Какъ скученъ вечеръ, когда нѣтъ ни братьевъ, ни сестеръ, а папа съ мамой дома не обѣдали и уѣхали въ театръ!
Театръ освѣщенъ, вокругъ стоятъ экипажи, разведены костры, такъ какъ морозу пятнадцать градусовъ, извозчики и кучера грѣются и хлопаютъ рукавицами, а на нихъ изъ рѣшетки летятъ искры. Поминутно изъ каретъ выскакиваютъ дамы въ капорахъ, до того похожія одна на другую, что вся эта церемонія напоминаетъ игрушку: будто все одна и та же фигурка выскакиваетъ изъ дверцы въ подъѣздъ, обѣжитъ, гдѣ-то снова сядетъ въ карету и опять вынырнетъ, а кавалеръ все стоитъ и высаживаетъ, словно въ театръ набирается на цѣлыхъ три театра однѣхъ дамъ въ капорахъ.
Какъ разъ окна квартиры Тулиныхъ выходили на театральную площадь, и Петя наблюдалъ и карсты, и выскакивающихъ дамъ, и костры, и кучеровъ въ рукавицахъ. Всѣ дамы были похожи на маму, а всѣ шофферы на самоѣдовъ съ картинки.
Черезъ часъ пора ужъ будетъ идти спать, но чего онъ только не передѣлалъ съ того времени, какъ обѣдалъ одинъ въ большой столовой! Накрыли только часть раздвижного стола, зажгли одну лампочку, — было темно и уныло. Послѣ его обѣда нянька ушла на кухню; онъ занимался одинъ: смотрѣлъ прошлогоднюю „Ниву“, заводилъ органчикъ, разставлялъ солдатиковъ, просто такъ гулялъ по темному залу, освѣщенному только съ улицы фонарями. Потомъ игралъ съ нянькой въ дурачки, опять заводилъ органчикъ, теперь вотъ смотритъ, какъ мамы въ капорахъ ныряютъ въ подъѣздъ театра. Навѣрное, сильный морозъ, не потому только, что костры, а небо стало необычайно голубымъ и прозрачнымъ, облака — розовыми, и все: бороды, шубы, трубы, крыши, — какъ-то задымилось и закурчавилось. На окнѣ мохнатая звѣзда изъ крестиковъ… Скоро спать, не прощаясь съ мамой. Когда она вернется, она зайдетъ къ нему въ дѣтскую и соннаго перекреститъ. Онъ это знаетъ, хотя и не будетъ просыпаться.
Петя потихоньку слѣзъ съ подоконника и пошелъ въ кухню, но и нянька, и кухарка, и кухаркина дочка, Катишъ, — всѣ были въ дѣвичьей.
Катишъ служила въ модной мастерской и часто забѣгала къ матери по дорогѣ, когда ее посылали по заказчицамъ.
И теперь на столѣ подъ лампой находилась раскрытая картонка съ ярко-зеленымъ платьемъ, которое, очевидно, Катишъ только что показывала женщинамъ. Дѣвушка была небольшого роста, кругленькая, съ румянымъ лицомъ и гладкими, темными волосами. Увидя входившаго мальчика, она тотчасъ отодвинула недопитый чай и бросилась къ Петѣ.
— Здравствуйте, Петенька, какъ ваше здоровье?
— Здравствуй, Катишъ. Что это ты принесла?
— Пирогъ!
— Какой пирогъ? вѣдь это же платье!
— А знаете, что платье, зачѣмъ же спрашиваете?
И, обратясь къ нянькѣ, добавила:
— Маленькій, а понимаетъ, что — платье.
— Онъ у насъ умный! — замѣтила та и стала гладить Петю по головкѣ жесткою рукою.
— Ужъ теперь не говоритъ: „Суворовскій, 34?“
Дѣло въ томъ, что, будучи еще совсѣмъ маленькимъ, года два тому назадъ, мальчикъ на вопросъ, какъ его зовутъ, пріучился отвѣчать: „Петя Тупикъ, Суворовскій, 34“, — будто на случай, если бы онъ заблудился.
