Сказка о мужике Иване и о старом Змее Горыныче (Амфитеатров)/ДО
| Сказка о мужикѣ Иванѣ и о старомъ Змѣѣ Горыничѣ |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В., Дорошевичъ В. М. Китайскій вопросъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1901. — С. 3.[1] |
Въ нѣкоторомъ царствѣ, не въ нашемъ государствѣ, въ этакихъ мѣстахъ, въ этакихъ большихъ деревняхъ жилъ-былъ мужикъ, по имени Иванъ. Мужикъ рослый, здоровый, мужественный, и, хотя дѣтный и обложенный податями превыше головы[2], а все еще[2] шибко богатый. Земли у него было изрядное множество — ажъ до края свѣта, а дальше ужъ море-окіянъ тёкъ, откуда по утрамъ зори солнце выводитъ. На самомъ же краю свѣта, промежъ моря-окіяна и мужиковой земли, лежалъ старый-престарый Змѣй Горыничъ. И, какъ лежалъ онъ аккуратъ въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ небо съ землею сходится, и прачки вѣшаютъ мокрое бѣлье сушиться на облака, то почитали его люди сыномъ неба и стражемъ небеснымъ. И тянулся тотъ Змѣй Горыничъ на многія версты и былъ весьма широкъ и толстъ. Такъ что, хотя земли у Змѣя Горынича было всего только, что у него подъ брюхомъ, да что лапами прихватилъ, однако, пропадала чрезъ то дуромъ[3] превеликая палестина угодьевъ. И столь превосходная, что ближніе господа-помѣщики, которые изъ баръ и въ дворянскомъ банкѣ позаложившись, только языками пощелкивали да печаловались другъ дружкѣ:
— Просто уму непостижимо, господа дворяне, сколько подъ этою глупою скотиною чернозему погибаетъ. Ежели бы теперича намъ съ вами ее съ мѣста выжить да черноземъ этотъ между собою подѣлить, большое мы пріобрѣли бы богатство, — ажно и внукамъ и правнукамъ заглаза станетъ.
Что Змѣй Горыничъ былъ скотина глупая, въ томъ господа-помѣщики правы были. Глупая и смирная. Глупая и смирная.[2] Занятіевъ-службы у него почитай что никакихъ не было, потому что небо — что жъ его сторожить? Туда, опосля Ильи Пророка, живымъ-то никто и не посыкивался. Умъ, который смолоду имѣлъ, Змѣй отъ старости прожилъ, науки перезабылъ, торговлею и ремеслами не занимался, — такъ, по всему тому, отъ большой скуки, проводилъ время больше соннымъ дѣломъ. Съ господами-помѣщиками, по необразованію своему, не знался, а съ мужикомъ Иваномъ жилъ ни въ ссорѣ ни въ мирѣ. Такъ нужно сказать: большой надобности другъ въ дружкѣ не видали, а сосѣди были хорошіе. До того даже, что Змѣй позволилъ протоптать черезъ хребетъ свой особую тропу отъ самой мужиковой избы прямо на окіянъ-море, чтобы Ивановымъ бабамъ было спорѣе на портомойню ходить, а ребятамъ сѣти таскать, заколы бить да невода закидывать.
Пролежалъ Змѣй Горыничъ на мѣстѣ сорокъ вѣковъ, и пожаловалъ ему Богъ за выслугу лѣтъ золотую чешую. Лежитъ Змѣй, на солнцѣ поблескиваетъ, а господа-помѣщики смотрятъ на него издали, черезъ заборъ, и отъ аппетита даже слюною исходятъ:
— Ахъ, животное! Да есть ли въ тебѣ разумъ-то, чтобы понять, какая ты еси золотая валюта?
Какъ ни глупъ былъ Змѣй, а догадался, что господа-помѣщики не съ добромъ на него зарятся, и началъ потрухивать:
— Ахъ, ограбятъ меня, сироту, какъ пить дадутъ, ограбятъ. Потому — народъ слабкій; земли у нихъ — только столъ поставить, да къ столу судебному приставу сѣсть, чтобы опись имуществу сдѣлать.
И сталъ онъ кланяться мужику Ивану.
— Не покинь шабра, другъ Ванюша! Жили мы съ тобою кои вѣки въ согласіи, пальцемъ другъ друга не тронули, а у господъ нынѣ, какъ я замѣчаю, на чешуйку мою глаза горятъ. Такъ ужъ чѣмъ ихъ баловать, наѣзжихъ людей, лучше я порадѣю тебѣ, сосѣду извѣчному. Все же ты человѣкъ простой, имѣешь крестъ на шеѣ; коли и попользуешься какою малостью, то не до семи же шкуръ, а съ умѣренностью, честь зная. Прочихъ же не допущай!
