Переправа чрезъ Березину.
[править]— «Ну же, ну, депутатъ центра! проворнѣй. Надобно поспѣть вовремя, если мы хотимъ сѣсть за столъ вмѣстѣ съ другими! — Ну! подымай выше ногу! — Прыжкомъ, прыжкомъ, Г. Маркизъ!.. Ну, вотъ такъ… хорошо!.. Да ты скачешь по бороздамъ, какъ настоящій олень!»
Сіи слова были произносимы охотникомъ, спокойно сидѣвшимъ на опушкѣ Иль-Адамскаго лѣса. Онъ доканчивалъ Гаванскую цигарку и, какъ видно было, давно поджидалъ своего товарища, который безъ сомнѣнія заблудился въ кустахъ лѣса. Подлѣ него четыре запыхавшіяся собаки, пожирая воздухъ, глядѣли, какъ и онъ, на пѣшехода, къ коему обращались сіи слова. Чтобы понять всю ихъ насмѣшливость, надобно описать запоздавшаго охотника.
Это былъ маленькой, толстенькой человѣчекъ, котораго выпуклое брюхо изобличало дородность, приличную партизану. Министерства. Съ большимъ усиліемъ мѣрилъ онъ своими шагами поле, недавно сжатое, путаясь безпрестанно въ жнивѣ. Къ довершенію его горя, косвенные лучи солнца, упадая горизонтально на его лице, собирали на немъ крупныя капли пота. Такъ, какъ онъ всѣми силами старался сохранить равновѣсіе, то колыхался безпрестанно, то взадъ то впередъ, подобно возку на. ухабахъ.
День былъ очень жарокъ. Это былъ одинъ изъ тѣхъ Сентябрскихъ Дней, коихъ палящимъ зноемъ довершается созрѣваніе винограда. Время предвѣщало грозу. Хотя на горизонтѣ густыя черныя пятна зарождающейся тучи отдѣлялись другъ отъ друга широкими лазурными промежутками, но отъ зaпaда къ востоку съ ужасной быстротой неслись блѣдно-желтые клочья облаковъ, застилая небо тонкою сѣроватою пеленою. Вѣтеръ дѣйствовалъ еще только въ верхнихъ слояхъ атмосферы, которая тяготѣла надъ землей знойною духотою. А какъ долина, проходимая охотникомъ, окружена была высокою дубровою, которая препятствовала движенію воздуха, то температура ея породила на раскаленную печь. Задушенный зноемъ лѣсъ, въ тяжкомъ безмолвіи, казалось, томился мучительной каждой. Птицы, насѣкомыя онѣмѣли; Вершины деревьевъ едва колыхались.
Тѣ, кои сохранили нѣкоторое воспоминаніе о лѣтѣ 1819 года, безъ сомнѣнія почувствуютъ состраданіе къ описываемому нами пѣшеходцу: бѣднякъ обливался кровавымъ потомъ, чтобъ соединиться съ своимъ насмѣшливымъ товарищемъ. Продолжая курить свою цигарку, сей послѣдній разчелъ, по положенію солнца, что уже должно быть по крайней мѣрѣ пятъ часовъ вечера.
— «Куда это чортъ насъ занесъ?»… сказалъ наконецъ толстякъ, обтирая свой лобъ и прислонившись къ дереву, стоявшему среди поля, почти насупротивъ своего товарища: онъ уже не чувствовалъ въ себѣ силъ перескочить черезъ послѣдній широкій ровъ, находившійся между ними.
«И ты у меня объ этомъ спрашиваешь?» отвѣчалъ со смѣхомъ охотникъ, повалившись на скатѣ холма, обросшаго желтою высокою травою.
Потомъ, бросивъ докурившуюся цигарку въ ровъ, продолжалъ:
"Клянусь С. Губертомъ! впередъ не заманятъ меня таскаться по неизвѣстной мнѣ сторонѣ съ судьею, хотябъ то былъ и ты, любезный д’Альбонъ, старинный мой соученикъ и товарищъ..
— «Но, Филиппъ, стало быть ты не понимаешь по Французски?.. Вѣрно ты покинулъ свой умъ въ Сибири!».. возразилъ толстякъ, бросая горестно-комическій взоръ на дорожный столбъ, находившійся отъ нихъ шагахъ во ста. «Понимаю!» вскричалъ Филиппъ.
Схвативши свое ружье, онъ тотчасъ вскочилъ, однимъ прыжкомъ перебросился въ поле и побѣжалъ къ столбу.
«Сюда д’Альбонъ… здѣсь… полкруга на лѣво!» кричалъ онъ своему товарищу, доказывая рукой большую вымощенную дорогу. «Дорога изъ Бельи въ Иль-Адамъ!» продолжалъ онъ. «Стало, вотъ гдѣ должна быть дорога въ Кассанъ! Вѣдь она пересѣкаетъ Иль-Адамскую!»
— «Да, да, Полковникъ!» отвѣчалъ Г. д’Альбонъ, надѣвая на голову фуражку, которой опахивался.
«Такъ впередъ, почтенный мой Г. Совѣтникъ!» продолжалъ Полковникъ Филиппъ. И онъ свиснулъ собакамъ, которыя ему, казалось, были послушнѣе, чѣмъ Судьѣ, настоящему ихъ хозяину.
"Знаете ли вы, Г. Маркизъ* — продолжалъ шутливый воинъ — "что намъ еще остается болѣе двухъ лье? Деревня, которая виднѣется тамъ внизу, должна быть Белье…
— «Царь Небесный!» вскричалъ Маркизъ д’Альбонъ. — «Ступай въ Кассанъ, если тебѣ это нравится, но ступай одинъ. Я лучше соглашусь, не смотря на грозу, дождаться здѣсь лошади, которую ты пришлешь мнѣ изъ замка. Ты подшутилъ надо мной, Сюси! Мы располагались сдѣлать небольшую пріятную прогулку, побродить по знакомой сторонѣ, не отбиваясь отъ Кассана… А ты? Вмѣсто забавы, ты заставилъ меня бѣгать, какъ гончую собаку, съ четырехъ часовъ утра, тогда какъ весь завтракъ нашъ состоялъ изъ двухъ чашекъ молока!.. Ну! если тебѣ случится имѣть въ судѣ процессъ, я тебя заставлю проиграть его, хотябъ ты былъ тысячу разъ справедливъ!»..
Сказавъ это, потерявшій всю бодрость охотникъ сѣлъ подлѣ столба, снялъ съ себя ружье, пустую суму, и испустилъ продолжительный вздохъ,
«Франція!.. вотъ твои депутаты!».. вскричалъ смѣяся Полковникъ де Сюси. «Ахъ! мой бѣдный д’Альбонъ! Еслибъ ты какъ я, провелъ шесть лѣтъ во глубинѣ Сибири?»..
Онъ поднялъ глаза къ небу, какъ будто желая выразить, что его несчастія извѣстны только Богу и ему; потомъ прибавилъ: «Ну! пойдемъ же! Если ты останешься здѣсь сидѣть, то пропадешь вовсе?»
— «Что дѣлать Филиппъ! Это старая судейская привычка! — По чести, я выбился изъ силъ! Еще бъ таки, когдабъ мнѣ удалось застрѣлить хоть одного зайца!»..
Оба охотника представляли собой довольно рѣдкой контрастъ. Судья былъ около сорока двухъ лѣтъ отъ роду и, казалось, не имѣлъ еще тридцати; напротивъ Полковникъ, будучи тридцати лѣтъ, казался сороколѣтнимъ. Оба носили красный бантикъ, знакъ офицеровъ Почетнаго Легіона. Нѣсколько прядей черныхъ волосъ, смѣшанныхъ съ бѣлыми, какъ у сороки въ крылѣ, выбивалась изъ подъ фуражки воина; виски судьи отѣнялись прекрасными бѣлокурыми локонами. Одинъ былъ высокаго стана, сухъ, худощавъ, крѣпокъ, морщины, бороздившія его чело изобличали ужасныя страсти или лютыя страданія; другаго лице цвѣло здоровьемъ и веселостью, достойною Эпикурейца, Оба крѣпко загорѣли онъ солнца; и ихъ длинные стиблеты изъ рыжей кожи носили на себѣ признаки всѣхъ рвовъ и болотъ, по коимъ они проходили.
«Ну же!» вскричалъ спять де Сюси: "впередъ!.. Черезъ часъ добраго пути мы будемъ въ Кассанѣ, за столомъ! «
— „Стало быть ты никогда не любилъ!“ отвѣчалъ Совѣтникъ съ видомъ жалобно-комическимъ: „ты безжалостенъ, какъ 304 параграфъ Уголовнаго Кодекса!“
Филиппъ де Сюси затрепеталъ внезапно: его широкой лобъ сморщился и лице потемнѣло какъ туча. Ужасное, болѣзненное воспоминаніе искоробило всѣ его черты; и если слезы не хлынули въ тужъ минуту изъ глазъ его, то потому что онъ былъ одинъ изъ тѣхъ могущественныхъ людей, кои сосредоточиваютъ свои горести, считая, нѣкоторымъ родомъ, безстыдствомъ открывать ихъ, когда, никакое человѣческое слово не можетъ выразить ихъ глубины, когда нѣтъ сердца, которое бы могло понять ихъ,
Г. д’Альбонъ имѣлъ нѣжную, разборчивую душу, которая угадываетъ страданія и чувствуетъ живо сотрясеніе сердца, производимое невольною неосторожностью. Онъ уважилъ молчаніе своего друга, всталъ, забылъ свою усталость и слѣдовалъ за нимъ безмолвно, огорченный, что имѣлъ неблагоразуміе прикоснуться къ ранѣ, которая вѣроятно не зажила еще.
„Когда-нибудь, другъ мой“ — сказалъ ему Филиппъ, пожимая руку и благодаря за нѣмое раскаяніе раздирающимъ взглядомъ — „когда-нибудь я разскажу тебѣ мою жизнь… Теперь, я не въ состояніи!“…
Они продолжали идти въ молчаніи; но когда грусть Полковника по видимому разсѣялась, усталость возвратилась къ Судьѣ; и тогда съ инстинктомъ или лучше съ жадностью измученнаго человѣка, онъ испытывалъ глазами всѣ глубины лѣса, допрашивалъ вершины деревьевъ, преслѣдовалъ тропинки, надѣясь открыть какое-нибудь жилье, гдѣ бы могъ испросить гостепріимство.
При одномъ перекресткѣ, ему показался легкой дымокъ между деревьями. Онъ остановился, поглядѣлъ внимательно и призналъ, среди огромной чащи, зеленыя вѣтви нѣсколькихъ сосенъ.
— „Домъ!.. домъ!“.. вскричалъ онъ съ такимъ восторгомъ, съ какимъ моряки восклицаютъ: берегъ! берегъ!..
Тотчасъ бросился онъ въ кустарникъ, который былъ довольно частъ. Полковникъ, погруженный въ глубокую задумчивость, слѣдовалъ за нимъ машинально.
— „Яишница, простой хлѣбъ и стулъ, теперь для меня дороже дивановъ, трюфелей и Токайскаго вина въ Кассанѣ!“..
Сіи слова были выраженіемъ энтузіазма, произведеннаго въ Совѣтникѣ видомъ стѣны, коей бѣлизна издали отливала на темной массѣ суковатыхъ деревьевъ.
— „А! а! это, кажется старинное пріорство!“ вскричалъ снова Маркизъ д’Альбонъ, приближаясь къ древней, мрачной рѣшеткѣ.
Отсюда могъ онъ видѣть, посреди довольно обширнаго парка, зданіе, выстроенное изъ тесанаго камня, въ стилѣ обыкновенно употреблявшемся въ старину для монастырскихъ памятниковъ.
— „Какъ эти отцы умѣли выбирать мѣстоположеніе!“..
Сіе новое восклицаніе было выраженіемъ удивленія, коимъ Судья былъ невольно объятъ при видѣ поэтической пустыни, представившейся его взорамъ.
Домъ находился на косогорѣ, съ тылу холма, коего деревня Нервиль занимаетъ вершину. Огромные вѣковые дубы, опоясывая безмѣрнымъ кругомъ сіе жилище, дѣлали изъ него настоящую пустынь. Главная связь, назначенная нѣкогда для монаховъ, стояла на полдень. Паркъ, казалось, имѣлъ въ себѣ до сорока арпановъ. Передъ домомъ разстилался зеленой лугъ, прихотливо изузоренный множествомъ свѣтлыхъ ручейковъ и водоемовъ, разбросанныхъ по видимому безъ всякаго искусства. Тамъ и здѣсь возвышались зеленыя деревья, опушенныя безчисленно разнообразными листьями, раскидывающимися въ прелестныхъ формахъ. Потомъ, гроты искусно устроенные, массивныя террасы съ развалившимися лѣстницами и заржавѣлыми перилами, сообщали особенную физіономію сей дикой Ѳиваидѣ. Искусство весьма удачно присоединило здѣсь свои усилія къ живописнымъ эффектамъ природы. Всѣ страсти человѣческія, казалось, умирали при подножіи или на вершинахъ сихъ густыхъ деревьевъ, кои ограждали сіе уединенное убѣжище отъ мірскаго шума, подобно какъ отъ дыханія урагановъ и даже отъ самаго солнца. Безмолвіе и тишина сообщали ему неизъяснимое величіе.
— „Какъ все здѣсь въ безпорядкѣ!“ сказалъ д’Альбонъ, любуясь мрачнымъ выраженіемъ, которое руины давали ландшафту.
Въ самомъ дѣлѣ, здѣсь лежала какъ будто печать проклятія. Можно было счесть все это мѣсто заклятымъ, которое люди покинули отъ страха. Плющъ разстилалъ всюду свои излучистыя нити и богатые ковры. Мохъ сѣдой, зеленой, желтой и красной, облекалъ своими романтическими красками деревья, Скамейки, кровли, каменья. Окна были източены червями, размыты дождемъ, изъѣдены временемъ; балконы разрушены, террасы опрокинуты. Нѣсколько сторъ едва держались на одномъ крючкѣ. Распахнутыя двери не представляли никакой преграды. Ни одно плодовитое дерево не было подчищено; онѣ распростирали въ безпорядкѣ свои тунеядческія вѣтви лишенныя всѣхъ плодовъ, обремененныя густыми прядями лоснящейся омелы.. Наконецъ всѣ аллеи поросли высокою травою.
