ПРОВИНЦІЯЛЬНЫЙ БАЙРОНЪ.[править]
- Этотъ любопытный очеркъ французскихъ провинціальныхъ нравовъ взять изъ длинной и чрезмѣрно растянутой повѣсти Г. Бальзака, которая была напечатана въ La Chronique de Paris, подъ заглавіемъ Les illusions perdues. Мѣсто, которое мы здѣсь приводимъ, есть лучшее въ цѣломъ сочиненіи, и одно оно исполнено общей занимательности. Прочіе характеры и описанія слишкомъ мѣстны или относятся къ грязному быту людей весьма низкаго званія.
Ангулемъ — городъ старый, выстроенный на вершинъ скалы, которая, возвышаясь въ видъ сахарной головы, владычествуетъ надъ окрестными полями, гдѣ извивается Шаранта. Скала примыкаетъ къ длинному холму, который отрывисто оканчивается ею на большой дорогѣ изъ Парижа въ Бордо и составляетъ родъ мыса, обложеннаго тремя живописными долинами. Прежняя важность этого города, во времена войнъ за религію, доказывается его укрѣпленіями, воротами и остатками цитадели, которая стояла на самой маковкѣ скалы. По мѣстоположенію своему, Ангулемъ былъ важнымъ стратегическимъ пунктомъ и для католиковъ и для кальвинистовъ; но то самое, что составляло нѣкогда его силу, сдѣлалось нынче причиною его слабости; потому что укрѣпленія его и крутизна скалы, на которой стоитъ онъ, не позволяютъ ему распространяться вдоль Шаранты и осуждаютъ его на пагубную неподвижность. Въ то время, когда происходила исторія, которую мы разсказываемъ, Французское правительство пыталось двинуть Ангулемъ къ сторонъ холма, выстроивъ на немъ домъ префектуры, морское училище, военныя заведенія и проложивъ дороги. Но купечество еще прежде избрало другое мѣсто. Съ давняго уже времени мѣстечко Flloumcau, то есть, Подолъ[1], разросталось какъ кучка грыбовъ у подошвы скалы, по берегамъ рѣки, вдоль которой идетъ большая дорога изъ Парижа въ Бордо. Всѣмъ извѣстны знаменитыя Ангулемскія бумажныя фабрики, которыя лѣтъ триста назадъ учредились на Шарантѣ и ея притокахъ, и до-сихъ-поръ снабжаютъ по’чти всю Европу бумагою, изъ которой дѣлаются игральныя карты. Правительство основало на Рюэлѣ главный свой заводъ, на которомъ отливаются флотскія орудія. Почтамтъ, контора транспортовъ и дилижансовъ, кузницы, трактиры, вообще всѣ отрасли промышлености, которыя живутъ большою дорогою и рѣкою, скопились у подошвы скалы, на которой стоить Аигулемъ, чтобы не взбираться на его вершину. Само собою разумѣется, что кожевенные заводы, прачешныя, и всѣ другія заведенія, которыя имѣютъ нужду въ водѣ, расположились также по Шарантѣ; потомъ водочные магазины, анбары сырыхъ произведеній, которыя привозятся по рѣкѣ и вся транзитная торговля усѣяли берега Шаранты. Такимъ образомъ Подолъ сдѣлался городомъ богатымъ и промышленымъ, вторымъ Ангулемомъ, который завидовалъ верхнему, гдѣ остались епископскій домъ, присутственныя мѣста и вся Ангулемская аристократія. Несмотря на свою дѣятельность и безпрерывно возрастающее богатство, Подолъ составляетъ только предмѣстіе Ангулема. Вверху дворянство и власти, внизу, купечество и деньги. Верхній городъ и нижній городъ терпѣть не могутъ другъ друга, и трудно рѣшить, который изъ нихъ болѣе ненавидитъ своего соперника.
Большая часть домовъ въ Верхнемъ Ангулемѣ занята фамиліями дворянскими, или старинными мѣщанскими, которыя живутъ своими доходами: все это составляетъ туземную націю, въ которую посторонніе никогда не принимаются; семейство, прибывши изъ какой-нибудь сосѣдней провинціи, съ трудомъ признается мѣстнымъ даже и тогда, когда оно лѣтъ двѣсти прожило въ Верхнемъ Ангулемѣ и вступило въ свойство съ одною изъ первобытныхъ фамилій; въ глазахъ туземцевъ оно всё какъ-будто заѣзжее. Префекты, областные казначеи, директоры сборовъ, однимъ словомъ всѣ правительственныя лица, которыя слѣдовали одни за другими въ послѣдніе сорокъ лѣтъ, старались образовать эти старинные роды, засѣвшіе на своей скалѣ какъ стая осторожныхъ галокъ; все было напрасно: спѣсивые туземцы ѣздили къ нимъ на вечера и обѣды, но къ себѣ ихъ никогда не принимали. Насмѣшливыя, завистливыя, скупыя, эти семейства женятся только между собою и построились въ карей, чтобы никого не впускать и не выпускать; они не знаютъ, и не хотятъ знать, новѣйшихъ изобрѣтеній роскоши; для нихъ послать мальчика въ Парижъ учиться, всё равно, что погубить его, что впрочемъ доказываетъ осмотрительность этихъ роялистскихъ домоoвъ, которые весь свой вѣкъ остаются такъ-же неподвижными какъ ихъ городъ и скала. Между-тѣмъ Ангулемъ славится по всѣмъ окрестнымъ провинціямъ своими воспитательными заведеніями; изъ сосѣднихъ городовъ присылаютъ дѣвушекъ въ тамошніе монастыри и пенсіоны.
Само собою разумѣется, что духъ кастъ имѣетъ сильное вліяніе на чувства, которыми раздѣляются между собою Ангулемъ и Подолъ. Тамошнее купечество богато, а дворянство вообще бѣдно и одно мститъ другому презрѣніемъ. Ангулемскіе мѣщане пристали къ дворянамъ. Купецъ верхняго города съ презрѣніемъ говоритъ о купцѣ предмѣстья: «Подольскій!» Такимъ образомъ благородное Ангулемское общество сдѣлалось самымъ недоступнымъ во всей Франціи. Не далѣе какъ за нѣсколько лѣтъ житель Подола былъ еще родъ паріи въ Ангулемѣ.
Между-тѣмъ одинъ молодой Подольскій, не дворянинъ и не богачъ, а просто факторъ дрянной типографіи, — ихъ было въ Ангулемѣ только двѣ, и эта считалась еще хуже своей сестрицы, факторъ типографіи молодаго Давида Сешара, посѣщалъ домъ госпожи de Баржтонъ, знатнѣйшей изъ Ангулемскихъ дамъ, и былъ принятъ какъ нельзя лучше. Фактора этого звали Люціаномъ Шардономъ.
Отецъ Люціана во время революціи имѣлъ счастіе спасти отъ гилліотины одну молодую дворянку, послѣднюю отрасль древняго дома Рюбамире. Дѣвушка влюбилась въ своего великодушнаго избавителя и они женились, несмотря на обоюдную бѣдность. Щардонъ страстно любилъ свою благородную, прекрасную и добродѣтельную жену.
Онъ тогда служилъ въ арміи хирургомъ, но, получивъ рану, вышелъ въ отставку. Онъ много занимался химіею, и, по склонности къ этой наукѣ, завелъ въ Ангулемѣ аптеку. Смерть застала его на пути къ открытію, котораго онъ доискивался нѣсколько лѣтъ. Ему хотѣлось найти вѣрное средство противъ подагры. Подагрою обыкновенно страдаютъ богачи, а они дорого платятъ за возстановленіе своего здоровья: вотъ почему Шардонъ избралъ для разрѣшенія именно эту задачу.
Онъ съ любовію изучалъ подагру и нашелъ, что единственное лекарство противъ нея есть извѣстнаго рода діета. Съ этимъ онъ поѣхалъ въ Парижъ, чтобы представить свое открытіе на разсмотрѣніе академіи, и умеръ тамъ, не дождавшись рѣшенія. Аптекарь ничего ни жалѣлъ для воспитанія своего сына, который, какъ и всѣ дѣти любви, наслѣдовалъ рѣдкую красоту своей матери. Умирая, Шардонъ оставилъ дѣтей въ нищетѣ и къ несчастію съ воспитаніемъ, сообразнымъ только съ надеждами, которыми онъ всю жизнь свою питался и которыя вмѣстѣ съ нимъ погасли.
Бѣдная вдова принуждена была продать свою аптеку, находившуюся на главной улицѣ Подола. Деньги, вырученныя черезъ эту продажу, доставили ей триста франковъ дохода; этого было мало, чтобъ ей одной пропитаться; но она и дочь ея безропотно покорились судьбѣ и кормились собственными трудами. Мать нанималась смотрѣть за родильницами; ее охотнѣе другихъ брали въ богатые дома, потому что она была женщина образованная, и такимъ образомъ она жила въ людяхъ, ничего не отнимая у дѣтей своихъ, да сверхъ того еще заработывала по тридцати су въ день. Чтобы избавить сына своего отъ горести видѣть мать въ такомъ униженіи, она назвалась мадамъ Шарлоттою. Дочь ея работала у женщины, которая мыла тонкое бѣлье; она получала около двадцати су въ день, и надзирая надъ другими работницами, пользовалась нѣкоторымъ уваженіемъ, и слѣдственно не принадлежала собственно къ классу гризетокъ. Небольшая плата, которою получали мать и дочь, вмѣстѣ съ процентами капитала, вырученнаго отъ продажи аптеки, составляли до тысячи ста франковъ въ годъ. На это онѣ должны были жить, одѣваться и нанимать квартиру. Несмотря на всю ихъ бережливость, этой суммы имъ едва доставало, тѣмъ болѣе, что Луціанъ потреблялъ большую ея часть. Госпожа Шардонъ и дочь ея, Евва, вѣрили въ Луціана, какъ жена Магомета въ своего мужа, и всѣмъ жертвовали, чтобы устроить его будущность. Это бѣдное семейство жило въ Подолѣ, въ тѣсной квартирѣ, которую они нанимали у новаго аптекаря и которая находилась на дворѣ надъ самою лабораторіею. Луціанъ занималъ каморку на чердакѣ.
Поощряемый отцемъ, который страстно любилъ естественныя науки и старался передать эту склонность своему сыну, Луціанъ былъ однимъ изъ лучшихъ учениковъ Ангулемскаго коллегіума и находился въ третьемъ классѣ, въ то время какъ Давидъ Сешаръ оканчивалъ курсъ. Когда отецъ Давида, бывшій въ то время единственнымъ въ Ангулемѣ типографщикомъ, уступилъ жалкое свое заведеніе сыну, котораго онъ приготовлялъ къ тому, чтобы тотъ со временемъ могъ заступить его мѣсто, школьные товарищи случайно встрѣтились. Луціанъ, соскучившись пить изъ грубой чаши нищеты, готовъ уже былъ предпринять какое нибудь отважное намѣреніе, на какія люди рѣшаются только двадцати лѣтъ отъ роду; но Давидъ спасъ его отъ отчаянія, предложивъ выучить его факторскому ремеслу и великодушно назначивъ ему по пятидесяти франковъ въ мѣсяцъ, хотя не имѣлъ ни малѣйшей нужды въ факторѣ. Отецъ назначалъ Луціана къ занятіямъ естественными науками, но онъ однакожъ стремился болѣе къ литературной славѣ. Онъ любилъ поэзію. Давидъ выписывалъ изъ Парижа книги и они вмѣстѣ ихъ читали, дружно ими восхищались. Всего болѣе приводили ихъ въ восторгъ стихотворенія André'я Chenier, которыя тогда были еще для Ангулема новостью. Давидъ жилъ нѣсколько времени въ Парижѣ и работалъ въ мастерской Дидотовъ; онъ указывалъ Люціану литературные пути, по которымъ надобно итти, чтобы достигнуть знаменитости и славы. Между-тѣмъ, Луціанъ Шардонъ работалъ наборщикомъ и читалъ корректуру циркуляровъ, которые префектъ и меръ печатали въ типографіи Давида Сешара.
Изъ всего вышесказаннаго явствуетъ, что вступленіе аптекарскаго сынка въ знатный домъ госпожи Баржтонъ, было настоящею революціею. Кто жъ произвелъ эту революцію? Lamartine и Victor Hugo, Casimir Delavîgne и Jouy, Béranger и Chateaubriand, Villemain и Aignan, Soumet и Tissot, Etienne и d’Avrigny, Cousin и Michaud, однимъ словомъ всѣ литературныя знаменитости, старыя и новыя, либеральныя и роялистскія. Госпожа Баржтонъ любила искусства и литературу; весь Ангулемъ смѣялся надъ этимъ страннымъ вкусомъ; но мы почитаемъ нужнымъ обрисовать жизнь ея, чтобы оправдать эту женщину, которая родилась, чтобы быть знаменитою и осталась въ неизвѣстности по стеченію неблагопріятныхъ обстоятельствъ и которая своимъ вліяніемъ опредѣлила всю будущую судьбу Люціана.
Господинъ Баржтонъ, внукъ адвоката, который былъ пожалованъ въ дворяне, дотого старался поддержать свѣжее благородство своего имени, что прожилъ все свое имѣніе. У него остался только небольшой маіоратъ, помѣстье Баржтонъ, въ окрестностяхъ Ангулема, которое приносило ему около шести тысячъ франковъ дохода. Въ 1805 году онъ имѣлъ честь жениться на дѣвицѣ Маріи-Луизѣ-Анансѣ Негрпелисъ, дочери столбоваго дворянина, давно забытаго, хотя онъ былъ представителемъ младшей линіи одного изъ древнѣйшихъ домовъ въ южной Франціи. Одинъ изъ предковъ Негрпелиса былъ въ числѣ заложниковъ за Лудовика святаго; но начальникъ старшей линіи этого дома носилъ знаменитую фамилію Эспаръ. Этотъ Г. de Негрпелисъ жилъ въ имѣніи своей жены, небольшомъ помѣстьи близъ Барбезьё, и занимался хозяйствомъ, самъ возилъ на рынокъ хлѣбъ, самъ выдѣлывалъ вино, и наживалъ деньги, смѣясь надъ тѣми, которые смѣялись надъ нимъ. Обстоятельства, довольно рѣдкія въ провинціи, внушили его дочери, которая вышла потомъ за господина де Баржтона, страсть къ музыкѣ и литературѣ. Во время революціи, въ ихъ небольшомъ помѣстьи укрывался аббатъ Ніолланъ. Онъ съ лихвою заплатилъ за гостепріимство, которое оказывалъ ему старый Г. де Негрпелисъ, тѣмъ, что воспиталъ дочь его Анаису, которую сокращенно звали Нансою и которая безъ того была бы предоставлена самой себѣ, или, что еще хуже, попеченіямъ какой нибудь служанки. Аббатъ былъ не только музыкантъ, но имѣлъ большія познанія въ литературѣ, говорилъ по-Италіянски и по-Нѣмецки. Онъ выучилъ дѣвицу Негрпелисъ этимъ двумъ языкамъ и контрапункту, читалъ съ нею лучшія произведенія Французскихъ, Италіянскихъ и Нѣмецкихъ писателей; наконецъ, чтобы разсѣять скуку глубокаго уединенія, на которое осуждали ихъ политическія происшествія того времени, онъ выучилъ ее по-Гречески и по-Латыни и сообщилъ ей нѣкоторое понятіе о естественныхъ научкахъ.
