Ив. Франко.[править]
ВЪ ПОТѢ ЛИЦА.[править]
САМЪ ВИНОВАТЪ.[править]
І.[править]
«Выставленная на публичную продажу земля за нумеромъ 29, собственность Мыколы Проця, стоимостью въ сто пятьдесятъ гульденовъ, вмѣстѣ со всѣми хозяйственными постройками (ихъ было всего одна хата и хлѣвчикъ для одной коровы, все вмѣстѣ подъ одной крышей изъ давно прогнившихъ досокъ) для удовлетворенія иска Мордки Шиндера въ суммѣ сорока гульденовъ. Кто дастъ больше?»
Всю эту длинную хрію прокричалъ хриплымъ голосомъ судебный приставъ, который вмѣстѣ съ тѣмъ исполнялъ обязанности аукціонера. Послѣ этихъ словъ онъ постучалъ нѣсколько разъ молоткомъ, по доскѣ, поставленной на бревнѣ, которое замѣняло собою столъ.
— Кто дастъ больше? — повторилъ онъ. — Сорокъ гульденовъ!
Кругомъ стояло нѣсколько крестьянъ въ жалкихъ свиткахъ и соломенныхъ шляпахъ, а также два-три грязныхъ еврея съ пейсами. Они разговаривали между собою, оглядываясь по двору, на которомъ происходила вся эта сцена, но на вопросъ судебнаго пристава никто не отвѣчалъ.
А въ сторонѣ, около разобраннаго забора сидѣлъ на бревнѣ самъ Мыкола Проць, высокаго роста, лѣтъ тридцати-пяти, худой, какъ скелетъ, съ лицомъ, изможденнымъ отъ нужды и болѣзни. На колѣняхъ у него сидѣлъ пяти-лѣтній мальчикъ, прижимаясь къ отцу и съ испугомъ посматривая на чужихъ людей передъ хатою. Рядомъ съ нимъ стояла его жена съ маленькимъ ребенкомъ на рукахъ, и запаскою[1] обтирала слезы.
— Кто больше? — кричалъ приставъ, оглядываясь кругомъ. При этихъ словахъ къ нему подошелъ еврей — самъ Мордко Шиндеръ, и, прикоснувшись лѣвой рукой къ ярмолкѣ на своей головѣ, сказалъ:
— Нѣтъ, зачѣмъ, извините, давать больше? я дамъ сорокъ.
— Мордко Шиндеръ даетъ сорокъ; кто больше?.. Разъ! — спрашивалъ приставъ.
Никто не отзывался.
— Два!..
Всѣ молчали, только слышно было, какъ глухо плакала Процыха.
— Три!
Громкіе удары молотка по доскѣ были отвѣтомъ на этотъ возгласъ. Мордко Шиндеръ за свои сорокъ гульденовъ сталъ собственникомъ земли и хозяйства, оцѣненныхъ въ сто пятьдесятъ гульденовъ, а на самомъ дѣлѣ стоящихъ не менѣе двухсотъ гульденовъ золотомъ.
— Ну, ты, глупый мужикъ, — обернулся Шиндеръ къ Мыколѣ. — Не говорилъ я тебѣ: соглашайся, отдай мнѣ половину своей земли? А теперь, видишь, она вся моя!
— Богъ тебя за нашу обиду накажетъ, пьявка ты крестьянская! — крикнула Процыха, заливаясь слезами.
— За что меня Богъ накажетъ? Что, развѣ я не по правдѣ поступилъ? Пусть тебя самое Богъ накажетъ, паскудница. Сейчасъ убирайся съ моего двора!
Процыха быстро отерла слезы и хотѣла еще что-то сказать Мордкѣ, но Проць махнулъ на нее рукой и сказалъ глухимъ, надорваннымъ голосомъ:
— Оставь его въ покоѣ! Что ужь теперь разговаривать? Ничего не подѣлаешь! Богъ насъ покаралъ, такова Его воля… Пусть будетъ такъ! Идемъ!
