Сибирские этюды (Амфитеатров)/Острожная сказка/ДО
| ← Шерлокъ Хольмсъ | Сибирскіе этюды : Записана отъ ссыльно-поселенца, бывшаго сахалинца — Острожная сказка | На берегу → |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сибирскіе этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 271. |
Въ городѣ Симбирскомъ, вскорости послѣ воли, жилъ генералъ съ генеральшею, а у нихъ дочь, барышня пребольшой красоты, такъ что всѣ на нее изумлялись. Были они господа небогатые и прислуги многой не держали, а нанимали только стряпку, да парня за кучера и за лакея. Генералъ былъ скупой, жалованье платилъ малое, а работу спрашивалъ большую. Поэтому люди не имѣли охоты идти ему служить, и перемѣнилъ онъ прислуги видимо-невидимо. Вотъ-съ, и нанимается къ нему однажды малый изъ безвѣстныхъ людей: давно уже онъ околачивался въ Симбирскомъ по разнымъ занятіямъ, но никто его на мѣстѣ долго держать не хотѣлъ, потому что заявилъ онъ себя, какъ пьяница и бабій потаскунъ. И, какъ этотъ самый малый сталъ теперича къ генералу въ должность, сейчасъ смутилъ его нечистый влюбиться въ барышню, въ генеральскую дочь. Служитъ мѣсяцъ, другой, — объ одномъ только и думаетъ: какъ бы ее достать? Генералъ съ генеральшею не могутъ имъ нахвалиться.
— Вотъ, — говорятъ, — ославили парня пьяницею, а онъ тверезѣе тверезыхъ — до ужасти старательный.
А невдомекъ, что затѣмъ парень и пить бросилъ: худо про дочь на умѣ держитъ.
Подошелъ большой праздникъ, зимній Никола. Генералъ съ генеральшей ушли ко всенощной, а дочь осталась дома, потому какъ чувствовала въ себѣ лихорадочное нездоровье. Парень смѣкаетъ:
— Не зѣвай: теперя наше время!
Сейчасъ идетъ па кухню, поставилъ стряпкѣ бутылку вина на березовой почкѣ, такъ что старуха выпила, свалилась подъ столъ и осталась безъ всякой памяти. Послѣ того парень затворилъ во всемъ домѣ ставни, продѣлъ болты и замычки, беретъ бариновъ-генераловъ пистолетъ и маршъ къ барышнѣ въ спальню:
— Такъ молъ и такъ! Влюбленный въ тебя сверхъ возможности. И — либо ты сейчасъ во всемъ мнѣ покоришься, либо я, на семъ мѣстѣ, застрѣлю тебя изъ пистолета и подожгу фатеру, а самъ убѣгу, и никто на меня ничего не докажетъ, потому что мы съ тобою во всемъ дому одни, а стряпка лежитъ пьяная.
Конечно, барышня испугалась и начала ужасно просить и плакать, чтобы онъ отсталъ. Но парень не принялъ ея резоновъ и, желая быть жива, должна была она согласиться на полную его любовь.
Съ того случая начали они видаться потайну, и барышня страшно какъ его боялась, чтобы не раскричалъ и не похвасталъ, какая она есть. Такъ что онъ, себя понимая, сталъ надъ нею зазнаваться и шутилъ ей всякія насмѣшки; если она не умѣла ему угодить, то билъ побоями. Такъ оно продолжалось три года, въ которые барышня, подъ великимъ секретомъ, родила трехъ дочерей. И, какъ родитъ, сейчасъ же парень уносилъ дитя за городъ на мусорные пустыри и свертывалъ ему голову, а барышнѣ говорилъ, будто отдалъ къ своей теткѣ питать молокомъ на рожкѣ. Барышня же, хотя вѣрила, но очень тосковала и все надѣялась какъ бы повидать дѣтей. Такъ въ томъ и убѣдилъ ее парень, что всѣ три дѣвочки живы, и будто старшую тетка крестила Машенькою, среднюю Дашенькою, а меньшенькую Сашенькою.