Аббатъ умеръ, и старикъ Негрпелисъ не зналъ что дѣлать съ своею дочерью. Онъ не чувствовалъ въ себѣ силы выдерживать борьбу, которая должна была начаться между его скупостью и духомъ независимости, которымъ исполнена была его, ничѣмъ не занятая, дочь. Несмотря на сельскія свои занятія, Г. де Негрпелисъ, по дворянской спѣси, не хотѣлъ породниться съ низшимъ. Подобно многимъ отцамъ, онъ рѣшился выдать дочь замужъ не для ея благополучія, но для собственнаго своего спокойствія. Ему надобенъ былъ дворянинъ, не очень умный, который не сталъ бы слишкомъ акуратно повѣрять счетовъ по имѣнію матери своей невѣсты, довольно простой и смирный, чтобы Наиса могла вести себя какъ захочетъ, и довольно безкорыстный, чтобы жениться на ней безъ приданаго. Но гдѣ взять зятя, который бы равно былъ пригоденъ и для отца и для дочери? Такой человѣкъ былъ бы фениксомъ зятьевъ. На сихъ основаніяхъ, Г. Негрпелисъ принялся изучать жениховъ во всей провинціи и по справкѣ оказалось, что одинъ только г. де Баржтонъ подходитъ подъ указную мѣру. Г. де Баржтонъ, человѣкъ лѣтъ сорока пяти, порядочно поизтертый разгульною молодостію, не безъ основанія слылъ простакомъ; но у него было довольно здраваго смысла, чтобы управлять своимъ имѣніемъ, и довольно образованности, чтобы жить въ большомъ Ангулемскомъ свѣтѣ, не дѣлая слишкомъ большихъ глупостей и промаховъ. Г. де Негрпелисъ прехладнокровно и преоткровенно объяснилъ своей дочери отрицательныя достоинства образцоваго муженька, котораго онъ пріискалъ и показалъ ей яснѣе бѣлаго дня, какую пользу можетъ она извлечь изъ него и для собственнаго своего благополучія: разтолковалъ ей, что она выйдетъ за знатное имя, можетъ дѣлать изъ мужа что хочетъ, и можетъ даже, если угодно, возвышать его при помощи своей красоты и связей въ Парижѣ. Наиса прельстилась перспективою свободы безъ малѣйшей помѣхи. Г. де Баржтонъ съ своей стороны думалъ, что это для него блестящая партія, потому что тесть скоро оставитъ ему свое помѣстье, на которое онъ посматривалъ осклабяясь духомъ, но между-тѣмъ недогадливый тесть не умиралъ и даже чуть-ли не сбирался со временемъ и сводить любезнаго зятька на кладбище.
Госпожѣ де Баржтонъ было тогда тридцать лѣтъ, а мужу пятьдесятъ восемь; разница тѣмъ болѣе замѣтная, что на видъ ему было лѣтъ семьдесятъ, а она, при случаѣ, могла еще разодѣться дѣвочкой, въ розовомъ, и причесаться à Fenfant. Хотя у нихъ было не болѣе двѣнадцати тысячъ дохода, но ихъ домъ считался въ числѣ шести самыхъ богатыхъ въ Верхнемъ Ангулемѣ, за исключеніемъ только купцовъ и чиновниковъ. Госпожа Баржтонъ ждала наслѣдства, чтобы уѣхать въ Парижъ, а между-тѣмъ необходимость угождать отцу принуждала ихъ жить въ Ангулемѣ, гдѣ блестящія качества ума и непочатыя сокровища сердца Нансы должны были теряться безъ плода и со временемъ превратиться въ смѣшныя слабости. Гордость, не сглаженная обращеніемъ въ большомъ свѣтѣ, дѣлается глупымъ чванствомъ, когда проявляется въ мелочахъ, вмѣсто того, чтобы разширяться въ обширномъ кругѣ возвышенныхъ чувствованій. Восторженность, которая порождаетъ самоотверженіе и творитъ поэтовъ, стиснутая жалкою провинціальною жизнію, обращается въ преувеличеніе. Вдалекѣ отъ сферы, въ которой блестятъ великіе умы, въ которой воздухъ насыщенъ идеями, въ которой все безпрерывно возобновляется — ученость старѣетъ, вкусъ портится какъ стоячая вода. По недостатку упражненія страсти измельчаются, разсыпаясь по вещамъ ничтожнымъ; въ этомъ заключается причина скупости и злословія, которыми заражена провинціальная жизнь. Пошлыя идеи и жеманное обращеніе пристаютъ наконецъ къ человѣку самому отличному. Такъ погибаютъ люди, рожденные великими и женщины, которыя были бы обворожительны, еслибы могли пользоваться уроками большаго свѣта и наитіемъ умовъ возвышенныхъ.
Госпожа де Баржтонъ, при всякой бездѣлкѣ, бралась за лиру. Конечно, закатъ солнца поэма великая; но не смѣшно ли женщинѣ описывать его высокопарными словами людямъ, совершенно матеріяльнымъ. Она употребляла въ самомъ обыкновенномъ разговоръ безграничныя фразы, нашпигованныя пустозвонными выраженіями. Она пригоршнями разсыпала слова, вытянутыя въ превосходную степень, которыя придавали ея разговору нѣчто монументальное; малѣйшія вещи принимали въ немъ размѣры гигантскіе. И въ то уже время она во всемъ видѣла «типъ, первообразъ, духовность», вездѣ находила «высшіе взгляды», все хотѣла «индивидуализировать, синтетизировать, анализировать, драматизировать, поэтизировать, ангеливировать, неологизировать и отрагичествовать.» Притомъ и умъ ея воспламенялся такъ же какъ языкъ. Дифирамбъ былъ безвыходно у нея въ сердцѣ и постоянно на устахъ. При самомъ незначительномъ происшествіи она трепетала, замирала, проникалась энтузіазмомъ до мозга костей своихъ и до внутренней оконечности фибръ. Все для ней было величественно, возвышенно, дивно, необычайно, невообразимо, обворожительно. Она оживлялась, вспыхивала гнѣвомъ, упадала подъ бременемъ унынія, рвалась въ надзвѣздныя пространства, возводила очи къ небу или вперяла взоры въ землю, и свѣтлые глаза ея наполнялись перловыми слезами. Она тратила всю жизнь въ незаслуженномъ удивленіи или безпричинномъ презрѣніи. Она очень постигала пашу Янинскаго; ей хотѣлось бы противостать ему непреодолимою душею въ его сералѣ, и въ идеѣ быть зашитой въ мѣшокъ и брошенной въ море она видѣла нѣчто великое; она завидовала леди Эсѳири Stanhope, степной философкѣ; ей неразъ хотѣлось вступить въ орденъ сестеръ Св. Камиллы, чтобы ѣхать въ Барселону и тамъ умереть отъ желтой горячки, ухаживая за больными: это казалось ей самымъ благороднымъ употребленіемъ женской жизни. Однимъ словомъ, она сгарала жаждою ко всему, кромѣ чистой водицы обыкновенной жизни. Она обожала Лорда Байрона, Жанъ-Жака Руссо, Гёте и всѣ литературныя и драматическія знаменитости. Она плакала о каждомъ несчастіи, воспѣвала всякую побѣду; она боготворила Наполеона побѣжденнаго; ей казалось, что на головѣ человѣка съ геніемъ долженъ быть вѣнецъ изъ лучей, и что поэты, художники и великіе люди не могутъ питаться ни чѣмъ другимъ кромѣ благовонія цвѣтовъ и свѣта солнечныхъ лучей. Многіе, и даже не совсѣмъ глупые люди считали ее чуть-ли не помѣшанною; но нѣкоторымъ проницательнымъ наблюдателямъ все это казалось развалинами великолѣпнаго зданія любви, которое скоро воздвиглось, скоро и обрушилось, — зданія любви безъ любовника. И они не ошибались. Во времена Французской Имперіи, когда Наполеонъ отправлялся въ Испанію и посылалъ туда цвѣтъ своихъ войскъ, любопытство побудило ее взглянуть на этихъ героевъ, которые, по словамъ журналовъ, должны были возобновить баснословныя дѣянія древнихъ витязей. Города самые скупые и наименѣе приверженные къ правительству, принуждены были угощать императорскую гвардію, которую префекты и меры встрѣчали съ хитросплетенными рѣчами на устахъ. Госпожа де Баржтонъ, пріѣхавъ на балъ, данный однимъ полкомъ городу, влюбилась въ молоденькаго Офицера, простаго поручика, которому хитрый Наполеонъ издали показалъ маршальскій жезлъ. Эта тайная страсть, составлявшая совершенную противоположность съ страстями, которыя въ то время такъ легко возгорались и еще легче погасали, цѣломудренно увѣнчалась смертію. При Ваграмѣ ядро раздробило на груди маркиза Кантъ-Круа портретъ госпожи де Баржтонъ. Ока долго оплакивала этого молодаго человѣка, который въ двѣ кампаніи, воспламененный любовью и славою, сдѣлался полковникомъ. Печаль набросила на лице ея покровъ задумчивости.
Съ тѣхъ поръ она жила одною поэзіею. Творенія знаменитыхъ иностранцевъ, дотолѣ неизвѣстныя во Франціи и изданныя въ 1815—1851 годахъ, и не столь возвышенныя произведенія Французской литературы, которая принялась подражать имъ, украшали ея уединеніе, но не смягчили ни ума ея, ни обхожденія. Она по-прежнему была пряма и сильна, какъ дерево, которое выдержало ударъ грома и не погибло. Величіе ея сдѣлалось высокопарнымъ; привычка владычествовать надъ маленькимъ міромъ придала ей свѣсь и жеманство. Такова была прошлая жизнь госпожи Баржтонъ, исторія холодная, которую я нужнымъ почёлъ разсказать, чтобы объяснить связь ея съ Луціаномъ, который довольно страннымъ образомъ былъ принятъ въ число ея знакомыхъ.
Прошедшей зимою въ Ангулемѣ появился человѣкъ, который нѣсколько оживилъ монотонное общество, покорявшееся госпожѣ Баржтонъ. Прежній директоръ сборовъ умеръ и министръ финансовъ опредѣлилъ на его мѣсто человѣка, который былъ дотого замѣчателенъ приключеніями своей жизни, что самое умѣренное аденское любопытство должно было доставить ему доступъ къ царицѣ высшаго Ангулемскаго общества. Г. дю Шатле, родившійся на свѣтъ безъ этой частицы, въ 1804 году почелъ приличнымъ принять ее. Онъ былъ одинъ изъ тѣхъ любезныхъ молодыхъ людей, которые увернулись отъ конскрипціи, потому что имъ удалось приписаться къ императорскому двору. Онъ началъ свое поприще съ мѣста секретаря при одной принцессѣ; и онъ одаренъ былъ всѣми качествами, необходимыми для этого мѣста. Онъ былъ статенъ, хорошъ, искусный танцоръ, ученый игрокъ на билліардѣ, ловкій въ тѣлесныхъ упражненіяхъ, посредственный актеръ, порядочный пѣвецъ романсовъ, неутомимый рукоплескатель остротамъ, на все готовый, гибкій, завистливый, всезнающій и ничего невѣдающій. Величайшій невѣжда въ музыкѣ, онъ могъ однако жъ кое-какъ акомпанировать дамѣ, которая, по усильнымъ просьбамъ общества, рѣшилась спѣть безъ приготовленія романсъ, который въ мѣсяцъ съ величайшимъ трудомъ выучила. Нисколько не чувствуя поэзіи, онъ смѣло требовалъ десяти минутъ сроку, чтобы сочинить экспромпть, плоскій какъ подносъ, какой-нибудь куплетъ съ рифмами, но безъ мысли. Сверхъ-того Г. дю Шатле былъ мастеръ наполнять грунтъ въ цвѣтахъ, вышитыхъ принцессою и весьма ловко держалъ мотокъ, когда она разматывала шелкъ, разсыпаясь между-тѣмъ въ шуткахъ и разсказахъ, въ которыхъ неблагопристойность была прикрыта газомъ, болѣе или менѣе дирявымъ. Не будучи нисколько живописцемъ, онъ умѣлъ однако жъ скопировать пейзажъ, начертить карандашемъ профиль, набросать костюмъ и разкрасить его. Однимъ словомъ, имѣлъ всѣ маленькіе таланты, которые замѣняютъ существенныя достоинства въ нашемъ обществѣ, въ которомъ женщины имѣютъ несравненно болѣе вліянія на дѣла, чѣмъ какъ обыкновенно полагаютъ.
Онъ выдавалъ себя за знатока въ дипломатіи, наукѣ весьма спокойной въ томъ отношеніи, что, требуя всегдашней скромности, она позволяетъ глупцу не говорить ни слова и ограничиваться таинственнымъ киваніемъ головою.
Несмотря на то, что онъ усердно отправлялъ свою обыкновенную службу и исполнялъ сверхъ-того особыя порученія принцессы, онъ все-таки не попалъ въ государственный совѣтъ; не потому чтобы и онъ не могъ быть какъ другой премилымъ рекетмейстеромъ, по принцесса находила, что лучше всего будетъ, если онъ останется при ней. Однако жъ онъ былъ пожалованъ въ бароны, и отправился въ Кассель чрезвычайнымъ посланникомъ, и дѣйствительно показался тамъ совсѣмъ необыкновеннымъ. Другими словами, Наполеонъ послалъ его дипломатическимъ курьеромъ. Въ то время когда имперія пала, баронъ дю Шатле надѣялся въ скоромъ времени отправиться министромъ ко двору Іеронима, короля Вестфальскаго. Лишившись такимъ образомъ мѣста, какъ онъ говорилъ, фамильнаго посланника, баронъ съ отчаянія отправился съ генераломъ Монриво въ Египетъ. Разныя странныя приключенія разлучили его съ товарищемъ; онъ бродилъ года два изъ одной степи въ другую, отъ племени къ племени; Арабы продавали и перепродавали его, но ни какъ не могли извлечь ни малѣйшей пользы изъ всѣхъ его многочисленныхъ талантиковъ. Наконецъ онъ добрался до владѣній имама Маскатскаго, между-тѣмъ какъ Монриво отправлялся въ Тайгеръ; по счастію, въ Маскатѣ онъ нашелъ Англійскій корабль, готовый къ отплытію, и возвратился въ Парижъ годомъ прежде своего товарища. Недавнія его несчастія, старинныя связи, услуги, оказанныя лицамъ, которыя въ это время были въ силѣ, обратили на него вниманіе президента совѣта, и баронъ дю Шатле получилъ мѣсто сборщика косвенныхъ налоговъ въ Ангулемѣ.
Роль, которую занималъ онъ при особѣ Бонапартовской принцессы, слухъ, что онъ нѣкогда былъ любимцемъ женщинъ, необыкновенныя приключенія его въ путешествіи, долговременныя страданія, все возбуждало любопытство Ангулемскихъ дамъ. Госпожа Баржтонъ, которая, какъ мы уже имѣли честь вамъ докладывать, говорила всегда въ превосходной степени, рѣшилась приглаенть его къ себѣ. Хитрый баронъ явился къ Ангулемской царицѣ и началъ явно за нею ухаживать. Старый волокита ему было уже сорокъ пять лѣтъ находилъ въ этой женщинѣ сокровища, которыми еще никто не пользовался, видѣлъ возможность жениться на ней, когда она сдѣлается богатою вдовушкою, вступить черезъ это въ связь съ дворянскою фамиліею Негрпелисъ, и слѣдственно познакомиться съ графинею Эспаръ, которая могла бы помочь ему снова вступить на политическое поприще. Онъ рѣшился начать правильную осаду. Высокородное Ангулемское дворянство возопило противъ введенія джаура въ Касбу, потому что гостинная госпожи Баржтонъ была святилищемъ высшаго туземнаго общества безъ малѣйшей посторонней примѣси. Одинъ только епископъ бывалъ тамъ въ обыкновенные дни; префекта принимали раза два три въ годъ; главный казначей никакъ не могъ туда пробраться; госпожа Баржтонъ ѣздила къ нему на вечера и концерты, но никогда у него не обѣдала. Не пускать къ себѣ главнаго казначея, и приглашать простаго сборщика податей это казалось Ангулемскимъ правителямъ непостижимымъ низпроверженіемъ всѣхъ законовъ человѣческой іерархіи.
Тѣ, которые могутъ постигнуть мыслію мелочи, обыкновенныя, впрочемъ, во всякой общественной сферѣ, легко поймутъ, съ какимъ уваженіемъ Ангулемскіе граждане смотрѣли на домъ госпожи Баржтонъ. Что касается до Подолянъ, то, разумѣется, что Ангулемскій лувръ былъ для нихъ недосягаемъ, какъ солнце. Впрочемъ, всѣ, которые тамъ собирались, были жалкіе умы, пустыя головы, глупцы, какихъ не отыскать на двадцать миль кругомъ. Политика въ этомъ обществѣ заключалась въ горячей, безтолковой болтовнѣ; Лудовика XVIII эти господа считали чуть-чуть не якобинцемъ. Что касается до женщинъ, то онѣ были большею частію глупы, неловки, не умѣли одѣваться; однимъ словомъ, въ нихъ ничто не было совершенна, ни разговоры, ни туалетъ, ни духъ, ни плоть. Барону Шатле никогда бы и въ голову не пришло добиваться чести быть принятымъ въ это общество, если бъ только онъ не имѣлъ видовъ на госпожу Баржтонъ. Между-тѣмъ вся эта пустота прикрывалась манерами и духомъ касты, столбовымъ видомъ, гордостью старинныхъ дворянъ и познаніемъ законовъ свѣтской учтивости. Благородство чувствованій было тамъ гораздо существеннѣе, чѣмъ въ высшихъ Парижскихъ сферахъ, и Ангулемскіе дворяне отличались достойною всякаго уваженія преданностію къ Бурбонамъ.