Сіе повсюдное запустѣніе сообщало картинѣ очаровательную поэзію и настроивало душу зрителя къ сладкой мечтательности. Поэтъ погрузился бы въ глубокую задумчивость любуясь симъ безпорядкомъ полнымъ гармоніи, сею картиною прелестнаго разрушенія. Въ эту минуту; нѣсколько лучей солнца, продравшись сквозь трещины облаковъ, освѣтили, тысячью разнообразныхъ цвѣтовъ, сію полу-дикую сцену. Черепица на кровляхъ просіяла; мхи заблестѣли; фантастическія тѣни зашевелились на лугу, подъ деревьями; мертвые цвѣты пробудились; очаровательные контрасты сразились другъ съ другомъ; листья рѣзко отдѣлились на свѣтѣ… потомъ… вдругъ сіяніе исчезло: и сей прелестный ландшафтъ, который какъ будто заговорилъ, снова умолкъ, помрачился, или лучше сказать притихъ, какъ самое кроткое мерцаніе осеннихъ сумерковъ.
Но совѣтникъ смотрѣлъ уже на этотъ домъ глазами хозяина.
— „Да это дворецъ Спящей Красавицы!“ говорилъ онъ., кому бы все это принадлежало?.. Надобно быть большимъ глупцомъ, чтобъ не жить въ такомъ прелестномъ убѣжищѣ.»
Едва Судья окончилъ сіи слова, какъ одна женщина мелькнула предъ нимъ съ быстротою облачной тѣни; она не произвела никакого шума, сбросившись съ вершины орѣховаго дерева, стоявшаго по правую сторону рѣшетки; это было настоящее привидѣніе. Маркизъ остолбенѣлъ.
«Что съ тобою сдѣлалось, д’Альбонъ?» спросилъ де Сюси.
— «Я протираю глаза, чтобъ увѣриться, во снѣ я или на яву!» отвѣчалъ Совѣтникъ, прильнувъ къ рѣшеткѣ, чтобъ увидѣть снова привидѣніе.
— «Она, вѣрно подъ этимъ фиговымъ деревомъ!» продолжалъ онъ, указывая Филиппу на листья дерева, возвышавшагося изъ за стѣны, по лѣвую сторону рѣшетки.
«Кто она?»…
— «Э! да по чему я знаю?» отвѣчалъ д’Альбонъ. «Вообрази себѣ» — продолжалъ онъ, понизивъ голосъ — «что тамъ… я видѣлъ, собственными глазами пречудную женщину. Мнѣ показалось, что она принадлежитъ больше къ царству тѣней, чѣмъ къ міру живыхъ существъ. Она такъ гибка, такъ легка, такъ эѳирна, что можно счесть ее совершенно прозрачною. Лице у ней бѣло, какъ молоко. Кажется, она одѣта въ черное платье; да и глаза и волосы ея показались мнѣ равно черными. Она посмотрѣла на меня, проходя; и хотя я, конечно не трусъ, но, признаюсь, ея холодный и неподвижный взглядъ оледенилъ кровь въ моихъ жилахъ.»
«А хороша собой?» спросилъ Филиппъ.
— «Не умѣю сказать. Я видѣлъ только одни глаза ея. Волосы распущены по плечамъ, лобъ матовой бѣлизны!»
«Къ чортужь обѣдъ въ Кассанѣ?» вскричалъ Полковникъ. «Останемся здѣсь. Мнѣ захотѣлось, какъ ребенку, проникнуть въ это страшное жилище. Окончины расписаны красною краской. На дверяхъ и затворахъ тотъ же цвѣтъ. Это какъ будто чертоги самаго дьявола. Не онъ ли наслѣдовалъ ихъ послѣ святыхъ отшельниковъ?.. Идемъ! Что это за бѣлая и черная волшебница? Здѣсь все дышетъ романомъ… Ну же! впередъ!»
Въ веселости Полковника изобличалась поддѣльная принужденность.
Въ тужь минуту, оба охотника услышали слабый крикъ, подобный визгу крысы, попавшейся въ западню. Они примолкли. Въ общемъ безмолвіи послышался шорохъ потрясенныхъ листьевъ, какъ ропотъ всколыхнутой воды. Напрасно старались они уловить какой-нибудь звукъ: земля оставалась нѣмою и хранила глубоко тайну шаговъ незнакомки, если только она дѣйствительно ходила.
«Вотъ что подлинно странно!» вскричалъ Филиппъ, слѣдуя за излучинами, описываемыми въ лѣсу стѣнами парка.
Два друга дошли скоро до аллеи лѣса, ведущей къ деревнѣ Шанври. Слѣдуя ей по направленно къ Парижу, они очутились передъ большею рѣшеткою и увидѣли главный Фасадъ таинственнаго обиталища. Съ сей стороны., безпорядокъ являлся въ самой высшей крайности. Огромныя ящерицы прыгали взадъ и впередъ по стѣнамъ трехъ главныхъ корпусовъ., выстроенныхъ скобою. Обломки черепицы и шифера съ развалившихся кровель, взгроможденные на землѣ, показывали совершенное запущеніе зданій. Плоды валялись подъ деревьями безъ всякаго прибора. Корова паслась на газонѣ, пожирая цвѣты въ платформахъ; коза жевала зеленыя кисти винограда и ошибкою глодала украшенія рѣшетки, на нихъ похожія.
«Здѣсь все въ гармоніи… безпорядокъ какъ будто организованъ!» сказалъ Полковникъ, схватившись за цѣпь колокола. Но колоколъ былъ безъ языка; ибо наши охотники не услышали ничего, кромѣ пронзительнаго скрыпа заржавѣлой пружины. Небольшая дверь, устроенная въ стѣнѣ, близь рѣшетки, какъ ни сгнила, упорно противилась усиліямъ Филиппа.
«О! о! да это становится очень любопытнымъ!» сказалъ онъ своему товарищу.
— «Еслибъ я не былъ судья» — отвѣчалъ Г. д’Альбонъ — «я бы счелъ эту черную женщину за колдунью.»…
Едва произнесъ онъ сіи слова, корова подбѣжала къ рѣшеткѣ и, какъ будто чувствуя нужду видѣть живыя человѣческія существа, протянула къ нимъ свое рыло, дышущее теплымъ паромъ. Тогда одна женщина, если только имя сіе могло быть дано неизъяснимому творенію, которое предстало взорамъ нашихъ друзей, потащила ее назадъ за веревку.
«Эй! эй!» вскричалъ Полковникъ.
Женщина остановилась, чтобъ взглянуть на обоихъ пришельцевъ. На головѣ у ней былъ красный платокъ, изъ подъ котораго выбивались пряди бѣлокурыхъ волосѣ довольно похожихъ на хлопья кудели. Полосатая юбка изъ грубой шерсти, весьма короткая, едва простирались до колѣнъ. Грудь не прикрывалась никакою косынкою; можно было счесть ее принадлежащею къ одному изъ тѣхъ Краснокожихъ Племенъ (Peaux Rouges), кои такъ прославлены Куперомъ; ибо ея голыя ноги руки и шея, казалось, были кирпичнаго цвѣта. Ни малѣйшаго луча смысла не примѣтно было на ея плоскомъ лицѣ. Сѣро-голубые глаза были холодны и тусклы", Нѣсколько рѣдкихъ, совершенно бѣлыхъ волосъ занимали мѣсто бровей. Наконецъ, въ искривленномъ ртѣ ея виднѣлся безпорядочный строй зубовъ, бѣлизною не уступающихъ собачьимъ. Она медленно подошла къ рѣшеткѣ, смотря на обоихъ охотниковъ съ безсмысленномъ видомъ, и какъ будто улыбаясь; но ея улыбка была тягостна и принужденна.
— «Гдѣ мы?.. Что это за домъ?.. Кому онъ принадлежитъ?.. Кто ты?.. Здѣшняя ли?»…
На сіи вопросы и на множество другихъ, коими поочередно закидали ее оба друга, она отвѣчала одними глухими гортанными звуками, болѣе свойственными животному, чѣмъ разумному, словесному созданію.
— «Развѣ ты не видишь, что это глухо-нѣмая?» сказалъ наконецъ Судья.
— Добрыхъ-Людей!. вскричала наконецъ крестьянка.
— «А! понимаю! Это долженъ быть старинный монастырь Добрыхъ-Людей»… продолжалъ Г. д’Альбонъ.
Тогда распросы начались опять; но, какъ своенравное дитя, крестьянка заупрямилась, начала играть своимъ деревяннымъ башмакомъ, крутить веревку, на которой привязана была корова, смотря на обоихъ охотниковъ и разглядывая всѣ принадлежности ихъ одежды; потомъ снова стала ворчать, визжать, но не говорила ни слова.
«Имя твое?» спросилъ ее наконецъ Филиппъ, устремивъ на нее пристально взоръ свой, какъ будто хотя ее околдовать.
— Женевьева!.. отвѣчала она.
Потомъ бросилась отъ нихъ, испуская дикій, не человѣческій хохотъ.
— «До сихъ поръ корова есть умнѣйшее существо, которое мы видѣли».. вскричалъ Судья. «Я хочу выстрѣлить изъ ружья, чтобъ вызвать какое-нибудь человѣческое созданіе.»
Въ ту минуту, какъ д’Альбонъ брался уже за ружье, Полковникъ остановилъ его жестомъ и указалъ пальцемъ незнакомку, которая такъ живо подстрекнула его любопытство. Она шла по довольно отдаленной аллеѣ, шагами медленными, и казалось погружена была въ глубокую задумчивость. На ней было черное атласное платье, все изношенное. Длинные волосы падали безчисленными локонами по лбу, вокругъ плечъ, и спускались вдоль по стану весьма низко, замѣняя собою шаль. Она казалось привыкла къ этому безпорядку; ибо изрѣдка, внезапнымъ движеніемъ головы, раскидывала ихъ на оба виска, Это производила она съ удивительной легкостью и быстротой. Ея движенія, подобно какъ у животнаго, имѣли всю безпечность и всю вѣрность механизма. Къ довершенію изумленія обоихъ друзей, она. вспрыгнула на вѣтвь яблони и усѣлась на ней съ легкостью птицы. Здѣсь начала она рвать, плоды, съѣла ихъ, и потомъ свалилась на землю, съ тою прелестною нѣгою, которою такъ любуются въ бѣлкахъ. Ея члены обладали гибкостью, которая у самомалѣйшихъ ея движеній отнимала всякой видъ принужденія или усилія. Она стала играть на травѣ и каталась по ней, какъ ребенокъ; потомъ раскинувши обѣ руки и обѣ ноги, осталась распростертою на муравѣ, съ тою же прелестною небрежностью и самозабвеніемъ, какъ маленькой котеночекъ, заснувшій на солнцѣ. Вдругъ вдали раздался глухой ударъ грома; она мгновенно перевернулась и стала на четвереньки, съ такою же удивительною ловкостью, какъ собака, послышавшая приходъ чужестранца. Это странное положеніе произвело, что ея черные волосы распались на двѣ широкія пелены., кои свѣсились по обѣимъ сторонамъ головы, Тогда оба зрители сей необыкновенной сцены могли свободно любоваться плечами, коихъ округлости отличались удивительною нѣжностью и кои сіяли яркой бѣлизной, подобно полевымъ маргариткамъ; шея особенно привлекала взоры своимъ рѣдкимъ совершенствомъ. Легко было видѣть, что это женщина прелестно сложенная. Она испустила болѣзненный крикъ и вскочила тотчасъ на ноги, Движенія ея слѣдовали другъ за другомъ съ такою очаровательною быстротою и легкостью, что можно было счести ее не человѣческимъ созданіемъ, а одной изъ тѣхъ воздушныхъ Дѣвъ, кои прославляются въ Стихотвореніяхъ Оссіана. Она подошла къ пруду, легкимъ движеніемъ сбросила съ себя башмакъ и, казалось, находила удовольствіе омочить въ водѣ свою бѣлую, какъ алебастръ, ногу. Можетъ быть, она любовалась хрустальными зыбями всколыхнувшейся влаги, которыя сверкали жемчужинами. Потомъ, стала на колѣна на берегу водоема, и забавлялась самымъ дѣтскимъ образомъ, погружая въ струяхъ свои длинные локоны и опять быстро вынимая, дабы видѣть, какъ вода сбѣгала съ нихъ по каплямъ, образуя, на лучахъ солнца, какъ будто жемчужное распущенное ожерелье.
— «Эта женщина, сумасшедшая!» вскричалъ Совѣтникъ.
Въ ту минуту, раздался дикой крикъ, безъ сомнѣнія испущенный Женевьевой и по видимому обращенный къ незнакомкѣ. Она, встала и разбросила свои волосы по обѣимъ сторонамъ лица. Въ эту минуту Полковникъ и Г. д’Альбонъ мощи разсмотрѣть черты сей женщины. Ея лице было удивительной бѣлизны, глаза большіе черные. Она увидѣла обоихъ друзей; и бросившись къ рѣшеткѣ съ быстротою серны, очутилась подлѣ ней въ нѣсколько прыжковъ.
— «Прощай!» сказала она тихимъ, гармоническимъ голосомъ, но такъ, что въ сей сладкой мелодіи, съ жадностію, услышанной обоими охотниками, не изобличалось ни малѣйшаго чувства, ни малѣйшей мысли.
Г. д’Альбонъ любовался длинными рѣсницами ея глазъ, густыми черными бровями, ослѣпительной бѣлизной кожи, не отѣненной ни малѣйшимъ румянцемъ, на которой рисовались однѣ голубыя жилки, это была одна, изъ очаровательнѣйшихъ женщинъ, какихъ только можно видѣть!
Совѣтникъ обернулся къ своему другу, чтобъ раздѣлить съ нимъ свое удивленіе; но Полковникъ лежалъ, позади его, распростертый на травѣ безъ чувства. Все это произошло въ. одно мгновеніе,
Испуганный Г. д’Альбонъ выстрѣлилъ тотчасъ на воздухъ изъ ружья, чтобъ позвать людей, и началъ кричать изъ всѣхъ силъ: помогите, помогите! стараясь поднять Полковника; но изумленіе его еще болѣе увеличилось, когда онъ увидѣлъ, что незнакомка, которая остановилась было неподвижно, услышавъ выстрѣлъ бросилась съ быстротой, испуская дикіе вопли ужаса, подобно пораненому звѣрю, и начала кружиться по лугу, оказывая знаки глубокаго испуга.
Щегольская коляска, коей стукъ Г. д’Альбонъ услышалъ на дорогѣ Иль-Адамской, ѣхала мимо. Махая платкомъ онъ требовалъ помощи у проѣзжающихъ. Вскорѣ коляска промчалась во весь опоръ; и Г. д’Альбонъ призналъ Г. и Гжу де Бейль, кои поспѣшили выдти изъ ней и предложишь ее судьѣ. Когда, съ помощію лакеевъ, Г. д’Альбонъ положилъ въ ней своего друга, Гжа де Бейль вынула склянку уксуса, чтобъ привесть его въ чувство. Филиппъ открылъ скоро глаза, обратилъ ихъ къ лугу, гдѣ незнакомка продолжала бѣгать, испуская крики; и тогда какъ будто проникнутый чувствомъ глубочайшаго ужаса, вскрикнулъ и закрылъ снова глаза, давая знать движеніемъ своему другу, чтобъ онъ немедленно удалился.
