Ребенокъ родился въ богатой семьѣ юго-западнаго края, въ глухую полночь. Молодая мать лежала въ глубокомъ забытьи, но, когда въ комнатѣ раздался первый крикъ новорожденнаго, тихій и жалобный, она заметалась съ закрытыми глазами въ своей постели. Ея губы шептали что-то, и на блѣдномъ лицѣ, съ мягкими, почти дѣтскими еще чертами, появилась гримаса нетерпѣливаго страданія, какъ у балованнаго ребенка, испытывающего непривычное горе.
Бабка наклонилась ухомъ къ ея что-то тихо шептавшимъ губамъ.
— Отчего… отчего это онъ?—спрашивала больная едва слышно.
Бабка не поняла вопроса. Ребенокъ опять закричалъ. По лицу больной пробѣжало отраженіе остраго страданія, и изъ закрытыхъ глазъ скользнула крупная слеза.
— Отчего, отчего?—по прежнему тихо шептали ея губы.
На этотъ разъ бабка поняла вопросъ и спокойно отвѣтила:
— Вы спрашиваете, отчего ребенокъ плачетъ? Это всегда такъ бываетъ, успокойтесь.
Но мать не могла успокоиться. Она вздрагивала каждый разъ при новомъ крикѣ ребенка и все повторяла съ гнѣвнымъ нетерпѣніемъ:
— Отчего… такъ… такъ ужасно?
Бабка не слыхала въ крикѣ ребенка ничего особеннаго и, видя, что мать говоритъ точно въ смутномъ забытьи и, вѣроятно, просто бредитъ, оставила ее и занялась ребенкомъ.
Юная мать смолкла, и только по временамъ какое-то тяжелое страданіе, которое не могло прорваться наружу движеніями или словами, выдавливало изъ ея глазъ крупныя слезы. Онѣ просачивались сквозь густыя рѣсницы и тихо катились по блѣднымъ, какъ мраморъ, щекамъ.
Быть можетъ, сердце матери почуяло, что вмѣстѣ съ новорожденнымъ ребенкомъ явилось на свѣтъ темное, неисходное горе, которое нависло надъ колыбелью, чтобы сопровождать новую жизнь до самой могилы.
Можетъ быть, впрочемъ, что это былъ и дѣйствительный бредъ. Какъ бы то ни было, ребенокъ родился слѣпымъ.
Сначала никто этого не замѣтилъ. Мальчикъ глядѣлъ тѣмъ тусклымъ и неопредѣленнымъ взглядомъ, какимъ глядятъ до извѣстнаго возраста всѣ новорожденныя дѣти. Дни уходили за днями, жизнь новаго человѣка считалась уже недѣлями. Его глаза прояснились, съ нихъ сошла мутная поволока, зрачокъ опредѣлился. Но дитя не поворачивало головы за свѣтлымъ лучомъ, проникавшимъ въ комнату вмѣстѣ съ веселымъ щебетаньемъ птицъ и съ шелестомъ зеленыхъ буковъ, которые покачивались у самыхъ оконъ въ густомъ деревенскомъ саду. Мать, успѣвшая оправиться, первая съ безпокойствомъ замѣтила странное выраженіе дѣтскаго лица, остававшагося неподвижнымъ и какъ-то не по-дѣтски серьезнымъ.
Молодая женщина смотрѣла на людей, какъ испуганная горлица, и спрашивала:
— Скажите же мнѣ, отчего онъ такой?
— Какой?—равнодушно переспрашивали посторонніе.—Онъ ничѣмъ не отличается отъ другихъ дѣтей такого возраста.
— Посмотрите, какъ странно ищетъ онъ что-то руками…
— Дитя не можетъ еще координировать движенія рукъ съ зрительными впечатлѣніями,—отвѣтилъ докторъ.
— Отчего же онъ смотритъ все въ одномъ направленіи?.. Онъ… онъ слѣпъ?—вырвалась вдругъ изъ груди матери страшная догадка, и никто не могъ ее успокоить.
Докторъ взялъ ребенка на руки, быстро повернулъ къ свѣту и заглянулъ въ глаза. Онъ слегка смутился и, сказавъ нѣсколько незначущихъ фразъ, уѣхалъ, обѣщая вернуться дня черезъ два.
Мать плакала и билась, какъ подстрѣленная птица, прижимая ребенка къ своей груди, между тѣмъ какъ глаза мальчика глядѣли все тѣмъ же неподвижнымъ и суровымъ взглядомъ.
Докторъ, дѣйствительно, вернулся дня черезъ два, захвативъ съ собой офтальмоскопъ. Онъ зажегъ свѣчку, приближалъ и удалялъ ее отъ дѣтскаго глаза, заглядывалъ въ него и, наконецъ, сказалъ съ смущеннымъ видомъ:
— Къ сожалѣнію, сударыня, вы не ошиблись… Мальчикъ, дѣйствительно, слѣпъ и, при томъ, безнадежно…
Мать выслушала, это извѣстіе съ спокойной грустью.
