-то дивная мелодія, какой-то безконечно пѣвучій гимнъ точно начинаетъ выплывать изъ груди каменныхъ колоссовъ и изъ серебрящейся при лунномъ свѣтѣ, безмѣрно разлившейся воды. И толпа начинаетъ шептать какую-то мелодическую молитву. Случается нѣчто столь волшебное, столь одуряющее, столь прекрасное, что Мэри чувствуетъ, какъ теряетъ сознаніе, какъ растворяется въ чемъ-то… И протягиваетъ руку царю среди этого гимна, среди этой пѣсни толпы и природы, среди гимна точно ожившихъ колоссовъ, что опираются спинами о храмъ, огромныя руки сложили на колѣняхъ, недвижные и святые. Мэри дѣлаетъ шатъ къ царской лектикѣ… Все утихаетъ вдругъ, умолкаетъ.
На ликъ Сфинкса падаетъ свѣтъ луны; его глаза видны теперь и свѣтятся, какъ двѣ золотыя звѣзды. Смотрятъ прямо на нее. Ей страшно, хочется бѣжать… Но всюду падаютъ на нее лучи этихъ глазъ, подобныхъ двумъ низко нависшимъ надъ землей искрящимся звѣздамъ. Она чувствуетъ, что эти лучи прожигаютъ ея платье, что они обнажаютъ ее на глазахъ у толпы. Ей кажется, что они сжигаютъ ее. Хочетъ крикнуть, но въ груди нѣтъ голоса. И понемногу все начинаетъ исчезать, точно спаленное этими странными, страшными глазами Сфинкса: хороводъ, рабы, царь — все точно впитывается въ туманъ, гаснетъ, расплывается. Она одна передъ глазами Сфинкса, одна передъ мертвыми каменными колоссами, надъ озеромъ, убѣгающимъ въ безмѣрную даль — лазурнымъ и серебристымъ и столь молчаливымъ, точно въ немъ не вода, а лазурный хрусталь.
Молчаніе — безконечное, неумолимое объяло міръ своей мощью.
Мэри чувствуетъ себя одинокой и покинутой. Она стоитъ подъ скалой, черной и холодной, прислонилась къ ней, безпомощная, безвольная… Ей кажется, что все вокруъ нея начинаетъ волноваться и дрожать. И только злобныя звѣзды Сфинкса смотрятъ на нее невозмутимо. И снова все спокойно вокругъ — изъ-за уступа скалы вышелъ скелетъ — смерть — и медленно идетъ по узкой тропинкѣ, что вьется подъ скалами вдоль воды, гдѣ растутъ пальмы, отраженныя въ водѣ, и далекія деревья съ широкими, раскидистыми коронами.
Мэри каменѣетъ отъ ужаса. Прижалась лбомъ къ скалѣ, но не можетъ не сморѣть. Смерть, точно загипнотизированная искрящимся свѣтомъ глазъ Сфинкса, идетъ и приближается. Блѣдное отраженіе плыветъ за ней по водѣ… И въ этомъ есть что-то страшное. Мэри хочетъ бѣжать, но не можетъ тронуться съ мѣста. Смерть стоитъ передъ нею — боже! — протянула руку и положила ей на плечо свою костлявую ладонь.
Мэри чувствуетъ, что умираетъ отъ ужаса и страха…
Но глаза Сфинкса сожгли смерть, какъ сожгли передъ тѣмъ царственныя шествія. И опять ничего — только пустыня…
— Боже! Боже! — стонетъ Мэри, — избавь меня! Освободи!..
Холодный потъ каплями стекаетъ по ея лицу. Она заламываетъ руки вдоль скалистой стѣны, плачетъ и зоветъ… Молчаніе ее убиваетъ… Ее убивали каменные боги, которые смотрѣли на нее недвижными ликами… Она начинаетъ кричать: «Говориге!.. Не молчите!..»
И вотъ ее охватываетъ такое отчаяніе, что она начинаетъ биться головой о стѣну… Брызнула кровь…
И она очнулась, хотя это не былъ сонъ. Очнулась съ головой, свѣсившейся съ кровати, съ упавшими на полъ волосами, вся въ холодномъ поту. Заслонила рукой глаза… Ей все еще казалось, что на нее смотрятъ злобные звѣзды-глаза Сфинкса и жгутъ на ней рубашку.
Безумный ужасъ охватилъ ее.
Она зажгла свѣчу и спустила сторы. Но свѣтъ рѣзалъ глаза, и она опять потушила свѣчу. Темнота стала успокаивать ее, и снова сталъ ее укачивать сонъ. Но сонъ опять перешелъ въ какія-то полусознательныя грезы. Мэри казалось, что она въ какомъ-то лѣсу; совсѣмъ голая, только волосы закрываютъ ее всю, до самыхъ пятъ.
Какой-то чудовищный лѣсъ… Папоротникъ въ ростъ человѣка, незабудки достаютъ до пояса. Желтыя астры съ головками, огромными какъ листья лопуха, смотрятъ на нее зловѣще и тревожно. Еще какіе-то цвѣты, какія-то растенія, которыхъ Мэри никогда не видѣла наяву. Все дышитъ какимъ-то удушливымъ ароматомъ, особенно розы, которыя больше ея головы, и отъ которыхъ струится знойный и пряный запахъ… Эти розы, бѣлыя, розовыя, желтыя, лиловыя и почти черныя, переплетаются другъ съ другомъ, образуютъ что-то живое, подвижное, надѣленное собственной волей… Надъ лѣсомъ папоротника и цвѣтовъ поднимается лѣсъ деревьевъ, — верхушекъ ихъ не видно, онѣ закрыты сводами вѣтвей и листьевъ. Ночь. Сквозь щели сводовъ пробивается кое-гдѣ металлическій свѣтъ луны.
Лѣсъ молчитъ.
Вотъ изъ-за чащи вѣковыхъ стволовъ и папоротника выглянула человѣческая фигура, — но такая-же чудовищная, какъ лѣсъ и цвѣты.
Голова человѣка, съ лохматыми, всклокоченными волосами, похожая на голову льва; руки поросли короткой, густой шерстью. За толсгыми, красными губами, — цвѣтъ которыхъ она видитъ, какъ и краски растеній, несмотря на мракъ ночи, — блестятъ острые, бѣлыез убы. Фигура приближается къ ней и протягиваетъ поросшія шерстью руки…
Отвращеніе и ужасъ, а въ то же время какое-то желаніе заставляютъ дрожать голое тѣло Мэри. Губы чудовищнаго человѣка коснулись ея губъ… Она хочетъ вырваться, но какое-то желаніе тянетъ ее къ нему… И она падаетъ въ его объятія…
Это — тысячи, тысячи лѣтъ тому назадъ… Съ тѣхъ поръ моря залили суши, и суша выступила изъ лона морей… Это въ какомъ-то первобытномъ мірѣ, — но она чувствуетъ себя тѣмъ, что она есть…
Голая, съ сплывающими къ землѣ волосами, она очутилась въ этой первобытной пущѣ, среди удушливыхъ розъ, въ объятіяхъ первобытнаго человѣка. Но прекрасно сознаетъ это… Вдругъ пейзажъ начинаетъ странно мѣняться… Сквозь щели въ сводахъ листьевъ и вѣтвей падаетъ свѣтъ двухъ звѣздъ, горящихъ надъ землей, — и въ лѣсной пущѣ опять онъ — ликъ египетскаго Сфинкса.
Человѣкъ исчезъ, розы пригнулись къ землѣ…
Вокругъ песокъ, желтый, спаленный солнцемъ, безконечное море песку… Его обнимаетъ небо, блѣдное, пустынное, мертвенное, какъ песокъ… Въ безконечной пустынѣ стоить каменный алтарь, а на немъ горитъ огонь. Это жертвенникъ. Она стоитъ передъ жертвенникомъ на колѣняхъ, съ кадильницей въ рукахъ, раскачиваетъ ее, а дымъ плыветь къ небу волною, все выше и выше…
Какое-то страшное отчаяніе наполняеть ея грудь, и печаль ея такъ велика, что Мэри должна собирать всѣ силы, чтобы она не придавила ее къ землѣ и не заставила упасть ницъ къ подножію каменнаго жертвенника.
Какое-то страшное несчастіе не то случилось уже, не то должно случиться. Она не отдаетъ себѣ отчета. Изъ груди ея рвется молитва, но за кого и за что она молится — она не знаетъ. Она должна молиться: что-то гибнетъ, умираетъ, что-то надо спасать, о чемъ-то просить. И она взываетъ къ небу и хочетъ услать кадильный дымъ къ самому небосводу, пустынному и мертвенному…
— Іегова! Іегова! О, страшный, простирающій мракъ надъ міромъ — смилуйся!
— Іегова! Іегова! Не обагряй рукъ своихъ кровью, не разрывай перстами внутренностей!
— Іегова! Іегова! Пусть стопы Твои не попираютъ тѣло человѣка, не дави его грудь, не вступай на нее!
— Іегова! Іегова! Дыханіе твое — пожаръ, Ты убиваешь, какъ заревный дымъ!..
— Іегова! Іегова! Кровавыя руки Твои Ты вынулъ изъ внутренностей, отряхнулъ персты, брызнула кровь!
— Іегова! Іегова! Кровавыя красныя пятна падаютъ на небо; съ перстовъ Твоихъ струится кровь!..
Все выше вздымается дымъ кадильницы… Поднимается вверхъ туманнымъ столбомъ.
— Іегова, жаръ моихъ устъ!..
— Слезы моихъ глазъ!..
— Боль моихъ жилъ!..
Она склоняетъ голову передъ алтаремъ и поднимаетъ ее снова.
— Мукой и смертью славословлю Тебя, Боже!
— Огнемъ, дымомъ, пепломъ и сѣрой славословлю!..
— Вырвавшій кровавыя руки изъ внутренностей и движеніемъ перстовъ возжегшій кровавыя звѣзды на небѣ — славословлю Тебя!..
— О!.. О!..
— Гимнъ пѣсни моей да вознесется вверхъ вмѣстѣ съ дымомъ…
— О!.. О!..
— Поставившій стопу свою на грудь человѣка и раздавившій ее…
— О!.. О!..
— Горы потряслись до основанія, море дрогнуло…
— О!..
— Явись!.. Явись!..
— Ты, чьи очи убиваютъ, чье дыханіе, какъ самумъ, переносящій пальмы съ мѣста на мѣсто въ пустынѣ, — явись на небесахъ!
— Явись!
— Ты, чьи стопы давятъ и убиваютъ, ступая, — явись!..
— Грудь моя полна зноя, — полны песку пустыни мои уста.
— Дымъ моей кадильницы вздымается къ небу, какъ благоуханный столбъ!..
— Благоуханіе моей кадильницы наполняетъ небо и землю, глубины водъ полны ея благоуханія…
— Я принесла Тебѣ жертву на каменномъ алтарѣ…
— На каменномъ алтарѣ принесла я жертву, молилась Тебѣ!..
— Ушли отъ меня братья мои, и ушли отъ меня сестры мои, — одна я…
— Въ безмѣрной пустынѣ, среди жгучихъ песковъ, я одна, какъ источникъ въ оазисѣ…
— Расколыхалась надо мною Твоя мгла!.. Мгла воздушная повисла на небѣ….
…И вдругъ разверзся небосводъ; среди пурпурной и розовой мглы, среди ослѣпительнаго блеска возсіялъ ликъ огромный и сверкающій, какъ солнце… Змѣи молній оплетали волосы его… Балдахинъ изъ золотыхъ, блестящихъ тучъ нависъ надъ нимъ… Изъ хаоса клубящихся пламенныхъ тучъ вырвалась рука съ протянутымъ къ міру перстомъ…
Мэри крикнула и пришла въ себя.
— У меня, должно быть, жаръ! — шепнула она.
Но зажечь свѣчу не хватило силъ… Лежала въ темнотѣ, съ открытымъ ртомъ, тяжело дыша.
Мэри какъ фурія металась по комнатѣ… То и дѣло какая-нибудь бездѣлушка летѣла со стола или съ этажерки на землю, и если она была изъ стекла или изъ фарфора, то разбивалась въ дребезги.
Лицо Мэри посинѣло отъ гнѣва, губы дрожали, грудь порывисто дышала.
— Онъ не придетъ! Онъ не придетъ! Конечно, не придетъ! — говорила она про себя. — Не придетъ! Какъ же ему на глаза показаться!
Приди онъ, она сдѣлала бы съ нимъ Богъ знаетъ что!.. Она готова была броситься на него, кусаться, царапаться, бить! Такъ скомпрометировать ее! Да, ее, ее, ее!.. Мэри Гнѣзненскую, самую богатую, самую красивую, самую интеллигентную, самую остроумную, самую блестящую дѣвушку въ Варшавѣ, скомпрометировать публично, скандально, безповоротно! Правда, формально обрученіе еще не успѣло состояться, но вѣдь всѣ знали, что они неофиціально помолилены. Нѣтъ, это невыносимо, невыносимо, невыносимо!..
Мэри бросилась на диванъ, лицомъ къ подушкѣ и заплакала.
И въ то же время кусала пальцы отъ бѣшенства, билась ногами въ туфляхъ о диванъ…
Только бы онъ пришелъ!.. Она его убить готова!
Но, наконецъ, не выдержала: вскочила, сѣла за письменный столъ. Что написать?.. Она рвала листъ за листомъ. Наконецъ, написала: «Прошу притти сейчасъ же…» Нѣтъ, нѣтъ, если написать такъ рѣзко, онъ не придетъ, догадается, что его ждетъ что-то недоброе, испугается. А, можетъ быть, написать и не видѣть его больше… Или ничего не писать, а кричать, кричать всѣмъ, кричать на всѣхъ перекресткахъ, что она совсѣмъ не выходитъ за него замужъ, что она никогда и не собиралась выходить, никогда, никогда!.. Чтобы всѣ это знали — и ждать, что онъ сдѣлаетъ. Онъ самъ тогда сдѣлаетъ первый шатъ къ разрыву. Долженъ сдѣлать.
Мэри стала приходить въ себя. Можетъ быть, даже будетъ лучше, если порветъ онъ, а не она?.. Это будетъ хорошо, если не она первая рѣшится порвать. Да, безусловно, это выставитъ ее въ хорошемъ свѣтѣ. Она не остановилась даже передъ этимъ, она слушалась голоса своего чувства, она была энтузіасткой; когда оказалось, что нечего особенно впадать въ энтузіазмъ, то чувство, зарожденное изъ энтузіазма, могло очень легко исчезнуть… Но все же она чувствовала себя связанной.
Чувствовала себя связанной и готова была даже пожертвовать собой, даже пожертвовать! Не изъ любви уже, а изъ чувства долга (исполнить данное обѣщаніе) она готова была отдать Стжижецкому руку. Какъ хорошо будутъ говорить о ней! Нужно быть теперь грустной и молчаливой. «Дѣлать любовь» послѣ всего случившагося достойно какой-нибудь провинціальной курочки. Мэри Гнѣзненская могла позволить себѣ влюбиться въ талантъ; но любить, несмотря на все, это хорошо для мѣщаночекъ или для дочерей мелкихъ чиновниковъ. Теперь съ людьми надо быть грустной и молчаливой, и если Стжижецкій сразу же не сдѣлалъ перваго шага къ разрыву — то разъздругой обойтись съ нимъ такъ, чтобы заставить его сдѣлать это какъ можно скорѣе.
И тогда арена опять открыта. Графъ Чорштынскій, графъ Пшецлавъ Вычевскій, графъ Стефанъ Морскій… Впрочемъ, нѣтъ необходимости выходить замужъ въ Польшѣ… Есть австрійскіе графы и князья, — итальянскіе, венгерскіе, — прусскіе бароны, есть изящные, красивые, остроумные attachés посольствъ, есть молодые сановники въ европейскихъ министерствахъ. Нужно только всплыть на поверхность Европы. Надо показать себя не только въ Ниццѣ, въ Біаррицѣ, во время сезона, но и въ салонахъ Парижа, Вѣны, Берлина и Лондона. Папины деньги откроютъ дорогу всюду — надо только захотѣть.
Стжижецкій, невѣстой котораго Мэри считалась уже мѣсяца два и котораго она любила тайкомъ уже полгода, тяготилъ ее. Она не задумывалась надъ тѣмъ, какъ могъ онъ съ часу на часъ становиться для нея все болѣе безразличнымъ.
Это случилось само собой, безъ участія ея сознанія.
— Иначе говоря, я его никогда не любила, и все это мнѣ только казалось, — думала она.
Онъ опротивѣлъ ей, сталъ для нея отвратительнымъ. Она забыла обо всемъ, что было между ними, точно никогда ничего не было…
Пошла дальше по своему пути…
Родители съ ней ни о чемъ еще не говорили. Вообще, со вчерашняго вечера, послѣ позорнаго провала оперы Стжижецкаго «Роза саронская», его фамилія не произносилась въ домѣ…
Послышался вдругъ легкій стукъ въ дверь комнаты Мэри.
— Папа? Войди!..
Вошелъ Рафаилъ Гнѣзненскій, немного смущенный и, какъ всегда, съ любезной и сладкой улыбкой на губахъ.
— Пишешь?
— Нѣтъ, такъ сижу…
Гнѣзненскій взглянулъ на Мэри, и она отвѣтила:
— Ну, конечно, папа, — о чемъ тутъ говорить?
Гнѣзненскій подошелъ къ ней ближе, поцѣловалъ ее въ лобъ; Мэри поцѣловала его руку.
— Что ты думаешь дѣлать?
— Думаю ничего не дѣлать и ждать. Онъ первый порветъ, навѣрное…
— И я такъ думаю…
Потомъ онъ вынулъ изъ кармана нить великолѣпнаго жемчуга и, протягивая его на рукѣ дочери, спросилъ:
— Смотри, — хорошъ?..
У Мэри заблестѣли глаза.
— Замѣчательно!
Гнѣзненскій надѣлъ нитку на шею дочери; Мэри опять поцѣловала его руку.
— Ты не чувствуешь запаха сѣна и… амбаровъ? — спросилъ Гнѣзненскій, улыбаясь собственному остроумію.
— Нѣтъ, папа, — а что?
— У тебя на шеѣ — деревня!
Оба разсмѣялись, и Мэри почувствовала себя прежде всего дочерью крупнаго капиталиста.
— Я хотѣлъ доставить тебѣ удовольствіе, Мэри, но не только потому купилъ этотъ жемчугъ. Распространились слухи, что я потерпѣлъ большіе убытки за послѣднее время. И я, дѣйствительно, потерялъ немного, тысячъ 500, или что-то въ родѣ этого… При такихъ дѣлахъ, какъ у насъ, приходится иногда и терять. Но вѣдь, въ концѣ концовъ, отецъ оставилъ мнѣ два милліона, у меня ихъ скоро будетъ двѣнадцать: значитъ, я больше зарабатывалъ, чѣмъ терялъ. И хоть я потерялъ полмилліона, но я еще могу, если мнѣ придетъ въ голову, купить моей дочери жемчугъ за 30 тысячъ рублей, женѣ брилліанты за 15 тысячъ и дать на больницу 5 тысячъ. Во всей Варшавѣ объ этомъ говорятъ.
— Какой ты умный, папа!
— А ты какая умная! Но что же ты думаешь дѣлать теперь?
— Выйду или за Чарштынскаго, или за Вычевскаго. Если это не удастся, мы поѣдемъ за границу.
— Хорошо.
— Поѣдемъ въ Парижъ, и у насъ будетъ тамъ открытый домъ. Прежде всего — художники. Музыканты, живописцы, литераторы, — за ними о_б_щ_е_с_т_в_о. У насъ будутъ завтраки по понедѣльникамъ и обѣды по четвергамъ. Мы должны быть извѣстны, какъ одинъ изъ очаговъ интеллигенціи въ Парижѣ. Какъ бы тамъ ни было, папа, но если ты кончаешь двѣнадцатый милліонъ, то у тебя больше 32-хъ милліоновъ франковъ состоянія. Это не Ротшильдъ, не Эфрусси, не Макей, но вполнѣ европейская марка. И у тебя только одна дочь. Съ этимъ можно кое-что сдѣлать. Но ты, папа, добейся, прежде всего, титула барона. Первый попавшійся купчикъ изъ Лодзи — уже баронъ… Раздобудь титулъ, папа!..
— Хорошо, Мэри, я буду добиваться!
— Если бы намъ можно было стать графами!..
— Нѣтъ, это невозможно!
— А римское графство? Вѣдь мы католики!
— Да, Мэри, но это невозможно, — тутъ Гнѣзненскій слегка заколебался, — не будетъ ли это слишкомъ скоро?
Мэри закусила губы.
— Ну, такъ будемъ хоть баронами, папа, хоть «де». Чтобъ у насъ на каретахъ можно было ставить хоть пять палочекъ. А то эти орнаменты и стрѣлки на шорахъ! Выѣзжать стыдно. Точно мы какіе-нибудь Куфкэ или Румлеры. Ужасно непріятно: когда мы ѣдемъ, люди насъ могутъ принимать за какихъ-нибудь пивоваровъ или булочниковъ… Вообще за мѣщанъ…
Гнѣзненскій вздохнулъ.
— Что дѣлать, дѣтка?..
— Надо во что бы то ни стало добиться титула. Твое состояніе — мое состояніе. Я дамъ 100.000, если у насъ будетъ титулъ.
— Ну, такъ много не надо.
— Но, если бы понадобилось…
Мэри почувствовала вдругъ свою мощь. Она можетъ распоряжаться сотнями тысячъ, она — девятнадцатилѣтняя дѣвушка.
— Папа, лѣтъ за десять ты можешь сдѣлать еще большое состояніе?
— Этого нельзя разсчитать, Мэри. Мы не проживаемъ и шестой части нашихъ доходовъ, хотя живемъ очень роскошно. Капиталъ все увеличивается. А кромѣ того, можетъ подвернуться какое-нибудь дѣло, которое сразу можетъ дать въ руки нѣсколько десятковъ милліоновъ. Этого никогда не знаешь. Баронъ Гиршъ началъ съ пустяковъ. Правда, онъ обдѣлывалъ свои дѣла на великосвѣтской аренѣ.
— Ну, вотъ видишь, папа. И чего это мы, чортъ возьми, родились какъ тараканы за печкой!
— Что же дѣлать, дѣтка, что дѣлать? И такъ намъ роптать нечего. Намъ Господь Богъ помогаетъ ничего себѣ…
— Да, но въ Европѣ у насъ могло бы быть не 11 или 12, а двѣсти милліоновъ.
— О, даже больше! Но что же дѣлать…
— Вотъ видишь, папа! У насъ нѣтъ ни имени, ни мірового состоянія! Что мы?!
Гнѣзненскій погладилъ дочь по лицу.
— Ну, не злись, Мэри милая. Титулъ мы гдѣ угодно раздобудемъ, — во всякомъ случаѣ, насъ вездѣ будутъ считать одними изъ самыхъ богатыхъ людей.