— «Въ первый разъ въ жизни вижу, что видъ женщины могъ испугать Полковника!» вскричалъ Г. д’Альбонъ, разстегивая жилетъ своего друга и давая ему нюхать уксусъ.
Г. и Гжа де Бейль предложили охотно свою карету Совѣтнику, говоря, что они кончатъ свою прогулку пѣшкомъ.
— «Что это за женщина?» спросилъ ихъ Судья, указывая на незнакомку.
— Думаютъ, что она пріѣхала изъ Муленя, отвѣчалъ Г. де Бейль. Говорятъ, что это Графиня де Вандьеръ, которая сошла съ ума; но какъ я самъ здѣсь не болѣе двухъ мѣсяцовъ, то не могу вамъ поручиться за справедливость этихъ слуховъ!
Г. д’Альбонъ поблагодарилъ Г. и Гжу де Бейль и отправился въ Кресанъ. Едва они потерялись изъ виду, какъ Филиппъ де Сюси пришелъ въ себя, благодаря сильному дѣйствію Англійскаго уксуса..
«Это она!» вскричалъ, онъ.
— «Кто, она?».. спросилъ д’Альбонъ.
«Юлія!.. Ахъ! мертвая и живая, живая и сумасшедшая.. И! какъ я не умеръ!»..
Благородный Совѣтникъ умѣлъ понять всю важность кризиса, коему подвергала ея его другъ я и остерегся его болѣе распрашивать и раздражать. Онъ нетерпѣливо желалъ пріѣхать скорѣе въ замокъ; ибо перемѣна, происходившая въ чертахъ и во всемъ существѣ Полковника, заставляла его бояться, чтобъ Графиня не сообщила Филиппу своей ужасной болѣзни.
Какъ скоро, карета доѣхала до поворота въ Иль-Адамъ, Г. д’Альбонъ послалъ Лакея за врачемъ; такъ что въ ту минуту какъ Полковникъ былъ положенъ въ постель, докторъ находился уже подлѣ него.
— Еслибъ Г. Полковникъ не былъ почти совершенно натощакъ, сказалъ хирургъ, онъ бы непремѣнно умеръ!. Его изнеможеніе спасло его!..
Потомъ, сдѣлавъ нужныя предписанія, докторъ вышелъ самъ приготовить успокоивающее питье.
На другой день поутру Полковнику сдѣлалось получше; но медикъ провелъ всю ночь подлѣ него, одинъ, не позволивъ никому оставаться въ комнатѣ больнаго.
— Признаюсь вамъ, Г. Маркизъ, сказалъ онъ Г. д’Альбону, я боялся поврежденія въ мозгу. Г. де Сюси испыталъ ужасное потрясеніе. Страсти его такъ живы; но первый ударъ рѣшаетъ все! Завтра, можетъ быть, онъ будетъ внѣ опасности!
Медикъ не обманулся, и на другой день позволилъ Судьѣ увидѣть своего друга.
«Любезный мой д’Альбонъ сказалъ ему Филиппъ, пожимая руку: „я ожидаю, отъ тебя услуги. Поѣзжай скорѣе туда… узнай обо всемъ, что касается до женщины, которую мы видѣли, и возвратись немедленно.. Я буду считать минуты!“
Маркизъ д’Альбонъ вскочилъ на лошадь и пустился во весь опоръ къ старинному аббатству. Доѣхавъ, онъ увидѣлъ передъ рѣшеткою высокаго сухощаго человѣка, въ, черномъ платьѣ, котораго лице было запечатлѣно кротостью и внушало довѣренность. Когда Судья спросилъ его, не живетъ ли онъ въ этихъ развалинахъ, онъ отвѣчалъ ему утвердительно.
Г. д’Альбонъ расказалъ ему причины своего посѣщенія; и тогда незнакомецъ вскричалъ:
— „Какъ, милостивый государь! такъ это вы сдѣлали тотъ гибельный выстрѣлъ? Вы едва не убили мою несчастную больную!“..
„Эхъ, сударь! да я выстрѣлилъ на воздухъ.“..
— „Вы бы сдѣлали меньше зла Гжѣ Графинѣ, еслибъ попали въ нее.“…
„Очень, хорошо! но намъ не въ чемъ упрекать другъ друга: видъ вашей Графики едва не убилъ Г. Барона Филиппа де Сюси.“…
— „Филиппа де Сюси?“ вскричалъ медикъ, поднявъ глаза къ небу и сплеснувъ руками. „Не былъ ли онъ въ Россіи… при переправѣ черезъ Березину?“..
— „Ну да, именно!“ отвѣчалъ д’Альбонъ: „онъ былъ взятъ въ плѣнъ козаками и отосланъ въ Сибирь, откуда воротился назадъ тому одиннадцать мѣсяцовъ.“
„Войдите, государь мой!“ сказалъ медикъ, поведя за собой Судью въ залу, находившуюся въ нижнемъ этажѣ дома.
Зала эта была богато омеблирована; но на всемъ видны были признаки разрушительнаго своенравія. Дорогія фарфоровыя вазы валялись разбитыя на полу подлѣ часовъ, коихъ корпусъ былъ пощаженъ. Шелковыя занавѣски оконъ были изорваны, между тѣмъ какъ двойныя кисейныя оставались цѣлы.
„Вы видите“ — сказалъ медикъ входя — „опустошенія, производимыя прелестнымъ созданіемъ, коему я посвятилъ себя!“..
Судья былъ растроганъ.
„Она моя племянница!“* продолжалъ врачъ: „и, не смотря на безсиліе моего искусства, я надѣюсь возвратить ей когда-нибудь смыслъ, слѣдуя методѣ, которая по несчастію позволена только богатымъ людямъ.“
Потомъ, какъ и всѣ, живущіе въ уединеніи, преданные въ добычу безпрестанно возобновляющейся горести, онъ расказалъ Судьѣ, въ бесѣдѣ, часто прерывавшейся, слѣдующее приключеніе, отъ котораго отдѣлимъ мы всѣ отступленія, дѣланныя разговаривающими.
Покидая, около девяти часовъ вечера, высоты Студенки, защищаемыя въ продолженіе всего дня, 28 Ноября 1812 года, Маршалъ Викторъ оставилъ тысячу человѣкъ, дабы прикрывать до послѣдней минуты одинъ изъ двухъ мостовъ, устроенныхъ на Березинѣ, который еще оставался.
Сей аріергардъ обрекся для спасенія безчисленнаго множества отставшихъ солдатъ, кои, закостенѣвъ отъ стужи, упорно отказывались разстаться съ обозами арміи. Но героическое самоотвержеще воиновъ, составлявшихъ сію великодушную дружину, должно было остаться безплоднымъ.
Солдаты, приливавшіе несмѣтными массами къ берегамъ Березины, по несчастій) нашли здѣсь безчисленное множество повозокъ, ящиковъ и мебелей всякаго рода, кои армія принуждена была бросишь, переправляясь черезъ рѣку 27 и 28 Ноября. Наслѣдники сихъ неожиданныхъ сокровищъ, несчастные, обезумѣвшіе отъ стужи, располагались въ пустыхъ бивуакахъ, расхватывали всѣ обломки, чтобъ настроить себѣ лачугъ, разводили огонь изо всего, что попадалось имъ подъ руки, жрали лошадей, сдирали, чтобъ прикрыть себя, кожу, сукно, парусину, съ каретъ и фуръ, и засыпали, вмѣсто того, чтобъ продолжать свой путь, вмѣсто того, чтобъ, подъ покровомъ ночи, перебираться спокойно черезъ Березину, которую неисповѣдимая кара судьбы обрекла быть столь гибельною Французской арміи.
Совершенное, безчувствіе сихъ несчастныхъ можетъ быть понятно только тѣмъ кои сами проходили сими снѣжными, безпредѣльными пустынями, не имѣя другаго питья, кромѣ снѣга, другой постели, кромѣ снѣга, другой перспективы, кромѣ безбрежнаго горизонта снѣга, другой пищи, кромѣ того-же снѣга или нѣсколькихъ мерзлыхъ кочашекъ, нѣсколькихъ оледенѣлыхъ горбылей, нѣсколькихъ горстей муки или кусковъ лошадинаго мяса. Сіи несчастливцы, умирая съ голоду, жажды, усталости и дремоты, приходили вдругъ на мѣсто, гдѣ видѣли дрова, огонь, съѣстное, безчисленное множество оставленныхъ экипажей, бивуаки, однимъ словомъ, цѣлый импровизированный городъ; ибо деревня Студента была совершенно сломана, растащена и перенесена, на высоты равнины. Хотя это былъ настоящій cita dolente, городъ ужасный и пагубный, все по крайней мѣрѣ онъ имѣлъ видъ обиталища, менѣе грозный и неумолимый, чѣмъ безбрежныя пустыни, покрытыя сугробами. Эта необозримая больница, гдѣ скорбь царствовала мрачная и безмолвная, стояла цѣлыя сутки. Утомленіе жизнію или чувство неожиданной отрады, нечаяннаго счастія, отнимало у сей несмѣтной, безобразной толпы всякое чувство, кромѣ одной потребности успокоенія.
Артиллерія лѣваго фланга Русскихъ безпрестанно громила сію безмѣрную массу, рисовавшуюся, подобно огромному пятну, то черному, то облитому пламенемъ, посреди снѣга; но ея неутомимыя ядра, для изможденной толпы казались только однимъ неудобствомъ больше. Она прислушалась къ нимъ, какъ къ грозѣ, коей громъ не возбуждалъ ни малѣйшаго вниманія, поелику долженъ былъ постигать, кое-гдѣ, умирающихъ, больныхъ, или даже мертвыхъ.
Ежеминутно отсталые приливали толпами. Эти бродящіе трупы немедленно раздѣлялись и переходили отъ костра къ костру, вымаливая нищенски мѣстечко у огня; потомъ, прогоняемые большей частью отвсюду, сбирались снова; и, глухіе къ увѣщаніямъ нѣсколькихъ офицеровъ, кои назавтра предсказывали имъ неминуемую смерть, расточали послѣдній остатокъ бодрости, съ коимъ могли бы переправиться черезъ Березину, для того, чтобъ построить себѣ на ночь шалашъ, наѣсться и уснуть. Смерть, ожидавшая ихъ, не была для нихъ бѣдствіемъ; ибо это бѣдствіе позволяло имъ соснуть хотя часокъ. Они называли бѣдствіемъ только холодъ, голодъ И жажду. Когда уже нельзя было промыслить ни дровъ, ни огня, ни лохмотья, ни покрышки, то начались драки между тѣми, у коихъ не было ничего, и тѣми, кои имѣли кровъ: слабѣйшіе пали! Наконецъ, пришло время, когда нѣсколько бѣглецовъ, гонимыхъ Русскими, не могли найти, себѣ другаго бивуака, кромѣ Сугробовъ; и повалились на нихъ, чтобъ никогда не пробуждаться;
Нечувствительно сія масса существъ, почти уничтоженныхъ, сдѣлалась такъ многочисленна, такъ глуха, такъ безчувственна, или можетъ быть, такъ счастлива, что Маршалъ Викторъ, защищавшій ее съ героическими усиліями, въ продолженіе цѣлаго дня, съ шестью тысячами противъ корпуса Витгенштейна, нашелся принужденнымъ очистить себѣ путь силою, сквозь этотъ дремучій лѣсъ людей, дабы перевесть черезъ Березину пять тысячъ храбрыхъ воиновъ, коихъ онъ сохранилъ для Императора.
Сіи несчастные предпочитали быть раздавленными, чѣмъ тронуться съ мѣста. Они гибли безмолвно, посматривая съ улыбкой на свои гаснущіе костры и не помышляя о Франціи.
Не прежде десяти часовъ вечера, Герцогъ де Беллюно увидѣлъ себя на другой сторонѣ рѣки. Дабы занять мосты, ведущіе къ Зембину, онъ повѣрилъ судьбу аріергарда, оставленнаго въ Студенкѣ, Генералу Эбле, истинному спасителю всѣхъ, кои пережили ужасныя Березинскія бѣдствія.
Было около полуночи, когда сей мужественный Генералъ оставилъ небольшую лачугу, которую занималъ подлѣ моста; и, въ сопровожденіи одного храбраго офицера, вышелъ посмотрѣть на зрѣлище, которое представлялъ лагерь, расположенный между Березиной и дорогой изъ Борисова въ Сшуденку. Пушки Русскія замолкли; безчисленные огни, блѣдно мелькавшіе посреди сугробовъ и по видимому утратившіе свою яркость, освѣщали, тамъ и здѣсь, безобразные призраки, не имѣвшіе человѣческаго подобія: несчастные, въ числѣ почти тридцати тысячь, принадлежащіе ко всѣмъ націямъ, кои Наполеонъ ринулъ на Россію, играли своею жизнью съ скотскою безпечностью.
— „Надобно все это спасти!“ сказалъ Генералъ.
— „Завтра утромъ“ — продолжалъ онъ — „Русскіе будутъ владѣть Студенкой; надобно сжечь мостъ, какъ скоро они появятся… и такъ, другъ мои, смѣлость и мужество! Пробейся на высоты! Скажи, Генералу Фурнье, что ему едва остается время очистить позицію, пробиться сквозь этотъ народъ и перейти черезъ мостъ. Когда увидишь, что онъ снимется, то слѣдуй за нимъ; потомъ, съ помощію нѣсколькихъ сильныхъ и бодрыхъ рукъ, жги безжалостно всѣ эти бивуаки, экипажи, ящики, кареты… все!.. Гони эту толпу на мостъ! Понуждай все, что можетъ еще двигаться, бѣжать на ту сторону! Пожаръ теперь остался единственнымъ нашимъ спасеніемъ.“ Еслибъ Бертье позволилъ мнѣ истребить эти проклятые экипажи, рѣка не поглотила бы никого… кромѣ моихъ бѣдныхъ понтоньеровъ… этихъ пятидесяти героевъ, кои спасли армію и… которыхъ забудутъ!»..
Генералъ закрылъ лобъ рукою и остался безмолвенъ. Онъ чувствовалъ, что Польша будетъ его гробомъ и что ни одного голоса не возвысится во славу тѣхъ великихъ людей, кои остались въ волнахъ… въ волнахъ Березины! чтобъ вбить сваи для мостовъ… Одинъ изъ нихъ живетъ еще, или, говоря точнѣе, страдаетъ, въ глуши деревни… безвѣстный!.
Адъютантъ отправился.
