Полевой суд (Петров-Скиталец)/ДО

Полевой судъ
авторъ Степанъ Гавриловичъ Петровъ-Скиталецъ

Источникъ: Скиталецъ. Полевой судъ. — Штутгартъ: Verlag von J. H. W. Dietz Nachfolger, 1905.

I

За Жигулевскими горами прячется маленькая рѣчка Уса. Начинается она въ лѣсу, около села Переволоки, въ полуверстѣ отъ берега Волги, течетъ межъ горъ на встрѣчу ей, похожая на отростокъ или «усъ» ея и, перерѣзая наискось Самарскую Луку, впадаетъ въ Волгу верстъ на двѣсти выше, около Молодецкаго Кургана.

Если отъ Переволокъ ѣхать по этой рѣкѣ, а не вверхъ по Волгѣ, то можно черезъ нѣсколько часовъ очутиться по другую сторону Луки и такимъ образомъ, плывя по теченію, впятеро сократить разстояніе.

Въ старину Усой пользовались волжскіе разбойники: они нападали на караваны около Переволокъ и, если суда убѣгали отъ нихъ, — то переволакивали свои челноки на Усу, обгоняли ихъ и вновь грабили у Молодецкаго Кургана.

И рѣка Уса до сихъ поръ сохраняетъ свой прежній, разбойничій видъ: она течетъ въ Жигулевскихъ дебряхъ, межъ скалъ и ущелій, дикая, безлюдная, то исчезая въ лѣсу, то снова внезапно появляясь, то широкая и спокойная, то превращенная въ бурный потокъ, мчащійся по зубчатымъ порогамъ. Высокіе, крутые берега ея покрываетъ старый сосновый боръ, и ни разу нигдѣ не встрѣчается жилья человѣческаго. И тихо бываетъ кругомъ, когда плывешь по ней на челнокѣ съ косымъ волжскимъ парусомъ. Мѣста здѣсь все заповѣдныя, казенныя, лѣса — дремучіе и стоятъ заросшія лѣсомъ горы все такими же дикими, какъ и сотни лѣтъ назадъ. И что ни дальше плывешь по Усѣ — берега идутъ все выше и угрюмѣе, Уса бѣжитъ подъ висящими скалами по темному ущелью, на днѣ пропасти; высоко въ небѣ громоздятся скалистыя верхушки горъ, похожія на зубчатые хребты сказочныхъ чудовищъ или развалины замковъ, а старыя сосны, качаясь отъ вѣтра, гулко поютъ буйныя пѣсни или угрюмо шепчутъ другъ другу жуткія разбойничьи сказки. И вѣтеръ въ этомъ ущельи ежеминутно мѣняется, издѣваясь надъ парусомъ, изъ-подъ каменныхъ береговъ звенятъ подземные ключи и чернѣютъ пещеры, полныя темной воды. И какъ-то вѣрится здѣсь въ нечистую силу, въ колдовство, въ исполинскихъ змѣй и драконовъ. Кажется, что невидимая, злая сила, тяготѣющая надъ людьми, имѣетъ здѣсь главное свое пребываніе. Выгнанная отовсюду, она прячется здѣсь, въ подземныхъ пещерахъ, подъ горами. И живутъ о каждой горѣ пѣсни и повѣрья въ жигулевскомъ народѣ и вѣетъ отъ нихъ дикостью горъ, поэзіей лѣса. Стоитъ на Усѣ высокая обрывистая «Дѣвичья гора»: съ нея когда-то, сотни лѣтъ назадъ сбросили дѣвушку въ Волгу, невинную, чистую дѣвушку; и съ тѣхъ поръ каждую весну горитъ село Дѣвичье, горитъ весеннею ночью, а на горѣ и въ заревѣ пожара видятъ люди ея огненный, мстительный образъ. И уже позабыто теперь, за что ее сбросили: тайна кроется въ пѣснѣ.

Есть тутъ урочище «Воеводино»: стоялъ надъ Волгой красный теремъ съ высокимъ окномъ, воеводинъ теремъ, и любила жена воеводы удалого разбойника: на легкой лодочкѣ приплывалъ онъ къ ней, свисталъ по соловьиному, въ терему отворялось окно и по веревкѣ она принимала къ себѣ атамана. И въ послѣдній разъ не воротился онъ изъ терема: только лодка плыла безъ него, по теченію, а за нею молодецкая шапка съ краснымъ верхомъ, съ золотою кистью…

Тайна кроется въ пѣснѣ.

А вотъ мрачная Кудеярова гора. Кровожаденъ, жестокъ и мстителенъ былъ Кудеяръ. Лилъ, какъ воду — кровь человѣческую, а любилъ похищенную красавицу и держалъ ее взаперти, на вершинѣ горы. Кончилъ жизнь свою Кудеяръ монашескимъ подвигомъ: сталъ грѣхи свои замаливать. Есть на Усѣ двѣнадцать малыхъ кургановъ — могилы двѣнадцати братьевъ. Позабыто уже, что это были за братья. Глубокая, старая тайна кроется въ старомъ преданьи. И все кругомъ обвѣяно тайной, поэтической пѣсней, сѣдою легендой. И начинаетъ казаться, что между стволами стараго бора, что всходитъ прямыми рядами на вершины горъ, — мелькаетъ кто-то безмолвный, кто-то величаво-печальный, могучій, въ златоверхой шапкѣ, въ дорогомъ кафтанѣ съ оторочкой.

