Когда мы читаемъ древнія книги, создавшіяся тысячелѣтіями, какъ создаются горы и моря, мы наслаждаемся въ нихъ не только мыслями, не столько мыслями, какъ тѣмъ, что эти вѣчно-живущіе замыслы не могутъ быть разлучены съ облекающей ихъ рѣчью. Любовь къ слову, въ Библіи, въ Эддѣ, въ книгахъ Индійской Мудрости, такъ велика, что мысли, въ нихъ вложенныя, хотя и далеки отъ насъ, но видны намъ отчетливо,—какъ издали свѣтятъ намъ своими уступами снѣговые хребты. Или тѣ люди, чьею волею создавались эти книги, такъ любили мысль, что у нихъ всегда находились вѣрныя слова,—какъ вѣрнымъ ударомъ ударяетъ море въ моментъ наивысшей силы? То или другое, мы не знаемъ,—намъ виденъ только внѣшній ликъ вещей, но въ этомъ ликѣ мы любимъ безраздѣльно все, когда смотримъ на такія его воплощенія, которымъ имя Библія, Упанишады, или Эдда.
Есть другой разрядъ книгъ, не такихъ могучихъ, не такихъ всеобъемлющихъ, но столь же правдиво и стихійно воплощающихъ божественную цѣльность отдѣльнаго явленія. Vita Nuova, Донъ Кихотъ, трагедія Лира, Севильскій Обольститель, и знакомая намъ съ полудѣтскихъ дней повѣсть Вертера, и навсегда ранившая намъ душа Первая любовь Тургенева,—всѣ эти книги, рисуя цѣльную личность, или цѣльное чувство, исполняютъ свою задачу съ тѣмъ совершенствомъ, которое сказывается въ неразрывномъ единствѣ мысли и формы. И если для насъ важно и дорого то, что загадочная фантазія Данте является вѣчной книгой любви, и что Донъ Кихотъ и Король Лиръ—наша собственная трагедія, и что Тургеневская повѣсть—повѣсть тысячи сердецъ,—не дороже ли намъ еще болѣе, по крайней мѣрѣ въ наши завѣтныя минуты, то, что Беатриче, эта angiola giovanissima, описана сладчайшими словами, какія только есть въ итальянскомъ языкѣ, и что Донъ Кихотъ говоритъ всегда съ той великолѣпной пышностью, которая такъ свойственна кастильской рѣчи, и что старомодный Вертеръ и Тургеневская Зина роняютъ слова, волнующія насъ, какъ видъ полузабытыхъ выцвѣтшихъ писемъ, какъ старая комната, гдѣ мы когда-то любили.
Къ разряду такихъ немногихъ, вѣрно-угаданныхъ и цѣльно-написанныхъ, книгъ относится замѣчательный романъ Кнута Гамсуна Панъ, являющійся новымъ добавленіемъ къ старой сокровищницѣ, новымъ драгоцѣннымъ камнемъ среди прежнихъ, уже приведенныхъ въ гармоническое соотношеніе. Читая его, мы не можемъ отрѣшиться отъ мысли, что онъ написанъ изъ нашего сердца, взятъ изъ тѣхъ его минутъ, когда силой захватившаго насъ чувства мы приближаемся къ Природѣ, болѣе, дѣлаемся самой Природой, съ ея страстью, налетающей какъ вѣтеръ, улетающей какъ сонъ, съ ея какъ бы немотивированными измѣнами, съ ея безоглядными пиршествами, съ ея слѣпой, съ ея ужасной правдой.
Въ то время какъ другіе художники описываютъ любовь какъ человѣческое чувство, обособляя ее въ сферѣ явленій, или, какъ Шелли, перенося ее въ область серафическаго, отвлеченнаго,—Гамсунъ волшебнымъ лиризмомъ соединяетъ ее съ Природой, и мы чувствуемъ, что мы раньше не видали нашей любви,—мы раньше любили какъ-то неполно, а онъ вдругъ раздвинулъ стѣны, и окружилъ насъ лѣсомъ, и окружилъ насъ моремъ, и мы стали ярче, богаче, и безумнѣе.