— Зачѣмъ допущать? — говоритъ Иванъ, — расчета нѣту. Али я своему счастью дуракъ? А насчетъ обдёру, истинно тебѣ, Горыничъ, скажу: вовсе не драть тебя никакъ невозможно, потому — простъ ты очень, и чешуя у тебя хороша. Но, что я крестъ на шеѣ имѣю, это ты правильно разсудилъ. Пользоваться я отъ тебя, Горыничъ, буду, но по чести-совѣсти[4]: чешуи драть не стану, а коли иной разъ этакъ метелочкою съ тебя пыль пообмахну, на томъ не взыщи.
Стали они жить, да поживать, да добра наживать. Надоть Ивану недоимку вносить, а денегъ у Ивана не припасено, — ништо! взялъ метлу, обмахнулъ Змѣя, — анъ, глядь, прутья-то всѣ въ золотѣ, вотъ-те, стало-быть, и деньги. Другой, на мѣстѣ Ивана, только тѣмъ и занимался бы денно и ночно, что Змѣя чистилъ. Но мужикъ Иванъ жадности въ душѣ не имѣлъ и, будучи склоннымъ къ земледѣлію, больше страдничалъ по своимъ полямъ — пахотамъ; за метлу же брался лишь предъ большими праздниками, да когда староста въ окно стучался: подати подавай! — и столь умѣренно, что Змѣй, по дурости своей, даже обижался:
— Забываешь старика, Иванъ! Али мнѣ для тебя жалко?[5]
Долго ли, коротко ли, разбогатѣлъ Иванъ, возвеличился, и всѣ ближніе господа-помѣщики стали его очень бояться и почитать. На что ужъ предводитель дворянства, баронъ Фридрихъ-Амалій-Карлъ Карловичъ Шпицбубе фонъ-Мюнхгаузенъ, важный былъ господинъ, по прямой линіи отъ крестоносцевъ происходилъ и всѣмъ, по старой памяти, кованымъ въ броню кулакомъ грозился, — а и тотъ, бывало, какъ встрѣтитъ Ивана, сейчасъ ему руку протягиваетъ, да не въ перчаткѣ, и не палецъ, либо два, какъ всѣмъ прочимъ, а цѣлую голую пятерню:
— Ви бефинденъ зи зихъ, Иванъ Петровичъ? Гутъ или не очень гутъ?[6]
— Гутъ-то гутъ, — говоритъ Иванъ, — а вотъ зачѣмъ ты, ваше превосходительство, свиней да гусей моихъ задерживаешь, не пропущаешь на рынокъ скрозь свое имѣніе? Оттого мнѣ большой убытокъ. Грѣхъ тебѣ — сосѣди, чать!
— Ну, не сердись, Иванъ Петровичъ, — зачѣмъ сердиться? Мы съ тобой на другой собакѣ, сойдемся.
Особливо же возлюбилъ Ивана веселый баринъ Альфонсъ Альфонсовичъ мусье Гильоме. Сей мусье, бывъ принужденъ бѣжать изъ отечества своего, по несогласіямъ съ полиціей нравовъ, онъ же говорилъ — по причинамъ политическимъ, — жилъ первоначально въ городѣ Петербургѣ въ подмастерьяхъ у самаго перваго парикмахера на Большой Морской. Но, какъ былъ патріотъ и неуклонно мечталъ о реваншѣ, то однажды, стригучи атташе германскаго посольства, оттяпалъ ему ножницами полъ уха. За такое эльзасъ-лотарингское геройство хозяинъ выгналъ Гильоме вонъ; онъ же, не унывая, поѣхалъ гувернеромъ, на кондиціи, въ деревню къ русскому помѣщику Митрофану Простакову и, проживъ у него многіе годы, присоединилъ къ парижскимъ своимъ пріятностямъ то немаловажное дарованіе, что выучился пить водку и пѣть русскія пѣсни. Когда Митрофанъ Простаковъ, частію отъ огорченія эмапсипаціей, частію отъ ботвиньи съ бѣлужиной, волею Божіею помре, Гильоме вдову его, Софью Милоновну, безъ труда обольстилъ и, сочетавшись съ оною бракомъ, самъ въ помѣщики вышелъ. Въ качествѣ француза, — ибо кому же неизвѣстно, что французъ есть Вольтеръ? — Гильоме слылъ по уѣзду первымъ либераломъ, хотя на самомъ дѣлѣ былъ только безгранично легкомысленъ и женолюбивъ. Шпицбубе фонъ-Мюнхгаузенъ страхъ его не любилъ и двѣ пустоши у него оттягалъ; Гильоме же, хотя и скитался по судамъ, тщась оныя возвратить, но только всуе на адвокатовъ тратился да начальство жалобами утруждалъ. И, такъ какъ Иванъ-мужикъ накопилъ противъ Шпицбубе фонъ-Мюнхгаузена тоже не одну досаду, то стали они съ Гильоме первые друзья. Всѣ праздники вмѣстѣ: пообѣдаютъ, — ужасно много они обѣдали! — и пошли гулять по базару, въ обнимку, цѣлуются, ура кричатъ и пѣсни играютъ. Гильоме камаринскую норовитъ, а Иванъ по-французскому не обученъ, такъ на гармоникѣ марсельезу наяриваетъ. И столь это у нихъ складно выходило, что другіе господа-помѣщики только диву давались, а Шпицбубе фонъ-Мюнхгаузенъ даже и призадумывался:
— Какой, однако, между ними альянсъ франко-рюссъ!
