Благодаря режиму, который былъ заведенъ по плану Максима, слѣпой во всемъ, гдѣ это было возможно, былъ предоставленъ собственнымъ усиліямъ, и это принесло самые лучшіе результаты. Въ домѣ онъ не казался вовсе безпомощнымъ, ходилъ всюду очень увѣренно, самъ убиралъ свою комнату, держалъ въ извѣстномъ порядкѣ свои игрушки и вещи. Кромѣ того, насколько это было ему доступно, Максимъ обращалъ вниманіе на физическія упражненія: у мальчика была своя гимнастика, а на шестомъ году Максимъ подарилъ племяннику небольшую и смирную лошадку. Мать сначала не могла себѣ представить, чтобъ ея слѣпой ребенокъ могъ ѣздить верхомъ, и она называла затѣю брата чистымъ безуміемъ. Но инвалидъ пустилъ въ дѣло все свое вліяніе, и черезъ два-три мѣсяца мальчикъ весело скакалъ въ сѣдлѣ рядомъ съ Іохимомъ, который командовалъ только на поворотахъ.
Такимъ образомъ, слѣпота не помѣшала правильному физическому развитію, и вліяніе ея на нравственный складъ ребенка было по возможности ослаблено. Для своего возраста онъ былъ высокъ и строенъ; лицо его было нѣсколько блѣдно, черты тонки и выразительны. Черные волосы оттѣняли еще болѣе бѣлизну лица, а большіе, темные, мало подвижные глаза придавали ему своеобразное выраженіе, какъ-то сразу приковывавшее вниманіе. Легкая складка надъ бровями, привычка нѣсколько подаваться головой впередъ и выраженіе грусти, по временамъ пробѣгавшее какими-то облаками по красивому лицу,—это все, чѣмъ сказалась слѣпота въ его наружности. Его движенія въ знакомомъ мѣстѣ были увѣренны, но все же было замѣтно, что природная живость подавлена и проявляется по временамъ довольно рѣзкими нервными порывами.
Теперь впечатлѣнія слуха окончательно получили въ жизни слѣпого преобладающее значеніе, звуковыя формы стали главными формами его мысли, центромъ умственной работы. Онъ запомнилъ пѣсни, вслушиваясь въ ихъ чарующіе мотивы, знакомился съ ихъ содержаніемъ, окрашивая его грустью, весельемъ или раздумчивостью мелодіи. Онъ еще внимательнѣе ловилъ голоса окружающей природы и, сливая смутныя ощущенія съ привычными родными мотивами, по временамъ умѣлъ обобщить ихъ свободною импровизаціей, въ которой трудно было отличить, гдѣ кончается народный, привычный уху мотивъ и гдѣ начинается личное творчество. Онъ и самъ не могъ отдѣлить въ своихъ пѣсняхъ этихъ двухъ элементовъ: такъ цѣльно слились въ немъ они оба. Онъ быстро заучивалъ все, что передавала ему мать, учившая его игрѣ на фортепіано, но любилъ также и Іохимову дудку. Фортепіано было богаче, звучнѣе и полнѣе, но оно стояло въ комнатѣ, тогда какъ дудку можно было брать съ собой въ поле, и ея переливы такъ нераздѣльно сливались съ тихими вздохами степи, что порой Петрусь самъ не могъ отдать себѣ отчета, вѣтеръ ли навѣваетъ издалека смутныя думы, или это онъ самъ извлекаетъ ихъ изъ своей свирѣли.
Это увлеченіе музыкой стало центромъ его умственнаго роста; оно заполняло и разнообразило его существованіе. Максимъ пользовался имъ, чтобы знакомить мальчика съ исторіей его страны, и вся она прошла передъ воображеніемъ слѣпого, сплетенная изъ звуковъ. Заинтересованный пѣсней, онъ знакомился съ ея героями, съ ихъ судьбой, съ судьбой своей родины. Отсюда начался интересъ къ литературѣ, и на девятомъ году Максимъ приступилъ къ первымъ урокамъ. Умѣлые уроки Максима (которому пришлось изучить для этого спеціальные пріемы обученія слѣпыхъ) очень нравились мальчику. Они вносили въ его настроеніе новый элементъ—опредѣленность и ясность, уравновѣшивавшія смутныя ощущенія музыки.
