Разсказъ охотника[править]
Р. Хагарда.[править]
Знакомые и друзья сэра Генри Куртиса, славившагося своимъ гостепріимствомъ, бы ли опять всѣ въ сборѣ въ его Іоркширскомъ помѣстьи. Особенное вниманіе общества привлекалъ на этотъ разъ близкій пріятель хозяина, Алланъ Куатермэнъ, только что прибывшій изъ Африки, одинъ изъ старѣйшихъ и извѣстнѣйшихъ тамошнихъ охотниковъ, застрѣлившій на своемъ вѣку множество львовъ и слоновъ. Съ виду — это былъ человѣкъ очень небольшого роста, съ сморщеннымъ лицомъ коричнево-красноватаго цвѣта отъ постояннаго загара. Кроткіе, каріе глаза его смотрѣли проницательно, точно однимъ взглядомъ охватывая и подмѣчая все вокругъ себя, а коротко-остриженные, съ просѣдью, волосы торчали вокругъ головы, словно щетина на щеткѣ.
Когда принесли послѣобѣденный кофе, Куатермэнъ сдался, наконецъ, на усиленныя просьбы присутствующихъ подѣлиться съ ними какимъ-либо событіемъ изъ его, богатой приключеніями, охотничьей жизни. Отпивъ глотокъ изъ поставленнаго передъ нимъ стакана краснаго вина, онъ такъ началъ свое повѣствованіе:
"Лѣтъ десять тому назадъ я охотился въ глубинѣ Африки, близъ мѣстечка Гатгарра, недалеко отъ рѣки Чоба. Меня сопровождали четверо слугъ-туземцевъ: изъ нихъ двое погонщиковъ изъ Матабелы, третій готтентотъ, по имени Гансъ, и, наконецъ, охотникъ-зулусъ, котораго звали Машунъ, и который уже пять лѣтъ неотлучно былъ при мнѣ. Тутъ, около Гатгарры, намъ удалось набрести на отличнѣйшее мѣстечко, нѣчто въ родѣ тѣнистаго парка, гдѣ трава была хорошая и сочная, особенно по времени года. Здѣсь я расположился лагеремъ или, вѣрнѣе, устроилъ свою главную квартиру, откуда отправлялся въ экспедиціи во всѣ стороны, разыскивая добычу, въ особенности слоновъ. Однако, мнѣ не везло, и я набралъ весьма незначительный запасъ слоновыхъ клыковъ. Понятно, какъ я обрадовался, когда туземцы принесли мнѣ извѣстіе, что въ долинѣ, отстоявшей на 30 миль отъ насъ, пасется большое стадо слоновъ. Въ первую минуту я хотѣлъ было переселиться туда со всѣмъ своимъ скарбомъ — съ волами, фургономъ и всѣмъ его содержимымъ. Но, узнавъ, что въ этой долинѣ масса мухъ, смертоносныхъ для всѣхъ животныхъ, за исключеніемъ ословъ, лѣсныхъ звѣрей и человѣка — я отъ своего намѣренія отказался. Нехотя рѣшилъ я оставить фургонъ на попеченіи двухъ погонщиковъ изъ Матабелы, а самъ отправился за слонами, взявъ съ собою готтентота и Машуна.
Въ такомъ составѣ мы и двинулись въ походъ у на слѣдующее утро, а вечеромъ другого дня достигли мѣста, гдѣ, по дошедшимъ до насъ слухамъ, должны были пастись слоны. Но и тутъ насъ ждала неудача. Что слоны побывали здѣсь, не подлежало сомнѣнію — это доказывалось и многочисленными ихъ слѣдами, а также и вырванными ими изъ земли деревьями мимозъ, для того, чтобы рослыя животныя могли свободно обгладывать сладкіе ихъ корни, но сами слоны блистали своимъ отсутствіемъ. Видимо, они двинулись дальше. И намъ оставалось лишь одно — послѣдовать за ними, что мы и сдѣлали. И ужъ какъ мы тогда намаялись! Больше двухъ недѣль выслѣживали мы ихъ. Въ два пріема мелькнули они передъ нами, — мелькнутъ, и снова исчезнутъ изъ виду… Дѣйствительно, это было великолѣпнѣйшее стадо! Наконецъ, напавъ на нихъ въ третій разъ, мнѣ удалось застрѣлить одного самца. Но тутъ они опять двинулись дальше, и въ такое мѣсто, что даже пытаться идти за ними было безполезно. Я очень досадовалъ, что пришлось отказаться отъ преслѣдованія этихъ слоновъ и повернулъ назадъ къ нашей стоянкѣ далеко не въ пріятнѣйшемъ расположеніи духа. Въ видѣ трофея мы несли съ собой клыки лишь одного убитаго мною слона.