— Но не въ Америкѣ, напримѣръ.
— И тамъ, и тамъ…
— Да, но вѣдь мы должны затмевать другихъ, блистать. Подумай, папа, — за предѣлами Варшавы, за предѣлами Польши кто о насъ знаетъ? Развѣ, когда мы проѣзжаемъ черезъ Берлинъ или Вѣну, о насъ пишутъ въ газетахъ? О насъ упоминаютъ, какъ о пріѣзжихъ, на послѣдней страницѣ «Fremdenbllatt», наравнѣ съ какими-нибудь Куфкэ или Вульбербургъ. И не больше. Развѣ не должны писать въ хроникѣ: «Въ нашемъ городѣ находится проѣздомъ извѣстный милліонеръ баронъ Рафаилъ Гнѣзненскій съ женой и дочерью, извѣстной красавицей»? Развѣ такъ не хорошо?
Гнѣзненскій слегка прищелкнулъ губами и едва замѣтно кивнулъ головой.
— Но для этого, папа, надо имѣть не 10 или 12 милліоновъ рублей (вѣдь такія деньги найдутся у любого берлинскаго биржевика), а пятьдесятъ или сто! Вѣдь ты видѣлъ, папа, что дѣлалось въ Ниццѣ вокругъ Вандербильдовъ? А Кузнецовъ, который пріѣхалъ на собственной яхтѣ? Какъ всѣ имъ интересовались! А o насъ кто говорилъ? Говорили тѣ, кто видѣлъ меня. Mademoiselle Gniezniensky, mademoiselle Gniezniensky, et voila tout. Это надо измѣнить!
— Я буду добиваться титула.
— Тогда и мнѣ будетъ легче выйти замужъ за аристократа.
— Ну, это легко и сегодня!
— Да, но за перваго встрѣчнаго я не выйду. Ужъ, кажется, у насъ, въ Польшѣ, мнѣ можно выбирать.
— О, сколько угодно. Какъ Гаммершлягъ говоритъ: nur pfeifen!
— Фи! Это грубо!
— Прости, Мэри, — но вѣдь это правда.
И Гнѣзненскій съ гордостью взглянулъ на дочь; она была удивительно изящна.
— Ну, такъ что же, какъ рѣшилъ?
— Это выяснится окончательно сегодня или завтра.
— Надо, чтобы это выяснилось какъ можно скорѣе.
— Да, но и спѣшить — людей смѣшить!
— Ты правъ: никогда не спѣшить! Это мой принципъ. Осторожность прежде всего!
— Насколько я знаю Стжижецкаго, онъ сюда больше не придетъ. Подождемъ день, другой, а потомъ пустимъ слухъ, что онъ самъ захотѣлъ разрыва. Ты понимаешь, папа, и мнѣ незачѣмъ тебѣ объяснять, что мнѣ не нужно порывать самой съ Стжижецкимъ. Если бы Стжижецкій сдѣлалъ какую-нибудь подлость, смошенничалъ или надулъ кого-нибудь, тогда другое дѣло, но что опера его провалилась — il faut être noble.
Мэри иронически улыбнулась, а Гнѣзненскій расхохотался довольнымъ смѣхомъ.
— Надо кое-что дѣлать для этихъ людей! — сказала она, презрительно надувая губы. — Знаешь, папа, а хорошо бы было поѣхать въ Загаевицы и тамъ «перестрадать»… Или нѣтъ, вѣдь разъ «страданія», то зачѣмъ порывать? Въ такомъ случаѣ я не могу принять обратно слово, данное Стжижецкому, а должна броситься передъ нимъ на колѣни и молить его остаться. «Но я любила только талантъ Стжижецкаго, моя любовь была преклоненіемъ, результатомъ энтузіазма и должна была исчезнуть»… Я могу «грустить» о томъ, что разочаровалась, но «страдать» мнѣ нельзя, разъ причина любви исчезла, и я больше не люблю. Не правда ли, папа?
Гнѣзненскій смотрѣлъ на дочь съ восторженнымъ изумленіемъ.
— У тебя голова дѣдушки, — сказалъ онъ.
— Вѣдь ты, папа, сдѣлалъ большое состояніе! — отвѣтила Мэри.
— Да, но у меня было два милліона, а у него двѣ коробки спичекъ…
Гнѣзненскій поцѣловалъ свою дочь и вышелъ изъ комнаты.
Мэри осталась одна съ своимъ брезгливымъ чувствомъ при воспоминаніи о Стжижецкомъ и обо всемъ, что случилось. Мэри, на которую Стжижецкій всегда производилъ впечатлѣніе и которая послѣ того, что случилось въ оранжереѣ полгода тому назадъ, влюбилась въ него, — всячески заставляла Стжижецкаго дѣйствовать смѣлѣе. Они часто писали другъ другу. Она написала первая. Сначала эти письма были очень скромны и молчаливы, но потомъ становились все откровеннѣе и краснорѣчивѣе.
Мэри писала совершенно опредѣленно, что любитъ его, что считаетъ себя его невѣстой и отъ него зависитъ, чтобы она стала его женой. Она дала ему понять, что надо сдѣлать нѣчто большое, иначе ей придется натолкнуться на сопротивленіе со стороны родныхъ. Она тонко наводила его на мысль, что такая богатая дѣвушка, какъ она, должна выйти за имя. Стжижецкій отвѣтилъ ей въ серединѣ іюля, что онъ взялся за работу, самъ сочинилъ либретто и пишетъ оперу.
Мэри охватило безумное желаніе выйти за Стжижецкаго. Письмо за письмомъ торопило его кончать. Уже?.. Скоро ли?.. Мэри тонула въ бездонныхъ пучинахъ своего воображенія. Какая удивительная картина! Влюбленный геній творитъ шедевръ искусства, вдохновленный ею! Она — героиня этой оперы, сама дала заглавіе: «Роза саронская». Первоначально опера должна была называться «Маріамъ». Геній покоряетъ ея сердце своимъ твореніемъ. Объ этомъ кричитъ весь міръ… А потомъ принцы Бурбонскіе, Габсбурги, Кобурги, Гогенцоллерны — большой свѣтъ завоеванъ!
Она не могла дождаться.
— Пиши!.. Кончай!.. Кончилъ?! — вотъ было содержаніе ея писемъ.
Наконецъ, Стжижецкій отвѣтилъ ей, что кончилъ. Мэри была съ отцомъ за границей. Къ осени они пріѣхали. Начались репетиціи «Розы саронской». Мэри жила въ Загаевицахъ, куда пріѣзжалъ Стжижецкій, и такъ какъ она сама способствовала распространенію этихъ слуховъ, стали говорить, что Стжижецкій на ней женится. Легенда была извѣстна заранѣе, чудная легенда, которую родили волны грезъ Мэри… И вдругъ громъ средь яснаго неба! Опера провалилась совершенно!
Когда послѣ перваго дѣйствія хотѣли подать вѣнки и цвѣты отъ «цѣнителей таланта» (вѣнки заготовила сама Мэри), раздался громкій хохотъ, шиканье и крики. Со второго акта половина публики ушла. «Провалъ» формальный. Мэри испытывала правственныя пытки. Всѣ на нее смотрѣли. Она пришла торжествующая, но сразу поняла, что опера не нравится. Закусила губы, но не пересѣла въ глубину ложи, не дрогнула даже. Чувствовала, что она блѣдна какъ мраморъ. Въ серединѣ второго дѣйствія, когда публика стала уходить, ей казалось, что она упадетъ въ обморокъ, но овладѣла собой, столкнула свой букетъ съ барьера ложи въ партеръ, что имѣло символическій смыслъ, встала и стала одѣваться. За ней пошли и родители. Поѣхали домой, и никто не упоминалъ ни имени Стжижецкаго, ни «Розы саронской».
Мэри провела страшную ночь. На нее одновременно нападали приступы плача и бѣшенства. Она задыхалась отъ бѣшенства и стыда, отъ чувства униженія. Чувствовала, что скомпрометирована, осмѣяна, освистана. Но это продолжалось недолго.
Послѣ ухода отца она почувствовала себя почти совершенно спокойной. Она почувствовала опеку надъ собой, и еще такую мощную. Ей можно было позволить себѣ все это. Ей это не можетъ повредить. Она — царица въ обществѣ. Это и было такъ: царица влюбилась въ пастуха, одѣвшаго рыцарскія латы.
Но на турнирѣ оказалось, что это пастухъ.
На слѣдующій день она, въ обычный часъ, вышла на улицу, въ обычный часъ поѣхала гулять и вечеромъ была на «Севильскомъ цырюльникѣ». Она усиленно разглядывала въ бинокль Маттини, тенора, чувствовала, что краснѣетъ при этомъ, и была очень этимъ довольна. Всѣ на нее смотрѣли.
Стжижеццій не подавалъ признаковъ жизни. И только на пятый день послѣ катастрофы написалъ:
«Я хотѣлъ уѣхать, но не могу — такъ… Можно съ Вами проститься?»
Мэри задумалась… «Noble», — мелькнуло у нея въ головѣ, и она отвѣтила: «Жду Васъ».
Она приметъ Стжижецкаго такъ, точно ничего не произошло.
Это лучшій способъ. Обрученія, слава Богу, еще не было, такъ что сцены обмѣна кольцами не будетъ. Цвѣты и письма… Письма она и потребуетъ. А, впрочемъ, если они и останутся — ей это можно. Здѣсь, въ Польшѣ, она и такъ царица свѣта. Ей это повредить не можетъ. И она надула губы съ одинаковымъ презрѣніемъ какъ къ Стжижецкомому, такъ и къ свѣту.
Но когда приблизилась минута прихода Стжижецкаго, она съ трудомъ боролась съ волненіемъ. Выпила нѣсколько стакановъ воды и натерла виски одеколономъ. Она не назначила времени, но знала, что онъ придетъ, когда отца не будетъ дома, а мать будетъ сидѣть въ своемъ будуарѣ на качалкѣ.
Лакей доложилъ о приходѣ Стжижецкаго. Мэри всегда принимала его въ обществѣ m-lle de Pierrefeu, или миссъ Тамерланъ, или въ обществѣ обѣихъ dames de compagnie; но теперь она не попросила ихъ къ себѣ. Стояла, опершись объ уголъ дивана, и ждала. Чувствовала, что она сильна, что она госпожа кого-то и чего-то.
Стжижецкій вошелъ. Онъ былъ такъ блѣденъ и смущенъ, руки его такъ дрожали, что первое впечатлѣніе, какое онъ произвелъ на Мэри, было состраданіе и жалость, но она его быстро подавила.
Онъ поклонился издали, она отвѣтила на поклонъ и попросила сѣсть. Руки другъ другу они не подали. У Стжижецкаго сверкнули въ глазахъ слезы.
Минуту они сидѣли молча; она испугалась, что это можетъ довести до чего-нибудь нежеланнаго. Пожалѣла, что не пригласила одной изъ дамъ, — и быстро спросила:
— Вы уѣзжаете?
Она спросила такимъ голосомъ, что рыданія, повидимому, сжали горло Стжижецкаго. Онъ едва смогъ выговорить:
— Да.
— Когда?
— Сегодня.
— И куда?
Этотъ вопросъ былъ ненуженъ; какое ей дѣло?
— Не знаю еще. Ѣду на Вѣну.
Мэри встала.
— Мнѣ очень жаль, что я не могу задерживать васъ дольше, но мама у себя, а обѣ мои компаньонки чѣмъ-то заняты. Итакъ, до свиданія. Счастливаго пути…
Она все время боялась, какъ бы у нея не сорвался съ языка вопросъ, вернется ли онъ? Она протянула Стжижецкому кончики пальцевъ, но онъ взялъ всю ея руку, сдѣлалъ къ ней шатъ и шепнулъ сдавленнымъ голосомъ:
— Мэри, вамъ больше нечего мнѣ сказать?
Инстинктъ совѣтовалъ Мэри поклониться и уйти, но какое-то любопытство и желаніе подзадорить себя остановили ее. Она чувствовала себя такой сильной, такой самоувѣренной и еще, вдобавокъ, въ такой интересной обстановкѣ.
— Какъ же! — отвѣтила она, слегка пожимая руку Стжижецкаго и вынимая свою изъ его ладони. — Поклонъ вашимъ родителямъ.
И Стжижецкій застоналъ, точно она ранила его кинжаломъ:
— Мэри!..
Но она чувствовала пустоту въ себѣ и страстное желаніе чего-то ужаснаго.
Ничего не отвѣтила и ждала, чувствуя себя какъ прекрасно вооруженный охотникъ передъ смертельно раненымъ волкомъ.
Ничуть не боялась, и въ то же время чувствовала легкое возбужденіе. Стжижецкій плакалъ. Она стояла и смотрѣла съ какимъ-то удовольствіемъ.
— Мэри… Мэри… — заговорилъ онъ прерывающимся голосомъ, — я знаю, что не могу назвать тебя такъ больше… Ты велѣла мнѣ спѣшить… Я не могъ ничего обдумать, обработать…
Она перебила его съ дѣланой вспышкой:
— Вотъ это великолѣпно! Значитъ, я виновата!?
Но внутри она была совершенно спокойна и равнодушна.
Стжижецкій заломилъ руки.
— Нѣтъ, не ты… не вы… Впрочемъ, все равно… Я и такъ знаю, что ты для меня потеряна навсегда…
Но въ голосѣ его, полномъ отчаянія, была какая-то далекая, глубокая нота надежды, которая шла вразрѣзъ со словами, которыя онъ говорилъ. Это надо вырвать съ корнемъ, оборвать сразу!
— Итакъ — прощайте! — бросила она холодно.
Стжижецкій замолчалъ и поднялъ, точно высохшіе, широко открытые глаза.
— Значитъ, навсегда?.. — шепнулъ онъ.
И у Мэри вырвался отвѣтъ, который ей самой, даже въ эту минуту, показался безжалостнымъ.
— Неужели вы думаете, что я когда-нибудь с_е_р_ь_е_з_н_о думала стать вашей женой?
И случилась катастрофа. Стжижецкій, которому было двадцать шесть лѣтъ, но который былъ очень слабаго здоровья и былъ совершенно сраженъ двойнымъ несчастьемъ, — услышавъ отвѣтъ Мэри, поблѣднѣлъ еще больше, пошатнулся, схватился за стулъ и упалъ безъ чувствъ навзничь. Падая, онъ опрокинулъ стулъ — на шумъ вошелъ лакей.
Это освободило Мэри отъ какихъ бы то ни было обязанностей; это было первое чувство, которое она ощутила, кромѣ страха.
— Господинъ Стжижецкій нездоровъ, — сказала она лакею. — Приведите его въ чувство и проводите къ экипажу. Я ухожу въ городъ.
Это больше относилось къ Стжижецкому: больше онъ ее не увидитъ, съ нея было довольно.
— Скандалъ… — шептала она, входя въ свою комнату. — Ребенокъ… Въ обморокъ упалъ… Такъ вотъ на что похожъ мужчина, падающій въ обморокъ.
Черезъ нѣсколько минутъ Іоася разсказала, что ея Янъ и Викентій привели Стжижецкаго въ чувство, что онъ далъ имъ по пяти рублей, что онъ не позволилъ имъ проводить себя съ лѣстницы, сошелъ одинъ, опираясь на перила. Викентій велѣлъ швейцару позвать извозчика, и Стжижецкій никому ни сказалъ ни слова.
Все это Іоася разсказала со смѣхомъ, одинаково дерзко и грубо по отношенію къ Стжижецкому. Она подслушивала и подсматривала за дверью салона. Вдругъ Мэри вскочила отъ окна, у котораго сидѣла спиной къ Іоасѣ, и изо всей силы дала ей пощечину, такъ что дѣвушка застонала и покачнулась.
— Вонъ! — крикнула Мэри, схвативъ съ этажерки первую попавшуюся коробку съ нитками и швыряя ее на землю. — Вонъ! Вонъ со службы! Не смѣть входить сюда!.. Вонъ!!..
Перепуганная Іоася выбѣжала изъ комнаты, а въ бѣлой рукѣ Мэри сверкнулъ длинный испанскій кинжалъ, который тоже лежалъ на этажеркѣ. Мэри на минуту перестала владѣть собой.
Потомъ бросила кинжалъ и прошептала:
— Господи! Господи! — и упала на диванъ, рыдая во весь голосъ.
Она такъ хотѣла, чтобы Стжижецкій былъ здѣсь, такъ хотѣла ласкать его, цѣловать.
— Плевать на все! Ты мой!.. мой!.. — повторяла она сквозь слезы. — Написать ему, позвать…
Но чувствовала, что никогда не сдѣлаетъ этого. Она готова прижимать къ себѣ и ласкать Стжижецкаго, но вѣдь этотъ же Стжижецкій скомпрометировалъ себя и оскандалилъ. Минутами она опять вспоминала, какъ схватила кинжалъ; тогда ее охватывала холодная дрожь, и она опять повторяла: — Боже!.. Боже!..
Бѣжать, бѣжать куда-нибудь! Въ Загаевицы, за границу, куда-нибудь!.. Бѣжать, забыть обо всемъ… Но что съ нимъ будетъ?..
Вдругъ онъ умретъ?.. Нѣтъ, нѣтъ!.. такъ нельзя его оставить. Но что же дѣлать? Есть только два выхода: или позвать его опять, или никогда его не видѣть! Средняго ничего нѣтъ! Нѣтъ! Нѣтъ! Выйти замужъ за него невозможно. Критика въ одинъ голосъ назвала его бездарностью. Всѣ утверждаютъ, что нѣтъ никакой надежды на то, чтобы онъ сталъ чѣмъ-нибудь большимъ, чѣмъ посредственнсстью. А стать женой посредственности, второстепеннаго или третьестепеннаго музыканта… Ни за что на свѣтѣ! Лучше умереть… А что будетъ съ нимъ? Что будетъ съ нимъ?!..
Можетъ быть, лучше было ему оставить какую-нибудь тѣнь надежды, оттянуть разрывъ — онъ вышелъ бы потомъ самъ собой…
Ахъ, нѣтъ… Лучше было оборвать сразу… Но…
И Мэри почувствовала себя такой же безпомощной, какъ тогда, когда лошади понесли ее къ Пшеховскому озеру.
Шумныя волны моря подбѣгали къ ногамъ Мэри.
Онѣ бѣжали, тихія, страшныя, темныя, и разливались у ея ногъ въ черкой, безконечной ночи.
О, шумное море!.. Изъ глубинъ моря, изъ его незримыхъ, шумящихъ въ безконечной ночи глубинъ, поднималась какая-то жизнь и шла къ Мэри и расплывалась шумными волнами у ея ногь волна за волной.
Точно чья-то жизнь разливалась у ея ногъ волна за волной…
О, море! шумное море!..
Мракъ ночи сплывалъ съ отуманенныхъ звѣздъ, катился изъ бездны въ бездну, клубился въ пространствѣ.
Жизнь человѣческая шла къ ногамъ Мэри по волнамъ моря, что рвались къ берегамъ.
Никогда…
И Мэри вся ушла въ эту мысль; никогда…
никогда…
Если срубятъ вѣтку съ дерева
— никогда…
Если умретъ мать
— никогда…
Если звѣзда отпадетъ отъ другой звѣзды
— никогда…
Если прожитъ день
— никогда…
Если умретъ человѣкъ
— никогда…
Если бы земля разорвалась пополамъ, и одна изъ этихъ половинъ расплавилась на солнцѣ
— никогда…
Если бы солнце погасло
— никогда…
И казалось ей, что вдали морскихъ пучинъ замаячилъ какой-то призракъ и приближается къ ней.
Вотъ онъ сталъ передъ ней — темный, но отчетливый… Онъ похожъ на птицу съ толстымъ туловищемъ на тонкихъ ногахъ; толстая шея, голова похожа одновременно на голову пѣтуха и на голову коршуна — съ гребнемъ. Глаза съ бѣлыми ободками. Птица-призракъ…
У птицы нѣтъ ничего ни въ клювѣ, ни въ когтяхъ, но она несетъ что-то въ себѣ…
— Кто ты? — шепчетъ Мэри.
— Я душа! — отвѣчаетъ птица.
— Чья душа?
— Судьбы.
— Чьей судьбы?
— Твоего несчастья.
— Несчастья — для меня или для другого?..
— Гуа-а-а! — завыла птица.
Мэри вздрогнула и открыла глаза. Птица исчезла. Но только закрыла она глаза — птица опять передъ ней.
— Не понимаю тебя, — говоритъ Мэри.
— Я душа судьбы.
— Не понимаю тебя.
— Человѣкъ состоитъ изъ жизни и предопредѣленія.
— Не понимаю тебя.
— Вокругъ тебя — доля.
— И что же?
— Я душа доли.
— Моей?..
— Твоей. Я душа твоей доли.
Мэри начинаетъ понимать.
— Внутри и извнѣ?
— Да.
— Во мнѣ и вокругъ?
— Да.
— Существую я, — вокругъ люди и доля?
— Да.
— Чего ты хочешь?
— Я душа твоей доли…
Мэри поняла. Стала разглядывать птицу. Она чудовищно безобразна. Особенно блестящіе глаза съ бѣлыми ободками — страшны и отвратительны. Мэри охватываетъ страхъ.
— Зачѣмъ ты пришла?
Птица безъ шелеста поднимается на крыльяхъ и влетаетъ черезъ окно въ ея комнату… Мэри очнулась и открыла глаза… Вскочила со скамейки на которой сидѣла и взглянула въ свое окно. Тамъ виднѣлся свѣтъ лампы.
Какая-то сила толкнула Мэри изъ сада надъ моремъ къ двери виллы. Вошла. На столѣ лежало письмо отъ Герсыльки Вассеркранцъ.
— «Представь себѣ, — писала Герсылька, — Стжижецкій пустилъ себѣ пулю въ лобъ и теперь онъ между жизнью и смертью въ Вѣнѣ. Это случилось уже давно, десять дней тому назадъ, но только теперь это извѣстіе дошло до Варшавы».
О, море! шумное море!..
Мэри стояла въ окнѣ, какъ мертвая. Къ подножью виллы подбѣгало море, что разливалось там, точно чья-то жизнь, волна за волной.
О, мope!
Вдругъ на глубинахъ моря загорѣлись двѣ злобныя звѣзды. Мэри закрыла глаза.
На глубинахъ моря замаячилъ огромный призракъ Сфинкса, съ глазами блестящими, какъ двѣ злобныя звѣзды надъ землей.
Гипнотизирующій взглядъ этихъ глазъ велъ по волнамъ моря смерть.
Мэри утонула въ этой мысли: смерть…
Потонула въ какой-то безднѣ, все глубже, глубже, глубже…
Глубже!..
Черная, бездонная глубина, безконечная, безбрежная…
У Мэри вырвался, наконецъ, страшный крикъ изъ груди:
— О, Боже! Боже! Боже! Какъ я страшно несчастна!..
