1804 год
Октябрь.Оскорбительная предосторожность, с каковою поступают в Японии с иностранцами, довольно известна. Мы не могли надеяться, чтобы приняли нас благосклоннее, нежели других народов, но думая, что имеем с собою посланника, отправленного Монархом могущественной и соседственной нации сего столь боязливого в политических отношениях народа, с одними дружественными уверениями, ласкались не только некоторым исключительным приемом, но и большею свободою, которая могла бы долговременное наше в Нангасаки пребывание, соделать приятным и небесполезным. Мы полагали, что шестимесячное наше бездействие вознаградится по крайней мере приобретением сведений о сем так мало известном государстве. Посещающие оное в продолжение двух столетий голландцы поставили себе законом не сообщать свету никаких об нём известий. В течение ста лет явились два только путешественника, которых примечания об Японии напечатаны. Хотя оба они находились в государстве сем короткое время, однако описания их важны, поелику они суть единственные со времени изгнания христианской веры из Японии, после чего езуиты уже никаких известий об оной доставлять не могли. Но сии путешественники не принадлежали к голландской нации, коей не обязана Европа ни малейшим сведением о японском государстве. Что ж бы такое удерживало от того голландцев? Не боязнь ли строгого за то японцев мщения? Не зависть ли или политика? Первая причина могла бы достаточна быть к извинению, если бы японцы, вознегодовав на сочинения Кемпфера и Тунберга, которые толмочам, шпионам их правления, очень известны, запретили действительно голландцам писать об их государстве. Но сего никогда не бывало.
Голландцы не доставили даже и посредственного определения положений Фирандо и Нангасаки, где они так долго имели свое пребывание. Кемпферова копия с худого японского чертежа есть единственная известная в Европе карта Нангасакского залива. Они не сообщили никакого описания даже и о положении островов, находящихся в близости Нангасаки, а тем менее еще о лежащих между сим и Формозою, мимо которых плавают они двукратно каждой год на двух кораблях. Невозможно думать, чтобы японцы почли объявление о точном положении стран сих непростительным преступлением. Итак, чему приписать глубокое их молчание? Бесспорно не благоусмотрительной, но самой мелочной и вовсе бесполезной политике, которая духу 18 столетия совсем противна, и республиканскому правлению не свойственна. Претерпела ли хотя малой урон торговля агличан от того, что они свободно обнародывают описания всех посещаемых ими стран? Что выиграли голландцы от ненавистного их хранения тайны? Состояние аглинской и голландской торговли известно каждому. Дальнейшее сравнение оной нимало здесь не нужно.
Я прошу читателя извинить меня в сем невольном отступлении от настоящего предмета, к которому опять возвращаюсь.
Мы крайне обманулись, надеясь получить от японского правительства бо́льшую свободу, нежели каковою пользуются голландцы, которая впрочем казалась нам вначале столь презрительною, что мы с негодованием отказались бы от оной, если бы предлагаема была с условием не требовать большей. Но и в сей отказали нам вовсе. Время пребывания нашего в Нангасаки по справедливости назвать можно совершенным невольничеством, коему подлежал столько же посланник, сколько и последний матрос нашего корабля. Из сего явно видно, что никто из нас, а особливо из находившихся всегда на корабле, не был в состоянии приобресть какие-либо хотя бы и недостаточные о сей стране сведения. Единственными к тому источниками могли служить толмачи, которые во всю бытность на берегу посланника не смели к кораблю приближаться[1].
По сей причине не могу я удовлетворить читателя обстоятельным описанием сего государства, хотя пребывание наше продолжалось в оном более шести месяцов. Я намерен только рассказать здесь те происшествия, которые нарушали иногда тишину нашего заточения. Большая часть оных не заслуживает особенного внимания, но я не хочу и таковых прейти в молчании, поелику всё, относящееся до мало известного государства, любопытно. Сверх того простое, но верное представление случившегося с нами, может некоторым образом привести прозорливого читателя к общим заключениям.
Не излишним поставляю я упомянуть во-первых о нашем невольничестве и о явной к нам недоверчивости японцев, не оставляя впрочем в молчании и оказанных посланнику нашему разных преимуществ, которым не было до того в Японии примера.
Первое доказательство строгой японцев недоверчивости состояло в том, что они тотчас отобрали у нас весь порох и все ружья, даже и офицерские охотничьи, из коих некоторые были очень дорогие. После четырехмесячной просьбы позволено было наконец выдать офицерам ружья для чищенья, но и то поодиначке; спустив довольное потом время выдали только несколько вместе. Полученные обратно ружья не быв долгое время чищены оказались по большей части испорченными. Впрочем офицерам оставлены были при них шпаги, каковым снисхождением не пользуются никогда голландцы. Солдатам предоставили также ружья со штыками, чего голландцы и требовать не могут, ибо они столько осторожны, что никогда не показываются здесь в военном виде. Всего удивительнее казалось мне то, что посланнику нашему позволили взять с собою на берег солдат для караула и притом с ружьями. Но сие преимущество допущено с величайшим нехотением. Толмачи всемерно старались несколько дней сряду уговорить посланника оставить свое требование. Они представляли ему, что оное не только противно их законам, но что и народ возмет подозрение, увидев вооруженных иностранных солдат на берегу. Такового случая, говорили они, не бывало никогда в Японии. Само правительство подвергнется опасности, если на сие согласится. Видя, что все их представления не могли преклонить посланника оставить почетной караул свой, просили они его взять по крайней мере половину только солдат. Но он и на сие не согласился. Настояние японцев, чтоб не иметь вооруженных иностранных солдат в своем государстве, было, кажется, единственное только справедливое их от нас требование. Ибо между просвещеннейшими нациями Европы иностранные послы не имеют своего караула. Сие обстоятельство было столь важно, что нангасакский губернатор не мог на то решиться сам собою. Более месяца продолжалось от начала сих переговоров до того времени, как позволено посланнику съехать на берег. Губернатор, вероятно, посылал между тем курьера в Эддо.
По объявлении о сем малом торжестве над японцами возвращаюсь я опять к унижениям, которые заставляли они чувствовать нас в полной мере. Мы не могли не только съезжать на берег, но и не имели даже позволения ездить на гребных судах своих около корабля в некоем расстоянии. Шестинедельные переговоры могли только склонить наконец японцев назначить на ближайшем берегу для прогулки нашей место, к чему убеждены они были болезнию посланника. Место сие находилось на самом краю берега. Оное огородили они с береговой стороны высоким забором из морского тростника. Вся длина его превосходила немногим сто шагов, ширина же не более сорока шагов составляла. С двух сторон стража наблюдала строгое хранение пределов. Всё украшение сего места состояло в одном дереве. Никакая травка не зеленела на голых камнях целого пространства. Явно видно, что место сие не соответствовало своему назначению, а потому и оставалось без предназначенного употребления. Для одних астрономических наблюдений наших, в коих японцы нам не препятствовали, приносило оно великую пользу. Когда отходило корабельное гребное судно к сему месту, называемому ими Кибач, тогда вдруг флот их в 10 или 15 судах снимался с якоря и окружив оное со всех сторон провожал туда и обратно.