Такимъ образомъ, день мальчика былъ заполненъ, нельзя было пожаловаться на скудость получаемыхъ имъ впечатлѣній. Казалось, онъ жилъ полною жизнью, насколько это возможно для ребенка. Казалось также, что онъ не сознаетъ и своей слѣпоты.
А, между тѣмъ, какая-то странная, недѣтская грусть, все-таки, сквозила въ его характерѣ. Максимъ приписывалъ это недостатку дѣтскаго общества и старался пополнить этотъ недостатокъ.
Деревенскіе мальчики, которыхъ приглашали въ усадьбу, дичились и не могли свободно развернуться. Кромѣ непривычной обстановки, ихъ не мало смущала также и слѣпота „панича“. Они пугливо посматривали на него и, сбившись въ кучу, молчали или робко перешептывались другъ съ другомъ. Когда же дѣтей оставляли однихъ въ саду или въ полѣ, они становились развязнѣе и затѣвали игры, но при этомъ оказывалось, что слѣпой какъ-то оставался въ сторонѣ и грустно прислушивался къ веселой вознѣ товарищей.
По временамъ Іохимъ собиралъ ребятъ вокругъ себя въ кучу и начиналъ разсказывать имъ веселыя присказки и сказки. Деревенскіе ребята, отлично знакомые и съ глуповатымъ хохлацкимъ чертомъ, и съ плутовками-вѣдьмами, пополняли эти разсказы изъ собственнаго запаса, и вообще эти бесѣды шли очень оживленно. Слѣпой слушалъ ихъ съ большимъ вниманіемъ и интересомъ, но самъ смѣялся рѣдко. Повидимому, юморъ живой рѣчи въ значительной степени оставался для него недоступнымъ и не мудрено: онъ не могъ видѣть ни лукавыхъ огоньковъ въ глазахъ разсказчика, ни смѣющихся морщинъ, ни подергиванія длинными усами.Незадолго до описываемаго времени въ небольшомъ сосѣднемъ имѣніи перемѣнился „поссесоръ“[1]. На мѣсто прежняго, безпокойнаго сосѣда, у котораго даже съ молчаливымъ паномъ Попельскимъ вышла тяжба изъ-за какой-то потравы, теперь въ ближней усадьбѣ поселился старикъ Яскульскій съ женою. Не смотря на то, что обоимъ супругамъ въ общей сложности было не менѣе ста лѣтъ, они поженились сравнительно недавно, такъ какъ панъ Якубъ долго не могъ сколотить нужной для аренды суммы и потому мыкался, въ качествѣ „эконома“, по чужимъ людямъ, а пани Агнешка, въ ожиданіи счастливой минуты, жила въ качествѣ почетной „покоювки“ у графини Потоцкой. Когда, наконецъ, счастливая минута настала, и женихъ съ невѣстой стали рука объ руку въ костелѣ, то въ устахъ и въ чубѣ молодцоватаго жениха половина волосъ были совершенно сѣдые, а покрытое стыдливымъ румянцемъ лицо невѣсты было также обрамлено серебристыми локонами.
Это обстоятельство не помѣшало, однако, супружескому счастію, и плодомъ этой поздней любви явилась единственная дочь, которая была почти ровесницей слѣпому мальчику. Устроивъ подъ старость свой уголъ, въ которомъ они, хотя и условно, могли считать себя полными хозяевами, старики зажили въ немъ тихо и скромно, какъ бы вознаграждая себя этою тишиной и уединеніемъ за суетливые годы тяжелой жизни „въ чужихъ людяхъ“. Первая ихъ аренда оказалась не совсѣмъ удачной, и теперь они нѣсколько сузили дѣло. Но и на новомъ мѣстѣ они тотчасъ же устроились по своему. Въ углу, занятомъ иконами, перевитыми плющомъ, у Яскульской, вмѣстѣ съ вербой и „громницей“[2], хранились какіе-то мѣшочки съ травами и корнями, которыми она лѣчила мужа и приходившихъ къ ней деревенскихъ бабъ и мужиковъ. Эти травы наполняли всю избу особеннымъ специфическимъ благоуханіемъ, которое неразрывно связывалось въ памяти всякаго посѣтителя съ воспоминаніемъ объ этомъ чистомъ маленькомъ домикѣ, объ его тишинѣ и порядкѣ и о двухъ старикахъ, жившихъ въ немъ какою-то необычною въ наши дни тихою жизнью.
