Психология Эдгара Поэ (Аксаков)/ДО
| Психологія Эдгара Поэ. |
| Дата созданія: 1886, опубл.: 1886. Источникъ: Всемірная иллюстрація. 1886. № 10. С. 191—194; № 11. С. 210—211; № 12. С. 234—238. |
Психологія Эдгара Поэ.[править]
«Уясните мнѣ, ради самаго неба, методу, — если только вообще въ данномъ случаѣ существуетъ метода, — при посредствѣ которой вы такъ чудодѣйственно постигли и разгадали мою душу?» съ такими словами обращается одно изъ дѣйствующихъ лицъ разсказа «Убійство въ улицѣ Моргъ» къ главному герою — сыщику-любителю Дюпэну, въ которомъ въ извѣстной степени авторъ нашъ изображаетъ самого себя. Поводомъ къ такому восклицанію явилось слѣдующее приключеніе.
«Однажды ночью — сообщаетъ разсказчикъ — шли мы съ Дюпэномъ по одной изъ довольно грязныхъ улицъ около Пале-Ройяля. Оба мы были погружены въ свои размышленія, и потому неудивительно, что мы въ продолженіи четверти часа не проронили ни одного слова. Наконецъ Дюпэнъ нарушилъ молчаніе словами:
— Онъ слишкомъ малъ ростомъ и больше годится для „Théâtre des Variétés“.
— Да, конечно! отвѣтилъ я, совершенно не замѣтивъ (такъ погруженъ я былъ въ размышленія), что Дюпэнъ только угадываетъ мою собственную мысль. Спустя минуту я пришелъ однако въ себя, и удивленіе мое не имѣло предѣловъ.
— Дюпэнъ! сказалъ я серьезно: это превосходитъ мое пониманіе. Я не хочу отрицать того, что я пораженъ и едва вѣрю собственнымъ своимъ чувствамъ. Какъ можете вы знать, что я думалъ именно о…?
Здѣсь я умышленно замолчалъ, чтобы убѣдиться, дѣйствительно ли онъ угадалъ мою мысль.
— О Шантильи, продолжалъ онъ; для чего же вы остановились? Вы сейчасъ только думали, что онъ слишкомъ малъ ростомъ для трагедіи.
Именно объ этомъ-то и разсуждалъ я съ самимъ собою. Шантильи былъ башмачникъ изъ улицы Сенъ-Дени, помѣшавшійся на театрѣ и недавно пытавшійся выступить на сценѣ въ роли Ксеркса въ трагедіи Кребильона къ немалому смѣху зрителей.
— Торговецъ плодами навелъ васъ на мысль, что башмачникъ слишкомъ малъ ростомъ, чтобы исполнять роль Ксеркса et id genus omne.
— Торговецъ плодами? Что должно это значить? Я не знаю на всемъ свѣтѣ ни одного торговца плодами.
— Тотъ человѣкъ, который столкнулся съ вами, когда мы вошли въ эту улицу четверть часа тому назадъ.
Теперь только я вспомнилъ, что какой-то разносчикъ съ большою корзиною яблокъ на головѣ, споткнувшись, едва не упалъ на меня при самомъ нашемъ входѣ въ улицу; но я не могъ понять, какое же отношеніе могло все это имѣть къ Шантильи. Дюпэнъ, безусловно чуждый всякаго шарлатанства, тотчасъ же началъ выводить меня изъ недоумѣнія.
— Я объясню вамъ все это и, чтобы сдѣлать вамъ это болѣе нагляднымъ, прослѣжу всѣ ваши мысли съ того мгновенія, какъ я нарушилъ молчаніе, вплоть до предшествовавшей и положившей начало всему встрѣчѣ съ торговцемъ. Значительнѣйшія звенья цѣпи слѣдовали другъ за другомъ въ слѣдующемъ восходящемъ порядкѣ: Шантильи, Оріонъ, д-ръ Никольсъ, Эпикуръ, стереотомія, мостовая, торговецъ плодами.
Мало найдется людей, которые когда-нибудь въ жизни своей не забавлялись постепеннымъ прослѣживаньемъ ряда мыслей, приведшаго ихъ къ тѣмъ или другимъ конечнымъ результатамъ. Такое занятіе представляетъ иногда значительный интересъ, и тотъ, кто предается ему, всегда бываетъ пораженъ великимъ разнообразіемъ отдѣльныхъ частей этого ряда, въ особенности же великимъ различіемъ между исходомъ и концомъ мышленія.
Передъ тѣмъ, какъ замолчать, мы говорили съ вами о лошадяхъ; такова была послѣдняя тема нашего разговора. При поворотѣ въ эту улицу намъ встрѣтился разносчикъ, который, споткнувшись, столкнулъ васъ на кучу камня, приготовленнаго для починки мостовой. Вы поскользнулись, упали на камни, слегка ушиблись, посмотрѣли на кучу и молчаливо двинулись дальше. Я не обращалъ на васъ особеннаго вниманія, но у меня наблюденія совершаются какъ-то сами собою.
Вы продолжали смотрѣть внизъ, разсматривая дыры и трещины въ мостовой (изъ чего я заключилъ, что вы еще думаете о камняхъ), и такимъ образомъ мы пришли въ улицу Ламартинъ, гдѣ мостовая состоитъ для пробы изъ обтесанныхъ каменныхъ восьми-гранниковъ. Здѣсь лицо ваше слегка просвѣтлѣло, и губы слегка задвигались, такъ что я убѣжденъ былъ, что вы про себя скандируете мудреное слово: „стереотомія“, которымъ называется этотъ родъ мостовой. Я зналъ, что вы не произнесете про себя слово „стереотомія“, не подумавъ объ атомахъ и объ основателѣ атомистической теоріи — Эпикурѣ, а такъ какъ при недавней бесѣдѣ нашей объ этой теоріи я говорилъ вамъ о томъ, какъ подтверждаются предположенія великаго грека послѣдними открытіями въ области небулярной космогоніи, то я ожидалъ мгновенья, когда вы посмотрите на большое туманное пятно въ созвѣздіи Оріона. Мнѣ пришлось ждать недолго: вы дѣйствительно посмотрѣли на Оріонъ, и я получилъ увѣренность, что до сихъ поръ вѣрно слѣдилъ за ходомъ вашихъ мыслей. Но въ шутливой статейкѣ о Шантильи, во вчерашнемъ нумерѣ „Musée“, авторъ, подшучивая надъ тѣмъ, что Шантильи, надѣвъ на себя классическій котурнъ, счелъ нужнымъ измѣнить и свое имя, приводитъ между прочимъ извѣстный стихъ римскаго поэта:
Я говорилъ вамъ, что этотъ стихъ относится въ дѣйствительности къ Оріону, который прежде назывался Уріономъ, а потому мнѣ и нетрудно было предположить, что, припомнивъ мои объясненія, вы не замедлите невольно сопоставить Оріона съ Шантильи, въ чемъ я и убѣдился, когда на лицѣ вашемъ появилась улыбка, несомнѣнно вызванная воспоминаніемъ о нравственномъ ничтожествѣ бѣднаго башмачника. Я подмѣтилъ кромѣ того, что вся фигура ваша сначала какъ бы съежилась, умалилась, а потомъ вы вытянулись во весь ростъ, такъ что я понялъ, что вы думаете о маленькомъ ростѣ Шантильи. Здѣсь-то я и прервалъ васъ замѣчаніемъ, что онъ гораздо болѣе былъ бы на своемъ мѣстѣ въ „Théâtre des Variétés“.»