Только на пятый день вечеромъ увидѣли мы маленькій холмъ, съ вершины котораго открывался видъ на мѣсто, гдѣ мы оставили нашъ фургонъ. Сознаюсь, я поднимался на этотъ холмъ съ пріятнымъ ощущеніемъ возвращенія домой, такъ какъ для охотника его фургонъ составляетъ такой же домашній очагъ, какимъ для цивилизованнаго обывателя является его каменное или деревянное жилище. Взобравшись на вершину холма, я взглянулъ по тому направленію, гдѣ должна была виднѣться бѣлая палатка фургона. Но ни того, ни другого не было и слѣда, а кругомъ, такъ далеко, какъ только могъ охватить глазъ, разстилалась совершенно черная выжженная долина. Протеревъ глаза, я еще разъ съ напряженнымъ вниманіемъ взглянулъ по тому же направленію, и разсмотрѣлъ на мѣстѣ бывшаго моего лагеря не фургонъ, а нѣсколько обуглившихся брусьевъ. Чуть не обезумѣвъ отъ безпокойства и огорченія, бросился я, вмѣстѣ съ Гансомъ и Машуномъ, бѣжать со всѣхъ ногъ внизъ съ холма, и затѣмъ черезъ всю долину къ тому мѣсту, около ключа, гдѣ стояла моя колымага. Наконецъ, я очутился здѣсь, но только для того, чтобы окончательно убѣдиться, что мои худшія опасенія сбылись — фургонъ мой со всѣмъ его содержимымъ, включая туда лишнія ружья и боевые запасы, былъ уничтоженъ до тла лѣснымъ пожаромъ!
Отправляясь на охоту за слонами, я приказалъ погонщикамъ выжечь траву вокругъ фургона именно для предохраненія отъ подобныхъ случайностей, и вотъ получилъ достойную награду за свое безуміе. Приключившееся могло служить хорошей иллюстраціей необходимости, особенно когда имѣешь дѣло съ туземцами, дѣлать самому все то, что считаешь нужнымъ. Очевидно, лѣнивые негодяи и не думали выжигать мѣсто вокругъ фургона, а вмѣсто того, вѣроятно, по своей беззаботности, какъ-нибудь подожгли высокую, смолистую бамбуковую траву по близости. Вѣтромъ, должно быть, перекинуло пламя на палатку фургона — и все было кончено. Относительно погонщиковъ я такъ и не узналъ, что съ ними сталось. Нужно думать, что, испугавшись моего гнѣва, они скрылись, уведя съ собою воловъ. Такъ и по сей день я въ полнѣйшемъ невѣдѣніи на ихъ счетъ.
Усѣвшись на черномъ пепелищѣ возлѣ родника, я смотрѣлъ на обуглившуюся ось и дышло моего фургона, и могу васъ увѣрить, милостивые государыни и государи, что я готовъ былъ заплакать. А Машунъ и Гансъ, оба громко чертыхались и ругались, одинъ на зулусскомъ языкѣ, другой на голландскомъ. Говоря по правдѣ, положеніе наше было почти безвыходное. Мы находились на разстояніи трехсотъ миль отъ ближайшаго мѣста, гдѣ могли разсчитывать хоть на какую-нибудь помощь. И вотъ наши боевые запасы, лишнія ружья, наша одежда, провизія — словомъ, все, все безвозвратно пропало. У меня оставалось за душой только то, что было на мнѣ, т. е. фланелевая рубашка, башмаки изъ сырой кожи, осьмиствольная винтовка и нѣсколько патроновъ. У Ганса и Машуна было тоже по ружью, системы Мартини, и нѣсколько зарядовъ. Съ такими-то приспособленіями намъ предстояло сдѣлать переходъ въ 300 миль по безлюдной и почти пустынной мѣстности. Увѣряю васъ, что мнѣ рѣдко доводилось бывать въ худшемъ положеніи, а мало ли я видывалъ видовъ на своемъ вѣку? Но такого рода злоключенія всегда возможны въ жизни охотника, и потому намъ оставалось одно только: напрячь всѣ силы, чтобы какъ-нибудь преодолѣть предстоявшія намъ трудности. Вотъ почему, на другое утро, послѣ довольно безотрадной ночи, проведенной подлѣ обугленныхъ остатковъ моего фургона, мы поспѣшили выступить въ путь по направленію къ цивилизованнымъ мѣстамъ. Если бы я сталъ вдаваться въ подробности и разсказывать всѣ приключенія этого ужаснаго путешествія, то продержалъ бы васъ всю ночь. И потому, съ вашего дозволенія, остановлюсь на одномъ только случаѣ.
Пробиваясь кое-какъ, мы путешествовали уже около мѣсяца; вотъ, однажды вечеромъ расположились мы на ночлегъ въ сорока миляхъ отъ Бамангуато. Въ то время мы представляли собой весьма плачевное зрѣлище. Изможденные отъ голода, чуть же падая отъ усталости, съ натруженными въ кровь ногами, мы были измучены въ конецъ. Ко всему этому я еще страдалъ сильнѣйшими припадками лихорадки, туманившей мнѣ зрѣніе и отнимавшей послѣднюю силу. Въ довершеніе всего и боевые запасы наши уже были на исходѣ. У меня оставался одинъ только зарядъ къ восьмиствольной моей винтовкѣ, а Гансъ и Машунъ, вооруженные ружьями Мартини, имѣли вдвоемъ всего три патрона. Оставалось около часу до захода солнца, когда мы сѣли отдохнуть и зажгли костеръ; къ счастью, у насъ сохранилось еще нѣсколько спичекъ. Какъ теперь помню — мѣстечко, выбранное нами для отдыха, было просто очаровательно. Это была маленькая лощина, окаймленная красивыми, плосковершинными деревьями мимозъ; а на днѣ этой лощины пробивался родникъ, чистая, прозрачная вода котораго образовала тутъ нѣчто въ родѣ прудка. Я говорилъ вамъ уже, что насъ мучилъ страшный голодъ — цѣлый день мы ничего не ѣли, покончивъ еще раннимъ утромъ съ послѣдними остатками маленькой дикой козы, которую я застрѣлилъ два дня передъ тѣмъ. Въ виду этого Гансъ, который стрѣлялъ лучше, чѣмъ Машунъ, взялъ два заряда изъ оставшихся трехъ, и отправился за добычей, попытаться, не удастся ли ему застрѣлить оленя намъ на ужинъ. Самъ я не пошелъ, потому что былъ слишкомъ слабъ.