Въ обществѣ этихъ стариковъ росла ихъ единственная дочь, небольшая дѣвочка, съ длинною русой косой и голубыми глазами, поражавшая всѣхъ при первомъ же знакомствѣ какою-то странною солидностью, разлитою во всей ея фигурѣ. Казалось, спокойствіе поздней любви родителей отразилось въ характерѣ дочери этою недѣтскою разсудительностію, плавнымъ спокойствіемъ движеній, задумчивостью и глубиной голубыхъ глазъ. Она никогда не дичилась постороннихъ, не уклонялась отъ знакомства съ дѣтьми и принимала участіе въ ихъ играхъ. Но все это дѣлалось съ такою искреннею снисходительностью, какъ будто для нея лично это было вовсе не нужно. Дѣйствительно, она отлично довольствовалась своимъ собственнымъ обществомъ, гуляя, собирая цвѣты, бесѣдуя со своею куклой, и все это съ видомъ такой солидности, что по временамъ казалось, будто передъ вами не ребенокъ, а крохотная взрослая женщина.
Однажды Петрикъ былъ одинъ на холмикѣ надъ рѣкой. Солнце садилось, въ воздухѣ стояла тишина, только мычаніе возвращавшагося изъ деревни стада долетало сюда, смягченное разстояніемъ. Мальчикъ только-что пересталъ играть и откинулся на траву, отдаваясь полудремотной истомѣ лѣтняго вечера. Онъ забылся на минуту, какъ вдругъ чьи-то легкіе шаги вывели его изъ дремоты. Онъ съ неудовольствіемъ приподнялся на локоть и прислушался. Шаги остановились у подножія холмика. Походка была ему незнакома.
— Мальчикъ!—услышалъ онъ вдругъ возгласъ дѣтскаго голоса.—Не знаешь ли, кто это тутъ сейчасъ игралъ?
Слѣпой не любилъ, когда нарушали его одиночество. Поэтому онъ отвѣтилъ на вопросъ не особенно любезнымъ тономъ:
— Это я…
Легкій удивленный возгласъ былъ отвѣтомъ на это заявленіе, и тотчасъ же голосъ дѣвочки прибавилъ тономъ простодушнаго одобренія:
— Какъ хорошо!
Слѣпой промолчалъ.
— Что же вы не уходите?—спросилъ онъ затѣмъ, слыша, что непрошенная собесѣдница продолжаетъ стоять на мѣстѣ.
— Зачѣмъ же ты меня гонишь?—спросила дѣвочка своимъ чистымъ и простодушно-удивленнымъ голосомъ.
Звуки этого спокойнаго дѣтскаго голоса пріятно дѣйствовали на слухъ слѣпого; тѣмъ не менѣе, онъ отвѣтилъ въ прежнемъ тонѣ:
— Я не люблю, когда ко мнѣ приходятъ…
Дѣвочка засмѣялась.
— Вотъ еще!.. Смотрите-ка! Развѣ вся земля твоя и ты можешь кому-нибудь запретить ходить по землѣ?
— Мама приказала всѣмъ, чтобы сюда ко мнѣ не ходили.
— Мама?—переспросила задумчиво дѣвочка.—А моя мама позволила мнѣ ходить надъ рѣкой…
Мальчикъ, нѣсколько избалованный всеобщею уступчивостью, не привыкъ къ такимъ настойчивымъ возраженіямъ. Вспышка гнѣва прошла по его лицу нервною волной; онъ приподнялся и заговорилъ быстро и возбужденно:
— Уйдите, уйдите, уйдите!..
Неизвѣстно, чѣмъ кончилась бы эта сцена, но въ это время отъ усадьбы послышался голосъ Іохима, звавшаго мальчика къ чаю. Онъ быстро сбѣжалъ съ холмика.
— Ахъ, какой гадкій мальчикъ!—услышалъ онъ за собою искренно негодующее замѣчаніе.
На слѣдующій день, сидя на томъ же мѣстѣ, мальчикъ вспомнилъ о вчерашнемъ столкновеніи. Въ этомъ воспоминаніи теперь не было досады. Напротивъ, ему даже захотѣлось, чтобъ опять пришла эта дѣвочка съ такимъ пріятнымъ, спокойнымъ голосомъ, какого онъ никогда еще не слыхалъ. Знакомыя ему дѣти громко кричали, смѣялись, дрались и плакали, но ни одинъ изъ нихъ не говорилъ такъ пріятно. Ему стало жаль, что онъ обидѣлъ незнакомку, которая, вѣроятно, никогда болѣе не вернется.
