Гвардіи корнетъ, князь Александръ Ивановичъ Одоевскій, род. въ 1804 году. Прекрасное образованіе, фамильныя связи и талантъ, рано отвели ему видное мѣсто въ ряду блестящей молодежи Петербургскаго общества двадцатыхъ годовъ. Участіе въ событіяхъ 14 декабря было причиною его ссылки въ 1826 году въ Сибирь, откуда онъ вмѣстѣ съ товарищемъ его несчастія, Михаиломъ Александровичемъ Назимовымъ, переведенъ въ октябрѣ 1837 года, на Кавказъ, солдатомъ. Здѣсь сблизился онъ съ молодымъ поэтомъ Лермонтовымъ, который посвятилъ ему нѣсколько прекрасныхъ стихотвореній; два года спустя, именно 12 августа 1839 года, А. И. Одоевскій, произведенный вновь въ офицеры, умеръ отъ чахотки, въ упраздненномъ нынѣ укрѣпленіи Псезуапе, иа Восточномъ берегу Чернаго моря. Замѣчательно тѣсная дружба соединяла молодого поэта съ его отцомъ. Печатаемыя ниже стихотворенія и письма Одоевскаго, вмѣстѣ съ письмомъ отца его, сообщены намъ въ подлинникахъ, другомъ поэта М. А. Назимовымъ.
Пробило полночь! Грянулъ громъ,
И грохотъ радостный раздался
Отъ звона воздухъ колебался,
Отъ пушекъ, въ сумракѣ ночномъ,
По небу зарева бѣжали,
И разлетаяся во тьмѣ,
Меня — поющаго въ тюрьмѣ —
Багрянымъ свѣтомъ освѣщали!
Я на колѣняхъ стоя пѣлъ,
Со звукомъ устъ моихъ на небо взоръ летѣлъ;
И херувимы запылали (?)
Въ надъ звѣздной вышинѣ
Ихъ пѣнья слышалися мнѣ;
Съ ихъ гласомъ всѣ міры гармоніи сливали,
Воскресшій средь ихъ воинъ стоялъ,
И день, блестящій день сіялъ
Надъ сумраками ночи;
Стоялъ Онъ радостно среди небесныхъ силъ
И полныя любви божественныя очи
На міръ спасенный низводилъ.
И славу Вышняго, и на землѣ спасенье
Я тихимъ гласомъ воспѣвалъ,
И звукъ мой — также гласъ къ Воскресшему взлеталъ
Изъ гроба — пѣлъ я воскресенье!....
Всѣ впечатлѣнья въ звукъ и цвѣтъ
И слово стройное тѣснились,—
И Музы юношей гордились,
И говорили — Онъ Поэтъ!—
Но нѣтъ; — едва лучи денницы
Моей коснулися зѣницы —
Какъ свѣтъ во взорахъ потемнѣлъ,
Плодъ жизни свѣянъ недоспѣлый!
Нѣтъ! — Словъ небесныхъ кистью смѣлой
Одушевить я не успѣлъ;
Гласъ пѣсни, мною недопѣтой
Не дозвучитъ въ земныхъ струнахъ
И я — въ нетлѣніе одѣтый....
Ее дослышу въ небесахъ.
Но на землѣ — гдѣ чистый пламень
Огня души я не излилъ,
Я умеръ весь.... И грубый камень,
Обычный кровъ нѣмыхъ могилъ,
На черепъ мой остывшій ляжетъ,
И соплеменнику не скажетъ,
Что рано выпала изъ рукъ
Едва настроенная лира,
И не успѣлъ я въ стройный звукъ
Излить красу и стройность міра! (Чита, 1827 года).
Взгляни, утѣшь меня усладой мирныхъ думъ,
Степныхъ небесъ заманчивая Пери.
Во мнѣ грусть тихая смѣнила бурный шумъ,
Остался дымъ отъ пламенныхъ повѣрій.
Теперь томлю-ли грусть въ волненіи людей,
Меня смѣшитъ ихъ суетная радость;
Ищу я думою подернутыхъ очей,
Люблю рѣчей задумчивую сладость.