Женщины, которымъ Г. дю Шатле льстилъ и которыя замѣчали въ немъ качества небывалыя у знакомыхъ имъ мужчинъ, всѣми силами старались утушить возстаніе дворянской спѣси, потому что всѣ онѣ надѣялись поживиться наслѣдствомъ Бонапартовской принцессы. Пуристы думали, что если этотъ пришлецъ и втерся въ домъ госпожи Баржтонъ, то по-крайней-мѣрѣ ни въ какой другой его не примутъ. Дю Шатле на морщась выдерживалъ разныя наглости и удержался на завоеванномъ мѣстѣ, подружившись съ духовенствомъ. Потомъ онъ старался угождать склонностямъ и слабостямъ Ангулемской царицы; приносилъ ей всѣ новыя книги, читалъ новѣйшія стихотворенія. Они вмѣстѣ восхищались юными поэтами, она во всей искренности сердца, а онъ притворно, съ зѣвками по-поламъ, потому что, какъ человѣкъ старой школы, онъ не понималъ романтиковъ. Госпожа Баржтонъ любила Шатобріана за то, что онъ назвалъ Виктора Hugo «выспреннимъ ребенкомъ», enfant sublime. Горюя о томъ, что знаетъ геніевъ только издали, она вздыхала о Парижѣ, гдѣ живутъ великіе люди, которые говорятъ такъ величаво.
Въ то время барону дю-Шатле пришло въ голову сказать ей, что въ Ангулемѣ есть свой «выспренній ребенокъ», быть-можетъ еще выспреннѣе Парижскаго; молодой поэтъ, который, самъ того не зная, затмѣваетъ сидеральный восходъ всѣхъ поэтическихъ созвѣздій. И этотъ будущій великій человѣкъ родился въ Ангулемскомъ Подолѣ! Инспекторъ коллегіума доказывалъ барону прелестные стихи этого молодаго человѣка. Бѣдный и скромный, этотъ юноша былъ новый Chatterton, но только безъ политической низости, безъ звѣрской ненависти къ высшимъ классамъ, которая заставляла того писать пасквили на своихъ благодѣтелей. Только пять или шесть человѣкъ изъ знакомыхъ госпожи Баржтонъ раздѣляли съ ней любовь къ искусствамъ и литературѣ, одинъ потому что пилилъ на скрипкѣ, другой потому что болѣе или менѣе маралъ бумагу тушью; третій потому что онъ былъ президентомъ земледѣльческаго общества; четвертый потому что пѣлъ, или, лучше сказать выкрикивалъ басомъ Se fiato in corpa avete; но госпожа Баржтонъ была посреди всѣхъ этихъ уродливыхъ фигуръ, какъ голодный передъ театральнымъ обѣдомъ, въ которомъ кушанья картонныя. За то вы можете вообразить, какъ она радовалась, услышавъ эту вѣсть. Она непремѣнно хотѣла видѣть этого поэта, этого ангела! Она была въ восторгѣ отъ него, влюблена въ него по-уши, говорила объ немъ по цѣлымъ часамъ. На третій день отставной дипломатическій курьеръ началъ и кончилъ съ инспекторомъ коллегіума переговоры о представленіи Луціана къ госпожѣ Баржтонъ.
Вы одни, о провинціальные илоты, для которыхъ общественныя разстоянія кажутся столь огромными и для которыхъ, конечно, ихъ труднѣе перейти, чѣмъ для жителей столицъ, вы одни можете вполнѣ постигнуть, какое потрясеніе произошло въ сердцѣ и въ головѣ Луціана Шардона, когда важный инспекторъ торжественно возвѣстилъ ему, что двери Бэритонскаго дома передъ нимъ отворяются, что слава его поворотила ихъ на петляхъ! что онъ будетъ ласково принятъ въ этомъ старинномъ зданіи, на которое смотрѣлъ прежде съ такимъ уваженіемъ только снаружи, думая про себя, что имя его никогда не достигнетъ до тамошнихъ жителей, которые не уважаютъ наукъ и литературы.
Онъ открылъ эту тайну только сестрѣ своей. Добрая хозяйка, милая угадчица, Евва вынула изъ сокровеннаго ларца нѣсколько луидоровъ, чтобы купить Луціану у перваго Ангулемскаго сапожника тонкіе башмаки и новое платье у знаменитѣйшаго портнаго. Къ лучшей его рубашкѣ она пришила маншеты, которыя сама накрахмалила и сложила. И какъ она радовалась, увидѣвъ его въ такомъ костюмѣ, какъ она гордилась своимъ братомъ, сколько совѣтовъ ему надавала! Она угадала множество свѣтскихъ мелочей. Безпрерывно о чемъ нибудь размышляя, Луціанъ имѣлъ привычку облокачиваться какъ скоро сядетъ; онъ даже притягивалъ къ себѣ столъ, чтобы на него опереться: Евва строго запретила ему эти вольности. Она проводила его до Петровскихъ воротъ, потомъ дошла до самаго собора и смотрѣла за нимъ вслѣдъ, когда онъ пошелъ по улицѣ Больё на гулянье, гдѣ ждалъ его баронъ дю-Шатле. Тутъ только бѣдная дѣвушка свободно вздохнула, какъ-будто какое важное событіе совершилось. Луціанъ въ домѣ госпожи Баржтонъ — это казалось простодушной Еввѣ зарею новой, блаженной жизни.
Въ улицѣ du Minage наружность зданій нисколько не поразила Луціана. Знаменитый Ангуленскій лувръ, преувеличенный его воображеніемъ, былъ простой домъ, выстроенный изъ мягкаго туземнаго камня, позолоченнаго солнцемъ. Снаружи этотъ домъ имѣлъ видъ довольно печальный, внутри простой: обыкновенный провинціальный дворъ чистенькой и холодный; архитектура воздержная, нол у монастырская, прочная и солидная. Луціанъ шелъ по старой лѣстницѣ съ балясинами кокосоваго дерева; ступеньки въ ней были каменныя только до втораго этажа, а далѣе деревянныя. Пройдя черезъ жалкую переднюю и большую, плохо освѣщенную залу, онъ нашелъ хозяйку въ гостиной, которая была отдѣлана рѣзнымъ деревомъ во вкусѣ семнадцатаго вѣка и выкрашена сѣрою краскою; старинныя мебели скромно прятались въ чехлахъ съ бѣлыми и красными клѣтками. Госпожа Баржтонъ сидѣла на маленькой мягкой софѣ, передъ столомъ, на которомъ лежалъ зеленый коврикъ и стояли двѣ свѣчи. Царица не встала, по покачалась весьма пріятно на своей софѣ, улыбаясь поэту, которому это змѣиное сгибаніе чрезвычайно понравилось; оно показалось ему чрезвычайно свѣтскимъ и благороднымъ.
Чрезвычайная красота Луціана, скромность его манеръ, голосъ, все въ немъ поразило госпожу Баржтонъ. Поэтъ былъ уже для нея поэзія. Луціанъ скромными взглядами украдкою разсматривалъ эту женщину; онъ нашелъ, что она совершенно оправдываетъ молву о ней; ничто въ госпожѣ Баржтонъ не противорѣчило идеѣ, которую онъ составилъ себѣ о знатной дамѣ. Она была въ черномъ бархатномъ беретѣ съ рожками; эта уборка входила тогда въ моду. Волосы не совсѣмъ скрывали ея шею; платье, небрежно перекрещенное, немножко открывало снѣжную грудь и заставляло угадывать тайныя сокровища. Хозяйка тоненькими и нѣжными своими пальчиками, сдѣлала ему дружескій знакъ, указавъ на стулъ. Баронъ дю-Шатле взялъ кресла. Тутъ только Луцаінъ замѣтилъ, что они одни. Разговоръ госпожи Баржтонъ совершенно очаровалъ его. Три часа, проведенные съ нею, казались для него однимъ изъ тѣхъ сновидѣній, которыя бы хотѣлось сдѣлать вѣчными. Она казалась ему не худою, но похудѣвшею; недостатки ея, еще усиленные изученными манерами, ему понравились, потому что молодые люди всегда сначала любятъ преувеличеніе, эту роскошь души. Воображеніе его въ минуту овладѣло этими огневыми глазами, этими прелестными буклями, этою блестящею бѣлизною. Потомъ душа ея слишкомъ сладко заговорила съ его душою, чтобы онъ могъ думать о женщинѣ. Увлекательность этой женской восторженности, краснорѣчіе фразъ, которыя нѣсколько устарѣли, потому что госпожа Баржтонъ давненько ихъ повторяла, но которыя показались ему новыми, обворожили его тѣмъ скорѣе, что онъ уже расположенъ былъ всѣмъ восхищаться. Онъ не принесъ съ собою стиховъ; но объ нихъ не было и рѣчи: онъ забылъ стихи длятого, чтобы имѣть предлогъ прійти въ другой разъ; госпожа Баржтонъ не говорила о нихъ длятого, чтобы попросить его прочесть ей чтъ-нибудь въ другой разъ. Вотъ уже первый признакъ согласія.
Г. дю-Шатле былъ недоволенъ этимъ пріемомъ; онъ поздно провидѣлъ въ этомъ молодомъ человѣкѣ соперника. Хитрый баронъ проводилъ Луціана до половины дороги, чтобы подчинить его своей дпиломаціи. Луціанъ не безъ удивленія услышалъ, что господинъ сборщикъ податей хвастается тѣмъ, что онъ доставилъ ему доступъ въ этотъ домъ, и пользуясь правомъ покровителя, даетъ ему совѣты. Старый мотылекъ временъ Наполеоновскихъ обрушился всею своею тяжестію на бѣднаго поэта и старался запугать его, подавить своею важностію; онъ взбирался на ходули, разсказывая съ приличными украшеніями опасности своего путешествія; онъ подѣйствовалъ на воображеніе поэта, но нисколько не устрашилъ любовника.
Съ этого вечера, несмотря на всѣ усилія стараго волокиты, несмотря на то, что онъ игралъ роль отчаяннаго дуэлиста, который радъ и готовъ убить соперника, какъ скоро его встрѣтитъ, — Луціанъ нѣсколько разъ уже являлся къ госпожѣ Баржтонъ, сначала со скромностію Подолянина; но потомъ онъ мало-помалу свыкся съ тѣмъ, что въ первое время казалось ему величайшею милостію, и сталъ ходить все чаще и чаще. Члены этого высокоименитаго общества не обращали вниманія на сына аптекаря. Если какой-нибудь столбовой дворянинъ или старинная дворянка, пріѣзжая къ Нарсѣ, встрѣчали у ней Луціана, они обходились съ нимъ съ тою чрезмѣрною учтивостію, которою люди большаго свѣта отдаляютъ отъ себя низшихъ; сначала это очень нравилось Луціану, но потомъ онъ догадался, откуда происходитъ эта преувеличенная вѣжливость. Онъ вскорѣ замѣтилъ покровительственный видъ, съ какимъ смотрѣли на него многіе изъ этихъ господъ и госпожъ, и это взбѣсило его, усилило въ немъ врожденную ненависть къ мѣстной аристократіи. Но чего не вытерпѣлъ бы онъ для «Нансы», — всѣ члены этого клана называли ее такимъ образомъ, потому что они, какъ Испаискіе гранды и знать Вѣнская, называютъ другъ друга уменьшительными именами: Ангулемскіе аристократы тотчасъ приняли такое прекрасное обыкновеніе, чтобы и этимъ отличаться отъ простолюдиновъ.
Наиса была любима, какъ молодой человѣкъ всегда любитъ первую женщину, которая льститъ ему, потому что госпожа Баржтонъ пророчила ему блестящую будущность и громкую славу. Госпожа Баржтонъ употребляла всю свою ловкость чтобы, такъ сказать, внедрить въ своемъ домѣ милаго поэта. Она не только безмѣрно его хвалила, но еще выставляла его бѣднымъ молодымъ человѣкомъ, котораго надобно пристроить; она умаляла его, чтобы только удержать у себя; выдавала его за чтеца, за секретаря своего; но любила его болѣе, нежели какъ считала себя способною любить со времени своего несчастія. Разсуждая съ самой собою, она себя не щадила; она говорила себѣ, что съ ея стороны было бы дурачествомъ влюбиться въ молодаго человѣка, который такъ далеко отъ нея уже по самому положенію своему въ свѣтѣ. Отъ этого, сквозь ласковость обхожденія ея съ Луціаномъ, прорывалась иногда дворянская гордость, когда совѣсть напоминала ей о разстояніи между ними; она была то надменною, то нѣжною, то смотрѣла на него съ высока, то ему льстила.
Дичась сначала высокаго званія этой женщины, Луціанъ терпѣлъ всѣ страхи, всѣ надежды, всѣ отчаянія, которыя теребятъ первую любовь и такъ далеко забиваютъ ее въ сердце ударами горести и удовольствія. Два мѣсяца видѣлъ онъ въ ней покровительницу, которая принимаетъ объ немъ материнскія попеченія. Но потомъ началась взаимная довѣрчивость и мало-по-малу фамилілрпость. Госпожа Баржтонь стала называть своего поэта милымъ Луціаномъ, а наконецъ уже просто милымъ. Осмѣленный поэтъ пріучился звать ее Нансою. Когда онъ въ первый разъ далъ ей это имя, она изъявила досаду, которая такъ счастливитъ ребенка и бранила его, зачѣмъ онъ называетъ ее именемъ, которымъ всѣ зовутъ ее. Благородная и гордая Баржтонъ, урожденная Негрпелисъ, предложила ему одно изъ именъ своихъ и просила его звать ее впередъ Луизою. Луціанъ взлетѣлъ на третье небо любви.
Однажды, когда Луціанъ вошелъ въ комнату Луизы, она разсматривала какой-то портретъ и торопливо его спрятала. Луціанъ непремѣнно захотѣлъ видѣть этотъ портретъ. Чтобы утишить этотъ первый взрывъ ревности, госпожа Баржтонъ показала ему портретъ Г. Кантъ-Кроа, и со слезами разсказала исторію своей любви, столь чистой и столь внезапно, столь жестоко погашенной. Пыталась-ли она измѣнить своему мертвецу или придумала сдѣлать портретъ соперникомъ Луціану этого я ne знаю. Луціанъ былъ слишкомъ молодъ, чтобы разбирать побужденія своей возлюбленной; онъ простодушно предавался отчаянію, потому что она открыла кампанію, во время которой женщины заставляютъ своихъ любовниковъ дѣлать брешь въ каждомъ изъ укрѣпленій ихъ совѣсти, болѣе или менѣе искусно устроенныхъ. Ихъ разсужденія объ обязанностяхъ, о приличіяхъ, суть какъ бы отдѣльные форты, которые надобно брать приступомъ. Впрочемъ съ Луціаномъ это кокетство была лишняя трата времени: онъ и безъ того бы воевалъ усердно.
— Я не умру за васъ, а буду для васъ жить, сказалъ онъ однажды съ самою похвальной отважностію, чтобы разомъ убить покойника Кантъ-Кроа, и притомъ онъ бросилъ на Луизу взглядъ, въ которомъ сіяла страсть, совсѣмъ уже созрѣлая.
Пугаясь успѣховъ этой новой любви и въ сердце поэта и въ ней самой, она потребовала отъ него стиховъ, которые онъ обѣщалъ ей для первой странички ея альбома. Она надѣялась найти въ этомъ предлогъ къ ссорѣ, потому что Луціанъ не спѣшилъ исполнить свое обѣщаніе. Но что сталось съ нею, когда она прочла слѣдующія двѣ строфы, которыя, разумѣется, показались ей прекраснѣе прекраснѣйшихъ строфъ Ламартина.