Тѣмъ временемъ Машунъ сталъ набирать сухихъ вѣтвей и сучьевъ мимозъ, и началъ мастерить изъ нихъ, приблизительно футовъ въ 40 отъ береговъ прудка, нѣчто въ родѣ плетня, подъ защитой котораго мы могли бы переночевать. Въ теченіе нашего долгаго странствія насъ сильно безпокоили львы, и не далѣе какъ бъ предшествующую ночь, они чуть было не напали на насъ, что, особенно въ виду моего болѣзненнаго состоянія, сильно пугало меня. Только что мы кончили нашъ плетень, или, вѣрнѣе, нѣчто, что должно было изображать его, какъ Машунъ и я услышали выстрѣлъ, произведенный, повидимому, на разстояніи мили отъ насъ.
— Прислушайся къ этому звуку, — сталъ напѣвать по-зулузски Машунъ, кажется для того, чтобы подбодрить себя, а не по какой-либо другой причинѣ, такъ какъ онъ во всѣхъ затрудненіяхъ старался всегда быть веселымъ и беззаботнымъ. «Прислушайся къ чудодѣйственному звуку, которымъ „боэры“ (буры) въ битвѣ при „Кровавой рѣкѣ“ уложили на мѣстѣ моихъ предковъ. Теперь мы съ тобой голодны, отецъ; желудки наши малы и сморщены, точно высушенные бычачьи животы; но скоро они наполнятся хорошей пищей. Гансъ, всего на всего, готтентотъ и, вообще говоря, птица не важная, но онъ хорошій стрѣлокъ — да, несомнѣнно, что онъ прекраснѣйшій стрѣлокъ. Подбодрись, отецъ, еще немного — и мясо будетъ вариться у насъ на огнѣ. А поѣвъ, мы встанемъ мужчинами».
Въ такомъ родѣ продолжалъ онъ молоть всякій вздоръ, пока я не остановилъ его, потому что голова моя трещала отъ пустыхъ его словъ.
Вскорѣ послѣ того, какъ мы слышали выстрѣлъ, солнце зашло, и затѣмъ мгновенная тьма и глубокая, безмолвная тишь африканской пустыни разомъ охватили небо и землю. Львы еще не вышли изъ своихъ логовищъ, они, должно быть, дожидались восхода луны, и птицы, и всѣ лѣсные звѣри были еще на покоѣ. Нѣтъ словъ передать этого напряженія безмолвной ночной тишины. При болѣзненномъ моемъ состояніи, я мучился опасеніями относительно судьбы готтентота Ганса, который все еще не возвращался, и тишина эта казалась мнѣ почти зловѣщей, словно природа замолкла въ виду трагедіи, разыгравшейся на ея глазахъ.
Кругомъ было тихо, тихо, точно вѣяло смертью, и одиноко, точно въ могилѣ.
— Машунъ, — сказалъ я, наконецъ, — гдѣ же Гансъ? При мысли о немъ, сердце мое сжимается.
— Право, отецъ, не знаю. Не уснулъ ли онъ, черезчуръ утомившись, или не заблудился ли по дорогѣ сюда?
— Да полно, ребенокъ, ты что ли, Машунъ, чтобы болтать такой вздоръ, — отвѣтилъ я. — За всѣ года, что ты со мной, случилось ли хоть разъ, чтобы готтентотъ заблудился или заснулъ по пути къ стоянкѣ?
— Нѣтъ, Макумацанъ (это мое имя на туземномъ нарѣчіи и означаетъ «человѣкъ, всегда бодрствующій»), не могу придумать, гдѣ можетъ быть Гансъ?
Но, хотя мы и переговаривались о готтентотѣ, никому изъ насъ не хотѣлось намекнуть на то, что у каждаго было на умѣ, т. е. что съ бѣднымъ Гансомъ навѣрное приключилось несчастіе.
— Машунъ, — сказалъ, я, наконецъ, — спустись-ка къ пруду и принеси мнѣ той зеленой травы, которая тамъ растетъ. Я голоденъ и непремѣнно долженъ что-нибудь съѣсть.
— Не пойду, отецъ! тамъ теперь кишитъ привидѣніями; они подымаются ночью изъ воды и садятся сушиться на берегъ. «Isanursi» (колдунъ) разсказывалъ мнѣ объ этомъ.
