Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/24
| ← Глава XXIII | Ранніе годы моей жизни — Глава XXIV | Глава XXV → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 209—216. |
Между тѣмъ, хмѣль, сообщаемый произведеніями міровыхъ поэтовъ, овладѣлъ моимъ существомъ и сталъ проситься на волю. Гете со своими римскими элегіями и Германомъ и Доротеей и вообще мастерскими произведеніями подъ вліяніемъ античной поэзіи увлекъ меня до того, что я перевелъ первую пѣсню Германа и Доротеи. Но никто въ свою очередь не овладѣвалъ мною такъ сильно, какъ Гейне своею манерой говорить не о вліяніи одного предмета на другой, а только объ этихъ предметахъ, вынуждая читателя самого чувствовать эти соотношенія въ общей картинѣ, напримѣръ, плачущей дочери покойнаго лѣсничаго и свернувшейся у ногъ ея собаки. Гейне въ ту пору завоевалъ всѣ симпатіи; вліянія его не избѣжалъ и самобытный Лермонтовъ. Мои стихотворенія стали ходить по рукамъ. Не могу въ настоящую минуту припомнить, какимъ образомъ я въ первый разъ вошелъ въ гостиную профессора исторіи словесности Шевырева. Онъ отнесся съ великимъ участіемъ къ моимъ стихотворнымъ трудамъ, и снисходительно проводилъ за чаемъ по часу и по два въ литературныхъ со мною бесѣдахъ. Эти бесѣды меня занимали, оживляли и вдохновляли. Я чувствовалъ, что добрый Степанъ Петровичъ относился къ моей сыновней привязанности съ истинно-отеческимъ расположеніемъ. Онъ старался дать ходъ моимъ стихотвореніямъ, и съ этою цѣлію, какъ соиздатель Москвитянина, рекомендовалъ Погодину написанный мною рядъ стихотвореній, подъ названіемъ: Снѣга. Всѣ размѣщенія стихотвореній по отдѣламъ съ отличительными прозваніями производились трудами Григорьева.
Счастливъ юноша, имѣющій свободный доступъ къ сердцу взрослаго человѣка, къ которому онъ вынужденъ относиться съ величайшимъ уваженіемъ. Такой нравственной пристани въ минуты молодыхъ бурь не можетъ замѣнить никакая дружба между равными. Мнѣ не разъ приходилось хвататься за спасительную руку Степана Петровича въ минуты, казавшіяся для меня окончательнымъ крушеніемъ. Но не одинъ Шевыревъ замѣчалъ мое стихотворство.
Увлеченный до крайности выпуклыми и изящными объясненіями Дм. Льв. Крюковымъ Горація, я представилъ послѣднему свой стихотворный переводъ оды Горація, кн. I, XIV, Къ республикѣ. Какъ университетское начальство, отъ попечителя графа Строганова до инспектора П. С. Нахимова, относилось къ студенческому стихотворству, можно видѣть изъ ходившаго въ то время по рукамъ шуточнаго стихотворенія Я. П. Полонскаго, по поводу нѣкоего Данкова, писавшаго мизерные стишки къ Масляной, подъ названіемъ: Блины, а къ Святой, подъ названіемъ: Красное Яичко, и продававшаго эти небольшія тетрадки книгопродавцу издателю Лонгинову за десятирублевый гонораръ.
Привожу самое стихотвореніе Полонскаго, насколько оно удержалось въ моей памяти.
Второй этажъ, Платонъ сидитъ,
Предъ нимъ студентъ Данковъ стоитъ:
Ну, вотъ, я сіышалъ, вы поэтъ.
На Масляницѣ сочинили
Какіе-то блины, и въ свѣтъ
По пятіалтынному пустили.
— Платонъ Стенанычъ, я писалъ
Затѣмъ, что чувствовалъ призванье.
— Призванье? кто васъ призывалъ?
Я васъ не призывалъ, графъ тоже;
Тожь Дмитрій Павловичъ. Такъ кто же?
Скажите, кто васъ призывалъ?
— Платонъ Степанычъ, я пою
Въ пылу святаго вдохновенья,
И я мои, стихотворенья
Въ отраду людямъ продаю.
— Опять не то, опять вы врёте!
Кто вамъ мѣшаетъ дома пѣть?
Мнѣ дѣла нѣтъ, что вы поете:
Стиховъ-то не могу терпѣть.