„Что такое любовь?“ восклицаетъ онъ въ другомъ своемъ романѣ Викторія, составляющемъ какъ бы параллель къ Пану. „Это вѣтеръ, шелестящій въ розахъ, нѣтъ, это желтый блуждающій огонь въ крови. Любовь это адски-пламенная музыка, что заставляетъ плясать и сердца стариковъ. Она какъ маргаритка, что раскрывается при наступленіи ночи, и она какъ анемона, что закрывается отъ дуновенія и отъ прикосновенія умираетъ.
„Такова любовь.
„Она можетъ погубить человѣка, воскресить его, и опять его отмѣтить своимъ клеймомъ; она можетъ любить сегодня меня, и завтра тебя, и завтрашней ночью его—такъ она непостоянна. Но она можетъ и держать неразрушимою печатью, и горѣть неугасимо—такъ она непреходяща. Что же такое любовь? „О, любовь это лѣтняя ночь съ созвѣздьями на небѣ и съ благоуханьемъ на землѣ. Но для чего же она заставляетъ юношу ходить тайными путями, и зачѣмъ заставляетъ старика становиться на цыпочки въ его одинокой комнатѣ?
„И не исполняетъ ли она монахиню неразуміемъ, и не омрачаетъ ли разумъ царевны? Она принижаетъ голову властителя до торнаго пути, и волосами своими онъ сметаетъ всю дорожную пыль, и шепчетъ себѣ, шепчетъ безстыдныя слова, и смѣется, и кажетъ языкъ.
„Такова любовь.
„Нѣтъ, нѣтъ, она опять совсѣмъ другая, и она какъ ничто другое въ цѣломъ мірѣ.
„Любовь была первымъ словомъ Бога, первой мыслью, проплывшею въ его умѣ. Когда Онъ молвилъ: Да будетъ свѣтъ!—была любовь. И все, что Онъ создалъ, было весьма хорошо, и Онъ ничего изъ этого не хотѣлъ видѣть несдѣланнымъ. И любовь стала источникомъ міра и повелителемъ міра; но всѣ ея дороги исполнены цвѣтами и кровью, цвѣтами и кровью“.
Этимъ трагическимъ чувствомъ съ начала до конца обвѣяны страницы Пана, и сила тайнаго страданія и нераздѣленной любви, запрятанной гдѣ-то въ глуши сердца, забитой въ нее какъ въ гробъ, и живущей какъ травы на могилѣ,—эта сила такъ велика здѣсь, что самый языкъ любви пріобрѣтаетъ особый характеръ, онъ немногословенъ, какъ руническія письмена, для души хранимыя камнемъ, и какъ тѣ богатыя значеніемъ слова, которыя мы говоримъ въ минуты свиданій.
Языкъ Гамсуна исполненъ особаго ритма, не однообразнаго ритма стихотворной рѣчи, гипнотизирующей своею монотонностью, но той мѣняющейся ритмичности, которая возникаетъ въ прозаической рѣчи взволнованнаго человѣка, настолько возбужденнаго, что онъ сталъ уже поэтомъ, но настолько плѣненнаго предметомъ своего возбужденія, что, будучи поэтомъ, онъ еще не сталъ сочинителемъ.
„Sommernaetter og stille Vand og uendelig stille Skoge. Intet Skrig, intet Fodtrin, fra Vejene, mit Hjerte var fuldt som af dunkel Vin“.
„Лѣтнія ночи и спокойная вода и безконечно спокойный лѣсъ. Ни крика, ни шума шаговъ съ дороги, мое сердце какъ будто наполнено темнымъ виномъ“. Любя и понимая Природу настолько, что, какъ Францискъ Ассизскій, онъ способенъ воскликнуть: „Благословенны будьте мои враги“,—Гамсунъ что бы ни началъ описывать, все у него принимаетъ оригинальный характеръ, его описанія напоминательны, какъ жизнь, и правдивы, какъ сказка.
„Богъ знаетъ, подумалъ я про себя, почему горизонтъ одѣвается сегодня въ лиловый цвѣтъ и въ золото, не праздникъ ли тамъ наверху во вселенной, роскошный праздникъ со звѣздной музыкой и съ катаньемъ на лодкахъ внизъ по теченью рѣкъ“.
Одна черта, одна фраза, и картина сѣвернаго неба вдругъ вспыхиваетъ всею пышностью сказочныхъ красокъ.