Машунъ былъ однимъ изъ храбрѣйшихъ людей, которыхъ я когда-либо видывалъ; но къ сверхъестественному онъ питалъ невѣроятный страхъ.
— Этакій ты глупый; значитъ, мнѣ придется идти самому, — произнесъ я строго.
— Нѣтъ, Макумацанъ, если у тебя, какъ у больной женщины, разныя причудливыя желанія, я, такъ и быть, пойду за травой, даже если бы привидѣнія пожрали меня.
Съ этими словами онъ отправился къ пруду и скоро вернулся съ большимъ пучкомъ брункресса, на который я набросился съ жадностью.
— А ты не голоденъ? — спросилъ я немного спустя зулуса, сидѣвшаго напротивъ меня и не спускавшаго съ меня глазъ.
— Никогда въ жизни еще не былъ я такъ голоденъ, какъ теперь, отецъ.
— Такъ возьми же и ѣшь, — указалъ я ему на брункрессъ.
— Нѣтъ, Макумацанъ, я не могу питаться травой.
— Если ты этого не сдѣлаешь, ты умрешь съ голода… Ѣшь, Машунъ!
Нѣсколько мгновеній Машунъ еще продолжалъ смотрѣть на брункрессъ съ выраженіемъ нерѣшительности, но, наконецъ, схватилъ горсть травы и, запихивая ее въ ротъ, сталъ приговаривать: «Ахъ, зачѣмъ я родился на свѣтъ Божій, если мнѣ пришлось дожить до того, что я, какъ какой-нибудь быкъ, долженъ жевать сорную траву! Когда бы мать моя могла предвидѣть это, навѣрное она, тотчасъ же какъ я родился, задушила бы меня собственными руками». И такимъ образомъ продолжалъ онъ причитывать каждый разъ, когда бралъ новую горсть брункресса, пока не истощилъ всего запаса. Затѣмъ объявилъ, что вполнѣ набилъ себѣ желудокъ, но что пища эта холодитъ его и лежитъ тамъ, «какъ снѣгъ на горѣ». Во всякое другое время я бы навѣрное разсмѣялся, потому что Машунъ обладалъ дѣйствительно забавнымъ способомъ выражаться. Вообще, зулусы не любятъ питаться зеленью.
Только-что Машунъ покончилъ съ брункрессомъ, мы услышали громкое «ууфъ, ууфъ» т. е. фырканье льва. Лѣсной царь прогуливался, какъ видно, гораздо ближе къ нашему плетню, чѣмъ оно могло быть намъ пріятнымъ. И дѣйствительно, устремивъ глаза въ темноту и прислушиваясь съ напряженнымъ вниманіемъ, я увидѣлъ шагахъ въ десяти отъ насъ фосфорическій блескъ большихъ желтыхъ глазъ льва, и отчетливо разслышалъ тяжелое его дыханье. Чтобы спугнуть его, мы подняли громкій крикъ, и Машунъ подбросилъ еще нѣсколько сучьевъ въ огонь, который ярко вспыхнулъ. Мѣры эти имѣли желанный успѣхъ, я мы освободились на нѣкоторое время отъ нашего врага.
Тотчасъ же послѣ того, какъ левъ такъ перепугалъ насъ, мѣсяцъ показался на небѣ во всемъ своемъ блескѣ, накинувъ на землю серебряный плащъ. Рѣдко видѣлъ я въ жизни своей болѣе прелестный восходъ мѣсяца, чѣмъ въ ту ночь. Было такъ свѣтло, что, какъ мнѣ помнится, сидя за плетнемъ, я легко могъ прочесть въ записной книжечкѣ замѣтки, написанныя очень мелко и карандашемъ. Какъ только мѣсяцъ взошелъ, началось шествіе лѣсныхъ звѣрей къ источнику. Съ того мѣста, гдѣ я сидѣлъ, я хорошо могъ видѣть, какъ дичь всѣхъ видовъ и родовъ пробиралась къ водѣ по маленькому кряжу, ведущему съ правой стороны къ прудку въ лощинѣ. Одинъ очень большой олень, подойдя на разстояніе 20 шаговъ отъ плетня, остановился и всматривался въ него подозрительно. Красивая его голова и роскошные рога ясно вырисовывались на горизонтѣ. Я помню, что мнѣ ужасно хотѣлось выстрѣлить въ него, чтобы такимъ образомъ добыть хорошее мясное продовольствіе. Но мысль, что у насъ осталось всего два заряда, и опасеніе, что при обманчивомъ лунномъ освѣщеніи, я могу не такъ удачно попасть въ него, заставило меня отказаться отъ своего намѣренія. Олень направился къ водѣ, и минуту или двѣ спустя мы услышали громкій плескъ, за которымъ послѣдовалъ стукъ копытъ, скачущихъ галопомъ.
— Что это такое, Машунъ? — спросилъ я.
— Да все проклятый левъ; олень почуялъ его, — объявилъ зулусъ.
Не успѣлъ онъ и произнести этихъ словъ, какъ по ту сторону прудка раздалось нѣчто въ родѣ визга, на который въ ту же минуту ближе къ намъ отвѣтилъ громкій ревъ.