На четвертый годъ познакомился парень съ молодою вдовою, дворничихою, богатою женщиною; задумалъ жениться; сладился. Отъ мѣста отказался, а барышнѣ сказалъ:
— Твое, сударыня, счастье: теперича ты мнѣ не нужна; отпущаю тебя на всю твою полную свободу; можетъ быть, ты какому-нибудь дураку еще и понадобишься.
Барышня бы и рада, только спрашиваетъ:
— А гдѣ я найду своихъ дѣтей?
А онъ, негодяй, захохоталъ, какъ филинъ:
— Въ этомъ, любезный другъ, я тебѣ не помощникъ. Чортъ ли ихъ теперь найдетъ? Ихнія косточки давно собаки растаскали.
Такъ онъ этимъ словомъ барышню убилъ, что она сдѣлалась вся не въ себѣ и какъ безумная дурочка. Приходитъ она къ родителю-генералу въ кабинетъ, стала на колѣни и призналася во всемъ, насколько виноватая:
— Извольте судить меня судомъ или казнить изъ собственныхъ рукъ, потому что теперь моя жизнь должна быть самая несносная.
Генералъ ужаснулся и встревожился, но когда приглядѣлся, что у барышни заплетающій языкъ и глаза враскосъ бзырятъ, не далъ ей вѣры, но позвалъ свою генеральшу и приказываетъ:
— Посади дочь въ чуланъ и смотри за нею въ оба, потому что у нея начинается бѣшеная горячка, и отъ горячки она несетъ скверный вздоръ.
Генеральша затворила барышню въ чуланѣ, а генералъ зоветъ къ себѣ парня, становитъ съ глаза на глазъ:
— Слушай, прохвостъ несчастный! Вотъ-де и вотъ-де, какъ обличаетъ тебя моя дочь.
Тотъ, малый не глупый, во всемъ отрекся:
— Служилъ честь честью, ни въ чемъ вашему превосходительству не виновенъ, а на такое — и въ мысляхъ не имѣлъ посягнуть. Не иначе, что барышня стали повредившись въ умѣ и сами па себя наговариваютъ небывалое. А ежели онѣ, сохрани Богъ, въ самомъ дѣлѣ, насчетъ себя съ кѣмъ ошиблись, то ихнему грѣху моей причинности нѣтъ. Я, по низкости своего званія, и очей-то на барышню поднять не дерзалъ — не то, чтобы этакое смѣлое.
Тогда генералъ приказалъ генеральшѣ:
— Возьми сто рублей и поѣзжай съ дочерью на кислыя воды. Отдай ее въ больницу къ самому лучшему сумасшедшему доктору, который безумныхъ лѣчитъ, чтобы онъ всю ея дурь выгналъ кислою водою. А какъ выгонитъ, возвращайтесь скорыми ногами: я припасу жениха, и выдадимъ ее замужъ, потому что глупый бредъ ея не иначе, какъ отъ молодой крови.
Повезла генеральша дочь на кислыя воды, отдала въ больницу къ сумасшедшему доктору. Но барышня въ больницѣ трое сутокъ прожила, а на четвертую ночь прицѣпила къ отдушнику шнурокъ и петлею задавилась. Съ тѣмъ ее и похоронили, что лишила себя жизни въ напрасной помѣшанности ума. А грѣхъ дѣвическій, если и былъ какой, то на мертвой его не искать: разсудитъ Богъ правотою своею, человѣкамъ судить поздно.
Тѣмъ временемъ парень-погубитель зажилъ съ женою хорошо и богато. Минулъ годъ, — принесла ему жена дочку. Самъ онъ въ отлучкѣ былъ, оставались въ дому однѣ бабы. Вотъ, въ первыхъ сумеречкахъ, лежитъ роженица за пологомъ, на постели, дремлетъ. Спать не спитъ, а и не во весь глазъ смотритъ. И, — ни то спится, ни то, въ самомъ дѣлѣ, — сдается ей, будто половицы скрипъ-скрипъ, словно кто ходитъ тяжелою ногою. Глядь: подлѣ зыбки стоитъ женщина, молодая, изъ себя хорошая, и на дитя ласковымъ окомъ смотритъ. Очень удивилась баба:
— Что тебѣ, голубушка, надо? Чьихъ будешь? Откуда пожаловала?