Le magique pinceau, les muses mensongères
N’orneront pas toujours de ces feuilles légères
Le fidèle velin;
Et le crayon furtif de ma belle maîtresse
Me confira souvent за secrète allégresse
Ou son muet chagrin.
Ah! quand ses doigts plus lourds à mes pages fanées
Demanderont raison des riches déstinées
Que lui lient l’avenir;
Alors, veuille l’Amour que de ce voyage
Le fécond souvenir
Soit doux а contempler comme un ciel sans nuage!
— Я ли точно внушила вамъ эти стихи? сказала она.
Это подозрѣніе, внушенное кокетствомъ женщины, которой весело было играть съ огнемъ, вызвало слезу на глаза Луціана. Луиза успокоила его, первымъ поцѣлуемъ въ лобъ.
Луціанъ сдѣлался рѣшительно великимъ человѣкомъ, котораго ей суждено было образовать; она вздумала выучить его по-Италіянски и по-Нѣмецки, усовершенствовать его обращеніе; все это служило предлогомъ для того, чтобы безпрерывно держать его у себя, на смѣхъ своимъ несноснымъ почитателямъ. И какую прелесть разливало все это на однообразную жизнь ея! Она снова принялась за музыку для своего поэта, чтобы посвятить его въ таинства музыкальнаго міра. Она сыграла ему нѣсколько прекрасныхъ произведеній Бетховена и восхитила Луціана.
Счастливая его благополучіемъ, она, видя, какъ онъ разчувствовался, лицемѣрно спросила его: — Не довольно-ли этого блаженства?
И глупецъ-поэтъ отвѣчалъ: Да.
Наконецъ дѣло дошло до того, что она оставила Луціана у себя обѣдать, втроемъ съ нею и съ мужемъ. Несмотря на такую предосторожность, весь городъ узналъ объ этомъ и не могъ надивиться подобному забвенію всѣхъ приличій; всѣ спрашивали, точно-ли это правда; шумъ и гвалтъ были ужасные; многимъ даже казалось, что общество клонится къ конечному разрушенію. Въ это время завистливый и ревнивый дю-Шатле узналъ, что мадамъ Шарлота не кто иная, какъ госпожа Шардонъ, мать «Подольскаго Байрона»: это прозвище пошло за остроту. Госпожа де Шандуръ первая прискакала къ госпожѣ де Баржтонъ.
— Знаешь ли ты, Наиса, новость? Весь городъ говоритъ объ этомъ. Стихоплетъ, котораго ты призрѣла, сынъ мадамъ Шарлоты, которая мѣсяца два назадъ ходила за моею сестрою, когда та лежала въ родахъ.
— Такъ что жъ, милая? сказала госпожа Баржтонъ, принявъ истинно царскій видъ. Что жъ тутъ удивительнаго? Она вдова аптекаря. Жалкое состояніе для женщины изъ фамиліи Рюбампре! Вообрази, если бъ у насъ не было ни копѣйки за душею, что бы мы стали дѣлать? Ты, напримѣръ, чѣмъ бы ты прокормила дѣтей своихъ?
Хладнокровіе госпожи Баржтонъ утишило вопли дворянства. Души благородныя всегда готовы сдѣлать изъ злополучія добродѣтель. Притомъ въ упорствѣ дѣлать добро, противъ котораго всѣ возстаютъ, есть что-то увлекательное. Вечеромъ, всѣ пріятели госпожи Баржтонъ съѣхались къ ней, чтобы открыть ей глаза. Она употребила въ дѣло всю ѣдкость своего ума. Она говорила, что если маркизы не могутъ быть ни Расинами, ни Молліерами, ни Руссо, ни Вольтерами, ни Массилліонами, ни Бомарше, ни Дидро, то поневолѣ надобно принимать въ общество обойщиковъ, часовщиковъ и ноженщиковъ, которыхъ сыновья сдѣлались великими людьми; она сказала, что геній всегда высокороденъ, и бранила друзей своихъ за то, что они не понимаютъ своей пользы; и вообще она наговорила множество глупостей, которыя людямъ смѣтливымъ тотчасъ показали бы въ чемъ дѣло; но эти глупцы приписали всѣ такія выходки оригинальности характера госпожи Баржтонъ. Однимъ словомъ, она заглушила грозу пушечными выстрѣлами. Когда Луціанъ, по ея приглашенію, въ первый разъ вошелъ въ залу, въ которой на четыре стола играли въ вистъ, она ласково приняла и представила его собранію какъ царица, которая привыкла къ повиновенію. Она назвала директора акцизнаго сбора господиномъ Шатле, безъ частицы дю, и сразила его, давъ ему почувствовать, что знаетъ незаконность этой частицы въ его имени. Съ этого времени Луціанъ былъ насильственно введенъ въ общество госпожи Баржтонъ; но его приняли какъ ядовитое вещество, которое всякой надѣялся отдѣлить отъ массы реактивомъ наглости. Несмотря на это торжество, Наиса лишилась части своей власти; нашлись непокорные, которые вздумали эмигрировать. По совѣту дю Шатле, Амалія, то есть госпожа Шандуръ, рѣшилась выставить крѣпость противъ крѣпости, заведя у себя середы. Госпожа Баржтонъ принимала всякой вечеръ, и люди, которые къ ней обыкновенно ѣзжали, такъ сжились между собою, такъ привыкли сидѣть всегда за однимъ и тѣмъ же карточнымъ столомъ, видѣть всякой день ту же прислугу, тѣ же подсвѣчники, тѣ же мебели, надѣвать свои плащи и галоши въ той же передней, что они любили лѣстницу госпожи Баржтонъ не меньше ее самой. Всѣ рѣшились терпѣть «зяблика этого кустарника», какъ выразился Г. Александръ де Бребіанъ, вторая острота Ангулемскаго сочиненія, на счетъ бѣднаго Луціана. Наконецъ, президентъ земледѣльческаго общества утишилъ возстаніе ученымъ замѣчаніемъ:
— До революціи, сказалъ онъ, всѣ вельможи принимали у себя Дюкло, Гримма, Кребилліона, но они не пускали къ себѣ сборщиковъ акцизной подати, каковъ, конецъ концовъ, нашъ дю-Шатле.
Дю-Шатле поплатился за Шардона: всѣ вдругъ охладѣли къ нему. Видя эту грозу, баронъ, который, съ тѣхъ поръ, какъ госпожа Баржтонъ назвала его просто господиномъ Шатле, поклялся внутренно овладѣть ею во что-бы то ни стало, началъ усердно помогать ей; онъ сталъ поддерживать поэта, обращаясь съ нимъ, какъ короткій пріятель. Великій дипломатъ ласкалъ Луціана, льстилъ ему, далъ въ честь его обѣдъ, на которомъ были префектъ, главный казначей, командиръ полка, который стоялъ въ Ангулемѣ, директоръ училищъ, предсѣдатель суда, вообще всѣ должностныя лица. Бѣднаго поэта до того угощали, что всякой другой, кромѣ молодаго человѣка двадцати двухъ лѣтъ, оставилъ бы всѣхъ этихъ господъ въ сильномъ подозрѣніи, что они хотятъ его мистифировать. Въ концѣ обѣда Шатле заставилъ своего соперника прочесть оду къ Сарданапалу, на то время лучшее его произведеніе. Инспекторъ коллегіума, человѣкъ, впрочемъ, очень флегматическій, до того восхитился этими стихами (почтенный инспекторъ плотно пообѣдалъ), что захлопалъ въ ладоши и рѣшилъ, что самъ Жанъ-Баттистъ Руссо ничего лучше этого не писывалъ. Баронъ дю-Шатле надѣялся, что рано или поздно молодой стихотворецъ лопнетъ въ парникѣ похвалъ, или что, въ упоеніи преждевременной славы, онъ позволитъ себѣ какія-нибудь дерзости, которыя обратятъ его къ первобытному состоянію, къ прежней безвѣстности. Въ ожиданіи кончины новаго генія, онъ, повидимому, рѣшился безкорыстно помогать госпожѣ Баржтонъ; но опытный волокита составилъ хитрый планъ и, съ внимательностію искуснаго стратегика, слѣдовалъ за всѣми движеніями счастливыхъ любовниковъ, ища случая однимъ ловкимъ ударомъ уничтожить Луціана.
Въ это время въ городѣ и окрестностяхъ уже ходили слухи о появленіи въ Ангулемѣ доморощеннаго генія. Всѣ хвалили госпожу Баржтонъ зато, что она лелѣетъ молодаго орла. Узнавъ, что поведеніе ея всѣми одобрено, она захотѣла публичнаго торжества. Она разславила по всему департаменту, что у нея будетъ вечеръ съ мороженымъ, съ пирожками и съ чаемъ — важное нововведеніе въ городѣ, въ которомъ чай продавался еще только въ аптекахъ, какъ лекарство отъ боли въ желудкѣ. Вся аристократія была созвана слушать новое произведеніе Луціана. Между-тѣмъ она предупредила его о заговорѣ, который составился противъ него въ большомъ свѣтѣ; она хотѣла, чтобы онъ зналъ, какое поприще предстоитъ людямъ геніяльнымъ и гдѣ кроются опасности и препятствія, которыхъ безъ рѣшительнаго мужества и преодолѣть невозможно. При такомъ удобномъ случаѣ, она пустилась въ нравоученіе. Собственными своими бѣлинькими ручками разоблачила она ему славу, и показала, что слава покупается безпрерывными терзаніями; толковала ему объ инквизиціонномъ кострѣ, черезъ который надобно пройти; намазывала его раны спускомъ изъ словъ самыхъ пустозвонныхъ и высокопарныхъ: это была точь-въ-точь одна изъ тѣхъ импровизацій, которыя портятъ романъ госпожи Сталь, «Коринну.» Она сама такъ дивилась своему краснорѣчію, что стала еще больше любить поэта, который внушалъ ей эти чудесныя мысли. Наконецъ она совѣтовала ему отрѣчься отъ отца, и принять благородное имя Рюбампре, которое носила мать его въ дѣвушкахъ, и не обращать вниманія на людскіе толки. Впрочемъ она надѣялась, что король позволитъ ему принять это имя, по стараніямъ маркизы д’Эспаръ, урожденной Бламонѣтоври, которая имѣла большія связи при дворѣ. Луиза вскрывала одинъ за другимъ всѣ пласты общества, и сосчитала ему всѣ ступени, черезъ которыя онъ такимъ образомъ вдругъ перешагнетъ. Она въ минуту заставила Луціана отказаться отъ своихъ подлыхъ идей разночинца; доказала ему, какъ дважды два четыре, что большой свѣтъ единственная сфера, гдѣ поэтъ можетъ свободно дышать и двигаться; и легко привила Луціану жажду славы и роскоши; онъ поклялся положить къ ногамъ ея вѣнецъ, хотя бы окровавленный; онъ твердо рѣшился стяжать его во что бы то ни стало. Въ доказательство своего мужества, онъ разсказалъ Луизѣ свои ежедневныя мученія, которыя дотолѣ скрывалъ по инстинкту, свойственному молодымъ людямъ, влюбленнымъ въ первый разъ и желающимъ, чтобы женщина распознала ихъ душу сквозь покровъ скромности. Живыми красками изобразилъ онъ тяготу бѣдности, гордо переносимой; работу свою у Давида; безсонныя ночи, проведенныя за книгами. Это пылкое стремленіе юноши къ отдаленной цѣли напомнило госпожѣ Баржтонъ ея двадцати-шестилѣтняго полковника, и глаза отцвѣтающей красавицы увлажились. Видя, что она разчувствовалась, Луціанъ схватилъ ея руку и поцѣловалъ съ жаромъ любовника, поэта, почти генія. Луиза была дотого милостива, что позволила сыну аптекаря возвыситься до бѣлаго чела ея и напечатлѣть на немъ трепещущими устами одинъ изъ тѣхъ поцѣлуевъ, которые по новому стилю называются «жгучими», brûlants, а по старому назывались «нѣжными», un tendre baiser.
— Ребенокъ! ребенокъ! какъ бы надо мною стали смѣяться, если бъ кто нибудь теперь засталъ насъ, сказала она, какъ бы проснувшись отъ сладостнаго усыпленія.
Свѣтскій умъ госпожи Баржтонъ произвелъ страшныя опустошенія въ томъ, что она называла предразсудками Луціана. По ея словамъ, у геніевъ нѣтъ и не можетъ быть ни братьевъ, ни сестеръ, ни отцевъ, ни матерей; знаменитыя творенія, которыя они должны произвести, поставляютъ имъ въ обязанность наружный эгоизмъ и заставляютъ всѣмъ жертвовать своему будущему величію. Если семейство и страдаетъ сначала отъ контрибуцій, взимаемыхъ геніемъ, то потомъ, раздѣляя съ нимъ плоды побѣды, оно вполнѣ вознаграждается за всѣ пожертвованія, необходимыя для упроченія будущности еще непризнаннаго властителя, геній ни отъ кого кромѣ себя не зависитъ; ему одному судить о средствахъ, которыя онъ употребляетъ, потому что одинъ онъ знаетъ цѣль ихъ; онъ долженъ быть выше законовъ, потому что ему суждено преобразовать ихъ; притомъ, тотъ, кто долженъ со временемъ овладѣть своимъ вѣкомъ, можетъ все взять, всѣмъ пожертвовать, потому что все принадлежитъ ему. Она ставила ему въ примѣръ первую жизнь Палисси, Людовика XI, Фокса, Наполеона, Христофора Коломба, Юлія Цезаря; въ молодости они всѣ были обременены долгами, нищетою, ихъ не постигали, считали сумасбродами, дурными сыновьями, дурными отцами, дурными братьями, потомъ всѣ они были честью своей фамиліи, своей отчизны, свѣта. Эти разсужденія согласовались съ потаенными помыслами Луціана и ускоряли развращеніе его сердца, потому что, въ пылу желаній, онъ былъ неразборчивъ на средства.
Эти примѣры и особенно примѣръ Наполеона, столь пагубный для девятнадцатаго вѣка тѣмъ, что внушилъ толпѣ посредственностей несбыточныя надежды, отуманили Луціана. Вмѣсто того, чтобы, подобно ученымъ, любить свое мирное уединеніе, онъ уже съ нѣкоторымъ стыдомъ смотрѣлъ на лавку, надъ которою красовалась вывѣска съ надписью желтыми литерами по зеленому полю: Аптека Постиля, преждѣ бывшая Шардона. Имя отца его, на вывѣскѣ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ проѣзжали всѣ Ангулемскія кареты, жестоко оскорбляло его зрѣніе. Въ тотъ вечеръ, когда онъ вышелъ изъ дверей своего жилища, покрытыхъ безвкусною рѣшеткою, и отправился гулять по бульвару, посреди всѣхъ городскихъ щеголей, ведя подъ руку госпожу Баржтонъ, онъ чуть не плакалъ съ досады, размышляя о противоположности теперешней своей жизни и квартиры, въ которой принужденъ проводить большую часть ея.
Между-тѣмъ приближался знаменитый вечеръ съ мороженымъ, пирожками и чаемъ. Луціанъ ввѣрилъ своему другу, молодому типографщику, всѣ свои блестятція надежды, славу и торжество, которыя его ожидаютъ. Хладнокровный Давидъ замѣтилъ ему, что его «Іоаннъ въ Патмосѣ» — сюжетъ, можетъ-быть, слишкомъ библейскій для ученой Ангулемской знати, и что такую поэму неловко читать въ обществѣ, которое, конечно, не знакомо съ высокою поэзіею. Давидъ совѣтовалъ ему взять съ собою стихотворенія Андрея Chénier и замѣнить удовольствіе сомнительное удовольствіемъ вѣрнымъ, тѣмъ болѣе что Луцаінъ читалъ превосходно: его станутъ слушать охотно, ипритомъ, читая чужое, онъ выкажетъ скромность, которая можетъ быть ему полезна. Какъ большая часть молодыхъ людей, они придавали свѣтскимъ людямъ свою понятливость и непорочность: юность, еще чистая, безжалостна къ погрѣшностямъ другихъ, но зато предполагаетъ во всѣхъ свои великолѣпныя вѣрованія въ высокое и доброе. Только люди, уже извѣдавшіе жизнь, знаютъ, что по прекрасному выраженію Рафаэля, «понимать значитъ сравняться». Вообще во Франціи не умѣютъ чувствовать поэзіи, потому что умъ рано изсушаетъ святыя слезы восторга, потому что никто не хочетъ вѣрить въ великое, потому что умъ народа поверхностенъ и не проникаетъ глубже эпиграммы или каламбура. Луціанъ долженъ былъ въ первый разъ вблизи взглянуть на своихъ соотечественниковъ, на свѣтскую холодность, на тщательно воспитанное невѣжество. Онъ зашелъ къ Давиду, чтобы взять стихотворенія Chénier.