Дѣйствительно, дня три дѣвочка совсѣмъ не приходила. Но на четвертый Петрусь услышалъ ея шаги внизу, на берегу рѣки. Она шла тихо; береговая галька легко шуршала подъ ея ногами; и она напѣвала въ полголоса польскую пѣсенку.
— Послушайте!—окликнулъ онъ, когда она съ нимъ поровнялась.—Это опять вы?
Дѣвочка не отвѣтила. Камешки по прежнему шуршали подъ ея ногами. Въ дѣланной беззаботности ея голоса, напѣвавшаго пѣсню, мальчику слышалась еще не забытая обида.
Однако, пройдя нѣсколько шаговъ, незнакомка остановилась. Двѣ-три секунды прошло въ молчаніи. Она перебирала въ это время букетъ полевыхъ цвѣтовъ, который держала къ рукахъ, а онъ ждалъ отвѣта. Въ этой остановкѣ и послѣдовавшемъ за нею молчаніи онъ уловилъ оттѣнокъ умышленнаго пренебреженія.
— Развѣ вы не видите, что это я?—спросила она, наконецъ, съ большимъ достоинствомъ, покончивъ съ цвѣтами.
Этотъ простой вопросъ больно отозвался въ сердцѣ слѣпого. Онъ ничего не отвѣтилъ, и только его руки, которыми онъ упирался въ землю, какъ-то судорожно схватились за траву. Но разговоръ уже начался, и дѣвочка, все стоя на томъ же мѣстѣ и занимаясь своимъ букетомъ, опять спросила:
— Кто тебя выучилъ такъ хорошо играть на дудкѣ?
— Іохимъ выучилъ,—отвѣтилъ Петрусь.
— Очень хорошо! А отчего ты такой сердитый?
— Я… не сержусь на васъ,—сказалъ мальчикъ тихо.
— Ну, такъ и я не сержусь… Давай играть вмѣстѣ.
— Я не умѣю играть съ вами,—отвѣтилъ онъ, потупившись.
— Не умѣешь играть?.. Почему?
— Такъ.
— Нѣтъ, почему же?
— Такъ,—отвѣтилъ онъ чуть слышно и еще болѣе потупился.
Ему не приходилось еще никогда говорить съ кѣмъ-нибудь о своей слѣпотѣ, и простодушный тонъ дѣвочки, предлагавшей съ наивною настойчивостью этотъ вопросъ, отозвался въ немъ опять тупою болью.
Незнакомка поднялась на холмикъ.
— Какой ты смѣшной,—заговорила она съ снисходительнымъ сожалѣніемъ, усаживаясь рядомъ съ нимъ на травѣ.—Это ты, вѣрно, оттого, что еще со мной незнакомъ. Вотъ узнаешь меня, тогда перестанешь бояться. А я не боюсь никого.
Она говорила это съ безпечной ясностью, и мальчикъ услышалъ, какъ она бросила къ себѣ въ передникъ груду цвѣтовъ.
— Гдѣ вы взяли цвѣты?—спросилъ онъ.
— Тамъ,—мотнула она головой, указывая назадъ.
— На лугу?
— Нѣтъ, тамъ.
— Значитъ въ рощѣ. А какіе это цвѣты?
— Развѣ ты не знаешь цвѣтовъ?.. Ахъ, какой ты странный… право, ты очень странный…
Мальчикъ взялъ въ руку цвѣтокъ. Его пальцы быстро и легко тронули листья и вѣнчикъ.
— Это лютикъ,—сказалъ онъ,—а вотъ это фіалка.
Потомъ онъ захотѣлъ тѣмъ же способомъ ознакомиться и со своею собесѣдницею: взявъ лѣвою рукой дѣвочку за плечо, онъ правой сталъ ощупывать ея волосы, потомъ вѣки, и быстро пробѣжалъ пальцами по лицу, кое-гдѣ останавливаясь и внимательно изучая незнакомыя черты.
Все это было сдѣлано такъ неожиданно и быстро, что дѣвочка, пораженная удивленіемъ, не могла сказать ни слова; она только глядѣла на него широко открытыми глазами, въ которыхъ отражалось чувство, близкое къ ужасу. Только теперь она замѣтила, что въ лицѣ ея новаго знакомаго есть что-то необычайное. Блѣдныя и тонкія черты застыли на выраженіи напряженнаго вниманія, какъ-то не гармонировавшаго съ его неподвижнымъ взглядомъ. Глаза мальчика глядѣли куда-то, безъ всякаго отношенія къ тому, что онъ дѣлалъ, и въ нихъ странно переливался отблескъ закатывавшагося солнца. Все это показалось дѣвочкѣ на одну минуту просто тяжелымъ кошмаромъ.
