Есть натуры, будто заранѣе предназначенныя для тихаго подвига любви, соединенной съ печалью и заботой,—натуры, для которыхъ эти заботы о чужомъ горѣ составляютъ какъ бы атмосферу, органическую потребность. Природа заранѣе надѣлила ихъ спокойствіемъ, безъ котораго немыслимъ будничный подвигъ жизни, она предусмотрительно смягчила въ нихъ личные порывы, запросы личной жизни, подчинивъ эти порывы и эти запросы господствующей чертѣ характера. Такія натуры кажутся нерѣдко слишкомъ холодными, слишкомъ разсудительными, лишенными чувства. Онѣ глухи на страстные призывы грѣшной жизни и идутъ по грустному пути долга такъ же спокойно, какъ и по пути самаго яркаго личнаго счастія. Онѣ кажутся холодными, какъ снѣжныя вершины, и такъ же, какъ онѣ, величавы. Житейская пошлость стелется у ихъ ногъ; даже клевета и сплетни скатываются по ихъ бѣлоснѣжной одеждѣ, точно грязные брызги съ крыльевъ лебедя…
Маленькая знакомка Петра представляла въ себѣ всѣ черты этого типа, который рѣдко вырабатывается жизнью и воспитаніемъ; онъ какъ талантъ, какъ геній, дается въ удѣлъ избраннымъ натурамъ и проявляется рано. Мать слѣпого мальчика понимала, какое счастье случай послалъ ея сыну въ этой дѣтской дружбѣ. Понималъ это и старый Максимъ, которому казалось, что теперь у его питомца есть все, чего ему еще не доставало, что теперь душевное развитіе слѣпого пойдетъ тихимъ и ровнымъ, ничѣмъ не смущаемымъ ходомъ…
Но это была горькая ошибка.
Въ первые годы жизни ребенка Максимъ думалъ, что онъ совершенно овладѣлъ душевнымъ ростомъ мальчика, что этотъ ростъ совершается если не подъ прямымъ его вліяніемъ, то, во всякомъ случаѣ, ни одна новая сторона его, ни одно новое пріобрѣтеніе въ этой области не избѣгнетъ его наблюденія и контроля. Но когда насталъ въ жизни ребенка періодъ, который является переходною гранью между дѣтствомъ и отрочествомъ, Максимъ увидѣлъ, какъ неосновательны эти гордыя педагогическія мечтанія. Чуть не каждая недѣля приносила съ собой что-нибудь новое, по временамъ совершенно неожиданное по отношенію къ слѣпому, и когда Максимъ старался найти источники иной новой идеи или новаго представленія, появлявшихся у ребенка, то ему приходилось теряться. Какая-то невѣдомая сила работала въ глубинѣ дѣтской души, выдвигая изъ этой глубины неожиданныя проявленія самостоятельнаго душевнаго роста, и Максиму приходилось останавливаться съ чувствомъ благоговѣнія передъ таинственными процессами жизни, которые вмѣшивались такимъ образомъ въ его педагогическую работу. Эти толчки природы, ея даровыя откровенія, казалось, доставляли ребенку такія представленія, которыя не могли быть пріобрѣтены личнымъ опытомъ слѣпого, и Максимъ угадывалъ здѣсь неразрывную связь жизненныхъ явленій, которая проходитъ, дробясь въ тысячѣ процессовъ, черезъ послѣдовательный рядъ отдѣльныхъ жизней.
Сначала это наблюденіе испугало Максима. Видя, что не онъ одинъ владѣетъ умственнымъ строемъ ребенка, что въ этомъ строѣ сказывается что-то, отъ него не зависящее и выходящее изъ-подъ его вліянія, онъ испугался за участь своего питомца, испугался возможности такихъ запросовъ, которые могли бы послужить для слѣпого только причиной неутолимыхъ страданій. И онъ пытался разыскать источники этихъ, откуда-то пробивающихся, родниковъ, чтобъ… навсегда закрыть ихъ для блага слѣпого ребенка.