Какъ неопытный любовникъ онъ явился на вечеръ госпожи Баржтонъ ранѣе другихъ: хозяйка еще не выходила. Г. Баржтонъ одинъ засѣдалъ въ гостиной. Луціанъ уже довольно намѣтался въ искусствѣ маленькихъ подлостей, которыми счастливые любовники замужнихъ женщинъ принуждены платить за свое блаженство, но ему еще не случалось сталкиваться лицемъ къ лицу съ мужемъ.
Г. Баржтонъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые мирно прозябаютъ между незлобивою ничтожностью, еще не совсѣмъ безсмысленною и напыщенною глупостью, которая уже ничего отъ другихъ не принимаетъ и сама ничего не даетъ. Преисполненный чувства обязанностей общежитія, онъ старался угождать всему свѣту, и длятого замѣнилъ пустые разговоры безсмѣнною улыбкою танцора. Довольный, или не довольный, онъ всегда улыбался; улыбался, когда ему разсказывали печальную новость, и улыбался, когда слышалъ о счастливомъ событіи. Улыбка у него на все отвѣчала, и онъ умѣлъ придавать ей многоразличныя значенія, а если надобно было непремѣнно выразить положительное одобреніе, онъ подкрѣплялъ улыбку хохотомъ; но вымолвить отрывистое словцо рѣшался онъ только въ послѣдней крайности. Встрѣча съ чужимъ человѣкомъ глазъ на глазъ возмущала до основанія весь его прозябаемый бытъ, потому что тутъ уже непремѣнно надобно было отправиться искать чего-нибудь, для разговора, въ безпредѣльной пустотѣ своего черепа. Большею частію онъ выпутывался изъ этого затруднительнаго положенія прибѣгая къ простодушной привычкѣ дѣтей думать вслухъ, посвящалъ своего собесѣдника въ подробности своей суточной жизни, и сообщалъ ему свои ощущенія и потребности своего желудка, которыя ему самому казались идеями. Онъ не разсуждалъ ни о дождѣ, ни о хорошей погодѣ, — не вдавался въ эти общія мѣста, на которыхъ выѣзжаютъ всѣ глупцы; онъговорилъ всегда о дѣлѣ, — о своей персонѣ. Напримѣръ:
Изъ угожденія женѣ, я объѣлся сегодня телятиной, потому что она очень любитъ телятину, и оттого у меня болитъ желудокъ, говорилъ онъ. Я зналъ это; оно всякой разъ со мной бываетъ. Разтолкуйте, пожалуйста, отчего это?
Или: Я велю себѣ подать стаканъ воды съ сахаромъ: не прикажете ли и вамъ стаканчикъ?
Или: — Завтра я намѣренъ погулять верхомъ; я поѣду повидаться съ тестемъ.
Подобныя фразы не могли подать повода ни къ спору, ни къ разсужденіямъ. Собесѣдникъ господина Баржтона отвѣчалъ «да» или «нѣтъ», и разговоръ опять упадалъ. И тутъ г. Баржтонъ требовалъ пособія снисходительнаго гостя: онъ поворачивалъ въ сторону свои старый мопсій носъ, и поглядывалъ пзкоса на гостя, какъ-бы спрашивая: что вы изволите говорить? Онъ отъ всей души любилъ и уважалъ пустомелей, охотниковъ толковать о себѣ, и слушалъ ихъ съ честною, примѣрною внимательностью. Зато всѣ Ангулемскіе болтуны считали его человѣкомъ умнымъ и очень любезнымъ; они увѣряли, что этого человѣка не понимаютъ: когда у нихъ не доставало слушателей, они приходили къ нему оканчивать своя разсказы или разсужденія, зная, что его одобрительная улыбка всегда на своемъ мѣстѣ и всегда въ готовности. Гостиная его обыкновенно бывала полна, и тутъ ему было привольно; онъ поглядывалъ на приходящихъ, привѣтствовалъ ихъ своей улыбкою и подводилъ прямо къ женѣ; потомъ караулилъ, чтобы кто не ушелъ не простясь, и провожалъ всякаго той же незаходимою улыбкою. Когда всѣ гости были заняты, блаженный французскій дворянинъ стоялъ не шевелясь на своихъ длинныхъ ногахъ, какъ аистъ на тоненькой лапкѣ, и какъ-будто слушалъ; или подходилъ къ игроку и посматривалъ въ его карты, ровно ничего въ нихъ не понимая, потому что онъ не зналъ даже ни одной игры; или понюхивалъ табакъ и прохаживайся по комнатѣ для споспѣшествованія личному пищеваренію.
Прекраснѣйшая сторона его была жена: она доставляла ему неизъяснимыя наслажденія; когда она играла хозяйку, онъ, разсѣвшись въ бержеркѣ, издали ей удивлялся, потому что она за него говорила; притомъ, ему тутъ очень весело было доискиваться тихо, не торопясь, соли въ ея остротахъ; но какъ онъ начиналъ постигать остроту долго спустя послѣ ея произнесенія, то смѣхъ его всегда раздавался не въ пору и вспыхивалъ вдругъ, неожиданно, какъ ядро, которое зарылось въ пескѣ и потомъ опять выпрыгнуло. Уваженіе его къ уму жены простиралось до обожанія. А всякаго обожанія, каково бы оно ни было, довольно для благополучія человѣка. Какъ женщина умная и великодушная, Наиса, замѣтивъ, что ея мужъ, какъ ребенокъ, очень радъ, если имъ управляютъ, не употребляла во зло своей власти: она берегла его какъ салопъ; чистила его, мыла, холила и гладила; и Г. Баржтонъ, чыстимый и моемый, холимый и гладимый, привязался любовію собаки къ доброй госпожѣ своей.
Луціанъ еще слишкомъ недавно ходилъ въ ихъ домъ, и не имѣлъ случая разобрать этотъ невообразимый характеръ. Г. Баржтонъ, погруженный въ бержерку, всегда молчалъ исмотрѣлъ, какъ-будто все понимаетъ и все видитъ, и оттого онъ казался Луціану чрезвычайно величавымъ. Люди съ воображеніемъ все преувеличиваютъ: Г. Баржтонъ былъ просто старый ушатъ, а Шардонъ считалъ его неразгадаемымъ сфинксомъ, и влюбленный поэтъ почелъ нужнымъ льстить законному властелину своей богини.
— Я, кажется, первый явился, сказалъ онъ ему, кланяясь почтительнѣе чѣмъ другіе, которые не обращали на этотъ колпакъ большаго вниманія.
— Это очень натурально, отвѣчалъ Г. Баржтонъ.
Луціанъ принялъ эти слова за колкій намѣкъ ревниваго мужа; онъ покраснѣлъ, и посмотрѣлся въ зеркало, чтобы оправиться.
— Вы живете далеко, сказалъ опять Г. Баржтонъ, а кто живетъ далеко, тотъ всегда приходить ранѣе, чѣмъ тотъ, кто живетъ близко.
— Отчего жъ это происходитъ? спросилъ Луціанъ, стараясь быть любезнымъ.
— Не знаю, отвѣчалъ Г. Баржтонъ, впадая опять въ свою неподвижную тупость.
— Вы только не хотите подумать, сказалъ Луціанъ: когда вы это замѣтили, то вы должны знать и причину.
— Причину! отвѣчалъ Г. Баржтонъ. Хе, хе, хе!…
Луціанъ поблѣднѣлъ. Онъ ломалъ голову, чтобы поддержать разговоръ.
— Супруга ваша, вѣрно, одѣвается? спросилъ любовникъ.
— Одѣвается, отвѣчалъ мужъ.
Луціанъ, въ своемъ смущеніи, поднялъ глаза въ расписанный амурами потолокъ, чтобы посчитать балки, выкрашенныя дикою краскою; но и это не помогло: онъ не нашелъ ничего для возстановленія обрушившагося разговора. Но, считая балки, не безъ страху примѣтилъ, что съ старинной хрустальной люстры снята серпянка, и что въ люстру поставлены свѣчи. Съ мебелей также сняты были чахлы и полинялый штофъ гордо выказывалъ свои вычурные разводы. Эти необычайныя приготовленія показали ему, что здѣсь затѣваютъ большой праздникъ, что гостей будетъ много, и тутъ только пришло ему въ голову, что онъ не довольно прилично одѣтъ: онъ былъ въ сапогахъ! Сверхъ-того онъ сталъ бояться, что не понравится мужу, если не будетъ съ нимъ любезничать, и рѣшился поискать, нѣтъ ли какого конька, на которомъ бы можно было къ нему подъѣхать.
— Вы, сударь, рѣдко изволите выѣзжать изъ города? сказалъ онъ, подходя къ Г. Баржтону.
— Рѣдко.
Молчаніе снова воцарилось, и Г. Баржтонъ, какъ недовѣрчивая кошка, сталъ караулить всѣ движенія Луціана, который нарушалъ его спокойствіе. Каждый изъ нихъ боялся другаго.
Ужъ не проникъ ли онъ моихъ намѣреній? подумалъ Луціанъ: онъ что-то очень не благоволитъ ко мнѣ.
Но въ это время, къ счастію для Луціана, встревоженнаго безпокойными взглядами, которыми Г. Баржтонъ слѣдилъ за нимъ, когда онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, въ это время, старый слуга, въ заштопанной ливреѣ, доложилъ, что пріѣхалъ Г. дю-Шатле. Баронъ вошелъ весьма развязно, поклонился Г. Баржтону, и кивнулъ головою Луціану, что тогда было въ большой модѣ: Шардону показалось это привѣтствіе казначейски грубымъ. На баронѣ были бѣлые панталоны, ослѣпительно бѣлые; лакированные башмаки; тонкіе нитяные чулки; по бѣлому его жилету лежала черная лента отъ лорнета, и черный фракъ его отличался Парижскимъ покроемъ. Манеры его, хотя смѣшные по своей выученности, напоминали однако жъ, что онъ былъ нѣкогда любезнымъ секретаремъ Наполеоновской принцессы и жилъ при дворѣ. Онъ вынулъ лорнетъ, и внимательно посмотрѣлъ на нанковые панталоны, сапоги и Ангулемскій фракъ Луціана; словомъ, освидѣтельствовалъ своего соперника съ головы до ногъ, и спокойно спряталъ лорнетъ, какъ-будто говоря Хорошо! Разбитый въ-пухъ щегольствомъ барона, Луціанъ утѣшился мыслію, что и на его улицѣ будетъ праздникъ, когда собраніе увидитъ лице его, одушевленное поэзіею. Но между-тѣмъ ему было какъ то неловко, и модная выправка барона еще увеличила смущеніе, въ которое повергло его мнимое нерасположеніе Г. Баржтона. Баронъ выставлялъ на показъ все свое великолѣпіе, чтобы удобнѣе втоптать въ грязь своего бѣднаго противника.
Г. Баржтонъ ласкалъ себя лестною надеждою, что ему уже не приведется говорить, какъ молчаніе этохъ двухъ господъ чрезвычайно его встревожило. Но у него былъ резервный вопросъ, которымъ онъ всегда стрѣлялъ по непріятелю въ отчаянномъ случаѣ, когда уже истощилъ весь свой конверсаціонсъ-лексиконъ. Въ этихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, онъ почелъ нужнымъ двинуть и резервъ.
— Ну что, баронъ, новаго? спросилъ онъ дю-Шатле, принявъ видъ крайне любопытный.
— Да новое вотъ, Г. Шардонъ, отвѣчалъ злой дипломатъ. Спросите его. — Не принесли ли вы намъ, сударь, какихъ-нибудь хорошенькихъ стишковъ? спросилъ вертлявый баронъ, поправляя въ своей прическѣ главную буклю, которая немножко сдвинулась съ мѣста подъ шляпою.
— Я бы прежде посовѣтывался съ вами, сказалъ Луціанъ: вы прежде меня занимались поэзіею.
— О, нѣтъ. Сочинить пару удачныхъ водевилей не значитъ еще заниматься поэзіей. Я писалъ куплетцы, кой-какія пѣсни на случай, по просьбѣ дамъ, романсы, которые поддерживались музыкой, да мое большое посланіе къ сестрѣ Бонапарта (неблагодарный!). Все это не даетъ права на извѣстность въ потомствѣ.
Въ это время госпожа Баржтонъ появилась во всемъ блескѣ глубоко обдуманнаго туалета. На головѣ у ней былъ тюрбанъ à la juive, съ богатымъ аграфомъ, на шеѣ газовый шарфъ, сквозь который сіяли камни пышнаго ожерелья. Ея платье изъ satin-armure было съ короткими рукавами, и, вслѣдствіе сего, полныя бѣлыя руки красовались многоразличными браслетами. Этотъ театральный нарядъ чрезвычайно понравился Луціану. Она обмѣнялась только взглядомъ съ своимъ любезнымъ поэтомъ, а баронское угодничество отстранила отъ себя церемонною вѣжливостью. Баронъ закусилъ губы. Тутъ начали съѣзжаться гости.
Прежде всѣхъ пріѣхалъ Ангулемскій епископъ со споимъ викаріемъ: оба эти достойные пастыря были люди важные и слыли очень умными. Безъ нихъ не могъ, по мнѣнію госпожа Баржтонъ, состояться литературный вечеръ, вѣроятно, первый съ построенія Ангулема, и слѣдственно она пригласила ихъ прежде всѣхъ прочихъ.
За ними явились госпожа де Шандуръ и супругъ ея, лица необыкновенныя, которыя всякой незнающій французскихъ провинцій, принялъ бы за баснословныя. Амалія, — госпожа де Шандуръ, — была женщина, одаренная великою самонадѣянностію: она осмѣливалась соперничествовать съ госпожею Баржтонъ! Мужъ ея, старый франтъ лѣтъ сорока пяти, но еще тонкій какъ юноша, одаренъ былъ съ своей стороны лицемъ, которое походило на рѣшето. Шейный платокъ его былъ всегда завязанъ такъ, что, изъ двухъ грозныхъ концовъ платка, одинъ торчалъ по направленію къ уху, другой спускался къ красной ленточкѣ, пришитой къ петлицѣ. Полы его фрака были жестоко подняты на вѣтеръ; жилетъ, чрезвычайно открытый, выказывалъ рубашку, накрахмаленную основательно, сплоенную въ тысячи складокъ и застегнутую тремя золотыми пуговками вычурной работы. Вообще во всемъ его костюмѣ замѣтна была такая напыщенность, что онъ болѣе походилъ на карикатуру нежели на человѣка, и люди, не привыкшіе къ нему, не могли смотрѣть на него безъ улыбки. Станиславъ (такъ звали господина де-Шандура въ высшемъ Ангулемскомъ свѣтѣ) часто осматривалъ себя съ душевнымъ удовольствіемъ, повѣрялъ счетъ пуговкамъ своей рубашки, и окидывалъ ногу плавнымъ взглядомъ, который, спустясь по икрѣ, съ наслажденіемъ останавливался для отдыха на носкѣ башмака. Окончивъ этотъ смотръ, онъ искалъ глазами зеркала, чтобы поглядѣть, не испортилась ли его прическа, клалъ руку въ карманъ жилета., становился въ три-четверти, покачивался на одной ногѣ, и тогда уже бросался на дамъ съ самодовольными и вопросительными взглядами. Все это весьма одобрялось въ этомъ обществѣ, гдѣ онъ считался прекраснымъ мужчиной. Разговоръ его состоялъ большею частію изъ скоромныхъ шутокъ, по модѣ осьмнадцатаго вѣка, и этотъ отвратительный родъ бесѣды снискивалъ ему извѣстную степень милости у благородныхъ, дамъ, которыхъ онъ смѣшилъ. Его начиналъ безпокоить Г. дю-Шатле. Женщины, досадуя на невнимательность къ нимъ франта акцизнаго сбора, который прикидывался давно пресыщеннымъ султаномъ, начали поглядывать на него еще ласковѣе съ тѣхъ поръ, какъ госпожа Баржтонъ влюбилась въ Ангулемскаго Байрона. Амалія была женщина не высокаго росту, жеманная, толстая, бѣлая, черноволосая; она всегда говорила много и громко, отъ всего приходила въ восторгъ или въ отчаяніе, и великолѣпно вертѣла головою, убранной лѣтомъ перьями, а зимой цвѣтами. Она говорила безъ умолку, но, къ несчастію, не могла окончить ни одного періода, не выказавъ затаенной одышки.