А вдалекѣ, вдалекѣ, казалось, чей-то голосъ напѣвалъ пѣсню Шумана:
Wie du auch strahlst in Diamantenpracht,
Es fait kein Strahl in deines Herzens Nacht…
Ich grolle nicht. Wie auch das Herz mir bricht,
Ewig werlor’nes Lieb, ich grole nicht…
Wie du auch strahlst in Diamantenpracht,
Es fält kein Strahl in deines Herzens Nacht…
Кто это пѣлъ? Кто? Гдѣ? Море несло эту пѣсню Шумана, мрачную какъ само море. Ахъ, нѣтъ не море…
Вотъ тамъ, въ лодкѣ качается на волнахъ человѣкъ. На немъ средневѣковый нарядъ, шляпа съ перьями, испанскій плащъ и трико.
Сбоку шпага. Онъ стоитъ въ лодкѣ, въ рукахъ у него гитара.
Это онъ поетъ. Весла брошены. Лодка качается на морскихъ волнахъ.
Онъ поетъ. Плыветъ все ближе и ближе. Голосъ его звучитъ все сильнѣй… Вотъ онъ гудитъ какъ громъ, какъ всѣ колокола Рима.
Мэри стоитъ, какъ зачарованная. Но вотъ голосъ утихаетъ, падаетъ, смягчается.
Ich grolle nicht Ich sah dich ja im Traum.
Und sah die Nacht in deines Herzens Raum…
Тишина. Пѣвецъ въ лодкѣ исчезъ. Только безбрежная вода, что разлилась спокойно, тихо, безпредѣльно… Среди воды — крестъ, который стоить на ней неподвижно.
Черный, высокій крестъ.
Плачъ…
Долгій, долгій, безконечный плачъ…
Чудится, что все море плачетъ, что всѣ волны рыдаютъ…
Грусть, небывалая, чудовищная, страшная грусть упала на грудь Мэри.
О, море!..
Значитъ, никогда, никогда…
Никогда — и смерть…
Странная, чудовищная птица, что показалась на водѣ, появилась снова, и два ея крыла точно обняли на лету голову Мэри.
— Я душа твоей доли! — кричитъ ей птица.
Никогда — и смерть…
О, море!..
Мэри упала на колѣни и прижалась головой къ оконной рамѣ.
Хотѣла молиться.
Хотѣла молиться, но не могла.
Крестъ, который она видѣла передъ тѣмъ, появился снова, но точно сплетенный изъ огненныхъ языковъ, потомь онъ сталъ змѣей съ двумя свѣтлыми крыльями, потомъ — огненнымъ кустомъ, наконецъ, зарычалъ какъ волкъ, сломался, лопнулъ — разлегѣлся туманомъ искръ и пропалъ во мракѣ.
И снова надъ Мэри появилось какое-то лицо, искривленное дьявольской, адской, иронической усмѣшкой. На немъ вѣнецъ изъ терновыхъ розъ… Въ рукахъ призрака распрямленная змѣя съ головкой безъ кожи, — изъ кости, — съ живыми глазами.
Исчезъ. И появился какой-то странный старикъ съ кровавыми глазами, за плечами крылья, какъ тучи, — весь онъ огромный, какъ міръ, въ рукахъ у него горсть грязи, и онъ беретъ щепотки ея и бросаетъ въ пространство, какъ сѣятель…
И страшный, язвительный смѣхъ гремитъ за нимъ.
Призракъ исчезъ.
— Отчего, отчего я не могу молиться? — простонала Мэри.
— Быть можетъ, онъ умеръ уже?..
Судорожная дрожь пробѣжала по ея тѣлу.
На ея кровати, на шелковомъ одѣялѣ сидитъ скелетъ съ головой Стжижецкаго,
Голова совсѣмъ живая, съ кровавымъ чернымъ пятномъ на лбу.
У ногъ скелета стоитъ чудовищная птица съ бѣлыми ободками вокругъ глазъ.
Скелетъ протянулъ къ ней руку и назвалъ ее. Встала и подошла къ нему.
Обняла его голыя ребра и положила губы на его губы.
Поѣздъ несся какъ вихрь, но Мэри казалось, что и это слишкомъ медленно. Первымъ же утреннимъ поѣздомъ, послѣ полученія письма отъ Герсыльки, она помчалась съ отцомъ въ Вѣну.
— Живъ ли онъ еще? Живъ ли еще?.. — Повторяла она мысленно.
Страхъ, ужасъ, подавленность наполнили всю ея душу. Кромѣ этого она ничего не чувствовала, ни о чемъ не могла думать.
Хотѣла только одного: чтобы онъ жилъ, чтобы онъ не умеръ…
Смерть эта приводила ее въ такой ужасъ, что все окружающее сразу превращалось въ ничто въ ея глазахъ.
Рафаилъ Гнѣзненскій молчалъ въ углу купэ, за которое онъ заплатилъ, чтобы быть однимъ, Покушеніе Стжижецкаго на самоубійство не было, правда, нисколько Strich durch die Rechnung, какъ говорилъ дядя Гаммершлягъ, но, во всякомъ случаѣ, это было вещью въ высшей степени непріятной. Впрочемъ, у Рафаила Гнѣзненскаго было доброе сердце, и ему было жаль этого мальчика, котораго бы онъ навѣрное любилъ, какъ зятя.
Дочь сказала ему, что случилось, и заявила, что хочетъ ѣхать въ Вѣну. Гнѣзненскій никогда не спорилъ съ дочерью. Если онъ изъ двухъ милліоновъ своего отца сдѣлалъ уже 12, то она, будь она только мужчиной, сдѣлала бы на его мѣстѣ 24, если не 36.
Весь геній знаменитаго Габріеля Гнѣзненскаго вселился въ эту дѣвушку. Будь она мужчиной, она бы можетъ быть уже сравнялась съ Ротшильдами. Гнѣзненскій боготворилъ ее и во всемъ ея слушался.
Они остановились въ Вѣнѣ.
Герсылька не написала, гдѣ лежитъ Стжижецкій. Пришлось узнавать черезъ полицію. Онъ лежалъ въ одной изъ больницъ, которую назвали.
— Я поѣду! — сказалъ Гнѣзненскій.
— И я поѣду! — добавила Мэри.
Гнѣзненскій немного заколебался:
— Ты?
— Да, папа! Коляска подана?
Гнѣзненскій закурилъ сигару и молча сѣлъ въ карету.
Въ больницѣ онъ спросилъ о Стжижецкомъ, не забывъ прибавить къ его фамиліи: «фонъ».
Докторъ сказалъ, что Стжижецкій лежитъ здѣсь уже двѣ недѣли и находится при смерти. Мэри съ трудомъ овладѣла собой, чтобы не упасть въ обморокъ.
Гнѣзненскій назвался близкимъ родственникомъ Стжижецкаго и спросилъ, не потревожатъ ли они больного своимъ появленіемъ.
— Его уже ничто не можетъ потревожить, — отвѣтилъ докторъ.
— Значить, можно?…
— Да, помолиться за умирающаго…
— Мэри, ты лучше не входи, — обратился Гнѣзненскій къ дочери по-польски.
Мэри слегка надула побѣлѣвшія губы и пошла за докторомь.
Стжижецкій лежалъ на кровати съ забинтованной головой, съ широко открытыми, ничего не сознающими глазами.
Мэри минуту стояла неподвижно; ей казалось, что все въ ней каменѣетъ.
Она подошла къ кровати. Стжижецкій повидимому ничего не видѣлъ и не слышалъ.
Мэри стояла и смотрѣла на него…
Этотъ человѣкъ цѣловалъ ее…
Этотъ человѣкъ говорилъ ей: «люблю тебя».
Этому человѣку она клялась въ любви…
И никогда, никогда уже…
Никогда…
И только смерть…
О, море! Шумное море!..
Мэри упала къ кровати съ ужаснымъ крикомъ:
— Живи! Живи! Ты долженъ жить! Я хочу, чтобы ты жилъ! Живи!..
На другой день въ вѣнскихъ газетахъ Мэри могла, наконецъ, читать о себѣ не только на послѣдней страницѣ «Fremdenblatt’а».
Ея ужасный, раздирающій крикъ проникъ въ сознаніе Стжижецкаго и побѣдилъ смерть. Стжижецкій сдѣлалъ движеніе глазами и губами; потрясеніе, какое онъ испыталъ, раздуло послѣднюю искру жизни въ его организмѣ. Она затлѣла блѣднымъ пламенемъ.
Доктора изумились.
Рафаилъ Гнѣзненскій обѣщалъ баснословный гонораръ за излѣченіе Стжижецкаго, котораго его дочь любитъ какъ родного брата, такъ какъ они воспитывались вмѣстѣ… Къ сожалѣнію, болѣзнь жены заставляетъ его уѣхать сегодня вечеромъ…
И онъ увезъ Мэри, почти потерявшую сознаніе, — съ экстреннымъ поѣздомъ.
Графиня Мэри Чорштынская ходила большими шагами по своей комнатѣ. Афиши анонсировали оперу Миріама Сарони: «Лилія долинъ», оперу, которая совершила тріумфальное шествіе изъ Америки, гдѣ была написана, по Италіи, Германіи и Франціи. Готовился большой праздникъ искусства, тѣмъ больше, что самъ маэстро долженъ былъ присутствовать на первой постановкѣ.
Маэстро по происхожденію итальянецъ, его отчизна — родина Россини, Верди, Палестрини, и оттуда онъ вынесъ свое музыкальное дарованіе. Но родители его переѣхали въ Америку, и тамъ это дарованіе развивалось. «Лилія долинъ» — его первое произведеніе; послѣ первой же постановки въ Нью-Іоркѣ она сразу сдѣлалась извѣстной. Сарони, какъ нѣкогда Байронъ, «легъ спать неизвѣстнымъ, а проснулся знаменитостью».
Болѣе интимныхъ подробностей о жизни маэстро никто не зналъ. Въ Европѣ онъ еще не бывалъ. Американскіе журналы печатали его портретъ; онъ носилъ длинные свисающіе на лобъ волосы, такъ что они закрываютъ его до бровей. Волосъ этихъ онъ никогда не подымаетъ, въ противоположность Падеревскому, у котораго такъ бѣлѣетъ подъ львиной гривой лобъ. Черты его лица нельзя назвать итальянскими. Его мать сербка; отъ нея онъ и унаслѣдовалъ въ лицѣ что-то славянское — меланхолическое выраженіе глазъ и нѣкоторую грустную, тоскующую славянскую пѣвучесть своихъ мелодій.
Потомъ слѣдовало описаніе того, какъ онъ одѣвается, что ѣстъ, сколько ему лѣтъ, какіе носитъ ботинки и въ какую цѣну куритъ сигары. Раньше у него было скромное, но достаточное состояніе; теперь онъ богатый человѣкъ. Дочь одного американскаго милліардера предложила ему свою руку, но онъ отказался. «Это чисто славянская причуда — наплевать на 15 тысячъ долларовъ», — писалъ «New-Iork Herald». Прибавимъ къ этому, что миссъ Смитъ очаровательна, у нея глаза антилопы и движенія зебры. Англичанка, миссъ Анабель Спенсеръ, желая снять фотографію съ его рабочаго кабинета, куда не могла проникнуть, упала съ крыши противоположнаго дома. Къ счастью, она упала въ проѣзжавшій экипажъ и только сильно ушиблась. Англичанинъ лордъ Готснеръ, желавшій быть на всѣхъ первыхъ представленіяхъ «Лиліи долинъ», заплатилъ 10 тысячъ фунтовъ стерлинговъ, чтобы постановку въ Миланѣ отложили на нѣсколько дней, такъ какъ онъ находился въ Мадридѣ. Но тутъ случилось несчастіе: поѣздъ сошелъ съ рельсъ и остановился. Лордъ заплатилъ еще 10 тысячъ фунтовъ и на паровозѣ проѣхалъ двадцать станцій. Принцесса Марія-Саксенъ-Веймарнъ-Кобургъ-Гота-Мекленбургъ-Стрелицкая на представленіи въ Берлинѣ заболѣла отъ потрясенія, а императоръ Вильгельмъ будто бы воскликнулъ: «Я жилъ не напрасно!»
Вотъ что писалъ New-Iork Herald.
Графиня Чорштынская большими шагами ходила по залѣ.
— Это онъ, никто, какъ онъ… — думала она.
И не сомнѣвалась, что подъ псевдонимомъ Миріама Сарони скрывался Владиславъ Стжижецкій.
Все, что она читала въ выдержкахъ изъ американскихъ газетъ и въ тѣхъ европейскихъ газетахъ, которыя были у нея, все больше утверждало ее въ этомъ убѣжденіи. Ее сразу поразило названіе оперы и фамилія композитора.
«Я какъ роза саронская и какъ лилія долинъ»…
Сердце ея усиленно билось, она волновалась. Съ тѣхъ поръ, какъ она видѣла Стжижецкаго въ вѣнской больницѣ, прошло три года. Ея сыну было уже шесть мѣсяцевъ.
Стжижецкій выздоровѣлъ и тотчасъ исчезъ изъ Вѣны. Изъ Гамбурга только Гнѣзненскимъ была получена телеграмма: «Благодарю».
Что съ нимъ было потомъ, — никто не зналъ.
Мэри, вернувшись въ Варшаву, разболѣлась. Нѣсколько недѣль у нея была горячка и галлюцинаціи. Потомъ ее выслали въ Нормандію. Туда за ней поѣхаль графъ Чорштынскій и сдѣлалъ ей предложеніе. Она приняла его; ей было рѣшительно все равно, за кого выйти замужъ, а выйти она уже хотѣла. Оба сдѣлали блестящую партію. Чорштынскій получалъ 200 тысячъ въ годъ, а Мэри стала дамой большого свѣта. Впрочемъ, Чорштынскій былъ недуренъ собой, хорошо воспитанъ и образованъ.
Мэри сумѣла стать великосвѣтской дамой. Она не только не позволяла импонировать себѣ, но сама стала импонировать. Понемногу задавать тонъ стала она, а не княгиня Иза Цбараская и не графиня Роза Тенчиская. Туалетами она затмѣвала княгиню Изу, остроуміемъ графиню Розу, красотой извѣстную Валерію Красницкую. Она была проста, искренна, свободна и непринужденна.
Когда княгиня Иза представляла ее какой-то принцессѣ крови:
— Madame la comtesse Czorsztynsky, née de Gniezniensky.
Мэри перебила ее:
— Je ne suis que Gniezniensky, tout court.
Принцу Бурбонскому она не позволила себя представить:
— Я женщина, и каждый мужчина долженъ былъ мнѣ представленъ!
— Но это несогласно съ этикетомъ! — прошипѣла одна изъ дамъ.
— Но это согласно съ моимъ этикетомь, — отрѣзала Мэри.
— Я хотѣла бы обладать вашимъ остроуміемъ, — сказала ей однажды Валерія Красницкая съ брезгливой усмѣшкой.
— Брильянтъ хорошъ, но не тогда, когда имъ портятъ зеркало, — отвѣтила Мэри.
Красницкая покраснѣла и съ язвительной усмѣшкой процѣдила:
— У васъ, графиня, «расовая» иронія.
Мэри отрѣзала:
— И вы это замѣчаете?
Красницкая, должно быть, первый разъ въ жизни не нашла отвѣта.
Черезъ три дня, на вечерѣ, Красницкая подошла къ Мэри и сказала:
— Я не могу бороться съ вами, вы меня побѣждаете; заключимъ миръ и будемъ на"ты".
Но Красницкая была хитрой и лицемѣрной женщиной; такъ какъ она перешла на второй планъ, а вмѣстѣ съ нею, съ минуты появленія Мэри на горизонтѣ, померкло много другихъ звѣздъ первой величины, то составился заговоръ. Ничѣмъ нельзя было побѣдить эту «жидовку» — ни деньгами, ни красотой, ни остроуміемъ, ни умѣніемъ держаться въ гостиной. Но ее можно было скомпрометтировать.
Мэри очутилась вдругъ окруженная дружбой всѣхъ дамъ. Сначала это были только дамы. Но потомъ стали появляться какіе-то племянники и тоже стали дарить Мэри своей искренней дружбой. И стало случаться такъ, что когда, напримѣръ, къ Мэри должна была пріѣхать какая-нибудь дама со своимъ двоюроднымъ братомъ, то пріѣзжалъ только двоюродный братъ съ извиненіями, что у ceстры болитъ голова.
— Отъ злости на вашъ послѣдній туалетъ! — остроумно прибавлялъ этотъ братъ.
На вечерахъ ее постоянно оставляли одну съ какимъ-нибудь молодымъ человѣкомъ. Незамѣтно, ловко и легко все устраивали, все подготавливали. Мужъ, котораго интересовалъ главнымъ образомъ спортъ, а затѣмъ карты, оружіе и статистика всѣхъ рекордовъ въ мірѣ, предоставилъ Мэри полную свободу и ни во что не вмѣшивался. Но Мэри поняла сразу, въ чемъ дѣло, и, чувствуя все превосходство своей догадливости, остроумія и интеллигентности, играла тѣми, кто хотѣлъ ею играть. И это ее ужасно занимало. Вотъ, вотъ она уже тонетъ… и вдругъ оказывалось, что она твердо стоитъ на землѣ.
И однажды, оставивъ молодого камергера Вычевскаго, она подошла къ Красницкой, взяла ее за руку, подвела къ зеркалу и, снявъ брильянтовое кольцо съ пальца, провела по зеркалу длинную продольную черту.
Красницкая покраснѣла, какъ ракъ, и закусила губы. Мэри разсмѣялась.
— Тебѣ жаль зеркала?
Красницкая топнула ногой и опустила глаза подъ взглядомъ Мэри, полнымъ презрительной ироніи.
Впрочемъ, у Мэри не было никакихъ причинъ измѣнять своему мужу. Среди тѣхъ мужчинъ, которыхъ она видѣла теперь, онъ былъ однимъ изъ самыхъ красивыхъ и умныхъ.
Онъ былъ съ ней предупредителенъ, полонъ рыцарскихъ чувствъ, хотя по темпераменту былъ нѣсколько холоденъ. О любви они вообще говорили мало до свадьбы, а еще меньше послѣ свадьбы. Оба заключили прекрасную сдѣлку. И Чорштынскій въ самомъ дѣлѣ былъ очень доволенъ. Но Мэри прекрасно отдавала себѣ отчетъ въ томъ, что когда пройдетъ первое увлеченіе тѣмъ, что сейчасъ для нея ново, когда пройдетъ первое увлеченіе ребенкомъ, ее охватитъ скука, тоска и пресыщеніе. Ея тщеславіе было удовлетворено вдвойнѣ: она вступила въ большой свѣтъ и не позволила тамъ себя третировать. Вошла въ свѣтъ, гдѣ на нее хотѣли смотрѣть свысока и не сумѣли этого сдѣлать. Она это чувствовала и знала.
Катастрофа со Стжижецкимъ не измѣнила общаго фона въ характерѣ Мэри, но открыла ей какія-то новыя глубины, куда уходила ея мысль. Въ томъ положеніи, въ которомъ она находилась сейчасъ, будь это раньше, она бы чувствовала себя совершенно счастливой, но теперь она боялась за завтрашній день.
Она узнала, что значитъ любовь, «любовь, что сильнѣе смерти и долговѣчнѣе могилы, любовь, которую не могутъ затопить никакія воды, никакія рѣки», «любовь, за которую отдай хоть весь достатокъ дома твоего, ты будешь отвергнутъ».
Она узнала, увидѣла такую любовь, но не испытала ея никогда.
И этого ей не хватало.
О Стжижецкомъ она не хотѣла думать. Угрызенія совѣсти прошли очень скоро. «Наша кровь — это такая хорошая кровь, которая очень скоро выбрасываетъ изъ себя все, что ей не нужно», — говорилъ дядя Гаммершлягъ, бывавшій всегда въ хорошемъ расположеніи духа.
Но хотя она не хотѣла думать о Стжижецкомъ, онъ упорно вставалъ въ ея памяти. И иногда она подолгу о немъ думала.
Вспоминала первыя минуты ихъ знакомства, свои первыя впечатлѣнія, переживанія, сцену въ оранжереѣ, переписку, тихое обрученіе. Прогоняла мысль о томъ, что потомъ случилось, но она упорно вставала въ головѣ. Мэри не жалѣла, что не вышла за него замужъ. Какое положеніе занимала бы она? Но если онъ авторъ «Лиліи долинъ?..» А это, несомнѣнно, онъ!..
Какая-то тоска, огромная, великая тоска стала наполнять ея сердце. Развѣ она знала наслажденіе?.. Нѣтъ, т_о не было наслажденіемъ. Наслажденіемъ были тѣ поцѣлуи тамъ, въ оранжереѣ, среди одуряющаго аромата розъ и влажныхъ нарциссовъ.
Наслажденіемъ были мечты, воспоминанія и ожиданіе… Нѣтъ, она не знала наслажденія.
Какая-то тоска, огромная, великая тоска стала наполнять ея сердце.
Знала она жизнь? Нѣтъ, это была не жизнь… Жизнь — это огромные луга, огромные заливные луга, озера, надъ которыми восходитъ солнце, надъ которыми колышутся цапли на своихъ крыльяхъ и слышатся крики утреннихъ птицъ.
Развѣ э_т_о жизнь? Обязанности и удовольствія и великое множество гадостей подъ личиной приличій, навозная яма за мраморной стѣной.
Мужъ — утромъ верхомъ, потомъ за завтракомъ, потомъ въ клубѣ, съ визитами, или въ брекѣ, потомъ за обѣдомъ, потомъ въ театрѣ или въ гостяхъ, — сухой, чопорный, достаточно интеллигентный, чтобы все понять и почти ничего не почувствовать, практичный, какъ купецъ, трезвый, какъ финансистъ; вооруженный дешевой, банальной и предусмотрительной «комильфотностью», породистый безъ всякой породы духа, умѣющій всегда найтись, но не дѣлающій ничего неожиданно-талантливаго и необыкновеннаго… Самый обыкновенный «графъ» — мебель гостиной и нуль въ смыслѣ индивидуальности. Вотъ ея мужъ.