— Нѣтъ, теперь онъ большой, — отвѣтила няня и посадила мальчика рядомъ съ собою, чтобы снова приняться за чай. Въ комнатѣ было тепло и уютно, и вообще она производила впечатлѣніе бабьяго царства. Петѣ казалась необыкновенно, какъ-то по особенному, вкусной полбаранки, данной ему Катишиной матерью. Дѣвушка, дуя на блюдечко и не обращая вниманія на Петю, спросила, очевидно, продолжая разговоръ, прерванный приходомъ мальчика:
— Ну что же, Анна Алексѣевна теперь успокоилась?
Кухарка обтерла ладонью ротъ и не спѣша отвѣтила:
— Теперь куда тише! Чего же и безпокоиться? Окна въ окна живемъ.
— Неужели окна въ окна? — въ какомъ-то восторгѣ воскликнула Катишъ.
— Окна въ окна.
— Вотъ интересно-то!
— Да мы теперь и не на Суворовскомъ вовсе живемъ, — замѣтилъ вдругъ Петя, допивъ чай и будто желая направить разговоръ въ болѣе интересную для себя сторону.
— Вспомнилъ! — разсмѣялась Катишъ, — а мнѣ гакъ ваша прежняя квартира больше нравилась!.. И она какъ-то необыкновенно громко отгрызла кусокъ сахара. Петѣ ни за что бы этого такъ не сдѣлать. Изъ зависти ему хотѣлось противорѣчить.
— А мнѣ такъ эта квартира больше нравится!
— Чѣмъ же?
— Удобнѣе.
— Да чѣмъ удобнѣе-то?
— Ближе, — отвѣтилъ мальчикъ, будто вспоминая чьи-то слова.
— Ближе? — повторила дѣвушка и молча переглянулась съ кухаркой. Та ее успокоила:
— Ничего онъ еще не понимаетъ, — гдѣ ему?
— Развѣ ничего не понимаетъ? А я думала, вы, Петенька, понимаете?
Затѣмъ Катишъ, ровно кто ее за языкъ тянулъ спросила весело:
— А Владиміръ Петровичъ у мамы часто бываетъ?
— Дядя Вова?
— Да, да, дядя Вова.
Но Петѣ не дала отвѣтить нянька, степенно вступившая въ бесѣду.
— Полно глупости болтать! Петенькѣ давно спать пора.
Но Петя ни за что не хотѣлъ уходить въ дѣтскую раньше, чѣмъ не поиграетъ съ Катишъ въ прятки. Онъ почему-то именно въ эту игру любилъ играть съ дѣвушкой. Въ углу темно, душно, тихо… Катишъ подкрадывается… зажмуришься, думаешь, что отъ этого тебя не видно, — и ждешь, за что тебя схватитъ теплая, шарящая рука : за руку, за ногу, за голову. И такъ ждешь, такъ хочется, чтобы до тебя наконецъ дотронулась ищущая, что часто не выдержишь и расхохочешься отъ ожиданія. Самому искать тоже пріятно и страшно: комнаты кажутся незнакомыми, большими, каждаго темнаго угла боишься, а голосъ Катишъ слышится совсѣмъ не съ той стороны, откуда ждешь его…
Гостиная попрежнему была освѣщена уличными фонарями черезъ окна; иногда по потолку косолапо и кругло проплываетъ свѣтлое пятно, — изъ театра, что ли, разъѣзжаются? Петя подумалъ, что Катитъ забыла его, — такъ она долго не шла искать въ гостиную. Онъ черезъ щелку въ портьерѣ видѣлъ паркетный полъ, дверь, потолокъ. Петя только что хотѣлъ тихонько закричать: „я здѣсь“, причемъ тоже такъ измѣнить голосъ, чтобы Катишъ подумала, что ее зовутъ совсѣмъ изъ другой комнаты, — какъ вдругъ комната освѣтилась, и въ нее вошла мама и дядя Вова, т. е. Владиміръ Петровичъ Холмогоровъ, который былъ Петинымъ дядей только какъ всякій взрослый господинъ, знакомый или незнакомый. Онъ, конечно, былъ знакомъ Петѣ, но какъ-то по близорукому, какъ часто бываетъ въ дѣтствѣ. Когда ему случалось, Холмогоровъ сажалъ мальчика на колѣни, изображая то гусарскую лошадь, то извозчичью клячу, тотъ внимательно разглядывалъ его лицо, казавшееся ему огромнымъ, больше стѣнныхъ часовъ, и ясно запомнилъ, что у дяди Вовы выпуклые глаза съ красными жилками на бѣлкахъ, толстый носъ и удивительныя уши, которыми онъ могъ шевелить но желанію, причемъ двигались и волосы, будто все это было не болѣе, какъ надѣтая шапочка. Но вмѣстѣ съ тѣмъ Петя не сказалъ бы, сколько Владиміру Петровичу лѣтъ, — для него онъ былъ просто „дядя“, какъ и доктора. Николай Карловичъ, хотя послѣднему было на самомъ дѣлѣ лѣтъ семьдесятъ, а первому лѣтъ двадцать восемь, всего на три года больше, чѣмъ Петиной мамѣ.