Г. де-Сенто, этого звали Астольфомъ, а подчасъ и Столинькой, президентъ земледѣльческаго общества, большой и толстый, бѣлый и румяный, президентъ, котораго буксировала за собою почтенная Г-жа де-Сенто, ввалился въ гостиную, вслѣдъ за женою, женщиной длинной и худой, по имени Элизой, и иначе Лили. Это уменьшительное, дѣтское имя, нисколько не сообразовалось съ наружностію и душевными качествами высокойменитой госпожи Сенто: она была барыня важная, торжественная, ужасная ханжа и чрезвычайно сварливая за картами. Г. де Сенто считался великимъ ученымъ на весь Ангулемъ. Между тѣмъ онъ былъ невѣжда какъ окунь и имѣлъ такое же понятіе о наукахъ какъ баранъ о двойныхъ звѣздахъ, хоть и написалъ статьи «Сахаръ» и «Водка» въ какомъ-то энциклопедическомъ лексиконъ: онъ выкралъ эти статьи цѣликомъ изъ разныхъ журналовъ и старыхъ лексиконовъ, и таковымъ ухищреніемъ сталъ вельми славенъ и знаменитъ. Весь Ангулемскій департаментъ твердо быль увѣренъ, что ученый Столинька пишетъ полный курсъ сельскаго хозяйства. Правда, что онъ цѣлое утро просиживалъ въ своемъ кабинетѣ, но въ двѣнадцать лѣтъ написалъ только двѣ страницы съ половиною. Услышавъ, что кто-то идетъ къ нему, онъ тотчасъ принимался перерывать свои бумаги, отыскивая будто-бы затерявшуюся замѣтку, или чинилъ перо, а между-тѣмъ онъ занимался только пустяками; читалъ газету отъ заглавія до подписи издателя включительно, вырѣзывалъ разныя вещицы ножичкомъ изъ коробки, маралъ карандашемъ бумагу, или перелистывалъ Цицерона, ища на выдержку фразы, которую бы при случаѣ можно было какъ-нибудь примѣнить къ вчерашнимъ происшествіямъ; а вечеромъ направлялъ разговоръ такъ, чтобы сказать: Въ Цицеронѣ есть одно мѣсто, которое превосходно примѣняется къ этому обстоятельству. И тутъ онъ произносилъ заученныя слова, съ чувствомъ, съ толкомъ, съ разстановкой, а слушатели говорили между собою: «Астольфъ, право, удивительный человѣкъ!»
Вслѣдъ за этою непаристою четою пріѣхалъ Г. де Бартасъ (Адріанъ), воловій басъ съ претензіями слона на музыкальныя совершенства. Любовь къ музыкѣ обратилась у него въ помѣшательство; онъ оживлялся только тогда, когда толковалъ о музыкѣ; на вечерахъ онъ былъ несчастнѣйшій человѣкъ, пока его не попросили спѣть что-нибудь. Зато, проревѣвъ свою арію, онъ начиналъ жить полной жизнью, — выпрямлялся, усмѣхался, скромничалъ и, кланяясь выслушивалъ неизбѣжныя похвалы, переходя отъ группы къ группѣ, чтобы каждому доставить возможность заплатить ему долгъ учтивости. Потомъ, когда похвалы истощались, онъ опять бросался въ музыку, толкуя о трудностяхъ піесы или превознося композитора.
Г. Александръ де Бребіанъ, герой кисточки и туши, который зачумлялъ квартиры всѣхъ своихъ пріятелей картинками собственной работы и испортилъ альбомы цѣлаго департамента, вошелъ вмѣстѣ съ ними. Каждый изъ нихъ велъ жену другаго. Злые языки увѣряли, будто эта перестановка была полна и постоянна. Жены ихъ, Лолотта, (Шарлотта де-Бребіанъ) и Фифина (Жозефина де-Бартасъ) думали только о туалетѣ: обѣимъ смерть хотѣлось казаться Парижанками, и обѣ были очень плохія хозяйки. Онѣ всегда являлись затянутыми какъ куколки въ платья экономической выкройки; но зато мужья, въ качествѣ артистовъ, позволяли себѣ быть неряхами: они походили на тѣ жалкія фигуры, которыя на театрѣ представляютъ гостей, приглашенныхъ на свадьбу.
Было тутъ и множество другихъ лицъ, не менѣе замѣчательныхъ, но пальма оригинальности безспорно принадлежала графу де-Сеноишу, извѣстному у Ангулемскихъ аристократовъ подъ именемъ Жака. Этотъ Жакъ, сухой и надменный голышъ, страстный, загорѣлый отъ солнца охотникъ, любезный какъ кабанъ, ревнивый какъ Черкесъ, жилъ въ трогательномъ и назидательномъ согласіи съ Г. дю-Готоа, — Франсисомъ тожъ, домашнимъ своимъ другомъ.
Графиня де-Сеноишъ (Зизина или Зефирина) была женщина высокая, стройная, съ прекрасными чертами лица, но лице ея было мѣстами красно какъ піонъ, и ясно показывало, что она женщина съ такъ-называемыми волканическими страстями. Тонкая талія, нѣжное сложеніе тѣла, позволяли ей выказывать въ своихъ манерахъ какое-то томленіе, безсиліе, ясный признакъ удовлетворенныхъ прихотей женщины любимой.
Франсисъ былъ человѣкъ довольно порядочный; онъ оставилъ мѣсто консула въ Валенсіи, отказался отъ всѣхъ надеждъ дипломатическаго каррьера, и пріѣхалъ въ Ангулемъ, чтобы бѣдняжка Зефирина или Зизина не скучала дома, когда мужъ уѣзжаетъ на охоту. Отставной консулъ съ рѣдкою преданностію занимался хозяйствомъ въ домѣ графа, смотрѣлъ за дѣтьми, училъ ихъ иностраннымъ языкамъ, и управлялъ имѣніемъ графа и графини. Ангулемъ благородный, Ангулемъ правительственный, Ангулемъ мѣщанскій, однимъ словомъ весь Ангулемъ долго смѣялся и трунилъ надъ этимъ тройственнымъ бракомъ; но наконецъ всѣ дотого къ нему привыкли, эта связь казалась такой рѣдкой, такой милой, что Г. дю-Готоа прослылъ бы самымъ безнравственнымъ человѣкомъ, если бъ вздумалъ жениться. Когда Жакъ охотился въ окрестностяхъ, его спрашивали о семействѣ, и онъ разсказывалъ сначала о господинѣ дю-Готоа, а потомъ уже о Зефиринѣ: странное ослѣпленіе въ человѣкѣ ревнивомъ. Г. дю-Готоа былъ изнѣженный франтъ, который безпрерывно занимался своей обожаемой особой: онъ разсказывалъ всякому, каково спалъ, каково кушалъ. Зефирина избаловала его дотого, что онъ жеманился какъ хорошенькая дурочка. Она его берегла, кутала, холила, поила мятнымъ чаемъ, и кормила лепешками; смотрѣла за тѣмъ, чтобы онъ лишняго не скушалъ и не простудился; вышивала ему жилеты и носовые платки, шила галстухи и манишки, одѣвала какъ куколку. Притомъ, другъ безъ друга они ничего не дѣлали. Франсисъ безпрестанно взглядывалъ на Зизину, Зизнна глядѣла въ глаза Франсису; они хвалили, порицали, улыбались всегда вмѣстѣ и даже, не посовѣтовавшись, не говорили — Здравствуйте!
Богатѣйшій изъ всѣхъ окрестныхъ помѣщиковъ, человѣкъ, которому всѣ завидовали, маркизъ де Пимантель имѣлъ вмѣстѣ съ женою до сороку тысячъ доходу, и проводилъ всякую зиму въ Парижѣ: онъ пріѣхалъ изъ деревни съ семействомъ и привезъ своихъ сосѣдей, барона и баронесу Растиньякъ, съ теткою и двумя дочерьми, миленькими дѣвушками, бѣдными, воспитанными, одѣтыми съ изящною простотой, которая такъ идетъ къ хорошенькому личику. Эти два семейства далеко оставляли за собою все общество, и оно встрѣтило ихъ холоднымъ молчаніемъ; всѣ смотрѣли на нихъ съ почтеніемъ, исполненнымъ зависти, особенно когда увидѣли съ какимъ отличіемъ принимаетъ ихъ госпожа Баржтонъ. Оба семейства принадлежали къ небольшому числу людей, которые въ провинціяхъ не впутываются ни въ какія сплетни, не мѣшаются ни съ какимъ обществомъ, живутъ отдѣльно и всегда сохраняютъ вѣжливую важность. Гг. де-Пимантель и де-Растиньякъ туземная знать называла не иначе какъ: маркизъ и баронъ, жены и дочери ихъ не связывались съ Ангулемскими дворянами: эти господа были такъ близки ко двору, что не могли дружиться съ уѣздною мелочью.
Послѣ всѣхъ пріѣхали префектъ и комендантъ, съ однимъ помѣщикомъ, который утромъ былъ у Давида Сешара, чтобы отдать печатать свое разсужденіе о шелководствѣ и говорилъ въ типографіи съ факторомъ Луціаномъ. Это, навѣрное, былъ какой-нибудь деревенскій меръ и человѣкъ съ достаткомъ, но не привычный къ хорошему обществу; ему было какъ-то неловко во фракѣ; онъ не зналъ куда дѣвать руки, вертѣлся около того, съ кѣмъ разговаривалъ, вставалъ, когда его о чемъ-нибудь спрашивали и, казалось, готовъ былъ оказать вамъ какую-нибудь лакейскую услугу; дотого онъ былъ вѣжливъ, угодливъ, внимателенъ. Онъ преважно на всѣхъ посматривалъ, спѣшилъ разсмѣяться при каждой шуткѣ, слушалъ съ рабской внимательностію, то принималъ видъ розоваго карамеля, то начиналъ воображать, что надъ нимъ насмѣхаются. Чреватый своимъ сочиненіемъ, онъ нѣсколько разъ заводилъ рѣчь о шелковыхъ червяхъ, но несчастный Г. де-Северакъ попалъ сначала на Г. де-Бартаса, который отвѣчалъ ему разсужденіями о музыкѣ, а потомъ на Г. де-Сенто, который выстрѣлилъ въ него цитатою изъ Цицерона, хотя Цицеронъ ни слова не говоритъ о шелковичныхъ червяхъ. Наконецъ, въ половинѣ вечера, онъ кое-какъ сошелся съ одною вдовою и ея дочерью, госпожами дю-Броссаръ, фигурами весьма занимательными, даже въ этомъ обществѣ. Ихъ можно описать въ двухъ словахъ: онѣ были столько же бѣдны, сколько горды своимъ дворянскимъ именемъ. Въ нарядахъ ихъ замѣтна была та изысканность, которая обличаетъ тайную нищету. Госпожа дю Броссаръ, при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ, и притомъ весьма неловко расхваливала свою дочку, зрѣлую дѣву лѣтъ двадцати семи, которая довольно порядочно играла на фортепіано; мать всѣми силами старалась выставить передъ холостыми мущинами необыкновенныя достоинства дочки, и знаками заставляла ее во всемъ съ ними соглашаться; увлеченная страстнымъ желаніемъ выдать свою Камиллу за-мужъ, она въ одинъ и тотъ же вечеръ утверждала, что дочь ея страхъ любитъ кочевую жизнь военныхъ, а потомъ что она чрезвычайно привязана къ тихому быту сельскаго хозяйства. Обѣ имѣли смиренный, кисло-сладкій видъ женщинъ, привыкшихъ видѣть, что объ нихъ сожалѣютъ и опытами дознавшихъ всю тщету соболѣзновательныхъ фразъ, которыми въ обществахъ утѣшаютъ несчастныхъ. Г. де-Северакъ, молодой человѣкъ лѣтъ сорока девяти, былъ вдовъ и бездѣтенъ: само собою разумѣется, что мать и дочь съ самымъ любезнымъ вниманіемъ слушали его разсказы о шелковичныхъ червяхъ и тутовыхъ деревьяхъ.
— Моя Камилла такъ любитъ шелкъ, сказала госпожа дю-Броссаръ, что вы позволите намъ пріѣхать въ Северакъ, посмотрѣть на вашихъ милыхъ червячковъ. О, она пойметъ все что вы ей разскажете!
Этою хитрой материнской фразой заключился продолжительный разговоръ Г. де-Северака съ Г-жесо дю-Броссаръ и ея дочерью.
Нѣкоторые привычные посѣтители госпожи Баржтонъ явились безъ шуму и за ними вошли трое или четверо матушкиныхъ дѣтокъ, скромненькихъ, тихенькихъ, чистенько одѣтыхъ и душевно счастливыхъ тѣмъ, что ихъ пригласили въ это собраніе.
Женщины важно усѣлись полу-кружьемъ; мужчины стали за ними. Это собраніе въ разнокалиберныхъ костюмахъ, съ запрещенными лицами, произвело сильное впечатлѣніе на Луціана. Онъ не былъ робокъ, по не безъ труда выдежалъ первый опытъ: сердце его забилось сильно, когда онъ увидѣлъ, что всѣ взгляды обращены на него. Между-тѣмъ хозяйка всѣми силами старалась ободрить и поддержать его, разкланиваясь и улыбаясь на всѣ стороны, и разсыпаясь въ вѣжливостяхъ передъ своими знаменитыми гостями. Смущеніе его еще усугубилось отъ обстоятельства, которое дѣйствительно должно было поразить молодаго человѣка, не привычнаго къ тактикѣ французскихъ обществъ. Прислушиваясь и присматриваясь ко всему, Луціанъ замѣтилъ, что госпожа Баржтонъ, мужъ ея, епископъ, и нѣкоторые угодники хозяйки величаютъ его господиномъ де-Рюбампре, а вся остальная часть этой странной публики называетъ просто господиномъ Шардономъ. Приведенный въ робость инквизиторскими взглядами, которые устремлялись на него со всѣхъ сторонъ, Луціанъ издали чуялъ свою мѣщанскую фамилію по одному движенію губъ, и предугадывалъ сужденія о себѣ, произносимыя съ уѣздною искренностію, которая часто такъ близка къ неучтивости. Словомъ, онъ походилъ на человѣка, котораго со всѣхъ сторонъ колютъ булавками. Ему хотѣлось какъ можно скорѣе начать чтеніе; но Жакъ разсказывалъ графинѣ де-Нимайтель о послѣдней своей охотѣ; Адріанъ толковалъ съ Лорою Растиньякъ о Россини; Астольфъ съ жаромъ и чувствомъ описывалъ новую соху по описанію, которое выучилъ наизусть изъ какого-то журнала. Бѣдный поэтъ не зналъ, что кромѣ госпожи де-Баржтонъ, ни одна изъ этихъ галокъ не въ состояніи постигать поэзіи. Всѣ эти люди съѣхались, не зная сами хорошенько, въ чемъ состоитъ удовольствіе, которое обѣщали имъ доставить: они съѣхались потому что есть слова, которыя подобно трубамъ и литаврамъ фокусника всегда привлекаютъ публику въ чей-нибудь балаганъ. Слова красота, слава, поэзія, заключаютъ въ себѣ волшебную силу магнита, которая притягиваетъ насъ невольно и безпрестанно обманываетъ людей самыхъ тонкихъ.
