Перейти к содержанию

Песня о Гайавате (Лонгфелло; Михаловский)/IX. Привидения/ДО

Материал из Викитеки — свободной библиотеки

Пѣсня о Гайаватѣ.


IX[1]. Привидѣнья.

Стоитъ коршуну спуститься
Одному въ степи на падаль,
Какъ другой такой же коршунъ
Съ высоты своей воздушной
Вмигъ полётъ его замѣтитъ
И за нимъ туда жь стремится.
За другимъ слетаетъ третiй,
Появляяся въ эфирѣ
Прежде чуть замѣтной точкой,
Послѣ коршуномъ крылатымъ,—
Тамъ четвёртый… такъ что воздухъ
Весь отъ крыльевъ потемнѣетъ.

И несчастье не приходитъ
Никогда одно безъ многихъ,
Бѣды точно выжидаютъ
Сторожатъ одна другую:
Чуть одна свалится, смотришь —
Ужь другiя сыплютъ, сыплютъ,
Точно стадо собираясь
Вкругъ своей несчастной жертвы,
И ложатся ей на сердце
Прежде тѣнью, послѣ тучей,
Послѣ мракомъ непрогляднымъ,
Такъ что всё въ глазахъ страдальца
Отъ отчаянья померкнетъ.

Вотъ надъ сѣверомъ печальнымъ
Распростёрся зимнiй холодъ
Пибоинъ[2] суровый дунувъ
На озёра и на рѣки,
Превратилъ ихъ воды въ камень.
Съ головы своей косматой
Отряхалъ онъ хлопья снѣга
До того, что всѣ долины
Ровнымъ пологомъ покрылись,
Непрерывной бѣлизною;
По лѣснымъ пустыннымъ дебрямъ
Въ лыжахъ носится охотникъ,
Жёны сѣли за работу:
Кто толокъ ядрёный маисъ,
Кто мочилъ оленью кожу;
Молодёжь въ снѣжки играла,
Иль, скользя, каталась по льду.

Тёмнымъ вечеромъ однажды,
У огня вигвама сидя,
Мнннегага и Накомисъ
Поджидали Гайавату,
Возвращавшагося съ ловли.

Въ очагѣ огонь, пылая,
Разрисовывалъ ихъ лица
Полосами алой краски,
И мерцалъ въ глазахъ Накомисъ
Свѣтомъ луннымъ, водянистымъ,
А въ глазахъ у Миннегаги
Отражался блескомъ солнца.
Позади ихъ шевелились
Тѣни ихъ, въ углахъ вигвама,
Дымъ вился подобно кольцамъ,
И волнистыми клубами
Собираясь и тѣсняся,
Рвался сквозь трубу на воздухъ.

Вдругъ дверная занавѣска
Приподнялася снаружи:
На одну минуту пламя
Ярче вспыхнуло въ жаровнѣ,
На одинъ моментъ отхлынулъ
Дымъ, клубившiйся надъ нею,—
И двѣ женщины явились
На порогѣ, потихоньку
Проскользнули внутрь вигвама.
Не сказавъ хозяйкамъ слова,
Не приветствуя ихъ взглядомъ,
И въ тѣни усѣлись молча.

По наружности, одеждѣ,
Видно было, что чужя
Эти женщины въ деревнѣ;
Очень блѣдны, грустны, мрачны
Были лица ихъ, и ёжась,
И дрожа, онѣ сидѣли
Тамъ, окутанныя тѣнью.

Вотъ домой съ своей охоты
Воротился Гайавата;
Волоса его покрыты
Были снѣгомъ и на плечахъ
Нёсъ онъ мёртваго оленя.
Онъ у ногъ жены добычу
Положилъ и величавѣй
И прекраснѣй показался
Миннегагѣ онъ, чѣмъ прежде,
Чѣмъ когда принёсъ впервые
Ей убитаго оленя,
Въ знакъ того, что полюбилъ онъ
И пришёлъ её посватать.

И затѣмъ онъ обернулся
И увидѣлъ незнакомокъ,
И сказалъ онъ самъ съ собою:
«Кто онѣ? Какiя гостьи
Странныя у Миннегаги!»
Ни о чёмъ онъ ихъ, однако,
Не спросилъ, а только съ лаской
Ихъ привѣтствовалъ, прося ихъ
Раздѣлить съ нимъ кровъ и пищу.