В первый день прибытия нашего познакомился я с начальниками голландских кораблей, и крайне желал продолжения сего знакомства. Но ни мне, ни голландцам не позволено было посещать друг друга. Японское правление простерло так далеко свое варварство, что запретило нам даже послать с голландцами, отходившими из Нангасаки в Батавию, письма и лишило тем желанного случая писать в свое отечество. Посланнику только позволено было отправишь донесение к Императору, но и то с таким условием, чтобы писать кратко об одном плавании из Камчатки в Нангасаки, присовокупя к тому извещения о благосостоянии всех, на корабле находившихся. Сие к Государю нашему написанное донесение велели толмачам перевести на голландский язык и доставить губернатору с подлинника копию, которая так точно была бы написана, чтобы каждая строка оканчивалась однофигурною с подлинником буквою. По сравнении такой копии с подлинником прислал губернатор донесение на корабль с двумя своими секретарями, чтобы оное в глазах их было запечатано. При отходе голландских кораблей приказали нам не посылать к оным своего гребного судна ни под каким видом. Когда я во время прохода мимо нас голландских кораблей спрашивал начальников оных об их здоровье и желал им счастливого плавания, тогда ответствовали они мне одним маханием рупора. Начальник голландской фактории извинялся в письме своем к нашему посланнику, что управляющим кораблями запрещено было наистрожайше не подавать ответа на вопросы наши ни малейшим голосом. Нельзя найти равносильных слов к выражению такого варварского уничижительного поступка. Крайне жалко, что просвещенная европейская нация, обязанная политическим бытием своим одной любви к свободе и ознаменовавшаяся славными деяниями, унижается до такой степени из единого стремления к корысти и рабскй покоряется жестоким повелениям. Невозможно смотреть без негодования на повержение почтенных людей к стопам японских чиновников, не имеющих иногда никакого просвещения, и которые не отвечают на сие уничижительное изъявление почтения ни малейшим даже мановением головы.
По сообщении посланнику позволения иметь на берегу свое временное пребывание отвели ему жилище довольно приличное. Но едва ли укреплен столько в Константинополе семибашенный за́мок, сколько Мегасаки. Так называлось место пребывания нашего посланника. Сей дом находился на мысу столь близко к морю, что во время прилива подходила вода с восточной и южной стороны оного к самым окнам, ежели можно назвать окном квадратное в один фут отверстие, переплетенное двойною железною решеткою, сквозь которую проходил слабый свет солнца. Высокий забор из морского тростника окружал строение не только с береговой, но и с морской стороны. Сверх сего сделаны были от ворот два забора, простиравшиеся в море столь далеко, как вода отходила во время отлива. Они составляли закрытой путь для гребных судов наших, приходивших с корабля к посланнику. Предосторожность, едва ли совсем не излишняя[2]. Большие ворота с морской стороны запирали всегда двумя замками: ключ от наружного замка хранил кораульный офицер, находившийся на судне в близи корабля, от внутреннего же другой офицер, живший в Мегасаки. Итак если шла шлюпка с корабля в Мегасаки, то хранитель наружного ключа должен был ехать вместе, дабы отпереть внешний замок, после чего отпирали уже и внутренний. Подобное сему происходило и тогда, когда надобно было ехать кому на корабль из Мегасаки. Ворота не оставались никогда незапертыми, ниже на самое малейшее время. Если и знали, что по прошествии пяти минут надлежало ехать обратно, то и тогда запирали неупустительно.
Береговая сторона Мегасаки охраняема была с такою же предосторожностью. Крепко запертые ворота составляли предел малого двора, принадлежавшего к дому посланника. Отведенные нам магазейны находились вне сего двора. Частые наши в оных надобности утомили наконец караульных офицеров и ворота оставались незапертыми, однако другой двор пред магазейнами окружен был множеством караулов. Двенадцать офицеров, каждый со своими солдатами, занимали сии караулы и сменялись ежедневно. Сверх того построены были три новые дома, в коих жили другие офицеры, долженствовавшие бдительно примечать за нами.
На дороге к городу были многие ворота в недальнем одни от других расстоянии, которые не только что запирались, но и при каждых находился всегдашний караул. В последнее время нашего пребывания двое первых ворот оставляли незапертыми, но часовые никогда не отходили от оных. Приезжавших с корабля на берег пересчитывали каждый раз, и шлюпка не могла возвращаться с берега, пока не было на ней опять числа людей равного прежнему. Если кто из офицеров корабля хотел ночевать в Мегасаки, то один из живших на берегу должен был вместо него ехать на корабль; равномерно когда офицер, принадлежавший к свите посланника, оставался ночевать на корабле, тогда надобно было вместо него послать на берег одного из матросов. Число живших в Мегасаки не могло ни увеличиться, ни уменьшиться. При сем не смотрели на чин, но наблюдали строго одно только число людей.
Все гребные суда наши требовали починки. Мне хотелось также сделать на баркасе своем палубу и обшить его медью. Почему и просил я о месте на берегу для произведения сей работы. Японцы в том не отказали, но отведенное ими место было так близко к морю, что во время полных вод работа останавливалась. Они огородили его так же как и Кибач забором. Две лодки стояли всегда пред оным на карауле, когда находились там наши плотники. Ни одному из них не позволяли выходить ни на шаг из ограды. В месте для обсерватории отазали, и сим образом не допустили нас с точностью наблюдать небесные светила, хотя заборы до них и не досязали[3]. В Кибаче не позволяли никогда оставаться ночью, следовательно и нельзя было установить там никакого астрономического инструмента, и потому мы должны были довольствоваться одними наблюдениями лунных расстояний и соответствующих высот.
Окончив все мои жалобы на поступки недоверчивых к нам японцев, справедливость обязывает меня не умолчать и о том, что все мои требования, в рассуждении материалов нужных для починки корабля, исполняемы были с точностью. Провизию доставляли не только с чрезвычайною поспешностью, но и всегда самую лучшую и притом каждой раз точно требуемое мною количество. Пред отходом нашим, кроме императорского служителям нашим подарка, о коем сказано будет ниже, дали нам 200 пудов сухарей и всякой другой провизии на два месяца, но купить за деньги ничего не позволили.
Теперь обращаюсь я к происшествиям, случившимся с нами со времени прибытия до нашего отхода.