Въ другомъ мѣстѣ того же самаго разсказа «Убійство въ улицѣ Моргъ» Дюпэнъ внутренно переживаетъ, воспроизводитъ въ себѣ весь рядъ психическихъ состояній, которыя должны совершиться въ душѣ матроса-владѣльца орангутанга, хотя и самое существованіе матроса составляетъ еще только гипотезу, а между тѣмъ на этомъ воспроизведеніи всего психоза основываются всѣ ожиданія сыщика, которыя и оправдываются потомъ самымъ блистательнымъ образомъ. Еще ярче воспроизводится психологическій анализъ этотъ въ другомъ слѣдственномъ разсказѣ Эдгара Поэ — въ «Похищенномъ письмѣ». Письмо, разоблаченіе котораго грозитъ скандаломъ для одного изъ высокопоставленныхъ лицъ, похищено однимъ изъ враждебныхъ ему сановниковъ, который и угрожаетъ сдѣлать изъ этого письма соотвѣтствующее употребленіе. Необходимо надо во что бы то ни стало разыскать письмо это въ домѣ сановника, ибо несомнѣнно, что оно находится въ его домѣ. Полиція тайнымъ образомъ производитъ внѣшній обыскъ всего дома, поднимаетъ каждый вершокъ паркета, перешариваетъ всю мебель, перелистываетъ всѣ книги и всѣ бумаги и въ концѣ концовъ ничего не находитъ. Тогда рѣшаются обратиться къ Дюпэну, который тотчасъ же и рѣшаетъ, гдѣ должно быть письмо, такъ какъ производитъ обыскъ въ душѣ самого сановника (внутренній обыскъ — психическій анализъ) и соображаетъ, куда онъ долженъ былъ его спрятать. Только боязнь обременить читателя слишкомъ длинными выдержками препятствуетъ намъ воспроизвести въ данномъ случаѣ цѣликомъ въ высшей степени любопытныя разсужденія Дюпэна относительно обоихъ помянутыхъ нами случаевъ.
Вообще, если Эдгаръ Поэ, какъ мы это уже видимъ и какъ это и безъ того извѣстно всякому, обладалъ значительно развитою фантазіею внѣшнею, фантазіею образовъ, то еще большее развитіе представляетъ его внутренняя фантазія — фантазія психозъ. Въ сущности всѣ почти безъ исключенія разсказы его имѣютъ прежде всего чисто психологическое значеніе. Слѣдственные разсказы его («Убійство въ улицѣ Моргъ», «Процессъ Маріи Рожэ», «Похищенное письмо») представляютъ для насъ анализъ души сыщика, который воспроизводитъ въ себѣ все пережитое душою преступника, угадываетъ эту душу и черезъ то угадываетъ ходъ преступленія и приходитъ къ открытію его. Въ «Золотомъ жукѣ» встрѣчаемся мы съ процессомъ внешняго угадыванія, научной фантазіи, къ анализу которой возвращается Поэ и во многихъ другихъ своихъ произведеніяхъ. Въ «Мэльстромѣ» авторъ нашъ фантастически ставитъ одинокаго человѣка въ борьбу съ разъяренною морскою пучиной, и мы не можемъ даже опредѣлить, что составляетъ главный предметъ его описанія: физика моря или психологія одинокаго ужаса и одинокаго отчаянія, испытываемыхъ человѣкомъ. То же можно сказать и о разсказѣ «Манускриптъ въ бутылкѣ», и о массѣ другихъ его разсказовъ. Главный герой его — всегда человѣкъ, а главная завязка всегда въ душѣ самого человѣка. Силою внѣшней своей фантазіи ставитъ онъ человѣка въ самыя разнообразныя, самыя порой даже невѣроятныя положенія затѣмъ только, чтобы анализировать соотвѣтствующія состоянія его души и художественно воспроизводить ихъ передъ нами. О томъ, какъ достигаетъ онъ этого анализа, — мы уже достаточно говорили. Мы встрѣчаемъ человѣка во всевозможныхъ жизненныхъ комбинаціяхъ, въ борьбѣ со всѣми силами и стихіями земнаго шара; человѣка, подавленнаго одиночествомъ и страдающаго отъ гнета многолюдства толпы; встрѣчаемъ человѣка самыхъ разнообразныхъ эпохъ исторической жизни; человѣка въ состояніи сумасшествія, летаргическаго сна, магнетизма; встрѣчаемъ даже человѣка въ посмертномъ его состояніи… И вся эта творческая фантазія имѣетъ своею цѣлью анализъ живой человѣческой души. Человѣкъ ставится въ невозможныя, фантастическія условія только для того, чтобы ярче выступало и вырисовывалось все то, что проходитъ слабо и незамѣтно въ его обыденной внутренней жизни. Художественное творчество тоже увеличиваетъ психическія явленія посредствомъ своего особеннаго психическаго микроскопа.
Все собраніе произведеній Эдгара Поэ мы могли бы назвать книгою психическихъ превращеній — метаморфозъ. Онъ не поражаетъ насъ нигдѣ и никогда богатствомъ типовъ, разнообразіемъ индивидуальностей. Передъ нами проходитъ все тотъ же, неизменно одинъ и тотъ же человѣкъ, но забрасываемый судьбою въ такія разнообразныя положенія и обстоятельства, что передъ нами проносится цѣлый рядъ психическихъ его метаморфозъ, по фантастической чудесности своей отнюдь не уступающихъ знаменитымъ «метаморфозамъ» Овидія, гдѣ чудесному видоизмѣненію подвергается одна только внѣшняя форма, оболочка человѣчности.
Возстановить передъ читателями весь рядъ психозъ, разсмотрѣнныхъ и воспроизведенныхъ нашимъ писателемъ, возсоздать передъ ними всю его психологію, — было бы дѣломъ цѣлаго изслѣдованія, цѣлаго трактата. Время и мѣсто позволяютъ намъ остановиться только на новыхъ существенныхъ ея моментахъ. Мы можемъ представить только нѣкоторые отрывки этой психологіи, а потому естественно и не можемъ связать ихъ въ одну общую систему, хотя такая систематичность и была бы, можетъ быть, болѣе или менѣе возможной.
Всѣмъ, разумѣется, извѣстенъ художественный миѳъ о царѣ-ваятелѣ Пигмаліонѣ, который, создавъ изъ мрамора женщину, вполнѣ соотвѣтствующую присущему ему идеалу внѣшней красоты, достигъ упорными молитвами своими и стенаніями того, что боги вложили въ нее жизнь и душу. Къ сожалѣнію миѳъ и останавливается на томъ, что именно, какія качества и явленія должны были прибавить боги произведенію Пигмаліона для того, чтобы изъ мраморнаго и вещественнаго оно сдѣлалось живымъ и душевнымъ. Этотъ недостатокъ миѳа пытался восполнить французскій мыслитель Кондильякъ для иллюстрированія своей весьма скудной и жалкой психологіи. Онъ беретъ точно также статую, мысленно оживляетъ ее и затемъ придаетъ ей одну за другой всѣ основныя психическія способности, необходимыя для того, чтобы сдѣлать изъ нея полнаго человѣка. Всю совокупность психическаго міра составляетъ такимъ образомъ психическій дефицитъ оживотворенной статуи. Такъ поступалъ Кондильякъ съ чисто научною цѣлью. Совершенно противуположное производитъ Эдгаръ Поэ съ цѣлью чисто художественной. Онъ беретъ настоящаго, живаго человека и отнимаетъ у него одну за другой всѣ непосредственно связанныя съ матеріальною жизнью психическія способности. Онъ разсматриваетъ человека въ его разложеніи, въ процессѣ физическаго умиранія, чтобы уяснить и постигнуть загадку и тайну жизни. Таково между прочимъ содержаніе двухъ его художественныхъ произведеній: «Правда о казусѣ г. Вальдемара» и «Разговоръ между Моносомъ и Уной». И въ томъ, и въ другомъ случаѣ смерть, какъ постепенное умираніе, разсматривается какъ чисто-психологическій процессъ. Мы имѣемъ передъ собою психологію смертей въ лирическо-художественномъ изображеніи (психологіей умирающаго занимались очень немногіе художники и очень немногіе психологи; причины такого упущенія, разумѣется, болѣе нежели понятны).