— Клянусь Богомъ, — сказалъ я, — ихъ двое. Добыча ушла отъ нихъ, и теперь намъ нужно быть на сторожѣ, чтобы самимъ не попасть имъ въ когти.
Мы опять прибѣгли къ тѣмъ же мѣрамъ: разожгли огонь и подняли крикъ, чѣмъ снова спугнули львовъ, которые и удалились.
— Машунъ, — сказалъ я, — смотри, не засыпай, пока мѣсяцъ не перейдетъ вотъ за это дерево, и не пройдетъ половина ночи. Тогда разбуди меня. Сторожи хорошенько, не то львы живо справятся съ нами. Мнѣ же необходимо заснуть хоть немного — иначе, я, кажется, умру.
— Спи себѣ, спи мирно, отецъ…-- отвѣтилъ зулусъ. — Глаза мои будутъ, какъ звѣзды, смотрѣть въ ночную тьму и, какъ звѣзды, бодрствовать надъ тобой.
Но я не могъ тотчасъ же заснуть, хотя и изнемогалъ отъ усталости. Прежде всего, у меня ломило голову отъ лихорадки, къ тому же я мучился опасеніями относительно судьбы, постигшей Ганса, и также относительно того, что ожидало насъ. Развѣ можно было надѣяться, что мы доберемся благополучно въ Бамангуато, т. е. пройдемъ 40 миль лѣсной глуши, изможденные, голодные, съ натруженными въ кровь ногами, имѣя всего на всего два заряда въ запасѣ? — Кромѣ того, одно уже ощущеніе, что вокругъ насъ, въ темнотѣ, бродятъ нѣсколько голодныхъ львовь, мѣшало мнѣ спать. Могу увѣрить васъ, господа, что подобныя ощущенія пренепріятны, хотя бы и пришлось испытывать ихъ много разъ и раньше. Наконецъ, помню, что въ добавленіе ко всѣмъ этимъ мученіямъ, вдругъ меня охватило сильнѣшее желаніе покурить, а при данныхъ обстоятельствахъ желаніе это равнялось тому, какъ если бъ мнѣ вздумалось тосковать по лунѣ.
Тѣмъ не менѣе я наконецъ заснулъ, хотя и безпокойнымъ сномъ, наполненнымъ такимъ же множествомъ тяжелыхъ сновидѣній, сколько точекъ на колючей грушѣ. Одно изъ этихъ сновидѣній, помнится, особенно испугало меня: мнѣ представилось, что я наступилъ ногой на ядовитую змѣю, которая, упираясь хвостомъ въ землю, обвилась вокругъ меня и зашипѣла мнѣ въ ухо: «Макумацанъ». Змѣя такъ упорно шипѣла мое имя, что я, наконецъ, проснулся.
— Макумацанъ, наизія, наизія (тутъ, тутъ), — шепталъ Машунъ мнѣ на ухо. Поднявшись, я увидѣлъ, что Машунъ стоитъ на колѣняхъ и указываетъ по направленію къ водѣ. Слѣдя глазами за его протянутой рукой, я увидѣлъ зрѣлище, которое меня — стараго охотника, какимъ я тогда уже былъ, — заставило мгновенно вскочить съ мѣста. Въ 20-ти шагахъ отъ нашего плетня возвышалась большущая муравейная куча, и на ней, сдвинувъ четыре свои лапы такъ, чтобы хватило мѣста стоять, виднѣлась массивная фигура огромной львицы. Голова ея была обращена прямо къ намъ и, благодаря яркому лунному освѣщенію, я могъ разглядѣть, что она опустила морду внизъ и лижетъ себѣ лапы.
Машунъ вложилъ мнѣ въ руки ружье и шепнулъ, что оно заряжено. Я-было поднялъ его и прицѣлился, но остановился, опасаясь, что могу промахнуться при лунномъ свѣтѣ. Стрѣлять же, не будучи увѣреннымъ въ удачѣ, было бы просто безуміемъ. Очень вѣроятно, что я только бы ранилъ львицу, или, можетъ быть, даже вовсе не попалъ бы въ нее, и потому, опустивъ ружье, я поспѣшно вырвалъ клочокъ бумаги изъ записной книжки, пытаясь устроить себѣ прицѣлъ. Все это взяло нѣсколько минутъ времени, а когда я снова поднялъ ружье, Машунъ схватилъ меня за руку и молча указалъ на темную массу подъ тѣнью маленькаго дерева мимозы, такъ шаговъ около десяти отъ плетня.
— Что же это такое? — спросилъ я его шепотомъ. — Ничего не могу разобрать.
— Это второй левъ, — отвѣтилъ Машунъ.
— Вздоръ! у тебя двоится въ глазахъ, — объявилъ я, перегибаясь черезъ плетень и устремивъ глаза на темную массу.
Но въ ту же минуту она приподнялась и вышла въ полосу луннаго сіянія. Это оказался красивѣйшій левъ съ черной гривой, одинъ изъ самыхъ громадныхъ, которыхъ я когда либо видѣлъ въ жизни. Сдѣлавъ два или три шага, онъ замѣтилъ меня, остановился и посмотрѣлъ прямо на насъ. Онъ былъ въ такомъ близкомъ разстояніи отъ насъ, что я могъ разглядѣть отблескъ огня въ его злыхъ, зеленоватыхъ глазахъ.