Меня тревожитъ смѣхъ дряхлѣющихъ дѣтей,
Съ усмѣшкою гляжу на нихъ угрюмый.
Но жизнь моя цвѣтетъ улыбкою твоей,
Твой ясный взоръ съ моей сроднился думой.
О Пери! улети со мною въ небеса
Въ твою отчизну, гдѣ все нѣгой вѣетъ,
Гдѣ тихо и свѣтло, и времени коса
Предъ цвѣтомъ жизни цѣпенѣетъ.
Какъ облако плыветъ въ иной прекрасный міръ
И таетъ, просіявъ вечернею зарею,
Такъ полечу и я, растаю весь въ эфиръ
И обовью тебя воздушной пеленою. (Кархагачь, 29 Февр. 1832 г.).
Тебя ужъ нѣтъ, но я съ тобою
Еще дышу;
Туда въ лазурь, я за тобою
Спѣшу, спѣшу!
Когда же ласточкой взовьюсь я
Въ тотъ лучшій міръ,
Растаю и съ тобой сольюсь я
Въ одинъ эфиръ —
Чтобъ съ Неба пасть росой жемчужной,
Алмазовъ слезъ
На бѣдный міръ, гдѣ крестъ я дружно
Съ тобою несъ.
Но на землѣ, блеснувъ слезами,
Взовьюся вновь
Туда, гдѣ вѣчными зарями
Блеститъ любовь.
Еще твой образъ свѣтлоокой
Стоитъ и дышетъ предо мной,
Какъ въ душу онъ запалъ глубоко!
Тревожитъ онъ ея покой.
Я помню грустную разлуку:
Ты мнѣ на мой далекій путъ,
Какъ старый другъ пожала руку,
И мнѣ сказала: „не забудь“!
Тебя я встрѣтилъ на мгновенье,
На вѣкъ разстался я съ тобой!
И все какъ сонъ! Ужель видѣнье,
Мечта души моей больной?
Но если только сновидѣнье,
Играетъ бѣдною душой,
Кто дастъ мнѣ сонъ безъ пробужденья?
Нѣтъ, лучше смерть и образъ твой!
Изъ дѣтскихъ всѣхъ воспоминаній
Одно во мнѣ свѣжѣе всѣхъ,
Я въ немъ ищу въ часы страданій
Душѣ — младенческихъ утѣхъ.
Я помню липу, нераздѣльно
Я съ нею жилъ; и листьевъ шумъ
Мнѣ вѣялъ пѣсней колыбельной,
Всей нѣгой первыхъ дѣтскихъ думъ.
Какъ вѣтви сладостно шептали!
Какъ отвѣчалъ имъ лепетъ мой!
Мы будто вмѣстѣ пѣснь слагали
Съ любовью, съ радостью одной.
Давно я съ липой разлучился,
Она какъ прежде зелена,
А я? Какъ старъ! Какъ измѣнился!
Не молодить меня весна!
Увижу-ль липу я родную?
Тамъ могъ-бы сердце я согрѣть,
И пѣснь младенчески простую
Съ тобой, мой добрый другъ, запѣть.
Ты старъ; но листья молодѣютъ.
А люди, люди! Что мнѣ въ нихъ:
Чѣмъ старѣй — больше все черствѣютъ:
И чувствъ стыдятся молодыхъ!
Какъ сладокъ первый день среди полей отчизны
На берегахъ излучистой Усьмы!
Опять блеснулъ намъ лучъ давно минувшей жизни
И вывелъ насъ изъ долгой скорбной тьмы.....
Мы ожили! Нашъ взоръ тонулъ въ зеленомъ морѣ
Родныхъ полей и рощей и холмовъ.
Тамъ горы тянутся, тутъ въ живописномъ спорѣ
Съ лазурью струй сѣнь пышная лѣсовъ.
Усьма то скроется въ лѣсу, то вновь проглянетъ
Одѣта какъ невѣста въ блескъ небесъ;
Въ объятья кинется, а тамъ опять обманетъ
Склоненный къ ней, въ нее влюбленный лѣсъ.