— Я знала давно,—сказала она тихо.
Семейство, въ которомъ родился слѣпой мальчикъ, было немногочисленно. Кромѣ названныхъ уже лицъ, оно состояло еще изъ отца и „дяди Максима“, какъ звали его всѣ безъ исключенія домочадцы и даже посторонніе. Отецъ былъ похожъ на тысячу другихъ деревенскихъ помѣщиковъ юго-западнаго края: онъ былъ добродушенъ, даже, пожалуй, добръ, хорошо смотрѣлъ за рабочими и очень любилъ строить и перестраивать мельницы. Это занятіе поглощало почти все его время, и потому голосъ его раздавался въ домѣ только въ извѣстные, опредѣленные часы дня, совпадавшіе съ обѣдомъ, завтракомъ и другими событіями въ томъ же родѣ. Въ этихъ случаяхъ онъ всегда произносилъ неизмѣнную фразу: „здорова ли ты, моя голубка?“—послѣ чего усаживался за столъ и уже почти ничего не говорилъ, развѣ изрѣдка сообщалъ что-либо о дубовыхъ валахъ и шестерняхъ. Понятно, что его мирное и незатѣйливое существованіе мало отражалось на душевномъ складѣ его сына.
За то дядя Максимъ былъ совсѣмъ въ другомъ родѣ. Лѣтъ за десять до описываемыхъ событій дядя Максимъ былъ извѣстенъ за самаго опаснаго забіяку не только въ окрестностяхъ его имѣнія, но даже въ Кіевѣ „на Контрактахъ“[1]. Всѣ удивлялись, какъ это въ такомъ почтенномъ во всѣхъ отношеніяхъ семействѣ, каково было семейство пани Попельской, урожденной Яценко, могъ выдаться такой ужасный братецъ. Никто не зналъ, какъ слѣдуетъ съ нимъ держаться и чѣмъ ему угодить. На любезности пановъ онъ отвѣчалъ дерзостями, а мужикамъ спускалъ своеволіе и грубости, на которыя самый смирный изъ „шляхтичей“ непремѣнно бы отвѣчалъ оплеухами. Наконецъ, къ великой радости всѣхъ благомыслящихъ людей, дядя Максимъ за что-то сильно осердился на австрійцевъ и уѣхалъ въ Италію: тамъ онъ примкнулъ къ такому же забіякѣ и еретику—Гарибальди, который, какъ съ ужасомъ передавали паны-помѣщики, побратался съ чертомъ и въ грошъ не ставитъ самого папу. Конечно, такимъ образомъ Максимъ навѣки погубилъ свою безпокойную схизматическую душу, за то „Контракты“ проходили съ меньшими скандалами, и многія благородныя мамаши перестали безпокоиться за участь своихъ сыновей.
Должно быть, австрійцы тоже крѣпко осердились на дядю Максима. По временамъ въ Курьеркѣ, изстари любимой газетѣ пановъ-помѣщиковъ, упоминалось въ реляціяхъ его имя въ числѣ отчаянныхъ гарибальдійскихъ сподвижниковъ, пока однажды изъ того же Курьерка паны не узнали, что Максимъ упалъ вмѣстѣ съ лошадью на полѣ сраженія. Разъяренные австрійцы, давно уже, очевидно, точившіе зубы на заядлаго волынца (которымъ, чуть ли не однимъ, по мнѣнію его соотечественниковъ, держался еще Гарибальди), изрубили его, какъ капусту.
— Плохо кончилъ Максимъ,—сказали себѣ паны и приписали это спеціальному заступничеству св. Петра за своего намѣстника. Максима считали умершимъ.
Оказалось, однако, что австрійскія сабли не сумѣли выгнать изъ Максима его упрямую душу, и она осталась, хотя и въ сильно попорченномъ тѣлѣ. Гарибальдійскіе забіяки вынесли своего достойнаго товарища изъ свалки, отдали его куда-то въ госпиталь, и вотъ, черезъ нѣсколько лѣтъ, Максимъ неожиданно явился въ домъ своей сестры, гдѣ и остался.
Теперь ему было уже не до дуэлей. Правую ногу ему совсѣмъ отрѣзали, и потому онъ ходилъ на костылѣ, а лѣвая рука была повреждена и годилась только на то, чтобы кое-какъ опираться на палку. Да и вообще онъ сталъ серьезнѣе, угомонился, и только по временамъ его острый языкъ дѣйствовалъ такъ же мѣтко, какъ нѣкогда сабля. Онъ пересталъ ѣздить на „Контракты“, рѣдко являлся въ общество и большую часть времени проводилъ въ своей библіотекѣ за чтеніемъ какихъ-то книгъ, о которыхъ никто ничего не зналъ, за исключеніемъ предположенія, что книги совершенно безбожныя. Онъ также писалъ что-то, но такъ какъ его работы никогда не являлись въ Курьеркѣ, то никто не придавалъ имъ серьезнаго значенія.