И когда готовъ былъ ужинъ,
И олень ужъ былъ разрѣзанъ,
Обѣ гостьи вдругъ вскочили,
Жадно бросились къ оленю,
Не спросяся захватили
Всѣ отборные кусочки,
Бѣлый жиръ, что Гайавата
Отложилъ для Миннегаги,
Съѣли всё и ускользнули
Снова въ самый дальнiй уголъ.

Имъ ни слова Гайавата
Не сказалъ на эту дерзость;
Ни движенiемъ, ни взглядомъ
Имъ не выразили гнѣва
Мнннегага и Накомисъ;
Лишь тихонько Мнннегага
Прошептала съ состраданьемъ:
«Какъ онѣ проголодались!
Пусть ѣдятъ, ихъ мучитъ голодъ!»

Много дней взошло на небѣ,
День за днёмъ сидѣли гостьи,
Неподвижно и безмолвно,
По ночамъ же выходили
Въ лѣсъ онѣ, чтобы оттуда
Принести сосновых шишекъ,
Или хворосту для топки.

Каждый разъ, что Гайавата
Возвращался съ рыбной ловли
Иль охоты, гостьи тотчасъ,
Только что готовь былъ ужинъ,
Изъ угла къ нему бросались,
Брали лучше кусочки
И безъ всякаго отпора
Иль вопроса отъ хозяевъ
Съѣвши всё садились въ уголъ.
И ни разу Гайавата,
Миннегага и Накомисъ
Словомъ, жестомъ или взглядомъ
Ихъ за то не упрекнули.
Всё они сносили молча
Отъ гостей, чтобы заслуга
Добровольнаго даянья
Не умалилась отъ взгляда,
Чтобы долгъ гостепрiимства
Не былъ словомъ ихъ нарушенъ.

Вотъ, однажды, Гайавата
Въ полночь слышитъ чьи-то стоны,
Чьи-то вздохи и рыданья.
Всталъ онъ со своей постели
Изъ косматыхъ шкуръ бизона,
И, при трепетномъ мерцаньи
Потухающей жаровни,
Увидалъ, что это гостьи,
На своихъ постеляхъ сидя,
Въ тишинѣ полночной плачутъ.

И сказалъ: «О гостьи, что такъ
Ваше сердце удручаетъ,
Что рыдаете вы въ полночь?
Ужь не старая ль Накомисъ,
Иль, быть можетъ, Миннегага
Чѣмъ нибудь васъ огорчила,—
Грубымъ словомъ, гнѣвнымъ взглядомъ
И нелаской, позабывши
Долгъ святой гостепрiимства?»

Гостьи плакать перестали,
Ихъ рыданья вдругъ умолкли,
И онѣ сказали тихо:
«Мы людей умершихъ души,
Души въ землю погребённыхъ,
Что когда-то жили съ вами,
И теперь сюда изъ царства
Чайбайабоса пришли къ вамъ
Мы затѣмъ, чтобъ испытать васъ
И подать благой совѣтъ вамъ.

Къ намъ въ селенiя блаженныхъ
Часто вопли долетаютъ!
Эти вопли, эти крики
Удручаютъ насъ напрасно
Безполезною печалью.
Потому-то и пришли мы
Къ вамъ сюда, чтобъ испытать васъ:
Но никто насъ тутъ не знаетъ,
Никому до насъ нѣтъ дѣла,
Мы для васъ одно лишь бремя,
И мы видимъ, что умершимъ
Мѣста нѣтъ между живыми!»

«О, подумай, Гайавата,
Ты объ этомъ хорошенько,
И скажи всему народу,
Чтобъ отнынѣ и на вѣки
Люди воплями своими
Не тревожили усопшихъ».

Тѣни смолкли,— и внезапно
Весь вигвамъ покрылся тьмою;
Изумлённый Гайавата
Услыхалъ какой-то шорохъ,
Точно-будто кто одеждой,
Прошумѣлъ, скользнувши мимо;
Увидалъ, что занавѣска
Надъ порогомъ поднялася
Отъ руки ему незримой;
Ощутилъ ночную свѣжесть,
Увидалъ ночныя звѣзды
И затѣмъ всё стихло снова.




Примѣчанiя.

  1. Въ оригиналѣ пѣснь XIX. Пѣсни съ пятнадцатой по восемнадцатую Д. Михаловскимъ опущены. (Прим. ред.)
  2. Пибоинъ — зима. (Прим. ред.)