Не ускользнули эти неожиданные проблески и отъ вниманія матери. Однажды утромъ Петрикъ прибѣжалъ къ ней въ необыкновенномъ волненіи.
— Мама, мама!—закричалъ онъ.—Я видѣлъ сонъ.
— Что же ты видѣлъ, мой мальчикъ?—спросила она съ печальнымъ сомнѣніемъ въ голосѣ.
— Я видѣлъ во снѣ, что… я вижу тебя и Максима, и еще… что я все вижу… Такъ хорошо, такъ хорошо, мамочка!
— Что же еще ты видѣлъ, мой мальчикъ?
— Я не помню.
— А меня помнишь?
— Нѣтъ,—сказалъ мальчикъ въ раздумьи.—Я забылъ все… А всетаки я видѣлъ, право же, видѣлъ…—добавилъ онъ послѣ минутнаго молчанія, и его лицо сразу омрачилось. На незрячихъ глазахъ блеснула слеза…
Это повторялось еще нѣсколько разъ, и всякій разъ мальчикъ становился грустнѣе и тревожнѣе.
Однажды, проходя по двору, Максимъ услышалъ въ гостиной, гдѣ обыкновенно происходили уроки музыки, какія-то странныя музыкальныя упражненія. Они состояли изъ двухъ нотъ. Сначала отъ быстрыхъ, послѣдовательныхъ, почти слившихся ударовъ по клавишѣ дрожала самая высокая яркая нота верхняго регистра, затѣмъ она рѣзко смѣнялась низкимъ раскатомъ баса. Полюбопытствовавъ узнать, что могли означать эти странныя экзерциціи, Максимъ заковылялъ по двору и черезъ минуту вошелъ въ гостиную. Въ дверяхъ онъ остановился, какъ вкопанный, передъ неожиданною картиной.
Мальчикъ, которому шелъ уже десятый годъ, сидѣлъ у ногъ матери на низенькомъ стулѣ. Рядомъ съ нимъ, вытянувъ шею и поводя по сторонамъ длиннымъ клювомъ, стоялъ молодой прирученный аистъ, котораго Іохимъ подарилъ паничу. Мальчикъ каждое утро кормилъ его изъ своихъ рукъ, и птица всюду сопровождала своего новаго друга-хозяина. Теперь Петрусь придерживалъ аиста одною рукой, а другою тихо проводилъ вдоль его шеи и затѣмъ по туловищу съ выраженіемъ усиленнаго вниманія на лицѣ. Въ это самое время мать, съ пылающимъ, возбужденнымъ лицомъ и печальными глазами, быстро ударяла пальцемъ по клавишѣ, вызывая изъ инструмента непрерывно звенѣвшую высокую ноту. Вмѣстѣ съ тѣмъ, слегка перегнувшись на своемъ стулѣ, она съ болѣзненной внимательностью вглядывалась въ лицо ребенка. Когда же рука мальчика, скользя по ярко-бѣлымъ перьямъ, доходила до того мѣста, гдѣ эти перья рѣзко смѣняются черными на концахъ крыльевъ, Анна Михайловна сразу переносила руку на другую клавишу, и низкая басовая нота глухо раскатывалась по комнатѣ.
Оба, и мать и сынъ, такъ были поглощены своимъ занятіемъ, что не замѣтили прихода Максима, пока онъ, въ свою очередь, очнувшись отъ удивленія, не прервалъ сеансъ вопросомъ:
— Аннуся! что это значитъ?
Молодая женщина, встрѣтивъ испытующій взглядъ брата, застыдилась, точно застигнутая строгимъ учителемъ на мѣстѣ преступленія.
— Вотъ видишь ли,—заговорила она смущенно,—онъ говоритъ, что различаетъ нѣкоторую разницу въ окраскѣ аиста, только не можетъ ясно понять, въ чемъ эта разница… Право, онъ самъ первый заговорилъ объ этомъ, и мнѣ кажется, что это правда…
— Ну, такъ что же?