Тутъ какъ дитя шалитъ: то съ мельницей играетъ,
И рѣзвится какъ бѣлка съ колесомъ,
То островъ срядитъ и его объемля засыпаетъ,
Какъ мысль любви застигнутая сномъ;
И сладкій сонъ ея сіяетъ небесами,
Всей прелестью осеннихъ ясныхъ дней,
Пока она опять разгульными струями
Не побѣжитъ вдоль рощей и полей.
И можетъ ли что быть милѣе и привольнѣй
Обзора мирнаго пріятныхъ этихъ мѣстъ,
Гдѣ изъ дали блеститъ на бѣлой колокольнѣ
Манить, какъ жизни цѣль, отрадный Спасовъ крестъ[2]?
Куда несетесь вы, крылатыя станицы?
Въ страну-ль, гдѣ на горахъ шумитъ лавровый лѣсъ,
Гдѣ рѣютъ радостно могучія орлицы,
И тонуть въ синевѣ пылающихъ небесъ.
И мы — на югъ! въ страну, гдѣ яхонтъ неба рдѣетъ
И гдѣ гнѣздо изъ розъ себѣ природа вьетъ, —
И насъ, и насъ далекій путь влечетъ;
Но солнце тамъ души не отогрѣетъ,
И свѣжій миртъ чела не обовьетъ.
Пора отдать себя и смерти и забвенью!
Но тѣмъ-ли, послѣ бурь, намъ будетъ смерть красна,
Что насъ, не сѣвера угрюмая сосна,
А южный кипарисъ своей покроетъ тѣнью, —
И что не мерзлый ровъ, не снѣговой увалъ
Насъ мирно подарятъ послѣднимъ новосельемъ;
Но кровью жаркою обрызганный чакалъ
Гостей бездомный прахъ разброситъ по ущельямъ[4].
Во льдяныхъ шлемахъ великаны
Стоятъ теряясь въ небесахъ,
И молній полные колчаны
Гремятъ на крѣпкихъ раменахъ.
Туманы зыбкими грядами
Какъ поясъ, станъ ихъ облегли,
И разступилась грудь земли
Подъ ихъ гранитными стопами.
Храните благодатный югъ
Соединясь въ завѣтный полукругъ,
Вы, чада пламени, о Альпы-исполины!
Храните вы, изъ вѣка въ вѣкъ,
Источники вѣчно-шумящихъ рѣкъ,
И нѣжно-злачныя Ломбардіи долины!
Кто мчится къ Альпамъ? Кто летитъ
На огненномъ питомцѣ Нила?
Въ очахъ покойныхъ взоръ горитъ,
Души неодолимой сила!
Въ немъ зрѣетъ новая борьба,
Грядущій рядъ побѣдъ летучихъ,
И неизбѣжны какъ судьба,
Рѣшенья думъ его могучихъ.
Съ коня сошелъ онъ. Чуя бой,
Воскликнулъ Сен-Бернаръ: „Кто мой покой
Нарушить смѣлъ?“ Онъ рекъ, — и шумная лавина
Ниспала и зарыла долъ;
Протяжно вслѣдъ за гуломъ гулъ пошелъ —
И Альпы слили въ громъ глаголы исполина:
„Я узнаю тебя! Ты съ Нильскихъ пирамидъ
Слетѣлъ ко мнѣ, орелъ неутомимый!
Тебя, безсмертный вождь, мучительно томитъ
Побѣды гладъ неутолимый!
И имя, какъ самумъ на пламенныхъ пескахъ,
Шумящее губительной грозою,
Ты хочешь впечатлѣть желѣзною стопою
Въ моихъ нетающихъ снѣгахъ!
Нѣтъ, нѣтъ! Италіи не уступлю безъ боя“!
— „Впередъ!“ — отвѣтъ могучій прозвучалъ....
Уже надъ безднами виситъ стезя героя,
И вверхъ по ребрамъ голыхъ скалъ,
Гдѣ нѣтъ когтей слѣдовъ, гдѣ гнѣздъ не вьютъ орлицы
Идутъ полки съ довѣрьемъ за вождемъ;
Всходя, цѣпляются безстрашныхъ вереницы
И въ мѣдныхъ жерлахъ взносятъ громъ.