Все это она давно знала, но не видѣла раньше. Ее ослѣплялъ графскій титулъ, положеніе въ свѣтѣ. Но поскольку она умѣла играть роль графини Чорштынской, урожденной Ганноверъ-Гнѣзненской, въ свѣтѣ, постольку она сама не могла освоиться съ этимъ титуломъ. Она добивалась этого долгими часами сидѣнья передъ зеркаломъ въ тщательно запертой комнатѣ, — безконечное разглядыванье себя въ зеркало, упражненія въ жестахъ, позированье, цѣлыя открытія, цѣлая наука. Мало имѣть милліоны и быть красивой, надо умѣть быть графиней Чорштынской, графиней Мэри. И она вѣчно восхищалась собой. Ученица была такъ понятлива, такъ изумляла учительницу, что можно было диву даться. Все, что думала Мэри Гнѣзненская, графиня Чорштынская дѣлала безупречно; все, что было долгимъ ученіемъ передъ зеркаломъ, становилось въ салонѣ самой естественной, самой изящной правдой. Мэри восхищалась и своимъ титуломъ и собой. Никто не видалъ Мэри въ долгіе часы сидѣнья на кушеткѣ, съ опущенной головой, когда губы ея повторяли одну только фразу: «графиня Чорштынская, графиня Мэри»… Это было опьяненіе, подобное опьяненію гашишемъ. Проходилъ уже второй годъ, скоро онъ долженъ былъ кончиться, а она все утопала еще въ этомъ опьяненіи. Простая, естественная, изящная на людяхъ, здѣсь, въ своемъ кабинетѣ, она слегка презрительно надувала губы, откидывала назадъ голову, щурила глаза, была собой, была тѣмъ, чѣмъ была бы родившаяся Потоцкой или Замойской. «Я была бы самой неприступной, самой гордой, самой заносчивой изъ всѣхъ», — думала она. — «Меня называли бы Маріей Гордой, или королевой Боной».
За все то, чего она не могла позволить себѣ, безъ того, чтобы быть осмѣянной людьми, она вознаграждала себѣ въ своемъ будуарѣ. Здѣсь она была настоящей средневѣковой графиней, какъ представляла себѣ ее. Всѣ княгини и графини, которыхъ она знала, казались ей выскочками со своими собственными титулами, подобно тому, какъ знаменитости часто казались ей выскочками въ своей собственной славѣ.
Она думала, что и она можетъ происходить изъ какого-нибудь княжескаго рода. Библія упоминаетъ столько княжескихъ родовъ! Развѣ она не можетъ происходить отъ одного изъ нихъ? Ахъ, если бы это можно было доказать! Она отдала бы за это четверть состоянія! И, кромѣ того, ей, несмотря на весь ея культъ денегъ, хотѣлось, чтобы отецъ оставилъ свои дѣла и жилъ на проценты.
Съ нихъ было довольно. Послѣдняя игра на акціяхъ въ компаніи съ дядей Гаммершлягомъ принесла чуть не 3 милліона. Съ прошлаго года отецъ прибавилъ имъ на 50 тысячъ въ годъ. Такъ какъ она вышла замужъ въ Польшѣ, гдѣ нѣтъ ни Шварценберговъ, ни Эстергази, съ нихъ, дѣйствительно, было довольно. Доходы ихъ и такъ были громадны… Какъ чудно это звучало, когда графиня Ванда Морская говорила, что не можетъ въ этомъ году ѣхать за границу, такъ какъ нужно вложить деньги въ имѣніе и денегъ не хватитъ. Какъ красиво сказала разъ княгиня Люля Заславская, когда она проходила мимо витрины одного парижскаго ювелирнаго магазина и смотрѣла брилліантовое колье:
«Ахъ! какъ оно мнѣ нравится!»
Колье стоило только 20 тысячъ франковъ, и что было дѣлать, разъ мужъ далъ Люлѣ на всю поѣздку въ Парижъ, на два мѣсяца, только 5 тысячъ рублей. Мэри, у которой былъ открытый кредитъ въ банкѣ, хотѣлось купить это колье и послать его Люлѣ, но все-таки она не сдѣлала этого, боясь, что это выйдетъ неделикатно. Но когда онѣ опять вышли на улицу, княгиня подвела ее къ магазину и сказала:
— Знаешь что?.. не могу выдержать. Одолжи ты мнѣ эти двадцать тысячъ — для тебя онѣ пустяки…
У нея была въ эту минуту мина ребенка, который капризно захотѣлъ чего-то.
Брильянты она взяла, а денегъ не отдала, хотя прошелъ уже годъ, такъ какъ это случилось вскорѣ послѣ свадьбы Мэри.
Но она такъ прелестно краснѣетъ и улыбается и такъ краснорѣчиво пожимаетъ руку! И не странно, что ее называютъ «чуднымъ бэбэ».
Но всего этого довольно. Кокетство, высшій свѣтъ, все это можетъ заполнить жизнь какой-нибудь Юлѣ или Досѣ Блаудахъ, но не ей, Мэри Гнѣзненской, которая во времена Людовика XIV потрясала бы Франціей, а во времена Клеопатры и Аспазіи соперничала бы даже съ ними. Не ей, Мэри Гнѣзненской, которая чувствовала въ себѣ кровь Саломеи и Юдифи.
Она опьянялась, но опьянялся только ея мозгъ: сердце оставалось холоднымъ.
Тѣ господа, которые добивались ея благосклоиности, не умѣли даже занять ее собою. Никто изъ нихъ не носилъ болѣе блестящаго имени, никто не былъ красивѣе, стройнѣе, умнѣе и изящнѣе ея мужа.
Графъ Чорштынскій, должно быть, чувствовалъ это, и потому предоставилъ ей полную свободу. Онъ бы, навѣрное, очень удивился, если бы она ему измѣнила. Онъ бы имѣлъ полное право спросить, отчего она это сдѣлала?
Измѣна мужу въ головѣ Мэри не связывалась ни съ какой этикой. Да вообще всякіе принципы и убѣжденія, всякая этика были чужды ей. Точно такъ, какъ мужъ ея понималъ поэзію, но не чувствовалъ ея, такъ и она понимала, что такое правственность, но этой правственности не было у нея въ крови. Она попросту никогда и не приходила ей въ голову. Этика не была одной изъ потребностей ея рефлексіи. Она не думала о ней, потому что не помнила даже о ея существованіи. Ея врожденной этикой было одно: избѣгай того, что можетъ тебѣ повредить. Но «люби ближняго, какъ самого себя» — это было ей совсѣмъ чуждо. И это не было даже ея недостаткомъ; скорѣе — недостаткомъ характера.
Когда она думала о себѣ, она приходила къ убѣжденію, что главный, основной фонъ ея души — нигилизмъ, и что ей это удобно.
Она любила музыку съ энтузіазмомъ, но не уважала искусства; дѣлала добро безъ состраданія; героизмъ, самопожертвованіе интересовали ее какъ христіанскія иконы образованнаго японца, но не какъ вѣрующаго. Въ глубинѣ души, по настоящему она не уважала ничего. Въ ней не было ничего святого. Иистинкты, желанія, склонности, страсти наполняли ее всю; она не чувствовала ни недостатка, ни нужды въ какой-нибудь жизненной идеѣ. Но за то ей хотѣлось впечатлѣній, и она поддавалась имъ съ какой-то первобытною, стихійною силою.
И теперь, когда въ Варшаву долженъ былъ пріѣхать Стжижецкій (что Сарони — его псевдонимъ, она не сомнѣвалась), ея воображеніе, то воображеніе, которое иногда приводило ее въ состояніе какого-то сомнамбулизма, до галлюцинацій и видѣній на яву, стало работать.
Мэри стала прясть пряжу мечтаній. Сначала она вспомнила всю исторію ихъ знакомства съ первой минуты, потомъ все, что произошло отъ этого знакомства… И въ то же время думала о своей теперешней жизни и о томъ, какъ она могла бы жить. И по мѣрѣ того, какъ она вспоминала причины своей неудовлетверенности, тоска объ иной жизни, жажда новыхъ впечатлѣній стала охватывать ея душу. И ею овладѣвало безпокойство.
Она знала, что не надо вредить самой себѣ, и чувствовала, что вредитъ себѣ хотя бы тѣмъ, что думаетъ о своей жизни, хотя бы даже мыслями о ней. И ей становилось страшно.
Она боялась. Боялась мужа. Этотъ человѣкъ со стальными мускулами, развитыми верховой ѣздой и фехтованіемъ, которому не нужно возвышать голоса для того, чтобы приказаніе его моментально исполнялось самыми дерзкими изь слугъ, который однимъ взглядомъ заставлялъ людей молчать, — пугалъ ее.
До сихъ поръ ихъ отношенія покоились на взаимномъ соглашеніи. Чорштынскій взялъ деньги и никогда не далъ почувствовать Мэри, что она глава дома; она приняла его титулъ и никогда не давала ему почувствовать, что поставила его на ноги въ матеріальномъ смыслѣ. Какъ бы то ни было — бракъ Чорштынскаго былъ «mesaliance» — онъ снизошелъ до нея, а она до него поднялась. Она, во всякомъ случаѣ, не имѣла причины не выйти за него замужъ, даже если бы родилась Чорштынской, какъ онъ; но онъ и не смотрѣлъ бы на нее иначе, какъ черезъ монокль, если бы ему не нужно было приданое. Оба это прекрасно знали. Если бы у нихъ дошло до ссоры, она могла упрекать его въ томъ, что заплатила его долги и создала для него великосвѣтскій домъ; ему достаточно было смѣрить ее глазами. Одна мысль о такомъ взглядѣ жгла ее и бросала кровь къ головѣ. Онъ, потомокъ тридцати сенаторовъ, съ гербомъ Казимира Великаго, а она внучка Габріэля Гнезновера.
Она закусила губы, и какое-то чувство не недоброжелательства, а почти ненависти просыпалось у нея къ мужу.
До сихъ поръ она не думала объ этомъ, это не приходило ей въ голову, — не было причинъ для такихъ мыслей. Она слишкомъ многое пріобрѣла своимъ замужествомъ, что бы могли явиться такія причины. Зачѣмъ попусту разстраиваться?
Но теперь…
Въ ней начинался какой-то внутренній взрывъ. Ей казалось, что есть уже поводъ къ ссорѣ между ними, что минута борьбы и ея несомнѣннаго пораженія пришла. Что она ему скажетъ?! «Ты взялъ деньги моего отца…» А онъ ей скажетъ: «Твой отецъ поцѣловалъ меня въ подошву, только бы я женился на тебѣ», — и это будетъ правда. Отецъ не могъ скрыть своего счастья; онъ попросту расплывался. Потомъ мужъ положитъ руку на голову своей борзой, потомка шотландскихъ королевскихъ борзыхъ, или пойдетъ къ своему Фарису, въ мѣшочкѣ котораго у шеи зашита его родословная; и будетъ чувствовать себя ближе съ ними, съ этими породистыми животными, чѣмъ съ ней, внучкой Габріэля Гнезновера, — несмотря на всю ея красоту, несмотря на то, что она, можетъ быть, потомокъ тѣхъ княжескихъ родовъ, когда о воеводѣ XIII вѣка Чорштынскомъ, о Шотландіи и конской родословной никому и не снилось.
И ее охватывало возмущеніе и гнѣвъ.
Тогда она брала свой длинный испанскій кинжалъ и бѣгала по комнатѣ, ударяя имъ по платью, или останавливалась передъ зеркаломъ со сверкающими глазами, съ раздутыми ноздрями, съ блестящими, какъ у пантеры, зубами.
Ее разжигалъ, распалялъ ея собственный видъ.
Ей хотѣлось въ такія минуты убить кого-нибудь или заласкать нечеловѣческими ласками.
Или вдругъ она садилась къ роялю и играла что-то дикое.
— Что ты играешь? — спрашивалъ мужъ, слмаіа эту музыку.
— Маршъ «Въ ханаанскую землю».
Едва замѣтная тѣнь недовольства скользила по англійскому лицу Чорштынскаго. Онъ придерживался безмолвно-принятыхъ пунктовъ взаимнаго договора.
Насталъ день перваго представленія, вмѣстѣ съ тѣмъ стало расти и безпокойство Мэри.
Ее уже стали тревожить безпокойные сны, и приходили какія-то мысли, странныя и больныя. Мужъ, ребенокъ, домъ — все становилось для нея несноснымъ. «Онъ не долженъ быть твоимъ мужемъ, этотъ домъ не долженъ быть твоимъ домомъ!» — кричало что-то въ ея душѣ. Она чувствовала себя здѣсь чужой, всему чужой. Этотъ ребенокъ, ребенокъ, который родился у нея отъ Чорштынскаго, — это не ребенокъ отъ любимаго человѣка… Онъ рожденъ страстью, тѣмъ, что она отдалась ради тщеславія, а не любви. Этотъ домъ устроенъ на ея деньги не для любимаго человѣка. Тутъ нѣтъ ни одной вещи, поставленной съ мыслью «о немъ», — все здѣсь разставили обойщики, декораторы, лакеи. Нѣтъ! Нѣтъ! Тутъ, въ этомъ домѣ, съ этимъ человѣкомъ, нѣтъ ея души. Тутъ графы Чорштынскіе, Викторъ и Витольдъ, устроили за ея деньги свою квартиру. Захватили ее, Мэри, подчинили, покорили себѣ. Какъ Исавъ за миску чечевичной похлебки продалъ свое первородство, такъ Мэри продала свою жизнь за графскую корону. И что у нея? Она графиня, не будучи графиней! Всѣ въ глаза кланяются ей, а за глаза говорятъ: «эта жидовка!» Она знаетъ, что, несмотря на всю ея красоту и привлекательность, она должна возбуждать въ свѣтѣ чувство недоброжелательства и чуть не отвращенія. За деньги, за деньги, все за деньги!.. Она купила ихъ всѣхъ, тетокъ-княгинь и дядей-князей, но не можетъ купить ихъ крови.
— Наша чудная Мэри! — а за глаза: «Жидовка»… Брр…
Но, но…
И инстинктъ шепталъ ей: не ходи въ театръ, не встрѣчайся со Стжижецкимъ, избѣгай его. Да, правда — то, что есть, — плохо, но подумай, сколько ты пріобрѣла за это! Вѣдь ты знала, что, выходя за Чорштынскаго, ты не передѣлаешь своего происхожденія, не сравняешься съ нимъ. Учти прибыль и учти потери. Во всякомъ случаѣ, прибыль гораздо больше. Ты сдѣлала такое же дѣло, какъ дядя Гаммершлягъ на сахарѣ и на лѣсѣ; на сахарѣ онъ потерялъ 200 тысячъ, а на лѣсѣ заработалъ 600! Плыви, лавируй и жди! Можетъ быть, случится что-нибудь, что внесетъ разнообразіе въ твою жизнь, но не или сама навстрѣчу этому. Ты знаешь, ты чувствуешь, что здѣсь тебя ждетъ что-то плохое. Ты можешь овдовѣть, можешь полюбить когда-нибудь и даже скоро… Богъ знаетъ, что можетъ быть еще, — но пусть оно приходитъ само, не или только навстрѣчу…
Графиня Мэри, вернувшись домой изъ оперы, наскоро простилась съ мужемъ, давши ему понять, что у нея болитъ голова послѣ театра и что она предпочитаетъ, чтобы онъ спалъ въ своемъ кабинетѣ.
Графъ Чорштынскій, какъ всегда въ такихъ случаяхъ, поцѣловалъ жену въ лобъ и въ губы, поднесъ ея руку къ губамъ и вышелъ изъ комнаты.
Сарони-Стжижецкій, несмотря на цѣлую бурю аплодисментовъ, не появился на сценѣ. Долженъ былъ выйти режиссеръ и извиниться, заявивъ, что автора нѣтъ въ театрѣ. Но онъ былъ тамъ. Была одна ложа, гдѣ въ глубинѣ, въ тѣни, сидѣлъ молодой мужчина съ длинной бородой, въ очкахъ, съ волосами, низко спадавшими на лобъ. Мэри видѣла его и узнала. Никто не зналъ его въ театрѣ. Мужъ вернулся изъ фойэ съ извѣстіемъ, что, насколько здѣсь знаютъ, Сарони не пріѣхалъ, такъ какъ въ театрѣ знаютъ только его имирессаріо, который не хочетъ или не можетъ сказать, гдѣ авторъ.
«Лилія долинъ» имѣла огромный успѣхъ. Либретто сливалось здѣсь съ содержаніемъ въ неразрывное цѣлое, какъ у Вагнера. Тонкій знатокъ музыки, графъ Морскій, безконечно восхищаясъ оперой, находилъ все же, что онъ уже слышалъ гдѣ-то нѣкоторые отдѣльные мотивы. Но гдѣ, когда?.. — онъ не могъ вспомнить. Графиня Чорштынская помнила ихъ прекрасно: это были мотивы изъ «Розы саронской», только переработанные рукою мастера.
— Геній! — кричалъ Морскій со своимъ обычнымъ энтузіазмомъ.
— Если бы я зналъ, гдѣ онъ, я бы пошелъ стряхнуть пыль съ его ботинокъ своими перчатками. Вы только послушайте мелодію! Чортъ его возьми совсѣмъ! Вѣдь это чудо, истинное чудо… Бумъ! Нѣтъ, спасайте меня, святые угодники! Вѣдь это Вагнеръ и Моцартъ вмѣстѣ… Снова — бумъ!… Фьютъ!… Не выдержу.
Мэри не слышала, что говорилъ Морскій. Не слышала ничего, иногда даже ей казалось, что она не слышитъ музыки. Тамъ, на сценѣ, Ада, «Лилія долинъ» — это она, а Итамаръ — это онъ, Стжижецкій, а огромный Сфинксъ, у подножья котораго Итамаръ упалъ мертвымъ, убитый ядомъ, это Доля, это Судьба, а плѣнъ египетскій — плѣнъ жизни. Она одна понимала это, одна это чувствовала, для нея одной написалъ это Стжижецкій — и, чтобы упасть къ ея ногамъ, эта опера обошла сначала весь міръ — побѣдоноснымъ шествіемъ.
Да, да, это ея тріумфъ. У ея ногъ лежитъ произведеніе, которое все засыпано цвѣтами и вѣнками; у ея ногъ положилъ свой трудъ человѣкъ, который могъ бы какъ Мазепа, стоило ему только захотѣть, сплести изъ волосъ любовницъ цѣлую лѣстницу.
Графиня Чорштынская почувствовала, что въ ней растетъ что-то. Точно внутри нея надувается гуттаперчевый шаръ. Растетъ, растетъ, округляется — или, о ужасъ! графиня Чорштынская почувствовала въ себѣ того банкира изъ «Fliegende Blätter», котораго видѣла позавчера. Банкира, съ огромнымъ, точно раздувшійся шаръ, животомъ, съ раздутыми губами, съ крючковатымъ носомъ, презрительно вздернутымъ и съ заложенными за жилетные карманы пальцами рукъ. Мэри покраснѣла, и глаза ея опустились.
А на сценѣ тѣмъ временемъ происходили странныя вещи. Ада, виновница смерти Итамара, блуждаетъ по свѣту, гонимая угрызеніями совѣсти, — и приходитъ, наконецъ, въ пустыню къ подножію Сфинкса. Лунная ночь. Въ душѣ Ады вихрь и хаосъ, который выливается, наконецъ, въ огромную арію, обращеніе къ Сфинксу, къ этому символу всетайны. И Сфинксъ отвѣчаетъ.
Віолончели, контрабасы и трубы, связанные въ хоръ, — создаютъ какую-то металлическую симфонію, которой отвѣчаетъ Сфинксъ. Возникаетъ едииственный въ своемъ родѣ дуэтъ между живымъ существомъ и отвлеченнымъ символомъ, дуэтъ, который ведется такъ искусно, что Сфинксъ отвѣчаетъ точно словами. И Ада и публика все понимаютъ. На каждую фразу Ады Сфинксъ отвѣчаетъ замѣчательно искусно построенной музыкальной фразой, полной выраженія. Разговоръ становится захватывающимъ. Устами Сфинкса говоритъ Время, Пространство, все, что для человѣка — тайна. На страстныя, порывистыя змѣистыя, какъ молніи, фразы Ады отвѣчаетъ спокойная, величественная и глубокая мелодія Сфинкса. Устами Сфинкса говоритъ что-то, что почти вѣчно, что почти божественно. Пѣснь Ады рвется къ небу; а здѣсь отвѣчаетъ-то, что можетъ отвѣтить земля. Сфинксъ — символъ земли, ея воплощеніе. И такъ всегда: человѣку отвѣчаетъ только земля.
Публика потрясена. Когда Ада падаетъ безъ чувствъ у подножія Сфинкса, никто не смѣетъ хлопнуть въ ладоши, у всѣхъ захватило дыханіе. Въ оркестрѣ начинается пѣсня флейтъ, скрипокъ и віолончелей — какая-то несказанно-мрачная пѣсня. Черезъ пустыню пройдетъ Ангелъ Смерти, темный крылатый призракь. Идетъ въ глубь пустыни.
Что-то зловѣщее наполняетъ воздухъ. Воздухъ дрожитъ. Только земля и небо спокойны: Сфинксъ и Луна.
Ада лежитъ безъ чувствъ. Послѣ ухода Ангела Смерти воздухъ утихаетъ, и къ небу подымается оркестровая мелодія, необыкновенно высокаго настроенія, необыкновенно чистая и неземная. Точно душа Ады, оторвавшись отъ тѣла и освободившись отъ него, плачетъ надъ ней.
Морскій, который по обыкновенію кочевалъ по всему театру, опять влетѣлъ въ ложу Мэри, и единственныя слова, которыя онъ могъ произнести, были: «чортъ его возьми! чортъ его возьми!»
— Какъ онъ страшно долженъ любить кого-то, эта каналья! — шепчетъ Морскій Мэри.
Но Мэри понимаетъ. Ада должна была упасть безъ чувствъ — ангелъ Смерти прошелъ около нея — и только теперь она нашла въ себѣ такую чистую, такую прекрасную, такую нечеловѣчески высокую пѣснь.
— Это не твоя душа, Мэри, — слышитъ графиня Чорштынская, — это та душа, которая внѣ тебя, которую ты должна бы имѣть.
Надутый, толстый банкиръ съ крючковатымъ носомъ начинаетъ перевоплощаться передъ глазами Мэри въ свѣтлый, воздушный призракъ. Она хочетъ имѣть такую душу, какую видѣлъ въ ней Стжижецкій. Онъ ошибается, у нея такая душа, какъ тамъ…
Вдругъ все исчезло. Откуда-то изъ-подъ земли раздается голосъ. Любовь сильнѣе смерти. Мэри зарыдала. Она не обращаетъ на это вниманія, весь театръ зарыдалъ… Эта пѣсня отвалила камень отъ гроба и достигла сюда. Это стонъ, отъ котораго, чудится, и Сфинксъ задрожалъ. Ибо самое модное слово въ мірѣ — тоска…
Мэри плачетъ. Ей все равно, плачутъ ли или нѣтъ ея сосѣди, княгиня Заславская и графиня Вычевская, — и не считаютъ ли онѣ это «жидовской истеріей». Мэри плачетъ, попросту заливается слезами.
Морскій реветъ безь всякаго стѣсненія. И шепчетъ:
«Чортъ его возьми! ахъ, чортъ его возьми!» — и реветъ…
Даже графъ Чорштынскій покручиваетъ усъ и морщитъ брови.
Лудзкая въ противоположной ложѣ вся утопаетъ въ слезахъ. Морскій видитъ это изъ-за собственныхъ слезъ, машетъ ей рукой и кричитъ: «Вотъ шельма! А?»…
Арія кончается. Сначала молчаніе, потомъ взрывъ аплодисментовъ и ревъ на весь театръ. Маттини будетъ биссировать. Маттини долженъ пѣть въ третій разъ!