Вотъ до чего превозвысилъ себя Иванъ: сталъ его уважать самъ Джонъ Джемсовичъ Булль, нелюдимый хозяинъ сталелитейнаго завода. А мистеръ Булль ни съ кѣмъ изъ сосѣдей не знался и всѣхъ ихъ почиталъ ниже земляныхъ червей, потому что былъ самимъ собою очень много доволенъ: пришелъ онъ въ нѣкоторое царство нищимъ-мальчонкою безъ штановъ, а потомъ, казенныя субсидіи и подряды[2] получивъ, въ большого милліонщика разжился. Доходы въ Англію отсылалъ, но зубы рабочимъ чистилъ кулакомъ болѣе, чѣмъ по-русски. Когда же мировой приговаривалъ его за мордобойство къ штрафу или на Казачьемъ плацу сидѣть, мистеръ Булль писалъ своему консулу жалобу на угнетеніе великобританскаго подданнаго; и заваривалась такая международная каша, что изъ-за нея уже трое мировыхъ повѣсились на собственныхъ своихъ цѣпяхъ. Но и грозный Джонъ Джемсовичъ чуть завидитъ, бывало, съ веранды своего коттэджа, что Иванъ, громыхая подводою, въѣзжаетъ на заводскій дворъ, вынималъ сигару изо рта, а руки изъ брючныхъ кармановъ, ухмылялся отъ одной рыжей бакенбарды до другой и любезно приглашалъ:
— Русски звинь… стаутъ хочешь?
Ибо иныхъ ласковыхъ словъ не зналъ, будучи больше привыченъ ругаться съ рабочими.
Съ Джономъ Джемсовичемъ по портерамъ, съ Альфонсомъ Альфонсовичемъ по коньячкамъ, съ барономъ — пивка, съ тѣмъ-другимъ — иного-прочаго, — только и дѣла стало у Ивана, что чаи-сахары по гостямъ разводить да у себя господъ принимать: что есть въ печи, все на столъ мечи. Жуируетъ жизнью во всю подоплеку, а чтобы не подъ сухую веселиться, выписалъ изъ губернскаго города Анджело Мазини, шарманщика итальянскаго: навертывай — «Среди долины ровныя».
Но, сколько Мазини арій на шарманкѣ ни навертывалъ, ни одной мужикъ Иванъ не любилъ больше, чѣмъ — «Куды ты, ангелъ мой, стремишься?» Такъ что, слушая ее, даже плакалъ и, утирая слезы кулакомъ, приговаривалъ:
— А[5] Господь же меня знаетъ, куда я стремлюсь?!
Выбрали-было господа Ивана гласнымъ въ земство, — только тамъ онъ, по мужицкому добродушію своему, скандалу надѣлалъ. Дали ему слово, какъ путному, онъ и пошелъ растабарывать предъ господами:
— Надо, господа сосѣди, жить не по-пёсски, но по-Божески… не такъ, чтобы все угрозою да сварою, какъ вы промежъ себя грызетесь, — надо дать время и мирному ангелу полетать… Что хорошаго? Мусье на барона ярится, баронъ на мусье — обоимъ разоръ: однимъ подъячимъ что денегъ переплачено! А ну-те-ка, благословясь, — обымемъ другъ друга, рцемъ: братіе! — и ненавидящимъ насъ простимъ. Худой миръ лучше доброй ссоры…. Христосъ-то что велѣлъ? Ну-те-ка, братцы, господа честные, — ась?
Очень Иванъ тогда господъ-помѣщиковъ оконфузилъ. Даже Гильоме на него обидѣлся. Потому что онъ, какъ нарочно, только-что приноровился подложить барону Шпицбубе фонъ-Мюнхгаузену здоровеннѣйшую свинью, а мужикъ Иванъ вдругъ ему — про Христа!.. И стали тутъ господа-помѣщики на мужика руками махать:
— Оставь, братъ, Иванъ, пожалуйста, эти рацеи! Мысли у тебя благородныя, разговоръ чувствительный[7], но, что касается политичнаго обращенія, ты еще мало каши ѣлъ.
И порѣшили: впредь гласному Ивану-мужику въ земствѣ съ господами засѣдать, но въ ораторство не вдаваться, понеже говоритъ онъ не отъ политики, но отъ души,[5] и чрезъ то можетъ всегда господъ осрамить и цивилизацію нарушить.
Долго ли, коротко ли, за всѣми тѣми дѣлами и забавами мужикъ забылъ и думать о Змѣѣ Горыничѣ, каково-то онъ на краю свѣта полеживаетъ. А полеживалъ Змѣй не ахти хорошо и не такъ, чтобы очень весело.
Однимъ раннимъ утромъ, когда еще черти на кулачки не бились, а мужикъ Иванъ, угостившись съ вечера у мусье Гильоме, на палатяхъ третій сонъ видѣлъ, чуетъ Змѣй: больно саднитъ у него въ правомъ боку, что на море-окіянъ выходитъ.