Едва великодушный офицеръ отъѣхалъ шаговъ сто по направленію къ Студенкѣ, какъ Генералъ Эбле, разбудивъ пять или шесть страждущихъ понтоньеровъ, началъ свой истинно благодѣтельный подвигъ, зажегши бивуаки, расположенные вокругъ моста, и понудивъ такимъ образомъ ближайшихъ солдатъ перебираться черезъ Березину.
Между тѣмъ Молодой Адъютантъ добрался, не безъ труда, до единственной деревянной избы, оставшейся въ Студенкѣ.
«Лачуга видно биткомъ набита, пріятель?» сказалъ онъ человѣку, котораго увидѣлъ снаружи передъ избой.
— «Если ты продерешься, то будешь славный молодецъ!» отвѣчалъ офицеръ, не оборачиваясь и продолжая рубить саблею бревна избы.
«Ба! да это ты, Филиппъ!» вскричалъ Адъютантъ, узнавъ по голосу одного; изъ своихъ друзей.
— «Я!.. А это ты, старичокъ!» возразилъ Г. де Сюси, взглянувъ на Адъютанта, которому, какъ и ему, было не больше двадцати трехъ лѣтъ." Я думалъ, что ты уже по ту сторону этой проклятой рѣки! Не привезъ ли ты намъ пирожнаго и конфетовъ для дессерту! Мы бы приняли тебя славно"… продолжалъ онъ, сдирая съ бревенъ кору, на кормъ своей лошади.
«Я ищу вашего начальника, чтобъ сказать ему, отъ имени Генерала Эбле, идти на Зембинъ! Вамъ едва остается время пробиться сквозь эту массу труповъ, которые я долженъ сей-часъ зажечь, чтобы принудить встать и двигаться!»..
— «Ты почти согрѣлъ меня: ибо отъ словъ твоихъ прошибъ меня потъ!.. Я долженъ спасти два существа, которыя мнѣ очень дороги!.. Ахъ! безъ этихъ двухъ сурковъ, мой любезный старичокъ, я давно бы умеръ! Только для нихъ берегу я свою лошадь, не ѣмъ ее. Ради Бога, нѣтъ ли у тебя хоть корочки?.. Вотъ ужъ тридцати часовъ, какъ у меня не было ничего во рту, и я дрался, какъ бѣшеный, чтобъ сохранить послѣднюю искру теплоты и бодрости, которая во мнѣ еще остается.»..
«Бѣдный Филиппъ!.. нѣтъ ничего, ни капельки! Но гдѣ Генералъ? здѣсь что ли?»..
«Не ходи туда! Этотъ: амбаръ набитъ ранеными… Ступай выше!.. Тамъ, на право, найдешь родъ свинаго хлѣва… тамъ Генералъ… Прощай, пріятель!… Если намъ удастся еще потанцовать на паркетѣ въ Парижѣ.»..
Онъ не могъ кончитъ; ибо вьюга въ ту минуту дохнула съ такимъ вѣроломствомъ, что Адъютантъ пустился, дабы не окостенѣть, а у Маіора Филиппа смерзлись губы.
Вскорѣ воцарилось молчаніе. Оно прерывалось только стонами, выходившими изъ избы, и глухимъ шумомъ лошади Г. де Сіоси, которая, съ неистовой жадностью, глодала мерзлую кору избяныхъ бревенъ. Маіоръ вложилъ саблю въ ножны; и, схвативъ за узду драгоцѣнное животное, которое умѣлъ сохранить, оторвалъ его, не смотря на сопротивленіе, отъ жалкаго корму, коимъ бѣдное животное казалось довольнымъ.
— «Пошла, Бишетъ, пошла!.. Только ты, моя красавица, можешь спасти мою Юлію!.. Ступай… Будетъ еще время отдохнуть… умереть.»..
И Филиппъ, закутауный въ мѣховую шубу, коей былъ одолжена сохраненіемъ своей жизни и дѣятельности, побѣжалъ по сугробамъ, стуча крѣпко ногами, чтобъ согрѣться.
Едва Маіоръ сдѣлалъ шаговъ пять сотъ, какъ увидѣлъ большой огонь на томъ мѣстѣ, гдѣ по утру оставилъ свою карету подъ охраненіемъ стараго неустрашимаго солдата. Ужасное безпокойство овладѣло имъ; и, какъ всѣ, кои въ продолженіе бѣдственнаго отступленія, были одушевляемы какимъ-нибудь могущественнымъ чувствомъ, онъ нашелъ въ себѣ болѣе силъ для спасенія своихъ друзей, чѣмъ сколькобъ имѣлъ для собственнаго своего спасенія. Скоро былъ онъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ небольшаго угла, образуемаго землею, подъ сѣнію коего, въ безопасности отъ ядеръ, помѣстилъ молодую женщину, подругу своего дѣтства, драгоцѣннѣйшее благо своей жизни.
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ кареты, до тридцати солдатъ собралось, вокругъ безмѣрнаго опія, который поддерживали, бросая въ костеръ крышки пороховыхъ ящиковъ, колеса, доски и оконницы каредгь. Это были, безсомнѣнія, самые запоздалые изъ всѣхъ, кои, наполняя пространство между широкой бороздой, описываемой Студенскою низью, и роковою Березиной, составляли какъ будто океанъ головъ, огней, шалашей… живое море, волнуемое движеніями почти безчувственными, изъ котораго вырывался глухой шумъ, смѣшанный съ грозными криками. Вынужденные голодомъ и отчаяніемъ, эти несчастные вѣроятно разграбили карету. Старый Генералъ и молодая жена его, коихъ нашли они, лежавшихъ на своемъ скарбѣ, окутанныхъ плащами и шубами, въ эту минуту сидѣли просто на снѣгу, сгорбившись, на корточкахъ, у огня. Карета была отворена и одна изъ дверцъ ея разбита. Какъ скоро сидѣвшіе вокругъ огня услышали шаги лошади и Маіора, яростный крикъ поднялся между ними. Это было бѣшенство голода, подстрекнутаго чувствомъ нежданаго благополучія!
— Лошадь!.. Лошадь!..
То былъ крикъ единодушный. Всѣ голоса слились въ одинъ голосъ.
— Прочь, прочь!.. Берегись!.. вскричали два или три солдата, Прицѣливаясь въ лошадь.
— «Тс! негодная сволочь! Я васъ всѣхъ опрокину въ этотъ огонь… Тамъ много мертвыхъ лошадей!. Ступайте туда!»..
— «Ге! ге! какой шутникъ!» возразилъ одинъ колоссальный гренадиръ. «Разъ! два!.. Слышишь?.. Посторонишься, или нѣтъ?.. Нѣтъ?.. Ну! какъ изволишь… Эй!»..
Крикъ женщины заглушилъ ударъ выстрѣла. По счастію Филиппъ не былъ раненъ: но лошадь его пала. Такъ какъ бѣдное животное еще боролось съ смертію, то три человѣка бросились и прикололи его штыками.
— «Каннибалы! дайте мнѣ, по крайней мѣрѣ, взять попону и пистолеты!» вскричалъ Филиппъ въ отчаяніи,
— О пистолетахъ не споримъ! отвѣчалъ гренадиръ: что до попоны, то вотъ бѣдный пѣшеходъ, у котораго для дня не было во рту ни капли… видишь, какъ онъ колотитъ зубъ объ зубъ, въ своемъ платьѣ, подбитомъ уксусомъ! Это нашъ Генералъ!
Филиппъ замолчалъ, взглянувъ на бѣдняка, у котораго обувь и исподнее платье было все въ дырахъ, а голова прикрывалась мерзкой фуражкой, набитой снѣгомъ.
Тогда онъ поспѣшилъ взять свои пистолеты; и, между тѣмъ какъ привязывалъ ихъ къ поясу, пятеро притащили убитое животное къ костру и начали свѣжевать его такъ ловко, какъ самые искусные мясники въ Парижѣ. Куски хватали и бросали на уголья съ удивительною быстротою. Маіоръ подошелъ къ женщинѣ, которая; узнавъ его, Испустила крикъ ужаса. Онъ нашелъ ее неподвижно сидѣвшую на подушкѣ изъ кареты и отогрѣвающуюся при огнѣ. Она взглянула на него безмолвно, даже не улыбнувшись. Тогда Филиппъ увидѣлъ подлѣ ней солдата, которому поручилъ карету на сохраненіе. Бѣднякъ былъ раненъ. Подавленный числомъ. Онъ долженъ былъ уступить солдатамъ, напавшимъ на него; но, подобно собакѣ, защищавшей до послѣдней крайности обѣдъ своего господина, взялъ наконецъ долю въ добычѣ и сдѣлалъ себѣ родъ плаща изъ старой бѣлой простыни. Въ эту минуту онъ переворачивалъ на угольяхъ кусокъ лошадинаго мяса и Маіоръ прочелъ на лицѣ его радость, которую чувствовалъ онъ, приготовляя себѣ такую лакомую пирушку.
Графъ де Вандьеръ, за три дня впавшій въ состояніе дѣтской несмысленности, сидѣлъ также на подушкѣ, возлѣ своей жены. Онъ смотрѣлъ тусклыми, неподвижными глазами на эти пирамидальные огни, коихъ теплота начинала разогрѣвать его оцѣпенѣлость. Ружейный выстрѣлъ, прибытіе Филиппа, столь же мало тронули его, какъ и сраженіе, въ слѣдствіе коего карета была разграблена.
Сначала Филиппъ схватилъ руку молодой Графини, какъ будто для того, чтобъ выразить ей свою привязанность и огорченіе, которое чувствовалъ, видя ее доведенную до такой крайности; но остался безмолвенъ подлѣ ней, сѣвши на грудѣ снѣга, которая подмывала сама себя, тая на огнѣ. Онъ самъ уступила наконецъ животному наслажденію отогрѣться; забывая опасность, забывая все. Его лице, противъ воли, искоробилось выраженьемъ радости, почти звѣрской; и онъ ожидалъ съ нетерпѣніемъ, чтобы кусокъ лошади, данный его солдату, изжарился; ибо запахъ этого выпачканнаго угольями мяса раздражалъ въ немъ голодъ, а голодъ заставлялъ молчать его сердце, мужество и — любовь. Онъ смотрѣлъ безъ всякаго огорченія и гнѣва на разграбленіе своей кареты. Окружавшіе костеръ, раздѣлили промежъ себя одѣяла, подушки, шубы, платье женское и мужское, принадлежавшія Графу, Графинѣ и Maiору. Филиппъ обернулся, чтобъ посмотрѣть, не осталось ли чего въ ящикахъ. При блескѣ огней, онъ замѣтилъ, что золото, бриліанты, серебро Графини, было разбросано; никто не думалъ присвоить себѣ ни малѣйшей вещицы.
Всѣ, коихъ случай собралъ вокругъ костра, хранили молчаніе, которое было ужасно. Каждый дѣлалъ только то, что считалъ для себя необходимымъ. Ихъ крайность имѣла въ себѣ даже нѣчто каррикатурное. Лица, искаженныя холодомъ, напитаны были грязью, по которой слезы, отъ глазъ до оконечности щекъ, прорыли глубокія борозды, свидѣтельствовавшія толщину сей безобразной личины. Неопрятныя длинныя бороды еще болѣе увеличивали ихъ отвратительность. Одни были окутаны въ женскія шали; другіе прикрывались конскими чепраками, истасканными попонами, лохмотьями забитыми инеемъ, который, тая на огнѣ, лилъ съ нихъ ручьями; у нѣкоторыхъ одна нога была въ сапогѣ, другая въ башмакѣ. Не было ни одного, чей костюмъ не представлялъ бы жалкой и смѣшной уродливости. Но окруженные множествомъ столь забавныхъ по видимому фигуръ и сценъ, всѣ были мрачны и суровы. Молчаніе прерывалось только хрустѣніемъ дерева, трескомъ огня, отдаленнымъ ропотомъ лагеря и сабельными ударами, наносимыми убитой лошади тѣми изъ солдатъ, кои наиболѣе голодали, чтобы высѣчь изъ ней лучшіе куски. Нѣкоторые несчастные, уставшіе болѣе другихъ, спали. Когда кто-нибудь изъ нихъ скатывался въ огонь, никто не подымалъ его; ибо эти строгіе логики думали, что, если онъ еще не умеръ, то огонь самъ заставитъ его искать другаго болѣе покойнаго мѣста. Если несчастливецъ пробуждался и погибалъ въ огнѣ, никто не жалѣлъ объ немъ; только нѣкоторые солдаты взглядывали другъ на друга, какъ будто для того, чтобъ оправдать свою беззаботливость, повѣряя равнодушіе другихъ.
Молодая Графиня уже два раза была свидѣтельницею подобныхъ сценъ: она оставалась безмолвною и неподвижною.
Когда разные куски мяса, брошенные на уголья, зажарились, то каждый началъ утолять свой голодъ съ тою прожорливостью, которая, даже въ животныхъ, кажется такъ отвратительна,
— Въ первый разъ доводится мнѣ видѣть тридцать пѣхотинцевъ на одной лошади!.. вскричалъ гренадиръ, который ее свалилъ.
Эта острота была единственное свидѣтельство національнаго Французскаго духа.
Вскорѣ большая часть бѣдняковъ завернулись въ свои лохмотья, помѣстились на доскахъ, на всемъ, что могло предохранить ихъ отъ соприкосновенія съ снѣгомъ, и заснули, не заботясь о завтрашнемъ днѣ.
Когда Маіоръ отогрѣлся и утолилъ свой голодъ, непреодолимая дремота отяготѣла надъ его рѣсницами. Юлія спала. Онъ глядѣлъ на нее, пока боролся еще со сномъ. Юлія была окутана въ шубу и толстый драгунскій плащь. Голова ея лежала на подушкѣ, замаранной кровью. Она спрятала ноги свои подъ плащь. Мѣховая шапка, подвязанная платкомъ подъ шею, предохраняла лице ея отъ холода, сколько было возможно. Въ этомъ состояніи она не походила ни на что. Это была безобразная масса. Только когда Графиня обернула во снѣ голову свою къ огню, Маіоръ могъ видѣть ея закрытые глаза и часть лба. Была ли то послѣдняя изъ торговокъ, скитающихся за арміей? Или прелестная женщина, слава любовника, царица баловъ, обожаемая сильфида, блистающая красотой и свѣжестью? Увы! самый проницательный глазъ преданнѣйшаго друга не могъ различить ничего… Это была вещь безъ имени, связка тряпья и лохмотьевъ, трупъ бездушный! Любовь уступила холоду, даже въ сердцѣ женщины!
Сквозь густую пелену, которую неодолимый сонъ простиралъ надъ глазами Маіора, уже видѣлъ онъ мужа и жену, какъ двѣ маленькія точки. Пламя костра, эти разбросанныя фигуры, эта ужасная стужа, которая ревѣла въ трехъ шагахъ отъ бѣгучей теплоты… все превращалось въ мутное сновидѣніе.