А женщина ей не отвѣчаетъ, а сама спрашиваетъ:
— Какъ наречешь имя дѣвочкѣ?
Дворничиха говоритъ:
— Мужъ наказывалъ: коли мальчика родишь, назови въ меня, Павломъ; коли дѣвку, — Зинаидою.
Женщина засмѣялась и говоритъ:
— Какая еще Зинаида? Это моя дочка, Машенька.
Перекрестила дитя въ зыбкѣ, — и не стало ее видать. А на дворничиху напалъ страхъ, и отъ страха она проснулась и видитъ, что все пригрезилось во снѣ. Ничего она тогда о томъ снѣ никому не сказала, и сейчасъ же онъ у нея изъ головы вонъ.
Ну, а на завтра дѣвочку сказано крестить, однако, она къ вечеру — пищать, пищать, да въ томъ и отдала Богу душу, ангеломъ на небеси больше стало.
Потужили, поплакали. Но — люди молодые, за дѣтьми дѣло не станетъ. Пришло дворничихѣ рожать вдругорядь. Схватило ее ночью. Часъ глухой, поздній…
— Охъ, — говоритъ мужу, — побѣги за бабушкою. Приспѣло мое время.
Мужъ — шапку въ охапку, на улицу бѣгомъ. Покуда до бабушки добѣгъ, покуда достучался, — вернулся домой, анъ жена еле жива, въ обморокѣ, а въ ногахъ ребенокъ новорожденный… опять дѣвочка, да слабая-преслабая, сразу видать: не жилица на свѣтѣ.
Повитуха говоритъ:
— Надо окрестить поскорѣе.
Подняла дитя на руки, а оно — носикомъ хлипъ! — да ужъ и неживое…
Очнулась дворничиха. Спрашиваетъ про дочку. Показываютъ: мертвенькая!
— Такъ, говоритъ, я и думала…
И опять стала безъ чувствъ, и потомъ сдѣлалась съ нею жестокая болѣзнь, послѣ которой она встала съ постели только на третій мѣсяцъ. И разсказала она тогда сосѣдкѣ, что, какъ побѣжалъ мужъ за бабушкою, боли ее отпустили, и забылась она дремою. И, чуть завела глаза, опять стоитъ предъ нею та самая ласковая женщина и говоритъ:
— Зачѣмъ тебѣ повитуха? Не бойся! Родишь и безъ повитухи, — я помогу.
А тутъ ее разбудили крѣпкія боли, и ужъ какъ она страдала и какъ разродилась, ничего не помнитъ, потому что охватило обморокомъ. Только все ей казалось, что женщина эта возлѣ нея: ходитъ по комнатѣ, носитъ дитя на рукахъ, тетешкаетъ и приговариваетъ:
— Вотъ и Дашенька пришла! Вотъ я и съ Дашенькой!
Сосѣдкѣ дворничиха разсказала, а мужу не осмѣлилась, потому что очень боялась его, и когда онъ самъ не спрашивалъ, не могла съ нимъ заговорить.
Въ третій разъ сдѣлалась дворничиха тяжелою, опять родила дѣвочку, и опять дитя умерло въ скорыхъ часахъ, такъ что не успѣли окрестить. Заговорили о дворникѣ съ дворничихою нехорошо въ околоткѣ, что, вѣрно, надо быть, лежитъ на нихъ смертный грѣхъ: всѣмъ видимое дѣло, какъ Богъ наказываетъ, — невѣдомо чѣмъ дѣти мрутъ, — даже не допускаетъ принять крещеніе. Подслушалъ парень мірскую молву, вернулся домой туча-тучею. Поставилъ хозяйку къ допросу:
— Слыхала, что народъ баетъ?
Она говоритъ:
— Я, Паша, тому неповинна. Можетъ быть, ты за собою какую вину знаешь? Такъ повинись, — будемъ вмѣстѣ отмаливать.
Онъ ее обругалъ:
— Дура! Какая можетъ быть на мнѣ вина? Жизнь моя у всѣхъ на видимости. Я въ церкви бываю, на исповѣдь хожу… нешто виноватому допустимо? Не обо мнѣ рѣчь, — про тебя сосѣди ни вѣсть что гуторятъ…
— Что Павелъ Нефедычъ?