— Ничего, я только хотѣла ему… немножко… объяснить эту разницу различіемъ звуковъ… Не сердись, Максъ, но, право, я думаю, что это очень похоже…
Эта неожиданная идея поразила Максима такимъ удивленіемъ, что онъ въ первую минуту не зналъ, что сказать сестрѣ. Онъ заставилъ ее повторить свои опыты и, присмотрѣвшись къ напряженному выраженію лица слѣпого, покачалъ головой.
— Послушай меня, Анна,—сказалъ онъ, оставшись наединѣ съ сестрою.—Не слѣдуетъ будить въ мальчикѣ вопросовъ, на которые ты никогда, никогда не въ состояніи будешь дать полнаго отвѣта.
— Но вѣдь это онъ самъ заговорилъ первый, право…—прервала Анна Михайловна.
— Все равно. Мальчику остается только свыкнуться со своей слѣпотой, а намъ надо стремиться къ тому, чтобъ онъ забылъ о свѣтѣ. Я стараюсь, чтобы никакіе внѣшніе вызовы не наводили его на безплодные вопросы, и если бъ удалось устранить эти вызовы, то мальчикъ не сознавалъ бы недостатка въ своихъ чувствахъ, какъ и мы, обладающіе всѣми пятью органами, не грустимъ о томъ, что у насъ нѣтъ шестого.
— Мы грустимъ,—тихо возразила молодая женщина.
— Аня!
— Мы грустимъ,—отвѣтила она упрямо…—Мы часто грустимъ о невозможномъ…
Впрочемъ, сестра подчинилась доводамъ брата, но на этотъ разъ онъ ошибался: заботясь объ устраненіи внѣшнихъ вызововъ, Максимъ забывалъ тѣ могучія побужденія, которыя были заложены въ дѣтскую душу самою природою.
„Глаза,—сказалъ кто-то,—зеркало души“. Быть можетъ, вѣрнѣе было бы сравнить ихъ съ окнами, которыми вливаются въ душу впечатлѣнія яркаго, сверкающаго цвѣтного міра. Кто можетъ сказать, какая часть нашего душевнаго склада зависитъ отъ ощущеній свѣта?
Человѣкъ—одно звено въ безконечной цѣпи жизней, которая тянется черезъ него изъ глубины прошедшаго къ безконечному будущему. И вотъ, въ одномъ изъ такихъ звеньевъ, слѣпомъ мальчикѣ, роковая случайность закрыла эти окна: жизнь должна пройти вся въ темнотѣ. Но значитъ ли это, что въ его душѣ порвались навѣки тѣ струны, которыми душа откликается на свѣтовыя впечатлѣнія? Нѣтъ, и черезъ это темное существованіе должна была протянуться и передаться послѣдующимъ поколѣніямъ внутренняя воспріимчивость къ свѣту. Его душа была цѣльная человѣческая душа, со всѣми ея способностями, а такъ какъ всякая способность носитъ въ самой себѣ стремленіе къ удовлетворенію, то и въ темной душѣ мальчика жило неутолимое стремленіе къ свѣту.
Нетронутыми лежали гдѣ-то въ таинственной глубинѣ полученныя по наслѣдству и дремавшія въ неясномъ существованіи „возможностей“, силы, съ первымъ свѣтлымъ лучомъ готовыя подняться ему на встрѣчу. Но окна остаются закрытыми: судьба мальчика рѣшена: ему не видать никогда этого луча, его жизнь вся пройдетъ въ темнотѣ!..
И темнота эта была полна призраковъ.