— Кто тамъ? — спрашиваетъ Змѣй.
— Я тамъ.
— А кто ты таковъ?
— Джонъ Джемсовичъ Булль, эсквайръ, фабрикантъ, заводчикъ и просвѣщенный мореплаватель.
— Откуда ты, пострѣлъ, взялся? Вѣдь сказано Ивану-мужику: никого изъ вашей братьи ко мнѣ не допущать.
— Иванъ твой коё время на полатяхъ храпомъ храпитъ. Да мнѣ въ немъ и страху большого нѣту: кабы я черезъ его землю прошелъ, — другое дѣло. А я къ тебѣ подвалилъ по свободному море-окіяну, на собственномъ пароходѣ, подъ великобританскимъ флагомъ.
— Что же, — говоритъ Змѣй, — тебѣ, Господинъ эсквайръ, угодно? И что ты тамъ такое у меня въ боку пакостишь, отчего мнѣ саднитъ?
— Очень просто, что, — отвѣчаетъ Джонъ Булль, — я съ тебя чешую деру.
Разсвирѣпѣлъ Змѣй.
— Какъ же ты, такой-сякой, смѣешь съ чужого тѣла чешую драть?! Ну, счастливъ твой Богъ, что кости у меня стычныя, обернуться мнѣ на тебя тяжело: показалъ бы я тебѣ, гдѣ раки зимуютъ. Да вотъ погоди: проснется Иванъ, пріятель мой вѣрный, онъ те пропишетъ ижицу!
— О, нѣтъ, — отвѣчаетъ Булль, — онъ ижицы не пропишетъ.
— Что такъ? — силенъ ты ужъ очень, что ли? Слыхали мы, братъ, тоже и про тебя, — ты вѣдь, рыжій дьяволъ, только съ виду важенъ, а на дѣлѣ-то тебя не токмо Иванъ-богатырь, а и[5] собственные твои пастушонки поколачиваютъ.
Джонъ Джемсовичъ ему на то въ отвѣтъ:
— Потому я не боюсь Ивана-мужика, что вчера онъ самъ намъ у Гильоме жалился, что ему одному за тобою не усмотрѣть: очень ужъ ты великъ выросъ. И положили мы съ нимъ по-сосѣдски, чтобы блюсти тебя вдвоемъ — онъ съ сухого пути, а я съ моря. Вотъ видишь, какой ты, сэръ Змѣй Горыничъ, глупый и неблагодарный: мы твое благополучіе устрояемъ, а ты рычишь, брыкаешься, пускаешь хулу. Рыжимъ дьяволомъ меня обозвалъ, насчетъ пастушонковъ нехорошо намекаешь. Развѣ можно такъ обращаться съ великобританскимъ подданнымъ? Счастье твое, что я человѣкъ торговый и миръ люблю: больше трехъ ссоръ въ сутки не затѣваю. Не то я сейчасъ закатилъ бы тебѣ такое дипломатическое представленіе, что не прочухаться тебѣ до вторыхъ вѣниковъ!
Усомнился Змѣй, разбудилъ мужика Ивана.
— Правду иль нѣтъ сказываетъ Джонъ Булль о твоемъ съ нимъ соглашеніи?
Но Иванъ, какъ вечорась весьма монополіей ошибся, только глазами хлопалъ, въ затылкѣ чесалъ, да руками разводилъ:
— Ничего, — говоритъ, — не помню, окромя того, что былъ въ обществѣ трезвости[2] монополіей покоренъ и дворянскому предводителю Кожину по сему случаю землю за безцѣнокъ продалъ. А впрочемъ, такъ надо думать, — Джонъ Джемсовичъ врать не станутъ. Господинъ настоящій, образованный, не то, что нашъ братъ-сиволапъ. Мы въ лѣсу живемъ, молимся пенью, да и то съ лѣнью; на верею крестимся, а Бога во щахъ слопали. А онъ, братъ, всякую науку-этику произошелъ, такъ что надувать и жульничать ему не только заповѣдь Божія, но и Милль со Спенсеромъ не велятъ. И ужъ ежели онъ взялся сторожить твое добро, будь благонадеженъ: устережетъ! Вотъ до чего устережетъ: самъ для себя просить станешь — и то не дастъ.
— Вотъ тебѣ разъ! Аль я въ своемъ добрѣ не воленъ, въ своемъ дому не хозяинъ?
— Не дастъ, и шабашъ. Скажетъ: тебѣ на баловство, а у меня цѣлѣй будетъ. Я, братъ, ихъ, англичановъ-то, знаю. У меня самого Джонъ Юзъ землю арендуетъ, — такъ ты къ нему и не подступись.
— Yes[8], — поддакиваетъ Джонъ Джемсовичъ, — у меня цѣлѣе и не подступись! Ибо ты, сэръ Горыничъ, большой звинь и не можешь[9] быть безъ сивилизэшенъ[10] и протекторатъ.