— Стрѣляй, стрѣляй скорѣй, — сказалъ Машунъ, — а то этотъ дьяволъ кинется на насъ, онъ уже собирается дѣлать прыжокъ.
Поднявъ ружье, я прицѣлился въ маленькое бѣлое пятно на груди льва, тамъ, гдѣ кончалась шея. Въ этотъ моментъ животное обернуло голову назадъ, какъ, насколько мнѣ извѣстно, всегда дѣлаютъ львы передъ прыжкомъ. Затѣмъ онъ нѣсколько наклонился впередъ всѣмъ туловищемъ и приналегъ на широкія свои лапы; я поспѣшно спустилъ курокъ и не на секунду раньше, чѣмъ слѣдовало, такъ какъ левъ уже дѣлалъ прыжокъ. Звукъ выстрѣла раздался отчетливо и гулко въ напряженной ночной тишинѣ, и въ какія-нибудь четверть минуты послѣ того большой звѣрь очутился въ четырехъ шагахъ отъ насъ. Докатившись дальше, онъ конвульсивными движеніями своихъ громадныхъ лапъ мгновенно вышибъ и ружья, и вѣтки, составлявшія нашъ маленькій плетень. Мы кинулись вонъ съ другой стороны, а левъ прокатился черезъ плетень, попалъ прямо въ костеръ, и тотчасъ за нимъ поднялся, сѣлъ на заднія лапы, словно большая собака, и сталъ издавать ревъ. Боже, что это былъ за ревъ! Никогда, ни до, ни послѣ этого не слышалъ я ничего подобнаго. Раненый звѣрь наполнялъ легкія свои воздухомъ и потомъ выпускалъ его въ видѣ самыхъ раздирающихъ душу звуковъ. Внезапно среди громкаго рева онъ упалъ на бокъ и замолкъ. Я зналъ, что онъ испустилъ духъ, потому что обыкновенно львы издыхаютъ, лежа на боку. Вздохнувъ съ облегченіемъ, я теперь посмотрѣлъ на подругу убитаго мною льва, стоявшую на возвышеніи муравьиной кучи. Она стояла тамъ, повидимому, окаменѣвъ отъ изумленія, повернувъ голову назадъ и ударяя себя хвостомъ. Но когда издыхающій левъ пересталъ ревѣть, къ величайшей нашей радости, она обернулась и однимъ громаднымъ прыжкомъ исчезла въ ночной тьмѣ.
Тогда мы осторожно подошли къ распростертому на землѣ звѣрю. Машунъ весело напѣвалъ сложённую имъ на зулусскомъ языкѣ пѣсню о томъ, какъ охотникъ изъ охотниковъ, Макумацанъ, глаза котораго открыты не только днемъ, но и ночью, могучей рукой схватилъ льва, шедшаго пожирать его, и вырвалъ у него изъ груди сердце и т. д. и т. д., желая этимъ путемъ, съ обычными для зулуса преувеличеніями, излить свою радость по поводу удачнаго исхода борьбы.
Оказалось, что осторожности вовсе и не требовалось, такъ какъ левъ былъ мертвехонекъ и такъ же неспособенъ вредить намъ, какъ еслибъ онъ уже представлялъ собою набитое соломой чучело. Пуля попала капельку ниже бѣлаго пятна на шеѣ, въ которое я цѣлился, и, пройдя черезъ хребетъ, вышла близь послѣдняго его позвонка. Къ счастью, льва не трудно убить.
Вторую половину ночи я провелъ въ спокойномъ снѣ, положивъ голову на туловище убитаго звѣря, что не лишено было нѣкотораго оттѣнка ироніи, хотя запахъ отъ спаленной шкуры его былъ не особенно пріятенъ. Проснулся я уже тогда, когда на востокѣ все небо подернулось розовыми лучами утренней зари. Нѣсколько минутъ я никакъ не могъ понять, почему какое-то тревожное чувство давитъ мнѣ сердце, словно глыбой льда. Только ощущеніе шкуры льва подъ головой и запахъ спаленной его шерсти напомнили мнѣ наконецъ все случившееся. Я всталъ и быстро оглянулся вокругъ себя, не увижу ли я какихъ-нибудь признаковъ вернувшагося Ганса, но ничего подобнаго не было. Тогда я потерялъ окончательно всякій проблескъ надежды и понялъ, что съ бѣднягой навѣрное случилось недоброе. Велѣвъ Машуну развести огонь, я поспѣшно содралъ шкуру съ бедра у льва. Вырѣзавъ оттуда нѣсколько кусковъ мяса, мы ихъ поджарили и жадно съѣли. Львиное мясо, какъ это ни кажется страннымъ, очень пріятно на вкусъ и болѣе всего напоминаетъ телятину.