Онъ всталъ, взялъ мальчика за руку и пошелъ; за нимъ, обливаясь слезами, пошла и его жена съ маленькимъ ребенкомъ на рукахъ.
— Вотъ, кумъ, еще одного хозяина не стало въ громадѣ, — говорили между собою мужики на скотномъ дворѣ.
— Эхъ, видно, Господь попустилъ!
— Толкуйте — «Господь попустилъ» — сказалъ одинъ крестьянинъ, одѣтый немного лучше другихъ. — Народъ самъ виноватъ, вотъ и все!
— Эхъ. кумъ, кумъ, — отвѣтилъ первый, — не говорите такъ. Хорошо, что вамъ Господь помогаетъ, и вы не знаете горя. А бѣдный пусть будетъ самый, что ни на есть, порядочный, — все-же на двухъ одной рубашки не надѣнешь.
— Тэ-тэ-тэ, — отвѣтилъ тотъ, что побогаче, — пустая болтовня. Работать нужно больше, стараться больше!
— Ой, кумъ, развѣ бѣдный человѣкъ не работаетъ такъ, что и глаза на лобъ по разъ ему вылазятъ?.. Да что толку. Вотъ теперь мы здѣсь стоимъ, а развѣ мы знаемъ, что съ кѣмъ-нибудь изъ насъ не случится то-же, что сегодня съ Мыколой?
— Пустяки, — отвѣтилъ богатый. — Не безпокойтесь, съ хорошимъ, исправнымъ человѣкомъ никогда ничего подобнаго не случится, — Такія вещи происходятъ только съ такими негодными людьми, какъ Миколка! Говорите, что хотите, а я все-таки скажу, что онъ самъ виноватъ!..
II.[править]
Свѣтъ широкъ, а куда въ немъ дѣваться бѣдняку безпріютному?
Мыкола Проць, точно тѣнь, шелъ по селу. Жена шла за нимъ, рыдая и причитывая, какъ на похоронахъ. Вылъ душный лѣтній день. Люди работали въ полѣ, и на селѣ никого не было видно. Спустя нѣкоторое время, женщина ускорила шагъ и поровнялась съ мужемъ.
— Мыкола, куда ты идешь?
— Къ Свичѣ, — отвѣтилъ тотъ мрачно.
— Боже мой, что ты говоришь?
— Ну, а куда-же теперь итти? Другого выхода нѣтъ…
— Пусть насъ Богъ сохранитъ отъ этого, Мыкола!.. Не говори такъ!.. Смотри, вотъ тутъ живетъ моя тетка, идемъ къ ней, лѣто поработаемъ, а зимой какъ-нибудь перебьемся.
— А потомъ?
— Потомъ… потомъ опять будемъ работать и, авось, какъ-нибудь проживемъ между добрыми людьми.
— Добрыми?.. Ну, ну, стоитъ между ними жить! Нѣтъ ужъ, ничего изъ этого не будетъ.
И Мыкола пошелъ дальше. Жена схватила его за руку…
— Побойся Бога, что ты хочешь сдѣлать? Вѣдь это грѣхъ большой! А меня на кого ты оставишь?.. А дѣти?..
— А если останусь, чѣмъ я тебѣ и дѣтямъ помогу? Глупая, пусти меня!
Но она не пускала, и все тащила его ко-двору тетки.
— Знаешь что, — сказалъ, наконецъ, Мыкола, — если хочешь, то иди къ теткѣ…
— А ты?
— Я не пойду.
— Почему?
— Я и одной минуты не могу прожить въ этомъ проклятомъ селѣ! Если ты меня силой удержишь, я повѣшусь. Лучше пусти.
— Но куда-же ты пойдешь?
— Пойду на заработки въ Людвиковку на лѣсопильню.
— На лѣсопильню? Господи Боже, вѣдь ты слабъ, какъ комаръ! Что ты тамъ сможешь дѣлать?
— Не бойся, что-нибудь ужъ достану. А тамъ теперь нужны работники, примутъ.
— А когда-же ты вернешься?