Въ театрѣ тишина. Оркестръ молчить. Входятъ прислужницы Ады и находятъ ее лежащей безъ чувствъ.
Мэри видитъ, что мужчина въ ложѣ, въ которомъ она предполагаетъ Стжижецкаго, сидитъ, опершись головой на руку и заслонивъ лицо. Она не сомнѣвается, что это онъ. Сердце бьется у нея въ груди, она испытываетъ странное чувство. Ей хочется, чтобы весь міръ зналъ, что она празднуетъ свой тріумфъ во всемъ мірѣ, и въ то же время хочется, чтобы этого не зналъ никто. Ей хочется, чтобы объ этомъ трубили по всей Европѣ и Америкѣ, и хочется, чтобы былъ гдѣ-то тихій уголокъ, гдѣ бы она знала это одна. Хочется, чтобы всѣ люди смотрѣли на нее, и хочется, чтобы гдѣ-нибудь въ укромномъ уголкѣ она одна могла смотрѣть въ глаза Стжижецкому.
Мэри прекрасно чувствуетъ раздвоенность своей натуры — она слишкомъ умна, чтобы не отдавать себѣ въ этомъ отчета. Она видитъ въ себѣ все, но не все осуждаетъ. Для этого нужно имѣть ту этику, недостатка которой она не замѣчаетъ. Видитъ, но такъ какъ она ужасно взволнована и всѣ силы ея ума напряжены до послѣдней степени, то и иронія ея, разбуженная этимъ, растетъ до самоироніи, и передъ глазами Мэри балансируетъ въ воздухѣ толстый, надутый, смѣшной, противный банкиръ изъ «Fliegende Blätter», съ засунутыми въ жилетные карманы пальцами рукъ, съ задраннымъ носомъ, надутыми губами, обвислымъ подбородкомъ… И каждую минуту банкиръ переливается въ свѣтлое, воздушное, эфирное видѣніе, въ призракъ женщины, бѣлой и прозрачной, какъ легкое облако.
Нервы Мэри такъ разстроены, что всѣ лампы въ театрѣ начинаютъ принимать въ ея глазахъ очертанія какихъ-то чудовищно-отвратительныхъ, смѣющихся, искаженныхъ лицъ, похожихъ на маску клоуна на цирковыхъ афишахъ. Наконецъ, весь театръ превращается въ чудовищнаго паука, въ какое-то страшное, смѣющееся существо. Ей кажется, что все задыхается отъ хохота: ложи, кресла, кинкеты, кулисы и занавѣсъ…
«Я больна, или схожу съ ума», думалаМэри.
Хотѣла уйти. Кончался послѣдній актъ.
Ада, жена одного изъ египетскихъ фараоновъ, идетъ по саду.
Странный, незнакомый пѣвецъ съ бронзовой кожей, какой-то эфіопъ, стоитъ, опершись о колонну. Царица велитъ ему пѣть.
Раздается огромная, рвущая за сердце варіація на тему Шумана:
Ich grolle nich. Wie auch das Herz mir bricht
Ewig verlor’nes Lib', ich grolle nicht.
Wie du auch strahlst in Diamantenpracht
Es fällt kein Strahl in deines Herzens Nacht…
Ich grolle nich. Ich sah dich ja im Traum,
Und sah die Nacht in deines Herzens Raum,
Und sah die Schlang', die dich am Herzen frisst,
Ich sah, mein Lieb', wie sehr du elend bist…
Морскій, который знаетъ музыкальность Мэри и поэтому любитъ сидѣть въ оперѣ въ ея ложѣ, заболѣваетъ форменной астмой. Коротенькая пѣсня Шумана становится громадной аріей, съ сохраненіемъ всего зловѣщаго величія первоначальной темы. Эти варіаціи похожи на пожаръ, пиръ въ небѣ, вокругъ солнца, въ осенній вечеръ.
Мэри почти ничего не сознаетъ. Но, слава Богу, многіе тоже ничего не сознаютъ, и никто не обращаетъ на нее вниманія. Она не знаетъ, какъ ее свели съ лѣстницы, какъ усадили въ карету. Знаетъ только, что Морскій безконечное количество разъ цѣловалъ ея руку въ ложѣ и на лѣстницѣ. «Въ слезахъ излилъ бурю…» Потомъ видѣла, что онъ побѣжалъ еще куда-то, чтобы дѣлать то же самое.
— Вотъ сумашседшій! — сказалъ, глядя на него, Чорштынскій, который вообще не любитъ артистовъ, а Морскаго долженъ былъ выносить, такъ какъ они были родственниками.
Морскій въ свою очередь называлъ Чорштынскаго «лакированнымъ сапогомъ», чего, впрочемъ, не скрывалъ и отъ Мэри.
Мэри пріѣхала домой безъ единой мысли въ головѣ, въ состояніи какого-то гипноза; служанки раздѣли ее и уложили спать. Мужъ, къ счастью, поѣхалъ въ клубъ. Мэри заснула «каменнымъ сномъ».
На слѣдующій день утреннія газеты сообщали городу, что Миріамъ Сарони никто иной, какъ «соотечественникъ» и т. д. — Владиславъ Стжижецкій. Одна изъ нихъ вспомнила даже провалъ «Розы саронской» и рѣшительныя утвержденія критики о бездарности «сегодняшняго маэстро», «тріумфатора» и т. д.
Электрическій токъ пробѣжалъ по городу. Второе представленіе оперы было еще блестящѣе перваго. Стжижецкій безконечное количество разъ долженъ былъ раскланиваться со сцены, а «вѣнками можно было, — по словамъ Морскаго, — снабдить четыре похоронныя процессіи». Мэри не была на этомъ представленіи; не хотѣла пойти, что-то ее удерживало. На третій день Лудзкая, салонъ которой считался наиболѣе артистическимъ въ городѣ, устроила для Стжижецкаго раутъ на нѣсколько сотъ человѣкъ.
Между Мэри и ея мужемъ не было сказано ни одного слова о Стжижецкомъ. Взаимный договоръ молчанія выдвинулъ еще одинъ параграфъ. За обѣдомъ, передъ оперой, куда со бирались Чорштынскіе, Мэри спросила:
— Ты знаешь, что мы приглашены къ Лудзкимъ. Поѣдемъ?
— Ничего не имѣю противъ, — отвѣтилъ съ самымъ равнодушнымъ видомъ графъ Чорштынскій, и быстро добавилъ то, что долженъ былъ сказать, вмѣсто предыдущей фразы:
— Съ удовольствіемъ, если хочешь…
Мэри обмакнула губы въ ликерѣ, мужъ ея — закурилъ сигару, такъ какъ Мэри позволяла курить въ своемъ присутствіи, когда никого не было. Потомъ они встали, она подставила ему щеку, такъ какъ обѣдъ кончился.
Ахъ! Какимъ противнымъ казалось Мэри сегодня все это.
Ѣстъ и пьетъ на ея деньги — и за это платитъ ей холодностью хорошаго тона. У него ребенокъ отъ нея, но онъ не вмѣшивается ни во что. Знаетъ, что было между ней и Стжижецкимъ, но, получая 200 тысячъ въ годъ, чувствуетъ необходимость предоставить женѣ полную внутреннюю свободу. Впрочемъ, какое ему дѣло до нея?! Она — то окно, черезъ которое кассиръ банка выплачиваетъ деньги. Она красива — значитъ, можетъ давать наслажденіе. Мэри увѣрена даже, что съ тѣхъ поръ, какъ она здорова, Чорштынскій ей даже не измѣняетъ.
Но вѣдь это не мужъ!
Какой онъ мужъ!?
Лакированный, блестящій, изящный «сапогъ».
Интересно знать, что было бы, если бы захотѣла наплевать на приличія и пойти къ Стжижецкому?
Ахъ, нѣтъ! Тогда бы на сцену выѣхало «имя» — «ты носишь мое имя…» «Мое имя!»
Имя, то имя, ради котораго она продалась со всей своей красотой, богатствомъ, умомъ, душой! Что она имѣетъ за это? То, что когда въ Варшаву пріѣдетъ шахъ, ее пригласятъ на придворный спектакль въ театръ — и въ фойэ, для представленія. Что аристократы, съ которыми она встрѣтится въ Остендэ или въ Карльсбадѣ, не будутъ ей кланяться въ Варшавѣ съ презрительной усмѣшкой: «о, очень пріятно!» Что о ней не говорятъ больше, какъ о скаковой кобылѣ, на которой можно выиграть. Цѣль ея жизни, цѣль жизни такой Мэри Гнѣзненской, достигнуга: она «удобрила» своимъ приданымъ почву аристократіи. Дядя Гаммершлягъ, который былъ противъ ея брака, сказалъ ея отцу, когда она стояла въ дверяхъ комнаты: «Weisst du, Рафалъ, что они, эти господа, говорятъ о Мэри? Что это — навозъ для ихъ почвы. Weisst du, что они говорили, когда ей было 14 лѣтъ. Они говорили: пусть подрастетъ, а мы ужъ ее хапнемъ! Und weisst du, Рафалъ, что они будутъ говорить потомъ? Что этотъ старикъ, Рафалъ Гнѣзненскій, очень большой оселъ!»
Отецъ тогда чуть замѣтно улыбнулся, точно шуткѣ, но вѣдь тогда у него было общее дѣло съ дядей Гаммершлягомъ.
Цѣль ея жизни, цѣль жизни Мэри Гнѣзненской, достигнута: она «удобрила» отощавшую аристократію. Графъ Чорштынскій опять «магнатъ» въ полномъ смыслѣ, новое поколѣніе Чорштынскихъ будетъ опять богатымъ и блестящимъ. И недурны будутъ цвѣточки, которые выростутъ на такомъ навозѣ: 12 милліоновъ.
Она вошла въ комнату мамки. Маленькій графъ Чорштынскій спалъ въ колыбели. Она наклонилась надъ нимъ.
Этотъ былъ какъ-то странно чуждъ ей. Она какъ будто любила его, но чувствовала, что онъ не близокъ ей. Прежде всего, этотъ ребенокъ никогда не будетъ любить ее.
Мэри слишкомъ умна, чтобы не понять этого. Мало того, что это будетъ сынъ «жидовки», но онъ, на свое несчастіе, похожъ на дядю Гаммершлага. Молодые Морскіе, Заславскіе будутъ говорить ему: «пижалста, Выкторъ?» Такъ его и прозовугь: «пижалста». Mesaliance будегъ его кошмаромъ.
Молодые Морскіе никогда не споткнутся о свое генеалогическое дерево, по крайней мѣрѣ офиціально. А ея ребенокъ споткнется. Если онъ сдѣлаетъ что-нибудь «noble» — будутъ говорить: «что же тутъ страннаго». О его ровесникахъ въ такихъ случаяхъ ничего не будутъ говорить. Если ему понравится какая-нибудь женщина не изъ аристократій, ему скажутъ: «ну, тебѣ можно…» Ея мужу въ день свадьбы прислали запонки для рубашки изъ десятикопеечныхъ монетъ и два серебряныхъ рубля — запонки для манжегъ. Онъ, конечно, не сказалъ ей этого, но ей это сообщили анонимнымъ письмомъ.
Сколько такихъ подарковъ и сюрпризовъ придется видѣть на своемъ вѣку ея ребенку! Ей доложили и то, что когда родился ея сынъ, графъ Тенчинскій сказалъ: «Ну, этотъ, будь у него сто милліоновъ, Тенчинскаго имѣнія въ наслѣдство не получитъ. Забрала погнули намъ носы достаточно — больше не надо».
«Пижалста, Выкторъ!» — думала Мэри, глядя на ребенка.
Мужъ исполнялъ пункты безмолинаго договора. Такъ какъ былъ ребенокъ, онъ занимался имъ постольку, поскольку этого требовало приличіе. Но не поцѣловалъ его ни разу. Говорилъ, что маленькія дѣти внушаютъ ему отвращеніе.
Однажды онъ велѣлъ мамкѣ раздѣть его и осмотрѣть голаго. У него были отвислыя длинныя уши и всѣ черты сходства съ дядей Гаммершлягомъ. Единственный разъ графъ не удержался и произнесъ въ носъ какое-то проклятіе. Съ тѣхъ поръ онъ, насколько возможно, избѣгалъ видѣть сына.
Значитъ, ребенокъ обреченъ на то, чтобы стыдиться матери и заставлять краснѣть отца. Маленькій Гаммершлягъ-Чорштынскій, съ картофельнымъ носомъ, съ кривымъ ртомъ, съ отвисшимъ подбородкомъ и съ тонкими кривыми ногами. У него будетъ отвратительная походка, и онъ будетъ трусомъ.
«Eques polonus sum, his omnibus par!»
Мэри стиснула зубы.
Въ театрѣ, на скачкахъ, на балахъ, вездѣ на него будутъ показывать пальцемъ: «Смотри, смотри, это сынъ Чорштынскаго!»
Ребенокъ будетъ чувствовать это, долженъ будетъ чувствовать, будетъ знать разницу между собой и молодыми Вычевскими или Заславскими и будетъ или дерзокъ и грубъ, или тихоней, всегда отодвигающимся на задній планъ. Сколько разъ дѣти Яна Чорштынскаго, родившіяся отъ урожденной Saint Martin, родъ которой ведетъ свое начало со времени крестовыхъ походовъ, будутъ говорить ему во время игръ, что въ нихъ — одна кровь, а въ немъ — другая…
Мэри смотрѣла на ребенка съ жалостью и и въ то же время съ какимъ-то недобрымъ чувствомъ. Она не чувствовала гордости, что родила Чорштынскаго, но чувствовала униженіе, что ея сынъ б_л_а_г_о_д_а_р_я е_й, б_л_а_г_о_д_а_р_я е_й будетъ чувствовать себя ниже другихъ!..
Съ какимъ восторгомъ, съ какимъ уваженіемъ она смотрѣла бы на этого ребенка, если бы онъ былъ чистой крови — магнатской крови…
Мэри такъ разстроилась, что слезы стали набѣгать на ея глаза. Мальчикъ проснулся и заплакалъ. И при этомъ онъ такъ «породисто» покривилъ губы, что Мэри повернулась на каблукахъ и, хлопнувъ дверью, вышла изъ комнаты мамки.
«Если бы я была такъ же глупа, какъ другія, — думала она про себя, — но я только такъ же пуста»…
И на третьемъ представленіи оваціи Стжижецкому повторились. Онъ сидѣлъ въ той же ложѣ партера, какъ и всегда, но сегодня ложа не была пуста. То и дѣло въ ней показывались какіе-то господа, которые кланялись и говорили Стжижецкому любезности. Часто туда вваливался Морскій, хваталъ Стжижецкаго въ объятія и цѣловалъ. Его громкій голосъ: «Ахъ ты, бестія!» или "Покажите мнѣ еще такую же скотину! " — раздавался на весь театръ, заставляя публику хохотать. Ложа была усѣяна цвѣтами, которые туда бросали и приносили. Стжижецкій кланялся, но не выходилъ изъ ложи.
Онъ, повидимому, очень усталъ.
Мэри сидѣла въ своей ложѣ въ бэльэтажѣ, почти vis-á-vis. Она замѣтила, что онъ взглянулъ на нее, увидѣлъ и больше не смотрѣлъ. Впечатлѣніе, какое она произвела на него, она не могла замѣтить.
Сама она была въ какомъ-то странномъ состояніи. Нервы были разстроены и дрожали отъ малѣйшаго прикосновенія, но внѣшне она чувствовала себя совершенно спокойной. У нея было такое ощущеніе, точно она въ туманѣ, или точно она — озеро въ горахъ, что волнуется отъ вѣтра, но волнъ его не видно подъ густой, влажной мглой. Если мгла разсѣется, передъ глазами путника откроется буря.
Мэри не отдавала себѣ отчета въ томъ, что будетъ, что можетъ быть. Не отдавала себѣ отчета и въ томъ, каковъ характеръ ихъ отношеній со Стжижецкимъ. Чувствовала, что губы ея дрожатъ и что что-то точно щекочетъ и раздражаетъ ихъ. Чувствовала, что въ ней поднимается, просыпается что-то, и что причина этого — встрѣча со Стжижецкимъ. Но что? — не умѣла назвать. Это было какое-то недовольство и желаніе чего-то, — но ни то, ни другое не оформилось еще. Въ ея мозгу пролетали черныя, мутныя тучки и мелькали искры и свѣтъ. Она то переставала хотѣть, то начинала хотѣть. И чувстовала какой-то страхъ, какую-то тревогу. Первый разъ въ жизни она стала дѣйствительно бояться. И какой-то инстинктъ говорилъ ей: «вернись!» Но знала, что не вернется и даже рискнетъ очень многимъ. Но ради чего? — она не умѣла этого сказать. У нея было чувство, точно она — невѣроятно сильный атлетъ, который стоитъ передъ неизвѣстнымъ, но славнымъ противникомъ: онъ можетъ еще отступить, можетъ попросту не согласиться на борьбу, и никто его за это не осудитъ, но ч_т_о-т_о толкаетъ его. Онъ дрожить отъ безпокойства, что тотъ можетъ сломать ему руку или оказаться сильнѣе, — но ч_т_о-т_о заставляетъ его рискнуть и вступить въ борьбу.
Такъ и Мэри. Она спокойно и невозмутимо сидитъ въ своей ложѣ, но ея круженной платокъ мало-по-малу превращается въ отрепья.
Мэри разглядываетъ публику въ театрѣ.
Графиня Тенчинская, княгиня Заславская, madame Куфкэ, madame Goldblum, madame Heissloch, графиня Вычевская, madame Швальбе, madame Красницкая, madame Лименраухъ, madame Лудзкая, madame Скульская, Скразская.
Вотъ ея свѣтъ — и тотъ и другой.
Графъ Тенчинскій, князья Заславскіе и Збарацкіе, Скульскіе, Швальбе, Гольдблюмы, Фейгенштоцкіе, — у всѣхъ великопѣпнаго покроя фраки, великолѣпное бѣлье, — всѣ они ѣдутъ на раутъ къ Лудзкимъ.
А тамъ — тамъ какое-то море свѣта, звуковъ, цвѣтовъ, тамъ какой-то огромный просторъ, какіе-то свѣтлые воздушные призраки.
— О чемъ ты думаешь? — спрашиваетъ ее мужъ.
— Ни о чемъ, — отвѣчаетъ Мэри.
Мужъ любезно улыбается и слегка наклоняетъ голову. Онъ не спрашиваетъ даже: «Неужели?» Это былъ одинъ изъ параграфовъ безмолвнаго договора.
Мэри тоже улыбается, и впивается ногтями въ свою руку.
Ей никогда и въ голову не приходила мысль, что хорошо было бы полюбить этого человѣка, или, по крайней мѣрѣ, попробовать это. Но теперь она попросту чувствуетъ, что не выноситъ его.
Изящный «лакированный сапогъ».
Мэри сначала украдкой взглядываетъ на мужа, и видя, что онъ не смотритъ, начинаетъ смотрѣть на него глазами, полными отвращенія, пресыщенія, почти брезгливости и презрѣнія.
Онъ замѣтилъ, что она смотритъ на него.
Уставился вопросительными глазами.
— Мнѣ казалось, что у тебя галстукъ съѣхалъ, — говоритъ Мэри, а пальцами впивается въ свою ногу.
Ей хочется крикнуть:
— Ахъ, довольно съ меня этого!
Это было бы хорошо для какойнкбудь Амеліи Гольдблюмъ, для Доси или Юли Блаудахъ, но не для нея, не для нея, не для нея!..
Какъ бы онѣ кичились, какъ бы задирали носъ!.. Имъ тоже мало имѣть милліоны, мало быть красивыми… Графиня Мэля, графиня Юля… Только Чорштынскому мало: у одной полмилліона, а у другой 700 тысячъ! Вѣдь у него столько гетмановъ въ роду, и столько векселей у евреевъ… Ему нужна была такая золотая роза саронская, такая брилліаитовая «лилія долинъ».
А тамъ опять Итамаръ умираетъ на сценѣ — и сейчасъ начнется сцена блуждающей Ады и діалогъ со Сфинксомъ — и заключительный гимнъ.
Мэри не захотѣла поѣхать изъ театра прямо къ Лудзкимъ. Она чувствовала себя уставшей, — а главное: если играть — то крупно!
Она знала, что глаза всѣхъ обратятся на нее и на Стжижецкаго, — и хотѣла, чтобы они обратились съ особеннымъ вниманіемъ. Ея губы презрительно надулись.
Она хотѣла, кромѣ того, и со Стжижецкимъ столкнуться лицомъ къ лицу. Войти вмѣстѣ съ другими, въ толпѣ, — нѣтъ, это не для нея. Если первое впечатлѣніе будетъ обыкновенно, то и все потомъ будетъ обыкновенно. Пусть всѣ сначала познакомятся съ нимъ, наговорятся, пусть пройдетъ первый взрывъ всеобщаго вниманія.
На Мэри было прелестное черное платье, вдоль пояса — гирлянда черныхъ розъ, на шеѣ нитка великолѣпнаго жемчуга и брилліантовая звѣзда въ волосахъ. Когда она посмотрѣла на себя въ зеркало дома, то замѣтила, что похожа на какое-то сказочное видѣніе. Тревога и лихорадочность послѣднихъ дней сдѣлали ея лицо подвижнѣе и интереснѣе. Ея огромные темные глаза съ темной поволокой блестѣли особенно ярко. Она никогда не чувствовала себя такой красивой. Войти вмѣстѣ съ толпой?.. Ей?..
Она вошла, гордая, спокойная, съ поднятой головой, какъ царица. Она рѣшила импонировать всѣмъ, и импонировала въ самомъ дѣлѣ. Воцарилась почти полная тишина.
— Вы превзошли себя сегодня! — фамильярно шепнулъ ей Лудзкій.
Она покровительственію улыбнулась.
Рѣшила быть холодной, снисходительно-любезной и недоступной. Пусть Стжижецкій чувствуетъ, что она графиня Чорштынская, что она н_а с_а_м_о_м_ъ д_ѣ_л_ѣ графиня Чорштынская. А эти люди вокругъ — «эта толпа» — пусть смотрятъ и изумляются ей — женщины пусть завидуютъ. Она была лучше всѣхъ одѣта и красивѣе всѣхъ.
Но внутренно Мэри чувствовала безпокойство и страхъ.
— Вы знаете Стжижецкаго? — обратилась къ Чорштынскимъ нѣсколько смущенно Лудзкая.
Мэри кивнула головой, а Чорштынскій подошелъ къ Стжижецкому, такъ какъ этого требовалъ этикетъ. Мэри слѣдила за ними глазами изъ-за вѣера; они поздоровались очень любезно, и на лицѣ Стжижецкаго нельзя было прочесть и тѣни смущенія.
Мэри удивилась и не могла этого понять. Минуту спустя Стжижецкій подошелъ къ ней съ ея мужемъ.