И такъ жутко становится въ этой мрачной тишинѣ, что хочется крикнуть, хочется слышать обычный человѣческій голосъ. Но этого только и надо горамъ: волшебное эхо подхватитъ цѣлую фразу и долго будетъ повторять ее громовымъ, нечеловѣчески-мощнымъ голосомъ.

Тѣни далекаго прошлаго обитаютъ здѣсь и не признаютъ онѣ новыхъ владѣльцевъ этихъ чудныхъ горъ, все еще однѣхъ себя считаютъ онѣ хозяевами здѣшняго приволья. Воинственные, смѣлые, сильные люди когда-то жили здѣсь и жизнь ихъ была вольной и гибли они въ борьбѣ за волю…

Давно уже нѣтъ ихъ.

И хочется знать, кто живетъ здѣсь теперь, гдѣ потомки тѣхъ сильныхъ людей, настоящихъ хозяевъ этой страны, поливавшихъ ее кровью своей.

И, какъ-бы въ отвѣтъ на эти мысли неожиданно выносится Уса изъ глубокаго ущелья въ привольную долину, окруженную подковой горъ, задумчиво глядящихъ на Селитьбу, сѣрое, печальное, нищенски-бѣдное село, что пріютилось въ долинѣ на берегу рѣки, убогое село среди роскошно-величавой природы.

И тутъ-же впадаетъ Уса въ широко-разлившуюся Волгу, такъ широко, что чуть виденъ простымъ глазомъ луговой, плоскій берегъ ея.

И при сліяніи рѣкъ, выдаваясь впередъ, какъ на стражѣ, стоитъ грозный Молодецкій Курганъ — сказочная голова гиганта съ морщинистымъ, угрюмо-страдальческимъ каменнымъ лицомъ, съ нахмуреннымъ лбомъ и зеленымъ боромъ вмѣсто волосъ. И бьются пѣвучія волны о печальное лицо его и шевелится подъ вѣтромъ звенящій боръ. А угрюмый Курганъ глядитъ на сосѣднія зелено-кудрявыя, ласково-спокойныя горы, цѣликомъ отраженныя въ мощной зеркальной рѣкѣ и хмурится и вѣчно думаетъ свои старыя, разбойничьи думы.

И такъ хорошъ, такъ цѣломудренно-хорошъ этотъ благодатный край, столько въ немъ глубокаго покоя, привѣтливой ласки и нѣжной грусти, такою дышетъ онъ думой и силой, ширью и волей, что хочется позавидовать людямъ, живущимъ здѣсь, что невѣроятнымъ и невозможнымъ кажется въ краю этомъ горе людское.

Болѣе, чѣмъ сто тридцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ весь этотъ чудный приволжскій край — эти рѣки, земли, лѣса и горы — стали родовымъ графскимъ достояніемъ; въ неприкосновенномъ видѣ переходитъ это маленькое царство изъ рода въ родъ старой графской фамиліи, представители которой никогда не живутъ здѣсь. Но Селитьба — древнѣе стараго графскаго рода: въ маленькой старой церковкѣ до сихъ поръ хранятся старыя лѣтописи, въ которыхъ разсказана странная исторія села.

Еще при царѣ Иванѣ Васильевичѣ Грозномъ пришли сюда вольные люди, новгородскіе ушкуйники, пришли съ пищалями и бердышами, прогнали отсюда какое-то басурманское племя и «окопались около Кургана».

Жили они въ постоянной борьбѣ съ кочевыми племенами, но утвердились и стали границей царства Московскаго, стали постоянной угрозой для враговъ его.

Подвиги воинственной Селитьбы оцѣнилъ царь Алексѣй Михайловичъ: всю прилегающую къ Селитьбѣ долину даровалъ онъ имъ и дарственная царская грамота изъ поколѣнія въ поколѣніе сохранялась лучшими, старѣйшими людьми Селитьбы.

И долго жили они среди непроходимыхъ дебрей, скрытые отъ чужой жизни горами и лѣсами и долго никто не зналъ о нихъ. Вѣкъ проходилъ за вѣкомъ, а дѣти лѣса жили безъ перемѣнъ, все такъ же какъ и преждѣ и знали только свою землю, лѣсъ и горы. Потомъ отыскало ихъ крѣпостное право, покорило и ввело въ колею. А при Екатеринѣ они были подарены вмѣстѣ съ землей, съ тѣломъ и душой въ «майоратное» вѣчное владѣніе блестящему великолѣпному графу и всему его потомству. «Царская грамота» стала ненужной, ее забыли, потеряли. Осталась только глухая, неистребимая, незабываемая легенда о ней. И старики разсказывали внукамъ сказку «о царской грамотѣ».

Потомъ — пало крѣпостное право.

Мужики пошли на малый надѣлъ и оказались безъ клочка земли, окруженные владѣніями «графа».