Когда мы наѣлись — въ чемъ мы такъ сильно нуждались — солнце какъ разъ взошло. Мы напились воды у родника, тамъ же помылись и рѣшили отправиться въ поиски за Гансомъ, предоставивъ убитаго мною льва нѣжному попеченію гіенъ. И Машунъ, и я, оба мы, напрактиковавшись въ этомъ вдоволь, отлично умѣли выслѣживать. Понятно, что намъ не трудно было розыскать слѣдъ готтентота, хотя онъ былъ едва уловимъ. Мы прошли съ полчаса, и отошли на милю или нѣсколько больше отъ мѣста нашей ночевки, когда замѣтили слѣдъ буйвола-самца, скрещивающійся со слѣдами Ганса. Разныя примѣты показывали, что готтентотъ выслѣживалъ буйвола. Наконецъ мы добрались до небольшой прогалины въ лѣсу, гдѣ виднѣлась одинокая, захирѣвшая старая мимоза, заросшая колючкой, съ какимъ-то особеннымъ, далеко выпятившимся сплетеніемъ корней, подъ которыми дикобразъ, муравьеѣдъ или тому подобное животное проложило нору съ широкимъ отверстіемъ. Въ десяти шагахъ отъ этого заросшаго колючками дерева мимозы тянулась полоса густого кустарника.
— Посмотри, Макумацанъ, посмотри, — воскликнулъ въ сильномъ волненіи Машунъ, когда мы подошли къ дереву, — буйволъ бросился здѣсь на Ганса. Видишь, когда Гансъ стрѣлялъ, онъ стоялъ вотъ тутъ, смотри, какъ онъ твердо упирался ногами въ землю, вотъ слѣдъ согнутаго его большого пальца. А тамъ, съ этого холмика, точно бурный потокъ, несся на него буйволъ, вырывая землю копытами, словно заступомъ. Выстрѣлъ Ганса попалъ въ него — онъ былъ раненъ, когда бѣжалъ; вотъ пятна крови на травѣ. Все это прописано здѣсь, отецъ, здѣсь, на землѣ.
— Да, — сказалъ я, — да, но гдѣ же Гансъ?
Не успѣлъ я проронить этихъ словъ, какъ Машунъ схватилъ меня за руку и указалъ на захирѣвшее дерево мимозы подлѣ насъ. Теперь даже у меня судорожно сжимается сердце, когда вспомню, что я тогда увидѣлъ. Въ развѣтвленіи дерева, словно крѣпко пригвожденный къ нему, стоялъ самъ Гансъ, или, вѣрнѣе, трупъ его. Очевидно, разгнѣванный буйволъ бросилъ его сюда. Одна нога несчастнаго была перекинута черезъ развѣтвленіе. Случилось это, вѣроятно, во время предсмертныхъ конвульсій. А сбоку у Ганса, какъ разъ подъ ребрами, зіяла огромная рана, изъ которой вылѣзали всѣ внутренности. Пораженные ужасомъ, смотрѣли мы на это страшное зрѣлище, съ минуту ничего не понимая. Затѣмъ я сообразилъ, что случилось. Поразивъ на смерь врага, буйволъ, съ той дьявольской жестокостью, которая характеризуетъ это животное, помѣстился подъ его трупомъ и острымъ, похожимъ на пилу, языкомъ своимъ сталъ слизывать мясо со свисшей ноги Ганса. Еще раньше слыхивалъ я о подобныхъ вещахъ, но мнѣ думалось, что это охотничьи росказни. Теперь же я не могъ болѣе сомнѣваться, Обезображенный скелетъ бедра и ноги Ганса служили тому явнымъ доказательствомъ.
Пораженные ужасомъ, стояли мы подъ деревомъ и не могли оторвать глазъ отъ страшнаго зрѣлища, какъ вдругъ тяжелыя думы наши были прерваны самымъ непріятнымъ образомъ. Шаговъ въ пятнадцать отъ дерева раздвинулся съ громкимъ трескомъ густой кустарникъ, и, испуская цѣлый рядъ звуковъ, похожихъ на хрюканье свиньи, самъ буйволъ направился прямо на насъ. Въ то мгновеніе, когда онъ шелъ на насъ, я успѣлъ разсмотрѣть на бедрѣ у него кровавую отмѣтку, сдѣланную пулей Ганса, а также и то, что бока его — это нерѣдко случается съ особенно дикими буйволами — сильно ранены въ недавней схваткѣ со львомъ.
Буйволъ шелъ на насъ, поднявъ голову (животныя эти никогда не опускаютъ ее раньше той минуты, когда наносятъ ударъ рогами), и двигался все впередъ, впередъ. Громадные черные рога его — и теперь вспоминая, я вижу ихъ такъ же ясно, какъ десять лѣтъ тому назадъ — выдѣлялись страшно рельефно на зеленомъ фонѣ кустарника.
Испустивъ громкій крикъ, Машунъ сдѣлалъ скачокъ въ сторону кустарниковъ. Я же приподнялъ инстинктивно восмиствольное ружье, бывшее у меня въ рукахъ. Въ моментъ, когда Машунъ прыгнулъ въ сторону, буйволъ остановился на секунду въ нерѣшительности, колеблясь, послѣдовать ли за нимъ, или нѣтъ — и это-то давало мнѣ хоть тѣнь возможности разсчитывать на успѣхъ. Единственный остававшійся у меня зарядъ я всадилъ ему въ грудь, около передней лопатки. Пуля пробила плечевую кость и прошла дальше въ бокъ, но это не убило буйвола, хотя на мгновеніе онъ зашатался.