Наиболѣе матеріальнымъ образомъ затрогивается и анализируется мучительный психологическій процессъ умиранія въ разсказѣ «Правда о казусѣ съ г. Вальдемаромъ». Суть разсказа или точнѣе фабула его заключается въ томъ, что нѣкій г. Вальдемаръ, обреченный врагами на близкую и неизбѣжную смерть, разрешаетъ друзьямъ своимъ, въ томъ числѣ и автору, воспользоваться последними минутами его для магнетическаго опыта. Онъ самъ увѣдомляетъ ихъ запискою, когда минуты его «уже окончательно сочтены». Само собою разумѣется, что магнетизмъ является для Поэ только чисто внѣшнимъ условіемъ фабулы. Мы говорили уже, что для психологическаго своего анализа онъ любитъ ставить человѣка въ самые фантастически-невозможные внѣшнія положенія и обстоятельства. Такъ и теперь несчастный г. Вальдемаръ силою магнетизма поддерживается въ жизни только для того, чтобы давать отвѣты на задаваемые ему вопросы.
— Спите-ли вы? спрашиваютъ его напримѣръ.
— Да, я сплю, отвѣчаетъ онъ. Не будите меня! Оставьте меня умереть такимъ образомъ.
За симъ слѣдуетъ страница патологическаго описанія.
— Чувствуете-ли вы себя дурно? спрашиваютъ его по прошествіи нѣкотораго времени.
— Дурно? Нѣтъ! Я умираю.
Такъ слѣдуютъ одинъ за другимъ вопросы, и при каждомъ отвѣтѣ чувствуется все большее и большее ослабленіе воли. При каждомъ отвѣтѣ замѣчается, что умирающій долженъ производить все большія и большія усилія, чтобы собрать свою волю, доставить ей надлежащую интенсивность и напряженность. Наконецъ на повторенный вопросъ — спитъ-ли онъ — уже послѣ значительнаго промежутка времени раздается слабый, медленно артикулируемый и какъ бы издалека приносящійся отвѣтъ:
— Да… нѣтъ… Я спалъ… а теперь… теперь я умеръ.
Впечатлѣніе, производимое разсказомъ на читателей, совершенно соотвѣтствуетъ тому впечатлѣнію, которое — по удостовѣренію нашего автора — произвели слова эти на всѣхъ присутствующихъ: впечатлѣніе ужаса и омерзѣнія. Нечего, кажется уже и говорить о томъ, что художественное значеніе разсказа этого имѣетъ только чисто отрицательный характеръ.
— Ради самаго Бога! восклицаетъ наконецъ г. Вальдемаръ. Скорѣе, скорѣе усыпите меня или скорѣе разбудите меня! Я уже сказалъ вамъ, что я умеръ.
Такъ въ продолженіи цѣлыхъ месяцевъ чуждою волею, черезъ посредство магнетизма, поддерживалось оживленное состояніе г. Вальдемара; прекратилась магнетическая струя — и трупъ почти моментально разложился.
Мы упомянули о разсказѣ этомъ только для того, чтобы охарактеризовать волю, какъ непосредственное звено между жизнью и смертью. Чѣмъ сильнѣе напряженіе воли, тѣмъ больше жизни в человѣкѣ; чѣмъ слабѣе воля, темъ болѣе близится смерть; отсутствіе воли — моментъ смерти. Перенесеніе черезъ посредство таинственной магнетизаціи элемента чужой воли въ организмъ человѣка искусственно поддерживаетъ въ немъ подобіе жизни.
Если Поэ подробно разсматриваетъ процессъ умиранія человѣка, то его интересуетъ не смерть, не загробное состояніе, таинственная загадка жизни — одна изъ основъ психологіи живаго человѣка. Онъ стремится постигнуть психологію жизни черезъ постепенное устраненіе всѣхъ остальныхъ, усложняющихъ представленіе, психическихъ явленій, которыя постепенно замолкаютъ въ умирающемъ человѣкѣ. Кондильякъ для иллюстрированія своей психологіи оживляетъ статую — нашъ авторъ постепенно умерщвляетъ живаго человѣка и наконецъ оставляетъ в немъ жизнь и одну только жизнь, чтобы сдѣлать ее единственнымъ предметомъ своего анализа. Разрушая всю психическую ткань, онъ стремится получить истинную психическую основу.
В «Разговорѣ между Моносомъ и Уной» умершій ранѣе Моносъ такъ описываетъ психическій переворотъ, причиненный в немъ смертью.
«Я болѣе не дышалъ. Пульсъ былъ неподвиженъ. Сердце перестало биться. Волненіе не исчезло совсѣмъ, но оно было безслѣдно. Чувства мои продолжали дѣйствовать, но они были неясны, неопредѣленны, смущенны… Всѣ чувства какъ бы постепенно смѣшивались въ одно… Передо мной носились фантастическіе цвѣты, роскошнѣе всѣхъ тѣхъ, которые можемъ мы видѣть на этой старой землѣ… Наконецъ и эти чувства исчезли… И тогда-то изъ крушенія и хаоса естественныхъ чувствъ во мнѣ какъ бы выдѣлилось шестое чувство, всецѣло совершенное. Въ дѣйствованіи его находилъ я странное наслажденіе, хотя и наслажденіе чисто физическое, такъ какъ разумъ не принималъ въ немъ никакого участія. Всякое движеніе животнаго существа окончательно прекратилось. Ни одна фибра не содрогалась, ни одна артерія не колебалась, ни одинъ нервъ не дрожалъ. Но мнѣ казалось, что въ мозгу моемъ народилось нѣчто, не могущее быть обозначено никакимъ человѣческимъ словомъ. Позволь мнѣ назвать это колебаніемъ мысленнаго маятника. То было нравственное воплощеніе абстрактной идеи о времени… Все, что человѣкъ называетъ чувствомъ, слилось въ одно сознаніе существованія и въ одно единственное и неизмѣнное чувство продолженія во времени».
Обыкновенно психологи начинаютъ анализъ психической жизни такъ: вначалѣ — говорятъ они — было то-то и то-то, т.-е. та или другая психическая основа, въ силу которой могли возникнуть и осуществиться всѣ остальныя извѣстныя уже намъ психическія явленія. Поэ беретъ дѣло съ конца. Онъ старается указать намъ на то, что остается послѣднимъ въ психическомъ человѣкѣ. Такъ-ли именно или иначе совершается процессъ умиранія въ человѣкѣ, въ сущности для него, какъ и для насъ, совершенно безразлично. Въ сущности важно только найти primum morens — перваго двигателя психической жизни, которое остается и postremum morens — послѣднимъ двигателемъ. Все остальное — только художественная и научная фикція. Итакъ, напряженность воли, сознаніе своего существованія или точнѣе самочувствіе и чувство «колебанія мысленнаго маятника» — чувство времени; таковы для Эдгара Поэ существенныя основы всей психической жизни. Только тотъ, кто самъ корпѣлъ надъ психологическою работою, кто самъ мучился надъ разрѣшеніемъ великой задачи, пытался разгадать тайну души человѣческой, пойметъ и оцѣнитъ важность того, что высказано въ этихъ немногихъ и простыхъ словахъ.