И превратились они въ «рабочія руки» графскихъ имѣній, обрабатывая барскую землю послѣ воли такъ-же, какъ и до воли.

Она, эта «воля» какъ будто прошла мимо Селитьбы, не коснувшись ея.

Ушла она отъ нихъ за лѣса и горы, а они остались какъ и прежде неподвижными, жили покорно, и недоумѣнно страдали.

Только съ новою силой стала оживать сказка о пропавшей царской грамотѣ, только еще больше украсилась эта сказка безсознательно-красивыми вымыслами, Богъ вѣсть когда рожденными поэтической душой народа.

И вѣчно-юнымъ оставалось въ этой душѣ все давнее, легендарное, отжившее. И смутно жили въ ней вѣковыя, забытыя воспоминанія о землѣ и волѣ, о первобытной справедливости, о старой, патріархальной жизни. И родимый лѣсъ, все такой же, какъ и сотни лѣтъ назадъ словно зачаровывалъ ихъ своими тайнами, запечатлѣвалъ и питалъ въ ихъ душѣ дремучія, вѣковыя думы. И не знали они, что сдѣлала жизнь тамъ, за этимъ лѣсомъ, за грядой таинственныхъ горъ, куда мчалась ихъ старая разбойничья рѣка и куда уносила ея воды могучая Волга…

Исторія желѣзной пятой шагала по ихъ спинамъ, а они все жили въ мірѣ лѣсныхъ сказокъ, гремящихъ ручьевъ, играющаго эха и подъ безсознательными образами и темными, смутными воспоминаніями спящей глубокой души лежала, какъ сказочный кладъ, какая-то утраченная, великая правда.

И жила въ нихъ тоска по старой, вѣчной, огромной божеской правдѣ, но не находили они словъ и образовъ, чтобы выразить эту тоску и лежала на ихъ бородатыхъ, крупныхъ и грубо-сильныхъ лицахъ тѣнь угрюмаго страданія и каменнаго терпѣнія, и было что-то общее въ ихъ лицахъ и въ гигантскомъ тысячелѣтнемъ лицѣ Молодецкаго Кургана.

И долго-бы жили они такъ въ своемъ покорномъ и таинственномъ безмолвіи, если-бы не нашлась легендарная царская грамота. Однажды во время пожара, когда горѣла въ Селитьбѣ хижина какой-то столѣтней одинокой старухи, спасавшіе ея добро выбросили въ окно маленькій старый сундучекъ, который при паденіи разбился, а изъ потайного, никому доселѣ неизвѣстнаго ящичка выскочилъ старый пергаментный свертокъ, испещренный странными буквами, исписанной мало понятными словами, удивительный свертокъ съ большой старинной печатью.

Въ городѣ, у нотаріуса, эти слова разобрали, прочли и перевели ходокамъ Селитьбы на жигулевскій языкъ.

Въ этой полусказочной воскресшей хартіи могучій царь бралъ ихъ подъ свою высокую царскую руку, миловалъ за старыя вины, а за подвиги ратные щедро жаловалъ на вѣки-вѣчные землей и угодьями. И властно была приложена тяжелая имянная царская печать и «высокою» рукой подписано давно ушедшее въ глубину вѣковъ царственное имя.

Много снится людямъ сновъ золотыхъ, много райскихъ видѣній проплываетъ надъ спящей душой человѣка, но крестьянскій сонъ всегда одинъ: крестьянину снится земля. Въ его душѣ вѣчно живутъ черныя думы о сѣрой землѣ. Вся фантастичность, вся поэзія, все безсознательное творчество всколыхнулись въ первобытныхъ душахъ этихъ питомцевъ природы. И съ тѣхъ поръ двадцать лѣтъ ходили ходоки села Селитьбы по судамъ и палатамъ большихъ городовъ. Они искали все какую-то «подземельную канцелярію», и взамѣнъ ея попадали въ острогъ или въ сумасшедшій домъ. Они казались выходцами изъ шестнадцатаго вѣка. Современный вѣкъ не понималъ ихъ и они не понимали его.

А они хотѣли суда.

Всюду подавали странныя прошенія, въ которыхъ разсказывалась сказочная исторія и отовсюду прошенія имъ возвращали и суда начинать не хотѣли.

Многимъ казались интересными эти самобытные, оригинальные люди съ красивой типичной внѣшностью въ живописномъ національномъ нарядѣ, съ завѣтной кожаной сумкой, съ волшебной, сказочной грамотой чуть-ли не сказочнаго царя. И смотрѣли на нихъ съ любопытствомъ, какъ на дѣйствующихъ лицъ оперы или балета, смотрѣли у нихъ грамоту и отсылали отъ одной канцеляріи къ другой, отъ одного адвоката къ другому.

А они шли къ царю, но дойти не удалось и ни съ чѣмъ возвращались ходоки въ родную свою Селитьбу.

На нѣкоторое время мечты о землѣ какъ-бы замирали, но потомъ опять возрождались съ новой силой. Стоило какому-нибудь босяку-проходимцу увѣрить ихъ, что дѣло ихъ правое, что землю высудить можно и опять собирался сходъ, галдѣлъ, составлялъ «приговоръ», выбиралъ ходоковъ.