Высвободивъ свое плечо изъ руки мальчика, она вдругъ вскочила на ноги и заплакала.
— Зачѣмъ ты пугаешь меня, гадкій мальчишка?—заговорила она гнѣвно, сквозь слезы.—Что я тебѣ сдѣлала?.. Зачѣмъ?..
Онъ сидѣлъ на томъ же мѣстѣ, озадаченный, съ низко опущенною головой, и странное чувство,—смѣсь досады и униженія, наполнило болью его сердце. Въ первый разъ еще пришлось ему испытать униженіе калѣки; въ первый разъ узналъ онъ, что его физическій недостатокъ можетъ внушать не одно сожалѣніе, но и испугъ. Конечно, онъ не могъ отдать себѣ яснаго отчета въ угнетавшемъ его тяжеломъ чувствѣ, но оттого, что сознаніе это было неясно и смутно, оно доставляло не меньше страданія.
Чувство жгучей боли и обиды подступило къ его горлу; онъ упалъ на траву и заплакалъ. Плачъ этотъ становился все сильнѣе, судорожныя рыданія потрясали все его маленькое тѣло, тѣмъ болѣе, что какая-то врожденная гордость заставляла его подавлять эту вспышку.
Дѣвочка, которая сбѣжала уже съ холмика, услышала эти глухія рыданія и съ удивленіемъ повернулась. Видя, что ея новый знакомый лежитъ лицомъ къ землѣ и горько плачетъ, она почувствовала участіе, тихо взошла на холмикъ и остановилась надъ плачущимъ.
— Послушай,—заговорила она тихо,—о чемъ ты плачешь? Ты, вѣрно, думаешь, что я нажалуюсь? Ну, не плачь, я никому не скажу.
Слово участія и ласковый тонъ вызвали въ мальчикѣ еще большую нервную вспышку плача. Тогда дѣвочка присѣла около него на корточки; просидѣвъ такъ съ полминуты, она тихо тронула его волосы, погладила его голову и затѣмъ, съ мягкою настойчивостью матери, которая успокаиваетъ наказаннаго ребенка, приподняла его голову и стала вытирать платкомъ заплаканные глаза.
— Ну, ну, перестань же!—заговорила она тономъ взрослой женщины.—Я давно не сержусь. Я вижу, ты жалѣешь, что напугалъ меня…
— Я не хотѣлъ напугать тебя,—отвѣтилъ онъ, глубоко вздыхая, чтобы подавить нервные приступы.
— Хорошо, хорошо! Я не сержусь!.. Ты вѣдь больше не будешь.—Она приподняла его съ земли и старалась усадить рядомъ съ собою.
Онъ повиновался. Теперь онъ сидѣлъ, какъ прежде, лицомъ къ сторонѣ заката, и когда дѣвочка опять взглянула на это лицо, освѣщенное красноватыми лучами, оно опять показалось ей страннымъ. Въ глазахъ мальчика еще стояли слезы, но глаза эти были по прежнему неподвижны; черты лица то и дѣло передергивались отъ нервныхъ спазмовъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ нихъ виднѣлось недѣтское, глубокое и тяжелое горе.
— А, всетаки, ты очень странный,—сказала она съ задумчивымъ участіемъ.
— Я не странный,—отвѣтилъ мальчикъ съ жалобною гримасой.—Нѣтъ, я не странный… Я… я—слѣпой!
— Слѣпо-ой?—протянула она нараспѣвъ, и голосъ ея дрогнулъ, какъ будто это грустное слово, тихо произнесенное мальчикомъ, нанесло неизгладимый ударъ въ ея маленькое женственное сердце.—Слѣпо-ой?—повторила она еще болѣе дрогнувшимъ голосомъ и, какъ будто ища защиты отъ охватившаго всю ее неодолимаго чувства жалости, она вдругъ обвила шею мальчика руками и прислонилась къ нему лицомъ.
Пораженная внезапностью печальнаго открытія, маленькая женщина не удержалась на высотѣ своей солидности и, превратившись вдругъ въ огорченнаго и безпомощнаго въ своемъ огорченіи ребенка, она, въ свою очередь, горько и неутѣшно заплакала.