Если бы жизнь ребенка проходила среди нужды и горя—это, быть можетъ, отвлекло бы его мысль къ внѣшнимъ причинамъ страданія. Но близкіе люди устранили отъ него все, что могло бы его огорчать. Ему доставили полное спокойствіе и миръ, и теперь самая тишина, царившая въ его душѣ, способствовала тому, что внутренняя неудовлетворенность слышалась яснѣе. Среди тишины и мрака, его окружавшихъ, вставало смутное неумолкающее сознаніе какой-то потребности, искавшей удовлетворенія, являлось стремленіе оформить дремлющія съ душевной глубинѣ, не находившія исхода, силы.
Отсюда—какія-то смутныя предчувствія и порывы, въ родѣ того стремленія къ полету, которое каждый испытывалъ въ дѣтствѣ и которое сказывается въ этомъ возрастѣ своими чудными снами.
Отсюда, наконецъ, вытекали инстинктивные потуги дѣтской мысли, отражавшіеся на лицѣ болѣзненнымъ вопросомъ. Эти наслѣдственныя, но не тронутыя въ личной жизни „возможности“ свѣтовыхъ представленій вставали, точно призраки, въ дѣтской головкѣ, безформенныя, неясныя и темныя, вызывая мучительныя и смутныя усилія.
Природа подымалась безсознательнымъ протестомъ противъ индивидуальнаго „случая“ за нарушенный общій законъ.
Такимъ образомъ, сколько бы ни старался Максимъ устранять всѣ внѣшніе вызовы, онъ никогда не могъ уничтожить внутренняго давленія неудовлетворенной потребности. Самое большее, что онъ могъ достигнуть своею осмотрительностью, это—не будить ее раньше времени, не усиливать страданій слѣпого. Въ остальномъ тяжелая судьба ребенка должна была идти своимъ чередомъ, со всѣми ея суровыми послѣдствіями.
И она надвигалась темною тучей. Природная живость мальчика съ годами все болѣе и болѣе исчезала, подобно убывающей волнѣ, между тѣмъ какъ смутно, но безпрерывно звучавшее въ душѣ его грустное настроеніе усиливалось, сказываясь на его темпераментѣ. Смѣхъ, который можно было слышать во время его дѣтства при каждомъ особенно яркомъ новомъ впечатлѣніи, теперь раздавался все рѣже и рѣже. Все смѣющееся, веселое, отмѣченное печатью юмора, было ему мало доступно; но за то все смутное, неопредѣленно-грустное и туманно-меланхолическое, что слышится въ южной природѣ и отражается въ народной пѣснѣ, онъ улавливалъ съ замѣчательною полнотой. Слезы являлись у него каждый разъ на глазахъ, когда онъ слушалъ, какъ „въ полі могыла зъ вітромъ говорила“, и онъ самъ любилъ ходить въ поле слушать этотъ говоръ. Въ немъ все больше и больше вырабатывалась склонность къ уединенію, и, когда въ часы, свободные отъ занятій, онъ уходилъ одинъ на свою одинокую прогулку, домашніе старались не ходить въ ту сторону, чтобы не нарушить его уединенія. Усѣвшись гдѣ-нибудь на курганѣ въ степи, или на холмикѣ надъ рѣкой, или, наконецъ, на хорошо знакомомъ утесѣ, онъ слушалъ лишь шелестъ листьевъ, да шопотъ травы или неопредѣленные вздохи степного вѣтра. Все это особеннымъ образомъ гармонировало съ глубиной его душевнаго настроенія. Насколько онъ могъ понимать природу, тутъ онъ понималъ ее вполнѣ и до конца. Тутъ она не тревожила его никакими опредѣленными и неразрѣшимыми вопросами; тутъ этотъ вѣтеръ вливался ему прямо въ душу, а трава, казалось, шептала ему тихія слова сожалѣнія, и, когда душа юноши, настроившись въ ладъ съ окружающею тихою гармоніей, размягчалась отъ теплой ласки природы, онъ чувствовалъ, какъ что-то подымается въ груди, прибывая и разливаясь по всему его существу. Онъ припадалъ тогда къ сыроватой, прохладной травѣ и тихо плакалъ, но въ этихъ слезахъ не было горечи. Иногда же онъ бралъ дудку и совершенно забывался, подбирая задумчивый мелодіи къ своему настроенію и въ ладъ съ тихою гармоніей степи.