И снова шли ходоки въ далекій, непонимающій ихъ городъ, ходили долго, и опять ни съ чѣмъ возвращались домой. Писали графу, графъ жилъ заграницей и ничего не отвѣчалъ имъ, нѣмецъ управляющій гналъ ихъ, не желая слушать. Составляли приговоры «объ отобраніи земли у графа» и вручали ихъ земскому начальнику для представленія высшему начальству, но земскій грозилъ и ругался, бралъ себѣ приговоры и никому не отсылалъ ихъ.

Такъ двадцать лѣтъ тянулась эта безплодная исторія, безконечная, старая, обыкновенная, всѣмъ надоѣвшая исторія мужичьей темноты, глупости и упрямства.

И никто не могъ ихъ убѣдить, что уже безсиленъ теперь добрый Московскій царь Алексѣй Михайловичъ и безсильно его могучее царское слово и что не встанетъ онъ для нихъ изъ древней усыпальницы московскихъ царей, чтобы заступиться за потомковъ обласканныхъ имъ вольныхъ ратныхъ людей, покорившихъ подъ «нози» его богатое волжское царство.

И никто не могъ доказать имъ, что безсильна теперь та правда, въ которую одну они вѣрятъ, которую ищутъ, и не могутъ не искать, ибо глубоко заложена жажда ея въ темныхъ нѣдрахъ ихъ загадочной, молчаливой души.

II

Въ одно свѣтлое майское утро, когда разлившаяся Волга и полная, бурная Уса были особенно прекрасны, отражая въ себѣ зеленыя горы, когда радостное весеннее солнце насквозь пронизывало золотымъ своимъ свѣтомъ прозрачный молочно-синій туманъ, поднимавшійся надъ ширью отрадно-свѣжей, исполненной величавой нѣги, силы и спокойствія гигантской рѣки — въ это дивное утро въ чудной изумрудной долинѣ, обрамленной полукругомъ разодѣтыхъ въ нѣжную зелень горъ, на границѣ крестьянской и графской земли происходило нѣчто необыкновенное.

Тысячная толпа съ женами и дѣтьми, съ цѣлымъ таборомъ телѣгъ, сохъ и лошадей расположилась въ полѣ.

Вся Селитьба выѣхала сюда и кромѣ нея пришли толпы изъ сосѣднихъ деревень и маленькаго городка, который чуть виденъ былъ отсюда на горизонтѣ сквозь рѣдѣющій золотой туманъ.

Весь этотъ народъ галдѣлъ и копошился, какъ на ярмаркѣ. Лошади изъ телѣгъ были выпряжены и паслись около. Оглобли подняты кверху. Почти у каждой телѣги пылалъ костеръ, на которомъ женщины готовили пищу и эти безчисленные огни придавали колоссальному табору нѣчто древне дикое, напоминавшее бродячую народность. Говоръ мужчинъ и женщинъ, пискъ и плачъ ребятъ, ржаніе лошадей — все это давало настроеніе чего-то необычнаго, торжественнаго. А вдоль межи на цѣлую версту растянулись цѣпью триста или четыреста сохъ съ запряженными въ нихъ лошадьми. И вся эта картина удивительно гармонировала съ могучими горами, курганами, огромной сверкающей рѣкой и лѣсомъ, безконечнымъ лѣсомъ, что покрылъ собою весь горный хребетъ, отразился въ рѣкѣ и ушелъ до края нѣжно-голубого неба.

Около межи, въ центрѣ всего табора стояло два большихъ стола, накрытыхъ скатертью.

На одномъ изъ нихъ лежали предметы и церковная утварь для молебна съ водосвятіемъ: кропило, кадило, книги, свѣчи и еще круглый крестьянскій хлѣбъ съ вышитымъ полотенцемъ и солью въ большой рѣзной солоницѣ.

На другомъ столѣ были приготовлены письменныя принадлежности: перо, чернила, бумага и лежала знаменитая кожаная сумка съ «царской грамотой».

Маленькій, старенькій селитьбенскій попикъ уже надѣлъ ризу и выправлялъ изъ-подъ нея жидкіе, сѣдые волосы.

Толпа, стихая, тяжело и плотно сгрудилась къ столамъ и обнажила головы. Впереди всѣхъ стоялъ старшина, сотскіе и нѣсколько самыхъ старыхъ крестьянъ съ длинными сѣдыми бородами.

Начался молебенъ.

Толпа истово крестилась и вздыхала. Многіе стояли на колѣняхъ и плакали, обращая лица свои къ прозрачно-высокому нѣжно-бирюзовому небу.

Въ тишинѣ молебствія издалека доносился густымъ, чуть слышнымъ струннымъ звукомъ шумъ лѣса и волнъ.

Наканунѣ этого дня крестьяне села Селитьбы собрались на сходѣ и составили приговоръ о «полевомъ судѣ».