В конце предыдущей главы мною упомянуто, что мы, быв сопровождаемы японским судном, пошли к заливу Нангасаки 8 октября в четыре часа пополудни. В половине шестого стали на якорь при входе в оный. Сего же еще вечера в десять часов прибыли к нам из Нангасаки многие чиновники, от японцев баниосами называемые. Не дождавшись приглашения, тотчас пошли они в каюту и сели на диване. Слуги их поставили пред каждым по фонарю, по ящику с трубками и небольшую жаровню, которая нужна по причине беспрестанного их курения и столь малых трубок, что не более четырех или пяти раз только курнуть можно. Сопровождавшие сих знатных господ составляли около 20 человек, между коими находилось несколько толмачей. Сии распрашивали нас с великою точностью о плавании нашем от Кронштадта, наипаче же любопытствовали узнать каким путем мы плыли к ним, проливом ли Корейским, или по восточную сторону японских берегов? Услышав, что мы пришли к ним путем последним, казались быть довольными, потому что они весьма беспокоятся, чтоб европейцы не ходили Корейским проливом, как то мы узнали при отходе нашем из Японии. Главной толмач Скейзима показал при сем случае некоторые географические познания, по крайней мере таковые, каковых мы не ожидали, например он знал очень хорошо, что остров Тенериф принадлежит к островам Канарским, а остров Св. Екатерины к Бразилии. Впрочем, как он, так и его сотоварищи изъявили после крайнее невежество в географии своего государства, но, может быть, сие с их стороны было притворно, дабы не сообщить нам о том сведений. Более всего показалось им странным и невероятным то, что плавание наше из Камчатки продолжалось только один месяц. Баниосы привезли с собою обергофта или директора голландской фактории господина Дуфа, но с лишком час прошло времени, пока позволили ему на корабль взойти. Вошед в каюту со своим секретарем, двумя начальниками бывших здесь голландских кораблей и некиим бароном Пабстом, должны они были все стоять пред баниосами несколько минут, наклонившись низко, к чему дано было им чрез толмачей следующее повеление: Myn Heer Oberhoeft! Complement bevor de oppor Banios, то есть: господин обергофт, кланяйтесь перед баниосами. На сие покорное и унижительное приветствие не отвечали им ни малейшим знаком. Наружное изъявление покорности голландцами неодинаково с оказываемым природными японцами. Сии последние должны повергаться на землю и простершись, касаться оной головою, сверх того иногда вперед и взад ползать, смотря по тому, что начальник скажет подчиненному. Повержение на землю для голландцев как ради узкого платья, так и негибкости тела не привыкших с младенчества к таким обрядам было бы крайне тягостно. Но чтобы, сколько возможно, сообразоваться с обычаями японцев, должен голланец наклоняться ниже, чем в пояс и в таком положении находиться с распростертыми вниз руками столь долго, пока не получит позволения подняться, которого дожидается обыкновенно несколько минут. Наружные изъявления покорности, которые предлежат голландцам в Эддо, должны много разнствовать от тех, коих мы были очевидцами. Они рассказывали нам сами, что пред отъездом в Эддо всякий, принадлежащий к посольству, принужден бывает тому прежде научиться. Японцы не отваживались подвергнуть нас таковым уничижениям. Во второе посещение нас чиновниками, когда начал баниос говорить со мною, коснулся легонько один из толмачей, рукою спины моей, но как я, оглянувшись, посмотрел на него с видом негодования, то они и не отваживались уже более на таковые покушения.
В 12 часов все уехали. Однако обещались прибыть опять на другой день, чтобы проводить корабль наш далее в гавань. Более двадцати судов осталось вблизи корабля на карауле. Флаги оных, с изображением герба князя Физена, показывали, что оные принадлежали сему князю, который, как нам сказывали, имеет равное право с князем Чингодцин на владение города Нангасаки и всей провинции. Во всю нашу здесь бытность, содержали посменно караул одни только принадлежавшие сим двум князьям, однако князь Омура должен также иметь участие во владении города Нангасаки, потому что и его офицеры стояли часто на карауле у нашего посланника. В гавани же напротив того видны были только флаги князьев Физен и Чингодцин.
Чрезвычайная покорность, с каковою говорили толмачи с баниосами, заставляло нас в начале высоко думать о достоинстве сих чиновников, но наконец узнали мы, что чины их сами по себе весьма малозначущи. Великое уважение оных продолжается только до тех пор, пока находятся в исполнении своих должностей по повелению губернатора. Как скоро долженствовал толмач что-либо перевести баниосу, то наперед вдруг повергался пред ним на колена и руки, и имея наклонную голову вздыхал с некоторым шипением, как будто желая вдохнуть в себя воздух, окружающий его повелителя[4]. После начинал говорить тихим, едва слышным голосом, при беспрестанном шипящем дыхании, краткими, прерывистыми выражениями и переводил так переговоры, продолжавшиеся на голландском языке несколько минут. Если баниос говорил что толмачу или другому кому из сопровождавших его, то сей подползши к ногам баниоса, наклонял к земле свою голову и беспрестанно повторял односложное слово: Е, Е, которое означает: слушаю, разумею. Баниосы поступали впрочем с великою важностью, они никогда не смеялись, редко изъявляли свое благоволение пристойною улыбкою. Они казались нам разумеющими правила общежития, а потому и удивлялись мы более некоторым их весьма неблагопристойным обычаям, коих они нимало не стыдились. Если собственное, нравственное чувствование их в том и не упрекало, то по крайней мере неблагопристойность сия была им известна, потому что толмачи того не делали.
Одеяние баниосов и толмачей состояло из короткого верхнего платья с широкими рукавами и из узкого нижнего, длиною по самые пяты, которое подобно одежде европейских женщин, с тою притом разностью, что внизу гораздо у́же и в ходу очень неудобно. Но они ходят только тогда, когда требует крайняя надобность. Сие одеяние есть в Японии всеобщее. Богатый отличается от бедного тем, что первый носит из шелковой, а последний из простой толстой ткани. Верхнее платье обыкновенно черное, однако носят и цветное. Праздничное по большей части пестрое. Все на многих местах верхнего платья имеют фамильный герб величиною с империал. Сей обычай принадлежит обоим полам. При первом взгляде узнать можно каждого не только какого он состояния, но и какой даже фамилии. Женский пол носит герб до замужества отцовский, по замужестве же мужнин. Величайшая почесть, которую князь или губернатор кому-либо оказывает, состоит в подарке верхнего платья со своим гербом. Получивший таковое отличие носит фамильный герб на нижнем платье. Посланнику нашему твердили многократно о великом счастье, если император благоволит подарить его платьем, украшенным гербом императорским. На платьях из японских тканей герб выткан, на сделанных же из китайских нашивается. Зимою носят японцы часто по пяти и по шести одно на другое надетых платьев, но из сукна и из мехов не видал я ни одного, хотя в генваре и феврале месяцах бывает погода весьма суровая. Странно, что японцы не умеют обувать ног своих лучше. Их чулки, длиною до полуикор, сшиты из бумажной ткани; вместо башмаков носят они одни подошвы, сплетенные из соломы, которые придерживаются дужкою, надетою на большой палец. Полы́ в их покоях покрыты всегда толстым сукном и тонкими рагожами, а потому и скидывают они свои подошвы по входе в оные. Знатные не чувствуют неудобности в сей бедной обуви, потому что они почти никогда не ходят, а сидят только во весь день, подогнувши ноги; напротив того простой народ, составляющий, может быть, девять десятых всего народосчисления, должен, конечно, терпеть от того много в зимние месяцы. Голова японца, обритая до половины, не защищается ничем ни от жара в 25 градусов, ни от холода в один и два градуса, ни от пронзительных северных ветров, дующих во все зимние месяцы. Во время дождя только употребляют они зонтик. Крепко намазанные помадою, лоснящиеся волосы завязывают у самой головы на макушке в пучок, который наклоняется вперед. Убор волос должен стоить японцу много времени. Они не только ежедневно оные намазывают и чешут, но ежедневно же и подстригают. Бороды́ не стригут, не бреют, но выдергивают волосы щипчиками, чтобы не скоро росли. Сии щипчики вместе с металлическим зеркальцем каждый японец имеет в карманной своей книжке. В рассуждении чистоты тела нельзя сделать им никакого упрека, невзирая на то, что они рубашек не употребляют, без коих не можем мы представить себе телесной опрятности. Судя по всему нами примеченному, кажется, что наблюдение чистоты есть свойство, общее всем японцам и притом во всех состояниях.