Поклонился Иванъ и по своему хозяйству хлопотать пошелъ. А Змѣй смутился. Оно и лестно, что этакая особа взялась счастіе его составить, а, другой стороны, и жутковато какъ бы,
— Почему же ты, сэръ, — сказалъ онъ, — если взялся меня сторожить, взамѣнъ того, самъ первый меня обдираешь?
— А въ возмѣщеніе расходовъ: даромъ я что ли по морю-окіяну пароходъ гонялъ?
— Такъ вонъ и Иванъ-мужикъ меня не даромъ сторожитъ, однако, чешуи не деретъ, а только золотую[2] пыль метлою обмахиваетъ.
А Джонъ Джемсовичъ шепчетъ ему на ушко:
— Эхъ, ты, простота! Не видишь развѣ, что за то онъ обмахиваетъ тебя всего, а я, какъ человѣкъ деликатный, деру до живого мяса только въ одномъ мѣстѣ? Кто же изъ насъ выходитъ справедливѣе? Ему всего тебя подай, а я и кусочкомъ доволенъ.
Очень онъ Змѣя этою логикою поразилъ. Такъ что тотъ даже, впервые за эки[11] года, покосился на Иванову избу съ подозрѣніемъ:
«Ишь, дескать, что умные люди говорятъ. А ну, какъ и впрямь ты только прикидываешься пріятелемъ, а на дѣлѣ-то выходишь лукавый мужиченко? А еще хвастался, что будетъ безъ безобразій… По всей моей шкурѣ метлу пустилъ: какого безобразія еще больше набезобразить возможно?[2]»
И запало Змѣю въ сердце, отъ хитрыхъ Джонъ-Буллевыхъ словъ,[5] неудовольствіе на Ивана. А съ Джонъ Джемсовичемъ онъ заговорилъ уже много ласковѣе:
— Инъ-правда твоя. Что жъ? надо и тебѣ кормиться. Только ты ужъ хоть поосторожнѣе какъ-нибудь дери, чтобы мнѣ полегче было, а то вѣдь просто хоть кричи крикомъ.
— О! — сказалъ Джонъ Джемсовичъ, — объ этомъ не безпокойся: у насъ на всякую боль лѣкарствіе есть.
И, вынувъ изъ кармана коробокъ опійныхъ пилюль, угощаетъ Змѣя: у насъ — про васъ, кушайте, милости просимъ!.. Наглотался Змѣй снадобья и заснулъ богатырскимъ сномъ. Мистеръ Булль съ него золотые ремни кроитъ, а ему и горюшка мало. Проснулся Змѣй, облизнулся, а Булль ему еще пилюлю, да еще, да еще… И полюбилъ Змѣй тѣ пилюли до страсти и по цѣлымъ днямъ отъ нихъ въ безчувствіи валялся, а Джонъ Джемсовичъ, знай, ухмылялся въ бакенбарду да ремни кроилъ.
По нѣкоторомъ времени слышитъ Змѣй, сквозь тяжкій опійный сонъ, будто что-то у него надъ ухомъ зудитъ, словно монашка надъ покойникомъ начитываетъ.
— Это что еще?
— Я это! — отвѣчаетъ ему голосомъ слаще меду.
— Кто таковъ?
— Аббатъ Жоржъ Дорси, мусье Гильоме племянникъ, смиренный инокъ коллегіи Сердца Іисусова.
— Чего же тебѣ, господинъ аббатъ, отъ меня надобно?
— Замѣтилъ я, monsieur[12] Змѣй, что, вы безъ вѣры живете и тѣмъ непремѣнно погубите свою душу и угодите въ адъ. И я поспѣшилъ притти, чтобы обратить васъ къ истинному Богу и наставить на правый путь.
— Чувствительнѣйше тебѣ благодаренъ. Только вотъ что: говоришь ты, будто Гильоме племянникомъ приходишься, — такъ ты бы его сперва обратилъ. А то онъ Бога-то ровно бы и вовсе забылъ, — даже самъ тѣмъ на весь свѣтъ хвастается.[5] А?[2]
— Oh, monsieur[13]! Дядя мой осужденъ безвозвратно, осужденъ навѣки. Ибо онъ республиканецъ, вольтеріанецъ и либрпансёръ}}[14]. Вообразите себѣ: онъ меня, родного племянника и благочестиваго человѣка, собственноручно выгналъ изъ дому только за то, что я проповѣдывалъ ему непогрѣшимость и свѣтскую власть святѣйшаго отца нашего, римскаго папы… Va-t-en, Satan[15]! — и колѣнкою сзади.
— Слыхалъ я про эту власть, — говоритъ Змѣй, — нечего сказать, хорошую штучку придумали! Неудивительно, если у Гильоме на тебя колѣнка зачесалась. Ну, а еще что врать станешь?
— Если угодно, за нѣсколько штучекъ вашей драгоцѣнной чешуи я могу вамъ дать отпущеніе грѣховъ въ сей жизни и будущей… Очень много берутъ, и всѣ господа покупатели весьма одобряютъ.
