Несмотря на сильное возбужденіе, Антонъ скоро почувствовалъ, что зябнетъ. Онъ подносилъ ко рту то одну, то другую руку, дулъ на нихъ, но пальцы ломило отъ холода. Озябли и ноги. Остановившись около какой-то мазанки, онъ зашелъ съ подвѣтренной стороны, прислонился къ стѣнкѣ и сталъ обдумывать свое положеніе. Ясно, что идти сейчасъ прямо въ городъ немыслимо; по крайней мѣрѣ, одѣться бы, что ли, теплѣе. Вернуться домой? Нѣтъ, нѣтъ... Онъ не вернется. Вѣдь, все равно, недоставало только этого грубаго жестокаго оскорбленія, и теперь, когда дѣло сдѣлано, когда разомъ можно прикончить съ прошлымъ — нелѣпо возвращаться. Антонъ нащупалъ карманъ: паспортъ съ нимъ.
«Какъ быть? Какъ быть?» — мучительно думалъ онъ, стараясь въ то же время согрѣть застывающія руки. Идти ночевать къ роднымъ? Но къ кому? Единственное близкое, любящее существо — это его тетка, сестра матери, но она въ другомъ селѣ, туда — семь верстъ. Есть другіе родные, но отъ однихъ разспросовъ убѣжишь, не зная куда. Какъ быть? Мелькнула было у него мысль пойти къ Бѣленькимъ, переночевать у нихъ. Нѣтъ, нельзя. Если Тимошку еще не поймали, то навѣрное, ночью явятся за нимъ — вѣдь, онъ оскорбилъ дѣйствіемъ старосту при исполненіи служебныхъ обязанностей.
Идти къ Марѳутке?.. Не стоитъ. Она, можетъ быть, и не дома — эта гладкая, пригожая женщина.
Между тѣмъ, вьюга усиливалась, морозъ крѣпчалъ и давалъ себя знать сильнѣй.
Что-нибудь надо предпринять.
Антонъ нерѣшительно пошелъ по улицѣ къ дому. Вѣтеръ дулъ теперь взадъ. Вьюга хлыстала въ спину, выла, шипѣла и сыпала, сыпала снѣгомъ безъ конца. Недавно еще шумное село будто вымерло; даже собакъ и караульщиковъ не было слышно. Улица точно широко раздвинулась, и гдѣ-то вдали мерцали ряды тусклыхъ, чуть замѣтныхъ огоньковъ.
Антонъ подошелъ къ своему двору. Рыжій кобель выскочилъ изъ подворотни и съ легкимъ визгомъ сталъ вертѣться подъ ногами. Домъ былъ освѣщенъ, но черезъ мерзлыя окна ничего не было видно. Изрѣдка темный силуэтъ обрисовывался на матовыхъ стеклахъ и исчезалъ. Что-то тамъ дѣлается? Не взойти ли? Сердце Антона застучало. Нѣтъ, нѣтъ... надо кончить.
Антонъ пошелъ къ землянкѣ. Дверь была отворена. Снѣгъ кружился и со свистомъ влеталъ въ нее, засыпая ступеньки. Въ печкѣ тлѣлись еще догоравшіе уголья, слегка подернутые налетомъ золы. Антонъ разворочалъ ихъ и сталъ грѣться. По землянкѣ разлился красноватый полумракъ. Кадушка стояла на прежнемъ мѣстѣ, на ней лежала бокомъ бутылка. Антонъ взялъ бутылку — въ ней еще оставалось немного водки.
Думая согрѣться, онъ поднесъ ее къ губамъ. Рѣзкій сивушный запахъ ударилъ въ носъ, рѣзнувъ непріятно по нервамъ. Онъ швырнулъ бутылку въ уголъ и вышелъ изъ землянки.
Въ это время скрипнула калитка, и на улицу вышла закутанная женская фигура. Съ трудомъ шагая по сугробу, она пошла мимо. Антонъ узналъ тетку Марью и позвалъ:
— Тетка Марья!
Баба остановилась и заговорила жалобно, нараспѣвъ:
— Ахъ ты, соколикъ мой горемычный! Какъ же это ты, а?... вотъ напасть!.. А все невѣстка, змѣя этакая, прости Господи!.. она взбулгачила и старика-то... Зазналась, въ богатомъ-то домѣ живучи...
Антонъ спросилъ:
— Отецъ дома?
— Дома, золотой, дома... Сердитый — страсть! Сидитъ, ночь-ночью... И какъ ты на глаза ему покажешься, сердечный?..
— То-то я не хочу идти ночевать домой...
— И не ночуй, касатикъ — заѣстъ!.. Завтра, дастъ Богъ, остынетъ — въ ножки поклонись... Только куда-жъ ты пойдешь, болѣзный мой?..
— Объ этомъ-то я и думаю, — угрюмо сказалъ Антонъ.
— Ахъ, гope, горе!.. Къ себѣ бы я позвала, да, вишь ты, дѣло мое вдовье... житье сиротское.
Антона осѣнила счастливая мысль.
— Вотъ что, тетка Марья, — сказалъ онъ торопливо, — Мишанька гдѣ?
— На лавкѣ сидитъ, болѣзный, ровно пришибленный...
— Вернись-ка въ избу, вышли мнѣ его... только, чтобъ незамѣтно... я съ нимъ потолкую.
— Охъ, потолкуй, соколикъ, потолкуй!.. — одобрила тетка Марья и вернулась къ Бунтовымъ.
— Съ одежей чтобъ вышелъ! — сказалъ ей вдогонку Антонъ...