9Следующего дня пополудни в четыре часа прислан от губернатора на корабль подарок, состоявший из рыбы, сарачинской крупы и птиц дворовых. Привезший сии вещи уведомил о намереваемом посещении нас многих знатных особ. Скоро потом увидели мы большое судно, распещренное флагами, которое, быв сопровождаемо многими другими, при непрестанном бое на литаврах, буксировалось к нашему кораблю. По извещению толмачей находились на нём первой секретарь губернатора, главный казначей и оттона, то есть глава города. По прибытии на корабль сели первые на диване, а последний на стуле по правую сторону. Приятнее всего при сем посещении было для нас видеть голландцев, прибывших вместе с ними. Разговор наш с капитаном Мускетером, которой говорил весьма хорошо по-аглински, французски, немецки, и имел хорошие познания морского офицера, приносил мне великое удовольствие. Крайне сожалел я, что продолжение с ним знакомства запрещено было подозрительною японскою предосторожностью. Намерение посетивших нас сегодня японских чиновников состояло в том, чтоб взять у нас порох и всё оружие и отвести корабль к западной стороне Папенберга. Они не хотели дозволить нам остановиться на восточной стороне, под предлогом, что будто китайские йонки, коих было там пять, занимают всё якорное место. В 12 часов ночи подняли мы якорь. Более шестидесяти лодок начали буксировать нас к назначенному новому месту, отстоявшему от прежнего на 212 мили. Порядок, происходивший при буксировании, возбудил в нас удивление. Вся флотилия построилась в пять рядов, из коих в каждом находилось по 12 и 18 лодок. Ряды сохраняли линию с такою точностью, что ни единожды оной не нарушили. Ветер был противный, но мы перешли в час две мили курсами OSO, OSO12O и O. Тридцатитрехсаженная глубина уменьшалась мало-помалу. Дно составлял прежде мелкий серый песок, потом зеленая глина, смешанная с песком мелким. В четыре часа по полуночи остановились мы на якорь на глубине 25 саженей, тогда тридцать две сторожевые лодки окружили нас со всех сторон и составили около корабля круг, в который никакое другое судно входить не смело. Рейд на западной стороне Папенберга защищен мало, а потому и принуждены были лодки оставлять часто посты свои при свежем ветре, однако как только ветер становился тише, то поспешали они опять к своим постам, что случалось нередко в день по два раза. Некоторые из судов сих были под императорским флагом, которой состоял из полос белой, синей, белой. Большая же часть из оных имела флаг Физино-Кама-Сама или князя Физен. Суда превосходившие других величиною, имели палубу через всё судно, покрыты были синим сукном, и отличались двумя утвержденными на корме пиками, как знаками почести командующего офицера. Сверх сих 32 судов, стояли еще три близ корабля за кормою для принятия и исполнения наших поручений.
12Октября 12 в четыре часа утра вступил под паруса китайский флот. Строение китайских судов или йонок довольно известно, следовательно и не нужно здесь описание оных. Мы были очевидными свидетелями с каким неискусством и трудностями поднимали китайцы паруса на своих судах. Все люди, коих было более ста на судне, работали долее двух часов с чрезвычайным криком, чтобы поставить только один парус, что они производили посредством брашпиля. По выходе из залива поставили они и марсели, которые сделаны из парусины. Нижние паруса, как известно, состоят из рогожек. При таковом несовершенстве их мореплавания могут они только ходить при благополучном ветре. Крепкий ветер, если случится несколько противный, подвергает их величайшим опасностям. В полдень переменился ветер из NO в NNW, но и при сем, всё еще попутном ветре, принужденными нашлися они возвратиться на прежнее свое якорное место. Вторичное покушение их вступить под паруса сделалось также неудачным. В третий раз, наконец, когда настал ветер постоянный от NO, удалось им только вытти в море.
Октября 11-го, 13-го и 15-го[5], торжествовали японцы праздники, которые называли толмачи Кермес. Бесспорно, что учреждение не праздновать более одного дня сряду означает благонамеренную цель народного японцев постановления. При таковом расспоряжении не удаляется никто от своего порядка; никакое упражнение совсем не прерывается. Многодневные празднования вредны здоровью и нравственности, и сопрягаются с великою потерею времени. У японцев праздников весьма мало. Называемые Кермес и праздники нового года суть важнейшие. У них нет воскресных дней.
16Октября 16-го в 11 часов пред полуднем прибыл к нам один бониос со ста лодками, чтобы отвести наш корабль на восточную сторону Папенберга, где мы в час пополудни стали на якорь на глубине 18 саженей, грунт ил. Тщетно просили мы, отвести корабль во внутреннюю гавань для починки потому, что оный много претерпел во время тифона, прежде коего оказывалась уже течь в нём. Нам отказали в сем не потому, что из Эддо не прислано на то позволения, но приводили смеха достойную причину, что военный корабль со знатною на нём особою, каков посланник, не может стоять вместе с купеческими голландскими кораблями. Как скоро пойдут в море последние, говорили нам японцы, тогда можете занять их место.
21Октября 21-го прислал губернатор толмача уведомить нас, что голландские корабли придут на другой день к Папенбергу, и сказать, чтоб не посылали мы к ним ни под каким видом своего гребного судна, также и не отвечали бы на их салюты, которые отдаваемы будут крепостям императорским, а не нашему флагу. Не имея у себя ни одного золотника пороха, которой у нас взяли по повелению губернатора, не могли мы не почесть смешною последней предосторожности. Но если бы и приняли мы салюты на свой счет и имели порох, то и тогда не могли бы ответствовать, поелику оные состояли по крайней мере из 400 выстрелов и продолжались с малыми перемежками около шести часов. Губернатор приказал нас притом уверить, что он позволит нам по отходе голландских кораблей занять их место, но во внутренную гавань не может пустить нас до тех пор, пока не получит на то повеления из Эддо. Он исполнил обещание свое с точностью. По отходе голландских кораблей 8 ноября, прибыли к нам на другой день два баниоса со своими для буксированья лодками. Мы вынули якорь и в шесть часов вечера опять положили оный
между императорскими батареями, 1804 год
Ноябрь.