Стиховъ-то только не марайте!
Я потому вамъ говорю,
Что мнѣ васъ жаль. Теперь ступайте!
— Покорно васъ благодарю!
Однажды когда только-что начавшій лекцію Крюковъ, прерывая обычную латинскую рѣчь, сказалъ по-русски: „М. г., — въ качествѣ наглядной иллюстраціи къ нашимъ филологическимъ объясненіямъ одъ Горація, позвольте прочесть переводъ одного изъ вашихъ товарищей, Фета, книги первой, оды четырнадцатой, Къ республикѣ“; — при этихъ словахъ дверь отворилась, и графъ С. Г. Строгановъ вошелъ въ своемъ генералъ-адъютантскомъ мундирѣ. Раскланявшись съ профессоромъ, онъ сѣлъ на кресло со словами: „прошу васъ продолжать“, — и безмолвно выслушалъ чтеніе моего перевода. Такое въ тогдашнее время исключительное отношеніе къ моимъ трудами было, тѣмъ болѣе изумительно, что проявлялось уже не въ первый разъ. Такъ, когда И. И. Давыдовъ въ сороковомъ году сказалъ мнѣ на лекціи, въ присутствіи графа Строганова: „вашу печатную работу я получилъ, но желалъ бы получить и письменную“, графъ спросилъ: „какую печатную работу?“ и на отвѣтъ профессора: „небольшой сборникъ лирическихъ стихотвореній“, — ничего не отвѣтилъ.
Не помню хорошо, какимъ образомъ я вошелъ въ почтенный домъ Ѳедора Николаевича и Авдотьи Павловны Глинокъ. Вѣроятно это случилось при посредствѣ Шевырева. Не трудно было догадаться о небольшихъ матеріальныхъ средствахъ бездѣтной четы, но это нимало не мѣшало ни внѣшнему виду, ни внутреннему значенію ихъ радушнаго дома. Въ небольшомъ деревянномъ домикѣ, въ одномъ изъ переулковъ близь Срѣтенки, мнѣ хорошо памятны только три, а если хотите двѣ комнаты: тотчасъ направо изъ передней небольшой хозяйскій кабинетъ, куда желающіе уходили курить, и затѣмъ налѣво столовая, отдѣленная аркой отъ гостиной, представлявшей какъ бы ея продолженіе. Зато это былъ домъ чисто художественныхъ интересовъ. Здѣсь каждый цѣнился по мѣрѣ своего усердія къ этому вопросу, и если, съ одной стороны, въ гостиной не появлялось чванныхъ людей напоказъ, зато не было тамъ и неотесанныхъ неуковъ, прикрывающихъ свою неблаговоспитанность мнимою ученостью. Мастерскіе переводы Авдотьи Павловны изъ Шиллера ручаются за ея литературный вкусъ, а Письма русскаго офицера свидѣтельствуютъ объ образованности ихъ автора. Въ оживленной гостиной Глинокъ довольно часто появлялся оберъ-прокуроръ Мих. Ал. Дмитріевъ, о которомъ я уже говорилъ по поводу его сына въ Погодинской школѣ. Между дамами замѣчательны были по уму и по образованію двѣ сестры дѣвицы Бакунины, изъ которыхъ меньшая, несмотря на зрѣлыя лѣта, сохранила еще неизгладимыя черты красоты. Мы собирались по пятницамъ на вечеръ, и почти каждый разъ присутствовалъ премилый живописецъ Рабусъ, о которомъ Глинки говорили, какъ о замѣчательномъ талантѣ. Онъ держалъ себя чрезвычайно скромно, выказывая по временамъ горячія сочувствія той или другой литературной новинкѣ. Не знаю, по какому случаю на этихъ вечерахъ я постоянно встрѣчалъ инженернаго капитана Непокойчицкаго, и когда въ 1877 году я читалъ о дѣйствіяхъ начальника штаба Непокойчицкаго, то поневолѣ сближалъ эту личность съ тою, которую глазъ мой привыкъ видѣть съ ученымъ аксельбантомъ на вечерахъ у Глинокъ.