— Ну, какіе у меня грѣхи. Я — Змѣй старый. Уже и какъ грѣшатъ-то, позабылъ. На что мнѣ твое отпущеніе!?
— Затѣмъ, берусь слѣдить за вами, чтобы вы не уклонились въ еретичество.
— А если уклонюсь?
— Oh, monsieur[13]! Для уклоняющихся у насъ, смиренныхъ иноковъ, было въ старину превосходное исправительное средство: ихъ ставили живыми на костеръ и поджаривали, пока они не раскаются, послѣ чего возрожденная душа ихъ улетала прямо въ рай… Такъ что, если вы будете любезны разрѣшить…
— Нѣтъ-съ, не буду любезенъ; съ ума я что ли сошелъ? — вскричалъ Змѣй, — дайся ему на кострѣ печься! Удивительная вещь, однако: сколько лѣтъ я съ сосѣдомъ Иваномъ знаюсь, и онъ тоже христіанинъ, и за вѣру свою готовъ хоть на смертный бой, а никогда онъ ко мнѣ ни съ папою не приставалъ, ни раемъ со мной не торговалъ, ни поджаривать меня не собирался.
— Это потому, — отвѣчалъ Жоржъ Дорси, — что вашъ сосѣдъ Иванъ — схизматикъ и будетъ такъ же кипѣть въ гееннѣ огненной, какъ вольтеріанецъ Гильоме и вы, monsieur[12] Змѣй, если не признаете папу, благо индульгенцій и святость блаженной памяти инквизиціи.[5]
Махнулъ змѣй на него лапою: пошелъ, молъ, туда, откуда пришелъ! — и, опіуму глотнувши, опять захрапѣлъ. А Жоржъ Дорси, не будь глупъ, выждалъ, покуда у змѣя сонъ закрѣпчалъ, и давай лущить чешую у него прямо со лба. Но, чтобы люди думали, что онъ лущитъ не для корысти, но для вѣры, то, луща, воспѣвалъ: «Te Deum laudamus[16]» и, какую чешуйку слущитъ, сейчасъ же на мѣстѣ ея вырѣзывалъ ножикомъ по живому мясу крестикъ или папскій иниціалъ[5]. А слущенное отсылалъ въ Римъ, въ фондъ fidei propogandae[17] — на борьбу съ вольтеріанствомъ дяди Гильоме и восточною схизмою мужика Ивана.
Кончилъ мужикъ Иванъ по хозяйству хлопотать. Пришелъ взглянуть на змѣя — только руками всплеснулъ, да ужахнулся. Чешуи на змѣѣ — половины какъ не бывало, кровища изъ него такъ и валитъ, а кругомъ народу видимо-невидимо, со всѣхъ помѣщьихъ усадебъ. Даже Анжело Мазини, шарманщикъ итальянскій, Змѣя за ушко тянетъ; даже Марья Богдановна, бабка-голландка, съ перочиннымъ ножикомъ въ хвостѣ ковыряется. Набрался Иванъ храбраго духа и сталъ было господъ помѣщиковъ усовѣщивать. Какъ вскинутся на него всѣ:
— Мужикъ! Что ты понимаешь? Развѣ мы худое что дѣлаемъ? О его же благѣ заботимся: сивилизэшенъ[10] ему въ самое нутро вгоняемъ!
А Фридрихъ-Амалія-Карлъ Карловичъ Шпицбубе фонъ-Мюнхгаузенъ даже пригрозилъ Ивану (правда, издали)[5] закованнымъ въ броню кулакомъ:
— Хабенъ зи гевидѣлъ?[18]
Плюнулъ Иванъ и прочь пошелъ:
— Ну, васъ, — говоритъ, — къ ляду! Отъ васъ лучше подальше: того гляди, смертоубійство[19] выйдетъ, — въ свидѣтели попадешь!
А помѣщики всѣ — вслѣдъ ему хоромъ:
— Ахъ, скажите, какая невинность. Небось, когда самъ безобразишь, это — ничего, а, если другіе — не дураки и тоже пользоваться Змѣемъ хотятъ, такъ ты сейчасъ и объ уголовщинѣ?
Сконфузился Иванъ и, сдѣлавъ видъ, будто не слышитъ, затворился въ своей избѣ, ибо этого, — чтобы ему о безоразіяхъ напоминали, — онъ, чувствительную совѣсть имѣя, отродясь терпѣть не могъ.[2]
Долго ли, коротко ли, слышитъ Иванъ ревъ нѣкакій, ровно бы разгудѣлось окіянъ-море. Глядь-поглядь, бѣгутъ къ нему всѣ господа-помѣщики: лица ни на комъ нѣтъ, души отъ страха изъ пятокъ выглядываютъ.
— Представь, — кричатъ, — дружище Иванъ! Змѣй твой проклятый взбѣсился.