У Мэри забилось сердце; но она чувствовала, что на нее всѣ смотрятъ, и владѣла своимъ лицомъ.
— Мнѣ незачѣмъ напоминать тебѣ, Мэри, о m-r Стжижецкомъ — ты сама вспомнила о немъ въ театрѣ! — сказалъ Чорштынскій.
Мэри встала, какъ встаетъ дама свѣта передъ знаменитостью, и протянула Стжижецкому руку. Ея пожатіе было коротко и холодно, но и его тоже. Мэри напрасно старалась почувствовать дрожь въ его рукѣ; она не дрогнула.
Мэри удивилась еще больше и сѣла, въ первый разъ въ жизни не зная, что сказать. Равнодушное пожатіе Стжижецкаго совершенно сбило ее.
— Мнѣ очень пріятно встрѣтить васъ, — проговорилъ Стжижецкій такъ спокойно и такъ свысока, хотя и вѣжливо, что Мэри, почувствовала, что теряетъ подъ ногами почву.
Тонъ Стжижецкаго былъ вѣжливъ, но глаза его говорили: кажется, насколько я помню, я цѣловалъ тебя когда-то въ какой-то оранжереѣ, или что-то въ этомъ родѣ… Если мнѣ память не измѣняетъ, тамъ даже розы цвѣли…
— И я очень рада, — отвѣтила Мэри какъ институтка.
Чувствовала, что краснѣетъ, что кровь заливаетъ ей лицо.
Должно быть, Стжижецкій замѣтилъ это, такъ какъ слегка усмѣхнулся и сѣлъ рядомъ съ нею, съ самоувѣренностью человѣка, который знаетъ, что онъ здѣсь главное лицо и хочетъ этимъ воспользоваться.
Мэри чувствовала, что она краснѣетъ, какъ ракъ, и готова была провалиться сквозь землю.
— Вы довольны Варшавой? — произнесла она, чувствуя, что эта фраза похожа на то, что говоритъ какая-нибудь Куфкэ или Новейская…
— Очень, — отвѣтилъ Стжижецкій. — Вы вѣдь видѣли, что оперу мою приняли очень хорошо.
— Да…
Мэри показалось, что жемчугъ душитъ ее.
А Стжижецкій продолжалъ съ легкой насмѣшкой въ голосѣ:
— Я никогда этого не ожидалъ послѣ того опыта…
Мэри не знала, что отвѣтить. Стжижецкій разговаривалъ потомъ про богатаго барина, у котораго случайно не хватило денегъ въ дорогѣ, и онъ долженъ былъ занять у кондуктора. Она поняла, что Стжижецкій не ломаетъ комедію, не маскируется. Это заставило ее притти въ себя и разозлило ее.
— Помню, — отвѣтила она, смѣло глядя ему въ глаза.
Онъ замолчалъ на минуту и глаза ихъ встрѣтились. Мэри рѣшила не опускать своихъ. Но онъ опять улыбнулся и сказалъ небрежно:
— Я долженъ поблагодарить васъ.
— За что? — подхватила Мэри, которая почувствовала, что къ ней возвращается все ея остроуміе и находчивость.
Стжижецкій разсмѣялся.
— Я не помню, кому изъ музыкантовъ упалъ на голову кирпичъ…
Мэри почувствовала, точно ей дали пощечину. Стжижецкій, очевидно, издѣвался.
— Да, правда, — отвѣтила она, силясь тоже поддѣлаться подъ тонь холоднаго, равнодушнаго издѣвательства, — иногда человѣку нужны странныя случайности, кирпичи…
Она снова взглянула Стжижецкому въ глаза, и снова ихъ глаза встрѣтились. Мэри была уже сердитой и готовой къ борьбѣ.
Стжижецкій вынулъ изъ кармана цѣпочку отъ часовъ, къ которой былъ прикрѣпленъ открывавшійся хрустальный шарикъ. Мэри замѣтила въ немъ лепестокъ розы.
— Что это? — спросила она.
— Не знаю: porte-boneur, или талисманъ.
— Если porte-boneur?
— То я написалъ «Лилію долинъ».
— Если талисманъ?
— То я не напишу другой.
Мэри почувствовала, что теперь очередь за нею.
— Не правда ли, — процѣдила она сквозь зубы, — что въ «Лиліи долинъ» нѣкоторые мотивы напоминаютъ «Саронскую розу»?
Стжижецкій преспокойно отвѣтилъ:
— О, да. Вѣдь обѣ вещи возникли изъ одного источника.
Мэри снова потеряла подъ ногами почву.
— Но когда я писалъ ту оперу, — продолжалъ онъ, — мнѣ только казалось, что я пишу ее с_е_р_ь_е_з_н_о.
Мэри снова показалось, что жемчугъ ее душитъ. Она разозлилась и ухватилась за послѣднее средство:
— Значитъ, вы чувствовали одно и то же, когда писали обѣ вещи?
Ея глаза дерзко уставились на Стжижецкаго.
— Да, но все, что я чувствовалъ, я излилъ въ музыку.
Больше имъ не о чемъ было говорить.
— Вы знаете «Вольнаго стрѣлка» Вебера? — спросилъ онъ съ усмѣшкой.
— А вы читали романъ: «Вернувшіяся волны?»
— Теперь читаю: «Отлетающія души», — сказалъ Стжижецкій, вставая, — и, кромѣ того, тутъ, въ Варшавѣ, мнѣ хочется прочесть «L’enfant de volupté», — прибавилъ онъ.
— «Сонъ въ лѣтнюю ночь»… — разсмѣялась Мэри презрительно и недовѣрчиво.
— Его ставятъ обыкновенно послѣ «Бури» — сказалъ, уходя, Стжижецкій.
Мэри разглядывала присутствующихъ и иронически улыбалась. Прежде всего ей вспоминались слова дяди Гаммершляга, которыя она слышала однажды: «Забавно то, что въ Польшѣ только мы, евреи, хотимъ походить на поляковъ. Аристократія хочетъ походить на англичанъ, буржуазія на французовъ, шляхта на аристократію. Мы, польскіе евреи, мы — настоящіе п_о_л_ь_с_к_і_е евреи. Und es geht so, wie im Circus Reuz in Wien, oder beim Busch in Berlin: посерединѣ, au milieu, стоитъ, какъ господинъ директоръ въ лакированныхъ сапогахъ, со шпорами, съ кнутомъ въ рукахъ, — кто?.. Стою я, стоитъ твой папа, стоитъ баронъ Блюменфельдъ, стоитъ Ципресъ, Пукелесъ и К°. И что мы дѣлаемъ? Nous faisons le jeu. Мы кричимъ: Messieurs, mesdames, avancez, s’il vous plait! Et on avance, on circule. Аристократія, шляхта, мѣщанство. Это дѣлаютъ медленно, систематически, это еще не такъ, какъ должно быть… Но скоро будетъ, èa viendra. Messieurs, mesdames, circulez!».
Когда дядя Гаммершлягъ говорилъ такъ, его маленькіе, красно-зеленые глаза горѣли какимъ-то страшнымъ блескомъ, его рыжая борода, казалось, пылала, а короткіе, толстые пальцы мѣрно ударяли по столу или по креслу… И тогда дядя Гаммершлягъ любилъ высказывать мысли, въ родѣ: "Saistu, ma chérie, какая разница между нами и Наполеономъ? Что мы лучше calculons. C’est èa!
Мэри водила глазами по присутствующимъ и чувствовала скуку, брезгливость и пустоту. Пустоту прежде всего: никто изъ этихъ людей не относился къ другому серьезно, и никто не относился серьезно къ себѣ самому. Вся жизнь свѣта, которая была передъ ея глазами, если исключить половой вопросъ, сводилась прежде всего къ двумъ элементамъ: къ интригѣ и сплетнѣ!
Чѣмъ сплетня хуже — тѣмъ скорѣе, тѣмъ страстнѣе, тѣмъ больше ей вѣрятъ. На женщину бросаются прежде всего женщины, — на мужчину — мужчины. Всевозможные «совѣтники свѣтской коммерціи», имѣющіе на сбытъ титулы, таланты, состоянія, икры и мускулы, или связи — увиваются среди молодежи, какъ щуки въ пруду.
«Трудъ» — идетъ вяло, «обрабатываютъ» въ лучшемъ видѣ.
Если бы то, что говорили, могло бы воплотиться во внѣшнія формы, то три четверти гостей въ салонѣ Лудзкой ходили бы обвѣшенныя собаками.
— Мэри, — сказалъ разъ дядя Гаммершлягъ, когда они возвращались съ одного вечера, — я немного грубоватъ, и, не будь у меня моего состоянія, ты бы не принимала меня даже въ передней, и твой папа не принималъ бы меня даже въ передней, и всѣ не принимали бы даже меня въ передней, такъ-какъ я былъ бы слишкомъ грубъ. Но разъ я такъ богатъ, то я не грубъ, а оригиналенъ. «Онъ немного оригиналъ, старикъ Гаммершлягь, немного пахнетъ хлѣвомъ, но впрочемъ онъ, — „очень хорошо“; très comme il faut». А я тебѣ скажу, что такое общественное мнѣніе, я тебѣ покажу его valeur.
Chopin c'était un grand musicien, n’est ее pas? И вотъ, если бы этотъ Шопенъ всталъ изъ гроба и сказалъ, что онъ кое-что долженъ парижскимъ и лондонскимъ портнымъ, то о немъ бы сказали, что онъ обставляетъ портныхъ и цинически этимъ хвастается, а на слѣдующій день ты читала бы въ одномъ изъ серьезныхъ журналовъ оцѣнку его мазурокъ съ этой точки зрѣнія, сдѣланную какимъ-нибудь другимъ музыкантомъ, или прочла бы стихотвореніе на эту тему въ одномъ изъ юмористическихъ журналовъ.
Люди очень глупы: они думаютъ, что башни существуютъ затѣмъ, чтобы на нихъ висѣли часы и показывали время, а также — затѣмъ, чтобы на нихъ садились голуби и вороны! Каждый, кто вѣшаетъ собакъ на другомъ, да еще возмущается, невольно наводитъ на мысль, что онъ самъ бы этого не сдѣлалъ. Значитъ, если онъ десять разъ очернитъ человѣка, то самъ въ десять разъ побѣлѣетъ. А потомъ, если онъ сдѣлаетъ три свинства, то люди все же будутъ помнить, что осталось еще семь бѣлыхъ мѣстъ. И знай еще, что люди не наслаждаются такъ ѣдой, не наслаждаются такъ женщиной, какъ наслаждаются чужими непріятностями — Schadenfreunde. Если тебѣ что-нибудь удастся, то этому будутъ радоваться 15 человѣкъ, а если не удастся, то пятеро будутъ огорчены, а 150 будутъ радоваться. Обрати вниманіе особенно на то, какъ родственники скептически относятся къ какой-нибудь хорошей вѣсти и какъ вѣрятъ всякой дурной… Часто ты слышишь въ разговорѣ: я васъ очень люблю! — это значитъ: пошелъ къ чорту! Среди людей за каждымъ обѣденнымъ столомъ, въ каждой гостиной столько недоброжелательства и зависти, что будь у меня столько же добродѣтелей, я давно былъ бы уже Господомъ Богомъ. А какая мстительность! Какъ здѣсь никто не прощаетъ другому, не забываетъ, не старается понять другого! Всѣ эти добрыя отношенія — ces relations — на чемъ они основаны? Одно слово, мимолетное дурное настроеніе разобьетъ это все, разорветъ, обратитъ въ ничто! Я тебѣ смѣло говорю, Мэри, что три четверти такихъ добрыхъ отношеній и всякихъ дружбъ основаны одинаково на взаимной ненависти и на возможности извлекать взаимныя выгоды. Вездѣ, вездѣ — выгоды! Мнѣ самому это часто противно, хоть я Гаммершлягъ".
Когда Мэри водила глазами по окружающимъ въ салонѣ Лудзкихъ, ей невольно вспоминались эти слова и замѣчанія дяди Гаммершляга, но въ то же время ее охватывало удивленіе. Стжижецкій говорилъ съ ней не только спокойно, свободно и безъ волненія, но даже почти пренебрежительно.
Она всего ожидала, только не этого! Какъ? Равнодушіе, полное равнодушіе, да еще такое!
Она большими шагами ходила по большой, пустой въ эту минуту, гостиной съ балкономъ, куда она вышла, и не могла ничего понять! Какъ?! Онъ, этотъ Стжижецкій, этотъ Стжижецкій, авторъ «Лиліи долинъ»? Такъ зачѣмъ онъ писалъ ее? Ахъ, эти артисты!.. Поэты, музыканты, художники! Выльешь чувство въ словахъ, въ краскахъ, въ звукахъ — и нѣтъ чувства…
Развѣ такой Стжижецкій не долженъ быть у ея ногъ, теперь, теперь, именно теперь, когда онъ великъ, когда онъ славенъ, когда о немъ говорятъ!.. Только теперь настала минута: она — графиня Чорштынская, а онъ — С_т_ж_и_ж_е_ц_к_і_й.
Мэри топнула ногой. Что дѣлать? Притвориться, что голова болитъ, и ѣхать домой? Проиграть сразу, какъ первая попавшаяся насѣдка?.. Можетъ еще расплакаться?! Ей?! Признать себя побѣжденной?
А можетъ быть… можетъ быть, это было бы хорошо. Можетъ быть, хорошо «смириться»?
Ради Стжижецкаго стоитъ стать «жертвой».
То-есть какъ?.. Позволить, чтобы онъ здѣсь, въ Варшавѣ, т_е_п_е_р_ь, очутился около кого-нибудь другого, можетъ быть, даже у чьихъ-нибудь ногъ?! У какой-нибудь madame Kpacницкой, m-lle Мани или Франи?..
Но вѣдь императоръ Вильгельмъ, даже Наполеонъ жертвовалъ своей гордостью ради политическихъ цѣлей… А притомъ, притомъ… онъ ей правится… Да, да, правится… Живя съ такимъ чопорнымъ спортсмэномъ, какъ ея мужъ, такъ пріятно смотрѣть на этого великаго артиста, онъ такъ тянетъ къ себѣ…
Ахъ! Всѣ поцѣлуи ея мужа не затерли тѣхъ поцѣлуевъ, которые онъ выжегъ на ея губахъ тамъ, въ оранжереѣ, среди душныхъ розъ…
Что-то защекотало губы Мэри…
Смириться, подползти, какъ змѣя, и какъ змѣя обвить желѣзными тисками! «Отлетающія души». Ты увидишь! «Она»! «Она»! — вотъ будетъ заглавіе романа, который ты теперь прочтешь… Подожди!.. Это еще неконченная поэма… Изъ этой «Небожественной комедіи» создастся еще такая «Vita nuova», что самъ не радъ будешь!
Мэри бѣгала, а не ходила уже по гостиной, и ее все мучилъ вопросъ: какъ Стжижецкій могъ остаться къ ней совершенно равнодушнымъ? Вѣдь онъ не притворялся — она видѣла это. Просто — она стала ничѣмъ для него.
Это доводило ее до совершеннаго бѣшенства, но въ то же время проясняло ея мысли. Бороться съ человѣкомъ, который совершенно равнодушенъ, все равно, что биться головой о стѣну, — но смириться, унизиться, тронуть, смягчить — это можетъ привести къ побѣдѣ, особенно надъ такой натурой, какъ Стжижецкій, — мягкой, впечатлительной, нервной, склонной къ сентиментальности. Что она называла п_о_б_ѣ_д_о_й, что значило это слово она не отдавала себѣ отчета.
Если бы она хотѣла, чтобы онъ обнялъ ее, онъ бы навѣрное не отказался; но здѣсь дѣло не въ этомъ. Надо, чтобы Стжижецкій былъ ея, принадлежалъ бы ей, сидѣлъ у ея ногь, носилъ ея цвѣты въ бутоньеркѣ, чтобы она «отпускала» его на обѣды и ужины, чтобы ея коляска привозила и увозила его, чтобы Стжижецкій любилъ ее. Что на это скажетъ мужъ?.. О! За тѣ 600 тысячъ, которыя заплатили по его долгамъ, за 200 тысячъ годового жалованья теперь и 500 тысячъ въ будущемъ — у нея есть вѣдь право на то, чтобы ее любилъ Стжижецкій! Или нѣтъ?!
Брови Мэри сдвинулись, губы сжались, въ глазахъ блеснули молніи. Нѣтъ?!
И она остановилась въ вызывающей позѣ… Впрочемъ, нѣтъ, нечего раздражать мужа. Все это можно будетъ устроить спокойно и безъ скандала, нужна только ловкость, ловкость и еще разъ ловкость! Ну, а этого у нея довольно. Она и ловчѣе и умнѣе всѣхъ здѣсь, вмѣстѣ взятыхъ. Настоящая внучка геніальнаго Габріэля Гнѣзновера.
Вскорѣ она вошла въ главную залу, со свойственной ей увѣренностью подошла къ Стжижецкому, который разговаривалъ съ нѣсколькими дамами, и, присѣвши около него, черезъ нѣсколько минутъ стала разговаривать съ нимъ одна. Дамы поочередно стали отходить, — она бросила имъ вслѣдъ полный презрительной жалости взглядъ.
— Мг Стжижецкій, — обратилась она къ нему, — вы проводите меня къ столу?
— Боюсь, что хозяйка сдѣлаетъ мнѣ честь и предложитъ мнѣ мѣсто около себя.
— Нѣтъ, madame Лудзская пойдетъ съ ксендзомъ.
— А если?
— То вы скажете, что пригласили меня.
— Но это неправда.
Мэри подняла на Стжижецкаго глаза, полные невыразимой нѣжности.
— Вы скажете это?
— Скажу, — отвѣтилъ Стжижецкій, у котораго на мгновенье закрылись глаза.
А губы Мэри задрожали и немного вытянулись: ей тѣмъ легче было «брать» Стжижецкаго, что нужно было только итти за иистинктомъ.
«Побѣда!» — мелькнуло въ ея головѣ.
Она была уже увѣрена въ ней.
И сказала мягко и полушопотомъ:
— Простите…
— За что?
— Я хочу быть «кающейся грѣшницей».
— Вы за все мнѣ заплатили.
— Чѣмъ?
— «Лиліей долинъ».
Мэри вынула одинъ изъ своихъ цвѣтовъ и протянула руку съ нимъ къ сердцу Стжижецкаго, говоря:
— У меня нѣтъ лилій, и это не долина. Это даже гора… Но у васъ уже есть цвѣтокъ въ бутоньеркѣ?
— Ничего, и этотъ помѣстится. Что — гора?
Мэри не отвѣтила и продолжала:
— Гора, у подножья которой надо строить жертвенники. Тамъ, на самой вершинѣ, на недоступной вершинѣ и…
— И что?
— И можетъ закружиться голова…
— И?
— И можно упасть…
— Куда?
— Къ подножью горы, гдѣ былъ построенъ жертвенникъ…
Они смотрѣли другъ на друга. Мэри гипнотизировала Стжижецкаго, напрягая всю волю къ тому очарованію, которымъ (она это знала) полно все ея существо. Стжижецкій нагнулся и, дѣлая видъ, что беретъ ея вѣеръ, поцѣловалъ ея руку.
«Какъ это легко! — подумала Мэри. — Какъ легко!..»
Съ одной стороны она была довольна, что въ ней есть это очарованіе; съ другой — почти недовольна, что побѣда достается ей такъ легко. Она чувствовала въ себѣ силы и не для такой борьбы. Она стала чувствовать къ Стжижецкому родъ жалости. Но онъ точно почувствовалъ это, такъ какъ, когда встали, чтобы перейти въ столовую, онъ поклонился Мэри и сказалъ:
— Простите, но я не могу вести васъ къ столу.
Кровь хлынула къ лицу Мэри, но она овладѣла собой.
Ничего не спрашивая, она наклонила голову и сказала:
— Я заслужила наказаніе и принимаю его покорно.
Голосу своему она придала выраженіе полнѣйшей искренности.
Стжижецкій былъ, очевидно, тронутъ, — и сталъ жалѣть о томъ, что сдѣлалъ. А Мэри, опустивъ глаза, медленно отступила, давая ему дорогу. Въ выраженіи ея лица была покорность; въ движеніи тѣла — уваженіе и почтительность. Стжижецкій заколебался, остановился и сказалъ, наконецъ:
— Вы позволите предложить вамъ руку?
Мэри взяла его подъ руку съ выраженіемъ гордости и почти счастья. Въ эту минуту ей не нужно было притворяться.
— Вы, графиня, всегда побѣждаете! — сказала Лудзкая, подходя къ нимъ. — Не смѣю соперничать. Но мѣста распредѣлены по билетамъ…
— Такъ вы, дорогая, велите переложить билеты, — отвѣтила Мэри, дѣлая шагъ впередъ, нисколько не скрывая развязности въ голосѣ…
— Но… — попробовалабыло протестовать Лудзская.
— О! такая мелочь… Тѣмъ больше, что m-r Стжижецкій с_а_м_ъ п_р_и_г_л_а_с_и_л_ъ меня! — подчеркнула она.
— Но у васъ сосѣдкой будетъ m-me Высяновская, — сказала Лудзская, — вы, кажется, не любите другъ друга…
— Увѣряю васъ, что только она не любитъ меня, — пренебрежительно бросила Мэри, уводя Стжижецкаго впередъ.
— Нахальная жидовка! — прошипѣла m-me Лудзская.
— Швейцарская корова! — отвѣтила ей мысленно Мэри, посылая ей улыбку, сдѣланную такъ искусно, что она могла значить: «какая вы добрая»…
И подняла на Стжижецкаго глаза, похожія на тихій, ласковый день…
Безумная, бездонная грусть заливала душу Мэри. Все, все разбито въ прахъ. Во что обратилась ея красота, ея богатство, ея умъ? Она была графиней Чорштынской, графиней Чорштынской и больше ничѣмъ.
Взмыленныя лошади неслись уже десятый, или одиннадцатый разъ по Уяздовскимъ аллеямъ — туда и назадъ.
— Скорѣй, скорѣй! — кричала Мэри, и лошади неслись такъ, что комья грязи вырывались изъ-подъ копытъ. Холодный осенній вѣтеръ билъ Мэри по лицу, — а въ душу ударяли волны страшной грусти. Темная бездна, глубокая, душная и мрачная, открылась передъ ней. Она не хотѣла больше итти туда, — нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ! Ненавидѣла своего мужа, ненавидѣла своего ребенка, свой домъ — все, все!.. Задыхалась!
— Скорѣй! — кричала она на кучера, который былъ въ величайшемъ смущеніи: развѣ можно, чтобъ лошади графа Чорштынскаго неслись галопомъ, когда онѣ запряжены въ экипажъ? Такъ только пожарные ѣздятъ…
— Скорѣй!
Кучеръ повернулся къ ней съ удивленнымъ и смущеннымъ лицомъ.
— Отчего ты не ѣдешь скорѣй?!