Мрачнѣетъ Сен-Бернаръ: одѣянъ бурной мглою,
Вдругъ съ трескомъ рушится, то вновь стоитъ скалою;
Сто устъ — сто безднъ — раскрывъ со всѣхъ сторонъ,
Всѣмъ мразомъ смерти дышетъ онъ!
— „ Впередъ!“ — воскликнулъ вождь. „ Впередъ! “ промчались кливи…
Рѣдѣетъ мгла, и небо разсвѣло…
И гордую стопу уже занёсъ Великій
На исполинское чело!
„Я узнаю тебя[5], мой чудный побѣдитель!
Въ лучахъ блеститъ Маренго! Цѣпь побѣдъ
По міру прогремитъ…! Но встанетъ крѣпкій мститель,
И ты на свой наступишь слѣдъ.
Свершая замыслы всемірнаго похода,
Ты помни: твой предтеча Аннибалъ
Съ юнѣющей судьбой могучаго народа
Въ борьбѣ неравной шумно палъ[6]!
Страшись! Уже на кликъ отечества и славы
Встаетъ народъ: онъ грань твоихъ путей!…
Всходящая звѣзда мужающей державы
Уже грозитъ звѣздѣ твоей…
Въ полночной мглѣ, въ снѣгахъ есть конь и всадникъ мѣдный:
Ударитъ конь копытами въ гранитъ
И, кинувъ огнь въ сердца, онъ искрою побѣдной
Твой грозный лавръ испепелитъ!“
Примѣчаніе. Двое изъ приведенныхъ выше стихотвореній А. И. Одоевскаго напечатаны въ сборникѣ стиховъ, вышедшихъ въ Лейпцигѣ въ 1862 году, гдѣ онѣ помѣщены въ числѣ семнадцати произведеній музы этого даровитаго и столь безвременно умершаго поэта. Впрочемъ, въ изданіи 1862 г., въ текстѣ стихотворенія «Сенъ-Бернаръ», сдѣлано нѣсколько существенныхъ ошибокъ. Мы его напечатали съ автографа, сообщеннаго намъ М. А. Назимовымъ.
Милостивый государь, Михаилъ Александровичъ! Позвольте мнѣ принесть вамъ душевную мою благодарность за дружбу вашу къ моему другу милому Александру; видя лично всегдашнее дружеское ваше попеченіе объ немъ, не нахожу словъ какъ изъяснить вамъ чувства вѣчной моей въ вамъ благодарности. — Прошу искреннѣйше васъ обязать меня исполнить ваше мнѣ данное обѣщаніе, не отказать хранить къ Александру моему всегдашнее расположеніе ваше и беречь его отъ столь вреднаго вашего воздуха и столь опаснаго огня въ краѣ вашемъ. — Письмо ваше, адресованное на имя матушки вашей Марѳы Степановны, для пересылки вѣрнѣйшей, лично вручено мною владимірскому почтъ-мейстеру вчерась въ проѣздъ мой черезъ нашъ сей губернскій городъ, который при мнѣ и отправилъ сіе письмо и за вѣрную доставку вамъ отвѣчаетъ.
Прошу увѣдомить меня по адресу Владимірской губерніи, въ городъ Юрьевъ, какъ вы доѣхали, дошелъ ли вашъ тарантасъ столь много нагруженный? — Служите-ли вы всѣ трое въ одномъ батальонѣ? — и сообщите мнѣ адресъ вашъ. — Словомъ, прошу одолжить сообщить мнѣ все, что до васъ касается со дня разставанія столь убійственнаго для меня! — Не забудьте о обѣщаніи вашемъ прислать мнѣ портретъ милаго и безцѣннаго друга моего — за что по гробъ не премину быть вамъ благодарнымъ. Христа ради сберегите мнѣ моего Александра, разцѣлуйте его за меня и твердите ему ежедневно, что онъ, сберегая свое здоровье и свою жизнь, онъ сдѣлаетѣ благополучіе послѣднихъ дней жизни моей. Прошу также и мнѣ сдѣлать препорученіи ваши, кои всегда исполню съ величайшимъ удовольствіемъ, а я съ вѣчною благодарностью и почтеніемъ имѣю честь быть, милостивый государь, покорнѣйшій вамъ слуга
1-го окт. 1837.