— Да будто ты всѣхъ троихъ нашихъ дѣтей вѣдьмѣ скормила.
Осерчала баба; осерчавъ, осмѣлилась, да все и выложила, — какіе она, всякій разъ, что ей рожать, сны видитъ.
Выслушалъ онъ, взялся за голову, говоритъ:
— Какъ же ты могла мнѣ не сказать? Ты не знаешь… Это страшное!
Баба видитъ, что онъ съ лица бѣлый, и губы дрожатъ, — отвѣчаетъ:
— Я не смѣла.
А онъ все за голову держится.
— Какая она?
Начала баба разсказывать, а онъ у стола, на лавкѣ, подъ образами сидитъ, качается изъ стороны въ сторону, бурчитъ:
— Такъ… ты понять не можешь, а я понять могу… Это, что ты говоришь, очень страшное.
Послѣ всталъ, головою мотнулъ, на бабу свою обернулся.
— Такое это дѣло, жена, что, ежели можетъ оно быть взаправду, то мнѣ послѣ того нельзя и на свѣтѣ жить.
И, между прочимъ, снимаетъ картузъ съ гвоздя.
— Куда ты, Павелъ Нефедычъ?!
— А на базаръ — въ лабазъ, овсомъ сторговаться…
И ушелъ на улицу. А бабу схватило одолѣніе, незнамый ужасъ. Стала она на порогѣ, смотритъ мужу вслѣдъ, а онъ идетъ-идетъ, оглянется, картузъ поправитъ и еще шибче шагу даетъ. И сдается ей, точно это онъ не самъ идетъ, а силою его, какъ вѣтромъ, гонитъ… И что дальше, то у нея горше, — сама не знаетъ, съ чего, — душа мретъ, такъ вотъ тоска подъ сердце и подкатываетъ.
Повернулъ Павелъ за уголъ. Баба стоитъ, глаза лупитъ, — думаетъ:
— Вотъ тѣ и жисть наша стала! Это — удавиться надо: такая жисть!
И разсказывала она потомъ, — вдругъ понравилась ей эта затѣя въ мысляхъ:
— Удавлюсь!
Запала въ мозги и вытряхнуть не дается:
— Удавлюсь! Сама себѣ госпожа, никто мнѣ не приказчикъ…
Испугалась, пошла по двору, замѣсила свиньямъ корму, собрала кокошныя яйца… Нѣтъ! — словно кто невидимкою рядомъ ходитъ и въ уши шепчетъ:
— Возьми вожжи, да въ хлѣву, на стропилѣ…
Бродитъ баба со двора въ избу, изъ избы во дворъ; прямо передъ собою въ землю глядитъ, въ сторону глазомъ коситься робѣетъ. Чудится ей: не своя она сейчасъ, кругомъ — навожденіе. Стѣны-то тѣсныя, углы-то темные…
— Удавлюсь!
Спасибо, сосѣдка завернула. Ну, затараторили, разговорили дурныя мысли. Дворничиха, съ радости, вцѣпилась въ бабу и домой пустить не хочетъ.
— Сиди, — говоритъ, — со мною. А то я, одна, безъ хозяина, что-то больно нонѣ забоялась. Уйдешь, — ну, право-ну, удавлюсь.
Баба къ бабѣ, что пчела къ пчелѣ. Одна сосѣдка, другая, третья — набѣжалъ къ дворничихѣ цѣлый бабій майданъ. Застрекотали! Сплетки да пересуды: оживѣла дворничиха, позабыла страхи, раздула подружкамъ самоваръ, поставила на столъ заѣдковъ, по рюмкѣ сладкой водки поднесла, давиться изъ мыслей выкинула, вретъ — стрекочетъ — заливается пуще всѣхъ.
А въ окошко вдругъ — стукъ-стукъ-стукъ-стукъ-стукъ-стукъ…
— Тетенька! — кричатъ, — выдь-ка поскорѣе, — побѣзёмъ: хозяинъ твой себѣ горло перерѣзалъ… На бульварѣ, въ кустахъ, подъ оврагомъ лежитъ…