— Какъ только заработаю столько, чтобы выкупить свое добро у этого проклятаго еврея. Раньше не вернусь.
Она вытаращила на него удивленные глаза и тревожно посмотрѣла на него.
— Мыкола, что ты говоришь?..
— То, что слышишь.
— Но, вѣдь, это…
Она не могла окончить, въ горлѣ у нея что-то камнемъ залегло.
— Что будетъ, то будетъ. Или заработаю, или пропаду, — что мнѣ въ такой жизни! Прощай!
Онъ поцѣловалъ жену и дѣтей и медленнымъ, нетвердымъ шагомъ пошелъ дальше. Она, плача, смотрѣла ему вслѣдъ, пока онъ не исчезъ на поворотѣ за холмомъ.
III.[править]
Прошелъ годъ съ того времени. Снова настало лѣто. Съ погожаго неба солнце сыплетъ свои горячіе лучи на высокія горы, на зеленыя болота, на заводскія постройки Людвиковской паровой лѣсопильни. Свича бурлитъ и разбивается о круглые камни; на горахъ виднѣются сосновые лѣса, объятые прозрачной синеватой мглой. Среди котловины возвышается заводъ, со всѣхъ сторонъ окруженный высоко сложенными рядами толстыхъ бревенъ, точно громадной сѣрой каменной стѣной. Изъ красной трубы идетъ дымъ, раздается пронзительный свистъ; внутри завода слышенъ бѣшенный шумъ, пискъ, скрипъ и лязгъ паровой машины, смѣшавшійся съ оглушающимъ шумомъ воды и крикомъ рабочихъ. А вдали на вершинахъ горъ тамъ и сямъ слышенъ стукъ топоровъ и грохотъ падающихъ громадныхъ сосенъ.
— Ура! — кричатъ дровосѣки при каждомъ паденіи лѣсного колосса, а потомъ опять начинается стукъ, у великана обрубаютъ вѣтви и по утоптанной дорогѣ спускаютъ по горѣ внизъ на рѣку, которая донесетъ его прямо къ машинѣ. День за днемъ со всѣхъ вершинъ раздается кругомъ этотъ стукъ и крикъ, день за днемъ сотни лѣсныхъ великановъ съ трескомъ спускаются по голымъ, обрывистымъ скатамъ горъ въ долину, чтобы тамъ, на водѣ ждать, пока придетъ ихъ очередь лечь подъ неумолимые желѣзные зубья паровыхъ пилъ. И день за днемъ четырнадцать сложныхъ пилъ грызутъ кости лѣсныхъ великановъ, точно четырнадцать неустанныхъ червяковъ.
Вотъ уже годъ, какъ среди дровосѣковъ работаетъ и Мыкола. Онѣ сталъ еще болѣе изможденнымъ и худымъ, но сегодня онъ рубитъ съ какой-то особой энергіей, точно эта сосна — его смертельный врагъ.
— А вѣдь, сегодня послѣдній разъ, Господи, вѣдь послѣдній разъ, — думаетъ онъ, высоко замахиваясь топоромъ.
Онъ сегодня счастливъ. Въ поясѣ у него, въ безопасномъ мѣстѣ лежатъ, завернутые въ тряпку, пятьдесятъ гульденовъ, заработанныхъ въ теченіе года. Сорокъ, считаетъ Мыкола, будетъ еврею, а десять на начало для хозяйства. Сегодня вечеромъ кончится его работа, а завтра онъ отправится домой.
Дѣйствительно на другой день, ни свѣтъ, ни заря, а Мыкола Проць шагалъ ужъ далеко отъ Людвиковки. Онъ шелъ быстро, задыхаясь даже. Мысли его устремлялись въ будущее, не желая хотя-бы только на мгновенье оглянуться на прошлое, гдѣ не было ничего, кромѣ горя и горя.
— Прежде всего пойду къ еврею, — думалъ бѣдный крестьянинъ, — выкуплю поле и хату, а тогда уже къ женѣ… Пойдемъ, скажу, настало время снова стать на ноги!..