Въ то время, когда въ деревенскомъ домикѣ появилось и стало расти новое существо, въ коротко остриженныхъ волосахъ дяди Максима уже пробивалась серебристая просѣдь. Плечи отъ постояннаго упора костылей поднялись, туловище приняло квадратную форму. Странная наружность, угрюмо сдвинутыя брови, стукъ костылей и клубы табачнаго дыма, которыми онъ постоянно окружалъ себя, не выпуская изо рта трубки,—все это пугало постороннихъ, и только близкіе къ инвалиду люди знали, что въ изрубленномъ тѣлѣ бьется горячее и доброе сердце, а въ большой квадратной головѣ, покрытой щетиной густыхъ волосъ, работаетъ неугомонная мысль.
Но даже и близкіе люди не знали, надъ какимъ вопросомъ работала эта мысль въ то время. Они видѣли только, что дядя Максимъ, окруженный синимъ дымомъ, просиживаетъ по временамъ цѣлые часы неподвижно, съ отуманеннымъ взглядомъ и угрюмо сдвинутыми густыми бровями. Между тѣмъ, изувѣченный боецъ думалъ о томъ, что жизнь—борьба, и что въ ней нѣтъ мѣста для инвалидовъ. Ему приходило въ голову, что онъ навсегда выбылъ уже изъ рядовъ и теперь напрасно загружаетъ собою фурштатъ; ему казалось, что онъ рыцарь, выбитый изъ сѣдла жизнью и поверженный въ прахъ. Не малодушно ли извиваться въ пыли, подобно раздавленному червяку; не малодушно ли хвататься за стремя побѣдителя, вымаливая у него жалкіе остатки собственнаго существованія?
Пока дядя Максимъ съ холоднымъ мужествомъ обсуждалъ эту жгучую мысль, соображая и сопоставляя доводы за и противъ, передъ его глазами стало мелькать новое существо, которому судьба судила явиться на свѣтъ уже инвалидомъ. Сначала онъ не обращалъ вниманія на слѣпого ребенка, но потомъ странное сходство судьбы мальчика съ его собственною заинтересовало дядю Максима.
— Гм… да,—задумчиво сказалъ онъ однажды, искоса поглядывая на мальчишку,—этотъ малый тоже инвалидъ. Если сложить насъ обоихъ вмѣстѣ, пожалуй, вышелъ бы одинъ лядащій человѣчишко.
Съ тѣхъ поръ его взглядъ сталъ останавливаться на ребенкѣ все чаще и чаще.
Ребенокъ родился слѣпымъ. Кто виноватъ въ его несчастіи? Никто! Тутъ не только не было и тѣни чьей-либо „злой воли“, но даже самая причина несчастія скрыта гдѣ-то въ глубинѣ таинственныхъ и сложныхъ процессовъ жизни. А, между тѣмъ при всякомъ взглядѣ на слѣпого мальчика сердце матери сжималось отъ острой боли. Конечно, она страдала въ этомъ случаѣ, какъ мать, отраженіемъ сыновняго недуга и мрачнымъ предчувствіемъ тяжелаго будущаго, которое ожидало ея ребенка; но, кромѣ этихъ чувствъ, въ глубинѣ сердца молодой женщины щемило также сознаніе, что причина несчастія лежала въ видѣ грозной возможности въ тѣхъ, кто далъ ему жизнь… Этого было достаточно, чтобы маленькое существо съ прекрасными, но незрячими глазами стало центромъ семьи, безсознательнымъ деспотомъ, съ малѣйшей прихотью котораго сообразовалось все въ домѣ.
Неизвѣстно, что вышло бы со временемъ изъ мальчика, предрасположеннаго къ безпредметной озлобленности своимъ несчастіемъ и въ которомъ все окружающее стремилось развить эгоизмъ, если бы странная судьба и австрійскія сабли не заставили дядю Максима поселиться въ деревнѣ, въ семьѣ сестры.
Присутствіе въ домѣ слѣпого мальчика постепенно и нечувствительно дало дѣятельной мысли изувѣченнаго бойца другое направленіе. Онъ все такъ же просиживалъ цѣлые часы, дымя трубкой, но въ глазахъ, вмѣсто глубокой и тупой боли, виднѣлось теперь вдумчивое выраженіе заинтересованнаго наблюдателя. И, чѣмъ болѣе присматривался дядя Максимъ, тѣмъ чаще хмурились его густыя брови, и онъ все усиленнѣе пыхтѣлъ своею трубкой. Наконецъ, однажды онъ рѣшился на вмѣшательство:
— Этотъ малый,—сказалъ онъ, пуская кольцо за кольцомъ,—будетъ еще гораздо несчастнѣе меня. Лучше бы ему не родиться.
Молодая женщина низко опустила голову, и слеза упала на ея работу.