Нѣсколько минутъ прошло въ молчаніи. Дѣвочка перестала плакать и только по временамъ еще всхлипывала, перемогаясь. Полными слезъ глазами она смотрѣла, какъ солнце, будто вращаясь въ раскаленной атмосферѣ заката, погружалось за темную черту горизонта. Мелькнулъ еще разъ золотой обрѣзъ огненнаго шара, потомъ брызнули двѣ-три горячія искры, и темныя очертанія дальняго лѣса всплыли вдругъ непрерывной синеватою чертой.
Съ рѣки потянуло прохладой, и тихій миръ наступающаго вечера отразился на лицѣ слѣпого; онъ сидѣлъ съ опущенною головой, видимо, удивленный этимъ выраженіемъ горячаго сочувствія.
— Мнѣ жалко…—все еще всхлипывая, вымолвила, наконецъ, дѣвочка въ объясненіе своей слабости.
Потомъ, нѣсколько овладѣвъ собой, она сдѣлала попытку перевести разговоръ на посторонній предметъ, къ которому они оба могли отнестись равнодушно.
— Солнышко сѣло,—произнесла она задумчиво.
— Я не знаю, какое оно,—былъ печальный отвѣтъ.—Я его только… чувствую…
— Не знаешь солнышка?
— Да.
— А… а свою маму… тоже не знаешь?
— Мать знаю. Я всегда издалека узнаю ея походку.
— Да, да, это правда. И я съ закрытыми глазами узнаю свою мать.
Разговоръ принялъ болѣе спокойный характеръ.
— Знаешь,—заговорилъ слѣпой съ нѣкоторымъ оживленіемъ,—я вѣдь чувствую солнце и знаю, когда оно закатилось.
— Почему ты знаешь?
— Потому что… видишь ли… Я самъ не знаю почему…
— А-а!—протянула дѣвочка, повидимому совершенно удовлетворенная этимъ отвѣтомъ, и они оба помолчали.
— Я могу читать,—первый заговорилъ опять Петрусь,—и скоро выучусь писать перомъ.
— А какъ же ты?..—начала было она и вдругъ застѣнчиво смолкла, не желая продолжать щекотливаго допроса. Но онъ ее понялъ.
— Я читаю въ своей книжкѣ,—пояснилъ онъ,—пальцами.
— Пальцами? Я бы никогда не выучилась читать пальцами… Я и глазами плохо читаю. Отецъ говоритъ, что женщины плохо понимаютъ науку.
— А я могу читать даже по-французски.
— По-французски!.. И пальцами… какой ты умный!—искренно восхитилась она.—Однако, я боюсь, какъ бы ты не простудился. Вонъ надъ рѣкой какой туманъ.
— А ты сама?
— Я не боюсь; что мнѣ сдѣлается.
— Ну, и я не боюсь. Развѣ можетъ быть, чтобы мужчина простудился скорѣе женщины? Дядя Максимъ говоритъ, что мужчина не долженъ ничего бояться: ни холода, ни голода, ни грома, ни тучи.
— Максимъ?.. Это который на костыляхъ?.. Я его видѣла. Онъ страшный!
— Нѣтъ, онъ нисколько не страшный. Онъ—добрый.
— Нѣтъ, страшный!—убѣжденно повторила она.—Ты не знаешь, потому что не видалъ его.
— Какъ же я его не знаю, когда онъ меня всему учитъ.
— Бьетъ?
— Никогда не бьетъ и не кричитъ на меня… Никогда…
— Это хорошо. Развѣ можно бить слѣпого мальчика? Это было бы грѣшно.
— Да вѣдь онъ и никого не бьетъ,—сказалъ Петрусь нѣсколько разсѣянно, такъ какъ его чуткое ухо заслышало шаги Іохима.
Дѣйствительно, рослая фигура хохла зарисовалась черезъ минуту на холмистомъ гребнѣ, отдѣлявшемъ усадьбу отъ берега, и его голосъ далеко раскатился въ тишинѣ вечера:
— Па-ны-чу-у-у!
— Тебя зовутъ,—сказала дѣвочка, поднимаясь.
— Да. Но мнѣ не хотѣлось бы идти.
— Иди, иди! Я къ тебѣ завтра приду. Теперь тебя ждутъ и меня тоже.