Понятно, что всякій человѣческій звукъ, неожиданно врывавшійся въ это настроеніе, дѣйствовалъ на него болѣзненнымъ, рѣзкимъ диссонансомъ. Общеніе въ подобныя минуты возможно только съ очень близкою, дружескою душой, а у мальчика былъ только одинъ такой другъ его возраста, именно—бѣлокурая дѣвочка изъ поссесорской усадьбы…
И эта дружба крѣпла все больше, отличаясь полною взаимностью. Если Эвелина вносила въ ихъ взаимныя отношенія свое спокойствіе, свою тихую радость, сообщала слѣпому новые оттѣнки окружающей жизни, то и онъ, въ свою очередь, давалъ ей… свое горе. Казалось, первое знакомство съ нимъ нанесло чуткому сердцу маленькой женщины кровавую рану: выньте изъ раны кинжалъ, нанесшій ударъ, и она истечетъ кровью. Впервые познакомившись на холмикѣ въ степи со слѣпымъ мальчикомъ, маленькая женщина ощутила острое страданіе сочувствія, и теперь его присутствіе становилось для нея все болѣе необходимымъ. Въ разлукѣ съ нимъ рана будто раскрывалась вновь, боль оживала, и она стремилась къ своему маленькому другу, чтобы неустанною заботой утолить свое собственное страданіе.
Однажды въ теплый осенній вечеръ оба семейства сидѣли на площадкѣ передъ домомъ, любуясь звѣзднымъ небомъ, синѣвшимъ глубокою лазурью и горѣвшимъ огнями. Слѣпой, по обыкновенію, сидѣлъ рядомъ съ своею подругой около матери.
Всѣ на минуту смолкли. Около усадьбы было совсѣмъ тихо; только листья по временамъ, чутко встрепенувшись, бормотали что-то невнятное и тотчасъ же смолкали.
Въ эту минуту блестящій метеоръ, сорвавшись откуда-то изъ глубины темной лазури, пронесся яркою полосой по небу, оставивъ за собой фосфорическій слѣдъ, угасшій медленно и незамѣтно. Всѣ подняли глаза. Мать, сидѣвшая объ руку съ Петрикомъ, почувствовала, какъ онъ встрепенулся и вздрогнулъ.
— Что это… было?—повернулся онъ къ ней взволнованнымъ лицомъ.
— Это звѣзда упала, дитя мое.
— Да, звѣзда,—прибавитъ онъ задумчиво.—Я такъ и зналъ.
— Откуда же ты могъ знать, мой мальчикъ?—переспросила мать съ печальнымъ сомнѣніемъ въ голосѣ.
— Нѣтъ, это онъ говоритъ правду,—вмѣшалась Эвелина.—Онъ многое знаетъ… „такъ“…
Уже эта все развивавшаяся чуткость указывала, что мальчикъ замѣтно близится къ критическому возрасту между отрочествомъ и юношествомъ. Но пока его ростъ совершался довольно спокойно. Казалось даже, будто онъ свыкся съ своей долей, и странно-уравновѣшенная грусть безъ просвѣта, но и безъ острыхъ порываній, которая стала обычнымъ фономъ его жизни, теперь нѣсколько смягчилась. Но это былъ лишь періодъ временнаго затишья. Эти роздыхи природа даетъ какъ будто нарочно; въ нихъ молодой организмъ устаивается и крѣпнетъ для новой бури. Во время этихъ затишій незамѣтно набираются и зрѣютъ новые вопросы. Одинъ толчекъ—и все душевное спокойствіе всколеблется до глубины, какъ море подъ ударомъ внезапно налетѣвшаго шквала.