— Жестоко напоминать мнѣ объ этомъ, Максъ,—сказала она тихо,—напоминать безъ цѣли…
— Я говорю только правду,—отвѣтилъ Максимъ.—У меня нѣтъ ноги и руки, но есть глаза. У малаго нѣтъ глазъ, со временемъ не будетъ ни рукъ, ни ногъ, ни воли…
— Отчего же?
— Пойми меня, Анна,—сказалъ Максимъ мягче.—Я не сталъ бы напрасно говорить тебѣ жестокія вещи. У мальчика тонкая нервная организація. У него пока есть всѣ шансы развить остальныя свои способности до такой степени, чтобы хотя отчасти вознаградить его слѣпоту. Но для этого нужно упражненіе, а упражненіе вызывается только необходимостью. Глупая заботливость, устраняющая отъ него необходимость усилій, убиваетъ въ немъ всѣ шансы на болѣе полную жизнь.
Мать была умна и потому сумѣла побѣдить въ себѣ непосредственное побужденіе, заставлявшее ее кидаться, сломя голову, при каждомъ жалобномъ крикѣ ребенка. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ послѣ этого разговора, мальчикъ свободно и быстро ползалъ по комнатамъ, настораживая слухъ навстрѣчу всякому звуку и, съ какою-то необычною въ другихъ дѣтяхъ живостью, ощупывалъ всякій предметъ, попадавшій въ руки.
Мать онъ скоро научился узнавать по походкѣ, по шелесту платья, по какимъ-то еще, ему одному доступнымъ, неуловимымъ для другихъ признакамъ: сколько бы ни было въ комнатѣ людей, какъ бы они ни передвигались, онъ всегда направлялся безошибочно въ ту сторону, гдѣ она сидѣла. Когда она неожиданно брала его на руки, онъ все же сразу узнавалъ, что сидитъ у матери. Когда же его брали другіе, онъ быстро начиналъ ощупывать своими рученками лицо взявшаго его человѣка, и тоже скоро узнавалъ няньку, дядю Максима, отца. Но если онъ попадалъ къ человѣку незнакомому, тогда движенія маленькихъ рукъ становились медленнѣе: мальчикъ осторожно и внимательно проводилъ ими по незнакомому лицу, и его черты выражали напряженное вниманіе; онъ какъ будто „вглядывался“ кончиками своихъ пальцевъ.
По натурѣ онъ былъ очень живымъ и подвижнымъ ребенкомъ, но мѣсяцы шли за мѣсяцами, и слѣпота все болѣе налагала свой отпечатокъ на темпераментъ мальчика, начинавшій опредѣляться. Живость движеній понемногу терялась; онъ сталъ забиваться въ укромные уголки и сидѣлъ тамъ по цѣлымъ часамъ смирно, съ застывшими чертами лица, какъ будто къ чему-то прислушиваясь. Когда въ комнатѣ бывало тихо, и смѣна разнообразныхъ звуковъ не развлекала его вниманія, ребенокъ, казалось, думалъ о чемъ-то съ недоумѣлымъ и удивленнымъ выраженіемъ на красивомъ и не по-дѣтски серьезномъ лицѣ.
Дядя Максимъ угадалъ: тонкая и богатая нервная организація мальчика брала свое и воспріимчивостью къ ощущеніямъ осязанія и слуха какъ бы стремилась возстановить до извѣстной степени полноту своихъ воспріятій. Всѣхъ удивляла поразительная тонкость его осязанія. По временамъ казалось даже, что онъ не чуждъ ощущенія цвѣтовъ; когда ему въ руки попадали ярко окрашенные лоскутья, онъ дольше останавливалъ на нихъ тонкіе пальцы, и по лицу его проходило выраженіе удивительнаго вниманія. Однако, со временемъ стало выясняться все болѣе и болѣе, что развитіе воспріимчивости идетъ, главнымъ образомъ, въ сторону слуха.
Вскорѣ онъ изучилъ въ совершенствѣ комнаты по ихъ звукамъ: различалъ походку домашнихъ, скрипъ стула подъ инвалидомъ дядей, сухое, размѣренное шорканіе нитки въ рукахъ матери, ровное тиканіе стѣнныхъ часовъ. Иногда, ползая вдоль стѣны, онъ чутко прислушивался къ легкому, неслышному для другихъ шороху и, поднявъ руку, тянулся ею за бѣгавшею по обоямъ мухой. Когда испуганное насѣкомое снималось съ мѣста и улетало, на лицѣ слѣпого являлось выраженіе болѣзненнаго недоумѣнія. Онъ не могъ отдать себѣ отчета въ таинственномъ исчезновеніи мухи. Но впослѣдствіи и въ такихъ случаяхъ лицо его сохраняло выраженіе осмысленнаго вниманія; онъ поворачивалъ голову въ ту сторону, куда улетала муха,—изощренный слухъ улавливалъ въ воздухѣ тонкій звонъ ея крыльевъ.