Безспорно лучшимъ въ художественномъ отношеніи изъ имѣющихъ психологическое значеніе и безспорно важнѣйшимъ въ психологическомъ отношеніи изъ художественно-выдержанныхъ разсказовъ Эдгара Поэ слѣдуетъ считать небольшое его произведеніе подъ заглавіемъ «Колодезь и маятникъ» — разсказъ выдержавшаго одиночное заключеніе въ инквизиціонной тюрьмѣ съ неминуемою смертью въ перспективѣ и со всѣми ухищреніями инквизиціонной злобы въ качествѣ ускоренія этой смерти и увеличенія ея мучительности. Разсказъ этотъ идетъ глубоко отъ души, представляетъ полную и художественную психологическую исповѣдь, — и надо только удивляться тому, какъ могъ художникъ такъ живо перенестись въ столь чуждую для него обстановку, такъ живо воспроизвести и ощутить всѣ, разумѣется, чуждыя для него муки. Разсказъ начинается послѣ произнесеннаго судомъ инквизиціи смертнаго приговора, съ момента отвода въ тюрьму. Во всемъ разсказѣ нѣтъ ни одного промолвленнаго кѣмъ бы то ни было слова; въ безусловный мракъ тюрьмы не прорывается ни одинъ образъ; нѣтъ или почти нѣтъ ни одного прорывающагося наружу дѣйствія, имѣющаго началомъ своимъ нравственную или матеріальную природу; между отдѣльными проявленіями, нарушающими общую монотонность темницы, проходятъ не только долгіе часы, но даже и дни, — проходитъ неопредѣленное, ничѣмъ неотличаемое время. Герой не видитъ самого себя, не слышитъ звуковъ собственнаго своего голоса; онъ одинокъ не только во внѣшнемъ, но и, вполнѣ отрѣшенный отъ міра и даже отъ собственнаго своего тѣла, — безусловно одинокъ въ собственной душѣ своей. Какъ видно, и изъ міра прошлаго не приносится къ нему ни одно воспоминаніе, ни одна скорбь, ни одна забота. Онъ обреченъ на чисто психическое мученіе. А нѣтъ большей муки, какъ безусловно обнаженная, отрѣшенная отъ всякихъ внѣшнихъ образовъ, внѣшнихъ впечатлѣній. Даже зубная боль являлась-бы въ такихъ случаяхъ радостнымъ облегченіемъ. Человѣкъ въ подобныхъ случаяхъ радостно наноситъ себѣ физическую боль, чтобы перестать жить одною только внутреннею скорбью. Таково положеніе героя въ разбираемомъ нами разсказѣ. А между тѣмъ сколько движенія, силы и дѣйствія представляетъ намъ содержаніе этого разсказа. Но все это большею частью движенія и дѣйствія безтѣлесныя, не волнующіяся, не вырывающіяся наружу — голо-психическія, если только можно такъ выразиться.
«Я былъ разбитъ, — такъ начинается нашъ разсказъ, — разбитъ до смерти этою мучительно-долгою агоніей, и когда наконецъ меня развязали и мнѣ позволено было усѣсться, я замѣтилъ, что чувства мои меня оставили. Смертный приговоръ, грозный смертный приговоръ былъ послѣднею фразою, рѣзкими своими звуками коснувшейся до моего слуха. Послѣ того все, что говорили мнѣ судьи, начало сливаться для меня въ какомъ-то глухомъ, неопредѣленномъ шумѣ. Черезъ это въ душѣ моей возникло представленіе какого-то вращательнаго движенія; можетъ быть, отъ того, что шумъ этотъ невольно напоминалъ мнѣ шумъ мельничнаго колеса. Все это продолжалось однако весьма недолгое время; совершенно внезапно я пересталъ слышать что бы то ни было вообще»!
Припомнимъ положеніе Пьера Безухова въ «Войнѣ и мірѣ» графа Толстаго, когда онъ сидитъ на станціи, послѣ разрыва съ женою, одинъ со своимъ едва еще воспринятымъ горемъ, и внутренняя скорбь, внутренняя мука представляются ему свернувшимся съ нарѣзовъ винтомъ, съ болѣзненною медлительностью вращающимся все на одномъ и томъ-же мѣстѣ. Мы имѣемъ передъ собою два весьма аналогичныя между собою внутреннія состоянія, силящіяся выразиться въ какомъ бы то ни было, хотя-бы и неопредѣленномъ внѣшнемъ представленіи, облечься въ какую бы то ни было внѣшную оболочку. Въ первомъ случаѣ, оболочка эта приносится изъ міра слуховыхъ впечатлѣній, во-второмъ — изъ міра видимаго. Въ обоихъ случаяхъ основною темою является круговращательное движеніе. Это очень понятно. Въ душѣ того и другаго героя внутреннее мученіе не представляетъ психическаго покоя, психической неподвижности, — состоянія удрученности, какъ говоримъ мы. Совершенно наоборотъ психическая дѣятельность, психическое движеніе производится быстро, со страшною энергіею. «Колебанія мысленнаго, психическаго маятника» совершаются съ страшною силой и поражающею быстротой; но нѣтъ перемены мѣста, нѣтъ движенія ни впередъ, ни назадъ, потому что нѣтъ перемены представленій, нѣтъ перехода отъ одного къ другому. Все одно и то же представленіе приговора въ формѣ ли зрительнаго или слуховаго ощущенія бьетъ въ насъ учащенныя колебанія жизненнаго маятника. Мы несомнѣнно двигаемся, мы несомнѣнно чувствуемъ въ себѣ движеніе, но въ то же самое время мы не сознаемъ измѣненія въ пространствѣ, не подвигаемся ни впередъ, ни назадъ, остаемся, двигаясь, все на одномъ и томъ же мѣстѣ… Въ насъ что-то вертится невольно, подсказываемъ мы себѣ.
«Слившись въ общемъ шумѣ — продолжаетъ разсказчикъ, — слуховыя впечатлѣнія мои прекратились; однако я продолжалъ еще видеть. Но въ какомъ страшномъ преувеличеніи представлялось мнѣ все видимое! Я видѣлъ губы одѣтыхъ въ черное судей. Они представлялись мнѣ совершенно безцвѣтными — бѣлыми, какъ бумага, на которой пишу я эти слова, и узкими до невозможности; какъ будто бы онѣ сузились и сжались отъ жесткости, отъ непреклоннаго рѣшенія, отъ непобѣдимаго равнодушія ко всѣмъ страданіямъ человѣческимъ. Я видѣлъ, какъ губы эти двигались, какъ будто бы съ нихъ срывался еще приговоръ, рѣшающій мою судьбу. Мнѣ казалось, что я вижу, какъ онѣ произносятъ отдѣльные слоги моего имени, и я трепеталъ, не слыша звуковъ, которыми сопровождалось бы это движеніе».
Опять замѣчательная роскошь психологическихъ деталей, замѣчательная вѣрность психологическаго наблюденія, замѣчательная полнота психическаго переживанія! Губы ссохшіяся и жесткія отъ сухаго и жесткаго приговора, по крайней мѣрѣ представляющіяся такими! Почему извѣстному роду психическихъ дѣйствій придаемъ мы характеръ жесткости и сухости, могущій, разумѣется, принадлежать только міру явленій матеріальныхъ? Потому, что мы подмѣчаемъ нѣкоторое сродство, нѣкоторую аналогичность между впечатлѣніями, производимыми внутри насъ соотвѣтствующими парами явленій, взятыми изъ каждаго изъ этихъ различныхъ міровъ. Нѣтъ сходства въ явленіяхъ, но есть сродство во внутреннихъ отзывахъ, которые они производятъ внутри насъ. Мы говоримъ напр.: «рѣзкій звукъ» или «рѣзкій цвѣтъ», хотя, разумѣется, ни звукъ ни цвѣтъ не могутъ насъ рѣзать; но внутреннія чувства, производимыя на насъ различными сферами ощущенія, представляются для насъ сходственными между собою, и мы переносимъ аналогичность эту и на самый міръ внѣшнихъ явленій. Точно также говоримъ мы и о рѣжущей скорби, и о «рѣзкомъ переходѣ отъ горя къ радости», хотя въ обоихъ случаяхъ мы и не выходимъ изъ предѣловъ внутренняго, психическаго міра, гдѣ всякая «резкость», разумѣется, совершенно немыслима. Въ примѣрѣ, нами выше представленномъ, совершается явленіе обратнаго рода. Приговоръ поражаетъ сухостью своею и жесткостью, а под вліяніемъ представленія сухости и жесткости — въ нравственномъ смыслѣ — кажутся сжавшимися, ссохшимися, жесткими и сузившимися и самыя губы судей, только что произнесшія этотъ приговоръ. Въ этомъ проявляется вліяніе нравственнаго состоянія нашего на характеръ, опредѣленность и окраску внѣшнихъ ощущеній нашихъ. Во всѣхъ ощущеніяхъ нашихъ всегда и во всякимъ случаѣ большую или меньшую роль играетъ фантазія наша; а фантазія несомнѣнно находится въ вѣчной зависимости отъ нравственнаго нашего настроенія. Мы всегда различнымъ образомъ воспринимаемъ одинъ и тотъ же предметъ, но подстрекаемая помимо сознанія нашего памятью фантазія всегда придаетъ имъ одну и ту же установившуюся въ насъ прежнюю окраску; забудемся мы или достигнемъ искусственнаго забвенія, и предметы представляются уже намъ въ другомъ свѣтѣ.