И кучеру, который служилъ уже и у графовъ и у Заславскихъ, это показалось слишкомъ… Онъ съ состраданіемъ, взглянулъ на эту «жидовку» и, сдерживая лошадей, процѣдилъ:
— У н_а_c_ъ, ваше сіятельство, не принято галопомъ мчаться въ экипажахъ.
Кровь прилила къ лицу Мэри: передъ ней была спина кучера и лошади, которыя бѣжали быстро, но все же рысью. Что?! Въ своей собственной коляскѣ, за свои собственныя деньги она не можетъ ѣздить, какъ хочетъ, такъ какъ на коляскѣ гербъ ея мужа?! Что?!
— Назадъ! — крикнула она.
На углу Іерусалимской аллеи она велѣла остановиться и слѣзла. Прошла нѣсколько шаговъ, пока ея экипажъ не отъѣхалъ.
— Іерусалимская аллея, No… — сказала она извозчику.
Это былъ No дома Стжижецкаго.
Да, да, будь, что будетъ. У нея тоже есть право на жизнь, право на любовь, на наслажденія… Она хочетъ любить, хочетъ быть любимой, хочетъ наслажденій! Она красива, но ея мужъ съ одинаковымъ удовольствіемъ обнималъ бы ея горничную вмѣсто нея!.. А она — ахъ!.. сначала Чорштынскій правился ей, импонировалъ, льстилъ ея самолюбію — потомъ она стала равнодушна къ нему, а теперь онъ ей противенъ.
Она хочетъ чувствовать то, что чувствовала тамъ, въ оранжереѣ! Три недѣли она уже борется съ собой. Она настолько умна, что добилась хотя бы того, что Стжижецкій не сошелся ни съ одной женщиной, хотя онъ хотѣлъ это сдѣлать, хотѣлъ — на зло ей! Она угадала и поняла это сразу. Но Стжижецкій, несмотря на все желаніе, не могъ этого сдѣлать. Это была уже половина побѣды. Но Стжижецкій не подошелъ ближе и къ ней.
Развѣ онъ уже равнодушенъ къ ней? Нѣтъ, иначе она не могла бы его удержать никакими геніальными средствами отъ ухаживанія за другими женщинами. Онъ пріѣхалъ въ Варшаву совершенно равнодушнымъ; равнодушно подалъ ей руку, когда они шли къ ужину у Лудзскихъ, но всталъ отъ стола уже весь въ мечтахъ о прошломъ, о которомъ, конечно, не было сказано ни слова. Потомъ они стали встрѣчаться, встрѣчались часто. Стжижецкій начиналъ разговаривать съ десятью женщинами, но всегда кончалось тѣмъ, что онъ разговаривалъ только съ ней. Разъ, когда слегка выпилъ у княгини Заславской, онъ сказалъ ей:
— Да, да — хорошъ Григъ, хорошъ Сенъ-Сансъ, хорошъ Верди — но, въ концѣ концовъ, всегда возвращаешься къ Бетховену.
— Отчего? — спросила Мэри, которая хотѣла, чтобы онъ окончательно высказался.
Стжижецкій не отвѣтилъ, а сѣлъ у рояля, взялъ нѣсколько аккордовъ изъ «Перъ-Гинта», изъ «Dause macabre», потомъ изъ «Аиды», и сталъ, наконецъ, играть «Лунную сонату».
— Но Бетховенъ умеръ! — сказала Мэри.
А Стжижецкій загремѣлъ, какъ на органѣ: «Resurrexit, sicut dixi»… — и захохоталъ потомъ своимъ дѣтскимъ, искреннимъ смѣхомъ… Но слишкомъ дѣтскимъ и слишкомъ искреннимъ.
А все-таки, несмотря на всю дипломатическую игру Мэри, онъ не подходилъ къ ней ближе. Что было въ глубинѣ его души, она не могла угадать. Должно быть, она нравилась ему, разъ онъ простилъ ей прошлое, разъ могъ простить. Память объ этомъ прошломъ слишкомъ глубоко лежала въ его душѣ, не могъ же онъ его з_а_б_ы_т_ь!
«Какъ бы то ни было, я поступила съ нимъ чудовищно!» — думала Мери. И разстроенные нервы и какая то внутренняя потребность толкали Мэри къ тому, чтобы говорить съ Стжижецкимъ о томъ, что было. Иногда ей просто интересно было знать, что онъ скажетъ, иногда она чувствовала совершенно искреннее желаніе броситься передъ нимъ на колѣни, схватить его руку, прижать къ губамъ и кричать:
— Прости! прости!..
Мужъ ни въ чемъ не мѣшалъ ей. Исполняя пункты безмолвнаго договора, онъ предоставилъ ей совершенную свободу, — но лишь до тѣхъ предѣловъ, гдѣ не нарушались его права, которыя она должна была уважать по тому же договору. Онъ всегда умѣлъ устроить такъ, что Мэри никогда не разговаривала со Стжижецкимъ слишкомъ долго или слишкомъ наединѣ. Съ умомъ и расовой сметливостью Мэри онъ соперничалъ своимъ умомъ и тонкимъ знаніемъ свѣтскихъ формъ. Мэри чувствовала, что мужъ ея ни минуты не сомнѣвается въ ея душевномъ состояніи, но такъ какъ она ни разу не нарушила ихъ безмолвнаго договора, онъ тоже этого не дѣлалъ. Съ физической стороны — не было повода, а съ нравственной — ему было все равно. Нужно любить, чтобы ревновать къ тѣмъ объятіямъ, которыми женщина мысленно сжимаетъ другого человѣка. А Чорштынскій вѣдь получаетъ двѣсти тысячъ жалованья, чтобы исполнять супружескія обязанности…
— Тьфу! — мысленно плюнула Мери.
И разъ вечеромъ, — да, вчера, — случилось такъ, что Мэри встрѣтилась съ Стжижецкимъ одна. Одинъ изъ друзей Чорштынскаго сдѣлалъ какую-то серьезную аферу, былъ назначенъ судъ чести, и Чорштынскій долженъ былъ пойти на засѣданіе суда, назначенное вечеромъ. Они были приглашены на вечеръ, гдѣ долженъ былъ быть Стжижецкій. Чорштынскій, не желая нарушать безмолвнаго договора, поцѣловалъ жену, уже одѣтую для вечера, въ лобъ и въ руку и поѣхалъ на засѣданіе.
А Мэри поѣхала на раутъ.
Сначала она почувствовала себя гораздо болѣе стѣсненной, чѣмъ когда въ сосѣдней гостиной сидѣлъ ея мужъ, какъ это бывало обыкновенно.
Но это продолжалось недолго. Она сказала про себя: я вѣдь не провинціальная курочка, и рѣшила дѣйствовать.
Только не слишкомъ замѣтно, не слишкомъ сразу, не «пользуясь отсутствіемъ мужа» — такъ могутъ поступать «только выскочки или кокетки». Но не надо было быть и холоднѣе, чѣмъ всегда. Мэри была какъ всегда, — но только для людей; ея глаза нашли возможность намекнуть Стжижецкому на то свободное мѣсто, которое образовалось между ними.
И онъ это замѣтилъ.
Тогда Мэри повела его дальше — и онъ пошелъ. И вдругъ она шепнула ему:
— Я люблю васъ.
Ее бросило въ жаръ и въ холодъ, но вѣдь ей — все можно. Вѣдь только разъ!..
Потомъ она смѣло взглянула въ глаза Стжижецкому. Надо было дѣйствовать смѣло и энергично, не играть «дѣвочку»…
Стжижецкій смотрѣлъ на нее съ тревожнымъ вопросомъ въ глазахъ, не удивленный, а какъ бы испуганный.
«Боится… ладно… — подумала Мэри. — Онъ слабъ — и покорится. Онъ будетъ моимъ».
Передъ ней заблестѣлъ ореолъ побѣды.
Стжижецкій? Нѣтъ! Побѣда надъ жизнью, надъ судьбой, надъ волей судьбы! Будетъ то, чего она хочетъ.
Въ эту минуту Стжижецкій превратился въ ея глазахъ въ ничто, почти исчезъ. Въ эту минуту дѣло было не въ немъ — онъ со всѣмъ своимъ талантомъ былъ слишкомъ маленькою величиной для Мэри. Онъ былъ барьеромъ, черезъ который перескакиваетъ прекрасный наѣздникъ, чтобы очутиться въ широкомъ полѣ, достойномъ его коня и его груди.
Мэри бросилась на шею Стжижецкому, плача и прижимаясь къ нему, какъ ребенокъ. Бѣжали часы. Начинало темнѣть.
— Мэри, Мэри! — позвалъ Стжижецкій, приходя въ себя, — у тебя можетъ выйти непріятность. Смотри, уже темно.
— Ахъ, мнѣ все равно! Не буду съ нимъ жить!
— Мэри, опомнись.
— Когда ѣдешь?
— Въ двѣнадцать, курьерскимъ.
— Зачѣмъ ѣдешь? Не хочешь, чтобы дальше было, по крайней мѣрѣ, такъ, какъ до сихъ поръ?
— Боюсь, Мэри. Это могло бы стать несчастьемъ для всѣхъ насъ.
— Боишься за себя?
— И за тебя и за себя. Я люблю теперь только одно: мое искусство и мою славу. Больше ничего.
— Женщины уже не будешь любить?
— Думаю, нѣтъ.
Мери на минуту задумалась.
— Правда, если ты не полюбилъ меня, которую любилъ раньше, послѣ того, что я тебѣ дала, не будешь уже больше любить. Но ты можешь привязаться, нуждаться въ ней.
— Будь здорова, Мэри. Тебѣ уже давно пора.
— До свиданья!
Входя въ столовую, Мэри посмотрѣла на стѣнные часы. Было семь. Мужъ сидѣлъ за столомъ уже вѣрно около получаса, т. е. съ тѣхъ поръ какъ было подано на столъ.
— Ждалъ тебя, — сказалъ, вставая. — Но что съ тобой? Ты плакала?
— Нѣтъ.
— Мнѣ показалось. Гдѣ ты была такъ долго, если смѣю спросить?
— У меня было дѣло.
— Коротко. Можно узнать, какое?
Мэри выпрямилась и стояла въ вызывающей позѣ передъ мужемъ. Почувствовала въ себѣ такое возмущеніе, такую ненависть къ этому спортсмэну, что перестала его бояться. И, смотря ему прямо въ глаза, сказала съ удареніемъ:
— Развѣ я когда нибудь спрашивала о твоихъ дѣлахъ?
Чорштынскій понялъ и, несмотря на умѣнье владѣть собой, покраснѣлъ, но почувствовалъ въ то же время, что здѣсь что-то рвется и что надо сразу затянуть подводья, чтобы потомъ не было слишкомъ поздно и трудно.
Онъ тоже выпрямился, нахмурилъ брови, посмотрѣлъ вызывающе въ глаза Мэри и сказалъ властно:
— Прошу тебя, какъ мужъ, Мэри, скажи, гдѣ ты была?
— По какому праву?
— По праву мужа.
Мэри разсмѣялась:
— Успокойся, мой другъ, вѣдь не мое приданое ходитъ по вертепамъ, а я.
Чорштынскій поблѣднѣлъ, у него не хватило вдругъ словъ, а Мэри издѣвалась дальше:
— Успокойся, дорогой, успокойся, мой супругъ. Въ этомъ году получишь дважды по пятьдесятъ тысячъ ренты, въ будущемъ, можетъ быть, въ три и въ четыре раза больше! Это будетъ зависѣть…
— Отъ того, удастся ли твоему отцу надуть на желѣзнодорожныхъ акціяхъ! — крикнулъ Чорштынскій, срываясь съ кресла, блѣдный, какъ стѣна, съ сверкающими глазами.
— Молчи, ты! — крикнула Мэри.
— Ты молчи! — бросилъ ей Чорштынскій.
— Голышъ!
— Жидовка!
Мэри хлопнула дверью и выбѣжала изъ комнаты.
Кровь бунтовала въ груди. Какъ сумасшедшая бѣгала она по комнатѣ. Закусила губы и сжала кулаки.
— Отмстить! Развестись! Выкинуть его на мостовую! На мостовую! На мостовую! — безъ конца повторяла это слово, упивалась имъ: на мостовую! на мостовую!.. Прикажетъ лакею спустить его съ лѣстницы. Вѣдь это ея лакей, не его, она ему платитъ. Голышъ! Попрошайка! Нищій! На мостовую! На мостовую! Отомстить! Отомстить!
Отомстить…
А что потомъ?
Потомъ что?
Остаться въ этомъ громадномъ дворцѣ, въ этой пустотѣ совсѣмъ одной, съ ребенкомъ, котораго она не любитъ…
Остаться совсѣмъ одной, безъ него, безъ того, единственнаго, котораго любитъ, боготворитъ, желаетъ, хочетъ, безъ котораго жить не можетъ, и котораго могла имѣть, могла, могла!
О, проклятіе!
Потому что могла его имѣть, могла, могла, могла!
Онъ могъ быть ея, могъ ей принадлежать, могла каждый день засыпать въ его объятіяхъ и каждый день въ нихъ просыпаться!..
Могла, могла, могла!..
Кровь заалѣла на закушенныхъ губахъ Мэри.
Могла…
И она — она чего-нибудь не въ состояніи сдѣлать?
Но почему?
Стжижецкій ее не любитъ? Это ничего!
Будетъ его любовницей: лучше, прекраснѣе не найдетъ. Долженъ ее полюбить, долженъ такъ къ ней привыкнуть, чтобы безъ нея не обходиться; убѣдитъ его, завоюетъ его, покоритъ себѣ. То, что сегодня произошло между ними, это пустяки.
Значитъ, только потому, что между ними стоитъ эта жердь съ англизированнымъ лицомъ, въ галстукѣ изъ Парижа, въ костюмѣ изъ Вѣны, въ ботинкахъ изъ Лондона, съ манерами англичанина, съ выговоромъ француза, съ обращеніемъ, старательно скопированнымъ съ разныхъ англійскихъ лордовъ, французскихъ маркизовъ и австрійскихъ графовъ, встрѣченныхъ имъ въ жизни, эта фотографія заграничной аристократіи! Потому, что между ними стоитъ этотъ голышъ, котораго она вытащила изъ долговъ и который заплатилъ за это своимъ именемъ? Поэтому? Тьфу! Имя Стжижецкаго теперь громче, чѣмъ когда-либо имя всѣхъ Чорштынскихъ вмѣстѣ взятыхъ, даже тогда, когда носили свои доспѣхи, которые надо было выкупить у Файкелеса. Онъ, онъ, такой, можетъ ей въ чемъ-либо помѣшать?!..
Ха! ха! ха!
Громко разсмѣялась.
Впрочемъ, дольше съ нимъ жить невозможно. Пусть первая попавшаяся жидовка дастъ себя мучить ради имени, не она! Разъ порвано «нѣмое соглашеніе», разъ вырвалось то, что они заглушали въ себѣ ради взаимнаго интереса, то начнется борьба на жизнь и смерть. И это будетъ ея судьба? За всѣ милліоны ея отца, за ея красоту, молодость, умъ? О, нѣтъ!
Чорштынскій, графъ Чорштынскій пойдетъ прочь, ребенка возьмутъ родители, а она пойдетъ по свѣту съ нимъ, съ Стжижецкимъ, за лаврами, за славой, въ широкую, большую жизнь, полную, безпокойную, широкую жизнь… Съ нимъ, съ нимъ!..
Убѣжитъ…
Родители простятъ ей все: слишкомъ ее любятъ. До людей ей нѣтъ дѣла. Убѣжитъ, поѣдетъ за Стжижецкимъ, поѣдетъ за нимъ всюду. И онъ полюбитъ ее, долженъ полюбить!..
Убѣжитъ сейчасъ, сегодня; поѣдетъ на томъ же поѣздѣ.
Паспортъ былъ подъ рукой, все дѣло въ деньгахъ. Они были заперты въ вертгеймовской кассѣ, стоявшей въ одной изъ комнатъ ея мужа. У нея былъ свой ключъ, но надо было итти туда, въ его… въ «его апартаменты». Подъ рукой у нея было всего нѣсколько десятковъ рублей на текущіе расходы.
Колебалась. Ей представилась твердая, упругая фигура Чорштынскаго.
Но, нѣтъ! Это должно удасться!
Осторожно, тихо стала она подвигаться черезъ комнаты. Приложила ухо къ дверямъ. Было тихо. Вѣрно, вышелъ.
Вошла.
Быстро открыла кассу и взяла деньги, бумаги, золото, все, что было. Предполагала, что въ этой кассѣ должно быть до десяти тысячъ.
Заперла кассу и хотѣла выйти. Въ это время Чорштынскій сталъ поперекъ дороги.
У него было холодное и спокойное, какъ всегда, лицо, и онъ былъ, повидимому, мирно настроенъ, но его такъ удивило присутствіе жены около кассы, что задержался и остановился.
— Что ты дѣлаешь, Мэри? — спросилъ. Не отвѣтила.
Чорштынскій попробовалъ улыбнуться:
— Сердишься?
— Прошу пустить меня, — сказала Мэри, стараясь скрыть страхъ и дрожь.
— Ну, сердишься, Мэри? — повторилъ Чорштынскій, опять заставляя себя улыбнуться.
— Но что это? Ты взяла деньги?
Мэри ядовито прикусила губу:
— Если это ваши…
Чорштынскій покраснѣлъ, но поборолъ себя и попробовалъ продолжать миролюбиво:
— Безъ сомнѣнія — твои, Мэри, но прежде всего, кажется, они нашего ребенка.
Мэри разсѣялась. Чорштынскій смутился. Не могъ не почувствовать, что отвѣтилъ театрально. Покраснѣвъ еще больше и не видя другого пути, нахмурилъ брови, топнулъ ногой и сказалъ рѣзко:
— Довольно этого, Мэри! Куда ты идешь съ этими деньгами?
Но этотъ тонъ подѣйствовалъ и на нее вызывающе. Подняла голову и спросила:
— Что это? Конюшня? Какъ вы смѣете топать на меня въ моемъ домѣ? Какое право имѣете вы вмѣшиваться въ то, что я дѣлаю со своими деньгами?
— Твой домъ и мой домъ, твои деньги — мои деньги, — отвѣтилъ, сдерживая гнѣвъ, Чорштынскій.
— И вамъ не стыдно брать деньги, полученныя отъ мошенничества на желѣзнодорожныхъ акціяхъ? — издѣвалась Мэри.
Чорштынскій хотѣлъ что-то отвѣтить, но сдержался, загораживая только собой дверь.
— Прошу меня пустить! — повторила Мэри.
— Куда ты пойдешь?
— Куда захочу.
— Почему ты берешь деньги поздно вечеромъ?
— Если мнѣ понравится, могу ихъ выкинуть за окно. Доспѣхи Чорштынскихъ давно уже знаютъ дорогу отъ Кирхгольма и Желтыхъ Водъ къ Іойнэ Фейкелесу.
Разсмѣялась.
Чорштынскій мѣнялся въ лицѣ.
— Ну, пустите вы меня? По какому праву вы меня задерживаете?
— По праву моей воли, по праву мужа.
— Насиліе?
— Нѣтъ, только право.
— Право?!
— Моя воля. Воля мужа, которому ты дала клятву послушанія.
— Я купила тебя! — вырвалось у Мэри.
— И не продашь! — прошипѣлъ Чорштынскій, приближаясь къ ней и сильно сжавъ ея руку.
— Говори, что хочешь сдѣлать съ этими деньгами?
У Мэри заболѣла рука и это отняло у нея послѣднюю власть надъ собой. Ее обуялъ такой гнѣвъ, такое бѣшенство, что, не считаясь ни съ чѣмъ, крикнула:
— Что?! Убѣжать отъ тебя! Сегодня же уйти, сейчасъ, сію же минуту!
Тогда Чорштынскій схватилъ обѣ ея руки своими руками, и на полъ выпали бумаги, а золото со звономъ покатилось по полу.
— Подлецъ! Прочь! — крикнула Мэри, вырывая руки. — На, бери! Дарю тебѣ это! Найду довольно въ другомъ мѣстѣ, хотя бы здѣсь въ ушахъ и на шеѣ. Можетъ, и серьги вырвешь изъ ушей?
— Ты съ ума сошла?!
— Нѣтъ, но я ухожу отъ тебя! Прочь, пусти меня!
— Останешься!
— Нѣтъ! Пусти! Прочь!
— Молчи и стой!
— Ха!
Мэри съ пѣной у рта бросилась къ мужу, толкнувъ его сильно въ грудь; Чорштынскій пошатнулся и отступилъ; но и онъ пересталъ владѣть собой. Схвативъ Мэри лѣвой рукой за плечо, такъ больно, что она охнула и упала на колѣни, онъ правой сорвалъ со стѣны хлыстъ и со свистомъ опустилъ его на спину.
Упала навзничь въ обморокѣ.
Большія тихія сосны шумятъ надъ Попрадскимъ озеромъ.
Прошелъ сильный дождь, и небо прояснилось. Выглянуло яркое солнце и сверкнуло на мокрыхъ вѣткахъ каплями росы, какъ золотыми искрами, которыя духъ заколдованныхъ сокровищъ разсѣялъ по свѣту. Дивный, благоуханный прозрачный воздухъ поднимался изъ тумановъ, которые стлались надъ Липтовской долиной, таяли и пропадали, открывая въ то же время долину, похожую на сонъ. Казалось, что она только-что вышла изъ сферическихъ тумановъ, освободилась изъ творческой мглы молодая, свѣжая, ясная, полная несказаннаго очарованія. Надъ Липтовскими горами, какъ многоцвѣтная лента, засверкала огромная радуга, протянувшаяся по небу ясному и лазурному.
Среди камней бѣжалъ ручей съ водой вздутой и пѣнистой, съ шумомъ ударявшей въ берега. А тамъ, выше, горы въ клубахъ позолоченныхъ и обагренныхъ облаковъ казались громадными птицами съ распростертыми крыльями, готовыми летѣть и парить подъ лазурью небосвода. Удивительная легкость вершинъ между облаковъ дѣлала ихъ неземнымъ, воздушнымъ явленіемъ.
И все это тонуло въ лазури неба, ослѣпительный блескъ котораго озарялъ весь свѣтъ спокойный и безграничный.
Зеленая свѣжая трава и мохъ блестѣли росой. Склоны горъ, залитые свѣтомъ, сверкали и играли радостные и веселые, какъ глаза дѣтей, разбуженныхъ солнцемъ.
Серебристая отъ дождя листва, казалось, зацвѣла. Волшебство спустилось на землю. Въ глубокой тишинѣ, тихія какъ она сама, едва слышно шептали сосны.
Опершись на стволъ одной изъ нихъ, сидѣла на камнѣ Мэри, глядя на югъ, къ солнцу.
Шелъ уже второй годъ ея скитанья.