Дѣвочка точно исполнила свое обѣщаніе и даже раньше, чѣмъ Петрусь могъ на это разсчитывать. На слѣдующій же день, сидя въ своей комнатѣ за обычнымъ урокомъ съ Максимомъ, онъ вдругъ поднялъ голову, прислушался и сказалъ съ оживленіемъ:
— Отпусти меня на минуту. Тамъ пришла дѣвочка.
— Какая еще дѣвочка?—удивился Максимъ и пошелъ вслѣдъ за мальчикомъ къ выходной двери.
Дѣйствительно, вчерашняя знакомка Петруся въ эту самую минуту вошла въ ворота усадьбы и, увидя проходившую по двору Анну Михайловну, свободно направилась прямо къ ней.
— Что тебѣ, милая дѣвочка, нужно?—спросила та, думая, что ее прислали по дѣлу.
Маленькая женщина солидно протянула ей руку и спросила:
— Это у васъ есть слѣпой мальчикъ?.. Да?
— У меня, милая, да, у меня,—отвѣтила пани Попельская, любуясь ея ясными глазами и свободой ея обращенія.
— Вотъ, видите ли… Моя мама отпустила меня къ нему. Могу я его видѣть?
Но въ эту минуту Петрусь самъ подбѣжалъ къ ней, а на крыльцѣ показалась фигура Максима.
— Это вчерашняя дѣвочка, мама! Я тебѣ говорилъ,—сказалъ мальчикъ, здороваясь.—Только у меня теперь урокъ.
— Ну, на этотъ разъ дядя Максимъ отпуститъ тебя,—сказала Анна Михайловна,—я у него попрошу.
Между тѣмъ, крохотная женщина, чувствовавшая себя, повидимому, совсѣмъ какъ дома, отправилась на встрѣчу подходившему къ нимъ на своихъ костыляхъ Максиму и, протянувъ ему руку, сказала тономъ снисходительнаго одобренія:
— Это хорошо, что вы не бьете слѣпого мальчика. Онъ мнѣ говорилъ.
— Неужели, сударыня?—спросилъ Максимъ съ комическою важностью, принимая въ свою широкую руку маленькую ручку дѣвочки.—Какъ я благодаренъ моему питомцу, что онъ сумѣлъ расположить въ мою пользу такую прелестную особу.
И Максимъ разсмѣялся, поглаживая ея руку, которую держалъ въ своей. Между тѣмъ, дѣвочка продолжала смотрѣть на него своимъ открытымъ взглядомъ, сразу завоевавшимъ его жено-ненавистническое сердце.
— Смотри-ка, Ануся,—обратился онъ къ сестрѣ съ странною улыбкой,—нашъ Петръ начинаетъ заводитъ самостоятельныя знакомства. И вѣдь согласись, Аня… не смотря на то, что онъ слѣпъ, онъ все же сумѣлъ сдѣлать недурной выборъ, не правда ли?
— Что ты хочешь этимъ сказать, Максъ?—спросила молодая женщина строго, и горячая краска залила все ея лицо.
— Шучу!—отвѣтилъ братъ лаконически, видя, что своей шуткой онъ тронулъ больную струну, вскрылъ тайную мысль, зашевелившуюся въ предусмотрительномъ материнскомъ сердцѣ.
Анна Михайловна еще болѣе покраснѣла и, быстро наклонившись, съ порывомъ страстной нѣжности обняла дѣвочку; послѣдняя приняла неожиданно-бурную ласку все съ тѣмъ же яснымъ, хотя и нѣсколько удивленнымъ взглядомъ.
Съ этого дня между поссесорскимъ домикомъ и усадьбой Попельскихъ завязались ближайшія отношенія. Дѣвочка, которую звали Эвелиной, приходила ежедневно въ усадьбу, а черезъ нѣкоторое время она тоже поступила ученицей къ Максиму. Сначала этотъ планъ совмѣстнаго обученія не очень понравился пану Яскульскому. Во-первыхъ, онъ полагалъ, что, если женщина умѣетъ записать бѣлье и вести домашнюю расходную книгу, то этого совершенно достаточно; во-вторыхъ, онъ былъ добрый католикъ и считалъ, что Максиму не слѣдовало воевать съ австрійцами, вопреки ясно выраженной волѣ „отца-папежа“. Наконецъ, его твердое убѣжденіе состояло въ томъ, что на небѣ есть Богъ, а Вольтеръ и вольтеріанцы кипятъ въ адской смолѣ, каковая судьба, по мнѣнію многихъ, была уготована и пану Максиму. Однако, при ближайшемъ знакомствѣ, онъ долженъ былъ сознаться, что этотъ еретикъ и забіяка—человѣкъ очень пріятнаго нрава и большого ума, и вслѣдствіе этого поссесоръ пошелъ на компромиссъ.