Но, останавливаясь на всѣхъ психологическихъ деталяхъ прелестнаго разсказа этого, мы никогда не кончили бы нашего по необходимости краткаго очерка психологіи Эдгара Поэ, а потому, отсылая читателей къ художественнымъ воспоминаніямъ несчастной жертвы инквизиторской злобы, мы перейдемъ къ разсмотрѣнію другаго небольшаго разсказа нашего писателя — «Сердце-обличитель». Здѣсь мы имѣемъ передъ собою разсказъ преступника, убійцы. Но это не исповѣдь, а скорѣе апологія. Убійца во что бы то ни стало стремится доказать, что страшное преступленіе, какъ ни безцѣльно было оно въ дѣйствительности, совершено имъ однако совершенно обдуманно, въ состояніи полнаго сознанія своихъ дѣйствій и намѣреній, безъ всякой примѣси временнаго или постояннаго помѣшательства.
«Правда, я нервенъ, поразительно нервенъ, и всегда былъ таковымъ; но почему же долженъ я непремѣнно быть сумасшедшимъ? Болѣзнь обострила мои чувства, но не разстроила ихъ, не притупила. Въ особенности тонко развито во мнѣ чувство слуха. Я ясно слышалъ все, совершающееся на землѣ и на небѣ, а порою даже и въ аду. Какъ же могъ бы я быть сумасшедшимъ? Прислушайтесь только, какъ разумно и спокойно могу я передавать весь ходъ событія».
Таковъ субъектъ разсказа.
Преступленіе заключается въ томъ, что безъ всякой видимой или даже воображаемой причины герой нашъ убилъ старика, съ которымъ приходилось ему жить въ однѣхъ комнатахъ. «Страсти тутъ не было никакой, равно какъ и ненависти. Я любилъ даже этого старика. Онъ никогда не дѣлалъ мнѣ зла, никогда не оскорбилъ ни однимъ словомъ. Золото его не соблазняло меня. Кажется, искушалъ меня его глазъ. Да, именно глазъ, именно такъ это было. Одинъ изъ глазъ его былъ совершенно какъ у ястреба. Всякій разъ, какъ взоръ его падалъ на меня, кровь во мнѣ останавливалась; и такимъ образомъ постепенно, исподволь рѣшился я убить старика и освободить себя отъ его невыносимаго взора».
Таково преступленіе. Въ чемъ же теперь будетъ состоять наказаніе? Длинный и тоже важный въ психологическомъ отношеніи разсказъ о томъ, какъ именно совершено было преступленіе, мы оставляемъ въ настоящемъ случаѣ въ сторонѣ. Къ психологіи преступленія вернемся мы немного позже; теперь остановимся на психологіи наказанія — психологіи внутренней Эвмениды.
Мы говорили уже выше о зависимости характера ощущеній отъ нравственнаго состоянія воспринимающаго субъекта. Мельникъ спитъ при шумѣ мельничнаго колеса и просыпается только, когда оно перестаетъ работать. Въ пылу сраженія мы не замѣчаемъ наносимыхъ намъ ранъ, не чувствуемъ ихъ боли, хотя и кричимъ, и стонемъ отъ нихъ и считаемъ боль мучительно-непереносимою, какъ только измѣнилось внутреннее наше настроеніе. Въ оживленномъ разговорѣ мы зачастую не слышимъ громоваго удара, но какой-нибудь ничтожный шорохъ въ другое время поражаетъ насъ больше громовыхъ раскатовъ, и намъ кажется, что вся окрестность должна непремѣнно слышать его и поразиться имъ. Мы подмѣтили на полу, на стѣнѣ или на скатерти какое-нибудь пятно, которое цѣлые дни или недѣли совершенно незамѣтно для насъ находилось прямо передъ нашими глазами, — и это пятно рѣжетъ, колетъ намъ глаза и намъ начинаетъ казаться, что всякій входящій въ комнату непремѣнно прежде всего увидитъ это самое пятно, столь долгое время остававшееся безвѣстнымъ для насъ самихъ. Но въ разсмотрѣнномъ нами психологическомъ процессѣ встрѣчается порою и еще одно весьма важное усложненіе. Во время сильнаго внутренняго потрясенія, энергическаго проявленія внутренней жизни, — напряженія внутренней энергіи, мы порою не подмѣчаемъ вовсе, не воспринимаемъ внѣшнихъ явленій, стоящихъ въ непосредственной связи съ нашимъ настроеніемъ, но какое-нибудь ничтожное, совершенно постороннее явленіе вдругъ приковываетъ къ себѣ все наше вниманіе, прельщая насъ именно, можетъ быть, своею безусловною отчужденностью отъ томящаго насъ чувства, — и на это-то внѣшнее впечатлѣніе переносимъ мы все свое настроеніе, придаемъ ему характеръ скорби, горя, болѣзненности и т. п. Сосѣдъ Радиловъ у Тургенева не могъ плакать передъ гробомъ жены до тѣхъ поръ, пока вниманіе его не было остановлено мухою, бродившею по полуоткрытому глазу покойницы, и эта муха сдѣлалась носительницей всей его скорби, и слезы облегчающимъ потокомъ брызнули изъ его глазъ. У гр. Толстаго въ «Дѣтствѣ и отрочествѣ» горестное воспоминаніе о разлукѣ съ матерью долгое время соединялось съ представленіемъ колышащагося зада пристяжной, потому что на этомъ представленіи отдохнуло въ свое время разстроенное чувство, огорченное чувство впервые отъѣзжавшаго изъ родительскаго дома мальчика. Намъ стоитъ только немного перелистать страницы собственной своей біографіи, чтобы встрѣтиться съ фактами совершенно такого же рода.
Подобное тому совершилось и съ героемъ разсматриваемаго нами разсказа, когда онъ наконецъ вошелъ ночью въ комнату старика, чтобы приступить къ безумному своему преступленію.
«То, что вы почитаете безуміемъ, было только изощренностью чувствъ. Не говорилъ-ли уже я вамъ объ этомъ? Глухой мѣрный подавленный шумъ достигъ до моего слуха, подобный стуку часовъ, завернутыхъ въ плотную матерію. Этотъ стукъ узналъ я немедленно. Это было біеніе сердца старика. Оно увеличило мое бѣшенство, какъ бой барабана увеличиваетъ храбрость солдата… Стукъ этотъ, говорю я, становился съ каждою минутою все сильнѣе и сильнѣе. Поймете-ли вы меня теперь? Я говорилъ уже, что я нервенъ, и говорилъ совершенную правду. Теперь, въ полуночное время, въ роковомъ молчаніи стараго дома странный стукъ этотъ наполнилъ меня невыразимымъ ужасомъ. Еще нѣсколько мгновеній сдерживалъ я себя и оставался спокоенъ. Но стукъ становился сильнѣй и сильнѣй. Мнѣ казалось, что сердце готовится лопнуть. Новый ужасъ и страхъ овладѣли мною. Мнѣ казалось, что стукъ этотъ можетъ быть услышанъ сосѣдями. Тогда все бы пропало. Послѣдній часъ старика пробилъ. Съ крикомъ открылъ я фонарь и бросился въ комнату».
Трупъ старика былъ разрѣзанъ на части и спрятанъ подъ поломъ такъ хорошо, что не сохранилось никакихъ слѣдовъ преступленія. Черезъ нѣсколько дней явилась полиція для производства обыска и, разумѣется, ничего не могла найти, удовлетворившись заявленіемъ, что старикъ просто-напросто отлучился на нѣсколько дней.