Міръ, сверкавшій, двигавшійся и звучавшій вокругъ, въ маленькую головку слѣпого проникалъ главнымъ образомъ въ формѣ звуковъ, и въ эти формы отливались его представленія. На лицѣ застывало особенное вниманіе къ звукамъ: нижняя челюсть слегка оттягивалась впередъ на тонкой и удлинившейся шеѣ. Брови пріобрѣтали особенную подвижность, а красивые, но неподвижные глаза придавали лицу слѣпого какой-то суровый и вмѣстѣ трогательный отпечатокъ.
Третья зима его жизни приходила къ концу. На дворѣ уже таялъ снѣгъ, звенѣли весенніе потоки и, вмѣстѣ съ тѣмъ, здоровье мальчика, который зимой все прихварывалъ и потому всю ее провелъ въ комнатахъ, не выходя на воздухъ, стало поправляться.
Вынули вторыя рамы, и весна ворвалась въ комнату съ удвоенной силой. Въ залитыя свѣтомъ окна глядѣло смѣющееся весеннее солнце, качались голыя еще вѣтки буковъ, вдали чернѣли нивы, по которымъ мѣстами лежали бѣлыя пятна тающихъ снѣговъ, мѣстами же пробивалась чуть замѣтною зеленью молодая трава. Всѣмъ дышалось вольнѣе и лучше, на всѣхъ весна отражалась приливомъ обновленной и бодрой жизненной силы.
Для слѣпого мальчика она врывалась въ комнату только своимъ торопливымъ шумомъ. Онъ слышалъ, какъ бѣгутъ потоки весенней воды, точно вдогонку другъ за другомъ, прыгая по камнямъ, прорѣзаясь въ глубину размякшей земли; вѣтки буковъ шептались за окнами, сталкиваясь и звеня легкими ударами по стекламъ. А торопливая весенняя капель отъ нависшихъ на крышѣ сосулекъ, прихваченныхъ утреннимъ морозомъ и теперь разогрѣтыхъ солнцемъ, стучала тысячью звонкихъ ударовъ. Эти звуки падали въ комнату, подобно яркимъ и звонкимъ камешкамъ, быстро отбивавшимъ переливчатую дробь. По временамъ сквозь этотъ звонъ и шумъ окрики журавлей плавно проносились съ далекой высоты и постепенно смолкали, точно тихо тая въ воздухѣ.
На лицѣ мальчика это оживленіе природы сказывалось болѣзненнымъ недоумѣніемъ. Онъ съ усиліемъ сдвигалъ свои брови, вытягивалъ шею, прислушивался и затѣмъ, какъ будто встревоженный непонятною суетой звуковъ, вдругъ протягивалъ руки, разыскивая мать, и кидался къ ней, крѣпко прижимаясь къ ея груди.
— Что это съ нимъ?—спрашивала мать себя и другихъ.
Дядя Максимъ внимательно вглядывался въ лицо мальчика и не могъ объяснить его непонятной тревоги.
— Онъ… не можетъ понять,—догадывалась мать, улавливая на лицѣ сына выраженіе болѣзненнаго недоумѣнія и вопроса.
Дѣйствительно, ребенокъ былъ встревоженъ и безпокоенъ: онъ то улавливалъ новые звуки, то удивлялся тому, что прежніе, къ которымъ онъ уже началъ привыкать, вдругъ смолкали и куда-то терялись.
Хаосъ весенней неурядицы смолкъ. Подъ жаркими лучами солнца работа природы входила все больше и больше въ свою колею, жизнь какъ будто напрягалась, ея поступательный ходъ становился стремительнѣе, точно бѣгъ разошедшагося поѣзда. Въ лугахъ зазеленѣла молодая травка, въ воздухѣ носился запахъ березовыхъ почекъ.
Мальчика рѣшили вывести въ поле, на берегъ ближней рѣки.
Мать вела его за руку. Рядомъ на своихъ костыляхъ шелъ дядя Максимъ, и всѣ они направлялись къ береговому холмику, который достаточно уже высушили солнце и вѣтеръ. Онъ зеленѣлъ густой муравой, и съ него открывался видъ на далекое пространство.
Яркій день ударилъ по глазамъ матери и Максима. Солнечные лучи согрѣвали ихъ лица, весенній вѣтеръ, какъ будто взмахивая невидимыми крыльями, сгонялъ эту теплоту, замѣняя ее свѣжею прохладой. Въ воздухѣ носилось что-то опьяняющее до нѣги, до истомы.