Эта мысль придавала силу его слабымъ ногамъ. Солнце стояло ужъ на закатѣ, когда онъ добрался къ своему селу. Сердце его забилось сильнѣе, когда онъ издали увидалъ свою полуразваленную хату и большую корчму на краю села. Напрягая послѣднія силы, онъ поспѣшилъ къ корчмѣ.
— Добрый вечоръ, Мордко! — крикнулъ онъ, входя въ корчму.
— Добраго здоровья! А, это вы, Мыкола? — сказалъ Мордко. — Гдѣ это вы были, что васъ такъ долго не было видно?
— Былъ на работѣ, — сказалъ Мыкола. — Слушай, Мордко, я тебѣ кое-что долженъ сказать.
— Ну, что такое?
Мыкола досталъ изъ-за пояса тряпицу, развязалъ ее и положилъ передъ евреемъ четыре десятка.
— На, видишь! Отдай мнѣ землю и хату.
— Что, что, что? — вскрикнулъ еврей и отступилъ. — Ты хочешь за сорокъ гульденовъ купить землю и хату? Ха, ха, ха!
— Не купить, а свое взять назадъ.
— Взять назадъ? О, а какъ же это — взять назадъ.
— Я отдаю тебѣ-то, что долженъ, а ты мнѣ отдай землю и хату.
— Овва! Ты, вижу, Мыкола, сталъ черезчуръ уменъ! У насъ съ тобой дѣло не сладится! Мнѣ за эту землю даютъ триста гульденовъ. Я хочу четыреста, а тебѣ отдамъ за двѣсти пятьдесятъ. Понимаешь?..
Мыкола остолбенѣлъ отъ этихъ словъ. Еврей, видимо, испугался, потому что шмыгнулъ въ другую комнату и заперъ за собою дверь. Въ корчмѣ было нѣсколько знакомыхъ крестьянъ. Они обступили Мыколу, стали съ нимъ здороваться и утѣшать его, а онъ все стоялъ, какъ столбъ, не сводя глазъ съ того мѣста, гдѣ минуту назадъ стоялъ еврей. Долго-долго простоялъ такъ бѣдный крестьянинъ, а потомъ заговорилъ къ окружающимъ.
— Люди дорбые, развѣ-жъ это можно? — спросилъ онъ глухимъ, дрожащимъ голосомъ.
— Что-же, куманекъ, подѣлаешь съ евреемъ, когда все въ его рукахъ? — сказалъ одинъ.
— И нѣтъ у меня на это никакого права?
— Нѣтъ.
— Ба! — сказалъ Мыкола и замолкъ, только крупныя, жгучія слезы покатились по его блѣдному, измученному, запыленному лицу.
— Люди добрые, сказалъ онъ минуту спустя, — возьмите, прошу васъ, эти деньги и отдайте ихъ моей женѣ. Мнѣ они не нужны. Поклонитесь ей отъ меня и скажите, что скоро вернусь. А о томъ, что здѣсь съ евреемъ было — ни слова! Слышите, ни слова!
— Хорошо, куманекъ, хорошо.
— А теперь, прощайте!
Онъ надвинулъ шапку на голову и пошелъ. Заходящее солнце горѣло кроваво-золотымъ пламенемъ. Кровавой полосой сверкала Свича, извиваясь среди лозъ по темнозеленой равнинѣ. Шумѣла вода по камнямъ, чирикали воробьи въ лозахъ, а въ сердцѣ бѣднаго Мыколы бушевало горе.