Стжижецкій обманулъ ее: поѣхалъ не въ Лондонъ, а въ Америку и, какъ говорили, собирался совершить кругосвѣтное путешествіе. Слѣдовать за нимъ было невозможно. Нью-іоркскія газеты сообщали, что взялъ съ собой на пароходъ нотную бумагу, чтобы написать новую оперу подъ названіемъ: «Слишкомъ поздно». Либретто хотѣлъ онъ писать самъ по дорогѣ изъ Европы въ Нью-Іоркъ.
Мэри развелась съ мужемъ, оставивъ бракоразводный процессъ адвокату. Ударенная хлыстомъ, она разболѣлась и лежала нѣсколько недѣль въ горячкѣ. Чорштынскій уѣхалъ, но, какъ говорили, вернулся черезъ три дня. Были большія сцены съ отцомъ Мэри, а потомъ начались переговоры. Рафалъ Гнѣзненскій подарилъ ему четыре тысячи ежегоднаго дохода. Чорштынскій требовалъ сто. Наконецъ, согласился на двѣнадцать, когда ему пригрозили, что если не согласится, то ничего не получитъ.
— Три тысячи за то, что вы были моимъ зятемъ, шесть тысячъ за то, что вы были мужемъ моей дочери, и три тысячи за то, что вы отецъ моего внука. А теперь adieu, графъ, — сказалъ ему Рафалъ на прощанье, низко кланяясь и пряча руки за спину.
Чорштынскаго поздравляли съ «недурнымъ дѣльцемъ».
Мери, выздоровѣвъ, покинула Варшаву. Поѣхала сперва въ Италію, потомъ въ Грецію, Египетъ; посѣтила Францію, Англію, Испанію, Германію, Бельгію, нигдѣ не останавливаясь больше нѣсколькихъ дней, гонимая какой-то лихорадкой: дальше! дальше! — Двѣ горничныя и два лакея, которыхъ возила за собой, падали отъ изнеможенія. Когда ей приходила фантазія, цѣлыми недѣлями надо было жить въ вагонѣ. Она стала извѣстна въ Европѣ, потому что брала цѣлый вагонъ для себя, нанимала цѣлую яхту. Деньги плыли какъ вода. Но Рафалъ Гнѣзненскій въ компаніи съ кузеномъ Гаммершлягомъ дѣлали все лучшіе обороты, и Мэри ни съ чѣмъ не считалась. Даже дядя Гаммершлягъ не сердился на капризы «der Frau Gräfin», ему льстило, когда онъ читалъ о ней въ Figaro или Neues Wiener Tageblatt, что пріѣхала сюда, «ganz wie die Kaiserin Eugénie».
У ногъ Мэри сверкало Попрадское озеро, тихое, спокойное, гладкое и блестящее. Послѣ обильнаго дождя солнце оживило землю, точно ангелъ радости вошелъ въ горную котловину и распростеръ въ ней крылья кротости и свѣта.
Въ необъятной тишинѣ едва былъ слышенъ шелестъ сосенъ, а монотонное журчанье заглушалось, сливаясь съ нею воедино.
Мэри смотрѣла на озеро, потомъ на горы Липтовскія, потомъ туда, въ свѣтъ. Вездѣ было солнце и миръ. Туманы разошлись и земля казалась видѣніемъ. Лазурь и благовонный воздухъ широко разливались вдали. Глаза Мэри слѣдили за какой-то невидимой волной въ бездонномъ, безконечномъ, необъятномъ пространствѣ… Тогда, одинокая въ этой тиши, опустила она голову на руки, и горькія, жалкія слезы полились изъ сомкнутыхъ глазъ.
Однажды утромъ въ Ниццѣ обѣ горничныя и оба лакея получили приказъ ѣхать обратно въ Варшаву. Ихъ мѣсто должна была занять французская прислуга. Должны были еще собрать вещи своей барыни въ дорогу. Но куда она ѣхала, они не знали.
Вечеромъ Мэри сѣла на извозчика и велѣла ѣхать на вокзалъ. Оба лакея изъ любопытства поѣхали тайкомъ за нею. Поѣздъ шелъ въ Геную.
Лакеи увидѣли, какъ на платформѣ къ графинѣ — Мэри не перестала носить титулъ своего мужа — подошелъ очень элегантный молодой человѣкъ, похожій на кавалерійскаго офицера въ штатскомъ платьѣ, и они оба вошли въ Sleeping Carr.
— Ого! — махнулъ рукой старшій изъ лакеевъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, сестра. Я сама перевяжу ему рану. Я сама это сдѣлаю.
— Но вы не привыкли! Съ вами сдѣлается дурно.
— Нѣтъ, нѣтъ, не бойтесь, сестра.
— Не знаешь, сестра Клара, кто эта прекрасная незнакомка? Черты лица у нея семитскія, но манеры свѣтской дамы, — обратилась одна изъ монахинь къ подходившей товаркѣ.
— Не знаю. Вотъ недѣля, какъ она въ госпиталѣ, и, знаешь, сестра Магдалина, я еще не видѣла такой работоспособности и энергіи. Кромѣ того, она вѣрно богата, какъ Крезъ, потому что покупаетъ больнымъ самыя дорогія вина и лакомства.
— Отлично говоритъ по-французски.
— Какъ каждая изъ насъ. Хотя у нея какой-то акцентъ.
— Судя по акценту, сказала бы, что она славянка.
— Больные ее обожаютъ. Добра и терпѣлива, какъ святой Францискъ.
— Нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ! Уйди, ангелъ смерти!..
Вотъ уже четыре года прошло послѣ послѣдняго свиданія съ Стжижецкимъ. Онъ опять празднуетъ новыя побѣды, но избѣгаетъ ее, не отвѣчаетъ на письма; единственнымъ отвѣтомъ была пуля, которую онъ прислалъ изъ Чикаго, — вѣрно та, которая была у него вынута.
За эти четыре года она изъѣздила свѣтъ вдоль и поперекъ, была спутницей, любовницей, сестрой милосердія, а пустота ея жизни все росла. Бездна! Бездна! Бездна!..
Ангелъ смерти сталъ передъ ней.
— Нѣтъ! нѣтъ! Уйди! Не хочу умереть при жизни, — говорила въ отчаяніи Мэри. — Неужели ничего больше у меня не осталось, кромѣ этой бездны? Помѣшательство или покорность? Никто не стоитъ передо мной, только этотъ ангелъ смерти?!..
— О, Боже! Боже! Какъ я несчастна!..
Передъ ея глазами мелькнулъ образъ адвоката Іакова Левенберга изъ Варшавы, очень порядочнаго человѣка, который всегда въ нее всматривался, но на котораго она никогда не обращала вниманія — «такой жидъ».
А кругомъ было тихо и пусто. Старыя деревья Загановицкаго парка глухо шумѣли, роняя листья на осеннемъ вѣтру. По небу неслись уже почти снѣговыя тучи, сѣрыя, однообразныя, хмурыя. У ногъ Мэри неподвижный темный прудъ; на немъ лодки на заржавленныхъ цѣпяхъ: давно никто на нихъ не ѣздилъ.
Пять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ она была здѣсь послѣдній разъ — пять длинныхъ лѣтъ.
Какъ это было давно, какъ давно здѣсь, на пруду, качалась она въ тотъ жаркій полдень… «Роза саронская»…
Все позади казалось ей сномъ.
Она не любила больше Стжижецкаго, не любила родителей, ребенка, ни своего блеска и значенія, никого и ничего не любила. Одинокая, осиротѣвшая, смотрѣла она на неподвижный темный прудъ, на качавшіеся и падавшіе листья деревьевъ, смотрѣла безъ воли, безъ мысли, безъ желанія и надежды.
«Der liebe Gott ist schlafen gegangen…»
Одинокая, сиротливая, смотрѣла Мэри на темный неподвижный прудъ, въ который кое-гдѣ упали увидшіе, порыжѣвшіе листья. На рукахъ ея сверкали крупныя драгоцѣнныя кольца, только они и сверкали въ этой хмурой осенней мглѣ.
Тяжелый, горькій, жалостный вздохъ вырвался изъ ея груди.
О, Мэри!..
Съ ужасомъ, со страхомъ смотрѣла Мэри въ жизнь. Стояла она передъ ней такая же темная, какъ этотъ прудъ, хмурая, какъ эти весеннія тучи, грустная, увидшая, траурная, какъ эти деревья парка. Ее били хлыстомъ, а потомъ оттолкнули, когда она хотѣла бы валяться въ ногахъ…
И снова мелькнулъ образъ адвоката Левенберга.
— Ахъ! Убѣжать! убѣжать!.. убѣжать отъ себя!..
Теперь Мэри стала единственной наслѣдницей колоссальнаго состоянія, т. к. умеръ Рафалъ Гнѣзненскій, а сама Гнѣзненская назначила себѣ двадцать четыре тысячи пожизненной ренты, отдавъ остальное дочери съ пожеланіемъ, чтобы эта «странная истеричка» была отъ нея подальше — не мѣшала бы своими сумасбродными выходками спокойному созерцанію суетности всего мірского и мѣрному качанью въ креслѣ.
Вскорѣ послѣ этого Мэри унаслѣдовала другое, меньшее, но все же въ нѣсколько милліоновъ состояніе послѣ дяди Гаммершляга, который заболѣлъ, съѣвъ «den verfluchten Homar» въ Остенде. Такъ какъ «деньги тянутъ къ деньгамъ», то дядя Гаммершлягъ отписаль, рѣшившись на завѣщаніе, все свое состояніе Мэри, исключивъ всѣхъ родныхъ. Мэри получила манію богатства.
Въ своемъ дворцѣ въ Варшавѣ съ котораго былъ снятъ гербъ графовъ Чорштынскихъ, Мэри велѣла придѣлать желѣзныя двери къ одной изъ комнатъ, не позволивъ никому туда входить. Тамъ она запирается цѣлыми вечерами, другой разъ цѣлыми днями.
Все тамъ отливаетъ, свѣтится, горитъ и сверкаетъ. Почти никакой мебели. Длинный, обитый, желтымъ бархатомъ времени Станислава-Августа шезлонгь, кресло-качалка, нѣсколько инкрустированныхъ креселъ, нѣсколько зеркалъ, нѣсколько канделябровъ, нѣсколько дорогихъ столиковъ и громадные великолѣпные шкафы и комоды.
Тутъ запирается Мэри на ключъ и открываетъ ящики. Высыпаетъ на инкрустированныя перламутромъ доски столовъ всѣ сокровища Голконды. Брилліанты, сапфиры, изумруды переливаются между жемчугомъ, рубинами и топазами, а золотыя рамы зеркалъ, позолота стѣнъ блестятъ отъ яркаго свѣта, потому что въ этой комнатѣ всегда закрыты окна. Здѣсь Мэри, лежа въ шезлонгѣ, разбрасываетъ свои драгоцѣнности, одѣваетъ на голову діадемы, надѣваетъ золотыя цѣпи, браслеты и перстни неоцѣненной стоимости.
Тамъ нѣтъ ни одного цвѣтка, Мэри ихъ не выноситъ, но ей кажется, что всѣ эти жемчуга, діадемы и рубины пахнутъ. Всѣ чувства ея раздражаются этимъ богатствомъ: зрѣніе, обоняніе, слухъ, потому что брошенныя на мраморъ драгоцѣнности звенятъ и звучатъ; вкусъ, потому что, прикасаясь къ нимъ губами, онѣ кажутся льдомъ; осязаніе, потому что Мэри погружаетъ въ нихъ свои руки и ласкаетъ ихъ, какъ живое существо. Велѣла сдѣлать толстую золотую цѣпь, которую обвивала вокругъ себя, какъ обвивается ужъ. Велѣла придѣлать къ ней голову ужа съ изумрудами вмѣсто глазъ, съ высунутымъ жаломъ. Среди канделябровъ и электрическихъ лампъ, опутанная этой цѣпью, ласкаясь къ головѣ ужа, тихо проводя по губамъ звеньями, она чувствуетъ странное, опьяняющее и раздражающее щекотаніе. Все тѣло ея, бѣлое, блѣдное, прекрасное тѣло сверкаетъ отъ драгоцѣнностей, Подъ тяжестью ихъ лежитъ она безвольная и смотритъ въ безконечныя отраженія зеркалъ.
Смыкаетъ глаза и грезитъ…
Проносятся передъ ней древніе города, древніе народы, праздники Митры и Астарты, оргіи александрійскихъ жрицъ. Безумная, сатанинская дрожь пробѣгаетъ по ея тѣлу.
Мэри вызываетъ духовъ, демоновъ, и они приходятъ. Вдругъ появляется точно изъ невидимаго облака, принесеннаго какъ будто жемчугомъ морей, темный образъ, поднимается, растетъ, склоняется надъ ней… За плечами вдругъ сверкнули хрустальныя крылья, а все тѣло подобно ясному пламени ослѣпительной яркости. Касается ея груди… Уже замираетъ въ объятіи, и вдругъ слышится ей изъ пасти золотого ужа шипѣнье, а изумрудные глаза его начинаютъ зловѣще сверкать. Страхъ охватываетъ Мери, она хочетъ сбросить золотую цѣпь, но золотыя звенья впиваются въ ея тѣло. И на ея тѣлѣ начинается борьба воздушнаго огня и холоднаго металла. Хрустальные огни бѣгаютъ по ней и, ударяясь въ золотыя звенья, кажется, звенятъ и звучатъ. Огонь и металлъ борятся за нее. Наконецъ, она освободила одну руку изъ золотыхъ обручей и закрыла ею сомкнутые глаза. И все вдругъ исчезло. Она на зеленомъ лугу, на всходахъ.
«Ибо вотъ, прошло ненастье,
Пролилъ дождь и пересталъ».
Цвѣты появляются на землѣ; пришелъ часъ пѣсни, и голосъ горлицы слышенъ въ землѣ нашей.
Фиговое дерево дало свои недозрѣвшіе плоды, а виноградные гроздья расцвѣли и благоухаютъ.
О, источникъ садовъ, источникъ живыхъ водъ, текущихъ съ Ливана!..
И сказалъ я: «Взойду на пальму, взберусь на вершину ея. И пусть будутъ груди твои, какъ гроздья винограда, благоуханіе ноздрей твоихъ подобно аромату яблокъ…»
Я принадлежу моему милому, а мнѣ — мой милый, который пасеть среди лилій.
Какъ вѣтка мирры, милый мой, когда отдыхаетъ на груди моей…
Какъ гроздь винограда, милый мой, въ виноградникахъ Энгады.
О-о!..
Зеленый лугь, зеленые всходы обратились въ песчаную пустыню.
О-о!..
Чудовищная, страшная, отвратительная птица топтала брилліанты и жемчуга, сапфиры и опалы. Разбрасывала ихъ коггями, раскидывала крыльями.
Мэри очнулась — все исчезло.
Видѣла свое отраженіе, осыпанное драгоцѣнностями, въ хрусталѣ зеркалъ.
Но лишь сомкнула глаза, передъ ней разверзлась страшная бездна, бездонная пасть, и темный крылатый духъ предсталъ передъ ней — ангелъ смерти.
Вскочила; со звономъ упали на мраморъ камни, діадемы и браслеты.
— Зачѣмъ я здѣсь?! Чего я хочу? — шепнула.
Но взглядъ блуждалъ по разсыпаннымъ сокровищамъ, и она опять успокоилась.
И стала смѣяться, нервно, громко, безумно, потому что видѣла, какъ по всѣмъ этимъ драгоцѣнностямъ, діамантамъ, топазамъ и рубинамъ, жемчугамъ и опаламъ въ комичныхъ извивающихся движеніяхъ пробирался призрачный искривленный, съ засунутыми за проймы жилетки руками, съ горбатымъ носомъ банкиръ изъ «Fliegende Blätter». Мэри смѣялась до слезъ.
— Не помѣшалась ли я? — спросила себя вполголоса, вытирая слезы.
Потомъ ей показалось, что передъ ней безконечное голубое озеро.
Тишина и покой.
Мысль стала тонуть въ пространствѣ, въ пустотѣ, въ вѣчности, въ небытіи…
На другой день она бѣгала по ювелирнымъ магазинамъ за новыми драгоцѣнностями.
Купила горсть брилліантовъ, хотѣла бы скупить всѣ брилліанты въ городѣ. Любовалась ими въ каретѣ, но, вернувшись домой, посмотрѣла на нихъ и бросила на коверъ своей гостиной.
И это жизнь?!
Мэри покинула Варшаву и переѣхала совсѣмъ въ Загановицы. Дворецъ загановицкій превратился въ настоящій заколдованный садъ. Подъ огромными стеклянными крышами поднимались рядами террасы и висячіе сады, полные рѣдкими прекраснѣйшими цвѣтами, къ которымъ Мэри теперь почувствовала настоящую страсть. Была проведена вода и подъ стеклянными сводами журчали пѣнясь водопады и дремали среди чудовищныхъ папоротниковъ, и орхидей тихія заколдованныя озера. Уничтожены были этажи и устроены колоссальныя залы съ мраморными колоннами.
Когда лежалъ снѣгъ, Мэри гуляла среди одуряющаго аромата цвѣтовъ или купалась въ мраморныхъ бассейнахъ своихъ озеръ. Чудныя заморскія птицы были привезены въ Загановицы съ Востока: ручные ибисы и марабу брали кормъ изъ рукъ Мэри, великолѣпные черные лебеди и другіе, бѣлые съ черными шеями и красными клювами, плавали въ особо устроенныхъ прудахъ. Мэри велѣла ихъ потомъ выкрасить въ синій, зеленый, голубой цвѣта, а нѣкоторыя вызолотить и посеребрить.
Различной окраски попугаи и колибри качались на вѣткахъ олеандровъ, пальмъ, померанцевъ и кипарисовъ. Сказочной величины черепахи лежали на паркетѣ или свободно гуляли по галлереямъ.
Прекрасныя дѣвушки съ Кавказа прислуживали Мэри. Дворецъ загановицкій, окруженный стѣной, замкнутый для всѣхъ, сталъ въ окрестностяхъ и еще дальше легендой, а его обладательница особой «совсѣмъ спятившей».
Разсказывали совсѣмъ невѣроятныя вещи…
Набожныя дворянки, экономки и дочери управляющихъ крестились при одномъ названіи «этой чертовщины».
И здѣсь, какъ въ опустѣвшемъ замкѣ въ Варшавѣ, въ Загановицахъ была за желѣзной дверью, безъ оконъ, съ люками въ стеклянной покатой крышѣ, бесѣдка, куда не входилъ никто, кромѣ Мэри.
Это уже не была сокровищница; посреди на каменныхъ плитахъ стоялъ алтарь, по образцу древнихъ жертвенныхъ алтарей. Здѣсь Мэри бросала драгоцѣнныя смолы и благовонія на щепки кедроваго дерева, насыщеннаго маслами, и утопала въ клубахъ дыма, потомъ падала на колѣни и начинала молиться. Это не была просьба о чемъ-либо, о прощеніи какихъ-либо грѣховъ. Это была какая-то внутренняя потребность обоготворенія, потребность чѣмъ-нибудь жить, чему-нибудь поклоняться и любить, потребность чего-то сверхчеловѣческаго, импонирующаго, громаднаго, безконечнаго и вѣчнаго.
— Богъ отцовъ моихъ! — взывала Мэри въ облакахъ дыма. — Богъ отцовъ моихъ, Богъ Авраама, Исаака и Іакова!
Боже, Ты вышелъ изъ Сеира и проходилъ поля Эдома, когда дрогнула земля, разверзлось небо и пролились облака. Растаяли горы предъ лицомъ Твоимъ, гора Синай предъ лицомъ Твоимъ, Бога Израиля…
Глубину вещей открываетъ Онъ въ темнотѣ, выводитъ на свѣтъ тѣнь смерти…
Подняли рѣки, о Боже! подняли рѣки свой шумъ; подняли рѣки волны свои…
Надъ шумомъ великихъ водъ, надъ сильными морскими волнами Ты сильнѣе на высотахъ Своихъ.
Пусть пляшутъ поля и все, что на нихъ, пусть говорятъ всѣ лѣсныя деревья…
Ты царствуешь; танцуй, земля, веселитесь, острова!..
Какъ воскъ таютъ горы предъ лицомъ Твоимъ, предъ лицомъ Бога всей земли…
Пусть шумитъ море и все, что живетъ въ немъ, внѣ его, и все, что живетъ за нимъ.
Пусть рѣки плещутъ руками; пусть возрадуются всѣ горы…
Онъ открываетъ глубину вещей во мракѣ, выводитъ на свѣтъ тѣнь смерти"…
Мэри пришла въ экстазъ. Въ дымѣ благовоній видѣла она ангеловъ, цѣлыя ихъ воинства.
То странные чудовищные звѣри съ людскими лицами мерещились въ дыму, то казалось, слетаются возницы на колесницахъ, съ огненными конями и огненными колесами.
Потомъ протягивались къ ней чьи-то руки, и чей-то голосъ говорилъ: Иди!
«Пойдешь со Мной изъ Ливана, возлюбленная Моя, изъ Ливана пойдешь со Мной и взглянешь съ вершины Амана, съ вершины горы Саниръ и Гермонъ»…
— Воистину приду я скоро. Аминь…
Когда однажды днемъ Мэри, шатаясь, вышла изъ своей молельни, черный молчаливый негръ подалъ ей на серебряномъ подносѣ письмо: узнала почеркъ бывшей давно замужемъ кузины Вассеркранцъ. Эта добрая женщина хотѣла, очевидно, произвести на нее впечатлѣніе, сообщая, что узнала изъ газетъ о женитьбѣ Стжижецкаго на какой-то полькѣ, на встрѣченной въ пути деревенской дѣвушкѣ, очень красивой и симпатичной, которую знаетъ графъ Морскій.
Мэри положила письмо спокойно на этажерку, говоря вполголоса:
— Зачѣмъ буду я рвать тѣло мое зубами моими и брать душу мою въ руки свои… Ждала я хорошаго, а пришло злое; когда надѣялась на свѣтъ, пришла тьма…
Между тѣмъ вечерняя почта принесла Мэри другое совсѣмъ неожиданное извѣстіе отъ Занѣцкой:
"Не сообщала тебѣ этого, потому что тебѣ это было безразлично, — писала Герсилія, — что такой извѣстный въ свое время скульпторъ Рдзавичъ совсѣмъ оправился отъ болѣзни и вернулся въ общество. Познакомилась съ нимъ у Лудзкихъ. Пришелъ къ намъ, увидѣлъ твою карточку и твой парижскій медальонъ и говоритъ: «что сокрушитъ небо и землю, а долженъ тебя вылѣпить».
«Проситъ отвѣта телеграммой на мое имя, можетъ ли пріѣхать».
Мэри на минуту задумалась, потомъ написала на четвертушкѣ листа:
«Хорошо».
Потомъ облокотилась на балюстраду, опустила голову на руки и стала смотрѣть въ пространство, гдѣ зажигались тихія, ясныя, молчаливыя звѣзды.
- ↑ Предмѣстье Варшавы, населенное евреями.