Когда всѣ собрались, когда кончилась первая болтовня вновь встрѣтившихся знакомцевъ, когда общество утихло, благодаря дѣятельности Г. де-Баржтона, котораго жена отрядила какъ квартальнаго для содержанія порядка на своемъ литературномъ вечерѣ, Луціанъ съ сильнымъ душевнымъ волненіемъ сѣлъ за круглый столикъ, подлѣ госпожи де-Баржтонъ. Онъ сказалъ дрожащимъ голосомъ, что, не желая обмануть ни чьихъ ожиданій, онъ прочтетъ имъ нѣсколько произведеній одного извѣстнаго поэта, котораго творенія недавно изданы. Хотя стихотворенія Андрея Chénier вышли еще въ 1819 году, въ Ангулемѣ никто объ нихъ и не слыхивалъ: всѣ подумали, что это хитрость, придуманная госпожею де-Баржтонъ длятого чтобы пощадить скромность ея молодаго Байрона и дать волю сужденіямъ слушателей. Луціанъ прочелъ сначала піесу «Больной Юноша», и она принята была съ одобрительнымъ шопотомъ; потомъ прочелъ стихотвореніе «Слѣпой», которое этимъ тѣснымъ головамъ показалось слишкомъ длиннымъ. Во время чтенія Луціанъ испыталъ адское страданіе, извѣстное однимъ только художникамъ. Для успѣшнаго чтенія стиховъ надобно, чтобы всѣ слушал и съ глубокимъ вниманіемъ; надобно, чтобы между читающимъ и слушателями образовался тѣсный союзъ сочувствія, безъ чего передача электрическихъ потрясеній поэзіи не можетъ имѣть мѣста. Если это согласіе души не существуетъ, читающій поэтъ находится въ положеніи чистаго надзвѣзднаго духа, который бы началъ пѣть небесный гимнъ посреди рѣва ада. Музыкантъ и поэтъ тотчасъ чувствуютъ, если имъ удивляются, или ихъ не понимаютъ, какъ цвѣтокъ, которцій вянетъ или оживляется въ атмосферѣ зловредной или благотворной. Въ ушахъ Луціана раздавались толки мужчинъ, пріѣхавшихъ только для женъ своихъ и чтобы поговорить при случаѣ о дѣлахъ; онъ видѣлъ, какъ многіе рты судорожно разкрывались. какъ изъ угожденія хозяйкѣ выставлялись безчувственные зубы, будто ни смѣхъ ему. Если, подобно голубицѣ, вылетѣвшей изъ ковчега, онъ искалъ лица, на которомъ бы взоръ его могъ присѣсть и отдохнуть въ этомъ потопѣ глупости, брызжущей изъ всѣхъ глазъ, ему попадались только чурбаны, плавающіе по волнамъ безъ цѣли и готовые умчаться съ первымъ вѣтромъ отъ лучей поэзіи. За исключеніемъ епископа, Лоры Растиньякъ и двухъ или трехъ молодыхъ людей, всѣ скучали. Люди, понимающіе поэзію, стараются развивать въ тишинѣ души чувствованія, которыхъ сѣмяна заброшены въ нее стихами поэта: эти дубовые слушатели, напротивъ, не только не проникались идеями поэта, но даже не слушали его звуковъ. Уныніе овладѣло Луціаномъ; холодный потъ промочилъ его рубашку, и только огненный взглядъ Луизы, къ которой онъ обратился, придалъ ему мужество окончить чтеніе; но сердце поэта обливалось кровью.
— Весело вамъ, Фифина? сказала своей сосѣдкѣ сухая Лила, которая ожидала, можетъ-быть, фокусъ-покусовъ.
— Не спрашивайте меня, моя милая! У меня глаза слипаются, какъ скоро я слышу чтеніе.
— Надѣюсь, что въ другой Наиса не вздумаетъ попотчивать насъ стихами послѣ обѣда, сказалъ Франсисъ: напряженное вниманіе, съ какимъ слушаешь мудреныя фразы, мѣшаетъ пищеваренію.
— Pauvre chat! сказала Зефирина вполголоса: выпей стаканъ воды съ сахаромъ!
— Декламація у него очень порядочна, сказалъ Александръ, но всё-таки лучше вистъ.
Услышавши это словцо, которое показалось чрезвычайно остроумнымъ, оттого что въ Англійскомъ языкѣ whist значитъ «молчаніе», многія любительницы картъ начали говорить, что чтецу надобно отдохнуть. Подъ этимъ предлогомъ одна или двѣ пары ускользнули въ будоаръ госпожи де-Баржтонъ. Луціанъ, по просьбѣ Луизы, прелестной Лоры и епископа, разбудилъ общее вниманіе, силою пылкихъ ямбовъ Chénier, и многіе, увлеченные его пламеннымъ чтеніемъ, апплодировали, не понимая дѣла: крикъ дѣйствуетъ на умы этого рода людей, какъ крѣпкіе напитки на ихъ горло.
Разносили мороженое. Въ это время Звфирина отправила Франсиса въ ученую экспедицію вокругъ столика, съ порученіемъ заглянуть въ книгу, по которой читалъ Луціанъ. По возвращеніи своего Кука, она сказала сосѣдкѣ своей, Амаліи, что Луціанъ читалъ печатное.
— Очень натурально, ma chère, отвѣчала Амалія, радуясь своей догадливости. Вѣдь Г. де-Рюбампре работаетъ у типографщика! — Оно выходитъ то же, прибавила она, взглянувъ на Лолоту, какъ если бы хорошенькая дама сама шила себѣ платья.
— Самъ онъ и напечаталъ свои стихотворенія! говорили между собою женщины.
— Такъ зачѣмъ же онъ называется мосьё де-Рюбампре? Когда порядочный человѣкъ занимается цеховымъ ремесломъ, онъ долженъ перемѣнить свою фамилію.
— Онъ и перемѣнилъ свою мѣщанскую фамилію на дворянское имя матери, сказала Зизина.
— Если его стихи напечатаны, такъ мы и сами могли ихъ прочесть, мудро замѣтилъ Астольфъ.
Эта глупость еще болѣе запутала вопросъ. Наконецъ баронъ дю-Шатле благоволилъ объяснить невѣжественному собранію, что объявленіе Луціана вначалѣ чтенія совсѣмъ не было ораторскою уловкой, и что эти прекрасные стихи дѣйствительно принадлежатъ не ему, но роялисту Андрею Chénier. Благородное Ангулемское общество, за исключеніемъ только епископа, баронессы Растиньякъ и ея дочерей, которыя были разстроганы поэзіею, еще пуще вознегодовало: оно подумало, что это непозволительная мистификація и что надъ нимъ насмѣхаются. Поднялся глухой ропотъ. Луціанъ его не слыхалъ; онъ такъ уединился отъ этой безсмысленной толпы въ упоеніе мелодіи, которая пѣлась въ душѣ его, что всѣ лица казались ему какъ-бы въ туманѣ. Онъ прочелъ имъ еще мрачную элегію о самоубійствѣ, и окончилъ засѣданіе прелестною элегіею, «Нерея».
Госпожа де-Баржтонъ, первый разъ въ жизни перенесенная въ сродную себѣ сферу думъ, погрузивъ одну руку въ свои прекрасныя кудри, разрушая ихъ въ сладостномъ забытіи, сидѣла одна посреди залы, роскошно задумавшись. Вы можете вообразить, какъ ей непріятно было, когда Амалія, въ качествѣ представительницы общаго мнѣнія, пришла извлечь ее изъ этой мечтательности.
— Наиса, мы съѣхались слушать стихи Г. Шардона, а ты подчуешь насъ печатнымъ! Эти стихи, конечно, очень милы, но намъ изъ патріотизма хотѣлось бы послушать чего-нибудь своего, Ангулемскаго.
— Не правда ли, что нашъ языкъ совсѣмъ не годится для поэзіи? сказалъ мудрый Астольфъ директору акцизнаго сбора. По-моему мнѣнію въ прозѣ Цицерона несравненно болѣе поэзіи.
— Настоящая французская поэзія есть поэзія легкая, пѣсня, отвѣчалъ дю-Шатле.
— Пѣсня доказываетъ, что нашъ языкъ очень музыкаленъ, замѣтилъ Адріанъ, который вездѣ видѣлъ музыку, даже и въ французскомъ языкѣ.
— Мнѣ бы очень хотѣлось слышать стихи, которые сгубили Наису, сказала Зефирина; но, судя по тому какъ она приняла просьбу Амаліи, врядъ ли мы ихъ узнаемъ.
— Да она для собственной своей чести должна заставить его прочесть эти стихи, замѣтилъ Франсисъ: только геній этого молодчика можетъ оправдать ея несчастную страсть.
— Мосьё дю-Шатле, вы служили по дипломатической части, сказала Амалія: покажите свое искусство! Постарайтесь объ этомъ для насъ.
— Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ дю-Шатле.
Отставной секретарь Бонапартовской принцессы подошелъ къ епископу, и употребилъ его на это дѣло. По желанію почтеннаго прелата, Наиса принуждена была уговорить Луціана, чтобы онъ прочелъ имъ что-нибудь наизусть. Быстрый успѣхъ барона въ этихъ переговорахъ заслужилъ ему томную улыбку Амаліи.
— Право, этотъ баронъ человѣкъ умный! сказала она Лолоттѣ.
Лолотта, помня злое замѣчаніе Амаліи на счетъ женщинъ, которыя сами шьютъ себѣ платья, отвѣчала ей, улыбаясь:
— Давно ли вы признаете Бонапартовскихъ бароновъ?
Луціанъ обезсмертилъ свою любезную одою, которую всѣ молодые люди пишутъ по выходѣ изъ училища, одою КЪ НЕЙ! Одна только эта ода, проникнутая всѣмъ жаромъ первой любви, могла, по его мнѣнію, соперничествовать съ стихотвореніями Chénier. Онъ спросилъ — Къ ней?-- и взглянулъ не совсѣмъ осторожно на госпожу де-Баржтонъ. Она тихо отвѣчала Да! Авторскому его самолюбію стало какъ-то безопаснѣе за валомъ могучей юбки госпожи де-Баржтонъ.
Но, въ минуту отвѣта, тайныя чувствованія Нансы невольно вырвались изъ глазъ ея, и завистливыя женщины это замѣтили. Несмотря на привычку владычествовать надъ этимъ обществомъ силою и гордостью своего ума, она трепетала за Луціана. Она была въ смущеніи и, скромными взглядами, будто вымаливала снисхожденія къ нему; потупила глаза, стараясь скрыть свое удовольствіе, и не поднимала ихъ, пока Луціанъ читалъ слѣдующія строфы:
Du sein de ces torrens de gloire et de lumière
Où, sur des sistres d’or, les auges attentifs
Aux pieds de Jéhova redisent la prière
De nos astres plaintifs.
Souvent un chérubin à chevelure blonde,
Voilant l’echt de Dieu sur son front reflété,
Laisse aux parvis des deux sou plumage argenté,
Et descend sur le monde.
Il a compris de Dieu le bienfaisant regard:
Du génie aux abois, il eudort la souffrance:
Jeune fille adorée, il berce le vieillard
Daus les Heurs de l’enfance;
Il inscrit des médians les tardifs repentirs;
А la mère inquiète, il dit en rêve: espère!
Et, le cœur plein de joie, il compte les soupirs
Qu’on doune à la misère.
De ces deux messagers un seul est parmi nous.
Que la terre amoureuse arrête dans за route,
Mais il pleure, et poursuit d’un regard triste et doux
La paternelle voûte.
Ce n’est point de sou front l'éclatante blancheur
Qui m’а dit le secret de sa noble origine,
Ni Fcelair de ses yeux, ni la féconde ardeur
De sa vertu divine.
Mais par tant de lueurs mon amour ébloui
А tenté de s’unir à за sainte nature,
Et du terrible archange il а heurté sur lui
L’impénétrable armure.
Ah! gardez, gardez bien de lui laisser revoir
Le brillant séraphin qui vers les cieux revoie;
Trop tût il lui dirait la magique parole
Qui se chante le soir!
Vous les veniez des nuits perèant les sombres voiles
Comme uu point de l’aurore, atteindre les étoiles
Par un vol fraterûel.
Et le marin qui veille, attendant un présage.
De leurs pieds lumineux montrerait le passage,
Comme un phare éternel.
— Вы поняли? сказала Амалія барону дю-Шатле съ кокетной улыбкою.
— Les sistres d’or, отвѣчалъ дю-Шатле, холодно и равнодушно, по званію великаго оцѣнщика, котораго ничѣмъ нельзя удивить. Золотые тимпаны ангеловъ, сударыня. Стихи какіе всѣ мы, болѣе или менѣе, писали при выходѣ изъ школы. Прежде, мы уносились въ Оссіяновскіе туманы. У насъ вездѣ являлись Мальвины, Фингалы, мрачныя видѣнія, воины, которые вставали изъ могилъ съ звѣздою надъ головой. Теперь, вмѣсто всѣхъ этихъ поэтическихъ фигуръ, пошли ангелы, золотые тимпаны, безпредѣльное, безконечное, колоколъ, мечта, адъ въ груди, рай въ сердцѣ, опаловые взгляды, пропилеи жизни. Эпитеты перемѣнились, но безсмыслица осталась всё та же, и несмотря на torrens de lumière, на «потоки свѣту», о которыхъ говоритъ этотъ господинъ, въ поэзіи темно по-прежнему.
— Если ода темна, сказала Зефирина, за то любовное изъясненіе очень ясно.
— Что такое городилъ онъ намъ тутъ о l’armure des archanges, сказалъ Франсисъ: неужели это относится къ ея satin-armure?
Хотя изъ учтивости надобно было хвалить оду, но дамы, досадуя, что у нихъ нѣтъ поэта, который бы называлъ ихъ въ стихахъ ангелами, встали со скучнымъ видомъ и весьма холодно сказали: Очень мило; очень интересно.
— Если вы меня любите, то не скажете ни слова на автору, ни его ангелу, сказала Лолотта Адріану съ такимъ деспотическимъ видомъ, что онъ по неволѣ долженъ былъ повиноваться.
— Все это пустыя фразы! оказала Зефирина Франсису: любовь есть поэзія въ дѣйствій.
— Вы у меня это съ языка сорвали, Зизина, сказалъ Станиславъ, осматривая себя съ ногъ до головы: но мнѣ и этого такъ хорошо не выразить.
— Я бы все отдала, шепнула Амалія барону дю-Шатле, чтобы только унизить эту Нансу: она милостиво заставляетъ титуловать себя въ стихахъ ангеломъ, какъ-будто она лучше насъ, грѣшныхъ! Да еще мараетъ насъ знакомствомъ съ сыномъ аптекаря, котораго мать сидѣлка, сестра гризетка, а самъ онъ — наборщикъ.
— Отецъ его выдумалъ лекарство отъ подагры, сказалъ Жакъ, такъ могъ бы уже кстати выдумать порошокъ и отъ стиховъ своего сына.
— Да онъ занимается тѣмъ же ремесломъ какъ и отецъ его: онъ отпустилъ намъ настоящее рвотное, сказалъ Станиславъ, принявъ злодѣйски-франтовское положеніе.
Однимъ словомъ, каждый наперерывъ старался поразить бѣднаго Луціана какимъ-нибудь надменнымъ сарказмомъ. Ханжа Лили твердила, что это было бы истинно христіанское дѣло, если бъ кто-нибудь удержалъ Нансу на краю пропасти и не далъ ей сдѣлать глупость. Отставной дипломатъ Франсисъ принялъ это на себя, и обѣщалъ довести до успѣшнаго окончанія этотъ глупый заговоръ: всѣ съ нетерпѣніемъ ждали развязки дѣла, чтобы потомъ разсказывать исторію своимъ знакомцамъ.
Бывшій консулъ, не имѣя ни малѣйшаго желанія драться съ молодымъ поэтомъ, который, въ присутствіи своей любезной, конечно взбѣсился бы за первое неучтивое слово, тотчасъ разсчелъ, что тутъ надобно употребить руку, которой Луціанъ не могъ бы отмстить. Онъ послѣдовалъ примѣру хитраго дю-Шатле, подошелъ къ епископу и нача.гь съ восторгомъ говорить объ одъ, которая чрезвычайно понравилась умному пастырю. Франсисъ сталъ увѣрять епископа, будто бы мать Луціана женщина необыкновеннаго ума, но чрезвычайно скромная, будто она выбираетъ для сына всѣ сюжеты его стихотвореній и руководствуетъ его своими совѣтами; будто Луціану, который обожаетъ мать безъ памяти, нельзя сказать лучше и пріятнѣе, какъ отдавая справедливость его матери. Внушивъ эту идею добродушному прелату, Франсисъ положился въ остальномъ на случай: онъ надѣялся, что разговоръ подастъ почтенному старцу возможность ввернуть изъ учтивости какое-нибудь словцо на счетъ маменьки Луціана, словцо, отъ котораго Францисъ ждалъ полнаго эффекта.