Мать почувствовала, что въ ея рукѣ крѣпко сжалась маленькая ручка ребенка, но опьяняющее вѣяніе весны сдѣлало ее менѣе чувствительной къ этому проявленію дѣтской тревоги. Она вздыхала полною грудью и шла впередъ, не оборачиваясь; если бы она сдѣлала это, то увидѣла бы странное выраженіе на лицѣ мальчика. Онъ поворачивалъ открытые глаза къ солнцу съ нѣмымъ удивленіемъ. Губы его раскрылись; онъ вдыхалъ въ себя воздухъ быстрыми глотками, точно рыба, которую вынули изъ воды; выраженіе болѣзненнаго восторга пробивалось по временамъ на безпомощно-растерянномъ личикѣ, пробѣгало по немъ какими-то нервными ударами, освѣщая его на мгновеніе, и тотчасъ же смѣнялось опять выраженіемъ удивленія, доходящаго до испуга и недоумѣлаго вопроса. Только одни глаза глядѣли все тѣмъ же ровнымъ и неподвижнымъ незрячимъ взглядомъ.
Дойдя до холмика, они усѣлись на немъ всѣ трое. Когда мать приподняла мальчика съ земли, чтобы посадить его поудобнѣе, онъ опять судорожно схватился за ея платье; казалось, онъ боялся, что упадетъ куда-то, какъ будто не чувствуя подъ собой земли. Но мать и на этотъ разъ не замѣтила тревожнаго движенія, потому что ея глаза и вниманіе были прикованы къ чудной весенней картинѣ.
Былъ полдень. Солнце тихо катилось по синему небу. Съ холма, на которомъ они сидѣли, виднѣлась широко разлившаяся рѣка. Она пронесла уже свои льдины, и только по временамъ на ея поверхности плыли и таяли кое-гдѣ послѣднія изъ нихъ, выдѣляясь бѣлыми пятнышками. На поемныхъ лугахъ стояла вода широкими лиманами: бѣлыя облачка, отражаясь въ нихъ вмѣстѣ съ опрокинутымъ лазурнымъ сводомъ, тихо плыли въ глубинѣ и исчезали, какъ будто и они таяли, подобно льдинамъ. Временами пробѣгала отъ вѣтра легкая рябь, сверкая на солнцѣ. Дальше за рѣкой чернѣли разопрѣвшія нивы и парили, застилая рѣющею, колеблющеюся дымкой и дальнія лачуги, крытыя соломой, и смутно зарисовавшуюся синюю полоску лѣса. Земля какъ будто вздыхала, и что-то подымалось отъ нея къ небу, какъ клубы жертвеннаго ѳиміама.
Природа раскинулась кругомъ, точно великій храмъ, приготовленный къ празднику. Но для слѣпого это была только необъятная тьма, которая необычно волновалась вокругъ, шевелилась, рокотала и звенѣла, протягиваясь къ нему, прикасаясь къ его душѣ со всѣхъ сторонъ неизвѣданными еще, необычными впечатлѣніями, отъ наплыва которыхъ болѣзненно билось дѣтское сердце.
Съ первыхъ же шаговъ, когда лучи теплаго дня ударили ему въ лицо, согрѣли нѣжную кожу, онъ инстинктивно поворачивалъ къ солнцу свои незрячіе глаза, какъ будто чувствуя, къ какому центру тяготѣетъ все окружающее. Для него не было ни этой прозрачной дали, ни лазурнаго свода, ни широко раздвинутаго горизонта. Онъ чувствовалъ только, какъ что-то матеріальное, ласкающее и теплое касается его лица нѣжнымъ, согрѣвающимъ прикосновеніемъ. Потомъ кто-то прохладный и легкій, хотя и менѣе легкій, чѣмъ тепло солнечныхъ лучей, снимаетъ съ его лица эту нѣгу и пробѣгаетъ по немъ ощущеніемъ свѣжей прохлады. Въ комнатахъ мальчикъ привыкъ двигаться свободно, чувствуя вокругъ себя пустоту. Здѣсь же его охватили какія-то странно смѣнявшіяся волны, то нѣжно ласкающія, то щекочущія и опьяняющія. Теплыя прикосновенія солнца быстро обмахивались кѣмъ-то, и струя вѣтра, звеня въ уши, охватывая лицо, виски, голову до самаго затылка, тянулась вокругъ, какъ будто стараясь подхватить мальчика, увлечь его куда-то въ пространство, котораго онъ не могъ видѣть, унося сознаніе, навѣвая забывчивую истому. Тогда-то рука мальчика крѣпче сжимала руку матери, а его сердце замирало и, казалось, вотъ-вотъ совсѣмъ перестанетъ биться.
Когда его усадили, онъ какъ будто нѣсколько успокоился. Теперь, не смотря на странное ощущеніе, переполнившее все его существо, онъ все же сталъ было различать отдѣльные звуки. Темныя ласковыя волны неслись по прежнему неудержимо, и ему казалось, что онѣ проникаютъ внутрь его тѣла, такъ какъ удары его всколыхавшейся крови подымались и опускались вмѣстѣ съ ударами этихъ волнъ. Но теперь онѣ приносили съ собой то яркую трель жаворонка, то тихій шелестъ распустившейся березки, то чуть слышные всплески рѣки. Ласточка свистѣла легкимъ крыломъ, описывая невдалекѣ причудливые круги, звенѣли мошки, и надъ всѣмъ этимъ проносился порой протяжный и печальный окрикъ пахаря на равнинѣ, понукавшаго воловъ надъ распахиваемой полоской.