Глянулъ Иванъ черезъ заборъ — такъ и ахнулъ: ужасти, что такое! Реветъ Змѣй не своими голосами, мечется, инда пыль столбомъ до неба летитъ, подъ каждую лапу по человѣку зажалъ, а въ пасти аббата Жоржа Дорси держитъ, да со щеки на щеку его жуетъ-перекидываетъ. Спина ощетинилась, горбомъ встала, — дорожки, по которой Ивановы бабы на портомойню ходили, и въ поминѣ нѣтъ. Хвостище у Змѣя такъ вертуномъ и ходитъ. Чего не коснется — въ муку! Деревья съ корнемъ рветъ, бревна за облака швыряетъ.
Только свистнулъ Иванъ:
— Однако, — говоритъ, ловко! Съ чего бы это онъ?
— Не знаемъ, — отвѣчаютъ господа, — истинно не знаемъ. Должно-быть, закормилъ ты его; съ хорошаго корму бѣсится, съ жиру, отъ большой сытости.
Удивился Иванъ. Зналъ онъ, что Змѣй постникъ и, кромѣ рису, въ ротъ ничего не беретъ. Но Гильоме, какъ былъ совѣстливѣе другихъ, отозвалъ Ивана въ сторону и признался:
— Увлеклись мы очень. Джонъ Джемсовичъ ему опіумъ дать забылъ, тутъ его съ моря-окіяна вѣтеркомъ пообдуло, — онъ и заворочался. Почуялъ, что мы его индѣ расцарапали, да какъ засвищетъ, застонетъ, завопитъ… Мы было его унимать. Малайка Фукушима, — знаешь, Джонъ-Буллевъ казачокъ, что себя подъ барчонка строитъ, бѣдовый парень![2] — здорово ему по зубамъ прошелся. Инда Змѣй даже притихъ было… А потомъ собрался съ духомъ и пошелъ крушить…
Покачалъ Иванъ головою:
— Ахъ вы, черти-черти!
А господа надсѣдаются, крикомъ кричатъ:
— Безпремѣнно Змѣя теперь убить надо. Взбѣсился Змѣй: всѣхъ насъ, по необразованію своему, слопаетъ. Убить — и шкуру промежъ себя подѣлить.
— Нѣтъ, — сказалъ Иванъ, — это вы, господа-помѣщики, неладно затѣяли. Не резонъ Змѣя убивать. Первое дѣло: не онъ виноватъ, что взбѣсился, — вы его взбѣсили. Второе дѣло: какое вы имѣете право на его шкуру? А третье и главное — кто же его, махину этакую, убивать-то пойдетъ?
— Какъ кто? — хоромъ закричали господа-помѣщики, — конечно, ты, Иванъ! Кому же еще? Это твоя святая обязанность!
Иванъ даже ротъ разинулъ: такъ его ошеломило.
— Я? — говоритъ.
— Непремѣнно ты. Мы, пожалуй, всѣ тебѣ поможемъ, — только сзади, издали; а тебѣ, какъ младшему питомцу цивилизаціи, надлежитъ впереди всѣхъ, во имя ея, на Змѣя итти и на рогатину его принять.
— Нѣтъ, ужъ увольте, — отвѣчалъ Иванъ, — больно не въ охоту мнѣ драться со Змѣемъ! И въ правѣ-то онъ своемъ правъ, и здоровъ онъ непомѣрно — вѣдь, возясь съ нимъ, идоломъ, животъ надорвешь. А, главное, пріятели мы извѣчные. — Сами посудите: могу ли я на сосѣда съ рогатиной итти?
— Э, что тамъ «пріятели»! — шумятъ господа, — всѣ мы друзья-товарищи до первой ссоры.
— Ну, это по-вашему, по-господскому, а у насъ, въ мужицкомъ нашемъ разумѣ, совсѣмъ другія понятія. Не пойду. Сами раздразнили Змѣя, сами и унимайте.[5]
— Да вѣдь твой Змѣй-то, — кричатъ господа, — твой, или нѣтъ? Вѣдь подъ твоею опекою онъ жизнь-то свою влачилъ! Вѣдь ты его благополучіе прозѣвалъ и взбѣситься его допустилъ![2] Вѣдь за все, что онъ набѣдокуритъ, тебѣ у мирового[5] отвѣчать придется. Твой Змѣй, тебѣ его и убивать.
Озлился Иванъ.
— Что вы мнѣ тычете «твой» да «твой»? Откуда онъ моимъ сталъ? Ничей Змѣй — свой да Божій. А что пріятели мы, это вѣрно.
На это ему говорятъ съ язвительностью:
— Ха-ха-ха! То-то сосѣдъ-пріятель твой, — отъ большой дружбы, должно-быть, весь твой заборъ по доскѣ расшвырялъ.