Услыхавъ о моей попыткѣ перевести Германа и Доротею, Глинки просили меня привезти въ слѣдующую пятницу тетрадку и прочесть оконченную первую пѣснь. Не трудно представить себѣ мое смущеніе, когда въ слѣдующій разъ, при появленіи моемъ въ гостиной, Ѳедоръ Николаевичъ, поблагодаривъ меня за исполненіе общаго желанія, прибавилъ: „Мы ждемъ сегодня князя Шаховскаго и рѣшили прочесть при немъ отрывокъ изъ его поэмы: Расхищенныя шубы. Это старику будетъ пріятно“. Дѣйствительно, черезъ нѣсколько времени въ гостиную вошелъ старикъ Шаховской, котораго я непремѣнно узналъ бы по чрезвычайно схожему и давно знакомому мнѣ изъ ста русскихъ литераторовъ гравированному портрету.
Старому князю видимо было чрезвычайно пріятно слушать прекрасное чтеніе его плавныхъ и по своему времени гармоническихъ стиховъ.
Тѣмъ сильнѣе было мое смущеніе, когда, послѣ небольшаго всеобщаго молчанія, хозяйка напомнила мое обѣщаніе прочесть начало перевода. Вѣдь нужно же было судьбѣ заставить меня выступить съ моими неизвѣстными попытками непосредственно за чтеніемъ произведенія славнаго и присутствовавшаго писателя. Но робость стѣснила меня только до прочтенія первыхъ двухъ-трехъ стиховъ, а затѣмъ самое теченіе поэмы увлекло меня, и я старался только, чтобы чтеніе было по возможности на уровнѣ содержанія. Не менѣе смущенъ и восхищенъ былъ я общимъ одобреніемъ кружка, когда я окончилъ. Пріятнѣе всего было мнѣ слышать замѣчаніе Рабуса: „Я хорошо знаю Германа и Доротею, и во все продолженіе чтенія мнѣ казалось, что я слышу нѣмецкій текстъ“.
Около полуночи въ залѣ накрывался столъ, установленный грибками и всякаго рода соленьями, посреди которыхъ красовалась большая деревенская индѣйка и, кромѣ разныхъ водокъ, появлялись разнообразный и превкусныя наливки.
Совершенно въ другомъ родѣ были литературные чайные вечера у Павловыхъ, на Рождественскомъ бульварѣ. Тамъ все, начиная отъ роскошнаго входа съ параднымъ швейцаромъ, и до большаго хозяйскаго кабинета съ пылающимъ каминомъ, говорило если не о роскоши, то, по крайней мѣрѣ, о широкомъ довольствѣ.
Находя во всю жизнь большое удовольствіе читать избраннымъ свои стихи, я постоянно считалъ публичное ихъ чтеніе чѣмъ то нескромнымъ, чтобы не сказать профанаціей. Вотъ почему я всегда старался придти къ Кар. Карл. Павловой, пока въ кабинетѣ не появлялось стороннихъ гостей. Тогда по просьбѣ моей она мнѣ читала свое послѣднее стихотвореніе, и я съ наслажденіемъ выслушивалъ ея одобреніе моему. Затѣмъ мало-по-малу прибывали гости, между которыми я въ первый и послѣдній разъ былъ представленъ не меньшей въ свое время знаменитости М. Н. Загоскину. За столомъ, за которымъ сама хозяйка разливала чай, и появлялись рѣдкія еще въ то время мелкія печенья, сходились по временамъ А. И. Герценъ и Т. Н. Грановскій. Трудно себѣ представить болѣе остроумнаго и забавнаго собесѣдника, чѣмъ Герценъ. Помню, что увлеченный вѣроятно его примѣромъ, Тимоѳей Николаевичъ, которыми въ то время бредили московскія барыни, въ свою очередь разсказалъ, своимъ особеннымъ невозмутимымъ тономъ съ пришепетываніемъ анекдотъ объ одномъ лицѣ, державшемъ у него экзаменъ изъ исторіи для полученія права домашняго учителя.