Рѣшили они выѣхать въ поле, созвать туда со всей округи «окольныхъ людей», пригласить графскаго управляющаго, увѣдомить объ этомъ исправника и земскаго начальника и въ присутствіи окольныхъ людей предъ лицомъ начальства показать управляющему «царскую грамоту», а затѣмъ потребовать, чтобы и онъ положилъ на столъ рядомъ съ ней тѣ документы, по которымъ графъ владѣетъ землей. И тогда — какъ рѣшатъ окольные люди — такъ и будетъ: коли присудятъ землю графу — покориться и разойтись, а присудятъ мужикамъ — то запахать ее тутъ-же, торжественно, всѣмъ селомъ: пусть тогда графъ судится и самъ доказываетъ свое право.

Но если при запашкѣ графскіе люди или городская полиція будутъ препятствовать, то ни въ какомъ случаѣ не сопротивляться и не прибѣгать къ насилію, а чтобы не оклеветалъ кто-нибудь крестьянъ въ сопротивленіи властямъ, то не брать съ собой никому ни палки, ни прутика, ни даже кнута для лошади: пусть не смѣшиваютъ ихъ поступокъ съ разбоемъ, насиліемъ и захватомъ чужой собственности: они хотятъ добиться правды, законности и вынуждены послѣ двадцати лѣтъ безплодныхъ страданій обратиться къ «полевому суду».

Чуть слышно дребезжалъ голосъ попика. Глухимъ басомъ гудѣлъ дьячекъ. Густо вздыхала толпа и ровною пѣвучею волной доносилась музыка сосноваго бора. Вдали, съ горы, со стороны графской усадьбы, спускался по дорогѣ экипажъ и нѣсколько всадниковъ.

Молебенъ кончился.

Толпа опять загудѣла. Выдѣлялись отдѣльныя восклицанія:

— Исправникъ ѣдетъ!

— А верхами-то урядники!

— Управитель-то! Рядомъ съ исправникомъ!

— И земскій съ ними!

— И всѣ на графскихъ лошадяхъ! Ха-ха!

Послышался презрительный смѣхъ.

Скоро къ табору подкатила щегольская графская коляска, запряженная парой вороныхъ лошадей. Коляску сопровождалъ нарядъ конныхъ урядниковъ.

Мужики стихли, сгрудились и сняли шапки. Впереди всей толпы стояли старшина и высокій красивый старикъ съ длинной, бѣлой какъ лунь бородой; въ рукахъ они держали хлѣбъ съ полотенцемъ и соль.

Изъ коляски медленно вылѣзло начальство.

Пожилой, но еще бравый исправникъ походилъ на бубноваго короля: борода его длинная, волнистая, слегка раздѣленная внизу на двѣ половины, почти уже сѣдая, ниспадала на высокую грудь и лицо у него было красивое, умное, въ большихъ веселыхъ глазахъ свѣтилось добродушіе. Высокій, съ молодецкой осанкой, онъ, вѣроятно, болѣе всего на свѣтѣ любилъ женское общество и нравился женщинамъ.

Внѣшность земскаго начальника не внушала симпатіи: это былъ мѣшковатый, неуклюжій господинъ медвѣжьяго тѣлосложенія, рыжій, сутулый, со взглядомъ изподлобья, съ тупой жесткостью и злой ограниченностью въ выраженіи угрюмаго, грубаго лица. Даже фуражка съ краснымъ околышемъ сидѣла на его круглой стриженой головѣ съ широкимъ плоскимъ затылкомъ какъ-то слишкомъ опредѣленно и безповоротно, а животный затылокъ внушалъ безотчетный страхъ. При взглядѣ на эту фигуру почему-то казалось, что она всегда недовольна людьми, всѣхъ ихъ ненавидитъ, искренно считаетъ негодяями и любитъ мучительство.

За ними изъ коляски вылѣзъ управляющій-нѣмецъ съ черной бородой, въ соломенной шляпѣ и парусиновомъ костюмѣ. Онъ смотрѣлъ на толпу брезгливо, не скрывая своего презрѣнія.

Старшина и красивый старикъ поднесли исправнику «хлѣбъ-соль». Надъ толпой невнятно звучали отрывочныя фразы короткой рѣчи, которую сказалъ старшина:

— Хлѣбомъ живемъ — хлѣбъ и подносимъ… не обезсудь… не за худомъ собрались… изволь выслушать…

Исправникъ движеніемъ руки велѣлъ положить хлѣбъ обратно на столъ и самъ подошелъ къ столу вмѣстѣ съ земскимъ, управляющимъ и урядниками. Толпа раздалась, приняла ихъ въ себя и затѣмъ опять сомкнулась вокругъ нихъ густымъ широкимъ кольцомъ.

Исправникъ быстрымъ взглядомъ окинулъ море головъ, таборъ, костры и сохи и спросилъ мягкимъ, хриповатымъ басомъ:

— Въ чемъ дѣло? зачѣмъ собрались?

Вся толпа заговорила разомъ. Даже бабы что-то кричали, волнуясь и поднимая руки къ небу.

Исправникъ замахалъ рукой.

— Тише! молчите! говори кто-нибудь одинъ… выборные!

Выступили впередъ опять старшина, нѣсколько стариковъ и молодыхъ.