Всеобщее вниманіе удвоилось, когда епископъ съ Франсисомъ подошли къ кругу, въ центрѣ котораго стоялъ Луціанъ и гдѣ уже ему понемногу подносили яду. Бѣдный поэтъ, незнакомый съ уловками большаго свѣта, только взглядывалъ на госпожу де-Баржтонъ, и не умѣлъ отразить нападеній. Онъ не зналъ ни имени, ни званія большей части гостей, ни что отвѣчать женщинамъ на ихъ оффиціяльные пустяки. Притомъ, онъ чувствовалъ, что эти Ангулемскія божества отталкиваютъ его за три-девять земель отъ себя, величая его Г. Шардономь или Г. де-Рюбампре, между-тѣмъ какъ другъ друга они зовутъ Лолоттой, Адріаномъ, Астольфомъ, Лили, Фифиной. Смятеніе его достигло до высочайшей степени, когда, принявши имя Лили за фамилію, онъ назвалъ мосьё Лили грубаго графа де-Сенонша, который тотчасъ прервалъ его, вскричавъ: «Мосьё люлю?» Госпожа де-Баржтонъ покраснѣла до самыхъ ушей.
— Надо быть удивительно ослѣпленной, чтобы заставлять насъ брататься съ этимъ разночинцемъ, сказалъ онъ вполголоса.
— Не замѣчаете ли вы, маркиза, сказала Зефирина госпожѣ де-Пимантель, что Г. Шардонъ немножко похожъ на Г. де-Кантъ-Кроа.
— Идеалы всегда сходны между собою, отвѣчала улыбаясь маркиза.
— Слава такъ обольстительна, что безъ стыда можно увлекаться ею, сказала госпожа Баржтонъ маркизѣ. — Есть женщины, которыхъ такъ же прельщаетъ мелочность, какъ другихъ прельщаетъ величіе, прибавила она, взглянувъ на Франсиса.
Зефирина не поняла, потому что для ней консулъ былъ великъ; но маркиза засмѣялась.
— Вы очень счастливы, мосьё Шармосьё де-Рюбампре, сказалъ маркизъ де-Пимантель: вы, вѣрно, никогда не скучаете!
— А скоро вы работаете стихи? сказала Лолотта, съ такимъ же видомъ, какъ бы вы спросили столяра: а скоро ли ты, братецъ, можешь мнѣ сдѣлать этотъ ящикъ?
Луціанъ былъ оглушенъ этимъ ударомъ, какъ дубиной но лбу; но онъ очнулся, когда госпожа Баржтонъ сказала, смѣясь:
— Вѣдь поэзія, моя милая, не можетъ рости въ головѣ Г. де-Рюбампре, какъ крапива на нашихъ дворахъ.
— Сударыня, сказалъ епископъ Лолоттѣ, мы должны вполнѣ уважать благородные умы, которые Богъ озарилъ однимъ изъ лучей своихъ. Да! поэзія вещь высокая, священная. Поэзія и страданіе неразлучны. Сколько безсонныхъ ночей стоили строфы, которыя недавно насъ восхитили! Чтите и жалуйте поэта, который почти всегда ведетъ жизнь злополучную, и которому Богъ, конечно, изготовилъ великую награду въ небѣ. Этотъ молодой человѣкъ поэтъ душою, сказалъ онъ, кладя руку на голову Луціана: на юномъ челѣ его я какъ-будто вижу печать рока.
Осчастливленный такой благородною защитой, Луціанъ почтительно поклонился епископу, и не предвидѣлъ, что почтенный пастырь сейчасъ его зарѣжетъ. Госпожа де-Баржтонъ бросила на непріятельскіе ряды торжествующій взглядъ, который какъ жало впился въ сердца ея соперницъ и усугубилъ ихъ ярость.
— Ахъ, ваше преосвященство! сказалъ поэтъ, надѣясь разбить эти пустыя головы своимъ золотымъ скипетромъ: толпа не имѣетъ ни вашего ума, ни вашей снисходительности. Никто не постигаетъ нашихъ страданій, никто не знаетъ трудовъ нашихъ. Рудокопу легче доставать золото изъ недръ земли, чѣмъ намъ извлекать образы изъ самаго неблагодарнаго языка въ мірѣ. Цѣль поэзіи — представлять идеи такъ, чтобы всякой могъ ихъ видѣть и осязать, и поэтъ долженъ безпрерывно стараться быть понятнымъ для всѣхъ степеней разума; онъ долженъ умѣть скрывать подъ блестящими красками двѣ враждебныя силы, логику и чувство; онъ долженъ заключать цѣлый рядъ мыслей въ одномъ словѣ; онъ долженъ выражать цѣлыя философическія системы одной картиной. Стихи его — сѣмяна, которыхъ цвѣты должны распускаться въ сердцахъ, падая на борозды, уже приготовленныя собственными чувствами каждаго. Поэтъ долженъ перечувствовать все сильно, чтобы все живо выразить; а чувствовать сильно значитъ страдать. За то поэзія раждается только послѣ долгихъ странствованій въ области людей и общества. Это труды безсмертныхъ; и жизнь идеаловъ, порожденныхъ сильнымъ воображеніемъ, вѣрнѣе жизни лицъ, которыя дѣйствительно существовали: таковы Кларисса Ричардсона, Камилла Chénier, Делія Тибулла, Анджелика Аріоста, Франческа Данте, Альсестъ Молліера, Ребекка Вальтера Скотта, Донъ-Кихотъ Сервантеса и другіе…
— Которыхъ и вы намъ породите, подхватилъ дю-Шатле.
— Обѣщать подобныя созданія значило бы выдаватьсебя за генія, отвѣчалъ Луціанъ. Притомъ такія порожденія требуютъ долгаго знанія свѣта, долгаго изученія страстей человѣческихъ, а я дляэтого слишкомъ молодъ. Но я начинаю изучать людей, сказалъ онъ, съ печальною улыбкою взглянувъ на окружающихъ: я начинаю собирать матеріалы… Беременность воображенія должна быть продолжительна…
— Да! и роды бываютъ не легки, сказалъ Г. дю-Готоа.
— Ваша почтенная матушка можетъ помочь вамъ въ этомъ случаѣ, прибавилъ епископъ. Я слышалъ…
Всѣ улыбнулись.
Эти слова, такъ искусно подготовленныя, это давно ожиданное мщеніе, зажгли радость въ глазахъ всего собранія. Надменное ихъ удовольствіе еще увеличилось, когда господинъ де-Баржтонъ, По своему обыкновенію, захохоталъ спустя двѣ минуты, догадавшись, что это смѣшно.
— Monseigneur, вы слишкомъ тонко остры на этотъ разъ, сказала госпожа Баржтонъ съ досадою: дамы васъ не понимаютъ.
Эти слова остановили всѣ улыбки на полу-дорогѣ и устремили на нее удивленные взгляды присутствующихъ.
— Церковь, продолжала она, конечно, должна быть нѣжною матерью поэта, который почерпаетъ вдохновеніе изъ Священнаго Писанія. Мосьё де Рюбампре! прочтите вашу поэму «Патмосъ», или «Пиръ Балтазара», чтобы показать его преосвященству, что Религія для васъ Magna parens Виргилія.
Женщины перемигнулись, когда госпожа Баржтонъ произнесла эти два Латинскія слова.
Иногда самое гордое мужество поддается унынію: этотъ ударъ совершенно потопилъ Луціана; но онъ выбрался на поверхность воды, и поклялся пристыдить этихъ людей. Онъ пришелъ въ ярость, какъ быкъ, уже пораженный стрѣлами бандерильеровъ, и готовъ былъ, по желанію Луизы, прочесть свою поэму; но карточные столы уже привлекли къ себѣ честную компанію: она обратилась къ сроднымъ ей занятіямъ, и большая часть гостей погрязла въ вистѣ, котораго не можетъ замѣнить для глупцевъ поэзія; притомъ, мщеніе раздраженныхъ самолюбій было бы не полно, если бъ они не оказали отрицательнаго презрѣнія къ провинціальной поэзіи: они оставили Луціана и Луизу однихъ съ епископомъ. Одинъ притворился задумавшимся; другой пошелъ толковать съ префектомъ о новой дорогѣ; дамы заговорили о нарядахъ и музыкѣ. Высшій Ангулемскій кругъ чувствовалъ, что онъ плохой судья въ поэзіи: для своего руководства, этимъ почтеннымъ людямъ хотѣлось знать мнѣніе Растиньяковъ и Пимантелей, и многіе собрались вокругъ нихъ. Въ важныхъ случаяхъ вліяніе этихъ двухъ фамилій было признаваемо цѣлымъ департаментомъ; всякой имъ завидовалъ, но всякой старался угождать имъ, потому что по связямъ своимъ въ Парижѣ, они могли когда-нибудь пригодиться.
— Какъ вамъ правятся нашъ поэтъ и наши стихотворенія? сказалъ графъ Жакъ госпожѣ де-Пимантель, къ которой онъ иногда ѣздилъ охотиться.
— Да для провинціальныхъ стиховъ они весьма изрядны, сказала она улыбаясь: притомъ стихи не могутъ быть дурны, когда поэтъ такъ хорошъ.
Всѣ были въ восторгѣ отъ этого рѣшенія, и повторяли его другъ другу, подбавляя въ него болѣе и болѣе желчи.
Тутъ барона заставили акомпанировать господину дю-Барта, который перегадилъ всю знаменитую арію Фигаро. Пользуясь случаемъ, Г. дю-Шатле спѣлъ романсъ своего сочиненія. Потомъ дѣвушки начали играть въ четыре руки, по настоянію госпожи дю-Броссаръ, которая хотѣла очаровать Г. Северака игрою своей Камиллы.
Госпожа де-Баржтонъ, оскорбленная неуваженіемъ, которое всѣ оказывали къ ея. поэту, отплатила презрѣніемъ за презрѣніе и ушла въ свой будоаръ, какъ скоро началась музыка. За ней пошелъ епископъ: викарій объяснилъ ему глубокую иронію его неумышленной эпиграммы, и онъ хотѣлъ загладить вину свою. Лора Растиньякъ, обвороженная поэзіею, также прокралась въ будоаръ, по-тихоньку отъ матери. Усѣвшись на диванъ, Луиза сказала Луціану на ухо: Другъ мой, они тебя не поняли! Но Пѣсня твоя прекрасна, и она глубоко запала мнѣ въ душу. Утѣшенный Луціанъ забылъ свое горе.
— Слава не достается даромъ, сказала госпожа де-Баржтонъ, пожимая ему руку. Терпите, страдайте, и вы будете велики; страданіями вашими вы купите безсмертіе. О, съ какою бы радостью переносила я борьбу! Избави васъ Богъ отъ жизни холодной, безчувственной, въ которой орлу нѣтъ простора. Я завидую вашимъ страданіямъ, потому что они доставятъ вамъ жизнь въ потомствѣ. Развивайте свои силы, и уповайте на побѣду: борьба покроетъ васъ славою. Когда вы вступите въ высокую сферу, гдѣ смиряются великіе умы, вспомните объ насъ, обиженныхъ судьбою, которыхъ умъ чахнетъ въ нравственномъ азотѣ и которые умираемъ не живши, хотя мы знаемъ что такое жить, хотя одарены зрѣніемъ зоркимъ и между-тѣмъ ничего не видимъ хотя имѣемъ нѣжное обоняніе и между-тѣмъ находимъ только цвѣты зловонные. Воспойте тогда благородное растеніе, подавленное хворостомъ и сорными травами, которое увяло до цвѣта, потому что солнце никогда его не ласкало. Согласитесь, что это былъ бы прекрасный сюжетъ для печальной пѣсни; сюжетъ истинно фантастическій. Какая превосходная тема — дѣва пустыни, дѣва востока, которую перенесли въ холодный западъ, и она вздыхаетъ о любимомъ своемъ солнцѣ, и умираетъ отъ любви и стужи. Это былъ бы образъ многихъ…
— Вы бы изобразили такимъ образомъ душу, которая вздыхаетъ о небѣ, сказалъ епископъ.
— Ахъ, напишите такую поэму! сказала Лора Растиньякъ съ простодушною вѣрою въ геній Луціана.
— Французской словесности недостаетъ великой поэмы религіозной, сказалъ епископъ. Повѣрьте мнѣ, слава всегда будетъ удѣломъ даровитаго человѣка, который трудится для религіи.
— Онъ напишетъ такую поэму, ваше преосвященство, торжественно произнесла госпожа Баржтонъ: вы видите, идея поэмы уже блеститъ въ глазахъ его!
— Наиса обходится съ нами не слишкомъ вѣжливо, сказала Фифина: что это она тамъ дѣлаетъ?
— Развѣ вы не слышите? отвѣчалъ Станиславъ: она взобралась на свои великорослыя фразы, въ которыхъ нѣтъ ни какого толку.
Амалія, Фифина, Адріанъ и Франсисъ появились въ дверяхъ будоара съ баронессою Растиньякъ, которая пришла позвать дочь, сбираясь ѣхать домой.
— Наиса, сказала Амалія и Фифина, радуясь, что нашли средство разстроить засѣданіе ея поэтическаго комитета: вы бы намъ сыграли что-нибудь.
— Господинъ де-Рюбампре, отвѣчала госпожа де-Баржтонъ, обѣщалъ прочесть намъ свой «Патмосъ», прекрасное стихотвореніе въ Еврейскомъ родѣ.
— Въ Еврейскомъ! повторила удивленная Фифиня.
Амалія и Фифина побѣжали въ гостниную, унося съ собою это слово на пищу насмѣшникамъ. Луціанъ отказался читать, подъ предлогомъ, что не помнитъ своихъ стиховъ. Когда онъ возвратился къ гостямъ, никто уже не смотрѣлъ на него: всѣ играли въ карты или разговаривали; поэтъ лишился всѣхъ лучей своихъ. Помѣщики не находили въ немъ ничего доходнаго; люди съ притязаніями на умъ боялись его какъ соперника, опаснаго для ихъ невѣжества; женщины, завидуя госпожѣ де-Баржтонъ, Беатриче новаго Данта, какъ выразился викарій, бросали на него холодно презрительные взгляды.
— Такъ вотъ свѣтъ! сказалъ онъ самъ себѣ, отправляясь домой.
Бѣдный поэтъ! даже эта жестокая неудача не лишила его мужества. Напротивъ, ярость отверженнаго честолюбца придала ему новыя силы. Какъ всѣ люди, которыхъ увлекла въ возвышенную сферу пылкая душа, когда они еще не въ состояніи держаться въ ней на своихъ крыльяхъ, Луціанъ рѣшился всѣмъ пожертвовать, чтобы только вторгнуться въ высшее общество. Дорогою онъ вынималъ одну за другою ядовитыя стрѣлы, которыя въ него вонзились, разговаривалъ самъ съ собою вслухъ, унижалъ тѣхъ, которые хотѣли его унизить, и находилъ весьма остроумные отвѣты на глупые вопросы своихъ судей, досадуя на себя, что умъ пришелъ къ нему не во-время.
Черезъ нѣсколько времени, госпожа де-Баржтонъ, видя, что невѣжды Ангулемцы презираютъ и оскорбляютъ ея Байрона, похитила его и увезла въ Парижъ, гдѣ, по ея мнѣнію, онъ долженъ былъ затмить всѣ современныя знаменитости и покрыть Европу лучами своей славы.
Но тутъ все измѣнилось. Началась эпоха разочарованій. Госпожа де-Баржтонъ, сличая своего поэта съ талантами, которые, живя въ столицъ, средь роскоши идеи, привыкли мотать сокровищами ума какъ другіе мотаютъ бездушными деньгами, нашла его довольно жалкимъ, смѣшнымъ, даже ограниченнымъ. Луціанъ, сравнивая свою покровительницу съ Парижскими женщинами, всегда свѣжими и молодыми, нашелъ ее увядшею и довольно старою. Спустя недѣлю, они уже не видѣлись другъ съ другомъ, и свѣтъ не слышалъ болѣе ни о новомъ Данте ни о новой Беатриче.
- ↑ Знающіе мѣстоположеніе Кіева, и взаимныя отношенія двухъ тамошнихъ городовъ, верхняго, или «Пещерскаго», и нижняго, или Подола, найдутъ разительное сходство между Кіевомъ и Ангулемомъ. Мы даже рѣшились, по-этому, перевесть l’homeau подоломъ.