Тѣмъ не менѣе, нѣкоторое безпокойство шевелилось въ глубинѣ души стараго шляхтича, и потому, приведя дѣвочку для перваго урока, онъ счелъ умѣстнымъ обратиться къ ней съ торжественною и напыщенною рѣчью, которая, впрочемъ, больше назначалась для слуха Максима.
— Вотъ, что, Веля…—сказалъ онъ, взявъ дочь за плечо и посматривая на ея будущаго учителя.—Помни всегда, что на небѣ есть Богъ, а въ Римѣ святой его „папежъ“. Это тебѣ говорю я, Валентинъ Яскульскій, и ты должна мнѣ вѣрить, потому, что я твой отецъ,—это primo.
При этомъ послѣдовалъ новый внушительный взглядъ въ сторону Максима; панъ Яскульскій подчеркивалъ свою латынь, давая понять, что и онъ не чуждъ наукѣ и, въ случаѣ чего, его провести трудно.
— Secundo, я—шляхтичъ славнаго герба, въ которомъ вмѣстѣ съ „копной и вороной“ не даромъ обозначается крестъ въ синемъ полѣ. Яскульскіе, будучи хорошими рыцарями, не разъ мѣняли мечи на требники и всегда смыслили кое-что въ дѣлахъ неба, поэтому ты должна мнѣ вѣрить. Ну, а въ остальномъ, что касается orbis terrarum, т.-е. всего земного, слушай, что тебѣ скажетъ панъ Максимъ Яценко, и учись хорошо.
— Не бойтесь, панъ Валентинъ,—улыбаясь, отвѣтилъ на эту рѣчь Максимъ,—мы не вербуемъ паненокъ для отряда Гарибальди.
Совмѣстное обученіе оказалось очень полезнымъ для обоихъ. Потрусь шелъ, конечно, впереди, но это не исключало нѣкотораго соревнованія. Кромѣ того, онъ помогалъ ей часто выучивать уроки, а она находила иногда очень удачные пріемы, чтобы объяснить мальчику что-либо трудно понятное для него, слѣпого. Кромѣ того, ея общество вносило въ его занятія нѣчто своеобразное, придавало его умственной работѣ особый тонъ пріятнаго возбужденія.
Вообще, эта дружба была настоящимъ даромъ благосклонной судьбы. Теперь мальчикъ не искалъ уже полнаго уединенія; онъ нашелъ то общеніе, котораго не могла ему дать любовь взрослыхъ, и въ минуту чуткаго душевнаго затишья ему пріятна была ея близость. На утесъ или на рѣку они всегда отправлялись вдвоемъ. Когда онъ игралъ, она слушала его съ наивнымъ восхищеніемъ. Когда же онъ откладывалъ дудку, она начинала передавать ему свои дѣтски-живыя впечатлѣнія отъ окружающей природы; конечно, она не умѣла выражать ихъ съ достаточной полнотой подходящими словами, но за то въ ея несложныхъ разсказахъ, въ ихъ тонѣ онъ улавливалъ характерный колоритъ каждаго описываемаго явленія. Такъ, когда она говорила, напримѣръ, о темнотѣ раскинувшейся надъ землею сырой и черной ночи, онъ будто слышалъ эту темноту въ сдержанно звучащихъ тонахъ ея робѣющаго голоса. Когда же, поднявъ кверху задумчивое лицо, она сообщала ему: „Ахъ, какая туча идетъ, какая туча темная, претемная!“—онъ ощущалъ сразу будто холодное дуновеніе и слышалъ въ ея голосѣ пугающій шорохъ ползущаго по небу, гдѣ-то въ далекой высотѣ, чудовища.
Примѣчанія[править]
- ↑ Въ юго-западномъ краѣ довольно развита система арендованій имѣній: арендаторъ (по мѣстному „посессоръ“) является какъ бы управителемъ имѣнія. Онъ выплачиваетъ владѣльцу извѣстную сумму, а затѣмъ отъ его предпріимчивости зависитъ извлеченіе большаго или меньшаго дохода.
- ↑ „Громницей“ называется восковая свѣча, которую зажигаютъ въ сильныя бури, а также даютъ въ руки умирающимъ.