— Мы — выборные!

— Пусть кто-нибудь одинъ!

Раздались голоса изъ толпы:

— Епанешниковъ, говори! или ты, Башаевъ!

Сталъ говорить Башаевъ — молодой, лѣтъ тридцати, живой энергичный мужикъ небольшого роста, съ курчавой, свѣтлой бородкой.

— Ваше благородіе! — взволнованно, смѣло, звонкимъ голосомъ крикнулъ онъ, — мы не воровать пріѣхали! мы пріѣхали свою землю пахать! свою! Будьте свидѣтели! Вотъ здѣсь на лицо господинъ управляющій, а вотъ окольные, посторонніе люди: мы сами ихъ призвали! пусть насъ здѣсь разсудятъ, будемъ въ полѣ судиться, какъ наши прадѣды судились! Ваше благородіе! посмотрите: вотъ на этомъ столѣ лежитъ царская грамота! царская! дарственная! отъ самого въ Бозѣ почившаго царя Алексѣя Михайловича. — Башаевъ перекрестился. — Наша земля! Почему же ей владѣетъ графъ? Пускай господинъ управляющій положитъ на другой столъ графскую грамоту! Може его грамота сильнѣе — тогда мы уѣдемъ, тамъ ужъ окольные люди будутъ судить! мы требуемъ, намъ желательно, чтобы показалъ, положилъ… Мы двадцать лѣтъ… Пусть положитъ!

Звонкій голосъ его разносился по всему полю.

— Пусть положитъ! — густо откликнулась толпа.

Исправникъ затрясъ бородой и толпа, погалдѣвъ, стихла. Впередъ выступилъ управляющій, желая что-то говорить.

Онъ говорилъ тихо спокойнымъ голосомъ и его рѣчь плохо была слышна въ заднихъ рядахъ.

— Я не понимайтъ… — доносились ломанныя слова, — какой такой полевой сутъ? зачѣмъ сутъ?.. Какое имѣете право?.. я не обязанъ… ничего не покажу…

Толпа заглушила его враждебнымъ рычаніемъ:

— Ага! не показываетъ, нѣмчура! харя!

— Видно и показать-то нечего!

— Слышали? не показываетъ!

— Не показываетъ!

Толпа гудѣла.

Исправникъ замахалъ платкомъ.

Когда гулъ затихъ, онъ выпрямился, тряхнулъ волнистой бородой и закричалъ, напрягая грудь:

— Предупреждаю!.. вы затѣваете противозаконное! никакого полевого суда нѣтъ и быть не должно! Убѣждаю васъ разойтись по домамъ!

— Не разойдемся! — загремѣло кругомъ.

Начался всеобщій гвалтъ. Толпа начинала возбуждаться, жестикулировать… Мелькали руки, потрясаемыя бороды, оживленныя, негодующія физіономіи. Тысяча голосовъ на разные лады кричали:

— Мы требуемъ!.. пусть прочитаютъ! Двадцать лѣтъ!.. Документъ! Управитель! Богъ!.. Правда… Законъ!

Звѣрообразный земскій начальникъ давно уже весь трясся отъ злости. Блѣдный, съ потемнѣвшими, горящими глазами, онъ протолкался впередъ и что-то кричалъ рыкающимъ голосомъ, грозя кому-то кулакомъ.

Ревъ толпы сталъ затихать.

— Запрещаю!.. — услышала она грозный окрикъ, — уйдите!.. бунтъ!

При этомъ словѣ все сразу стихло. Словно разомъ вспомнили всѣ уговоръ не давать повода къ обвиненію ихъ въ насиліи. Толпа словно подавила въ себѣ что-то. Только гдѣ-то позади опущенныхъ долу головъ вынырнула черная хохлатая голова разбойничьяго типа съ дерзкими, острыми какъ гвозди глазами и среди внезапной тишины сказала насмѣшливымъ, спокойнымъ голосомъ:

— Эй, ваше благородіе! ваше дѣло — только запрещать! Всѣ вы — закуплены графомъ! Мы ляжемъ костьми, а не уйдемъ! Такъ и знайте!

— Не уйдемъ! — опять загудѣла толпа. — Бунтовать мы не станемъ! мы — по закону!.. Кабы захотѣли, давно-бы… какъ пыль съ лубка стряхнули!

Толпа оскорбленно рычала.

— Господа окольные люди! — нараспѣвъ зазвенѣлъ голосъ Башаева.

Онъ показался на столѣ, видный всѣмъ, и протягивая къ народу развернутую хартію, не то кричалъ, не то пѣлъ:

— О-коль-ны-е лю-ди-и! видѣли вы нашу царскую грамоту? вотъ она-а! глядитя! во-отъ! видѣли?

— Видѣли! — ухнула тысяча голосовъ.

— А управитель… своей графской грамоты… не показа-алъ!

— Не показалъ! — прокатилось по всему полю.

— Стало быть — чья земля?

— Ваша! — въ одинъ голосъ грянули «окольные люди».