„Lul, lul! Ringer Klokker?“—„Люль, люль! Что это: звенятъ колокольчики?“
Да, несомнѣнно, мы слышимъ, это звенятъ колокольчики, и, какъ нашъ Тютчевъ слышитъ въ эѳирной неизмѣримости исполненный дрожанія всемірный благовѣстъ лучей, Гамсунъ, видя огненно-красное небо, лѣтнее небо сѣверной Норвегіи, подъ которымъ все похоже на вымыселъ, видитъ, что солнце попираетъ землю, и горизонтъ дрожитъ отъ свѣта. И таинственная Изелинъ, воздушное созданіе, прекрасное, какъ золотая легенда, является человѣку. Онъ слышитъ чей-то голосъ, какъ будто семизвѣздіе поетъ у него въ крови, это голосъ Изелинъ: „Спи, спи! Я разскажу тебѣ о моей любви, пока ты спишь, я разскажу тебѣ о моей первой ночи“.
А какъ изображена у него морская тоска, море, по которому мечутся безпріютныя жизни—надъ которымъ тысячи дьяволовъ, пряча голову въ плечи, рыщутъ кругомъ и хлещутъ воду концами своихъ крыльевъ! Какъ изображены у него желѣзныя ночи норвежской осени!
„Привѣтъ мой, о, люди, звѣри, и птицы, за уединенную ночь въ лѣсу, въ лѣсу! Привѣтъ—за мракъ и шопотъ Бога среди деревьевъ; за нѣжное простое благозвучіе, слышимое мною въ молчаніи; за зеленую листву и за желтую листву!—Благодареніе за уединенную ночь, за горы, за мракъ, и за шумъ моря, что шумитъ у меня въ сердцѣ.—Послушай на востокъ и послушай на западъ, нѣтъ, послушай только! Это вѣчный Богъ! Эта тишина, что шепчетъ мнѣ на ухо,—кипучая кровь великой природы, Богъ, пронизывающій міръ и меня! Я вижу блестящую нить паутины при свѣтѣ моего костра, я слышу плывущую по морю лодку, сѣверное сіянье ползетъ вверхъ по небу, на сѣверъ. Клянусь моей безсмертной душой,—о, какъ благодаренъ я и за то, что это я здѣсь сижу!“
У Гамсуна нѣтъ философскихъ настроеній Ибсена, съ ихъ рѣзкими изломами, у него нѣтъ того Толстовскаго реализма и той областной живописности, которые плѣняютъ въ творчествѣ Бьӧрнсона, но у него есть свое царство, не менѣе богатое и вполнѣ свое. Утонченный поэтъ сѣверныхъ настроеній, онъ такъ любитъ слово, что у него поразительно мало словъ. Я хочу, чтобы меня поняли. Южный художникъ, Кальдеронъ, или, чтобы не брать такое крупное имя, Д’Аннунціо, такъ любитъ слово, что онъ создаетъ поразительное количество пышныхъ красивыхъ словъ. Южная душа въ минуту вдохновленности стремится вся выразиться во внѣ, она напоминаетъ вулканъ или водопадъ. Сѣверная душа въ завѣтный свой моментъ сжимается, она окована внутреннимъ своимъ блаженствомъ или внутреннимъ страданіемъ, она живетъ двойною жизнью, какъ снѣжная равнина, свѣтящаяся изнутри, и какъ бѣлыя ночи, дѣлающія все реальное нереальнымъ. Образцомъ такой сѣверной души и является Гамсунъ.
Онъ создалъ новую форму романа, гдѣ любовь къ слову и сконцентрированная сила страсти доведены до такой лаконической существенности, что изъ Пана и изъ Викторіи нельзя выкинуть не только ни одной страницы, но и ни одной фразы. Нельзя выкинуть, и ничего не нужно прибавлять къ этимъ точно изсѣченнымъ изъ камня строкамъ, изъ которыхъ исходитъ внутренній свѣтъ, волнующее сіяніе души, освободившейся отъ подчиненности внѣшнему, и такъ любившей въ любви, что, прикасаясь къ ней, мы не можемъ хоть на мгновенье не становиться другими и не любить любовь.