— Я и забыла спросить тебя, Васенушка, — сказала тетка Марья, входя въ избу, — утре придти подсобить-то?
— Нѣтъ, тетка Марья, я ужъ сама справлюсь, — отвѣтила Васена, укладывая свои наряды въ сундукъ. Она, видимо, уже собиралась спать.
— A я вышла, да пришло мнѣ на память... Дай-кось, молъ, спрошу... Пуржитъ... и-и, Господи... — Тетка Марья замялась и, переминаясь, стояла у порога. Михайла сидѣлъ къ ней задомъ, и она придумывала, какъ бы его вызвать.
Илья Ивановичъ мрачно, вопросительно взглянулъ на бабу. Она растерялась окончательно и безсвязно забормотала:
— Понесла какая... Свѣту Божьяго не видно... Что народу, поди, померзнетъ... Скотинѣ-то сердечной каково...
Илья Ивановичъ поднялъ голову и спросилъ Михайлу:
— Овцы-то на дворѣ?
— На дворѣ.
— Загнать надо въ хлѣвъ... вишь — пуржитъ...
Михайла всталъ, накинулъ на плечи полушубокъ и собрался выходить.
— А ты бы, касатикъ, потеплѣе одѣлся, — заговорила радостно тетка Марья, — валенки надѣнь, да тулупъ, a то не вылѣзешь, даромъ что...
Михайла посмотрѣлъ на тетку Марью и понялъ, въ чемъ дѣло. Онъ полѣзъ въ свой сундучекъ, порылся тамъ, надѣлъ Антонову шапку, его же полушубокъ, сунулъ подъ полу валенки и пошелъ.
— Гдѣ? — спросилъ онъ, спускаясь съ крыльца и невольно вздрагивая при видѣ разыгравшагося бурана.
— У землянки... ждетъ... — шопотомъ отвѣтила баба.
Антонъ крѣпко пожалъ руку брату.
— Спасибо, тетка Марья, — сказалъ онъ, оборачиваясь къ сердобольной бабѣ. — Не поминай лихомъ...
— Что-й-то ты, родимый! — испугалась та, — ужъ чего худого не замыслилъ ли?
— Нѣтъ, тетушка, въ городъ уйду... Прощай...
— Богъ проститъ, соколикъ!.. Знаю... Что ужъ за житье?.. Только какъ же это ты безъ благословенья-то родительскаго? Дай-кось, я тебя перекрещу... Нѣтъ у тебя ро-ди-и-мой ма-а-тушки... — заголосила она тихонько.
Антонъ нагнулся къ бабѣ, та перекрестила его, поцѣловала трижды и поплелась къ себѣ, причитая жалкія слова.
Братья пошли въ землянку.
Михайла спросилъ:
— Неужто сейчасъ хочешь идти? Пропадешь...
— Пойду, Миша, — сказалъ Антонъ, надѣвая валенки и полушубокъ. — Доберусь до тетки Поли — семь верстъ не велика важность... Переночую, а завтра въ городъ.
— Може бы остался... — заговорилъ Михайла нерѣшительно. — На тятеньку глядѣть жалость... Прискорбно ему все это...
Антонъ сказалъ:
— Мнѣ въ тыщу разъ прискорбнѣй... Что дѣлать?.. все равно — не нынче-завтра, а уходить надо... Не житье, видно, мнѣ въ мужикахъ-то... Прощай, братъ, Миша, прощай!..
Братья обнялись.
Михайла досталъ изъ кармана что-то завернутое въ бумагу и сунулъ въ руку Антону.
— Что это? — спросилъ тотъ.
— Это... это... пригодится въ дорогѣ... деньжонокъ маленько...
— Спасибо, Миша, заработаю — вышлю... заплачу...
— Ну, что тамъ... а ты напиши мнѣ письмо.
— Напишу... Какъ устроюсь, пропишу все... можетъ быть, и ты переберешься... Тоскуешь вѣдь, Миша? а?
Михайла понуро отвернулъ лицо въ сторону.
— Въ городу-то, сказываютъ, еще хуже... душевныхъ людей совсѣмъ мало...
— Ну, да поживемъ — увидимъ! Прощай!.. — сказалъ Антонъ, подбадриваясь, и вышелъ изъ землянки.
Клубы сухого сыпучаго снѣга ударили ему въ лицо, какъ бы загоняя назадъ.
— Постойка-сь! — крикнулъ вслѣдъ брату Михайла.
Антонъ остановился, сгибаясь къ вѣтру спиной.
— Помнишь?.. Мы тогда говорили про правду-то?
— Ну?
— Я тебѣ тогда не сказалъ... Какъ-то вродѣ стыдно было...
— Ну, ну? — торопилъ Антонъ.
— Онъ намъ говоритъ... Еe силой добывать надо, правду-то... Мы и братство такое завели, чтобъ за правду стоять. У насъ книжки про это есть... хооро-шія книжки!.. Только запретныя... вотъ бы тебѣ хоть одну прочитать...
Антонъ взглянулъ мутными глазами на брата и засмѣялся, думая свое:
— Будутъ болтать... у Бунтовыхъ тоже средній ушелъ... своей дорогой, какъ Бабушкинъ большакъ... Ха-ха-ха!.. разругался, взялъ валенки, да и въ городъ... — Прощай!..
— Прощай!
Антонъ рѣшительно зашагалъ по сугробамъ... навстрѣчу метели, морозу и бездорожью.
Задумчиво глядѣлъ Михайла вслѣдъ удалявшемуся брату и, когда высокая фигура задернулась туманомъ, пошелъ загонять овецъ.