— А коли на-ша-а! — торжествующе продолжалъ Башаевъ, все повышая и повышая свой звонкій голосъ и возбужденіемъ своимъ заражая толпу, — коли она, матушка, на-аша, то какъ же повелите вы сдѣлать намъ, господа окольные люди? Па-ахать?

— Пашите! — загрохотало поле.

Исправникъ, земскій и управляющій устремились въ коляску. Старшина помогалъ имъ.

— Я ѣду къ губернатору! — взволнованно сказалъ ему исправникъ, — наблюдите по крайней мѣрѣ, чтобы не вышло столкновенія. Я далъ урядникамъ инструкціи не раздражать!..

— Слушаю, ваше благородіе! прощенья просимъ!..

Коляска покатилась.

А четыреста пахарей уже приступили къ дѣлу. И въ первой сохѣ пошелъ девяностолѣтній Епанешниковъ, красивый старикъ, подносившій хлѣбъ-соль исправнику, безсмѣнный ходокъ по дѣламъ села Селитьбы. Высокій, внушительный, съ длинной сѣдой бородой, въ лаптяхъ и длинномъ кафтанѣ, онъ всталъ на межѣ, выпрямился, какъ-то вдругъ помолодѣлъ, ожилъ, словно загорѣлся весь и, махнувъ шапкой остальнымъ, глухо крикнулъ:

— Съ Богомъ пашите!..

Потомъ широко перекрестился, вытеръ рукавомъ слезы и взялся за соху.

— Господи благослови! — шептали его шамкающія губы.

Урядникъ всталъ на бороздѣ, загораживая ему дорогу.

Тогда Епанешниковъ объѣхалъ его, какъ объѣзжаютъ пень и повелъ борозду дальше, гдѣ опять молча стоялъ полицейскій чинъ.

И другимъ пахарямъ другіе урядники тоже молча становились поперекъ борозды и они, какъ и Епанешниковъ, объѣзжали ихъ и въ рукахъ у всѣхъ не было кнутьевъ.

И стало покрываться обширное поле кривыми, вычурными бороздами, похожими на какіе-то никому невѣдомые письмена, на древніе кабалистическіе знаки, въ которыхъ словно скрытъ былъ глубокій тайный смыслъ и ключъ къ пониманію души народа.

Гигантскими буквами начертали они на родимой землѣ свою правду, свой крикъ о справедливости. И казалось имъ, что этотъ крикъ пронесется могучимъ набатомъ и разбудитъ Россію.

---

Три дня и три ночи всѣмъ таборомъ и не отпуская отъ себя «окольныхъ людей» жили они въ полѣ, дожидаясь губернатора.

На четвертый день онъ явился къ нимъ все съ тѣмъ же исправникомъ, съ земскимъ начальникомъ, окруженный конною стражей съ возомъ свѣжихъ розогъ, нарѣзанныхъ въ графскомъ лѣсу.

Грознымъ, взбѣшеннымъ, неистовымъ предсталъ губернаторъ. Высокій онъ былъ, здоровый, женоподобный, съ бритымъ румянымъ лицомъ и стриженой сѣдой головой.

И, завидя его, встала вся толпа на колѣни, а старшина и Епанешниковъ поднесли хлѣбъ-соль. Мольба была на лицахъ толпы и слезы стояли въ глазахъ ея.

Но ударилъ онъ по хлѣбу и разсыпалъ соль.

Не говорилъ — визжалъ губернаторъ… И когда визжалъ — клейкая слюна брызгала изо рта его на золотое шитье мундира.

Началъ онъ рѣчь свою словами «бездѣльники», «разбойники», а кончилъ крикомъ «будете наказаны».

И велѣлъ схватить «зачинщиковъ».

И было ихъ схвачено сорокъ три, самыхъ старыхъ, самыхъ почтенныхъ, самыхъ уважаемыхъ, лучшихъ людей Селитьбы.

И тутъ же, на захваченной землѣ положили ихъ.

Молча и покорно легли они на родимую землю, окруженные густымъ кольцомъ губернаторской стражи и слышно было какъ свистѣли въ воздухѣ длинные прутья, да раздавались глухіе, сдержанные, словно подземные, стоны.

И толпа безмолвно и неподвижно стояла все здѣсь же и слезы текли по лицамъ ея.

И плакалъ самъ исправникъ, которому поручено было руководить наказаніемъ. Только земскій начальникъ радовался и наслаждался. Подъ свистъ розогъ неумолимо, непреклонно и ненасытно звучалъ его грубый, рыкающій голосъ:

— Крѣпче! кр-рѣпче!

По сто ударовъ получили они.

И на мужицкія же телѣги замертво положили ихъ, окровавленныхъ, и повезли, какъ везутъ съ бойни освѣжеванное мясо.

Кровавая лужа осталась на мѣстѣ казни.

И когда везли ихъ медленнымъ зловѣщимъ обозомъ въ село, то кровь текла сквозь окровавленныя телѣги и сочилась на землю большими тяжелыми каплями и широкій кровавый путь шелъ къ селу отъ мрачнаго мѣста «полевого суда».

По сто ударовъ получили они.

III

Цѣлый годъ они сидѣли въ тюрьмѣ въ ожиданіи суда, того настоящаго, подлиннаго суда, котораго такъ долго добивались.