Безотвязная мысль тревожила Филиппа.
— «Мы погибнемъ всѣ, если я засну… нѣтъ… не буду спать.»..
И онъ заснулъ!
Ужасный крикъ и взрывъ разбудили Филиппа скоро. Чувство долга, опасность Юліи, пали тотчасъ ему на сердце. Онъ испустилъ крикъ, подобный реву. Только онъ и его вѣрный солдатъ были на ногахъ. Они увидѣли море огня, пучину своенравнаго пламени, которое, пожирая шалаши и бивуаки, во мракѣ ночи, составляло безбрежный фондъ, гдѣ группы людей" рисовались мрачными пятнами: потомъ крики отчаянія… вой… тысячи волнующихся призраковъ… лица неистовыя и — молчаніе ужасное! Среди сего пылающаго ада, колонна солдатъ двигалась къ мосту, промежь двухъ рядовъ труповъ.
— «Это отступленіе аріергарда!» вскричалъ Маіоръ: «нѣтъ больше надежды!»
«Я пощадилъ твою карету, Филиппъ!» сказалъ одинъ дружескій голосъ.
Филиппъ обернулся и узналъ, при блескѣ пламени, молодаго Адъютанта.
— «Ахъ! все погибло!» отвѣчалъ онъ. «Они сожрали мою лошадь!.. А какъ мнѣ поднять этого безмысленнаго Графа и жену его?»
«Возьми головню и погрози имъ!»
--«Грозить Графинѣ?»
«Прощай!» вскричалъ Адъютантъ. "Едва остается время для переправы… а я долженъ переправиться. У меня мать во Франціи!.. О какая ночь!.. Эта сволочь лучше хочетъ оставаться на снѣгу и большая часть предпочитаетъ сгорѣть, — чѣмъ подняться… Уже четыре часа, Филиппъ!. Черезъ два Русскіе тронутся. Увѣряю тебя, что Березина еще разъ запрудится трупами!. Филиппъ, подумай о себѣ! Ступай! лошадей нѣтъ: ты не можешь нести Графиню… Пойдемъ!..
— «Я, мой другъ!.. Мнѣ оставить Юлію!.. мою Юлію!»..
Маіоръ схватилъ Графиню, поднялъ ее на ноги, началъ трясти изо всѣхъ силъ въ отчаяніи и заставилъ проснуться. Она глядѣла на него мертвыми, неподвижными глазами…
— «Надобно идти, Юлія! или мы должны погибнуть!»..
Вмѣсто всякаго отвѣта, Графиня старалась повалиться на землю, чтобъ опять заснуть.
Адъютантъ схватилъ горящую головню и началъ махать ею надъ самымъ лицемъ Графини.
— «Спасемъ ее противъ воли!» вскричалъ Филиппъ.
Онъ схватилъ Юлію и отнесъ въ карету. Потомъ началъ просить друга своего о помощи; и оба, взявъ стараго Графа, не зная, живъ онъ или мертвъ, положили возлѣ Графини. Наконецъ, переворачивая ногою валявшихся по землѣ солдатъ, Маіоръ отобралъ у нихъ все, что они разграбили, свалилъ весь скарбъ на обоихъ супруговъ и бросилъ въ уголъ кареты нѣсколько кусковъ жаренаго лошадинаго мяса.
«Чтожь ты хочешь дѣлать?»
— «Тащить карету!» отвѣчаілъ Маіоръ.
«Ты съ ума сошелъ!»
— «Да! правда!» вскричалъ Филиппъ, сложивъ руки на грудь.
Вдругъ отчаянная мысль какъ будто овладѣла имъ.
— «Ты!» вскричалъ онъ, схвативъ за плечо своего солдата: «я поручаю ее тебѣ на одинъ часъ только… Помни, что ты долженъ скорѣе умереть, чѣмъ допустить кого, бы то ни было къ каретѣ.»…
Сказавъ сіи олова, Маіоръ схватилъ въ одну руку всѣ бриліанты Графини, а другою, выхвативъ саблю, началъ осыпать тяжеловѣсными ударами тѣхъ, кои казались ему наиболѣе крѣпкими и безстрашными изъ спящихъ.
Онъ успѣлъ разбудить колоссальнаго: гренадира и двухъ другихъ, коихъ не льзя было распознать ранга.
— «Насъ жарятъ!»… сказалъ онъ имъ.
— Вижу… отвѣчалъ гренадиръ.
— «Ну такъ смерть за смерть! Не лучшели продать жизнь свою для прекрасной женщины и — можетъ быть — увидѣть опять Францію?»..
— Я хочу спать!. сказалъ одинъ изъ проснувшихся, повалившись опять на снѣгъ. И если ты дотронешься еще до меня, Маіоръ, то я пропорю тебѣ брюхо…
— О чемъ дѣло, Г. Офицеръ? прервалъ гренадиръ. Видишь, этотъ соня пьянъ!.. Вѣдь Парижской житель!.. а этотъ народъ, знаешь, любитъ понѣжиться!..
— «Это все тебѣ, храбрый гренадиръ!» — вскричалъ Филиппъ, подавая ему бриліантовое ожерелье — «если ты захочешь слѣдовать за мной и драться, какъ бѣшеной… Русскіе на десять минутъ отсюда; у нихъ есть лошади; мы пойдемъ съ тобой на первую батарею и приведемъ пару рысаковъ.»…
— А часовые, Маіоръ?..
— «Одинъ изъ насъ троихъ.».. сказалъ онъ солдату.
Тутъ перервалъ онъ свою рѣчь и взглянулъ на Адъютанта.
— «Вѣдь ты пойдешь съ нами, Ипполитъ!» продолжалъ онъ.
— "И такъ… одинъ изъ насъ управится съ часовымъ… Сверхъ того, они вѣрно сами спятъ… эти… Русскіе!
— Хорошо, Маіоръ! ты славной солдатъ… Но ты посадишь меня, послѣ въ свой берлинъ? сказалъ гренадиръ.
— «Безъ сомнѣнія, если ты не покинешь тамъ своей шкуры.»..
Сіи три человѣка пожали руку другъ у друга; и — съ минуту продолжалось молчаніе.
— «Если я погибну, Ипполитъ и ты храбрый гренадиръ! обѣщайте мнѣ пожертвовать собой для спасенія Графини.»..
— Рѣшено! вскричалъ гренадиръ.
Трое отчаянныхъ пустились къ Рускому войску, прямо на батареи, которыя такъ ужасно разгромили массу несчастливцевъ, валявшихся по берегу рѣки.
Они поѣхали трое: воротились только двое.
Черезъ часъ, топотъ двухъ скачущихъ лошадей раздавался по снѣгу; и пробужденная батарея сыпала ядрами, которыя свистали по головамъ спящихъ; стукъ лошадиныхъ шаговъ такъ былъ частъ, какъ будто кузнецы ковали желѣзо. Великодушный Адъютантъ погибъ. Исполинскій гренадиръ былъ цѣлъ и здоровъ; но Филиппъ, защищая своего друга, раненъ былъ штыкомъ въ плечо. Не смотря на то, онъ вцѣпился въ гриву лошади и сжалъ ее такъ сильно колѣнками, что животное находилось словно въ тискахъ.
— «Слава Богу!».. вскричалъ Маіоръ, нашедши оставленнаго солдата неподвижнымъ и карету на мѣстѣ.
«Если вы справедливы, Г. Офицеръ, то вѣрно выхлопочете мнѣ крестикъ… Вѣдь мы славно позабавились… Гм!»..
— «Что мы сдѣлали?.. Запрягай-ка лошадей! Бери веревки!»
«Да этихъ не достанетъ!»
— «Ну такъ ступай по этимъ сонямъ, обери у нихъ шали и все тряпье.»..
«Ге! ге! да онъ умеръ, этотъ забавникъ!».. вскричалъ гренадиръ, обдирая перваго, который попался. «Они мертвые.»..
— «Всѣ?»
«Всѣ, до одного!.. Несвареніе желудка послѣ лошадинаго мяса… снѣгъ… огонь.»..
Сіи слова заставили содрогнуться Филиппа. Стужа усилилась.
--« Боже мой! Потерять ту, которую я спасалъ уже двадцать разъ!»..
Онъ началъ сильно трясти Графиню, крича:
— «Юлія! Юлія!»
Графиня подняла голову и открыла глаза.
— «Ну, сударыня! мы спасены!»
— Спсены… повторила Графиня, падая снова.
Наконецъ лошади были кои-какъ заложены. Маіоръ, держа саблю здоровой рукой, а поводья другой, вооруженный пистолетами, вскочилъ на одну лошадь, гренадиръ на другую.
Солдатъ, у котораго ноги отмерзли, брошенъ былъ поперегъ кареты, на Графа и Графиню.
Лошади, погоняемыя сабельными ударами, словно бѣшеныя мчали экипажъ по равнинѣ. Но безчисленныя затрудненія ожидали вездѣ Маіора. Когда онъ вскакалъ въ средину толпы, ему не возможно было ѣхать, не подвергаясь опасности раздавить, на каждомъ шагу, спящихъ безчувственныхъ мущинъ, женщинъ и даже дѣтей. Напрасно искалъ онъ дороги, которую не за долго проложилъ себѣ аріергардъ по этой безпредѣльной массѣ людей: онъ долженъ былъ ѣхать шагомъ, весьма часто останавливаемый солдатами, которые грозились убить его лошадей.
"Хотите ли вф доѣхать? "
— «Готовъ пожертвовать всею моею кровью… всѣмъ свѣтомъ!».. отвѣчалъ Маіоръ.
«Ну такъ маршъ! Ѣсть яичницу, не жалѣть яицъ!»..
Гренадиръ пустилъ лошадей во весь опоръ по людямъ, опрокидывая окровавленными колесами бивуаки и прорѣзывая сугубый слѣдъ смерти. Однако должно отдать ему справедливость, что онъ не переставалъ кричать громовымъ голосомъ:
«Гей! сволочь! сберегись!»
— «Несчастные!» вскричалъ Маіоръ.
«Э! да вѣдь все равно! Либо зима, либо пушка приберетъ же!»
И онъ гналъ безъ памяти лошадей, не жалѣя острея сабли. Но вдругъ воспослѣдовала катастрофа, которая должна была случиться гораздо ранѣе и отъ которой невѣроятный случай дотолѣ сохранялъ ихъ. Карета опрокинулась.
«Я этого ожидалъ!» вскричалъ хладнокровный гренадиръ. «Э! э! да пріятель нашъ въ каретѣ также отправился!»
— «Бѣдный Лоранъ!» сказалъ Маіоръ.
«А его звали Лораномъ! Не изъ пятаго ли егерскаго?»..
— «Да!»..
«Такъ это мой двоюродный братъ! Ну! да сказать правду! жизнь не стоитъ теперь, чтобъ жалѣть объ ней!»
Не льзя было поднять кареты и выпутать лошадей безъ важной потери драгоцѣннаго, невозвратимаго времени.
Толчокъ, произведенный паденіемъ, былъ такъ силенъ, что молодая Графиня очнулась, вышла изъ оцѣпененія, кое-какъ высвободилась изъ подъ платья и приподнялась. Она посмотрѣла вокругъ себя.
«Филиппъ!» вскричала она тихимъ голосомъ: «гдѣ мы?»
— «Въ пятистахъ шагахъ отъ моста. Мы переправляемся черезъ Березину. По ту сторону, Юлія, я не буду васъ болѣе безпокоить!. Я вамъ позволю спать, сколько угодно. Мы будемъ въ безопасности… доѣдемъ спокойно до Вильны!.. И дай Богъ, чтобъ вы никогда не знали, чего мнѣ будетъ стоитъ жизнь ваша!».
«Ты раненъ!»
— «Это ничего!»..
Но развязка приближалась.
Пушки Русскія возвѣстили день. Овладѣвъ Студенкою, они начали громить равнину; и, при первомъ мерцаніи утра, Маіоръ увидѣлъ колонны ихъ, двигавшіяся грозно на высотахъ.
Тогда вопль тревоги раздался среди безчувственной громады, покрывавшей равнину. Толпы въ одну минуту вскочили на ноги. Каждый инстинктуально понялъ опасность. Всѣ, машинальнымъ, неопредѣленнымъ движеніемъ, устремились къ мосту. Русскіе разливались съ быстротою пожара. Мущины, женщины, дѣти, лошади — все ввалилось на мостъ. По счастію Маіора и Графини, они находились еще въ отдаленіи отъ рѣки; ибо Генералъ Эбле велѣлъ зажечь сваи съ другаго берега.
Не смотря на извѣщеніе, которое дали опоздавшимъ на сію послѣднюю доску спасенія, никто не хотѣлъ отступить назадъ. Не только мостъ, обремененный народомъ, подломился: но напоръ бурнаго потока людей, хлынувшаго на сей пагубный крутояръ, былъ такъ стремителенъ и неудержимъ, что цѣлая масса человѣческая ринулась стремглавъ въ волны, какъ глыба земли, какъ тяжелый обломокъ скалы, составленной изъ головъ и тѣлъ: не слышно было ни малѣйшаго крика — только глухой шумъ, словно камня, упавшаго въ воду! Березина покрылась трупами. Понятное движеніе тѣхъ, кои опрокинулись назадъ въ равнину, чтобъ избавиться отъ сей ужасной смерти, и неизбѣжное столкновеніе съ тѣми, кои, ничего не зная, продолжали стремиться впередъ, было причиною ужасной давки, въ коей задохлось множество народа. Графъ и Графиня де Вандьеръ были одолжены жизнію своей каретѣ. Лошади погибли раздавленныя, растоптанныя, сами растоптавъ и взмѣсивъ кучу труповъ.
Маіоръ и гренадиръ нашли спасеніе въ своей силѣ. Они убивали, чтобъ не быть убитыми.
Этотъ ураганъ человѣческихъ лицъ, этотъ приливъ и отливъ тѣлъ, одушевленныхъ однимъ движеніемъ, былъ причиною, что берегъ рѣки остался пустъ на нѣсколько минутъ. Народъ отшатнулся въ равнину. Нѣсколько человѣкъ бросились въ рѣку съ крутояра, вышиною въ двѣнадцать футовъ, сколько въ надеждѣ достигнуть другаго берега, который на ту пору составлялъ для нихъ Францію, столько во избѣжаніе плѣна. Отчаяніе было эгидою нѣкоторыхъ другихъ: одинъ офицеръ добрался на ту сторону, перепрыгивая со льдины на льдину; другой солдатъ чудеснымъ образомъ вскарабкался на груду труповъ и льду. Но большая часть оставшихся поняла, что Русскіе конечно не захотятъ перебить двадцать тысячъ безоружныхъ, окостенѣлыхъ, безчувственныхъ людей, которые не думали и не могли защищаться.