8находящимися на юго-восточной и северо-западной сторонах входа во внутреннюю гавань; глубина сего места 13 саженей, грунт зеленый ил. Курс был NOtN14O, глубина уменьшилась мало-помалу от 18 до 13 саженей. Верп положили на SO. Расстояние между нами и городом составляло две мили.
Нетерпеливо желал я приступить к починке корабля сколько возможно скорее и требовал того настоятельно. Но как позволение свезти посланника с подарками на берег не было еще прислано, следовательно и корабля не могли мы выгрузить, то предложил губернатор нам китайскую йонку, чтобы поместить на ней посланника с подарками до получения из Эддо в рассуждении его позволения. Китайские якори сделаны из дерева, почему мы для большей безопасности послали на йонку свой якорь. Но как каюта на ней была чрезвычайно худа, то и не мог посланник согласиться жить в оной, объявив притом, что и подарков перевести на йонку не можно, которые должны находиться с ним в одном месте. Итак китайское судно отведено было опять в Нангасаки и всё осталось по-прежнему.
24После сего приказал я корабль совсем расснастить и все стеньги и реи отвезти в Кибач, как такое место, которое предоставленным нам осталось и по удалении от оного.
Ноября 24-го известили посланника, что хотя курьер и не прислан еще из Эддо, однако губернатор приемлет сам на себя очистить для него дом, но только с тем условием, чтобы солдат не брать ему с собою. Выше упомянуто уже, что посланник на сие не согласился. Губернатор приказал притом объявить, что он, по прибытии курьера из Эддо, отведет для посланника дом еще пространнее, хотя назначенное жилище в Мегасаки, коему привезли толмачи план с собою, и казалось быть довольно обширным.
Утвердительно полагать трудно, что бы такое побуждало губернаторов[6], коих поступки казались быть всегда честными, и кои наконец во многих случаях показывали свое добродушие, сообщать нам беспрестанно ложные известия. Так например: все их обещания в начале прибытия нашего были не что другое, как одни пустые слова. Мы узнали после действительно, согласно с объявлениями Кемпфера и Тунберга, что из Эддо можно получить ответ чрез 30 дней; случались же примеры, что и в 21 день совершаем был путь туда и обратно. Но они никогда не хотели в том признаться, напротив того, еще уверяли, что для сего оборота требуется по крайней мере три месяца в хорошую погоду, в настоящее же время года гораздо более. Всё, что губернатор нам ни позволял, делал то, по словам его, сам собою, приемля на свой собственной отчет. Невозможное дело, чтобы он приказал отвести в городе дом для посланника и магазейны для подарков, не имев на то особенного повеления. Изъявленная им боязнь, с каковою велел отмежевать нам место для прогулки в Кибаче, доказывает довольно ограниченность его власти. Прибытие наше в Нангасаки долженствовало возбудить всеобщее японцев внимание, и было столь важным предметом, что о каждом, даже малозначущем притом обстоятельстве надлежало посылать донесение императору. Я уверен точно, что после всякой бытности у нас толмачей отправлял губернатор курьера в Эддо с извещением о всех переговорах, даже и о словах, бывших часто такого рода, которые могли увеличить японскую недоверчивость и раздражить высокомерие гордого сего народа. Мы узнали после, что кубо или светский император не хотел ни на что решиться в важном сем деле без согласия Даири. Первый отправлял к последнему нарочных, дабы изведать в рассуждении нашего посольства волю сей важной особы, пред которою благоговеют японцы с глубочайшим почтением. Итак, весьма вероятно, что нангасакский губернатор получал касающиеся до нас повеления из Миако[7], а не из Эддо. Ни малейшего не имею я сомнения, что спор о взятии почетной посланнической стражи на берег не мог решить губернатор сам собою. От начала переговоров о сем предмете до перехода посланника нашего в Мегасаки, как выше уже сказано, прошло 21 день. В сие время можно получить ответ даже из Эддо, но из Миако еще скорее.
1804 год
Декабрь.
17Посланник наш отправился жить на берег декабря 17-го. Для перевоза его со свитою в Мегасаки прислал князь Физена свою собственную яхту. Судно сие превосходило величиною своею[8] и богатым убранством все виденные мною прежде такого рода. Стены и перегородки кают на разные отделения покрыты были прекраснейшим лаком; лестницы сделаны из красного дерева и выполированы едва ли не лучше всякого лака; полы устланы японскими тонкими рогожами и драгоценными коврами; занавески пред дверьми из богатого штофа; по бортам всего судна развешаны в два ряда целые куски шелковых, разноцветных тканей. Наружный вид сего судна представится яснее в рисунке, сделанном господином Левенштерном[9], нежели мог бы я описать оный здесь словами. Как скоро прибыл посланник на яхту, вдруг поднят был штандарт Российско-Императорский, который развевался вместе со флагом князя Физена. Почетная стража посланника, отправившаяся с ним на яхту, заняла место на палубе подле штандарта. Крепости японского императора украшены были разными новыми флагами и развешенными кусками шелковых тканей. Многочисленное японское войско занимало оные, быв одето в драгоценнейшее свое платье. Бесчисленное множество судов, окружив яхту, сопровождало посланника в город. Таков был въезд в Нангасаки полномочного посла могущественнаго Монарха. Но едва вошел посол в назначенное для него жилище, тотчас заперли ворота по обеим сторонам и при захождении солнца отослали ключи к губернатору.
1804 год
Декабрь.
18На другой день по отбытии посланника приехали на корабль два баниоса со множеством лодок для принятия подарков. Для больших зеркал приготовили два ластовых судна, скрепив оные вместе и сделав помост из толстых досок, которой покрыли лучшими японскими рогожами, а сверх оных разостлали из красного сукна покрывало. Я уговаривал японцев, чтоб они дорогие рогожи и покрывало к сему не употребляли, уверяя их, что это излишне и что зеркала можно поместить без оных удобнее, но благоговение ко всему относящемуся к лицу императора, в Японии столь велико, что экономический мой совет не возбудил в японцах никакого внимания. Уложенные сим обрязом зеркала были потом окружены караульными солдатами.