Теперь они вошли съ мороза раскраснѣвшіеся и словно сами играли въ прятки: зажгли огонь, остановились, улыбаясь, сейчасъ же снова потушили электричество и быстро-быстро прошли въ мамину комнату, совсѣмъ близко отъ притаившагося Пети, такъ что онъ ясно слышалъ, какъ пахнуло сладкими духами и чуть-чуть поскрипывали дядины сапоги.
Свѣтъ погасъ, а мальчикъ все не двигался.
На полъ упалъ лунный квадратъ, паркетъ заблестѣлъ, какъ вощеный, выбѣжалъ мышенокъ на свѣтлое мѣсто, остановился, сѣлъ на заднія лапки, умылъ наскоро мордочку (длинный хвостикъ лежалъ прямо-прямо) и юркнулъ дальше, въ тѣнь.
Петѣ показалось, что мышенокъ чихнулъ; онъ не былъ въ этомъ увѣренъ, потому что не зналъ, умѣютъ ли мыши чихать. Пора идти въ дѣтскую! Мама, навѣрное, не вернется, — въ замочной скважинѣ розовѣлъ слабый свѣтъ…
Петя снялъ сапожки и въ чулкахъ направился къ себѣ.
Тоже и нянька хороша! Совсѣмъ его забыла. Хоть всю ночь въ пустой гостиной сиди — ей хоть бы что!
Но нянька совсѣмъ про него не позабыла. Хотя она уже молилась передъ угломъ, гдѣ рядомъ съ тремя иконами были пришпилены большія картинки житій столь извѣстныя во всѣхъ подробностяхъ Петѣ, и висѣла синяя лампадка, величиной съ большую чайную чашку, тѣмъ не менѣе, не прерывая почти благочестиваго шопота и не поворачивая къ мальчику головы, она поспѣла проворчать:
— Ложись скорѣе! мамаша узнаетъ, забранитъ. Бѣда съ тобою!
Петѣ очень хотѣлось еще, сидя посреди теплой дѣтской, спѣть, какъ всегда: „Конченъ, конченъ дальній путь“, но онъ не посмѣлъ, и, кое-какъ самъ раздѣвшись, оборвавъ пуговицу на лифчикѣ, онъ наскоро перекрестился и закрылся одѣяльцемъ.
Нянька начала земные поклоны, — значитъ, скоро моленью конецъ, потомъ она зажжетъ огарокъ и примется ловить блохъ; но на этотъ разъ все вышло не по программѣ.
Въ комнату вошла мама. Она была въ шубкѣ, шапочкѣ, опять раскраснѣвшаяся, но, кажется, уже не отъ мороза. Дяди Вовы съ нею не было!
Тупина прямо подошла къ Петиной кровати и хотѣла его разбудить, но, увидя, что онъ не спитъ уже, нисколько не удивилась, только какъ-то сердито проговорила:
— Одѣвайся, Петенька, одѣвайся!
— Какъ, мама, развѣ уже пора вставать? — пробовалъ было онъ разсуждать.
— Разъ тебѣ говорятъ одѣваться, значитъ, одѣвайся. Ну, скорѣе, скорѣе!..
И она сама своими ручками въ перчаткахъ старалась надѣть ему штанишки вмѣсто куртки.
— Мама, ты мнѣ…
— Ну, что такое „мама“?
— … Штаны на руки надѣваешь!..
Мама совсѣмъ разсердилась.
— Что же вы, Васильевна, не поможете ребенку? Стоитъ какъ столбъ! И совсѣмъ не этотъ костюма, ему нужно! самый старый, понимаете, самый старый! Нѣтъ ли у него дранаго? Вотъ его и давайте.