Тогда Маіоръ, гренадиръ, старый Графъ и его жена остались одни, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ мѣста, гдѣ находился мостъ. Они стояли на ногахъ всѣ четверо, съ высохшими глазами, безмолвные, окруженные громадой холодныхъ труповъ.
Нѣсколько крѣпкихъ солдатъ и офицеровъ, коимъ крайность возвратила всю энергію, собралась вокругъ. Они образовали изъ себя группу человѣкъ въ пятьдесятъ. Маіоръ примѣтилъ въ двухъ стахъ шагахъ обломки большаго парома, который за два дня былъ разломанъ.
«Сдѣлаемъ плотъ!» вскричалъ онъ.
Едва произнесъ онъ сіи слова, какъ толпа бросилась къ обломкамъ. Тридцать человѣкъ принялись за стройку. Двадцать другіе пустились собирать желѣзные крючья, искать деревянныхъ брусьевъ, веревокъ и другихъ нужныхъ матеріяловъ. Нѣсколько вооруженныхъ солдатъ и офицеровъ составляли стражу, командуемую Маіоромъ, для прикрытія работавшихъ отъ нападеній, на которыя могла покуситься отчаянная толпа, угадавъ ихъ намѣреніе. Чувство свободы, одушевляющее узниковъ и заставляющее ихъ дѣлать чудеса, не можетъ сравнишься съ тѣмъ, которое оживляло несчастныхъ Французовъ.
— Вотъ Русскіе!.. вотъ Русскіе!.. кричали тѣ, кои прикрывали работавшихъ.
Между тѣмъ дерево трещало; плотъ росъ въ ширину, въ вышину и въ глубину. Генералы, солдаты, полковники, сгибались подъ тяжестью колесъ, веревокъ, желѣза и досокъ: это было настоящее изображеніе строенія ковчега!
Молодая Графиня, сидя подлѣ своего мужа, смотрѣла на сіе зрѣлище съ сожалѣніемъ, что не могла участвовать въ общей работѣ. По крайней мѣрѣ она помогала вязать узлы, чтобъ укрѣпить веревочныя снасти.
Наконецъ плотъ былъ окончанъ. Сорокъ человѣкъ сбросили его въ рѣку, между тѣмъ какъ человѣкъ десять солдатъ тянули веревки, которыя должны были держать его у берега.
Какъ скоро строители увидѣли, что ихъ судно плавало по Березинѣ, немедленно ринулись въ него опрометью, съ неистовымъ эгоизмомъ.
Въ одну минуту плотъ былъ покрытъ людьми.
Маіоръ, страшась буйной ярости перваго движенія, держалъ за руки Юлію и Графа: но онъ затрепеталъ, когда увидѣлъ плотъ, весь почернѣвшій людьми, кои тѣснились на немъ, какъ зрители въ партерѣ театра.
— «Грубіаны!».. вскричалъ онъ. «Не я ли первый подалъ вамъ мысль? я вашъ спаситель, а мнѣ нѣтъ и мѣста!»..
Смутный шумъ былъ ему отвѣтомъ… Люди, стоявшіе на краю плота съ шестами, уперлисъ изъ всѣхъ силъ въ берегъ, чтобъ перебросить его на ту сторону, сквозь груды льдинъ и труповъ.
— Бездѣльники! вскричалъ гренадиръ ужаснымъ голосомъ: я васъ брошу всѣхъ въ воду, если вы не примете Маіора и двухъ его спутниковъ!
И, поднявъ саблю, онъ воспрепятствовалъ отправленію; потомъ, не смотря на ужасной крикъ, велѣлъ стѣснить ряды.
— "Упаду! Падаю! и кричали со всѣхъ сторонъ. «Ѣдемъ! Пошолъ!»
Маіоръ смотрѣлъ изсохшими глазами на Юлію, которая подняла взоры свои къ небу съ чувствомъ высокой покорности.
«Умереть съ тобою!».. сказала она.
Между тѣмъ положеніе людей, набившихся на плотъ, представляло нѣчто комическое. Всѣ кричали; но никто не смѣлъ перечить гренадиру: ибо видѣли, что это былъ человѣкъ, который могъ сбросить весь народъ въ рѣку, опрокинувъ одного. Въ сей опасности, одинъ Полковникъ попытался столкнуть самого гренадира; но лукавый солдатъ, замѣтивъ непріязненное движеніе офицера, схватилъ его и кинулъ въ воду, примолвивъ:
«А! а! гусь! вѣрно захотѣлъ напиться… такъ подижь!»..
«Вотъ два мѣста!» вскричалъ онъ потомъ. "Ну, Маіоръ! бросай красавицу и иди самъ. Кинь на берегу эту старую ветошь, которая завтра околѣетъ! "
— Проворнѣй! вскричали сто голосовъ въ одинъ голосъ.
«Гей, Маіоръ! Они ворчатъ — и по дѣломъ!.. Ну же, скорѣе!»..
Графъ де Вандьеръ высвободился изъ подъ шубъ, которыми былъ окутанъ, и показался въ своемъ Генеральскомъ мундирѣ.
— «Надобно спасти Графа!» сказалъ Филиппъ. «Это вашъ долгъ!»
Юлія сжала руку своего друга. Она бросилась къ нему на шею и обняла его. То было ужасное объятіе!
«Прощай!» сказала она.
Они поняли другъ друга.
Графъ де Вандьеръ нашелъ силы и присутствіе духа, чтобъ соскочить на плотъ. Юлія слѣдовала за нимъ, бросивъ послѣдній взглядъ на Филиппа.
«Маіоръ!.. Хотите ли занять мое мѣсто!.. я плюю на жизнь!» вскричалъ гренадиръ. «У меня нѣтъ ни жены, ни дѣтей, ни матери.»..
— «Я поручаю тебѣ ихъ!» кричалъ Маіоръ, указывая на Графа и его жену.
«Будьтежь покойны… я ихъ стану беречь, какъ глазъ.»..
Плотъ былъ брошенъ съ такою силою на берегъ, противоположный тому, гдѣ Филиппъ остался неподвижный, что прикосновеніе къ землѣ ужасно потрясло его. Графъ былъ на краю и свалился въ воду; въ ту минуту, какъ онъ падалъ, льдина оттерла ему голову и отбросила далеко по волнамъ, какъ шаръ.
«Гей!.. Маіоръ!».. кричалъ гренадиръ.
— Прощай!.. кричала женщина.
Филиппъ де Сюси упалъ, пораженный ужасомъ, изможденный холодомъ, сожалѣніемъ, усталостью и скорбью. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— «Моя бѣдная племянница сошла съ ума»: примолвилъ медикъ послѣ минуты молчанія*
— «Ахъ! сударь!» продолжалъ онъ, схвативъ руку Г. д’Альбона: "какую жизнь вела эта женщина я такъ молодая, такъ чувствительная! Въ Вильнѣ, неслыханнымъ несчастіемъ, она была разлучена съ великодушнымъ гренадиромъ гвардіи, котораго звали Флеріо. Тогда она въ продолженіе двухъ лѣтъ, принуждена была оставаться при арміи, забавою и игрушкою негодяевъ. Мнѣ сказывали, что она, скитаясь босая, оборванная, оставалась цѣлые мѣсяцы безъ всякаго призора, безъ пищи; то держали ее въ госпиталяхъ, то гоняли, какъ безмысленное животное! Богу одному извѣстна жизнь несчастной. Она пережила столько бѣдствій! Наконецъ ее заперли въ сумасшедшій домъ, въ одномъ маленькомъ Нѣмецкомъ городкѣ, между тѣмъ какъ родственники ея здѣсь раздѣлили все ея имѣніе, считая ее мертвою.
— "Въ 1816 году, гренадиръ Флеріо узналъ ее въ одномъ Стразбургскомъ трактатѣ, куда она пришла, бѣжавъ изъ своего заточенія. Нѣкоторые поселяне увѣряли Флеріо, что Графиня цѣлый мѣсяцъ жила въ лѣсу и что они гонялись за ней, чтобъ поймать ее, но безуспѣшно.
— "Я былъ тогда въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Стразбурга. Услыхавъ о дикой женщинѣ, захотѣлъ я лично удостовѣришься въ нелѣпыхъ басняхъ, которыя объ ней ходили. «Что сталось со мной, когда я узналъ Графиню? Флеріо расказалъ мнѣ все, что зналъ изъ ея плачевной исторіи. Я увезъ его съ племянницей своей въ Овернь. По несчастію, скоро лишился я этого добраго человѣка. Онъ имѣлъ нѣкоторую власть надъ Гжею де Вандьеръ. Одинъ, онъ могъ принудить ее одѣваться… — „Прощай!“ это слово, которое составляетъ весь ея языкъ, прежде произносила она рѣдко; Флеріо хотѣлъ пробудить въ ней нѣкоторыя идеи посредствомъ этихъ двухъ слоговъ: но старанія его были безуспѣшны; онъ только пріучилъ ее чаще выговаривать это печальное слово. Гренадиръ умѣлъ играть съ ней; онъ умѣлъ… я надѣялся при помощи его… но.»
Г. Фанжа, такъ назывался дядя Юліи, умолкъ на минуту.
— «Здѣсь» — продолжалъ онъ — "нашла она другое существо, съ которымъ, кажется, сдружилась. Это дурочка крестьянка, которая, не смотря на свое безобразіе и глупость, полюбила одного каменьщика. Каменьщикъ хотѣлъ на ней жениться, потому что у ней было нѣсколько участковъ земли. Бѣдная Женевьева, въ продолженіе цѣлаго года, была счастливѣйшимъ созданіемъ въ свѣтѣ. Она танцовала по воскресеньямъ съ Дальо, наряжалась у понимала любовь; въ ея сердцѣ и смыслѣ нашлось мѣстечко для чувства. Но Дальо поразмыслилъ; нашелъ другую молодую дѣвушку, у которой земли было двумя участками больше, чѣмъ у Женевьевы, и которая была не дура. Тогда бросилъ онъ Женевьеву; и бѣдное твореніе потеряло послѣднюю искру смысла, которую любовь въ ней раздула; она теперь негодится ни на что, кромѣ пасти корову и рвать траву. Эти двѣ несчастныя какъ будто соединены невидимою цѣпью ихъ общей судьбы, чувствомъ, которое было причиною ихъ сумасшествія!
— «Посмотрите, посмотрите!» сказалъ Г. Фанжа, подводя Г. д’Альбона къ окну.
Въ самомъ дѣлѣ, Судья увидѣлъ прекрасную Графиню, сидѣвшую на землѣ, въ ногахъ у Женевьевы. Крестьянка, вооруженная большимъ костянымъ гребнемъ, съ глубокимъ вниманіемъ разчесывала длинные черные волосы Юліи. Сія послѣдняя; позволяла ей, это охотно. Она испускала слабые крики, которые болѣе означали удовольствіе, чѣмъ отвращеніе.
Г. д’Альбонъ содрогнулся, замѣтивъ безпечность, рѣшительно скотскую, въ положеніи Графини, изобличавшемъ совершенное отсутствіе души.
«Филиппъ! Филиппъ!» вскричалъ онъ. «Прошедшія несчастія твои ничто!»
«Итакъ нѣтъ никакой надежды?» спросилъ онъ у Г. Фанжа.
Старый врачъ поднялъ глаза къ небу.
«Прощайте, сударь!» сказалъ Г. д’Альбонъ, сжавъ руку старика. "Другъ мой ждетъ меня: вы скоро его увидите! "…
— «Такъ это она?».. вскричалъ Г. де Сюси, выслушавъ первыя слова Маркиза. "О! я еще сомнѣвался! "
И нѣсколько слезъ выкатилось изъ его черныхъ глазъ, коихъ выраженіе обыкновенно было такъ сурово.
"Да! это Графиня де Вандьерь! " . отвѣчалъ Судья.
Полковникъ вскочилъ и бросился одѣваться.
"Что съ тобою, Филиппъ? " сказалъ изумленный Маркизъ. «Не съ ума ли ты сошелъ!»
— «Но — я уже больше, не страдаю!».. отвѣчалъ Полковникъ. «Эта новость утишила всѣ мои скорби… И… какую новую грусть могу я чувствовать въ присутствіи Юліи сумасшедшей? иду туда… видѣть ее, говорить съ ней, вылѣчить ее… Она теперь свободна… Счастіе вѣрно улыбнется намъ, или… Но ты думаешь, что эта несчастная можетъ слышать меня и не образумиться!»..
«Она уже видѣла тебя и не узнала»….. отвѣчалъ кротко Судья, который, замѣчая изступленную надежду въ своемъ другѣ и сомнѣваясь въ успѣхѣ, старался внушить ему спасительныя сомнѣнія.
Полковникъ задрожалъ: но потомъ улыбнулся, сдѣлавъ легкое движеніе недовѣрчивости.
Никто не смѣлъ противиться намѣренію Г. де Сюси. Въ нѣсколько часовъ, онъ уже расположился въ старомъ пріорствѣ, подлѣ медика, подъ одною кровлею съ Графинею де Вандьеръ.
— «Гдѣжь она?».. вскричалъ онъ, пріѣхавъ.
«Тс!» отвѣчалъ ему дядя Юліи. «Она спитъ. Смотрите, вотъ она!»
Слѣдуя за Г. Фанжа, Полковникъ увидѣлъ несчастную сумасшедшую, лежавшую ничь на скамейкѣ, противъ солнца. Голова ея прикрывалась отъ зноя, густымъ лѣсомъ волосъ, разбросанныхъ по лицу; руки прелестно висѣли до земли; тѣло распростерто въ прекрасномъ положеніи отдыхающей серны; ноги подогнуты безъ всякаго принужденія; грудь колыхалась правильными, равномѣрными движеніями; цвѣтъ кожи ея блисталъ Фарфоровою, прозрачною бѣлизною, которой мы такъ любуемся въ младенцахъ.
Неподвижно подлѣ ней Женевьева стояла, съ тополевой вѣткой въ рукѣ, которую Юлія безъ сомнѣнія сломила на самой верхушкѣ дерева, и махала ею тихонько надъ своею спящею подругою, чтобъ отгонять мухъ и освѣжать воздухъ. Дурочка взглянула на Г. Фанжа и Полковника; потомъ, какъ животное, знающее своего господина, медленно оборотила голову къ Юліи и продолжала надзирать за ея сномъ, не показавъ ни малѣйшаго признака удивленія или смысла.
Атмосфера дышала палящимъ зноемъ. Каменная скамья, казалось, сверкала яркими блёстками; и лугъ возносилъ къ небесамъ дымчатые пары, кои, подобно волшебнымъ тѣнямъ, кружились и блестѣли надъ травою, какъ золотая пыль; но Женевьева, по видимому, не чувствовала зноя.