Но мальчикъ не могъ схватить этихъ звуковъ въ ихъ цѣломъ, не могъ соединить ихъ, расположить въ перспективу. Они какъ будто падали, проникая въ темную головку, одинъ за другимъ, то тихіе, неясные, то громкіе, яркіе, оглушающіе. По временамъ они толпились одновременно, непріятно смѣшиваясь въ непонятную дисгармонію. А вѣтеръ съ поля все свистѣлъ въ уши, и мальчику казалось, что волны бѣгутъ быстрѣе и ихъ рокотъ застилаетъ всѣ остальные звуки, которые несутся теперь откуда-то съ другого міра, точно воспоминаніе о вчерашнемъ днѣ. И по мѣрѣ того, какъ звуки тускнѣли, въ грудь мальчика вливалось ощущеніе какой-то щекочущей истомы. Лицо подергивалось ритмически пробѣгавшими по немъ переливами; глаза то закрывались, то открывались опять, брови тревожно двигались, и во всѣхъ чертахъ пробивался вопросъ, тяжелое усиліе мысли и воображенія. Не окрѣпшее еще и переполненное новыми ощущеніями сознаніе начинало изнемогать: оно еще боролось съ нахлынувшими со всѣхъ сторонъ впечатлѣніями, стремясь устоять среди нихъ, слить ихъ въ одно цѣлое и такимъ образомъ овладѣть ими, побѣдить ихъ. Но задача была не по силамъ темному мозгу ребенка, которому недоставало для этой работы зрительныхъ представленій.
И звуки летѣли и падали одинъ за другимъ, все еще слишкомъ пестрые, слишкомъ звонкіе… Охватившія мальчика волны вздымались все напряженнѣе, налетая изъ окружающего звенѣвшаго и рокотавшаго мрака и уходя въ тотъ же мракъ, смѣняясь новыми волнами, новыми звуками… быстрѣе, выше, мучительнѣе подымали онѣ его, укачивали, баюкали… Еще разъ пролетѣла надъ этимъ тускнѣющимъ хаосомъ длинная и печальная нота человѣческаго окрика, и затѣмъ все сразу смолкло.
Мальчикъ тихо застоналъ и откинулся назадъ на траву. Мать быстро повернулась къ нему и тоже вскрикнула: онъ лежалъ на травѣ, блѣдный, въ глубокомъ обморокѣ.
Дядя Максимъ былъ очень встревоженъ этимъ случаемъ. Съ нѣкоторыхъ поръ онъ сталъ выписывать книги по физіологіи, психологіи и педагогикѣ и съ обычною своей энергіей занялся изученіемъ всего, что даетъ наука по отношенію къ таинственному росту и развитію дѣтской души.
Эта работа завлекала его все больше и больше, и поэтому мрачныя мысли о непригодности къ житейской борьбѣ, о „червякѣ, пресмыкающемся въ пыли“, и о „фурштатѣ“, давно уже незамѣтно улетучились изъ квадратной головы ветерана. На ихъ мѣстѣ воцарилось въ этой головѣ вдумчивое вниманіе, по временамъ даже розовыя мечты согрѣвали старѣющее сердце. Дядя Максимъ убѣждался все болѣе и болѣе, что природа, отказавшая мальчику въ зрѣніи, не обидѣла его въ другихъ отношеніяхъ; это было существо, которое отзывалось на доступныя ему внѣшнія впечатлѣнія съ замѣчательною полнотой и силой. И дядѣ Максиму казалось, что онъ призванъ къ тому, чтобы развить присущіе мальчику задатки, чтобъ усиліемъ своей мысли и своего вліянія уравновѣсить несправедливость слѣпой судьбы, чтобы вмѣсто себя поставить въ ряды бойцовъ за дѣло жизни новаго рекрута, на котораго, безъ его вліянія, никто не могъ бы разсчитывать.
„Кто знаетъ,—думалъ старый гарибальдіецъ,—вѣдь бороться можно не только копьемъ и саблей. Быть можетъ, несправедливо обиженный судьбою подыметъ со временемъ доступное ему оружіе въ защиту другихъ, обездоленныхъ жизнью, и тогда я не даромъ проживу на свѣтѣ, изувѣченный старый солдатъ“…
Даже свободнымъ мыслителямъ сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ не было чуждо суевѣрное представленіе о „таинственныхъ предначертаніяхъ“ природы. Немудрено поэтому, что, по мѣрѣ развитія ребенка, выказывавшаго недюжинныя способности, дядя Максимъ утвердился окончательно въ убѣжденіи, что самая слѣпота есть лишь одно изъ проявленій этихъ „таинственныхъ предначертаній“. „Обездоленный за обиженныхъ“—вотъ девизъ, который онъ выставилъ заранѣе на боевомъ знамени своего питомца.