И она стала смотрѣть, какъ нянька, ставъ на колѣни, начала натягивать на Петю старый лѣтній костюмчикъ, розовый съ бѣлыми полосками, изъ котораго мальчикъ уже выросъ, котораго всегда терпѣть не могъ, и на обѣихъ колѣнкахъ котораго было по огромной дыркѣ. Васильевна ворчала, ничего не понимая, Петя заплакалъ, а мама все торопила:
— Скорѣе, не копайтесь! Теперь старую шапку, полушубокъ, калоши!..
— Мама, куда же мы поѣдемъ? въ театръ?
— Я тебѣ дамъ театръ! Я всѣ твои игрушки выброшу!
— И плясуна?
— Плясуна-то перваго и выброшу.
Петя отъ огорченія даже пересталъ плакать, только воззрился заплаканными глазами на мать. Неужели всѣ эти несчастья только за то, что онъ игралъ съ Катишъ въ прятки?
Тупина отвернулась, и мальчику показалось, что она совсѣмъ не сердится, а даже смѣется. Онъ тихонько обѣими руками повернулъ ея лицо къ себѣ, — брови хмурились, словно насильно, а глаза, конечно, смѣялись. Вдругъ она обняла мальчика и воскликнула:
— Глупенькіе мы съ тобою, Петруша, правда?
Петя попробовалъ было тоже засмѣяться, но мама, замѣтивъ это, опять злобно зашептала:
— Все выброшу, все, все! Въ первую голову плясуна.
Нянька между тѣмъ совсѣмъ обрядила ребенка, повязала даже ему наушники и, хлопнувъ по мерлушковой старой шапкѣ, сказала по привычкѣ, будто провожая на прогулку: „Ну, съ Богомъ!“
— Можете обойтись безъ замѣчаній! — сказала мама и потащила Петю за руку изъ комнаты.
— Мама, куда же мы поѣдемъ?
— А вотъ увидишь!
Поѣхали, а вѣрнѣе, пошли они покуда только въ папинъ кабинетъ.
Алексѣй Никаноровичъ Тупинъ сидѣлъ у письменнаго стола, закрывъ лицо руками, Жена остановилась на порогѣ и, не выпуская Петиной руки, сказала тихо:
— Прощайте, Алексѣй Никаноровичъ, я уѣзжаю. Надѣюсь, вы ничего не имѣете противъ того, что я Петю увожу съ собою? Это, кажется, и по закону такъ полагается.
Тупинъ долго смотрѣлъ на жену, будто не понимая, что она говоритъ. Наконецъ, хлопнулъ рукою по столу и закричалъ:
— Вздоръ!
Затѣмъ тише:
— По закону полагается вамъ оставаться здѣсь и не измѣнять мнѣ, — вотъ что по закону полагается.
Потомъ опять закричалъ:
— И я прошу васъ оставить эти комедіи и сейчасъ же раздѣться!
Неужели все это только изъ-за того, что Петя поигралъ съ Катитъ ? Лучше бы она и не приходила!
Мама, не двигаясь съ порога, отвѣчала скорбно:
— Согласитесь сами, что я не могу остаться въ домѣ, гдѣ меня оскорбляютъ ни на чемъ не основанными подозрѣніями.
— Какъ ни на чемъ не основанными?! Но я же видѣлъ собственными глазами…
— Увѣряю васъ, Алексѣй Никаноровичъ, что между мною и… этимъ человѣкомъ ничего не было. Это была просто минута забвенія…
Мама заплакала, и въ ту же минуту Петя почувствовалъ, что его больно дернули за волосы, и чей-то шопотъ донесся сквозь наушники:
— Плачь, плачь! все выброшу!
Неужели это мама? она же стоитъ молча и плачетъ! Но дергала-то его, очевидно, мама и притомъ такъ больно, что Петя въ голосъ расплакался. Тупинъ поморщился и взглянулъ на сына съ удивленіемъ, будто только сейчасъ его замѣтилъ. Мама вдругъ сказала, обращаясь къ мальчику:
— Не плачь, Петенька, папа тебя не тронетъ! Петя вдругъ сквозь ревъ заговорилъ:
— Никогда больше не буду… но только… зачѣмъ ты выбросишь и плясуна?.. и за волосы!