Полковникъ сжалъ сильно обѣ руки Г. Фанжа. Слезы, брызнувшія изъ глазъ воинал покатились вдоль суровыхъ щекъ его и оросили траву у ногъ Юліи.
«Государь мой!» сказалъ дядя: «вотъ уже два года, какъ сердце мое разрывается ежедневно.. Вскорѣ и съ вами будетъ тоже.. Вы не станете плакать: но ваша скорбь будетъ гораздо глубже.»
— «Вы ходили за ней!» сказалъ Полковникъ, глаза коего выражали сколько благодарности, столько и ревности.
Они оба поняли другъ друга; и, снова пожавъ крѣпко другъ другу руку, остались недвижимы, разсматривая удивительное спокойствіе, проливаемое солнцемъ на сіе прелестное созданіе. Время отъ времени, Юлія испускала вздохи; и каждый изъ нихъ, имѣя всѣ признаки чувствительности, заставлялъ трепетать отъ радости несчастнаго Полковника.
«Увы!» сказалъ ему кротко Г. Фанжа. «Не обманывайтесь, сударь! Вы теперь видите ее во всемъ ея разумѣ!»
Тѣ, кои проводили цѣлые часы, наслаждаясь созерцаніемъ сна нѣжно любимой особы, коей взоры должны улыбнуться имъ при пробужденіи, поймутъ сладкое и вмѣстѣ ужасное чувство, волновавшее душу Филиппа: ибо для него этотъ сонъ былъ обольщеніе, а пробужденіе долженствовало быть смертью, ужаснѣйшею всѣхъ смертей!
Вдругъ молодая коза въ три прыжка подскочила къ Юліи и начала ее обнюхивать. Этотъ шумъ пробудилъ ее. Она быстро вскочила на ноги, не причинивъ ни малѣйшаго испуга прихотливому животному но, когда примѣтила Филиппа, бросилась прочь, сопровождаемая своею четвероногою подругою, и отбѣжала къ шпалернику, изъ бузинныхъ кустовъ. Потомъ, испустила легкій крикъ, подобный писку испуганной птицы, который Полковникъ слышалъ уже у рѣшетки, гдѣ Графиня въ первый разъ явилась Г. д’Альбону. Наконецъ, вскарабкавшись на ракитовое дерево и усѣвшись въ его зеленыхъ вѣтвяхъ, начала смотрѣть на новое лице, со всѣмъ любопытнымъ вниманіемъ дикаго соловья рощи.
— Прощай, прощай, прощай! повторяла она, безъ всякаго выраженія души и смысла.
Это была безчувственность птицы, высвистывающей свою природную пѣсню!
— «Она не узнаетъ меня!» вскричалъ Полковникъ въ отчаяніи… «Юлія! Юлія! Это я… Филиппъ, твой Филиппъ.»..
И бѣдный воинъ пошелъ къ дереву. Когда онъ былъ шагахъ въ трехъ отъ ракиты, Графиня взглянула на него какъ будто желая подразнить не смотря на выраженіе боязни, изобличавшееся въ ея взорахъ; потомъ, однимъ прыжкомъ, перескочила съ ракиты на акацію, оттуда на близь стоявшую сосну, гдѣ, перепрыгивая съ сука на сукъ, съ неимовѣрной легкостью, добралась до вершины и стала на ней качаться:
«Не преслѣдуйте ее!» сказалъ Г. Фанжа Полковнику: «Иначе вы можете поселить въ ней отвращеніе, которое можетъ сдѣлаться непреодолимымъ: Я помогу вамъ свыкнуться съ ней и пріучишь ее къ себѣ: Подите на эту скамью. Если вы не станете обращать на нее вниманія… то увидите, что она сама нечувствительно приблизится къ вамъ, чтобъ разглядѣть васъ.»..
— «Юлія меня не узнаетъ… бѣжитъ меня!»… повторялъ Полковникъ, садяся.
Онъ прислонился спиной къ дереву, коего листья осѣняли простую садовую скамью и голова его склонилась на грудь.
Г. Фанжа хранилъ молчаніе.
Вскорѣ Графиня спустилась тихо съ вершины сосны, порхая какъ блудящій огонекъ и увлекаясь колебаніями, кои вѣтръ сообщалъ дереву. Она останавливалась на каждомъ сучкѣ, чтобъ высматривать незнакомца; но, видя его неподвижнымъ, соскочила наконецъ на траву, и пошла къ нему медленно по лугу.
Когда она остановилась подъ деревомъ, шагахъ въ десяти отъ скамьи, Г. Фанжа сказалъ тихо Полковнику.
«Возмите поискуснѣе у меня въ карманѣ нѣсколько кусочковъ сахару. Покажите потомъ ей… Она придетъ къ вамъ… Ради васъ, я. охотно отказываюсь отъ удовольствія давать ей лакомства. Сахаромъ вы можете сдѣлать изъ ней все, что угодно… Она до него страстная охотница.»…
— «Ахъ!» отвѣчалъ печально Филиппъ: «когда она была женщиной, у ней не было этой страсти.»..
Полковникъ взялъ промежь большаго и указательнаго пальца правой руки кусочекъ сахару и показалъ его Юліи: она испустила снова дикой крикъ и бросилась стремительно къ Филиппу; но вдругъ остановилась, удерживаемая инстинктуальнымъ чувствомъ боязни, которую внушало ей незнакомое лице. То посматривала она на сахаръ., то отворачивала голову, какъ несчастныя собаки, коимъ господа запрещаютъ прикасаться къ корму, пока онѣ не кончатъ до послѣдней буквы алфавита, медленно повторяемаго. Наконецъ животная страсть восторжествовала надъ страхомъ: Юлія бросилась къ Филиппу. Она боязливо протянула свою миленькую ручку, чтобъ схватить добычу, и должна была коснуться руки Филиппа. Потомъ схватила кусокъ и убѣжала.
Эта ужасная сцена довершила отчаяніе Филиппа. Онъ залился слезами и убѣжалъ самъ въ залу пріорства.
«Неужели любовь будетъ имѣть меньше бодрости и мужества, чѣмъ дружба?» сказалъ ему Г. Фанжа, который за нимъ послѣдовалъ. «Я не теряю надежды, Г. Баронъ! Моя бѣдная племянница была гораздо въ худшемъ положеніи!»
— «Въ худшемъ!» вскричалъ Филиппъ.
«Да!» отвѣчалъ медикъ. «Она ходила нагая!»…
Полковникъ сдѣлалъ движеніе ужаса и поблѣднѣлъ. Г. Фанжа, принявъ сію блѣдность за дурной признакъ, пощупалъ у него пульсъ. Сильная горячка пылала во всемъ его составѣ. Медикъ добился отъ него, чтобъ онъ легъ, и приготовилъ ему легкій пріемъ опіума, дабы доставишь сонъ, сколько возможно спокойный и чуждый болѣзненныхъ призраковъ,
Прошло около осьми дней, въ продолженіе коихъ Баронъ де Сюси часто былъ жертвою лютѣйшихъ мукъ: но вскорѣ въ глазахъ его не стало слезъ, и сердце., которое безпрестанно рвалось, не умѣя привыкнуть, къ плачевному зрѣлищу сумасшествія Графини, наконецъ какъ будто помирилось съ симъ ужаснымъ положеніемъ, Онъ нашелъ отраду своей скорби: страдалъ болѣе или менѣе, но все страдалъ. Его героизмъ не зналъ никакихъ предѣловъ. Онъ имѣлъ мужество пріучить къ себѣ Юлію, выбирая ей самыя лучшія лакомства съ расточительной щедростью. Наконецъ, употребляя всевозможныя ласки и нѣжности, дабы овладѣть постепенно симъ животнымъ инстинктомъ, послѣднимъ лоскуткомъ смысла несчастной Графини, онъ умѣлъ сдѣлать ее болѣе ручною, чѣмъ была она когда-либо въ настоящемъ плачевномъ состояніи.
Когда Полковникъ сходилъ поутру въ паркъ, и искалъ напрасно Юлію, не зная, на какомъ деревѣ, она прохлаждалась, съ какой птичкою или съ какимъ звѣркомъ играла, на какой кровлѣ гнѣздилась, онъ насвистывалъ извѣстную Французскую пѣсню: Partant pour la Syrie! съ коей соединялось, воспоминаніе объ одной трогательной сценѣ ихъ прежней любви: и тогда Юлія немедленно прибѣгала къ нему съ быстротою молодой лани.
Вскорѣ, Филиппъ пріучилъ ее садиться, къ себѣ на колѣна-Л обвивать свои гибкія, бѣлыя руки вокругъ его. шеи: и въ семъ, положеніи, столь драгоцѣнномъ для любящихся, кормилъ ее всякими сахарными сластями. Юлія наконецъ совершенно призналась и привыкла къ Барону. Она болѣе не боялась его. Часто, поѣвши весь сахаръ, она обыскивала, съ комическимъ любопытствомъ, всѣ карманы своего друга; и ея жесты имѣли всю механическую быстроту движеній, обезьяны. Когда наконецъ удостовѣрялась, что ничего больше не было, то смотрѣла на Филиппа глазами прозрачными, безъ мысли, безъ чувства, и играла съ нимъ: то пыталась снять съ, него сапогъ, чтобъ видѣть его ногу; то рвала перчатки его; то надѣвала шляпу. Она позволяла ему расчесывать пальцами ея длинные волосы, брать ее въ свои объятія; принимала отъ него безъ всякаго удовольствія пламенные поцѣлуи и безмолвно глядѣла на него, когда онъ проливалъ слезы. Она понимала очень хорошо свистъ пѣсни: Partant pour la Syrie! но Полковникъ потерялъ напрасно труды, стараясь выучить ее произносишь собственное свое имя: Юлія!..
Надежда, поддерживавшая его въ сихъ ужасныхъ страданіяхъ, не исчезала. Если, въ прекрасное осеннее утро, онъ видѣлъ Графиню, спокойно сидѣвшую на скамьѣ, подъ сѣнію поблекшаго тополя, то ложился у ея ногъ и смотрѣлъ ей въ глаза, до тѣхъ поръ пока она позволяла себя видѣть. Тогда онъ сторожилъ внимательно живой блескъ, сверкавшій изъ ея зѣницъ, все надѣясь, что это зеркало перестанетъ быть безчувственнымъ и что пламя сіе наконецъ загорится смысломъ. Иногда, обманывая себя, онъ увѣрялся, что сіи твердые, неподвижные лучи, снова сотрясались, умягчались и оживали; тогда вскрикивалъ онъ:
— «Юлія!.. Юлія!.. Ты меня понимаешь… Ты меня видишь!»
Но Графиня слушала эти восклицанія, какъ шумъ, какъ усиліе вѣтра, колышащаго деревья, какъ мычаніе коровы, на которую часто взлѣзала; и Полковникъ ломалъ руки въ отчаяніи, которое возобновлялось безпрестанно. Время и сіи тщетныя покушенія только что умножали его скорбь.
Однажды вечеромъ, когда небо было тихо, посреди воцаряющейся тишины и безмолвія, Г. Фанжа замѣтилъ Барона, заряжающаго пистолетъ. Старый врачъ понялъ, что Филиппъ потерялъ всякую надежду. Онъ почувствовалъ, что кровь хлынула къ его сердцу, и, если смогъ воспротивиться круженію, которое овладѣвало имъ, то потому что охотнѣе желалъ видѣть племянницу свою живою и сумасшедшею, чѣмъ мертвою. Онъ побѣжалъ къ Барону.
«Что вы дѣлаете?» сказалъ онъ,
— «Это для меня» — отвѣчалъ Полковникъ, показывая ему на скамьѣ уже заряженный пистолетъ — «а это — для ней», прибавилъ онъ, вколотивъ пыжь въ другой, который находился? у него въ рукахъ.
Графиня валялась по землѣ, играя пулями, играя смертью.
«Итакъ вы не знаете» — перервалъ хладнокровно медикъ, стараясь скрыть свой ужасъ — "что нынѣшнею ночью, во снѣ, она промолвила: «Филиппъ!»..
— «Она выговорила мое имя!» вскричалъ Баронъ, уронивъ пистолетъ, который Юлія тотчасъ подхватила.
Тогда, вырвавъ съ ужасомъ изъ рукъ Графини смертоносное оружіе, онъ схватилъ со скамьи заряженный пистолетъ и бросился бѣжать.
— «Бѣдная! Несчастная!» вскричалъ, медикъ, радуясь успѣху своей хитрости.
Онъ прижалъ сумасшедшую къ своей груди и продолжалъ:
«Онъ хотѣлъ тебя убить… Эгоистъ!. Онъ хотѣлъ тебя видѣть мертвою, потому что страдаетъ… Онъ не умѣетъ тебя любить ради тебя, бѣдное дитя! Мы ему прощаемъ, не правда ли? Онъ безуменъ, а ты?… ты только сумасшедшая… Такъ! Одинъ Богъ долженъ тебя воззвать къ себѣ… Мы считаемъ тебя несчастною, потому что ты не раздѣляешь нашихъ бѣдствій… О какъ мы глупы!»
Потомъ, насадивъ ее на свои колѣна, примолвилъ:
"Напротивъ ты счастлива! Ничто не принуждаетъ тебя; ты живешь, какъ вольная птичка, какъ рѣзвая серна, ".,
Она бросилась на овсянку, которая прыгала по лугу, схватила ее, и, повторивъ нѣсколько разъ крикъ удовольствія, задушила птичку и бросила къ корню дерева, не думая о ней больше.
На другой день, едва разсвѣло, Г. де Сюси вышелъ въ Садъ и искалъ вездѣ Юлію. Онъ предавался надеждѣ и вѣрилъ счастію. Не находя ее долго, онъ свиснулъ. Когда Графиня явилась, взялъ онъ ее за руку. И въ первый разъ вмѣстѣ пошли они оба подъ сѣнь поблекшихъ деревьевъ, коихъ листья безъ всякаго сопротивленія обрывались дыханіемъ утренняго вѣтерка. Полковникъ сѣлъ: Юлія сама по себѣ стала передъ нимъ, Филиппъ трепеталъ отъ радости.
— «Юлія!» сказалъ онъ, осыпая руки Графини пламенными поцѣлуями. «Юлія! я Филиппъ!»
Она взглянула на него съ любопытствомъ,
— «Поди ко мнѣ!» продолжалъ онъ, сжимая ее въ своихъ объятіяхъ. «Чувствуешь ли ты біеніе моего сердца?.. Оно билось только для тебя… Я все люблю тебя! . Филиппъ не умеръ! . Онъ здѣсь… подлѣ тебя… Ты Юлія., а я Филиппъ!»…
«Прощай!» говорила она: «прощай!»