Послѣ первой весенней прогулки мальчикъ пролежалъ нѣсколько дней въ бреду. Онъ то лежалъ неподвижно и безмолвно въ своей постели, то бормоталъ что-то и къ чему-то прислушивался. И во все это время съ его лица не сходило характерное выраженіе недоумѣнія.
— Право, онъ глядитъ такъ, какъ будто старается понять что-то и не можетъ,—говорила молодая мать.
Максимъ задумывался и кивалъ головой. Онъ понялъ, что странная тревога мальчика и внезапный обморокъ объяснялись обиліемъ впечатлѣній, съ которыми не могло справиться сознаніе, и рѣшился допускать къ выздоравливавшему мальчику эти впечатлѣнія постепенно, такъ сказать, расчлененными на составныя части. Въ комнатѣ, гдѣ лежалъ больной, окна были плотно закрыты. Потомъ, по мѣрѣ выздоровленія, ихъ открывали на время, затѣмъ его водили по комнатамъ, выводили на крыльцо, на дворъ, въ садъ. И каждый разъ, какъ на лицѣ слѣпого являлось тревожное выраженіе, мать объясняла ему поражавшіе его звуки.
— Рожокъ пастуха слышенъ за лѣсомъ,—говорила она.—А это изъ-за щебетанія воробьиной стаи слышенъ голосъ малиновки. Аистъ клекочетъ на своемъ колесѣ[2]. Онъ прилетѣлъ на дняхъ изъ далекихъ краевъ и строитъ гнѣздо на старомъ мѣстѣ.
И мальчикъ поворачивалъ къ ней свое лицо, свѣтившееся благодарностью, бралъ ея руку и кивалъ головой, продолжая прислушиваться съ вдумчивымъ и осмысленнымъ вниманіемъ.
Онъ начиналъ разспрашивать обо всемъ, что привлекало его вниманіе, и мать или, еще чаще, дядя Максимъ разсказывали ему о разныхъ предметахъ и существахъ, издававшихъ тѣ или другіе звуки. Разсказы матери, болѣе живые и яркіе, производили на мальчика большее впечатлѣніе, но по временамъ впечатлѣніе это бывало слишкомъ болѣзненно. Молодая женщина, страдая сама, съ растроганнымъ лицомъ, съ глазами, глядѣвшими съ безпомощною жалобой и болью, старалась дать своему ребенку понятіе о формахъ и цвѣтахъ. Мальчикъ напрягалъ вниманіе, сдвигалъ брови, на лбу его являлись даже легкія морщинки. Видимо, дѣтская головка работала надъ непосильною задачей, темное воображеніе билось, стремясь создать изъ косвенныхъ данныхъ новое представленіе, но изъ этого ничего не выходило. Дядя Максимъ всегда недовольно хмурился въ такихъ случаяхъ, и, когда на глазахъ матери являлись слезы, а лицо ребенка блѣднѣло отъ сосредоточенныхъ усилій, тогда Максимъ вмѣшивался въ разговоръ, отстранялъ сестру и начиналъ свои разсказы, въ которыхъ, по возможности, прибѣгалъ только къ пространственнымъ и звуковымъ представленіямъ. Лицо слѣпого становилось спокойнѣе.
— Ну, а какой онъ? большой?—спрашивалъ онъ про аиста, отбивавшаго на своемъ столбѣ лѣнивую барабанную дробь.
И при этомъ мальчикъ раздвигалъ руки. Онъ дѣлалъ это обыкновенно при подобныхъ вопросахъ, а дядя Максимъ указывалъ ему, когда слѣдовало остановиться. Теперь онъ совсѣмъ раздвинулъ свои маленькія рученки, но дядя Максимъ сказалъ:
— Нѣтъ, онъ еще гораздо больше. Если бы привести его въ комнату и поставить на полу, то голова его была бы выше спинки стула.
— Большой…—задумчиво произнесъ мальчикъ.—А малиновка—вотъ!—и онъ чуть-чуть развелъ сложенныя вмѣстѣ ладони.
— Да, малиновка такая… За то большія птицы никогда не поютъ такъ хорошо, какъ маленькія. Малиновка старается, чтобы всѣмъ было пріятно ее слушать. А аистъ—серьезная птица, стоитъ себѣ на одной ногѣ въ гнѣздѣ, озирается кругомъ, точно сердитый хозяинъ на работниковъ, и громко ворчитъ, не заботясь о томъ, что голосъ у него хриплый, и его могутъ слышать посторонніе.
Мальчикъ смѣялся, слушая эти описанія, и забывалъ на время о своихъ тяжелыхъ попыткахъ понять разсказы матери. Но все же эти разсказы привлекали его сильнѣе, и онъ предпочиталъ обращаться съ разспросами къ ней, а не къ дядѣ Максиму.