Мой милый другъ, Михаилъ Александровичъ! Я потерялъ — моего отца: ты его зналъ. Я не знаю, какъ я былъ въ состояніи перенести этотъ ударъ, — кажется послѣдній: другой какой бы ни былъ — слишкомъ будетъ слабъ по сравненію.
Все кончено для меня. Впрочемъ, я очень, очень спокоенъ. Мой добрый, мой нѣжный отецъ попросилъ, передъ кончиной, моего портрета. Ему подали сдѣланный Волковымъ. „Нѣтъ, ве тотъ“, сказалъ онъ слабымъ голосомъ. Тотъ портретъ, который ты подарилъ ему, онъ попросилъ положить ему на грудь, прижалъ его обѣими руками, — и умеръ. Портретъ сошелъ съ нимъ въ могилу. Прощай, мой другъ; обнимаю тебя отъ души и желаю тебѣ болѣе счастья, гораздо болѣе, нежели сколько меня ожидаетъ въ этомъ мірѣ. Ты впрочемъ (я увѣренъ!) будешь счастливѣе меня.
Нарышкинъ и Лореръ лечатся въ Тамани. И. А. Загорѣцкій и Лихаревъ[7] тебѣ кланяются. Мы все еще въ Субаши. Еммануилъ Еммануиловичъ Попандополло все разскажетъ тебѣ; а мнѣ не до того. Я спокоенъ; — говорить-говорю, какъ и другіе; но когда я одинъ передъ собою или пишу къ друзьямъ, способнымъ раздѣлить мою горесть, то чувствую, что не принадлежу къ этому міру. Поздравляю тебя съ галунами. — Мой сердечный поклонъ тёскѣ моему, Александру Ивановичу. Обнимаю тебя отъ всего сердца, и желаю тебѣ счастья и всѣхъ успѣховъ возможныхъ, равно какъ и Александру Ивановичу. Прощай еще разъ.
Лагерь при Субаши 21 іюня 1839.
Помѣта М. А. Назимова. Александръ Одоевскій скончался 12 августа 1839 года, чрезъ 15 дней послѣ отсылки этого письма, въ Псезуаппе, на восточномъ берегу Чернаго моря, между Субаши и Сочи, въ упраздненномъ нынѣ укрѣпленіи.
Примѣчанія[править]
- ↑ Первыя десять строкъ этого стихотворенія взяты изъ списка сообщеннаго намъ барономъ А. Е. Розеномъ, послѣднія — изъ копіи, принадлеж. М. А. Назимову. Ред.
- ↑ Воспѣтая здѣсь рѣка Усьма или Усмань, протекая по Тамбовской губ., впадаетъ въ рѣку Воронежъ съ лѣвой ея стороны. На ней раскинуто много богатыхъ селеній и мельницъ. Слово Усьма или Усмань, по-татарски значитъ красавица. Одоевскій плѣнился ею на пути изъ Сибири на Кавказъ осенью 1837 года. Ред.
- ↑ «Этотъ экспромтъ сказанъ Одоевскимъ при видѣ станицы журавлей, летѣвшихъ на югъ, когда онъ ѣхалъ со мною въ одномъ экипажѣ изъ Сибири на Кавказъ въ октябрѣ 1837 года. Стихотвореніе это тогда же было записано мною на ближайшей станціи со словъ моего друга Одоевскаго». Примѣч. М. А. Назимова.
- ↑ Послѣднія четыре строки «Экспромта» сообщены барономъ А. Е. Розеномъ. Ред.
- ↑ Вмѣсто словъ: «я узнаю тебя» — въ напечатанномъ спискѣ: «Италія твоя!»
- ↑ Вмѣсто послѣднихъ строкъ въ напечатанномъ спискѣ значится:
Разбивъ вождей, не побѣдилъ народа —
И грозный поворотъ фортуны испыталъ!
- ↑ Всѣ четыре — товарищи Назимова и Одоевскаго по судьбѣ и по службѣ на Кавказѣ. Ред.