Полковникъ задрожалъ: ему показалось, что онъ сообщилъ несчастной свое изступленіе. Раздирающій крикъ, возбужденый надеждою, послѣднее усиліе вѣчицй любви, неугасимо кипящей страсти, должно было найти отзывъ въ его подругѣ.
— «О моя Юлія! Мы будемъ счастливы!»
Она испустила крикъ радости и щеки ея о цвѣтились неопредѣленнымъ мерцаніемъ смысла…
— "Юлія! Она узнаетъ меня! Юлія! "
Полковникъ чувствовалъ, что сердце его надмѣвалось, глаза взмокли. Но вдругъ онъ увидѣлъ, что Графиня показывала ему маленькой кусочекъ сахару, который нашла, обшаривая его, когда онъ говорилъ. Эти поиски и эта находка была причиною его заблужденія; онъ принялъ за человѣческій смыслъ эту низшую степень разума, эту лукавую смѣтливость обезьяны.
Филиппъ упалъ безъ памяти.
Г. Фанжа нашелъ Графиню сидѣвшую подлѣ своего друга. Безчувственно грызла она сахаръ, дѣлая разныя гримасы удовольствія, коимъ можнобъ было подивиться, еслибъ она была въ своемъ разумѣ, и которыми она весьма забавно передразнивала попугая и маленькаго котенка, бывшихъ предметами особенной ея любви.
— «Ахъ! другъ мой!» вскричалъ Филиппъ, пришедши съ себя: «я умираю всякой день, всякую минуту!… Я слишкомъ люблю ее… Мнѣ бы легко было перенесть все, еслибъ, въ сумасшествіи своемъ, она сохранила хотя сколько нибудь женскаго, человѣческаго… Но видѣть ее утратившею всякой стыдъ… видѣть одичавшею до такой степени.»
«Такъ вамъ надобно оперное, театральное сумасшествіе?» сказалъ строго Г. Фанжа. «Ваша страсть, ваше самоотверженіе, покорены предразсудкамъ… Эхъ, сударь! Для васъ отказался я отъ печальнаго удовольствія кормить мою бѣдную племянницу; вамъ уступилъ наслажденіе играть съ ней; оставилъ себѣ только самыя тягостныя обязанности… Когда вы спите, я надъ ней бодрствую… Ступайте, сударь, покиньте ее! Оставьте эту печальную пустынь! Я умѣю жить съ этимъ несчастнымъ, прелестнымъ твореніемъ; я понимаю ея сумасшествіе, разумѣю ея движенія, раздѣляю всѣ ея тайны… Когда-нибудь вы будете мнѣ благодарны!»…
— «Прощайте!» вскричалъ Филиппъ.
Полковникъ оставилъ аббатство и не возвращался болѣе.
Г. Фанжа былъ испуганъ дѣйствіемъ, которое произвелъ на своего гостя. Онъ полюбилъ его наравнѣ съ своей племянницей. Если изъ двухъ любовниковъ кто-нибудь заслуживалъ сожалѣніе, то безъ сомнѣнія это былъ Филиппъ: не одинъ ли онъ несъ всю тяжесть ужаснѣйшей скорби!
Медикъ старался провѣдать о Полковникѣ и узналъ, что несчастный удалился въ помѣстье, которое имѣлъ близь Сен-Жерменя.
Увлекшись послѣднею мечтою отчаянія, Баронъ придумалъ средство возвратить Графинѣ ея разумъ: и безъ вѣдома доктора, провелъ весь остатокъ осени въ приготовленіяхъ къ исполненію своего плана.
Небольшая рѣчка протекала въ его паркѣ. Зимой она разливалась большимъ болотомъ, которое отчасти походило на заводь, простиравшуюся вдоль лѣваго берега Березины. Полковникъ употребилъ множество работниковъ, чтобъ выкопать каналъ, который могъ бы представить пагубную рѣку, поглотившую сокровища Франціи, Наполеона и великую армію.
Вспомоществуемый своими воспоминаніями, Филиппъ успѣлъ скопировать въ своемъ паркѣ обрывистый берегъ, на которомъ Генералъ Эбле устроилъ мосты. Онъ набилъ свай и опалилъ ихъ, такъ Что они имѣли видъ черныхъ полу-сожженныхъ сошекъ, кои, торча у обоихъ береговъ Березины, удостовѣряли отставшихъ, что дорога во Францію имъ пресѣчена. Полковникъ велѣлъ нанесть обломковъ, подобныхъ тѣмъ, изъ которыхъ товарищи его бѣдствій построили себѣ плотъ. Наконецъ, онъ раззорилъ свой паркъ, чтобы довершить обольщеніе, на которомъ основывалъ послѣднюю свою надежду. Онъ заказалъ мундиры и оборванные костюмы, въ кои одѣлъ отъ семи до осьми сотъ крестьянъ; настроилъ шалашей, бивуаковъ, батарей, которыя сжегъ, не забывая ничего, чтобъ воспроизвесть весь ужасъ сцены; и — достигъ своей цѣли.
Около первыхъ чиселъ Декабря, когда снѣгъ пріодѣлъ землю толстымъ бѣлымъ покрываломъ, онъ призналъ Березину. Россія представлялась въ его паркѣ во всемъ ужасѣ истины. Онъ позвалъ нѣсколькихъ свидѣтелей роковаго отступленія, которые затрепетали, при видѣ сей страшной картины ихъ прежнихъ бѣдствій. Ничто не было опущено, даже до деревни В***, которая, находясь на возвышеніи, каймила сію ужасную сцену, подобно какъ Студенка облегала, равнину Березинскую. Семь или восемь сотъ работниковъ, въ числѣ коихъ было нѣсколько старыхъ солдатъ, повторяли свои роли довольно умно и вѣрно: они, казалось, не выходили изъ обыкновенной своей жизни, играя несчастіемъ, голодомъ и холодомъ. Г. де Сюси хранилъ во глубинѣ своего сердца тайну сего трагическаго представленія, о которомъ, въ ту пору, во многихъ Парижскихъ обществахъ говорили, какъ о сумасшествіи.
Въ началѣ Января, 1820 года, Г. де Сіоси сѣлъ въ карету, подобную той, въ коей Г. и Гжа де Вандьеръ ѣхали изъ Москвы до Студенки, и отправился въ Иль-Адамскій лѣсъ. Въ карету были запряжены лошади, похожія на тѣхъ, которыхъ съ опасностію жизни досталъ онъ на Русскихъ аванпостахъ. Самъ онъ былъ въ, запачканномъ, безобразномъ нарядѣ, вооруженный и убранный точно также, какъ былъ 29 Ноября 181 я года, даже отпустивъ себѣ бороду и волосы, замаравъ лице грязью, дабы ничего не было опущено для совершеннаго представленія ужасной истины.
«Я угадываю васъ!» вскричалъ Г. Фанжа, увидѣвъ Полковника, выходившаго изъ кареты.
Оба друга обнялись.
«Если вы хотите, чтобъ планъ вашъ былъ успѣшенъ, не показывайтесь въ этомъ нарядѣ и экипажѣ. Сегодня вечеромъ, я дамъ ей небольшой пріемъ опіума потомъ, во время сна, мы одѣнемъ ее, какъ она была одѣта подъ Студенкою, и положимъ ее въ карету… Я самъ поѣду за вами въ берлинѣ.»
Около двухъ часовъ утра, Графиня была перенесена въ карету. Два или три крестьянина освѣщали это странное похищеніе. Юлію уложили на подушкахъ, окутали грубымъ одѣяломъ; и, по приказанію Полковника, начали бросать снѣгъ на карету, какъ вдругъ пронзительный крикъ раздался въ тишинѣ ночи. Филиппъ и медикъ увидѣли Женевьеву, которая выскочила полу-нагая изъ нижней комнаты, гдѣ спала. Дурочка только что проснулась. Ея бѣлые волосы были растрепаны; она заливалась горючими слезами.
— Прости!.. прости!.. все кончено!.. прости!.. кричала она.
«Что ты, Женевьева! что съ тобою?» сказалъ ей Г. Фанжа.
Женевьева махнула головой съ выраженіемъ отчаянія, подняла глаза къ небу, взглянула на карету, испустила дикой продолжительной визгъ, обнаруживавшій глубокой ужасъ, и воротилась назадъ, безмолвная.
— «Это благопріятное предвѣщаніе!» вскричалъ Полковникъ. «Дурочка жалѣетъ, что у ней не будетъ подруги… Она можетъ быть видитъ, что Юлія возвратитъ разумъ.»
«Дай Боже!» отвѣчалъ Г. Фанжа изъ глубины сердца..
По расчисленію Полковника, Юлія должна была въ десять часовъ утра въѣхать на берега вымышленной Березины… Она разбужена была взрывомъ пороховаго ящика, шагахъ во ста отъ сцены. То былъ сигналъ. Тысяча крестьянъ испустили ужасный крикъ, подобный тому отчаянному ура, которое поразило самихъ Русскихъ, когда двадцать тысячъ несчастныхъ увидѣли себя преданными въ добычу смерти или плѣна, При семъ крикѣ, при семъ взрывѣ, Графиня выскочила изъ кареты. Съ бѣшенымъ неистовствомъ побѣжала она по снѣжной равнинѣ, увидѣла сожженные бивуаки и роковой плотъ, который бросали въ полузамерзшую рѣку. Маіоръ Филиппъ былъ здѣсь, сверкая саблею надъ мятущеюся толпою. Юлія испустила крикъ, который оледенилъ всѣ сердца. Она стала предъ Г. де Сюси, который трясся всѣмъ тѣломъ — и, какъ будто, вошла въ себя. Сначала взглянула она блуждающимъ, неопредѣленнымъ взоромъ на эту страшную картину. Съ минуту глаза ея сверкали тѣмъ безсмысленнымъ блескомъ, коему дивимся мы въ яркой зѣницѣ хищной птицы; но потомъ положила себѣ на лобъ руку, съ явнымъ выраженіемъ человѣческаго размышленія, всмотрѣлась въ это живое воспоминаніе, въ эту прошедшую жизнь, предъ, ней воскрешенную, обернулась быстро къ Филиппу и — увидѣла его! Ужасное безмолвіе царствовало. Полковникъ едва переводилъ духъ и не смѣлъ произнести ни слова. Г. Фанжа рыдалъ. Прекрасное лице Юліи оцвѣтилось легкимъ румянцемъ; потомъ, разгараясь болѣе и болѣе, заиграло всею огненною свѣжестію юности, покрылось яркимъ пурпуромъ. Кровь, жизнь, одушевленныя вспыхнувшимъ смысломъ, разливались, какъ пламя пожара. Судорожное сотрясеніе проникло. весь составъ ея, до глубины сердца. Наконецъ, сіи явленія, возникшія въ одно мгновеніе, какъ будто слились въ одинъ локусъ, когда очи Юліи сверкнули небеснымъ лунемъ, разумнымъ пламенемъ. Она ожила, она опамятовалась… все тѣло ея содрогнулось… Самъ, Богъ вторично разрѣшилъ этотъ оцѣпенѣвшій языкъ и возжегъ свой огнь въ этой погасшей душѣ. Воля пробудилась…
— «Юлія! Юлія!» вскричалъ Полковникъ.
— Ахъ! это Филиппъ! промолвила несчастная Графиня.
Она бросилась въ трепещущія объятія, кои Полковникъ простеръ къ ней; и сладостное объятіе двухъ любящихся даже устрашило зрителей. Юлія заливалась слезами. Вдругъ она остановилась и сказала слабымъ голосомъ:
— Прости, Филиппъ!.. Я люблю тебя!.. Прости!…
— «Ахъ! Она умерла!»' вскричалъ Филиппъ, открывая свои объятія.
Старый врачь принялъ въ свой руки бездушное тѣло Графини; и, схвативъ ее съ силою юноши, утащилъ на близь лежавшій костеръ дровъ. Здѣсь онъ сѣлъ и взглянулъ, положивъ на сердце ея слабую, судорожно трепещущую руку.
Сердце уже не билось,
«Такъ это правда!» вскричалъ онѣ, смотря поперемѣнно то на неподвижно стоявшаго Полковника, то на лице Юліи, которое смерть окружила блистательнымъ сіяніемъ красоты, залогомъ свѣтлаго, блаженнаго безсмертія.
«Да! Она умерла!»…
— «Ахъ! эта улыбка!» вскричалъ Филиппъ. «Посмотрите на эту улыбку! Можетъ ли это быть?»…
«Она уже охладѣла!».. отвѣчалъ Г. Фанжа.
Г. де Сюси сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, чтобъ оторвать себя, отъ ужаснаго зрѣлища, но остановился, началъ насвистывать арію, которую понимала сумасшедшая… и, не видя Юліи бѣгущей къ нему по обыкновенію, какъ прежде, удалился колеблющимися шагами, словно пьяной, продолжая свистать, но уже не оборачиваясь болѣе…
Генералъ Филиппъ де Сюси считался въ свѣтѣ человѣкомъ весьма любезнымъ и особенно очень веселымъ. Назадъ тому нѣсколько дней, одна дама сдѣлала ему лестный комплиментъ на счетъ его пріятнаго нрава и всегдашней ровности характера.
— «Ахъ, сударыня!» сказалъ онъ ей; «я очень дорого плачу за свою веселость, вечерами, когда бываю одинъ.» ,
"Развѣ вы бываете одни?..
— «О нѣтъ!» отвѣчалъ онъ, улыбаясь.
Еслибы опытный знатокъ природы человѣческой могъ видѣть тогда выраженіе лица Графа де Сюси, онъ бы конечно содрогнулся,
«Зачѣмъ вы не женитесь?» продолжала таже дама, у которой было много дочерей въ пансіонѣ. «Вы такъ богаты, знатны; происхожденіе ваше такъ благородно; у васъ столько талантовъ, такая богатая будущность; все вамъ улыбается.»
— «Такъ!» отвѣчалъ онъ; «но эта улыбка меня умерщвляетъ!»
На другой день дама узнала съ изумленіемъ, что Графъ де Сюси застрѣлился ночью,
Въ обществѣ ходили разные толки объ этомъ необыкновенномъ приключеніи. Каждый искалъ, угадать причину его, по своему образу мыслей. Одни приписывали игрѣ, другіе любви, третьи честолюбію, иные тайному распутству, сію ужасную катастрофу, послѣднюю сцену драмы, начавшейся въ 1812 году, на берегахъ Березины.
Только два человѣка, Судья и Медикъ, знали, что Графъ де Сюси былъ одинъ изъ тѣхъ могущественныхъ людей, коимъ Богъ даетъ несчастную силу выходитъ ежедневно побѣдителями изъ ужасной борьбы съ чудовищемъ, ихъ грызущимъ, но которые, если Онъ, хотя на мгновеніе, отыметъ отъ нихъ Свою всесильную десницу, неизбѣжно погибаютъ!