Следующий анекдот обнаружит ясно настоящие свойства нации и образ японского правительства. При выгрузке подарков спросил я одного из толмачей: каким образом отправят они зеркала в Эддо? Он отвечал мне, что приказано будет оные отнести туда. Я возразил, что сие никак неудобно, поелику дальнее расстояние требует, чтобы при переносе каждого зеркала по крайней мере находилось по 60 человек, которые должны переменяться на всякой полмили. Он отвечал мне на сие, что для японского императора нет ничего невозможного. В доказательство сего рассказал он, что за два года назад прислал китайский император японскому живого слона, которой отнесен был из Нангасаки на руках в Эддо. С коликою поспешностью и точностью исполняются повеления японского императора, оное доказывается следующим происшествием, о котором рассказывал мне толмач при другом случае: недавно случилось, что китайская йонка, лишившись во время шторма руля и мачт, села на мель у восточных берегов Японии при заливе Овары. Постановлением императоров Японии повелено, чтобы всякой иностранной корабль или судно, остановившееся на якорь или севшее на мель у берегов Японии немедленно приведено было в Нангасаки: почему и сию йонку, невзирая на крайнее оной состояние, надлежало привести в сей порт. Японцы не имели к тому другого средства, кроме буксирования. Итак, несколько сот судов послано было для приведения оной в залив Осакка. При таком случае нетрудно могло бы последовать, что при первом крепком ветре, часто свирепствующем у берегов сих, погибли бы все суда вместе с йонкою. Плавание от залива Осакка сопряжено с меньшею опасностью, потому, что происходило не в открытом море, но между островами Нипон, Сикокф и Киузиу. Сие буксирование, продолжавшееся 14 месяцов, долженствовало стоить весьма дорого, поелику более ста судов, следовательно по крайней мере от 6 до 8 сот человек занимались оным беспрестанно. Разломать или сжечь судно и за оное заплатить, китайцев же вместе со спасенным грузом привезти в Нангасаки, было бы удобнее и несравненно дешевле, но не согласовалось с точным постановлением японских законов.
22Декабря 22-го уведомили посланника о прибытии курьера из Эддо с повелением, чтобы ввести корабль наш во внутреннюю гавань для починки. В 10 часов 23следующего утра, невзирая на довольно свежий ветер от NO и сильный дождь приехали к нам два баниоса со своею флотилиею и отвели Надежду во внутренний залив, где мы в расстоянии около четверти мили от пристани между Дезимою и Мегасаки остановились на якорь. В сей самый день пришли также две китайские йонки, через несколько же дней после — еще четыре. Седьмая, принадлежавшая к числу оных, разбилась во время шторма у берегов острова Гото; бывшие на ней люди спаслися и по прошествии нескольких недель привезены на японских судах в Нангасаки.
Следующие, малодостаточные известия, касающиеся китайской торговли сообщены мне здесь толмачами.
Китайцы имеют позволение присылать в Нангасаки двенадцать купеческих судов из Нингпо[10]. Из оных пять приходят в июне, а отходят в октябре месяце; другие же семь приходят в декабре, а уходят в марте или апреле. Груз судов сих составляют по большей части сахар, чай, олово, слоновая кость и шелковые ткани. Мне не удалось узнать от толмачей, чтобы чай принадлежал также к привозимым из Китая товарам, но заключаю по тому, что при отходе нашем из Нангасаки предложили нам два рода оного, японский и китайский. Мы избрали первый, и нашли, что он гораздо хуже последнего. Судя по собственному испытанию, полагаю я, что всё сообщенное от разных писателей о преимущественной доброте японского чаю слишком увеличено. Японской чай, присланный губернатором посланнику по прибытии нашем в малом количестве, равно и тот, который пили офицеры при аудиенции у губернатора, много уступает лучшим сортам китайского[11].
Вывозимый китайцами из Японии товар состоит в некотором количестве красной меди, канфоры, лакированных вещей, но большею частью в каракатицах, которые употребляются в Китае вместо лекарства, сверх того в некотором морском растении и сушеных раковинах, кои употребляются в пищу. Сушеные раковины, называемые японцами аваби почитаются в Китае отменною пищею. Оные, как то мы сами собою испытали, действительно вкусны и могут составлять надежную часть морской провизии, потому, что не портятся чрез многие годы и смешанные с солониною делают похлебку вкусною и питательною.
Судя по числу приходящих в Японию китайских судов, следовало бы полагать, что привозимый на них груз довольно знатен, ибо йонка мало уступает величиною своею судну в 400 тонн, хотя и мелко ходит. Однако я думаю, что всё, привозимое двенадцатью йонками можно было бы удобно погрузить на двух судах в 500 тонн. Йонка выгружается здесь в двенадцать часов, но с величайшим беспорядком. Весь груз укладывается в мешках и в малых ящиках, которые сгружая бросают, не щадя нимало ни товаров, ни гребного судна. Такелаж йонки составляют почти одни немногие ванты, почему тяжелые вещи не могут, с осторожностью, ни поднимаемы быть на судно, ни с онаго спускаемы. Невероятною кажущаяся небрежность при выгрузке происходит от следующего: когда придет в Нангасаки китайская йонка, то на другой день отводят всех людей, даже и самого начальника в китайскую факторию. Японцы делаются господами судна и товаров и производят одни выгрузку. Китайцы не могут придти прежде на свое судно, как только за несколько дней до отхода в море. По выгружении совсем судна вытягивают оное при первом новолунии или полнолунии, то есть во время высокого прилива, на берег так, что при отливе стоит оно на сухой земле. Построение йонок есть таково, что сие не вредит им много, о небольшом же повреждении помышляют мало негостеприимственные их хозяева. Кроме двенадцати приходящих китайских судов, должны находиться всегда два, как залог, в Нангасаки. Сими последними располагают японцы как своею собственностью. Доказательством тому служит, что они предоставили одно из оных для нашего употребления. Сколь мало стараются японцы о наблюдении выгоды китайцев, оное доказывается также и следующим: когда пространство магазейнов, окружавших замок посланника, оказалось недостаточным к помещению пустых наших водяных бочек, то немедленно очищены были для нас магазейны, ближайшие к Мегасаки из принадлежащих китайцам.
В продолжение всего пребывания нашего в Нангасаки не приходило сюда ни одного судна ни из Кореи, ни от островов Ликео, хотя оные и лежат в близости. Сказывали, что сообщение между сими землями и Япониею с некоего времени совсем пресеклось, о чём упоминается и в письмах, врученных посланнику пред нашим отходом. Немалая могла бы быть выгода, если бы предоставили японцы какой-либо европейской нации перевоз товаров из Нингпо в Нангасаки и обратно. Расстояние сих мест составляет около 10 градусов долготы. Нангасаки лежит от Нингпо прямо на восток; итак, плавание при каждом муссоне удобно, и могло бы совершено быть в четыре дня.
25Декабря 25-го выгрузили мы весь балласт из своего корабля; оного было около полуторы тысячи пудов, тогда приступили мы к починке. Течь, как то мы догадывались прежде, оказалась в носовой части, но я был обрадован, усмотря, что повреждение состояло только в медной обшивке, дерево же было весьма крепко. Мне хотелось воспользоваться сим случаем и снова обшить корабль медью столько, сколько возможно произвести то без килевания, которого по причине отлогости берегов предпринять было никак нельзя. Губернатор, получивший из Эддо повеление доставить к починке корабля всё, что ни требовано будет, предложил свою готовность выписать медные листы из Миако, потому, что в Нангасаки хотя оные и были, однако по причине тонкости своей к обшивке корабля не годились. Из сих взял я однако 500 листов для обшития баркаса и шлюпки. Посланник, имевший надежду быть в Эддо, принял на свое попечение доставление медных листов. Японцы, знавшие уже, что посольству не позволено будет отправиться в Эддо, были очень довольны, что освободились от сих забот.
1805 год
Генварь.