«Производившіе обыскъ совершенно успокоились. Манеры мои убѣдили ихъ. Я чувствовалъ себя замѣчательно хорошо. Полицейскіе уселись со мной (въ той комнатѣ, подъ поломъ которой спрятанъ былъ трупъ) и разговаривали о постороннихъ вещахъ, а я весело вторилъ ихъ разговору. Но черезъ нѣсколько времени я почувствовалъ, что блѣднею, и началъ желать ихъ ухода. Голова моя болѣла, въ ушахъ раздавался какой-то шумъ; а они все продолжали сидѣть и все еще разговаривали между собою. Шумъ сдѣлался сильнѣе; онъ началъ принимать опредѣленный тонъ (опредѣленную окраску). Чтобы освободиться отъ страшнаго ощущенія, я смѣлѣе началъ вмешиваться въ разговоры. Но шумъ все продолжался и становился все болѣе явственнымъ, такъ что я убѣдился, что онъ совершается не только въ моихъ ушахъ».
Проходитъ еще нѣсколько минут; шумъ становится еще болѣе явственнымъ, еще болѣе опредѣленнымъ. Безумный преступникъ уже узнаетъ въ немъ то же самое тиканье завернутыхъ въ вату часовъ, которое такъ потрясло его въ минуты, предшествовавшія убійству; ему слышится мѣрный и учащенный стукъ сердца убитаго. Мучительное состояніе его достигаетъ своего апогея, а стукъ сердца гремитъ все сильнѣе и сильнѣе.
«Боже мой! что еще оставалось мнѣ сдѣлать? Я двигалъ стуломъ, на которомъ сиделъ, и намѣренно шумѣлъ имъ; но стукъ сердца заглушалъ этотъ шумъ и увеличивался въ безконечность… Можетъ-ли быть, чтобы они не слыхали его?.. Боже всемогущій! Нѣтъ, нѣтъ! они слышатъ, они подозрѣваютъ, они знаютъ, — они притворяются… А стукъ становился все громче, громче и громче…
Негодяи! воскликнулъ я: не притворяйтесь больше! Я сознаюсь въ преступленіи! Поднимите эти доски! Здѣсь, здѣсь! Это стукъ его ужаснаго сердца»!
Въ психическомъ отношеніи этотъ стукъ сердца — тѣ же кровавыя пятна, которыя по прошествіи годовъ мерещатся лэди Макбетъ, скорбящей о томъ, что «всѣ воды океана не въ силахъ вымыть этой маленькой ручки» и «всѣ благоуханія Аравіи не могутъ заглушить запаха крови». Много психологически-общаго съ страданіями героя разсмотрѣннаго нами разсказа представляютъ намъ долгія внутреннія мученія Раскольникова въ «Преступленіи и наказаніи» Достоевскаго. И тотъ, и другой находятся только подъ гнетомъ внѣшнихъ, воспринятыхъ ими впечатлѣній; и тотъ, и другой переживаютъ почти одну и ту же мучительную психозу; и тотъ и другой не въ силахъ освободиться отъ давящаго ихъ представленія, но ни у того, ни у другаго не пробуждается еще голосъ совѣсти въ нравственномъ значеніи этого слова. «Гнетъ этотъ сильнѣе меня», говорятъ они въ концѣ концовъ и, признавая себя побѣжденными, отдаютъ себя въ руки правосудія, потому прежде всего, что не могутъ больше молчать.
Но цѣль преступленія, психологія преступленія остается все-таки еще невыясненной. Для того, чтобы постигнуть ее, намъ надо обратиться къ другимъ произведеніямъ нашего писателя. Близорукая, казенная психіатрія, правда, подсказываетъ намъ, что тутъ главною дѣйствующею силою, главнымъ агентомъ является idée fixe. Насъ гнететъ представленіе, и мы желаемъ стряхнуть съ себя этотъ гнетъ, освободиться отъ представленія. Но для того, чтобы избавиться отъ представленія, надо (въ нѣкоторыхъ, разумѣется, только случаяхъ) удалить соотвѣтствующій во внѣшнемъ мірѣ представленію этому предметъ и не только удалить его, спрятать, но и знать, что его болѣе не существуетъ, уничтожить его. Подчиненіе этому сопернику нашъ писатель совершенно вѣрно называетъ духомъ или демономъ противорѣчія.
Прежде чѣмъ представить читателямъ нашимъ анализъ этой внутри насъ живущей и дѣйствующей въ насъ силы (и притомъ несомнѣнно собственной нашей силы) — какъ постигаетъ анализъ этотъ изучаемый нами писатель — мы попытаемся иллюстрировать существованіе силы этой нѣсколькими примѣрами. Мы находимся, напр., на какой-нибудь высотѣ и боимся страшной бездны, разстилающейся передъ нами, но въ то же самое время мы невольно боремся въ душѣ съ какою-то силою, которая влечетъ, толкаетъ насъ въ эту бездну. Мы не опасаемся какой бы то ни было силы, которая толкнула-бы насъ сзади, мы хорошо и ясно сознаемъ, что бездна не притягиваетъ насъ къ себѣ, какъ киль корабля притягиваетъ пловца или легкій челнокъ, — мы боремся только съ собственнымъ своимъ внутреннимъ стремленіемъ, боимся сами спрыгнуть въ бездну, именно изъ желанія избѣгнуть ея, именно изъ боязни передъ ней. Мы боимся сдѣлать именно не то, что желаемъ, а эта боязнь дѣйствуетъ въ насъ отрицательнымъ образомъ, т. е. толкаетъ насъ въ бездну. «Не прыгай! не оступись»! шепчетъ или точнѣе вопіетъ намъ какой-то голосъ неисчислимое количество разъ, и это-то именно гонитъ насъ къ безднѣ или точнѣе внушаетъ намъ страхъ за самихъ себя; мы боимся только самихъ себя. Извѣстный авторъ мистическихъ «Странствованій пилигримма», англійскій поэтъ Боніалъ[1], разсказываетъ про себя, что въ отрочествѣ онъ былъ пораженъ текстомъ о грѣхѣ противъ Духа Святаго, который не прощается никогда, хотя бы и всѣ грѣхи могли проститься. Гнетущая боязнь совершить этотъ невѣдомый по существу своему грѣхъ овладѣваетъ имъ. Онъ трепещетъ передъ мыслію какъ нибудь нечаянно, незамѣтнымъ для себя образомъ совершить этотъ непрощаемый грѣхъ, сущность котораго остается ему совершенно незнакомою, анализируетъ свое прошлое, чтобы узнать, не совершилъ-ли онъ его ужъ когда-нибудь. И вотъ идея объ этомъ грѣхѣ начинаетъ занимать всю его душу, овладѣваетъ имъ постепенно. Онъ видитъ уже себя прельщаемымъ этимъ грѣхомъ, привлекаемымъ его тайною, стремящимся во что бы то ни стало совершить его. Внутренній мотивъ «не совершай»! постепенно обращается въ искушающій голосъ: «соверши»! — борьба приводитъ къ совершенно отрицательному. Извѣстенъ въ психологической литературѣ разсказъ Александра Гумбольдта про свою няню, которая когда-то, раздѣвая его, такъ испугалась шутливой мысли, что она могла-бы охотно съѣсть аппетитное тѣло ребенка, что эта мысль начала представляться ей каждое утро и каждый вечеръ, и она кончила тѣмъ, что просила родителей Гумбольдта прогнать ее, чтобы не совершилось страшное преступленіе, искушенію котораго она не въ силахъ была уже противостоять. Боязнь преступленія обратилась у нея въ стремленіе къ нему. Внутренній императивъ получилъ обратное, противоположное содержаніе путемъ борьбы. Въ мірѣ художества этотъ процессъ внутренней метаморфозы императива замѣчательно вѣрно и замѣчательно хорошо изображенъ Гоголемъ, хотя и съ комической стороны, въ превосходномъ, послѣднемъ монологѣ Подколесина, любующагося счастьемъ своей будущей семейной жизни и готовящагося издать законъ, чтобы всѣ люди были непремѣнно женаты и не было-бы ни одного холостаго человѣка. «Однакожь… на весь вѣкъ… все кончено, все сдѣлано. Ужъ вотъ даже и теперь никакъ назадъ нельзя попятиться; черезъ минуту и подъ вѣнецъ; уйти даже нельзя — тамъ ужъ и карета, и все стоитъ въ готовности. А будто въ самомъ дѣлѣ нельзя уйти? Какъ же, натурально нельзя; тамъ въ дверяхъ и вездѣ стоятъ люди; ну, спросятъ — зачѣмъ? Нельзя, нѣтъ! А вотъ окно открыто; что, если бы въ окно? Нѣтъ, нельзя! Какъ же, и неприлично, да и высоко. Ну, еще не такъ высоко, только одинъ фундаментъ, да и тотъ низенькій. Ну, нѣтъ, какъ же, со мной нѣтъ даже картуза. Какъ же безъ шляпы? неловко. А что, если бы попробовать — а? Попробовать, что-ли? Господи, благослови!… Охъ! однакожь высоко! Эй, извозчикъ»!