„Видя, что человѣкъ и одѣтъ то бѣдно, говорилъ Грановскій, — я рѣшился быть до крайности снисходительнымъ и подумалъ: Богъ съ нимъ, пусть получитъ кусокъ хлѣба. Что бы спросить полегче? подумалъ я. Да и говорю: не можете ли мнѣ что-нибудь сказать о Петрѣ? — Петръ, заговорилъ онъ, — былъ великій государь, великій полководецъ и великій законодатель. — Не можете ли указать на какое-либо изъ его дѣяній? — Петръ разбилъ, былъ отвѣтъ. — Не можете ли сказать, кого онъ разбилъ при Полтавѣ? Онъ подумалъ, подумалъ и сказалъ: Батыя. Я удивился. — Кто же, по вашему мнѣнію, былъ Батый? Онъ подумалъ, подумалъ и сказалъ: протестантъ. — Мнѣ остается спросить васъ: что такое, по вашему мнѣнію, протестантъ? — Всякій не исповѣдующій православную греко-россійскую церковь. — Извините, сказалъ я, — я не могу поставить вамъ больше единицы. — Если вы недовольны и такимъ знаніемъ, сказалъ онъ уходя, то я и не знаю, чего вы требуете“.
Помню, что однажды у Павловыхъ я встрѣтилъ весьма благообразнаго иностраннаго нѣмецкаго графа, который, вѣроятно узнавъ, что я говорю по-нѣмецки, не взирая на свои почтенныя лѣта, подсѣлъ ко мнѣ и съ видимымъ удовольствіемъ сталъ на чужбинѣ говорить о родной литературѣ. Услыхавъ мои восторженные отзывы о Шиллерѣ, графъ сказалъ: „вполнѣ понимаю вашъ восторгъ, молодой человѣкъ, но вспомните мои слова: придетъ время, когда Шиллеръ уже не будетъ удовлетворять васъ, и предметомъ неизмѣннаго удивленія и наслажденія станетъ Гете“. Сколько разъ пришлось мнѣ вспоминать эти слова.
Однажды сходя съ лекціи, Шевыревъ сказалъ мнѣ на лѣстницѣ: „Мих. Петр, готовитъ вамъ подарокъ“. А такъ какъ Ст. Петр. не сказалъ, въ чемъ заключается подарокъ, то я находился въ большомъ недоумѣніи, пока черезъ нѣсколько дней не получилъ желтаго билета, на журналъ Москвитянинъ. На оборотѣ рукою Погодина было написано: „талантливому сотруднику отъ журналиста; а студентъ берегись! пощады не будетъ, развѣ взысканіе сугубое по мѣрѣ талантовъ полученныхъ“. Погодинъ.
Въ числѣ посѣтителей нашего Григорьевскаго верха появился весьма любезный правовѣдъ Калайдовичъ, сынъ покойнаго профессора и издателя пѣсенъ Кирши Данилова. Молодой Калайдовичъ не только оказывалъ горячее сочувствіе моимъ стихомъ, но, къ немалому моему удовольствію, ввелъ меня въ свое небольшое семейство, проживавшее въ собственномъ домѣ на Плющихѣ. Семейство Калайдовичей состояло изъ добрѣйшей старушки матери, прелестной дочери, сестры Калайдовича, и двоюроднаго его брата, исполнявшего въ домѣ роль хозяина, такъ какъ самъ Калайдовичъ, кончивъ курсъ школы правовѣдѣнія, поступилъ на службу въ Петербургѣ, и у матери проводилъ только весьма короткое время. Старушка такъ полюбила и приласкала меня, что и по отъѣздѣ сына я нерѣдко просиживалъ вечера въ ихъ уютномъ домикѣ. Чтобы не сидѣть сложа руки, мы раскидывали ломберный столъ и садились играть въ преферансъ по микроскопической игрѣ, несмотря на мою совершенную неспособность къ картами. Черезъ молодаго Калайдовича я познакомился съ его друзьями: Константиномъ и Иваномъ Аксаковыми. Однажды, начитавшись пѣсенъ Кирши Данилова, я придумалъ подъ нихъ поддѣлаться, и мы съ Калайдовичемъ рѣшили ввести въ заблужденіе любителей и знатоковъ русской старины братьевъ Аксаковыхъ. Отыскавъ между бумагами покойнаго отца чистый полулистъ, Калайдовичъ постарался поддѣлаться подъ руку покойнаго, передалъ рукопись Конст. Серг., сказавъ, что нашелъ ее въ бумагахъ отца, но желали бы знать, можно ли довѣриться ея подлинности. Въ слѣдующій мой приходъ я съ восхищеніемъ услыхалъ, что Аксаковъ, прочитавъ пѣсню, сказалъ: „очень можетъ быть, очень можетъ быть; надо хорошенько ее разобрать“. Но кажется въ слѣдующее затѣмъ свиданіе Калайдовичъ расхохотался и тѣмъ положилъ конецъ нашей затѣѣ.