14Генваря 14-го дня 1805 года последовало в Нангасаки полное лунное затмение. Густое облако воспрепятствовало нам наблюдать оное в начале, однако мы всё могли видеть закрытие многих пятен, также и выход луны из тени. Господин Горнер употреблял при сем астрономическую трубу долландову, а я земную рамсденову в три фута. Наблюдение сего лунного затмения не способствовало к определению точной географической долготы города Нангасаки. Оная определена нами посредством множества взятых лунных расстояний и нескольких закрытий звезд гораздо точнее, нежели могло то учинено быть по лунному затмению. Японцы знали также, что в сей день последует лунное затмение, но время начала оного в календарях их не означено. Известия об астрономических познаниях японцев, которые я приобресть старался, так недостаточны, что я не смею и упоминать об оных. Да и нельзя думать, что бы люди такой земли, в которой и ученейшие (каковыми бесспорно толмачей их признать надобно) не имеют ни малейшего понятия о географической долготе и широте места, могли сделать успехи в науке, требующей великих напряжений ума. По известиям толмачей, заслуживающих доверие, может быть потому, что они говорили о предмете, чуждом кругу их занятия, должны находиться в одном городе северной Японии не в дальнем расстоянии от Эддо, такие люди, которые живут во храмах, называемых Изис, и владеют искусством предсказывать солнечные и лунные затмения. Малознающие толмачи не могли объяснить, на чём основываются их предсказания, что было бы конечно любопытно и распространило бы известия о знаниях сих храможителей, которые между многими миллионами одни только славятся астрономическими сведениями. Мне не случилось ничего читать об астрономических знаниях японцев; неизвестно, имеют ли они в том успехи равные с соседами своими китайцами, коих императоры многие любили сию науку и ей покровительствовали. Если бы посланник получил позволение ехать в Эддо, тогда господину Горнеру, имевшему намерение с ним отправиться, взяв с собою астрономические инструменты, вероятно, удалось бы в близости храма Урании собрать о том надежные известия. По объявлению Тунберга должны между врачами города Эддо быть некоторые, имеющие привязанность к ученым знаниям. Между сими нашлось бы, может быть, сколько-нибудь и таких, кои могли бы сообщить что-либо удовлетворительное о сем предмете. Предсказания храможителей Изис о солнечных и лунных затмениях помещаются в японских календарях, коих выходит ежегодно два издания в Эддо; одно пространное для знатных и богатых, а другое краткое для простого народа.
16Генваря 16-го прислал на корабль посланник нарочного просить меня приехать к нему с доктором Эспенбергом сколько возможно поспешнее. По прибытии нашем нашли мы у него двух баниосов, многих толмачей и других гражданских чиновников. Причиною сему был один из привезенных нами японцев, покусившийся на лишение себя жизни. Благовременное усмотрение воспрепятствовало ему в исполнении самоубийства. Господин Лангсдорф, поспешающий унять течение крови[12], не допущен японскими часовыми, потому, что о сем не донесено было еще губернатору. Несчастный долженствовал до учинения того, и до прибытия присланных баниосов, валяться в крови своей. Но и сии не позволили ни доктору Эспенбергу, ни господину Лангсдорфу подать помощи раненому, а послали за японским доктором и лекарем[13]. Между тем оказалась рана неопасною. При самом приходе нашем в Нангасаки просил губернатор посланника отдать ему привезенных нами четырех японцев, но он на то не согласился, поелику хотел самолично представить их императору. Губернатор повторил опять сию просьбу через несколько недель после, но ему отказано было также, как и прежде. Случившееся приключение побудило посланника просить губернатора, чтобы он взял от него привезенных японцев, но последний отвечал, что поелику он просил о сем прежде двукратно и ему отказано было, то он теперь и сам согласиться не хочет, впрочем приказал уведомить, что пошлет в рассуждении сего курьера в Эддо. Но оттуда не получено на сие никакого ответа и привезенные нами японцы оставались в Мегасаки до самого дня нашего отбытия. Итак, сии бедные люди по преодолении трудного пути, продолжавшагося четырнадцать месяцев, хотя и прибыли в свое отечество, однако не могли тотчас наслаждаться полным удовольствием, которое они в отчизне своей обрести надеялись, но вместо того принуждены были семь месяцев находиться в неволе и заключении. Да и не известно, возвратятся ли они когда-либо на свою родину, которая была единственною целью их желания, понудившего их, оставить свободную и малозаботную жизнь, каковую препровождали они в России.
Что бы такое понудило несчастного покуситься на жизнь свою, того не могу утверждать с достоверностью, хотя многие причины делают японцам жизнь их несносною; ужасная мысль лишиться навсегда свидания с своими родными, находясь так сказать посреди оных, была вероятно первым тому поводом. Сию догадку основываю я на том, что в продолжение нашей здесь бытности пронесся слух, что привезенные в 1792 году господином Лаксманом японцы осуждены на вечное заключение и не имеют ни малейшего сношения со своими единоземцами. Сверх сего полагали тому причиною и следующее: по прибытии нашем подал, как говорили, сей японец баниосам письмо, в котором жаловался не только на жестокие с ними в России поступки, но и на принуждение их к перемене веры, прибавив к тому, что и посольство сие предпринято главнейше с намерением испытать, нельзя ли ввести в Японию христианского исповедания. Одна только чрезмерная злость могла сему японцу внушить таковые бессовестные нарекания. Ко мщению не имел он никакого повода, поелику принят был в России с товарищами своими человеколюбиво. При отъезде одарены они все Императором, на корабле пользовались всевозможным снизхождением. Сие письмо не имело однако никакого успеха. Неудача в исполнении предприятия и угрызение совести в рассуждении бесчестного своего поступка, довели его, может быть, до покушения на жизнь свою. По залечении раны твердил он беспрестанно, что россияне весьма добродушны, но он только один зол и желал прекратить свою жизнь.
1805 год
Февраль.
19Февраля 19-го известили посланника, что японский император отправил в Нангасаки уполномоченного с восьмью знатными особами для вступления с ним в переговоры. Хотя толмачи и не говорили явно, что посланнику не надобно будет уже ехать в Эддо, но нетрудно было сие заключить, потому, что отправленный императором уполномоченный был высокого достоинства, которое по словам толмачей, состояло в том, что он предстоя своему монарху, может даже смотреть на его ноги[14], не смея впрочем возвышать более своего зрения. Чтобы такая знатная особа отправлена была в Нангасаки, для одного сопровождения посланника в Эддо, о том думать было не можно. Желание японского правительства сбыть нас с рук в начале апреля, обнаружено довольно прибывшими к нам толмачами. Они приехали на корабль 2828 февраля по повелению губернатора разведать о нашем состоянии. Но при сем случае делали такие вопросы, из коих нетрудно было заключать о главном их намерении. Любопытство их, как скоро приготовить можно корабль к отходу, произвело в нас немалое удовольствие. Сего благоприятного признака нельзя было оставить без внимания. С сего времени начал я всемерно пещися о приведении корабля в надлежащую готовность
к выходу в море, причем не имел никакой причины негодовать на медленность японцев, в рассуждении доставления всего, что только мною требовано ни было.