Въ этомъ раздумьи и въ этомъ поступкѣ смѣшнаго для насъ Подколесина вѣрно отражаются медленно по временамъ и мучительно совершающіеся процессы комедіи и трагедіи человѣческой. Суть процесса заключается въ непроизвольной метаморфозѣ внутренняго императива, а психическіе мотивы къ этой метаморфозѣ могутъ быть и въ высшей степени различны.
Такова внутренняя психическая сила, которая играетъ такую значительную роль въ произведеніяхъ Эдгарда Поэ, и которую называетъ онъ демономъ противности или противорѣчія (perversity) за отсутствіемъ лучшаго термина для выраженія его мысли. Суть этой силы, этого демона заключается въ стремленіи совершить что-либо именно потому, что не нужно его совершать, что не должно его совершать. Обращая особенное или даже почти исключительное вниманіе на вторую редакцію этого мотива, писатель нашъ видитъ въ демонѣ этомъ непремѣнно злое начало, какъ основу сопротивленія нравственному долгу, и впадаетъ въ отношеніи этомъ, какъ увидимъ мы послѣ, въ значительную ошибку. Всего подробнѣе говоритъ онъ о немъ въ разсказѣ, имѣющемъ спеціальное названіе «Демона противорѣчія» и представляющемъ несомнѣнно-глубокій психологическій интересъ. «Двигатель, о которомъ идетъ въ настоящее время рѣчь, — говоритъ онъ, — представляется намъ двигателемъ безъ мотива или имѣющимъ такой мотивъ, который самъ въ свою очередь ничѣмъ не можетъ быть мотивированъ. Подъ вліяніем его дѣйствуемъ мы безъ всякой разумной цѣли… мы дѣйствуемъ такъ по тому, что не должны так дѣйствовать. Въ теоріи не можетъ быть побужденія болѣе безсмысленнаго, но на практикѣ не существуетъ побужденій болѣе сильныхъ. Для извѣстнаго рода людей въ извѣстнаго рода обстоятельствахъ они становятся абсолютно неподлежащими сопротивленію, безусловно непобѣдимыми. Самая жизнь для меня не такъ несомнѣнна, какъ вѣрность этого предположенія; увѣренность въ грѣхѣ или ошибочности, заключающихся въ какомъ-нибудь дѣяніи, является для насъ зачастую единственной неотразимой силой, побуждающею насъ къ его осуществленію. Это стремленіе творить зло ради одного только зла не допускаетъ никакого анализа, не содержитъ въ себѣ никакихъ предварительныхъ элементовъ. Это — побужденіе простое, примитивное»…
«Я — одна изъ безчисленныхъ жертвъ демона противорѣчія». Такими словами начинается самый разсказъ въ тѣсномъ смыслѣ этого слова. Суть разсказа, зерно его заключается въ преступленіи, совершенно похожемъ на то, которое составляло завязку сообщеннаго уже нами разсказа — «Сердце-обличитель». Передъ нами убійство старика посредствомъ заранѣе приспособленной отравленной свѣчи, помѣщенной въ его спальню. Всѣ слѣды преступленія были скрыты самымъ совершеннѣйшимъ образомъ, и ничто не угрожало свободѣ и безопасности преступника. Мысль о возможности разоблаченія существовала только въ его душѣ и заставляла его переживать сильную внутреннюю работу, приводившую его однако къ неизмѣнному заключенію: «я спасен!»
«Однажды, бродя по улицамъ, я поймалъ самого себя въ то время, какъ произносилъ почти вслухъ эти, сдѣлавшіяся мнѣ столь привычными слова. Въ порывѣ волненія я выразилъ владѣвшее мною чувство въ слѣдующей новой для меня формѣ: я спасенъ! я спасенъ, если только не буду такъ глупъ, чтобы самолично донести на себя.
«Едва только произнесъ я эти слова, какъ почувствовалъ холодъ, проникшій мнѣ въ самое сердце. Я уже испыталъ нѣсколько приступовъ демона противорѣчія (таинственной природы котораго я никогда не могъ себѣ объяснить) и зналъ, что никогда не могъ противустоять его побѣдоносному напору. И теперь, когда во мнѣ самомъ появился зародышъ сознанія того, что я могу оказаться настолько глупъ, чтобы объявить о своемъ дѣяніи, — сознаніе это преслѣдовало меня сильнѣе, чѣмъ тѣнь убитаго мною человѣка, и призывало меня къ смерти.
«Сначала я сдѣлалъ усиліе, чтобы стряхнуть съ своей души этотъ ужасный кошмаръ. Я шелъ медленнымъ шагомъ, — скорѣе, все скорѣе, и наконецъ побѣжалъ. Я чувствовалъ опьяняющее меня стремленіе закричать изо всей моей силы. Всякій новый наплывъ моей мысли наполнялъ меня новымъ ужасомъ, ибо, увы! я понималъ вполнѣ ясно, что мыслить въ моемъ положеніи значитъ губить себя. Я ускорялъ свои шаги. Я проносился, какъ сумасшедшій, по переполненнымъ народомъ улицамъ. Толпа понемногу чувствовала тревогу и бросилась за мной. Я чувствовалъ, что судьба моя приходитъ къ концу. Если бы я могъ вырвать себѣ языкъ, — я сделалъ бы это. Вдругъ грубый голосъ раздался въ ушахъ моихъ, еще болѣе грубая рука схватила меня за плечо. Я обернулся, — я открылъ ротъ, чтобы говорить. Я испытывалъ в теченіи минуты всѣ муки удушенія; я сталъ глухъ, слѣпъ, опьяненъ, и какъ-будто какой-то невидимый демонъ подталкивалъ меня въ спину своею широкою рукою. Тайна, которую такъ долго хранилъ я и берегъ, вылилась изъ моей души.
«Потомъ разсказывали, что я говорилъ, что я разсказывалъ со всею подробностью все, относящееся къ преступленію. Сообщивъ все, что было нужно для полнаго убѣжденія судей, я упалъ въ безчувственность, въ утомленіе.»
Демонъ противорѣчія, сила внутренняго противорѣчія, побуждающая насъ творить ненавистное намъ, противуположное основному желанію нашему, то, чего желали-бы мы избегнуть, — составляетъ основу и подкладку многочисленныхъ разсказовъ нашего писателя. Мотивъ этотъ проглядываетъ мелькомъ и тамъ, гдѣ въ основе завязки лежатъ совершенно иныя психическія настроенія, совершенно иные психозы. Съ особенною яркостью выступаетъ онъ между прочимъ въ известномъ разсказѣ «Черная кошка», представляющемъ постепенное паденіе и нравственное растлѣніе героя подъ вліяніемъ демона невоздержности — алкоголизма.