Съ энергіей отчаянія бросился я на землю, подъ защиту далеко выступившихъ, нависшихъ корней, и втиснулся, какъ могъ глубже, въ нору дикобраза или муравьеѣда, о которой я говорилъ. Въ мгновеніе ока буйволъ послѣдовалъ за мной. Вставъ на колѣно здоровой передней ноги — такъ какъ другая, которую я ранилъ, болталась безпомощно взадъ и впередъ — озлобленное животное пыталось вытащить меня изъ норы своими согнутыми рогами. Въ бѣшенствѣ буйволъ наносилъ сначала удары куда попало, съ такой силой, что однимъ изъ нихъ о корни мимозы даже расщепилъ себѣ кончикъ рога. Но скоро злое животное стало умнѣе — вдвинувъ голову, насколько возможно, подъ навѣсъ корней, оно стало описывать тамъ полукруги рогами. При этомъ буйволъ неистово хрюкалъ и обдавалъ меня слюной и горячимъ паромъ дыханія. Рога его еще не могли касаться меня, хотя каждый ударъ ими расширялъ отверстіе норы и открывалъ головѣ все ближе и ближе доступъ ко мнѣ. По временамъ онъ уже наносилъ мнѣ въ ребра тяжелые удары мордой. Чувствуя боль, я собрался съ духомъ и, схвативъ шершавый языкъ буйвола, висѣвшій во всю длину, скрутилъ его изо всѣхъ силъ. Огромное животное завыло отъ бѣшенства и боли. Дернувъ голову назадъ съ такой стремительностью, что онъ вытащилъ меня на нѣсколько вершковъ ближе къ отверстію норы, буйколъ тутъ опять замахнулся на меня рогами и на этотъ разъ зацѣпилъ меня ими за плечевое сочлененіе.
Почувствовавъ, что насталъ конецъ, я крикнулъ Машуну.
— Онъ схватилъ меня, — закричалъ я въ смертномъ страхѣ. — «Gwasa, Машунъ, gwasa» (Руби, руби).
Еще взмахъ большой головы, и я былъ вытащенъ изъ отверстія норы. Но въ то же самое мгновеніе я увидѣлъ дюжую фигуру Машуна съ его широкимъ, острымъ копьемъ, высоко поднятымъ надъ головой. Въ слѣдующую четверть секунды я упалъ съ роговъ и услышалъ ударъ копья и непередаваемый звукъ лезвія стали, прорѣзывающей себѣ путь въ мясо. Я упалъ на спину и, поднявъ глаза, увидѣлъ, что доблестный Машунъ воткнулъ на футъ, или болѣе, копье въ тѣло буйвола, и собирался спастись бѣгствомъ.
Увы! слишкомъ поздно. Съ бѣшенымъ ревомъ, съ кровью, льющеюся у него изъ горла и ноздрей, дьявольское животное бросилось на бѣднягу, подкинуло его на воздухъ, словно перышко, и затѣмъ прободало рогами лежащаго.
Я поднялся съ безумной мыслью помочь Машуну, но прежде чѣмъ я сдѣлалъ шагъ, извергъ буйволъ съ пронзительнымъ ревомъ покатился на землю и упалъ мертвый подлѣ своей жертвы.
Машунъ еще дышалъ, но одинъ взглядъ на него убѣдилъ меня, что часъ его пробилъ. Рога буйвола проткнули ему правое легкое и нанесли еще другія поврежденія.
Въ отчаяніи всталъ я на колѣни подлѣ него и взялъ его за руку.
— Макумацанъ, буйволъ издохъ? — прошепталъ несчастный. — Мои глаза ослѣпли, я ничего не вижу.
— Да, онъ издохъ.
— Чортъ этотъ не очень повредилъ тебѣ, Макумацанъ?
— Нѣтъ, бѣдный другъ мой, не очень.
— Охъ, я радъ.
Послѣ того наступило долгое молчаніе, прерываемое только свистомъ воздуха, вырывавшагося изъ поврежденныхъ легкихъ Машуна, когда онъ дышалъ.
— Макумацанъ, тутъ ли ты? я не чувствую тебя.
— Я тутъ, Машунъ.
— Макумацанъ, я умираю, весь міръ вертится вокругъ меня… Я иду… иду въ землю… Отецъ, неправда ли, когда-нибудь ты вспомнишь Машуна, который стоялъ подлѣ тебя, когда ты убивалъ слоновъ, когда, бывало мы… когда… бывало мы…
Это были послѣднія его слова, съ ними доблестный духъ покинулъ его. Я засунулъ трупъ Машуна въ нору подъ деревомъ, и туда же, рядомъ съ нимъ, положилъ его копье, по обычаю его народа, чтобы мертвый не оставался беззащитнымъ въ долгомъ своемъ странствіи. А затѣмъ, милостивыя государыни, — не стыжусь признаться — стоя возлѣ трупа Машуна, я рыдалъ, какъ женщина".