IV.[править]
Въ то-же время, какъ все это происходило, въ Людвиковкѣ случилось происшествіе. Въ одной корчмѣ возлѣ долины, стоящей одиноко среди поля, ночью вырѣзали всю семью арендатора. Одинъ только мальчикъ чудомъ спасся на печкѣ и потомъ разсказалъ объ убійствѣ. Людей, которые это сдѣлали, онъ не зналъ и даже не понималъ ихъ языка. Подозрѣніе пало на двухъ итальянцевъ, работавшихъ въ Людвиковкѣ. Ихъ и арестовали. Итальянцы эти работали «при спускѣ». Это была очень опасная работа. Одна изъ поросшихъ лѣсомъ вершинъ лежала далеко отъ рѣки; съ этой вершины нельзя было спускать срубленныя деревья, такъ-какъ кругомъ были совершенно неприступныя, заброшенныя громадными камнями дебри.. А деревья на вершинѣ были какъ разъ одни изъ лучшихъ и рослыхъ. Директоръ лѣсопильни думалъ, думалъ, какимъ-бы образомъ добраться къ нимъ, и, наконецъ, придумалъ способъ. На половинѣ высоты этой горы, изъ подъ скалы вытекалъ небольшой ручеекъ, который маленькимъ потокомъ падалъ въ долину и клокоча терялся межъ скалами, чтобы ужъ подъ горой успокоиться и тихо впасть въ Свичу. Отъ этого ручья директоръ велѣлъ построить спускъ прямо къ фабрикѣ. Спускъ этотъ былъ просто небольшой водопроводъ, сложенный изъ толстыхъ деревянныхъ брусьевъ въ видѣ продолговатаго корыта. Какъ струна вытянулся онъ отъ фабрики надъ страшной, наполненной камнями, поросшей кое-гдѣ ежевикой и дикимъ бурьяномъ пропастью вплоть до самой середины противоположной горы. Со дна пропасти водопроводъ казался толстой веревкой, а устои, служащіе ему опорой, казались длинными жердочками, которые вотъ-вотъ пошатнутся и упадутъ. По этому деревянному корыту текла изъ ручья вода, съ помощью которой легче было спускать деревья съ горы къ лѣсопильнѣ, однако, силы одной воды не достаточно было, чтобы гнать эти громадныя бревна, хотя для того, чтобы они легче скользили, у нихъ обдирали кожу. Двое рабочихъ должны были все время подталкивать эти деревья внизъ. Это дѣлалось такимъ образомъ. Крѣпко всадивъ топоръ въ одинъ конецъ бревна, рабочій ухватывался обѣими руками за топорище и, ступая по краю бруса, всѣмъ тѣломъ свѣсившись надъ страшной пропастью, волочилъ за собою по скользкому дну бревно. Не быстро дѣлалось все это да и работа была опасная, ибо стоило только топору вырваться изъ бревна, или рукамъ работника соскользнуть съ топорища и его ждала неизбѣжная смерть на днѣ страшной пропасти. Поэтому-то мѣстные рабочіе ни за что не хотѣли идти на эту работу, хотя директоръ давалъ за нее по два гульдена въ день. Только упомянутые два итальянца согласились на это, и дѣйствительно, вотъ уже три мѣсяца счастливо съ этимъ справлялись. Другіе рабочіе боялись даже взглянуть на нихъ, когда они, изогнувшись, волочили бревна надъ пропастью. Правда, что при корытѣ были положены на сваяхъ доски, чтобы удобнѣе было ходить, но если-бы топоръ вырвался изъ дерева, доска все-же не спасла-бы рабочаго.
Когда Мыкола вернулся обратно въ Людвиковку, мѣсто двухъ арестованныхъ итальянцевъ было свободно.
— Господинъ директоръ, — сказалъ Мыкола, входя въ заводскую контору, — вотъ я опять у васъ и прошу работы.
— Работы? — проворчалъ директоръ. — Гмъ, хорошо. Вотъ здѣсь при спускѣ есть работа, хочешь?
— При спускѣ? — растерянно спросилъ Мыкола.
— Я тебѣ хорошо заплачу, два гульдена за день. Хочешь?
Мыкола задумался. Холодомъ повѣяло на него отъ этой мысли, но выхода не было. Да, впрочемъ, для чего ему теперь было беречься?..
— Хорошо, господинъ директоръ! — сказалъ онъ, — пойду на спускъ, пусть будетъ, что Господь дастъ!
— Что, пойдешь? — сказалъ директоръ и удивленно посмотрѣлъ на него. Онъ теперь какъ-будто самъ испугался смѣлости Мыколы.