1805 год
Март.
12Между тем 12 марта объявил первый толмач посланнику, что ехать ему в Эддо не позволено, что уполномоченный японского императора прибудет в Нангасаки через 10 или 15 дней, и что после того, как скоро только готов будет корабль к выходу, должен он немедленно отправиться опять в Камчатку. Первый толмач известил сверх того, что нам не позволено покупать ничего в Японии, но что Император повелел доставить все нужные материалы, и снабдить двумесячною провизиею безденежно.
3131 марта и 1 апреля по нашему счислению происходило в Нангасаки празднество, называемое Муссума-Матцури. Оное особенно состоит в том, что родители одаряют дочерей своих разными игрушками. Сколь ни маловажен предмет сего празднества, однако японцы, посвящая два дня сей детской забаве, должны почитать его великим. Они присылали при сем случае даже и к нам толмача с просьбою, чтобы работавших на берегу плотников не посылать в сии дни на работу.
Марта 30-го в 11 часов пред полуднем прибыл в Нангасаки из Эддо императорской полномочный. Переговоры о церемониях, при аудиенции происходившие с обеих сторон с немалым жаром, начались 3 апреля. Оные кончились тем, что посланник мог приветствовать представлявшего лицо японского императора по европейскому, а не по японскому обычаю. Образ японских приветствий столько унизителен, что даже простой европеец соглашаться на то не должен, посланник принужден был впрочем допустить, чтобы явиться ему без башмаков и без шпаги. Ему отказали также и в стуле или в другом каком-либо европейском седалище, а назначили, чтоб он пред полномочным и губернаторами сидел на полу с протянутыми на сторону ногами, невзирая на неудобность такого положения. Норимон, или носилки, позволили только одному посланнику, сопровождавшие же его офицеры должны были идти пешком.
1805 год
Апрель.Первая аудиенция последовала 4 апреля. Посланника повезли на оную на большом гребном судне, украшенном флагами и занавесами. Свиту его составляли пять лиц: майор Фридерици, капитан Федоров, порутчик Кошелев, господин Лангсдорф и надворный советник Фоссе, сверх коих находился один сержант, которой нес штандарт. Судно пристало у места, лежащего от Мегасаки на севере, Муссель-трап толмачами называемого. В первую аудиенцию, кроме некоторых маловажных вопросов, происходили одни взаимные приветствия. Во вторую же, бывшую с теми же обрядами, окончены все переговоры и вручены посланнику бумаги, содержащие запрещение: чтобы никакой российский корабль не приходил никогда в Японию. Сверх того не только подарков, но и писания российского Государя не приняли. Если вперед случится, что японское судно разобьется у берегов российских, то спасшихся японцев должны россияне отдавать голландцам для доставления оных чрез Батавию в Нангасаки. При сем запретили также, чтоб мы не покупали ничего сами за деньги и чтобы не делали никаких кому-либо подарков,[15] сообщение с голландским фактором равномерно запретили. Напротив того объявили, что починка корабля и доставленные нам жизненные потребности приняты на счет императора, повелевшего снабдить нас и еще двумесячною провизиею безденежно, и сделать сверх того подарки: для служителей 2000 мешков соли, каждый в 34 пуда; для офицеров же вообще 2000 капок, то есть шелковых ковриков, и сто мешков пшена сарачинского, каждый в 334 пуда. Ответ полномочного, для чего он не принял подарков, был таков: что в сем случае должен был бы и японской император сделать российскому Императору взаимные подарки, которые следовало бы отправить в С.-Петербург с нарочным посольством. Но сие невозможно потому, что государственные законы запрещают отлучаться японцу из своего отечества.
В сем-то состояло окончание посольства, от коего ожидали хороших успехов. Мы не только не приобрели чрез оное никаких выгод, но и лишились даже письменного позволения, данного японцами прежде господину Лаксману. Теперь уже никакое российское судно не может придти в Нангасаки. На таковое предприятие покуситься можно только тогда, когда произойдет в эддоской министерии или в целом правлении великая перемена, которой, по известной японской системе, наблюдаемой с чрезвычайною строгостию, едва ли ожидать можно, невзирая и на то, что толмачи, лаская посланника, уверяли, что отказ в принятии посольства произвел волнение мыслей во всей Японии, наипаче же в городах Миако и Нангасаки[16]. Впрочем не могу я думать, чтобы запрещение сие причинило великую потерю российской торговле.
Апреля 6-го имел посланник у полномочного отпускную аудиенцию, после коей немедленно начали мы грузить обратно подарки, провизию, пушки, якори и канаты. Радость, что мы скоро оставим Японию, сбнаруживалась наипаче неутомимостию в работе наших служителей, которые часто по 16 часов в день трудились почти беспрестанно и охотно, для приведения корабля в готовность к отходу. Впрочем, без помощи присланных к нам Японцев и лодок невозможно было бы нам окончить все работы и быть готовыми к 16 апрелю.
Примечания[править]
- ↑ Для принятия подарков только и выгружения корабельной провизии присылаемы были толмачи нижнего разряда.
- ↑ Для меня послужили сии заборы удобным средством к наблюдению прилива и отлива.
- ↑ Даже на горах, окружавших Мегасаки, поделаны были заборы.
- ↑ Таковое шипящее дыхание есть всеобщее изъявление учтивости между японскими знатными.
- ↑ По нашему корабельному счислению, которое было одним днем позади.
- ↑ Городом Нангасаки управляют два губернатора посменно, каждые шесть месяцов. Чрез нескольно дней по прибытии нашем приехал из Эддо другой губернатор, однако первой не смел выехать, потому что мы пришли во время его управления. Итак, он долженствовал оставаться в Нангасаки до самого нашего отъезда.
- ↑ Столица Даири.
- ↑ Длина сего судна была 120 фут. [В книге место сноски не указано. — Примечание редактора Викитеки.]
- ↑ Смотри No. 48 в Атласе.
- ↑ Японцы выговаривают слово сие Симфо.
- ↑ Японцы пьют один зеленый чай, китайцы же — один черный.
- ↑ Рана была в горле, причиненная всунутою бритвою.
- ↑ Японский доктор имеет совсем обритую голову, лекарь же напротив того — совсем небритую. Все прочие японцы ходят, как выше упомянуто, с полуостриженною годовою.
- ↑ Почесть, коей не удостоиваются нангасакские губернаторы.
- ↑ По многократной просьбе и представлениям только позволили наконец посланнику подарить семи толмачам следующие вещи: зеркало, кусок сукна, стеклянный фонарь, кусок глазету, жирандоль, мраморный стол и мраморную умывальницу.
- ↑ Лейтенанту Хвостову, плававшему в 1806 и 1807 годах к северному берегу Эзо, расказывали бывшие там японцы, что по отходе нашем из Нангасаки произошло в Эддо действительно возмущение, причиною коего было, по их словам, непринятие российского посольства.