Бросился Иванъ къ забору: точно, исщепилъ его Змѣй хвостищемъ, по пескамъ мечучись. Взяла Ивана досада: долго и прочно онъ тотъ заборъ городилъ! — и принялся онъ Змѣя ругать:
— Что же ты, Горыничъ, въ самомъ дѣлѣ, озорничаешь? То дорожку мою испортилъ, теперь заборъ разнесъ. За что? Если и обидѣлъ тебя кто, я тому не причиненъ; я твоей чешуи не бралъ… только метелкою обмахивалъ…[2]
А Змѣй реветъ:
— Ой, батюшки! ой, матушки! смертушка моя приходитъ! Гдѣ ужъ мнѣ разбирать, кто бралъ кто не бралъ[20]… Отъ боли свѣту не вижу. Всѣ вы — черти! Всѣ вы[2] — дьяволы! Кто ни попадется подъ лапу, такъ и раздавлю. Ой, батюшки! Ой, матушки!
И бухъ, бухъ хвостищемъ по гумну мужикову: только его и видѣли!
— Видишь, — говорятъ одни господа-помѣщики, — какъ Змѣй жестоко взбѣсился: и знать тебя не хочетъ. Напротивъ, тебѣ достается пуще насъ всѣхъ.
— Еще бы! — говорятъ другіе, — земли у Змѣя хотя и много, но аккуратъ, чтобы на брюхѣ спокойно лежать. А что онъ ни метнется, все придетъ ударомъ по сосѣдской землѣ: потому — у себя дома податься ему некуда, толстъ очень.
И хоромъ всѣ кричатъ:
— Бери рогатину, Иванъ, — безпремѣнно тебѣ Змѣя пришибить надо! Не то онъ тебя въ разоръ разоритъ.
Долго упирался Иванъ, но, какъ прибѣжала къ нему его баба да завыла на голосъ, что Горыничъ, подавшись туловомъ, смялъ у нихъ озимь и цѣльное стадо съ ихняго выгона какъ метлою счистилъ, — разгорѣлось въ немъ хозяйское сердце. Взялъ съ телѣги желѣзныя вилы-тройчатки и пошелъ на Змѣя. А тотъ, знай, катается, какъ умалишенный, по лугамъ-полямъ, да причитаетъ:
— Ой, батюшки, ой, матушки! Гдѣ жъ это лиходѣи-то мои попрятались? Такъ бы я вотъ всѣхъ ихъ зубомъ и переѣлъ.
Сталъ супротивъ него мужикъ Иванъ, поклонъ отдалъ, вилы съ плеча снялъ и заговорилъ истово:
— Ну, сосѣдъ Горыничъ, хоть и не твоя вина, что ты взбѣсился и со слѣпу на меня полѣзъ[5], а съ бѣшенымъ въ сосѣдяхъ мнѣ, мужику, не житье. Больно не хотѣлось мнѣ на тебя руки поднимать, да,[5] видно, таланъ твой таковъ. Крѣпко мы съ тобою дружили, крѣпко и[21] драться станемъ… ну-ка, выходи-ка — кто кого?
Примѣчанія
[править]- ↑ Вошла въ Амфитеатровъ А. В. Легенды публициста. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1905. — С. 101.
- ↑ а б в г д е ё ж з и й к л Выделенный текстъ отсутствуетъ въ «Китайскомъ вопросѣ», но присутствуетъ въ «Легендахъ публициста».
- ↑ Въ «Легендахъ публициста»: даромъ
- ↑ Въ «Легендахъ публициста»: но такъ намѣренъ соблюдать, чтобы — по совѣсти и безъ лишнихъ безобразіевъ
- ↑ а б в г д е ё ж з и й к л Выделенный текстъ присутствуетъ въ «Китайскомъ вопросѣ», но отсутствуетъ въ «Легендахъ публициста».
- ↑ Ви бефинден зи зих? (нѣм. Wie befinden Sie sich?) — Как Вы себя чувствуете? Гут (нѣм. Gut) — хорошо.
- ↑ Въ «Легендахъ публициста»: Разговоръ у тебя чувствительный
- ↑ англ. Yes — Да
- ↑ Въ «Легендахъ публициста»: ты, сэръ Горыничъ, и ты, мистеръ Иванъ, оба большіе звинь и не можете
- ↑ а б сивилизэшен (англ. civilisation) — цивилизація
- ↑ Въ «Легендахъ публициста»: эти
- ↑ а б фр. monsieur — месье
- ↑ а б фр.
- ↑ фр.
- ↑ фр.
- ↑ лат. Te Deum laudamus — Тебя, Бога, хвалимъ
- ↑ лат.
- ↑ Хабен зи гевидел? — искаженіе нѣмецкой фразы: нѣм. Haben Sie gesehen? (Вы видѣли это?). Слово «гевидел» образовано изъ нѣмецкой приставки «ge» и русскаго слова «виделъ». Въ русской литературѣ встрѣчается, напр., в повѣсти Лѣскова «Полунощники». До первой мировой войны у чешскихъ пастуховъ была въ ходу присказка: «Hast du gevidel jak ty ovecky uber die kopecky gelaufen sind».
- ↑ Въ «Легендахъ публициста»: уголовщина
- ↑ Въ «Легендахъ публициста»: кто дралъ, кто не дралъ
- ↑ Въ «Легендахъ публициста»: Было время, мы съ тобою дружили, а нонѣ — выходитъ —