— А, пойду! — твердо сказалъ Мыкола.
На другой день утромъ возлѣ спуска собралась цѣлая толпа рабочихъ и заводскихъ надзирателей. Хотѣли посмотрѣть, какъ справится Мыкола со своей головоломною работой. Мыкола былъ уже въ лѣсу. Оттуда слышны были крики рабочихъ, стукъ топора и трескъ падающихъ деревьевъ. Вотъ въ корыто ввалили громадное бревно. Бѣлое, очищенное отъ коры смолистое дерево сверкаетъ на солнцѣ. Вотъ и Мыкола. Онъ перекрестился, схватилъ обѣими руками большой топоръ съ длиннымъ, крѣпкимъ топорищемъ и. замахнувшись имъ, что есть силы всадилъ въ толстый конецъ бревна.
— Ну, съ Богомъ!.. Двигай!..
Мыкола схватилъ топорище, наклонился, перевѣсился надъ пропастью и при помощи другихъ рабочихъ тронулъ съ мѣста бревно.
— Потише, потише! — кричали изъ долины.
Бревно довольно легко двинулось по спуску. Мыкола шагъ за шагомъ осторожно шелъ по доскѣ. Вотъ онъ приблизился къ самому страшному мѣсту. Боязливые отворачивали глаза, не будучи въ состояніи слѣдить за человѣкомъ, который, словно по ниткѣ, шелъ между жизнью и смертью.
— Боже, помилуй его! — шептали рабочіе.
— Интересно, пройдетъ-ли онъ? — шепталъ директоръ.
А Мыкола шелъ. Глазами онъ впился въ бревно и въ сверкающій топоръ, который, точно большой зубъ какого-то хищнаго звѣря, вцѣпился въ бѣлое блестящее бревно. Кромѣ топора и бревна, Мыкола ничего не видѣлъ, не слышалъ. Не чувствовалъ даже страха, Ему казалось только, что онъ глазами держится за бревно, и отверни онъ на минуту глаза — тутъ ему и смерть.
Но что это такое?.. Рука дрожитъ? Или топоръ сталъ выдергиваться изъ дерева? Сердце сжалось у Мыколы. Онъ почувствовалъ, что топоръ слабо вбитъ и вотъ-вотъ выскочитъ. Онъ хотѣлъ остановиться и поправить его, но что-то какъ-будто влекло его дальше. Онъ посмотрѣлъ внизъ, въ пропасть, и въ эту--минуту голова его закружилась, въ глазахъ потемнѣло и одно, только слово вырвалось изъ его устъ:
— Боже!..
Крикъ ужаса вырвался въ эту самую минуту изъ груди тѣхъ, которые наблюдали за этимъ на другой сторонѣ. Мыкола мелькнулъ — и полетѣлъ внизъ головой въ пропасть. На первомъ-же остромъ выступѣ голова его, точно разбитый арбузъ, разлетѣлась въ куски.
— Боже! — вскрикнули рабочіе при видѣ этого и побѣжали въ долину, хотя знали, что для бѣднаго Мыколы нѣтъ ужъ спасенія. Его похоронили за Свичею у стѣнъ высокой горы, на зеленой, поросшей мхомъ и полевыми цвѣтами полянѣ. Съ двухъ сторонъ она окружена рѣкой, но подымается надъ нею на столько высоко, что вода никогда ее не заливаетъ. Свича брызжетъ и реветъ, словно въ безсильной ярости на свою жертву. Кругомъ высокія горы задумчиво смотрятъ и на маленькую зеленую могилку, и на огромный заводъ съ красной трубой. Въ орѣшникѣ кукуетъ кукушка, точно спрашиваетъ: «Кто тутъ? Кто тутъ?» А чижикъ въ высокой травѣ протяжно отвѣчаетъ: «Несчастный! Несчастный!» Только сердитая, пестрая сойка на одинокой соснѣ дразнитъ: «Самъ виноватъ! Хге! Хге'..»
Львовъ, 20 ноября 1880 г.
- ↑ Родъ юбки.