И черезъ годъ ихъ судили въ томъ самомъ маленькомъ городкѣ, который въ дымкѣ волжскаго тумана былъ виденъ изъ Селитьбы, откуда призвали они «окольныхъ людей».

И въ маленькомъ убогомъ залѣ уѣзднаго суда они сидѣли всѣ сорокъ три, занимая скамьи, приготовленныя въ обычное время для публики, и казалось, что не ихъ судятъ, а они пришли судить.

И лица ихъ не были печальными, но были исполнены торжества и увѣренности въ своей правотѣ.

Судили ихъ добросовѣстные чиновники, равнодушные порядочные люди, старались отнестись къ нимъ справедливо и — осудили.

И когда послѣ этого вели ихъ къ Волгѣ, на пристань, чтобы отправить въ губернскій городъ и снова посадить въ тюрьму — былъ опять сіяющій весенній день.

Уса и Волга смѣшали свои воды, затопили берега и разлились такъ широко, что чуть видѣнъ былъ далекій луговой берегъ, а на мѣстѣ полей отъ города до Селитьбы сверкало на солнцѣ веселое играющее море и вдали маячила надъ нимъ богатырская голова Молодецкаго Кургана.

И по прежнему подковой стояли кругомъ зеленыя бархатныя горы и привѣтливо улыбались, отражаясь въ спокойной, полной рѣкѣ.

И такъ хорошъ, такъ цѣломудренно хорошъ былъ этотъ благодатный край, столько въ немъ было всепрощающаго спокойствія, терпѣливаго незлобія и нѣжной, женственной грусти, что странно было видѣть, какъ солдаты съ саблями на-голо вели къ берегу кучку добродушныхъ, смиренныхъ людей.

И двигалась вслѣдъ за ними огромная толпа народа: вся Селитьба была тутъ и вся округа и всѣ жители городка, жаднаго до зрѣлищъ.

А они шли, понуривъ головы, ни на кого не глядя и было что-то недоумѣвающее въ ихъ согбенныхъ спинахъ, и тяжелыхъ движеніяхъ. Казалось, что они все еще не вѣрятъ въ подлинность произведеннаго надъ ними суда и уносятъ въ своей разочарованной душѣ неистребимыя древнія сказки и фантазіи и какую-то необнаруженную тайну о поискахъ божеской правды.

И казалось, что, опять не найдя ея, они теперь снова идутъ на самые дальніе, самые тяжелые поиски, что легенда о царской грамотѣ не только не замретъ, не разсѣется, но будетъ ярко расцвѣчена цвѣтомъ ихъ крови, украшена пѣснью о страшномъ губернаторѣ, о пыткахъ, цѣпяхъ и тюрьмахъ, о слезахъ и страданіяхъ, о неправедныхъ судьяхъ…

Глухо и тяжко двигалась за ними безчисленная толпа. Не было ни говора, ни плача: молча двигалась пестрая толпа по песчаному берегу и желтымъ облакомъ стояла надъ ней густая золотистая пыль, освѣщенная весеннимъ обиліемъ солнечнаго свѣта.

И когда вошли они по гибкимъ сходнямъ на буксирный маленькій пароходъ — вся толпа сгрудилась къ самой водѣ и молча стояла колыхающейся массой и сотни лицъ и глазъ обращены были къ нимъ.

Пароходъ медленно отходилъ. А они стояли всѣ врядъ, у борта парохода, блѣдные, съ крѣпко-стиснутыми челюстями, судорожно схватившись напряженно-вытянутыми руками за перила.

Стояли неподвижно, словно окаменѣлые, впившись остановившимися глазами въ родную толпу, въ родныя горы. И въ этой каменной неподвижности ихъ чувствовалось тяжкое напряженіе огромной силы и каменными казались крупныя лица ихъ и желѣзными казались вцѣпившіеся скрюченные пальцы.

Долго уходилъ пароходъ, уплывая все быстрѣе и дальше, становясь все меньше.

И долго стояла толпа на берегу и все смотрѣла въ блестящую рѣчную даль, гдѣ въ сіяніи весенняго дня черной точкой потонулъ пароходъ.

И мало-по-малу, безъ говора и шума, какъ послѣ похоронъ, растаяла толпа и уползла кучками по разнымъ дорогамъ.

И никого изъ людей не осталось на берегу.

Кругомъ была одна природа неизмѣнная, жизнерадостная и равнодушная къ людямъ: подъ щедрыми лучами солнца остались Волга и горы, полныя глубокаго безмолвія и покоя: такими онѣ были сотни лѣтъ назадъ и все такими же остаются теперь.

Зеленыя, кудрявыя горы цѣликомъ отражаются въ зеркальной глубинѣ, чуть видѣнъ вдали плоскій луговой берегъ, да Молодецкій Курганъ — богатырская голова съ мощнымъ выраженіемъ каменнаго терпѣнія и таинственной печали на морщинистомъ тысячелѣтнемъ лицѣ угрюмо смотритъ на окружающую ширь и хмурится и вѣчно думаетъ свои старыя, разбойничьи думы.