— Что онъ говоритъ?
— Не все ли вамъ равно, что говоритъ мой ребенокъ?
— Но онъ — и мой вмѣстѣ съ тѣмъ, надѣюсь!
— Петя останется съ мамой!
Тупина протянула руку къ Петиной головѣ, тотъ, думая, что мама опять хочетъ его дергать за волосы, совсѣмъ залился слезами, но мама обняла его и какъ-то ловко душистой ладонью закрыла ему ротъ, чтобы онъ не плакалъ, а можетъ быть, чтобъ и не говорилъ. Тупикъ продолжалъ:
— Ты говоришь „минута забвенія", но теперь она прошла, — зачѣмъ же ты уѣзжаешь?
— Потому что я не могу оставаться съ человѣкомъ, который мнѣ говоритъ „вонъ!"
— Когда же это было?
— Сегодня, часъ тому назадъ.
— Простите. Если это такъ, то это тоже была минута забвенія!
— Я пришла сюда не для того, чтобы слушать, какъ вы повторяете мнѣ мои же слова!
— Я этого и не желаю дѣлать!
Мама какъ-то выдвинула сына впередъ и заговорила обиженно:
— Хоть бы пожалѣли и постыдились бѣднаго ребенка!
— Да я тебя хочу просить о томъ же самомъ!
Тулина только пожала плечами и на всякій случай дернула Петю за волосы. Мужъ началъ спокойнѣе:
— Сядьте на минуту. Я понимаю… со всякимъ можетъ случиться, но во всякомъ случаѣ…
— Этого не было!
— … Во всякомъ случаѣ это — страсть, увлеченіе, а не любовь. Страсть неожиданно приходитъ, но она и быстро проходитъ. Зачѣмъ же ломать всю жизнь, нашу и Петину? Подождемъ… провѣрь себя и, главное, успокойся. Я тебѣ не буду ни о чемъ напоминать, но и ты забудь мои необдуманныя слова!
Какъ только заговорили о Петѣ, такъ про него самого и позабыли. Мама сѣла, и онъ сѣлъ на кожаный диванъ и скоро заснулъ.
Когда онъ проснулся, мама стояла передъ диваномъ на колѣняхъ и тихо смѣялась, глядя на спящаго сына. Тупинъ стоялъ рядомъ и улыбался. Никто не кричалъ, Петю не дергали за волосы, но на всякій случай онъ прошепталъ:
— Мама, я больше никогда не буду…
— Мы всѣ больше никогда не будемъ!
— А плясунъ?
— Плясунъ у насъ останется!
Мама вдругъ сдѣлалась страшной плутовкой, когда это говорила, но милой плутовкой. Она, навѣрное, хорошо играетъ въ прятки!
Тупина взяла Петю на руки и обратилась къ мужу:
— А поѣхали бы вмѣстѣ въ театръ, ничего бы и не произошло.
— Да я не очень люблю смотрѣть драмы.
— Лучше смотрѣть ихъ въ театрѣ, чѣмъ дома устраивать.
Мужъ въ отвѣтъ только поцѣловалъ жену.
Мама сама принесла Петю въ дѣтскую, гдѣ нянька храпѣла, и лампадка коптила во-всю. Петя первымъ дѣломъ посмотрѣлъ, цѣлъ ли его плясунъ, но тотъ спокойно спалъ на окошкѣ, рядомъ съ коровой и трубой.
Уже послѣ того, какъ мама перекрестила мальчика, тотъ вдругъ спросилъ:
— Мама, ты любишь играть въ прятки?
— Что, милый, ты говоришь?
— Ты съ дядей Вовой въ прятки играла, да?
Тупина вдругъ разсмѣялась, стала на минутку плутовкой, потомъ нахмурилась и отвѣтила серьезно:
— Ты, пожалуйста, не говори больше про дядю Вову. Онъ не придетъ къ намъ.
— Отчего? ты его выбросила, какъ плясуна?
— Вотъ, вотъ!
Мальчикъ подумалъ и потомъ, нагнувъ мать къ своему лицу, прошепталъ:
— Мама, если тебѣ будетъ скучно, ты можешь играть съ моимъ плясуномъ… Онъ еще лучше дяди Вовы: въ красной рубашкѣ и пищитъ, когда его тиснешь!