«И тогда-то для окончательнаго и безповоротнаго паденія моего, сообщаетъ разсказчикъ, выступилъ во мнѣ во всей силѣ духъ противорѣчія. Философія не занимается и не занималась этимъ духомъ. Но такъ же вѣрно, какъ то, что существуетъ во мнѣ душа, убѣжденъ я въ томъ, что духъ противорѣчія этотъ составляет одно изъ самыхъ примитивныхъ, прирожденныхъ стремленій человѣческаго сердца, — что онъ принадлежитъ къ числу тѣхъ основныхъ наклонностей, которыя придаютъ направленіе человѣческому характеру. Кто не изумлялся самому себѣ сотни разъ, совершая какой-либо глупый или низкій поступокъ безъ всякой другой причины, безъ всякаго другаго побужденія, кромѣ сознанія того, что не должно было совершать его? Не существуетъ-ли въ насъ при самыхъ лучшихъ намѣреніяхъ нашихъ постояннаго стремленія, склонности къ нарушенію закона, потому только, что это законъ? Этотъ духъ противорѣчія, какъ уже говорилъ я, явился причиною моего конечнаго паденія. Страстное, непостижимое стремленіе души пытать самого себя, насиловать свою собственную природу — творить зло изъ одной только любви къ злу побуждало меня продолжать и довести до конца ужасную муку, которую предназначилъ я для несчастной кошки. Однажды утромъ я совершенно хладнокровно накинулъ петлю ей на шею и повѣсилъ ее на деревѣ; я повѣсилъ ее, самъ плача отъ горя, съ самымъ горькимъ раскаяніемъ въ сердцѣ; я повѣсилъ ее потому, что зналъ, что она меня любила, потому что зналъ, что она не дала мнѣ никакого повода къ ненависти; я повѣсилъ ее, потому что зналъ, что, поступая такимъ образомъ, я творю грѣхъ — смертельный грѣхъ, губящій мою безсмертную душу».
Насколько намъ извѣстно, во всей области художественнаго творчества, художественной психологіи никто съ такою ясностью, съ такою полнотою не разсматривалъ страннаго психологическаго процесса, которому суждено играть такую громадную роль въ трагикомедіи человѣческой жизни и которому посвятили мы эти послѣднія страницы. Но, какъ уже говорили мы, Поэ не совсѣмъ ясно понялъ суть этого процесса и потому впалъ въ нѣкоторыя заблужденія, недостаточно отличивъ его сущность отъ того, что случайно къ нему присоединяется, смѣшавъ его съ нѣкоторыми другими близкими къ нему, но нетожественными съ нимъ психическими настроеніями, а именно съ стремленіемъ насиловать собственную свою природу и съ стремленіемъ нарушать долгъ, потому именно, что онъ долгъ. Изъ этого послѣдняго сопоставленія демонъ противорѣчія сдѣлался необходимо закономъ нравственнаго зла, стремленіемъ ко злу потому именно, что оно зло. Причиною всего смѣшенія является то, что Поэ недостаточно объяснилъ себѣ сущность этихъ процессовъ и увлекся только сходствомъ непосредственныхъ ихъ результатовъ.
Въ основѣ стремленія къ ломкѣ и насилованію собственной своей природы, къ нарушенію закона, потому только, что онъ законъ, лежитъ стремленіе къ подвижничеству, къ автономіи собственной индивидуальной своей воли, стремленіе къ культу собственной своей свободы.
Въ основѣ втораго изъ указанныхъ выше стремленій — стремленія нарушить законъ ради того только, что онъ законъ, — лежитъ опять то же самое стремленіе къ автономіи свободной воли, — стремленіе насладиться собственною своею свободой, свободой собственнаго своего почина.
Итакъ, Эдгаръ Поэ, основываясь на сходствѣ внѣшнихъ результатовъ и увлекаясь этимъ сходствомъ, ошибочно присоединилъ къ своему «демону противорѣчія» два психологически-нравственныхъ процесса, въ сущности не имѣющихъ съ нимъ ничего общаго. Въ сущности смѣшеніе это совершается не въ самой передачѣ фактовъ, а только въ послѣдующихъ толкованіяхъ. Въ концѣ концовъ «демонъ противорѣчія» у Эдгара Поэ какъ нельзя лучше сходится съ тѣмъ, что выше назвали мы «непроизвольною метаморфозою внутренняго императива». Метаморфоза эта ограничивается впрочемъ только переходомъ положительнаго элемента въ отрицательный и наоборотъ: отрицательнаго въ положительный. «Не прыгай съ горы»! говоримъ мы сами себѣ и въ силу этого получаемъ именно стремленіе спрыгнуть, броситься въ бездну; желаніе не прыгать обращается въ желаніе прыгнуть. «Не сотвори грѣха противъ Духа Святаго» — говоритъ себѣ Боніалъ и, упорно преслѣдуя мысль эту, получаетъ наконецъ по истеченіи нѣкотораго времени стремленіе «сотворить грѣхъ противъ Духа Святаго»; что-то шепчетъ ему: «сотвори, сотвори»! Совершенно подобное же встрѣчаемъ мы и въ казусѣ съ нянькою Гумбольдта; для нея точно также отрицательное въ основѣ своей стремленіе исподволь метаморфозируется въ положительное. «Не объяви о самомъ себѣ! не донеси на себя! ибо никто иначе донести и объявить не можетъ» для героя-преступника у Поэ незамѣтно приводитъ къ неотразимому побужденію именно объявить и именно донести.
Мы выше уже назвали психологическое творчество нашего писателя «скорбною лѣтописью одинокаго духа». Характеръ скорбности, характеръ пессимизма всецѣло объясняется характеромъ одинокости и не нуждается ни въ какомъ дальнѣйшемъ истолкованіи. Душа, анализируемая такъ тщательно и такъ художественно нашимъ поэтомъ душа, проходящая черезъ всѣ его разсказы, которые — мимоходомъ будь сказано — передаются въ первомъ лицѣ (за очень немногими исключеніями, такъ какъ Поэ очевидно затруднялся поступать иначе), могла бы быть душою Робинзона, живущаго на необитаемомъ островѣ и не встрѣтившаго даже своего Пятницы. Всякая коллизія двухъ самостоятельныхъ психическихъ міровъ и происходящія изъ такого столкновенія самостоятельные психическія настроенія абсолютно у него отсутствуютъ и черезъ это ограничиваютъ область психическихъ его наблюденій и область всей его психологіи. Одинокій страхъ или одинокій ужасъ передъ стихійными людьми или передъ стихійною природой, одинокая внутренняя борьба съ внѣшнею природой или съ самимъ собою, одинокая скорбь и одинокое изнываніе или одиноко въ уединеніи накопляющееся и нарастающее чувство мести — вотъ совокупность всѣхъ процессовъ, намѣченныхъ и изображенныхъ нашимъ художникомъ. Авторъ-разсказчикъ всегда остается одинокъ съ самимъ собою или, что бываетъ въ высшей степени рѣдко, совершенно стушевывается и живетъ только въ другомъ изображаемомъ имъ лицѣ, сохраняя для себя совершенно безцвѣтную роль (Лигея, Морелла и т. п.).
Но этимъ не ограничивается изолированность психическихъ наблюденій нашего автора. Каждое выставляемое имъ лицо, не сталкиваясь съ другими лицами, не сталкивается и съ самимъ собою въ прежнія эпохи своего существованія. Каждое лицо, выводимое имъ, живетъ только своимъ настоящимъ моментомъ, не имѣетъ передъ собою ни прошедшаго, ни будущаго, не входитъ ни въ малѣйшее соотношеніе съ ними. Черезъ это теряется масса психическихъ процессовъ, которые могли бы получить художественное свое выраженіе подъ рукою такого талантливаго изобразителя психозъ, какъ нашъ Поэ.
Если развито и выработано въ немъ психическое наблюденіе, то психическій арсеналъ его весьма ограниченъ. Мы напрасно стали бы искать у него изображенія внутреннихъ процессовъ раскаянія и духовнаго обновленія, которые такъ хорошо прослѣдованы и изображены Дикенсомъ и графомъ Львомъ Толстымъ, процессовъ любви и прощенія, которые достались въ удѣлъ творчеству другихъ писателей. Невольно кажется, что по отношенію къ цѣлому ряду страданій и наслажденій человѣческихъ, отстранивъ ихъ отъ его взора своимъ чернымъ крыломъ, «воронъ громко вскричалъ: „никогда“!»
Таковъ можетъ быть главный смыслъ этой маленькой поэмы. Но отсутствіе во внѣшнемъ изображеніи не есть еще отсутствіе въ жизни. Чуждается внѣшняго выраженія иногда самое святое, самое близкое, самое непосредственное.
- ↑ Ошибочное написание имени в источнике. Имеется ввиду английский религиозный писатель Джон Баньян (1628—1688). (Прим. ред.)